Записки архивариуса. Сокровище Крезов

Пролог

Склонившись над столом, мужчина с бледным, слегка зеленоватым лицом сосредоточенно писал, старясь следить за дрожащей рукой. В зале, несмотря на утро, было темно и холодно, тяжелые портьеры оказались практически полностью задернуты. А все для того, чтобы яркое январское солнце не слепило хозяину комнаты глаза, которые сделались особенно чувствительны к любому внешнему раздражителю за время болезни.

Но небольшая желтоватая дорожка все же освещала плотный лист бумаги, и проскальзывала дальше к шикарному зеркалу в золотой оправе, отражающему в последнее время лишь пустой лакированный стол красного дерева и кусок роскошной кровати с атласным балдахином, по просьбе больного отодвинутой в темный угол спальни.

Перо мерно поскрипывало, заставляя несказанные слова прыгать по бумаги, а глаза, привыкшие к сумраку и бездействию, болели от напряжения. Кашель вновь подкатывал к горлу, стремясь вырваться звуком завывания февральского ветра или лая дворовой собаки. Мужчина прижал шелковый платок ко рту, не желая привлекать внимания прислуги, неустанно дежурившей у хозяйских покоев. Но расторопного Игната не зря считали лучшим работником во Дворца, поэтому уже через минуту он возник рядом с господином, придерживая серебряную супницу с травяным отваром, от поверхности которого поднимался пар.

Мужчина старательно сделал пару неглубоких вдохов, после чего облегчение отразилось на покрывшемся красными пятнами лице, а в темных глазах вновь на мгновение зажглась прежняя живость.

– Спасибо, Игнат. Полегчало сразу, – немного сипло произнес он, поправляя слипшиеся от пара седые волосы.

– Да как же это, полегчало, барин. Доктор ваш, ну тот, что порасторопнее и в золотых очках, говорил, что весу вы должны поднабраться. А вы чахните все, на глазах исчезаете, совестно мне. Глядишь, приду к вам завтра, а вы и в окошко вылетели. Что я молодому барину скажу? Как перед Татьяной оправдаюсь?

– Да чего же теряешься, Игнат, ты и скажешь, что улетел. Думается мне Митя даже поверит тебе. А Татьяна – женщина добрая и набожная, знает, что всему свой срок, – сказал больной с улыбкой, поправляя сбившийся пуховый платок, накинутый поверх бархатного халата.

– Ох не говорили бы вы так. Что я скажу Митрию Николаевичу, если с вами беда случится-то?

Больной проигнорировал вопрос, взял песочницу из письменного прибора, что в свое время ему презентовал еще государь и близкий друг Павел Петрович. Пару раз наклонил над листом с едва завершенным тексом серебряную безделицу, затем, дождавшись впитывания черни, ссыпал черные крошки на стол и, аккуратно сложив послание, попросил встревоженного Игната подать сургуч.

Едва два зубастых льва обняли прямоугольный флаг, отпечатавшись на красной лужице сургуча, мужчина протянул слуге пакет и совершенно серьезно сказал.

– Если со мной что-то случится, а мои друзья не позаботятся о Митеньки, ты Игнат, поезжай домой, к тете Акулине, да попроси указать место, где книги мои хранятся. Вот и положи к ним письмо это. Будет моя подмога мальчонке. Только, Игнат, если же все хорошо у него будет, не береди душу. Пускай письмо так в назначенном месте и останется.

Тут Игнат бросился в ноги к барину и принялся причитать.

– Да, как же так, на кого оставите нас-то с Митрием Николаевичем. Ваша сиятельство, не оставляйте нас сиротами! – голосил лопоухий парень, смачно шмыгая носом.

– Полно, полно Игнат. Подымайся и наказ мой исполни. И окна закрой, что-то очень ярко, – хрипло заметил хозяин дома и медленно, переваливаясь с ноги на ногу, заковылял к расправленной постели, единственному белому пятну комнаты, оформленной в темных тонах.

Слуга дождался пока больной взберётся на ложе, подложил под одеяло свежую грелку и подошел к окну. На улице, в отличии от мрачной комнаты пятидесятилетнего графа, кипела жизнь. По двору суетились девки, обряженные в полученные на Рождество цветастые платки, бегали носильщике, обеспечивающие провизий весь дворец, и звонко смеялись малые ребятишки, а рядом их матери перетряхивали грязную одежду. И все они, от мало до велика, знали, что хозяин страшно занемог, отчего то один, то другой поднимали глаза к черным окнам второго этаже, откуда на них смотрел Игнат. Всего каких-то пять лет назад, он точно так же стоял у окна другой комнаты и смотрел на февральское небо, траурным пологом, закрывшим мир для всех жителей Дворца на набережной Фонтанки.

Слуга задернул портьеру и погрузил помещение в кромешный мрак, которого всем сердцем жаждал больной.

Запись 1. Усадьба

– Ну, что за прелесть вы мне привели, Агата Борисовна, – всплеснула руками седовласая миниатюрная старушка с добрыми, по-ребячески искрящимися серыми глазами, сама едва виднеющаяся над письменным столом, заваленным увесистыми папками.

Если под прелестью она имела ввиду почти двухметровую особу, обряженную с доброй руки соседки в клетчатое платье неясной расцветки, к тому же белобрысую и до неприличия нервную, то старушка-одуванчик не ошиблось, это действительно была я. И сегодня мой первый рабочий день на месте, где я вообще не собиралась находится. А про начала карьеры на должности несчастного архивариуса, глотающего пыль, и речи быть не могло.

По комнате, представленной двумя письменными столами, приставленными друг к другу под прямым углом, длинным ячеечным стеллажом с пронумерованными папками и старыми шкафами разной высоты, плыл стойки аромат ягод. Ощущение было словно я сижу на кухне у бабушки, а она заливает кипятком емкость, где только-только закончила варить малиновое варенье. Захотелось в обратно в лето после десятого класса, когда мы в четыре руки с ней только и делали, что закатывали банки. Я вдохнула поглубже.

– Алевтина Павловна, давайте без лишней эмоциональности, хорошо? Мы здесь работаем, а не умиляемся. А это наша новая сотрудница, Маргарита Велеславовна Соловьева. Выпускница истфака МГУ, ее нашему директору рекомендовали. Помните, я вам еще резюме приносила с месяц назад? Так что, прошу принять и пристроить к делу. И чтобы без ваших бесконечный чайно-джемовых посиделок.

И моя провожатая поправила сбившейся за время продолжительной дороги пиджак, встряхнула и без того идеально короткими осветленными волосами и, немного покачиваясь на чрезмерно высоких каблуках, выглядящих как орудие пыток, вышла из небольшого кабинета, одергивая на ходу узкую юбку, не способствующую излишней спешки. Бабуля же вылезла из-за стола и приблизилась. По сравнению со мной, потенциальная руководительница выглядела настоящим гномом, взирающим на великана снизу вверх. Похоже, это ее нисколько не смутило, и она протянула мне ладонь.

– Очень рада твоему приходу, Рита, какими судьбами тебя занесло, скажи на милость? Присаживайся, работа от нас все равно никуда не денется. Бери, – потенциальная начальница налила мне в крышку от огромного, наверняка двухлитрового термоса золотистый напиток, пахнущей мятой, цедрой лимона, малиной и осенью, потихоньку просочившейся в емкость из вне.

Хотела ли я выложить совершенно незнакомому человек всю свою подноготную? В момент, когда мне наконец дали слово, безусловно. Я бы рассказала ей о своей сияющей, взлелеянной с самого детства мечте, стать хранителем уроков прошлого. Кто в меня вложил мысль, сама не знаю, возможно все всему виной богатая отцовская библиотека, преимущественно представленная неподъемными энциклопедиями о былом. Но где-то в середине средней школе, классе в шестом или седьмом, я была железно уверена, что историк – это самый умный человек из живущих. Он знает все и про всех и даже немного больше. В десятом, я – перспективный будущий абитуриент истфака, посещающей лекции профессоров, побеждающий в олимпиадах и отстаивающий честь всего истринского района московской области во всероссийских конкурсах. И вот я здесь. В небольшой кабинетике с крошечными окнами, в окружении бессчётного количества пластиковых папок, где собраны уроки прошлого далеко не всего мира, а его крошечного уголочка с востока Москвы – усадьбы Кусково.

На самом деле, подозревать что-то неладное, я стала в начале третьего курса, когда от сдачи докладов и переписывания архивных документов мы никуда и не ушли. Третьекурсники, практически выпускники, взрослые люди, уже что-то понимающие в жизни (по моему скромному мнению) делали то же, что несчастные козероги-перваки, только для других преподавателей. Практики обходили нашу группу стороной, а защита диплома неумолима приближалась.

Тогда глава кафедры истории древнего мира пристроил нас в областные архивы. Так я просидели почти целое лето в окружении пыльных текстов и нагретого дерева, перекладывая документы в художественном колледже, изредка извлекая нужные папки для выдачи выписок незадачливым выпускникам, потерявшим документа. Тем летом я поняла, что работать историком безумно увлекательно только в книгах или в фильмах, не имеющих отношения к реальности. Ну, в общем, после практике я как-то и высказала эту мысль рядом с кабинетом декана факультета, где мы толпились всем потоком ради утверждения ведомостей. И надо же было совпасть так, что в момент, когда я устало сетовала на бессмысленность нашей профессии и абсолютную бесполезность сотрудников архивов, Анастасий Семенович, декан и по совместительству руководил дипломной работы вышел из кабинета. Это была немая сцена достойная упоминания на конкурсе драматических работ.

Благодаря неспособности удерживать язык за зубами, вместо работы в фондах Исторического музея, в отделе Востока, куда меня обещал пристроить мой научных руководитель, заимевший вполне оправданный зуб на меня, я оказалась в архиве усадьбы. А тут, какой сюрприз, экспонатов-то с гулькин нос, чего говорить о работе с древностями. Но моя соседка, выслушав излияния по поводу несправедливости в устройстве на работу, прозорливо заметила, что мечту на хлеб не намажешь, а вот жить бывшему студенту без опыта как-то надо. Особенно сейчас, когда казенные стены общежития больше не оберегали меня от взрослой жизни. И месяц аренды комнаты больше не стоил как билет до Санкт-Петербурга в одну сторону.

Но добродушной старушке не стоит слушать об этом, не хотелось, чтобы еще и она разочаровывалась во мне. Отхлебнув терпкий чай, я просто сказала:

– Так вышло. Не думала, не гадала, а случайно попала. Надеюсь, задержусь здесь. Не выгоните же сразу?

Алевтина Павловна улыбнулась и придвинула ко мне вазочку с маленькими лакированными сушками и конфетами «Маска». При ближайшем рассмотрении лицо собеседницы выглядело хрупким, покрытым прозрачными венками и многочисленными морщинами. Она была как добрые волшебницы разом и ни на одна одновременно, потому что в живых серых, ни капли не помутневших от времени глазах, горел озорной огонек жизнелюбия.

– Ну, раз случайно ты ко мне попала, то придется тебе проводить подробную экскурсию. Так что допивай чай, и пойдем. Сейчас как раз солнце вышло, лучшее время, чтобы прудом полюбоваться. И сразу же много запомнить! А то Агата Борисовна опять скажет, что я молодежи необразованность с рук спускаю. А я не спускаю. Просто думаю, что торопиться не к чему, правда же, Жорочка?

На обращение Алевтины Павловны тут же раздался непонятный звук, похожий на смесь кряканья и визга. Я заглянула за узкий книжный шкаф, закрывающей угол комнаты. Там стояла большая, сверкающая на солнце, пробивающемся через крошечное окно, клетка, в которой важно восседал попугай с желтым хохолком и красными пятнышками около клюва, делавшими его похожим на зардевшуюся барышню.

– Правда, правда, – провизжал он, передвигаясь по жердочке.

Я едва не раскрыла рот от удивления, но вовремя сдержалась.

– Да ты не пугайся, Рита. Это Жорочка, мы тут с ним деньки коротаем. Он не большой любитель разговоров задушевных, только оценочное суждения все выдает, да выдает. Но, как говорится, сейчас заживем. Не дашь же ты теперь мне заскучать, он глядишь и предложениям подлиннее научится выговариваит. А теперь хватит булькать носом в почти пустой чашке, пошли.

И старушка, прихватив зеленоватую беретку, валяющуюся на стуле, вышла из комнаты и на ходу накинула коричневый плащ. Я, путаясь в ногах, не попадающих в такт походке провожатой, пошла следом. Наша неказистая комната находилась на первом, полуподвальном этаже реставрируемого второй год Большого дома. Это здание большинство посетителей знали как Дворец, главное украшение музейного комплекса Кусково. Два окна, имеющиеся на рабочем месте, располагались над землей едва ли выше двух ладоней, что выглядела жалко на контрасте с потенциальной помпезностью основного строения. Но и оно было далеко до образа, навеянного многочисленными сказками и о принцах и принцессах, живущих в усадьбах и дворцах. По итогу здание утопало в строительной пыли, оповещающей немногочисленных сотрудников о реставрационных работах. А вот широкий пруд, расположенный в нескольких десятков шагов от входа в нашу скромную обитель, действительно выглядел волшебно. Наверное, в точно таком водоем одиннадцать белых лебедей в сверкающих коронах беззаботно плавали, сбежав от мачехи-ведьмы. А их сестра Элиза сидела где-то рядом под похожей золоченой ивой. А вода спокойно качали резные кленовые листья, собирающиеся коричнево-желтыми россыпями у берегов.

Главная аллея, ведущая в центр полностью расчищенного парка, имела законченный вид, а вот стеклянное здания в конце основной тропинки, находилось далеко от образчика дворянского роскоши. Строительные работы продолжались, люди толпились у ограды и грузили мешки с мусором в небольшой грузовые, наполненный до отказа, несколько человек выносили длинные деревянные ящики из главных ворот. Но Алевтину Павловну, похоже, шум, нависший над Дворцом, ничуть не интересовал, она, затащив меня в внутрь и уверенно лавируя между попадающимися рабочими, вела меня прямо в центральную залу.

Там я впервые ахнула. Помещение было полностью возвращено к виду, при котором бывшие владельцы усадьбы, Шереметьевы, ходили по комнатам. На стенах – атласные обои, картины в массивных золоченых рамах, на каменных полках – китайские вазы, причудливые подсвечники и старые часики в каменных оправах. А рядом со стеной, хорошо освещаемой чередой окон в пол, на шаткой конструкции стоял мужчина и медленно прорисовывал крылышко голозадому ангелу, кружащемуся в компании собратьев по потолку. Наверное, мечта любого художника – возится с карапузами, порхающими по усадьбе восемнадцатого века. Алевтина Павловна подошла к сотруднику и принялась привлекать его внимание, размахивая худенькими руками.

– Риточка, иди сюда. Это Филлип Александрович, он у нас тут главный по художественной части. Талантливый, красивый, – она мне подмигнула. – Частенько ко мне заходит, документы просит или уточняет что-то по мелочам обстановки. Большую часть мебели, кстати, именно он привел в божеский вид, вот что значит умелые руки. Так, что может и ты обращается за помощью или советом. Имеешь полное право, ты теперь младший сотрудник отдела надзора за музейным имуществом.

Мужчина сел на ненадежные леса, свесил ноги в перепачканных строительной пылью кроссовках и ободряюще улыбнулся мне, желая всеми силами поддержать. Ему было около тридцати, возможно, немного больше. В кармане серой рубашки торчали кисти, в длинных, забранных на макушке русых волосах виднелась краска. Он напоминал ребенка, отвлеченного от интересной игры в угоду желания взрослых покрасоваться чадом.

– Очень приятно Маргарита, я до конца октября работаю в этом зале, поэтому заглядывайте, если вдруг, ну я не знаю, захотите обсудить живопись? – он улыбнулся еще шире, продемонстрировав милые ямочки, тут же появившиеся на щеках.

– Хорошо, если захотите побеседовать о правильном хранении бумажных документов, тоже заглядывайте. Перескажу вам свою дипломную работу про хранение информации на Востоке. – спокойно произнесла я, стараясь произвести впечатление взрослого серьезного человека.

Художника не особо заинтересовали мои академические знания, он перекинулся парой вежливых фраз с Алевтиной Павловной и вернулся к розовеющему сквозь прозрачную ткань пузику младенца.

– Ну что? Хоть немного впечатляет? – задорно, по-ребячески спросили мена старушка, поднимая взгляд.

– Ну, богатый зал, моя хрущёвка определённо похуже, хотя пыли и там хватает. Рисунок красивый, художник тоже, – уже в боковом коридоре буднично заметила я.

– Эх ты. Тут же все дышит другим временем, разве только Филлип Александрович излишне эпатирует внешним видом. А так, Рита, представляешь, сколько людей видели стены. Сколько людей ходили по этим полам за двести с лишним лет…

– Ну и воздухом с нами они тоже дышали, я уже не говорю сколько раз мы общую с ними воду пили. Знаете, круговорот жидкости…

– Ох, нет в тебе романтического порыва, да? На внучку соседей похожа, та все тоже желчью на мир брызжет. Ничем ее не заинтересуешь, хоть столетний фолиант, хоть дворец пятнадцатого века. Хотя, – бабуля притормозила и воровато поглядела по сторонам, – давай еще немного пройдемся вглубь. Может быть, это тебе покажется интересным. – и старушка, круто развернувшись направилась влево по коридору, заставив меня поторапливаться.

Раньше за мной не водилось желчности. Я всегда старалась вести себя прилежно, правильно и вежливо. Выставить себя в нелестном свете – уж лучше вообще не показывается и отсиживается вдали ото всех, в темноте. А сейчас? Не приложу ума, как это вышло, что равнодушие и скепсис крепко-накрепко укоренились в мыслях и словах. Важно ли, что обо мне подумают? Конечно, лучше пускай подумают плохо и лишний раз работой не загружают, глядишь, как-нибудь и прорвемся. Я вздохнула. Куда вообще делось мое желание хоть что-то делать не из-под палки? Возможно, пало смертью храбрых на ниве бесполезного высшего образования, последние полгода, не приносящие мне совершенно никакой радости. Да какой радости, даже маломальского интереса. Одногруппники, заметившие мое переменившее отношение к учебе, во время финальной сессии, когда я угодила на первую и последнюю свою пересдачу, назвали мое состояние «выгоранием».

Алевтина Павловна остановилась около небольшого дверного проема, словно выломанного в стене.

– Ну и как ты думаешь, что это? – она восторженно взглянула на меня, указывая рукой вперед.

Помещение, напоминающее деревянный пенал отсутствием окон, нагоняло клаустрофобию. Стены покрыты местами отклеившейся и расползшейся атласной тканью красноватого цвета, по периметру помещения стояли деревянные полки, заполненные черными от времени иконами и кипами бумаг. Рядом с массивным сундуком с причудливой крышкой притулился стул с желтой обивкой, разодравшейся у самого края. В подсвеченном светом из коридоров воздухе качалась пыль, будто наполняющая собой комнату сверху донизу. Крупные частицы то и дело толкали мелкие и создавалось ощущение дрожи, передаваемой воздухом. Я чихнула, вдохнув носом слишком сильно.

– Какая-то учебная комната? Но она граничит с покоями хозяев. Тут учился чей-то сын? Или молилась чья-то дочь? Депрессивно, как-то.

Старушка поманили меня поближе к проему, куда, судя по ее осторожным движениям, не стоило заходить.

– Это секретная комната, примыкающая к спальне Дмитрия Николаевича Шереметьева. Предположительно он здесь хранил вещи своей матери, а возможно, эта комната принадлежала еще его отцу. Представляешь? Нашли ее месяц назад, если бы пол не решили в одно месте подлатать, не заметили бы. Тут точно никто не бывал пару сотен лет.

Внутри меня заклокотал восторг, невидимые струны натянулись и задрожали, по телу пробежали мурашки. Такое раньше было, когда я отправлялась в археологические экспедиции со школой, находила каки-то черепки непонятного века и от этого чувствовала себя первооткрывателем Египетских пирамид.

– Серьезно?! Никому неизвестная комната, секретная комната, и про неё нигде не говорится? Да это же клад! А что же в записях? Ну вот в этих стопках? – оживившись, заговорила я.

– Ну, что ты разошлась, аж испугала меня. Да вот Агата Борисовна не велит шум поднимать. Говорит, что и без того работы много, если сюда еще понаедут исследователи, за ними пресса, а за ними еще десятка два незнакомых людей неясной принадлежности, реставрация нашего Кусково превратится в фарс. Поэтому, собственно, тебя мне в помощницы и поставили.

– То есть, людей со стороны нельзя, а девчушку прямо из института можно?

– Да ты не понимаешь, что ли? Агата Борисовна хочет произвести фурор, когда мы с тобой все бумаги рассортируем, задокументируем и представим все в виде списочка, который она любезно преподнесёт директору комплекса, а тот уже чиновникам или кому сочтет нужным.

– А разве сама Агата Борисовна не начальник?

– Она только Кусково заведует, а тот, что повыше, и Кусково, и Останкино. В общем, мы еще даже всего не обошли, а уже заговорились. А ведь еще парк. – старушка грустно глянула на тайную комнату- пенал и решительно повела меня дальше.

Внутри все еще клокотал интерес и восторг от осознания чудесности происходящего, но прохладный, по-осеннему пронизывающий ветер заставила меня застегнуть дутую зеленую куртку и ненадолго отбросить мысли о древнем сокровище. Золотистые деревца по периметру обновлённой аллеи местами покрылись багрянцем, сдобренным щедрыми пригоршнями золота. А вот поздние розы до сих пор радовали глаз палевыми пятнами, возвышались над опустевшими газонами и клумбами. Мраморные статуи, мимо которых мы шли, с недовольством глядели нам вслед, завидуя нашему утеплению.

– Вообще, еще немного архива хранится в сухой части Зимней оранжерее, но внутрь мы пойдем уже завтра. Сегодня только так, пробежимся. А завтра с новыми силами и начнем. А вот там Голландский дом, там весной тюльпаны высаживают, заглядение. Рита?

Я остановилась около красивого здания с зеленой крышей, напоминающей верхушку фантазийного фонтана. Завитки спускались по стенам цвета сливочного масла, огибали круглые окошки и спускались до самой земли. Стеклянные двери переливались на сентябрьском солнце, выставив напоказ латунные ручки, отполированные за множество лет до поблескивающих проплешин. Рядом, в небольшую выемку, находящейся ниже приподнятого фундамента, на каменной скамеечке сидел сухонький старичок в черной форме с желтыми буквами «Охрана».

– О, Алевтина! Тебя не уж то помощницей одарили? – произнес мужчина, обнажив полубеззубую улыбку частично прячущуюся за усами. – После Ярика место пустовала, но куда уже деться, люди уходят, а работа-то остается.

– Что-то в таком духе, Василий. Это Рита. – старушка указала ладонью сначала на меня, затем на деда Василия. Прошу любить и жаловать, наша охрана доблестная, вечерами тут прогуливается, за порядком следит. Сколько ты в Кусково уже Василий?

– Да уже десятый год пошел. Нравится мне тут, хорошо, спокойно. Люди приятные, виды – куда уж там моему Челябинску. Да и денег могу внукам посылать на учебу. Ни у кого на шеи обузой не болтаюсь, а ребятишкам моим подспорье не помешает, раз уж так получилось. Последний взрослый я у них. Надо бы и постараться.

Я улыбнулась. Не ясно было как этот милейший дедушка сможет кого-то остановить в случае непредвиденной ситуации, благо, ответ на этот вопрос до сих пор не требовался. Да что и говорить, с набором сотрудников в усадьбе тяжело. Хотя, почему я, собственно, жалуюсь, людям тоже надо за жилье платить. И мне надо. Ну, разве что Алевтина Павловна живет уже в своем доме и о денежной стороне быта не думает. Завидую я энергичной старушке. Тоже хочу себе говорящего попугая, кашемировый свитер и большую комнату, чтобы можно было кровать поставить попрёк нее. А пока…

– А ты Василий заходи на чаек, через полчасика. Мы как раз все обойдем, да вернёмся в угол свой. Я принесла сегодня яблочных вафлей, сушки есть и конфеты, возьмешь с собой. Ты, помнится, просил книг в понедельник, я принесла. Самые толстые, какие только дома нашлись.

– Неужто яблочная пора уже настала? Как быстро, однако. Едва малина началась, ты еще сокрушалась, как ее собирать, а уже и яблоки. Как ты только управляешься с хозяйством своим? А за книги большое спасибо, будет, чем в конуре вечерком заняться, – старичок деловито засунул руки в широкие карманы куртки и поднялся с места.

О да, то самое время, когда яблоки, кажется, добавляют даже в суп. Невероятное время, особенно сладкое для тех, у кого больше нет дачи, и тратить все выходные чтобы собрать урожай, а затем переработать, не требуется. Не поспоришь, прекрасное время, чтобы поесть чужих яблок, собранных не своими руками. Бабушка определённо машет мне кулаком с за крамольные тунеяднические мысли. А в общем, пускай машет, надо же и ей как-то веселится на том свете.

– Алевтина Павловна? Тут же должен быть театр, да? Эта усадьба именно театром славилась, если я ничего не путаю. А он где? – я точно помнила про театр, где-то при подготовке к экзамену натыкалась на информацию о нем, но, похоже, старость подкралась неожиданно и унесла память с собой.

– Да, театр. Не сохранился. Вот было бы радостно поглядеть на то место, где граф впервые повстречал свою ненаглядную канарейку.

– Кого простите?

– Ну певунью свою, любовь всей жизни. – она мечтательно зажмурилась.

Я замолчала и принялась судорожно вытряхивать из памяти хоть что-то, связанное с графьями и птицами. И причем здесь пение?

– Да не мучайся ты так. Я всю историю расскажу, вот сядем бумаги разбирать. Нельзя же все сразу в неокрепшую черепную коробку циничной молодежи засовывать. Того и глядишь, придется ошметки мозгов со стен и пола оттирать, а это долго и неприятно, – старушка беззлобно улыбнулась мне.

А я поняла, что в случае чего, острот от Алевтины Павловны могу получить уже я.

Запись 2. Письмо

Неожиданно работа мне понравилась. На летний практике стопки бумаг и книжные пылесборники, вкупе с редкими посетителями оставались неизменными изо дня в день, а на нынешнем месте перемены случались регулярно. Каждый день начинался с опаздывающей электричек, затем перетекал в непродолжительное путешествие по метро, где после чтения я расслаблялась, наблюдая за людьми. Увлекательное занятие, при условии, что давка в транспорте отсутствует, что случалось не часто. Потом я шла до металлических, но изящных ворот, где неподалеку уже маячил дед Василий. Ну, а без кружечки чая с ложечкой чего-нибудь сладкого, припасенного Алевтиной Павловной, день просто не мог начаться. И я принималась возиться с документами, старыми фотографиями и электронными таблицами. Но через недельку рутины и непрекращающихся рабочих вопросов, мы все же, подготовившись морально, заглянули в случайно найденную комнату Шереметьева. Визит этот можно расценивать как награду за наше усердие, однозначно. Так в детстве откладываешь самую вкусную часть десерта на потом, чтобы наслаждаться кусочком подольше.

Бумага мерно качалась от ветерка, моя начальница неторопливо, но точно сортировала данные, надписывая на новых папках указания. В комнате-пенале без окон оказалось необычайно много расписок и коротких заключений о ценных и не очень вещах: о землях, о доходах тех или иных уездов, о ценах, о количестве приплода у скотины. Все эти бумаги датировались восемнадцатым веком и были подписаны в основном Петром Борисовичем Шереметьевым. Складывалось ощущение, что некая часть комнаты в какой-то момент превратилась в склад, от содержимого которого не смогли избавится, излишне беспокоясь о ценной макулатуре. А вот вторая часть, та, что ближе к одинокому стулу, была заставлена аккуратными книгами в кожаных переплетах, полностью занимавшие немногочисленные полки. На дневники содержание томиков не было похоже в полной мере, напротив, это были вырванные фразы, сказанные кем-то при неясных обстоятельствах. Так среди безусловно дорогих записных книжек выделялись две достаточно массивные, с красными обложками и золотыми обрезами. Шершавая пористая красная кожа потрескалась от перепада температур по корешку, но не потеряла презентабельного вида. Бумага, пожелтевшая от времени, сохранилась удивительно хорошо, ей удалось сберечь остатки терпкого аромата ландыша, кое-где заложенного между страницами. Витиеватый почерк уверенно струился по страницам, становясь все мельче с каждой новой записью. На последних листах второго дневника мне пришлось приглядываться к тексту, в котором говорилось о женщине.

Алевтина Павловна взглянула на красные фолианты и протяжно вздохнула.

– Неужели что-то о Жемчуговой! Даже не знаю теперь, как нам дальше молчать о таком. О сокровище бесценном.

К моменту нашего разговора я уже была неплохо осведомлена об истории бывших владельцев Кусково. Младший и единственный выживший сын основателя поместья Петра Борисовича, Николай после кончины родителя оказался самым богаты женихом в России после императора. Была у него странная для мужчины слабость – любовь к театру, в России того времени преимущественно крепостному. Молодой граф, обладающий несчетным количеством денег, мог позволить себе делать все, что хотел. А занимается он хотел исключительно театром. Танцы, постановки, оперы, балет. Лучшие костюмы, преподаватели для артистов из Европы, декорации, выполненные профессиональными художниками. И результаты работы здесь, в Кусково, представляли московской публике крепостные актеры, с малолетства взятые на обучение в графский дом, где учились этикету, языкам, поведению на публике. Источники утверждают, что крепостные актеры в образованности ничуть не уступали дворянам, а порой даже превосходили. Ну и, как говорится любовь зла, а запретный плод сладок- граф влюбился участницу труппы. Или же сыграло роль повальное увлечение идеями романтизма. Но подлинная причина не ясна, но факт остается фактом, граф влюбился в крепостную актрису, эту самую Жемчугову. Жили они счастливо, но не долго. О ней мало что известно, кроме того, что голос у нее был сказочный , а характер – кроткий. Мы, судя по всему, нашли неизвестные широкой общественности записи графа о ней. Кто говорил, что великие находки уже сделаны?

Алевтина Павловна аккуратно взяла в руки первый блокнот. Пролистала и остановилась. Вынула тоненький конверт с нарушенной сургучной печатью.

– Ну же, Алевтина Павловна, не томите. Что там? – я уже стояла за ее спиной.

Она же дрожащими от нескрываемого нетерпения руками извлекла хрупкий просвечивающий листок.

… Обустройтесь по велению моему. Да поспособствуйте в случае смерти моей и дальнейшим неприятным происшествиям скорейшему отъезду Дмитрия. Находится все необходимое для содержания отпрыска моего в обговоренном месте. Для входа в оное вам понадобится сердце ее, тело ее и душа ее. Составите по долженствованию в месте, где ярче всего блистает драгоценность, даровавшее ей имя. Повторите движения, положенные сердцу, телу и душе.

Уповаю на волю Господа, чтобы не потребовалась вам и сыну моему это знание, но, коли придет час нужды, в месте оном я оставляю вам спасение не только для хозяйствования, но и для покоя души мальчика.

Николай Петрович Шереметьев.

Я еще раз пробежала глазами по тексту. Алевтина Павловна рядом со мной едва не разрывалась от восторга.

– Это значит указания для его сына? От чего, собственно, он его думал спасать?

Алевтина Павловна почесала бровь и авторитетно заметила:

– Браком Николая, пошедшего наперекор всем традициям светского общества, были недовольны все его родственники, претендующие на баснословное состояние. Он женился на крепостной девице, сожительствующей с ним вне брака почти двенадцать лет. А их ребенок… Должен был стать чем-то настолько зазорным и вместе с тем легко уничтожаемым, что родственники не раз и не два подумывали об убийстве маленького Мити. Думаю, это письмо к какому-то воспитателю, приставленного к мальчику. Граф умер, когда ребенку едва исполнилось шесть.

– Ничего не известно ни про внезапный побег мальчика, ни про гонения? Значит это письмо не должны были вскрыть?

Алевтина Павловна поднесла конверт поближе к лицу. Надела очки, за дужками которых потянулась серебристая цепочка, до этого спокойно лежащая поверх теплой кофты. Прикоснулась к полностью целой красной сургучной печати, сохранившей на себе форму шереметьевского герба. Темно-бордовый кругляш был цел. Его не сломали, как сделал бы любой, решивший прочесть послание. Его аккуратно и умело отсоединили от конверта, но с обратной стороны красного кругляша были видны борозды, как от чего-то острого или царапающего.

– Выходит, кто-то открыл конверт до получателя, – задумчиво произнесла я.

– Думаю, получатель так и не заглянул в конверт. Послание вскрыли много позже смерти Дмитрия Николаевича. Я думаю, это произошло после обнаружения этой комнаты. – Алевтина Павловна присмотрелась еще лучше и отложила предмет в сторону.

– Почему вы так решили? Может быть, кто-то заходил сюда раньше?

– Понюхай. – старушка кивнула на прямоугольник.

От него едва уловимо пахло краской. Причем работ по покраске последние две недели в здании уже не велось, как мне казалось. Они закончились раньше, где-то около трех недель назад, и я их не застала. Но вход сюда к этому моменту уже нашли.

– Пахнет краской.

– Письмо, которое два столетия пролежало в книге пахнет краской…

– Значит, его кто-то доставал из этой книги. Ведь сюда мог зайти кто угодно, это мы тут с вам в перчатках, с приглушенным светом, как два крота. Зашел какой-нибудь рабочий, покопался.

Старушка промолчала. А я поняла, что это просто невозможно по нескольким причинам. Во – первых, пройти в эту часть реставрируемого дворца можно лишь через парадный вход с установленной пропускной системой, от которой есть ключи-карты исключительно у штатных сотрудников, что является несказанным предметом моей завести. Во – вторых, чтобы залетному рабочему вскрыть конверт, надо иметь умелые руки и небывалую удачу в поиске письма. Потому что два томика записей этих стоят не на крайних полок и требуют манипуляций для обнаружения. И человек должен целенаправленно двигать книги, чтобы отыскать послание.

– Ну да, это странно.

– Слушай, Риточка, сними-ка быстренько копии с письма и дневников. Мы, как и обещала Агате, выносить ничего отсюда не будем, но копии первых делом с них снимем. Надо показать нашей начальнице, что тут у нас за сокровища, я пока переложу уже обработанный материал. Ты сильно не спеши.

И старушка, вновь спрятав серьезность под маской беззаботности, склонилась над невысокими полками. А я, чтобы не растягивать и без того бесконечный процесс монотонной работы, принялась поспешать. Несмотря на наши старания, вышли мы из здания уже в сумерках, опускающихся прозрачной сизой дымкой на золоченый парк. Вдалеке поблескивала церковь, ловящая изящной маковкой последние лучи заходящего солнца, а розы не до конца слились с вечерней темнотой. В воздухе стоял дух подступающего октября, он провожал теплый и солнечный сентябрь в далекие страны. Я поежилась и посмотрела на часы, свою электричку до Королева я пропустила. Теперь надо было ждать следующей лишь через два часа.

– А ты чего стоишь, Рита? Домой не торопишься? – бабуля в этот момент поплотнее закуталась в шарф и совсем стала похожа на сказочного гнома.

– На электричку опоздала. Следующая нескоро. Думаю, посидеть в каморке нашей? Просто у меня пока что своего ключа нет, он только у вас. Можно? – с надеждой поинтересовалась я.

– Да чего ты, сразу бы сказала. Мне еще часок скоротать нужно, пока Шурочка приедет, а то задерживается. Пойдем, кажется, вода в термосе еще осталась. Чаю?

За неделю в обществе Алевтины Павловны я поняла про нее несколько вещей. Она никуда не спешит, но всё делает необходимо четко и метко, ей в этом даже хирурги позавидовать могут. Она с легкой иронией смотрит на мир, ловко лавируя между насмешкой и наигранной веселость. Особенная ее слабость – чай, его начальница пьет по пять раз в день и даже чаще. Мне приходится разделять эту страсть. Возможно, в ней все же есть какие-то британские корни? От них же и осанка, походка? И добродушное выражении бабули-одуванчика оттуда же. Сомневаюсь, что какая-нибудь мисси Хадсон была открыта миру. А может быть, Алевтина Павловна напоминает мне мою бабушку, по которой я скучаю.

Чайник закипал молниеносно, словно только и ждал момента, как его включат, а затем разольют кипяток по кружкам в мелкий горошек. Возможно, прибор и не ждал, а я вот пребывала в нетерпении. Двухлитрового термоса нам стало катастрофически не хватать, поэтому Алевтина Павловна принесла старый чайник из дома, я же обещала с первой зарплаты прикупить заварочник. Из баночки с малиновым враньем успокаивающе пахло чем-то медицинским. Моя бабушка говорила, что в малине есть природный парацетамол, поэтому и на вкус она им немного отдает. Правда, бабушкино варенье было определённо лучше, чем то, что стояла на низеньком журнальном столике. Но грешно жаловаться на домашнее малиновое варенье, особенно человеку, прожившему в общежитие на непонятной пище последние четыре года. Варенье по сравнению с моим импровизированным печеньем сухого батона и сахара – проста божественная амброзия.

– Спасибо большое. Прямо как-то и согрелась сразу. Глядишь, до койки доберусь, не окочурюсь в дороге – я расплылась в улыбке.

– Да не за что. Каждый раз вот на тебя смотрю и думаю, ну в чем у тебя душа держится? Кости ж одни. Ну, хоть конфеты ешь уже хорошо. Да бери, бери. Я же специально покупаю, чтобы было что на стол поставить. Давняя привычка. Еще с тех времен, что танцевала. Придут, бывало, гости, а у меня и еды-то нет, все на репетиция своих пробегала. А конфеты есть. Откуда, сейчас и не вспомню. Сама-то я конфеты не ела, а вот смотреть на людей, уплетающих сладости, мне нравилось. И до сих пор нравится, а сама сладкое так есть и не научилась, ну если только чуть-чуть. Да пей, же. Ты чего?

– Вы танцевали, прямо на сцене с пачкой, пуантами и всем что в кино показывают? – я впервые видела балерину.

– А ты что думаешь, я всю жизнь свою в этом кабинете просидела? Нет, конечно. Танцевала. На пенсию балерины рано выходят, вот и оказалась на курсах, а потом в архиве. Вот, скоро уже будет лет двадцать, как я здесь. Столько же в театре танцевала.

– А где? Где танцевали?

Алевтина Павловна озорно глянула на меня из-за кружки.

– Да в Большом, в Большом. Артисткой кордебалета была. Второй лебедь слева, снежинка, фея. Все я. И все время сожалела, что росточком не вышла, была бы повыше, может быть, танцевала бы и сольные номера. Но что уж…

– А я вот напротив, была бы не против быть, как вы. Вам и одежду проще купить. У меня что не кофта с длинным рукавом, так будто с плеча младшей сестры, все коротко. Да и с обувью проблемы. У меня сорок третий размер. Туфли ношу только в случае страшной необходимости или случайно проснувшемуся мазохизму. Ну, что поделать, какая есть, – я принялась разворачивать конфету «Метелица».

– Правильно говоришь. Какая есть – все здесь. И мне здесь нравится. Чувствую себя спокойно. Только вот история с конвертом… Что-то странно, ой странно. Поэтому ты, Риточка, повнимательнее мало ли, хорошо?

– Хорошо, – прошептала я куда-то в глубину чашки.

Тяжеленный телефон в тканевом чехле, который Алевтина Павловна носила на шее зазвонил, на секунду я испугалась, что еще час мне мерзнуть на станции, но старушка коротко ответила и жестом поманила меня.

– Пошли, Рит. Посуду завтра помоем. У Жорика еда есть. А мы тебя с Шурочкой подвезем.

После того, когда женщина дважды произнесла имя с едва уловимым шепелявым звуком «Ш», захотелось прижать к себе эту милейшую женщину, вцепится всеми конечностями, да так и повиснуть, чтобы не мерзнуть от одиночества. Интересно, она так ласково всех своих детей называет? А если у нее доченьки есть? Шурока и Машурочка? Ну, это было бы забавно, не спорю. Или она так внука своего величает. Интересно, сколько ему лет? Около двадцати? Под тридцать?

За этими мыслями я и не заметила, как прошла вдоль парка за провожатой ,оказалась за оградой, где рядом с миниатюрной «Тойотой» стоял крепенький старичок в старомодном костюме и белоснежными зачесанными волосами. И если лицо Алевтины Павловны было округлым, покрытым мелконькими морщинами, то у мужчины – длинное и широкое с несколькими горизонтальными глубокими заломами. Что-то общее у него было с дедком из мультфильма «Вверх», разве что любимая Элли продолжала находится рядом.

– Ну что, голуба моя, не замерзла? Еще и барышне замерзнуть не дала? – старичок прямо посмотрел на меня и протянул шершавую ладонь, с белыми бороздками накрепко въевшейся меловой пыли.

– Меня Рита зовут, спасибо что подвозите. Можно до метро, а там я уж до станции доеду. – промямлила я под нос, стесняясь поднять глаза на рассматривающего меня старика.

– Вот еще глупости. Нам все равно в одну сторону. Если Аля попросила за человека, значит он неплохой. – заключил мой новоявленный водитель, целуя руку дорогой жены.

Был поздний вечер пятницы, время, когда ошалелые любители загородной жизни, стремящиеся вывезти урожай со своих дач где-то под Мытищами, уже проехали.Те же, кто отправляется на фазенды в неимоверную рань субботы, еще и не подумали двинутся в сторону автомобиля. На дороге было тихо и желто от склонившихся над трассой старых фонарей. В центре их уже заменили на столбы, разливающие вокруг себя мертвенное белый свет, проникающий сквозь любую щелочку и складочку одежды, а на трассе, ведущей к Королеву, этого сделать не успели. Я добиралась до нового своего жилища на машине только два раза. Первый, когда в пене и в мыле, зажатая между стопкой книг и Ланеным спортивным тренажером сидела в небольшой газели. Я занималась перевозкой нашего имущества, моя соседка пыталась хоть как-то получить диплом в это время. Благо, у нас обеих получилось. Второй раз ездила на такси до аэропорта проводить маму, приехавшую на несколько дней в Москву из Белграда. Страшно дорого нам обошлась та поездка, зато будет, что вспомнить. И вот сейчас – третий раз. Удивительно, но я чувствовала себя снова маленькой. Обо мне заботились абсолютно безвозмездно и искренни, как принцессу везли на своеобразной карете, а по обе стороны от меня плыли желтоваты полусферы магических огней, склонивших голову передо мной. В салоне играла неспешная мелодия, напоминающая «Лунный свет», а в сердце, неожиданно для меня самой, поселилась надежда на то, что мир все же лучше, чем кажется.

Запись 3. Инцидент

Но, про дружелюбный мир я погорячилась. Я все еще делила жилое пространство с Ланой, страдающей патологической страстью к шоппингу, порой очень импульсивному. Отчего попасть в квартиру с каждым прожитым Ланой днем становилось все сложнее. Вечером я едва протиснула мимо двух коробок с «солью Мертвого моря», поставленных друг на друга прямо около входной дверью. А утром на меня свалился шампунь, не подходящий своими габаритами для крошечной полочки над зеркалом. Полочка, к слову, последовала за ним мне на руки. Лучше бы они соседушке в голову угодили, тогда бы хоть искра между контактами в ее голове пробежала бы. Хотя, не уверена, что в вакууме возможно горение. У Ланы был один плюс, примиряющий с состоянием квартиры, доставшейся нам благодаря умению соседки вести переговоры. Она исправно платила свою часть аренды и снабжала меня продуктами. В отличие от меня, взращенной на мысли об образовании интеллигентности и успешности человека при постоянном честном труде и самосовершенствовании с помощью знаний. Лана придерживалась противоположной аксиомы – если много работать, то жить дальше вовсе не захочется, поэтому лучше изворачиваться так, чтобы и рыбку съесть и в пруд не лезть. Моя соседка находила множество способов вертеться в этой жизни. И одним из них была работа на продовольственном складе, откуда она частенько подтаскивала лежалые продукты, которыми мы и питались. И это, к слову, помогло мне свести с концами после переезда из общежития. Удивительно, если немного пофантазировать, то из гречки, моркови и молока можно приготовить больше трех блюд.

Лана грезила о богатстве и свято верило, что трудности и жизнь по соседству со мной, рьяно борющейся за чистоту и регулярно собирающей с нее деньги за съем, приведут ее к мечте. Тем более для того, чтобы в своей новой жизни выглядеть отлично, соседка прикладывала огромное количество усилий. Но, тут уже нечего кривить душой, Лана правда обладала привлекательной внешностью: выразительные зеленые глаза, вьющиеся волосы и хорошая фигура. И наружность свою Лана считала главным капиталом, который попеременно вкладывала в удачные и не очень проекты. Но для сериального клише «содержанки на шикарной квартире», как уже можно было понять по ее быту, никогда не доходила. Она строила глазки, давила на жалость и просила скидки, эксцентрично одевалась на собеседования и халявила на работе. Но упорно шла к материальному благополучию и безделью, вкладываясь периодически в акции и облигации. Главное – она не сдавалась.

Как-то вечером, когда я еще не устроилась на мою нынешнюю, самую денежную из имеющихся работ, Лана сидела на кухне и, закинув ноги на подоконник, пила белое вино из пакета. Она мечтала о красивой жизни, когда больше двух лет назад перебиралась в Москву, как и я, конечно. А в итоге мы с ней оказались на микроскопической кухне затараканенной хрущёвки и смаковали дешевое вино. Возможно, именно тот вечер меня и изменил, заставив словить ощущение безразличия, в котором я пребывала пока ни зашла в тайную комнату поместья Кусково.

Нежданно-негаданно, мне снова захотелось что-то делать. Теперь я готовила себе питательный завтрак перед работой, брала книгу, чтобы почитать в электричке и сама для себя неожиданно, начала вновь листать учебники по истории. Последний раз книжный запой у меня наблюдался после захватывающей археологический экспедиции в степи Калмыкии. Семнадцатилетней одиннадцатикласснице страшно хотелось вновь испытать чувство соприкосновения с великим. Так и сейчас, спустя пять лет я сломя голову неслась в наш кабинет вприпрыжку, стремясь поскорее закончить работу, освобождая время для работы с загадками. Это люди и называют ходить на работу с удовольствием, по крайне мере, я так хочу думать.

Следующие два дня я оказывалась пассажиром утренней электрички, гонимая желанием скорее примчатся на работу. А вот на третьи сутки в нашем кабинете я обнаружила только Жорочку, разгуливающего по клетке взад-вперёд. Алевтина Павловна нашлась только в левой галерее дворца. Она стояла напротив мраморного камина и неотрывно смотрела на три вазы, радующие глаз публике, поблескивая расписными боками. Над камином висела две круглые картины, выглядящее неприметно на общем фоне коллекции Шереметьевых, состоящий из масштабных полотен. В первую минуту мне показалась, что именно на них бабуля и глядит.

– Доброе утро, Алевтина Павловна, вы чего это не в кабинете? – радостно выпалила я.

– Да вот, шла, хотела, кое- что уточнить. А тут такое дело. Вазы не хватает. Посмотри на след.

Действительно, на полке белого мрамора виднелось колечко серой пыли, совершенно неприметное, если не смотреть на него вблизи.

– Принеси- ка мне две красные папки, что стоят в верхней полке рядом со столом. Пойдем с тобой обход делать.

И мы пошли по анфиладе комнате левого крыла с ревизией. Поскольку именно в нем большинство строительных и отделочных работ уже завершились, а элементы интерьера воссозданы в изначальном виде, согласна сохранившимся фотографиям и записям. Все эти экспонаты, благодаря руководству начальницы, помещены в залы в соответствии с описью, хранившуюся в красных папках. И опись эта производилась с месяц назад. Но помимо вазы исчезло еще золотое яблоко, укрощающее настольный подсвечник малой гостиной. И одна из миниатюр с изображение Николая Петровича Шереметьева, вставленная в серебряную рамку искусной работы. Алевтина Павловна только охала, разглядывая название предметов на листке, а затем облегченно выдыхала, убедившись в целостности очередного экспоната. Похоже, происходящее старушку действительно беспокоило, иначе мы бы не работали так быстро. Через четыре часа после начала обхода, мы с Алевтиной Павловной уже стояли в кабинете Агаты Борисовны, наблюдая за ее побелевшим от ужаса лицом.

Директриса, вложившая столько денег в систему безопасности, пропускную систему и камеры, находящиеся в каждом зале, просто не могла поверь, что из вверенного ей строения что-то украли. Она сосредоточенно ходила по комнате из угла в угол и пыталась унять руки, начинающие подрагивать, в конце концов взяла сигарету и крепко сжала ее в пальцах.

– Так что же. Вы говорите, что они пропали? Их не могли на реставрацию отправить, может быть, Фил что-то знает?

Ничего себе, как она по-товарищески о Филлипе говорит, он у нее явно в большем почете.

– В эти залы уже все готовенькое выставляли. Да и камеры… Я утром ходила в диспетчерскую. Их установили уже после описи. В тот момент, что угодно можно было вынести.

– Ну первый же встречный с улицы зайти не мог? Только люди с ключом. А он только у меня, вас, Фила, Василия, Ирины, Рузиля и с недавних пор у новоприбывшей Риты. И, – женщина перешла на шепот, – если эта история приобретет огласку тут такое начнется. Вас упекут на пенсию, вполне заслужено, а девчонка ваша первая под подозрение попадёт. Поэтому…

Директриса оправила серый приталенный костюм, висящей на дистрофичной фигуре, как на манекене. На вид ей было около сорока, что короткие осветленные пряди, маскирующих седину, только подчёркивала, демонстрируя худенькую синеватую шею с заметными морщинам. Агата нервно закурила и вышла из-за стола, встала напротив Алевтины Павловны.

–…Поэтому пока мы никому ничего не скажем. Все останется, между нами. Я попрошу Рузиля зайти сегодня к вам. И сама подключу связи. А вы подумайте о том, что с вами может случится, если начнете поднимать шум.

– Думаю, тут вопрос в том, что из-за этого может случится с вами. – и Алевтина Павловна поправила очки, грозно сверкнувшие металлической оправой.

А мне в этот момент стало страшно, что новообретенная работа может от меня уплыть. А вместе с ней и репутация испортится. И тогда ни о какой работе хоть как-то связанной с архивами государственных музеев нельзя будет мечтать. Верно, я выглядела очень испуганной, потому что старушка ободряюще похлопала меня по спине.

– Да ты чего, Риточка. Неужто Агаты испугалась? Э не, девочка, Агата сама боится. Сейчас как начнет куролесить, наш воришка и запрячется. Поэтому, нам бы с тобой побыстрее с этим что-то надо делать. По горячим следам надо действовать.

– Нам?

– Ну а кому еще? Никому же это не надо. Вазы, яблоки, картины, еще те глупости. А ты представляешь, если китайскую стену по камушку каждому китайцу разнести – ничего и не останется. А я не хочу, чтобы в месте, которому я почти двадцать лет жизни отдала, что-то пропадало и разрушалось. Я в стороне стоять не намерена, а голову в песок прятать не в моем стиле, – грозно сверкая округлыми очками в металлической оправе с крупными дужками чеканила старушка.

– Но это всего лишь ваза.

– Которую когда-то подарили Жемчуговой в знак блестящего выступления перед представителями царской семьи, её личных вещей во дворце не очень много. Эта ваза, подсвечник, – старушка сделала паузу. – И портрет Николая, его суженого. Он ей его подарил еще для деревянного домика, специально для нее выстроенного.

Я еще раз посмотрела на старушку.

– То есть, выкрали личные вещи Жемчуговой? И только их.

– Получается, что так. Так, давай пока что без паники, Рузиль зайдет, у него все и узнаем.

Я не стала задавать лишних вопросов и просто пошла следом за почти бегущей по коридору старушкой, размышляя о том, может ли эта ваза как-то быть связана с комнатой около покоев графа. От тревожных мыслей меня отвлек Жорочка, выпущенный из клетки по доброте душевной. Желтый попугайчик прошелся по стеллажу с книгами, поскреб клевом особенно подозрительные томики и перебрался на стол Алевтины Павловны, внимательно на нее поглядел и старательно произнес:

– Петая, Петя, петушок. Петушок. Петя, – крякающим звуки с легким свистом вылетали из клюва нашего «коллеги»

– Ну, давай дальше? Золотой гребешок. Масляна головушка…– Алевтина Павловна принялась подсказывать птице-оратору слова.

Жорочка не был самым умным попугаем на свете. Но и тупицей мы с Алевтиной Павловной его не считали. А вообще, попугай, попавший в Кусково по зову сердца Александра Валентиновича, выкупившего доходягу у торговцев около авиационного института. Старичок как раз возвращался с затянувшейся лекции, а около метро собрались котомочники с полумертвым попугаем. Жалко стало птичку, а тут и Алевтина Павловна удачно посетовала на тишину в кабинете – одним делом старик убил двух зайцев. Правда имя найденышу дал в честь инженера и авиаконструктора – Георгия Житомирского. Но, похоже, никто не был против.

У корелл многое зависит от базовых навыков, полученных в детстве, а Жорочка попал в усадьбу уже взрослым, так сказать сформированным птахом, ему эти людские речи вообще не сдались. Но он отлично запомнил хорошо сочетающиеся с точки зрения звуков фразы, мог даже песенку напеть. Но делал так от большого желания поговорить или же от скуки. А, еще от страха мог начать тараторить недавние наши слова, такое мы несколько раз наблюдали после крайне шумных ремонтных работ. Бедная птица испугалась, что ее забьют на котлетки или еще на что повкуснее и принялась повторять наши слова об Агате.

– Да, суровая, суровая.

Мы тогда искренне посмеялись над питомцем. А сейчас смех мой и вполовину не был таким искреннем. На душе тревожно и немножечко тепло от карканья пернатого соседа.

В этот момент в дверях показался подросток в черной, надетой по последней моде на самую макушку шапке. Невысокий, скуластый, темноглазый и веснушчатый. Мне бы так сохранится, как этот парень, в двадцать шесть, выглядящей на пятнадцать. Я еще не была знакома с мастером на все руки, но Алевтина Павловна слагала о нём легенды. Парень работал в Кусково около пяти лет и занимался тут большим количеством вещей, начиная от ведения социальных сетей музея, заканчивая покупкой высокотехнологичного оборудования для разноцветной подсветки усадьбы, необходимой для лазерного шоу. Эдакий школьный сисадмин, который есть в каждом учебном заведении, только в нашем случае зона ответственности Рузиля Камилова была куда больше.

– Алевтина Павловна, вы чего-то давненько не заглядывали. Плохо, что меня в хозблок перевели. А то раньше подкармливали. – переступая порог, протараторил гость.

Я как в оцепенении наблюдала за грязными кроссовками Рузиля, медленно опускающимися на светлый линолеум, протертый самолично пятнадцать минут назад. Мысленно я сняла парню все очки, заочно начисленные за располагающую внешность. Теперь единственный классным мужиком на районе официально объявляется дед Василий.

– Чего ждал-то, сам бы зашел. Ты знаешь, я всегда рада. Я, видишь, теперь не одна. Это Рита помогает мне, а ты будь добр, помоги нам. Надо бы посмотреть хоть записи с камер, вещица тут одна пропала.

– Вы что! Агата сказала, конечно, что что-то срочное. Но чтобы кража. – парниша по-хозяйски плюхнулся на стул напротив Алевтины Павловны, повернувшись в мою строну спиной.

– И не говори. Нам бы все записи в малой гостиной поднять, где-то за предыдущие недели два- три. По датам между переписью, что была месяц назад, и установкой камер в каждом помещении, это – две недели назад, как раз после… Как ремонт грязный в зале закончился. Сможешь помочь?

Парень все еще расслаблено сидел на стуле и наблюдал за Жориком, ползающим по столу.

– Смочь-то, смогу, конечно. Но сколько времени это займет. Я даже и предположить не могу. Да и работы у меня много, вот, занимаюсь установкой осветительного оборудования в оранжереи. Но для вас…– он заговорчески подмигнул старушке, – я очень постараюсь.

– На, Агата сказала, что это срочно, – подала голос я, все больше раздражаясь из-за приторного поведения парня, возомнившего себя пупом земли.

– Да все тут срочно. Обновить систему на всех компьютерах – срочно, закупить подсветку, настроить камеры, проверить их. А я один, детка, – елейно проговорил Рузиль, закидывая в рот первую попавшуюся шоколадную конфету.

Комната на мгновение погрузилась в тишину. Я задумалась о том, как подобраться к этим видеозаписям, Алевтина Павловна и Жорик о последней произнесенной фразе, а Рузиль, видимо, о собственном великолепии.

– Слушайте, Алевтина Павловна, ко мне же тут Ирина приходила, еще до выходных и тоже хотела камеры проверить. Говорила, что призрака видела. Представляете? Так может это призрак вещь вашу и прикарманил?

Парень битву экстрасенсов смотрит, в перерывах от самовосхваления? Или того пуще, кастинг в нее проходит. А что, ему подходит «Рузиль – центроид внутренней чакры потусторонней уверенности», даже я бы такое посмотрела.

Но нарцисс продолжил:

– Она еще сказала, что это все проклятие актрисы крепостной, которую на старости лет из Шереметьевского дома выгнали. Актриса эта якобы и прокляла дворец Кусково, где всю молодость провела. Обратилась недовольным озлобленным духом, принялась искать отмщения. Не равен час, на людей скоро начнет нападать…

Алевтина Павловна громко рассмеялась, очки упали с носа и повисли на цепочке, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Ирина, помнится мне и о домовых что-то говорила, а это просто мыши в подвале завелись. А уж какие истории она о водных духах пела, даже мне захотелось тогда на них посмотреть. А потом что? Это были целлофановые пакеты, блестевшие на солнце. Ирине в писатели идти, только что она в нашем саду забыла? Ищет она там своего графа Рочестера, да все найти не может. Ей бы на век пораньше родиться, – скептически заметила Алевтина Павловна.

С Ириной я пересеклась за непродолжительное пребывание на работе только один раз. Я несла документы Алевтине Павловне, возившейся в Голландском домике с какой-то ветхой тумбой, женщина-садовник подрезала кусты. Она была похожа на выросшею Энн из «Зеленых Мезонинов». Такая же рыжая, веснушчатая, запоминающаяся, широколицая и высокая. Правда книжная Энн была куда стройнее нашей крепенькой садовницы, но героиня книги дни напролет и не работала. На первый взгляд Ирина едва ли был младше Агаты Борисовны, но выглядела определённо счастливее. Старомодная соломенная шляпа с зеленой атласной и крупными бусинами и свободная оранжевая рубашка в мелкую клетку, одновременно заставляли сравнить садовницу с милым пугалом и тыковкой, сияющей на солнце.

– Прости? – она остановила меня, когда я уже миновала аллею.

– Ты слышишь? – она подняла голову к безоблачному застуженному небу и добавила, – Листья поют.

Я кроме многозначительного «а-а-а» ничего не смогла ответить. Куда уж мне с их пением тягаться. Поэтому нынешней скепсис Алевтины Павловны мне был совершенно понятен.

– Но-но-но, – парень остановил поток разумных рассуждений. – В отличии от домовых и водяных, легенда про Шлыкову- Гранатову, проклявшую графскую семью, действительно есть. Вы же мне сами рассказывали.

– Да, но все это домыслы. История странная. Стала бы лучшая подруга Прасковьи Жемчуговой, матери единственного наследника, проклинать графский род. По сути, она насылала несчастье на внуков и правнуков своей подруги.

– Но кто-то же записал ее проклятье. Она пообещала уничтожить последнее, что осталось от рада графа, даже если для этого понадобится потерять покой на сотни лет. Она обещала отомстить и за себя, брошенную на улице на произвол судьбы, и за подругу свою, ставшей жертвой подковерных интриг. – Рузиль опустил руки на стол и выжидательно уставился на старушку, поправляющую очки.

Тут не выдержала уже я:

– Ну и причем тут Кусково. В Питере же вся эта канитель вертелась. И если дух и был, то и бродит он по покоям дома Шереметьевых, где-то там.

– Как это почему. Алевтина Павловна, даже мне вы этого говорили. Поэтому, студент, слушай внимательно. – Парень постучал по столу, акцентируя мое внимание, – здесь, в этом самом парке, среди помпезных домиков вся история началась, здесь она, как гласит легенда, и должна закончиться. – довольно произнес сисадмин с нескрываемым превосходством.

– Ага, а еще папоротник должен зацвести на Ивана Купала, и ведьмы собраться на шабаш в ненастный день. Тоже мне, студента нашел. – недовольно буркнула я.

И только Алевтина Павловна, не обращая внимания на нашу стычку с нестареющим татарином, принялась копаться в ящике стола, разыскивая очередную безумно важную бумаги, способную пролить свет на любую загадку старинной усадьбы.

Запись 4. Дневник

Никогда существование ее, обусловленное злым роком, не дозволяло ей в полной мери проявить живость душевную и собственные измышления, в особенности при нахождении в одном обществе со мной и гостями. Хотя, по меркам тех, кто множил злые слова и способствовал лживы слухам, она являлась лишь крепостной, пусть и обряженной в дорогие наряды, для меня все виделось иначе. С возрастом и внутреннем крепчанием я пообжился с лицемерием двора, то и дело призывающего меня под свое покровительство, привык к остротам и насмешкам несведущий, а порой и откровенно глупых представителей моего круга. ее же, ту, к кому я питал сердечный трепет, огорчало все сказанное и сделанное развлекающимися господами, легкомысленно шатающимся по темным аллеям отцовского поместья. И после закончивших за полночь гуляний, Душа моя долго стояла на коленях подле небольшой иконы в серебряном окладе и горячо молилась. Из моего окна было не видно домика, куда перевели ей для комфортности жительства и моего спокойствия. Света от крошечной свечи, как бы я ни досадовал, не можно было видеть, а ведь она и без того всю душу свою в церкви оставила.

Но уверенность в том, что она в очередной раз просит прощения за себя, недостойно жившую со мной в отношениях невенчанного супружества, не покидала меня. Оное было вечным наказание для меня, человека в общем отнюдь не религиозного, однако, преступившего исконный порядок. По душевной слабости захотел я присвоить Божий дар, обрётший человеческий облик. Из-за этого обстоятельства Она, ответившая молчаливым согласием на мое предложение, находилась подле меня

Вечером тем мы стояли около оранжереи, похожей в отблесках огней гуляющего парка на сверкающую посудину, куда слуги накладывали лед. Она молчала, зажимая в реку веер, являющийся убранством ее наряда, пошитого специально для новой постановки. Я молчал. Мне не обязательно было говаривать об отличнейшей игре или чудесном номере ее, а Ей не требовалось необходимым благодарить меня за похвалу. Мы слишком много времени потратили, ежедневое оттачивая и улучшая пьесу, бодучею для нас обоих крайне волнующей. В миг особенного спокойствия и умиротворенности, что принес летний вечер, она подняла на меня черные омуты глаз, переполненные сверх меры слезами, и коротко проговорила:

– Николай Петрович, нельзя описать мою великую благодарность. Не хватит мне слов. Да и как мне может быть дозволено их собрать при вас. Но и говорить свою просьбу я обязана. Прошу вас дать мне разрешение уехать из Кусково. Отпустите меня с подругой моей, Татьяной в губернию нашу. Плоха Татьяна, занемогла она серьезно, во флигель не часто заходит лекарь, хоть его и требуют ежедневно. Я не могу жить в бездействии и благодати, когда Татьяна испытывает болезненные припадки. Деньгами пусть и обращенные на лечение не могу в целом оплатить здоровье. Внимание – вот что поможет выходить мою дорогую подругу. Дозвольте, Николай Петрович!

Я опешил от речей милой Параши и, признаюсь, в первый миг замешательства не захотел давать дозволения. Как Она могла лишь помыслить об оставлении меня и театра, как только могла восхотеть за другого. Но быстро угомонились во мне волнения. Это кричал Ее душа, не терпящая скабрезности нашего мира, а сама же сверкающая чистотой и добродетелью. И вся девушка оставалась прекрасна, и мыслями, и гибким телом и трепетным сердцем. Душа Ее, казалась, осталась в церкви, куда Параша хаживала с завидной регулярностью, накинув на плечи тонкую шаль, подарок почившей и горячо любимой Марфы Михайловны. И всегда Она радела за других людей, не за себя, ставила свою трепещущую добродетельностью душу на алтарь, предлагая ее Богу. И плакала. Я не имел сил наблюдать женские слезы, в особенности виднеющихся на Ее лице. Лишь те катятся по белым щекам, как и мое сердце начинает болеть незамедлительно.

– Душа моя, сделаю, как угодно, тебе будет. Не мучай себя, и вовремя отправляйся ко сну, – я опустил платок в Ее ладонь и повернулся в сторону салюта, что имел схожесть с тюльпанами, распускавшимися на черно-синем августовском небе.

Она на мгновение коснулась моей руки, сжала пальцы и коротко, как позволяла только наедине со мной, присела в полусерьезном шутливом реверансе.

– И если кому вздумается дурно отнестись к тебе, то незамедлительно пиши об этом. Отправляй написанное с Остапом и береги себя при любой возможности. Могу ли я на это надеется?

И она грустно улыбнулась. Замолчала, а потом, взвесив внутренние тягости, добавила:

– Бумаги столько в имении вашем не имеется, дорогой Николай Петрович.

Теперь уже мне захотелось обратить беспомощность свою в слезы. Но могли ли они помочь в борьбе со Светом, где долженствовали статусы и лицемерные приличия, насажденные тем, кто ни разу в жизни не имел глубокой сердечной привязанности

Алевтина Павловна подняла глаза от дневника в бордовом переплете и, словно выйдя из забыться, поспешила нас приструнить:

– Давайте жить дружно, ребята. Еще кот Леопольд так говорил, поэтому каждый займется своими делами. И, Рузиль, заходи в пятницу, я печенья напеку. И кружку захвати, – старушка приподняла руку в останавливающем жести и покровительственно на нас посмотрела сквозь стекла очков.

Рузиль фыркну, махнул рукой на прощание и, шаркая тяжелыми грязными кроссовками уверенностью попадающих под определение «говнодавы», вышел из комнаты.

– Я…– хотела было начать оправдываться, но старшая коллега меня прервала, знаком подзывая к себе.

– Гляди что, Рита. Мы с тобой так забегались, так закрутились, что про дневники и забыли. А что, если не зря письмо лежало между этими страницами? Что если конверт открыл тот, кто украл вазу?

Я нагнулась над дневником, залюбовалась аккуратным почерком графа, и подняла глаза на воодушевленную собеседницу.

– А ваза-то как связана с дневником?

– Она связана с посланием, указанием на тайное место. На то место, где возможно спрятано что-то важное. Например, драгоценности или еще какие-то картины. Ну? Рита! Все силы на ругань потратила что ли?

– Вы думаете, что мы ключ к кладу в руках держим. Как в «Коде да Винчи» каком-то?

Старушка наконец сняла очки и внимательно посмотрела на меня снизу вверх.

– И к кладу, и к преступнику, который пытается его найти. И наша задача найти секретную комнату Креза раньше него.

– Кого? Мы же комнату Шереметьева ищем, разве нет?

– Правда Рита, что же ты теряешься! Умная же девочка. Крезами Шереметьевых называли из-за их неимоверного богатства. Павла Борисовича – Крезом старшим, а его единственного наследника Николая – младшим. А вообще так императора в Древней Греции звали очень богатого. Так его имя с материальными обеспеченностью срослось, что даже устойчивое выражение появилось «Богат, как Крез». Ох, где ты только на лекциях была?

– Ясно, где, на подработке. Заикающиеся на лекциях преподы мне еду бы не купили, сколько бы я за ними ни конспектировала. А есть мне хотелось пару раз в день, выбор был очевиден.

На свое замечание я не получила никакой реакции, и вдохновленная внезапным предположением Алевтины Павловны вернулась за своей стол перекладывать перечни реставрируемой мебели. Увлекательнейшие документы, а я еще на трактаты античных философов жаловалась, вот где было веселье.

Уже вечером, когда уставший Жорочка забрался по деревянной жердочке в клетку и задремал, а за окном заклубилась непроглядная темень октябрьского вечера, Алевтина Павловна, допивая пятую кружку крепкого черного чая, сдобренного п мяты и ложкой смородинового варенья, сказала:

– Думаю я, Рита, надо нам собраться да обмозговать все. И с Ириной поговорить про привидения, собрать все, что есть – устроить посиделки с книгами и чаем. Здесь этим заниматься – себе дороже, мало ли у каких стен есть уши, а у каких нет. Не хочешь в выходные наведаться ко мне в гости? Мозгами вместе пораскинем, ты что-то скажешь, я скажу, глядишь, додумаемся до чего-то. Уж если послание это графскому слуге полагалось, мы то уж с тобой не хуже? Скажи?

Она озвучила то, что вертелось в моей голове. Нам нужно покопаться в имеющейся информации спокойно, и почитать дневники, и посмотреть план усадьбы, и, в конце концов, накидать теорий. Ведь от удачи этого мероприятия зависело наше, а в моем случае, очень светлое будущее.

– Алевтина Павловна, почему вы мне доверяете? А вдруг это я вазу вынесла?

– Ты?! Дитя неразумное, да ты так перепугалась, когда об увольнение узнала, что вазы должны были на месте уже следующим утром стоять. А их нетути. Ты на сына моего похожа, он тоже в свое время отнекивался от своего призвания, а за работу-то держался. Говорил все – да что эти корабли, сплошная глупость, скука. А как только речь про рейс заходила, так он первый в него и просился. Вот и ты, ругаешь историю, музеи систему, а сама -то стараешься? Думаешь, я не вижу?

Я улыбнулась в ответ тут же бодро произнесла:

– Конечно, приеду к вам, тем более вы мне кабачков ненужных отдать обещали. Вот и я для дома еды возьму. Да и Александру Валентиновичу я обещала заглянуть.

– Ну вот и порешали. А до конца недели тебе с Ирой пересечься надо, а мне разжиться планами всех зданий, схемами ну или того, что сможем найти. Ну, что? Беремся за дело?

Я утвердительно кивнула и улыбнулась старушке. Интересно, как мы назывались, если бы были детективным агентством? «Высокий и низкий», «Стар и млад» или взять первые буквы из наших имен «МаАл» или «АлМа».» Алма – красивое слово. Так в библии называли яблоко с древо познания. Яблочный запрет? Яблочные детективы, да, определённо звучит серьезно и угрожающе, а главное- руками трогать не хочется. Шарлотка? Наверное, слишком сладко.

– Тогда завтра же подойду к Ирине, а сейчас метро не ждет, и электричка не терпит. – распрощавшись, я выбежала из кабинета, все еще веселясь от моих вариантов названия нашей спонтанной детективной ячейкой.

Ирину сложно встретить в течении рабочего дня, но во время обеда она находилась в единственном месте – в зимней оранжерее. Это здание, видное из окон дворца, где она проводила весь рабочий день, уже полностью отреставрировали и даже кое-что внесли внутрь, правда величественно все это дело выглядело только снаружи, внутри это было достаточно освещенное помещение, где, по сравнению с неспокойным Большим домом, окутанным гомоном ремонта, было тихо. Тем, между кадок с цветами наша садовница и сидела, когда я без стука ворвалась в ее царство. Оранжерея все еще находилась в приличном запустении, но от разрухи, представшей вначале реконструкции, удалось избавится. Теперь это было пространство, состоящие из пыльных стекол и каменного пола, кое-где заставленное кадками с растений. Здесь всё дышало покоем и величием. В оранжереи не было той вычурной значимости дворца, и деланного шика тоже не было. В ней витал дух реальности, состоящий из аромата мокрой земли, пыли, растительного сока и мнимой свободы, не способной улетучится из-за стеклянного купола.

Ирина очень вписывалась в эту обстановку, было даже жалко отрывать ее от аппетитных котлет с зеленым горошком. Но у меня была цель, ради которой приходилось действовать:

– Извините? Я не хотела вас отвлекать. – Я встала перед главным садовником Кусково и как можно шире улыбнулась, выказывая дружелюбие.

На что женщина только понимающе кивнула и продолжила есть.

– Меня зовут Рита, я недавно здесь работаю. И мы с вами уже говорили, помните?

Она неуверенно кивнула.

– Я, эм, мы. Я тут Рузилю помогаю с камерами. Вот хотим их немного в парке расставить. Думаем, вот где, – сочиняла я на ходу, – и нужна ваша помощь. Вы же знаете, как лучше поставить, чтобы обзор пошире стал? Ну и чтобы мы все и всех засняли? Даже призраков, вы же их видели?!

Я сделала театрально-выдержанную паузу и замолчала. На мою собеседницу это подействовало как нельзя лучше. Контейнер с едой отправился в сумку. Женщина начала сбивчиво тараторить

– Да, я видела. Там, где летний театр был. Встретила его. Белая тень, кажется женская. Это все неуспокоенная ходит, ищет возмездия. То-то и деревья чахнуть стали и розы замерзать.

Возможно, всему виной ночные заморозки, но садовнику виднее. Это она песни деревьев слышит, может почерневшие цветы ей про призрака и поведали. Вот это слух…

– Она шла по боковой аллее, от меня. Я видела только ее спину. Помяните мое слово, это все не к добру. Поэтому и камеры по главной аллее поставьте. И свечку за упокой тоже. – Она посмотрела на меня с жалостью. – Ты не понимаешь еще, но место это, оно выстроены за счет других. А Танечка – голос всех этих других. Вот она говорит.

– А что же она сейчас-то говорит. Почти двести лет молчала, а теперь заговорила? Странно это.

– Выпустили ее, Дом начали перетряхивать, она и вышла.

– Ну, на сколько я знаю, Татьяна Щербакова-Гранатова в Санкт-Петербурге умерла.

– Тело умерло, а душу к этому месту привязали, как и душу графини, подруги ее Прасковьи. Только душа Жемчуговой покой нашла, сын и внуки покой ей вымолили. А за Танечку никто и слова доброго не сказал, вот она и ходит озлобленная, голодная и охочая до расправы.

И тут мне стало страшно интересно откуда женщина, слушающая пение листьев и обедающая в одиночестве, знает легенду про Гранатову.

– А откуда это все, про Танечку, знаете? Слышали местные басни, так там же ни слова нет про душу и вот это все остальное.

– Как же не знать, когда и деревья говорят, и кусты старые. Липы вот, только и занимаются тем, что все выслушивают ее. Я воспринимаю их разговоры, больше ничего. Ну еще про легенду эту сам представителей рода Шереметьевых рассказывал, нынешней глава. Вы же знаете, что фамилия эта все еще существует, раскидало ее по свету, но прошлое они стараются чтить. И легенду эту кто-то из слуг записала. Видно, не зря, раз весь парк засвидетельствовал визит духа.

Отлично, с этим кашу не сваришь, точно. Хотя бы про призрака я что-то узнала. Даже про говорящие деревья, настоящий «Властелин колец», ей богу, а не Москва двадцать первого века. Надо побыстрее уматывать восвояси, а то еще, не ровен час, начну тоже что-то слышать, а там и до диагноза не далеко. И я благоразумно удалилась, вежливо распрощавшись.

Уже находясь на середине главной аллеи, я остановилась, в очередной раз вспомнив записку графа о нахождении тайной комнаты, где Прасковья ярче всего блистала. Неужели граф имел ввиду какое-то помещение, оставшееся в крепостном театра? Такой расклад возможен, безусловно. Но думается мне, что все же здание, о котором он говорил сохранилось, иначе воровство вещей Жемчуговой сейчас бы не началось. Может быть, речь идет о Воздушном театре?

И я свернула прямо к птичнику, представлявшему жалкое зрелище. Раньше, говорят, там жили жирные и холеные павлины, экзотические попугаи куда больше и ярче нашего Жорика, а сейчас строение ждет своего часа и грустно взирает на мир пустыми глазницами окон. Вокруг птичника валяется много пакетов со строительным мусором, раскисшим от дождя. Поваленные деревья и пустые банки из-под краски делали место еще более несчастным и я, скрепя сердце, решила оттащить несколько мешков к баку строительных отходов на обратном пути. За чередой качающихся деревьев, сыплющих на землю остатки кадмиево-желтой листвы, наконец показалась лужайка, где когда-то стоял воздушный театр. Здесь одиннадцатилетняя Параша Ковалева впервые вышла на сцену перед публикой. Именно здесь впервые Николай увидел ее и навеки влюбился в ее голос. Интересно, через сколько лет он понял, что любит в актрисе не только голос, но и душу, и сердце, и тело? Я обошла лужайку кругом. Ничего не указывало, что несколько столетий назад здесь располагалась сцена. А напротив нее должно быть амфитеатром поднимались скамейки, где на мягких подушечках восседали аристократы разного уровня культуры и достатка. Я встала на центр поляны снова задумалась о возможном месте расположения сияния Жемчуговой. Может быть, речь идет об еще одной комнате во Дворце? Или указания на это все же есть в дневнике графа, который скрупулезно изучает Алевтина Павловна?

Я грустно вздохнула и уже собралась уходить, но увидела две фигуры, двигающиеся в сторону птичника. Я, стараясь создавать как можно меньше шума, пошла за ними, скрываясь за деревьями. Видно, в душе, я все же загорелась идеей устроить настоящее расследование, где мне отведена роль детектива. У самого строения, я притаилась за упавшим деревом и обратилась в слух.

Это была Агата Борисовна, одетая в черный плащ, казавшийся ей чересчур большим, и Фил, мерзнущей в легкой коричневой рубашке, не подходящей к промозглой октябрьской погоде. Агата Борисовна закурила, а он, как провинившейся школьник встал рядом и потупил глаза в землю.

– Ты же понимаешь. Если хоть что-то с этими кражами выплывет наружу, если только эта неугомонная старуха откроет рот, все твои делишки, на которые я старательно закрыла глаза, окажутся на виду. И выползет все, что связано с тендером и нашими отношениями. Думаешь, никто не задастся вопросом как это неизвестный парень, занимающийся росписями гаражей и разваливающихся хибар, внезапно обошел всех опытных реставраторов и получил такой грандиозный заказ.

– Агаш, но работа-то почти сделана. Неделька, другая и все. Я закончу проект, деньги получу полностью, и мы…

– Нет никаких нас, понял?! Мы с тобой не знакомы. Ты просто прощелыга, а я просто директор музейного комплекса. И да, я не хочу, чтобы ты даже появлялся здесь в ближайшее время, ты понял меня? Возьми больничный, скажем, сломай ногу.

– Агаш. – он попытался взять женщину за руку, но та вырвалась и отвернулась.

– И не пиши мне. Не звони. И, если что, я сама к тебе приеду, – ее голос едва заметно потеплел.

Мужчина так и стоял на месте, не зная куда себя деть. В длинных пушистых волосах, забранных на затылки, оседали мелки крапинки начавшегося дождя, а глаза, будто бы переполненное нежностью, неожиданно погасли. Видимо, не только мне стало жалко художника, потому что директриса, не дождавшись от Фила хоть как-то действия, сама повернулась к нему.

– Я беспокоюсь не только за тебя или за себя. А еще и за музей, понимаешь? Боюсь, что это на нем скажется. Я знаю, что ты талантливый. Даже больше тебя верю в талант этот. Но. Не хочу еще и музей подводить. Все же это наследие папы, он бы не хотел, чтобы о нем поползли дурные слухи. Понимаешь?

На что Фил молча кивнул и, коротко поцеловав Агату, что вызвало у меня внутренний вопль, ушел обратно к центральной аллее. Агата же докуривала и, поплотнее запахнувшись в плащ пошла следом, нарочно медленно и вяло.

Я же облегченно выдохнула и, худо-бедно выбралась из своего укрытия. Ноги страшно гудели, а куртку и без того затертую на локтях до неприличия я порвала. Необходимость трат на одежду, никогда не вызывали у меня восторга, а сейчас, когда мое материальное благополучие находилось в глубокой коме, покупка крутки однозначно бы его укокошило. Я выдохнула.

Там, где только что стояла пара, в воздухе витал аромат сигарет, парфюма и краски. Интересно, сколько бумага может удержать последний аромат? Про обещание прихватить пакеты со строительным мусором я благополучно забыла, погрузившись в размышления о демисезонной одежке.

Запись 5. Голубой домик