#PortoMyLove

Contributor Berkut Dmitry

© Дмитрий Беркут, 2024

ISBN 978-5-0062-9746-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Начало. Азоры

Когда я впервые летел в Порту, пилот боинга за полчаса до посадки по громкой связи объявил:

– Керидуш-амигуш1, – сказал он, – мы начинаем снижение и уже совсем скоро будем в лучшем из городов мира запивать франсезинью2 красным вином.

– Да, – подумалось мне тогда, – я на правильном пути.

Хотя, если быть точным, то впервые я приехал в Португалию гораздо раньше, ещё в конце девяностых, нелегально, автостопом. В ту пору я, «беспечный русский бродяга», около года жил в центральной части страны, между Сиерра да Эштрелла и Сиерра да Гардунья, в пригороде одного небольшого горного городка. Холодными зимними вечерами я сидел напротив камина с бокалом красного столового – тинту, кормил огонь разбитыми ящиками от фруктов, и отчаянно мечтал о жизни на побережье океана, в сказочном городе Порту. Там, где в долине над виноградниками летают драконы, солнце каждый вечер с шипением погружается в океан, а люди, рассуждают о простых вещах – любви, доме, семье и красоте.

Феллини говорил, что наши фантазии – это и есть наша настоящая жизнь. Каждый живет в собственном вымышленном мире, но большинство людей этого не понимают. Никто не знает подлинного мира. Каждый называет Истиной только свои личные фантазии. Фантазии – единственная реальность, – утверждал Федерико.

Я переехал жить в Порту потому, что моя внутренняя Португалия стала максимально близка к её проявлению на физическом плане. Когда я начинаю смотреть на свои мечты рационально, приближаю их мысленным взором и рассматриваю детально, то они перестают выглядеть чем-то несбыточным и постепенно переходят в разряд осмысленных идей. Самое увлекательное, что может быть в этом мире, это превращать свои фантазии в повседневную жизнь, совмещать их замысловатую кальку с рисунком реального мира, и перерисовывать судьбу, в соответствии со своими мечтами. Но зачастую, нам, чтобы достигнуть своей цели, необходимо сначала отступиться от неё, сделать шаг назад, чтобы полнее охватить взором желаемое. Присмотреться и осмыслить. И этот мой шаг растянулся на долгих двадцать лет. Но об этом чуть позже.

Я живу в историческом центре Порту. В сказочном городе на побережье Атлантики. Пишу книги. О любви, путешествиях, красоте. Делаю именно то, чем всегда хотел заниматься, и именно там, где мечтал. Значит ли это, что я получил то, что хотел, и остановлюсь на этом? Конечно, нет. Это означает лишь то, что возможно всё. Главное – не бояться мечтать и продолжать идти вперёд.

Каждое мое утро начинается с пробежки (ну почти каждое). Выйдя из дома, я иду через пешеходную улицу Санта-Катарина, затем спускаюсь по узкому переулку с небольшими пенсао-борделями к железному мосту Дона Луиша. Тому самому «второму» Эйфелеву мосту, сооружённому Теофилом Сейригом, учеником и компаньоном Гюстава Эйфеля. Там и начинаю свой бег – от набережной Рибейры к Атлантическому океану. Проваливаясь в монотонное движение, я медитирую на рыбаков, дремлющих со своими удочками на набережной реки Дору. Час информационного детокса. Вдыхаю солёный запах, доносящийся по реке с океана. Настраиваюсь на новый день.

Квартал Рибейры – одно из самых аутентичных мест в Порту, и потому, в последнее время, наиболее туристических. Само название – Рибейра, переводится как «прибрежный» – изначально тут жили рыбаки. Все путеводители, как один, уверяют, что это самое опасное место в городе. Но в чём эта опасность проявляется, я за время жизни в Порту, так и не понял. Я пробегаю причудливо наслоенные друг на друга красочные дома, облицованные традиционной португальской керамикой – азулежу, многочисленные ресторанчики с официантами, ожидающими клиентов на улице, типичные деревянные лодки, пришвартованные возле набережной.

Неторопливо бегу, впитывая атмосферу. Ежедневно смотреть на красоту необходимо нам так же, как и чувствовать лицом тепло солнечных лучей. Поэтому я поселился именно в старом центре. А какой смысл переезжать в древний европейский город, и жить на его периферии, созерцая по утрам типовые дома-скворечники.

До последнего приезда сюда, у меня не было каких-либо рабочих привязок ни к городу Порту, ни к самой Португалии. Лишь смутные мечты двадцатилетней давности. Я работал удалённо, и потому, мог выбрать себе для жизни любое из понравившихся мест. Я пожил немного в Юго-Восточной Азии, затем в нескольких странах Евросоюза, и у меня сформировались пожелания, требования к будущему дому. И первым пунктом шёл характер региона, менталитет его жителей. Я хотел жить в дружественной среде, где местные не будут обращать особое внимание на иностранца. Португалия сразу же покорила меня своей неспешностью, лёгкой грустью и умению радоваться мелочам. Удивительно, но это была страна, существующая по принципам «Slow Life», во всех аспектах своей жизни. Страна, уверенная в том, что спешить некуда и суть жизни не в достигнутых результатах, а в самих процессах. То, что я пытался искусственно создать для себя в суматошной Азии, здесь уже было веками растворено в горном воздухе и пене атлантического прибоя.

Несколько лет перед Португалией, моей базой был город Краков в Польше. Я фрилансил на ниве журналистики и документальной фотографии, и чуть ли ни каждую неделю летал на съёмки. То Берлин, то Москва, то Бангкок, то Афины. Португалия же меня в буквальном смысле в себя втянула. Старые мечты начали реализовываться сами собой уже тогда, когда почти отступили для меня на задний план, размылись в суете текущих проектов. Так случилось, что три раза подряд я летал на съёмки через Порту. А так как было свободное время, то я каждый раз увеличивал окошко пересадки и арендовал себе квартиру на несколько дней. Эта практика была введена мною ещё в Юго-Восточной Азии – пролетая, например, через Сингапур, можно безвизово находиться в нём до четырёх суток, расслабиться и погулять. Затем, если оставалось время, стал делать двух-трехдневные пересадки и в других городах. Третья подряд остановка в Порту была эпичной. Меня позвали снимать жизнь на яхте, пересекающей Атлантику, а если точнее, то вторую часть перехода – от Азорских островов до материковой Португалии. Надо оговориться, я имею лицензию шкипера, что даёт неоспоримый плюс в поиске подобной работы. А репортажная съёмка морских парусных регат – часть моей фрилансерской деятельности. Вылетел я заранее, два дня побродил по улочкам Порту, под завязку напился душистого терпкого кофе с португальскими пирожными паштела-де-ната, и только затем сел на рейс на Азоры, в город Понта-Дельгада. Экипаж яхты в составе двух русских шкиперов с обветренными загорелыми лицами – Димы и Кости – встретил меня с воодушевлением. Увидев их безумные счастливые лица, с одной стороны, я обрадовался, но в то же время, немного опешил:

– А как же вы, это, вдвоём через океан?

Костя рассмеялся.

– А мы тебя для того и позвали, фотограф, чтобы было кому на вахте стоять, – сказал он.

– Выходим послезавтра, – добавил Дима, – а сейчас отдыхаем.

Понта-Делгада, столица острова Сан-Мигел, в первый прилет не произвела на меня сильного впечатления. Возникло лишь странное ощущение застывшей реальности и оторванности от мира. Материализованное чувство одиночества. Почти физическое ощущение того факта, что ты находишься на клочке земли посреди бескрайнего океана. Капля в море, пёрышко в небе, хвоинка в лесу и все остальные банальные метафоры, что приличный редактор подчёркивает в тексте автора красным карандашом. И если на большой земле случится катастрофа, а с островами не будет связи, то жители никогда об этом не узнают, просто продолжив свою спокойную размеренную жизнь. Ещё запомнилась тюрьма на побережье – массивная, словно замок бруталистов, с белыми шестиугольными сторожевыми башнями по периметру, смотрящая своими зарешеченными окошками на Атлантическую бесконечность.

В будущем, прилетая сюда раз за разом, и уже с дроном, я в полной мере оценил природную аутентичность Азорских островов. Пресные озёра в кратерах вулканов и неземная красота ландшафтов, на которые открывается вид, когда гонишь на арендованном байке по серпантину.

Через день мы, благополучно отдав швартовы, направились в сторону материка. И тут случился величайший облом в моей мореходной практике. На совсем небольшой океанской волне, (а в Эгейском море я попадал и в приличный шторм), у меня прострелило, мать её, поясницу. Не то продуло, не то раскачало, то ли что-то там ещё, – но произошло это буквально второй раз в жизни. Первый случай был в Германии. Там я, потаскав гигантский пятисотмиллимитровый телевик и сняв таки весьма перспективный кадр с оступившейся на лесенке фрау Меркель, вернулся домой – тогда ещё в Краков, сел в прихожей снимать ботинки, а встать уже не смог (на чужом несчастье, как говорится, зайца в поле не догонишь).

В общем, я лежал на палубе, так как внизу, в кубрике, непременно бы всё заблевал. На мне лежал кусок брезента, а Костя с Димой отнюдь не лежали, а работали аки бывалые матросы, недовольно косясь на меня лишь тогда, когда лодку накрывало брызгами, и я имел, небольшой, но все-таки шанс, быть смытым волной в океан. На шкиперском брифинге (в который, естественно, входила вся команда) тремя голосами из трёх, было решено высадить меня на ближайшем острове, так как при ухудшении состояния пациента, вызвать скорую помощь на яхту в океан не будет никакой возможности, а идти до материка ещё минимум пару недель.

Так я и оказался на благословенной Санта-Марии – так называемом Жёлтом острове в восточной группе архипелага. Я пожелал ребятам удобного ветра, мы тепло распрощались, и неизменная команда, состоящая из двух русских шкиперов, тут же взяла курс на материк. Тут оговорюсь, что Костя, впоследствии тоже поселился в Порту, мы общаемся, и пару недель назад он даже дал мне писательский совет: «Дима, – сказал он, – пиши жестче! Ссадили на Санта-Марию – сходил трахнул проститутку!» Милый Костя, там не было проституток, да и сил моих тоже уже не было. Так что, придётся говорить правду и только правду!

Кстати, тот самый «попутный ветер», которого желают морякам, – называется Фордевинд, и курс этот не самый быстрый. Максимальную скорость можно развить при Бакштаге – проще говоря, это когда дует сзади-сбоку относительно лодки. Так что, всегда лучше желать «удобного ветра», чем «попутного».

Картинка словно из романтико-приключенческого фильма: я стою на причале, в небольшой бухте острова посреди атлантического океана, а в нескольких милях от берега, белая парусная лодка, раскачиваясь взад-вперед на полуденной зыби, безвозвратно удаляется, пока не превращается в точку, а затем и вовсе не исчезает. Мои волосы развеваются на ветру, внутри смешанные чувства, спина предательски перестаёт болеть и тут же начинает излучать энергию и здоровье, но переиграть в жизни уже вряд ли что-то получится.

Санта-Мария – остров с возрастом почти пять миллионов лет на котором Колумб относительно недавно, по возвращению из Америки, совершал благодарственную мессу, выполняя, таким образом, свой обет, данный им в море. Правда, по приказу губернатора, Колумб был арестован, поскольку местные жители приняли его за пирата. История умалчивает каким образом, но ему пришлось доказывать свою невиновность, и только после этого он был препровождён обратно на свой корабль. Жёлтый остров зацепил меня больше всего тем, что на нём был аэропорт, способный несмотря на то, что это самый маленький из островов, принимать среднемагистральные Боинги с большой земли. Тем не менее, отлежавшись пару дней в местном, наспех снятом хостеле ночью, и на желтом песчаном пляже – днём, я дошел до аэропорта (да, пешком это пара километров, так как весь остров – пятнадцать по диагонали) и купил билет на ближайший рейс на Сан-Мигел. Через час ожидания, и полчаса на пропеллерном самолёте, благо летают они по расписанию словно автобусы, – я вновь был в Понта-Дельгада. Помню, как впервые перелетая с острова на остров, я подумал тогда: «Как круто было бы пожить на всех девяти островах. А ведь это вполне осуществимо!»

Лазурные Азоры, острова блаженных на краю земли. Уголок природы, сохранившейся в том же самом виде, в каком он был ещё задолго до появления человека. Скалы, знавшие карфагенян и викингов, норманнов и арабов. Девять вулканических ястребов, о сакральном характере которых говорит уже то, что время на них абсолютно статично. Сан-Мигел, Санта-Мария, Фаял, Пику, Грасиоза, Сан-Жоржи, Терсейра, Флореш и Корву. А также более десятка необитаемых островков, каждый со своей бессмертной островной базальтовой душой, пару из которых – Ильюш-даш-Кабраш – ещё в тысяча девятьсот седьмом году доктор Генрих Абре предлагал приобрести Российской империи. Морской генеральный штаб отклонил предложение доктора Абре, в связи с невозможностью оборудования островов Кабраш под базу флота и использования их в случае войны с Америкой или Японией. Конечно же хотелось бы пожить на них, на всех, включая необитаемые. Особенно необитаемые. Азорский писатель Виторино Немезио назвал их Статуей нашего одиночества. Существует легенда, что молодой человек «с капризным сердцем» был сослан на целых семь лет на один из этих необитаемых островков отцом своей любимой девушки. И когда, стоя на берегу ближайшего к ним острова – Терсейры, окидываешь взглядом вулканические прибрежные конусы Ильюш-даш-Кабраш, хочется стать тем самым молодым человеком с капризным сердцем, чтобы хотя бы немного приблизиться к пониманию интимности азорского одиночества.

Теперь, когда моя команда под всеми парусами ушла в сторону материковой Португалии, спешить уже было некуда, и я посвятил себя восстановлению здоровья посредством бытовой йоги «крокодил», а также прогулкам по узеньким, в полтора метра шириной, улочкам старого города. Характерная для островов предсказуемость жизни создаёт на Азорах чувство безопасности, которое многократно усиливается бескрайним Атлантическим океаном, дающим ощущение надёжной защиты этого маленького субтропического рая. Постепенно входя в ритм острова, я неторопливо жил на Сан-Мигеле, пытаясь общаться с местными, говорящими на более чем странном, по-французски грассирующем диалекте ака-Микаэленсе, слыша нечленораздельные звуки которого, сразу же опускаешь руки.

Но несмотря на плохую коммуникацию, для моей журналистской сущности, эти люди были самым ценным из того, что можно найти на Сан-Мигеле. Ведь они очевидцы, живые носители истории, включая ту, о которой не всегда принято вспоминать. Например, о контрабандистах.

Мне рассказали про совсем недавний случай, когда летом две тысячи первого года, после аварии на одной из дрейфующих мимо архипелага яхт, на берег острова выбросило более полутонны необычайно чистого кoкaина. Лодка перевозила наркoтики через океан из Венесуэлы, для банды, базирующейся на Балеарских островах Испании. Когда атлантической волной был повреждён руль яхты, шкипер сицилиец взял курс на Сан-Мигель чтобы попытаться отремонтировать лодку. Но он не мог войти прямо в гавань. Если бы портовые власти проверили его яхту, они обнаружили бы кoкaин стоимостью в десятки миллионов долларов. Береговая линия Сан-Мигеля испещрена гротами и уединенными бухтами. Моряк привёл яхту к одной из пещер и принялся выгружать сотни упаковок размером со строительный кирпич каждая. Он закрепил контрабанду рыболовными сетями, погрузив ее под воду с помощью якоря. Но когда лодка отплыла, снова поднялась большая волна, и сеть, удерживающая закладку, распустилась. Затем пакеты начало прибивать к берегу.

На острове живёт не так много людей, чтобы новость о находках рыбаков не разнеслась в мгновение ока по всем селениям. Не все, кто находил брикеты, сообщали об этом полиции. Несколько островитян, завладевших большим количеством порошка, принялись торговать, распространяя его по всему острову. Сан-Мигель был моментально наводнен высококачественным кoксoм. Это событие перевернуло жизнь острова с ног на голову. Сила неразбавленного препарата вызывала мощное привыкание, а многие люди, которые начали его употреблять, плохо представляли, с чем они вообще имеют дело. Результаты происшествия были катастрофическими – массовые передозировки и нaркотическиe комы. И даже через двадцать лет Сан-Мигель всё ещё ощущает последствия того инцидента. До крушения яхты местные жители никогда не видели таких нaркoтиков как кoкaин. На архипелаге ходят легенды о том, как простые азорцы продавали порошок по двадцатке за пивной бокал, домохозяйки жарили скумбрию в кoкaине, думая, что это мука, старые рыбаки сыпали его в свой кофе, как сахар, а дети размечали футбольное поле, используя кoкс вместо побелочной краски. В это легко поверить, видя азорцев, которые из поколения в поколение сотни лет жили на островах только лишь за счет сельского хозяйства и рыбалки. Эти люди скорее проведут молокопровод в большой кратер вулкана, чтобы доить беспечно пасущихся там коров, как это и сделали на «черном» азорском острове Корву, чем извлекут реальную выгоду из полутонны выброшенного океаном кoкaина.

Самого контрабандиста, шкипера лодки, полиция все-таки сумела поймать. Его для ожидания суда отправили в местную тюрьму, из которой он всё же умудрился сбежать, находясь практически в пересечении прицела винтовки часового. Сицилиец перелез через забор, сел на маленький скутер и просто уехал. Ходили слухи, что он спал в поле и на чердаках церквей. Но через несколько недель контрабандиста снова поймали. С израненными колючей проволокой ногами, он – обессиливший, грязный и ободранный – скрывался в курятнике у одного из местных жителей. История этого отчаянного шкипера впечатляет. Скорее всего потому, что это случилось именно здесь и сейчас, а не когда-то где-то там, в далёком прошлом. И сценарии из повседневной жизни бывают покруче, чем в любом голливудском фильме. В том же году, когда произошла эта история, Португалия отменила уголовную ответственность за личное хранение и потребление наркотиков, перенаправив все ресурсы на профилактику и лечение наркозависимости.

Гуляя от дома к дому, исследовав каждый сантиметр центра, перед отлетом на материк, я съездил ещё в городок Майя – взглянуть на чайную фабрику. Единственную в Европе, что парадоксально, так как португальцы совсем не пьют чай. Но когда-то у них была населённая китайцами колония Макао, со всеми вытекающими из этого последствиями. На посещение фабрики, меня сподвиг один случай.

Каждый раз, когда я утром выходил из своего жилища, то наблюдал примерно одну и ту же картину: несколько местных мужичков, сидящих в тени магнолий возле кафешки. Когда возвращался – они находились всё на том же самом месте. Просто сидели, временами перебрасываясь парой фраз. Лет по тридцать пять-сорок. То есть не пенсионеры. Не пили, не наркоманы, не играли в карты, никого не ждали, – просто сидели. Кости и плоть дзэн. Как-то я присел рядом и попытался завязать несложный разговор. Мне интересно было, как часто они покидают остров и давно ли были в Лиссабоне. Оказалось, что никогда.

– Я и в Майе то был один раз, когда мне было десять лет и мать ездила туда на работу, чай фасовать, – сказал один из них, – а что там делать?

– Разве не интересно? – удивился я.

Они просто усмехнулись и покачали головами.

Я был поражен. Квинтэссенция островного мышления. Пойму ли я это когда-нибудь?

Ну а мой беспокойный ум тут же принялся решать вопросы логистики, связанные с поездкой на эту самую фабрику. Ехать недалеко, но автобусное сообщение на Азорах крайне неудобное. И что страшнее всего – чтобы попасть на транспорт, который преимущественно развозит рабочих, нужно встать в шесть утра. Оказалось, что почти у каждого из местных мужичков имеется автомобиль (для чего, спрашивается?). Мы договорились с одним из них, что встретимся утром в десять, и он отвезёт меня в Майю. На утро величайшее удивление настигло меня повторно – в договоренное место, к назначенному времени никто не подъехал. Ни через час, ни через два. В этом крылась одна из досадных особенностей португальцев: то, что вы договорились, или же просто собеседник с вами согласился, не всегда означает однозначное «да». Португалец может ответить на вашу просьбу положительно и даже пообещать, что сделает всё от него зависящее, а потом взять и слиться. Дело в том, что они не любят расстраивать прямолинейными отказами. Это конечно мило, но как же временами бесит эта португальская необязательность.

Когда моя спина окончательно реабилитировалась, я все-таки съездил на фабрику, взяв в аренду в Понта-Дельгаде стодвадцатипятикубовый скутер. Я мчался через небольшие городки с белеными зданиями под терракотовыми крышами, мимо сочных зеленых пастбищ, огороженных стенами, словно квадраты на шахматной доске. Местные фермеры в высоких сапогах внаклонку возились с каким-то инвентарём на просторных мокрых полях, где паслись упитанные, словно из рекламы сливочных батончиков, коровы. В густом тропическом воздухе все казалось устоявшимся и спокойным. Временами я видел Атлантику, простирающуюся до горизонта, будто лист покрытого рябью сланца. Фабрика оказалась уютным и практичным семейным бизнесом, поддерживаемым уже пятью поколениями. Оборудование антикварное, но работает словно заговорённое китайцами из Макао. Пообщался, попил чай с рабочими, а через несколько дней забронировал комнату в Порту и благополучно улетел на материк.

Погружение

На этот раз, арендовав жильё, я остался в Порту на более долгое время, чтобы внимательней присмотреться к городу и людям. Та пара недель по возвращении с Азорских островов, стала для меня решающей в плане выбора постоянного места для жизни. Да, я уже серьёзно задумывался над тем, чтобы уехать из Польши, так как моя эмоционально нестабильная семейная жизнь к тому времени рассыпалась в труху, а жить в одном городе с бывшей женой, встречать её на улицах и в кофейнях, было выше моих сил.

Первая запомнившаяся ситуация. Приезжаю на метро из аэропорта в город. Ночь. Открываю на смартфоне навигатор, так как при современных темпах развития технологий, мой топографический кретинизм неуклонно прогрессирует. Но польская симка в телефоне, вдруг перестаёт давать интернет, а затем и вовсе умирает. Ищу дом по адресу, но не тут-то было. Именно этот дом на улице отсутствует. Я в панике, пока не села батарея, пытаюсь выучить адрес наизусть. Одинокий прохожий замечает меня, подходит и спрашивает, что случилось. Я отвечаю, что не могу найти дом, а между тем, меня там должны ждать. Он путанно объясняет, что это совсем другая улица, затем вздохнув, просит следовать за ним, и через тридцать минут приводит на улицу с похожим названием в другом районе. Я благодарю, а таинственный незнакомец со свойственным португальцам режущим жестом – Нннадо3! – растворяется в темноте улицы.

Ситуация два. На следующий же день стою на наземной остановке метро и пытаюсь купить в автомате карточку на проезд. Что-то идёт не так: машина предлагает мне лишь один вариант – пополнить существующий проездной. Кто-то из прохожих португальцев останавливается и пытается мне помочь. Затем видит, что сделать тут ничего нельзя, достаёт из кармана свою карточку, отдаёт мне и уходит со словами «не проблема, у меня дома ещё одна есть». Занавес. И это происходит всё время. Изо дня в день я понимаю, насколько эти люди контактны и эмпатичны, что весьма и весьма подкупает.

Возвращаюсь из магазина, несу в прозрачном пакете продукты. Женщина, идущая навстречу, останавливает меня и со смехом показывая на торчащую из сумки упаковку с куриным яйцом, говорит: «Давай подержу, переложишь, а то домой с омлетом придёшь». Это смешно, но, между тем, я чувствую себя членом этого общества. Частью города. Хотя, сдаётся мне, что описываю я характер именно города Порту. Простой и неприхотливый уклад жизни его обитателей.

Конечно-же я переехал сюда жить не сразу, но, тем не менее, в те дни на каком-то глубинном уровне процесс переезда уже запустился. Плюс ко всему, память принялась выкидывать наружу полузабытые моменты моей прошлой жизни на холмах Кова-да-Бейра, и это только укрепило мое намерение.

В Ковыля я приехал в конце 90-х, из южной португальской провинции Алгарве, сбежав от навязчивых услуг по трудоустройству с последующим рэкетом, предлагаемых местным украинским криминалом, расплодившимся в конце девяностых по всем наиболее солнечным местам Европы. Место же, куда именно нужно было ехать (если вдруг захочется спокойной жизни), подсказал водитель фуры, встреченный мной ещё по пути в Португалию. Португалец этот, Руй, также познакомил меня в Ковылях со своим родственником Мигелом, который держал в пригороде семейный бизнес. А тот, практически не раздумывая, взял к себе на работу (читай: в семью). Фирма была семейной, без работников со стороны, кроме меня, разумеется, и занималась «фруктовым бизнесом». Цитрусовые – от лоранжей до клементинов – выращивались на нескольких плантациях-кинтах в сельской местности на Алгарве. А черешня, яблоки и персики – на кинтах Серра-да-Гардунья, в окрестностях города. Сначала Мигел поставил меня на сортировку фруктов. Потом доверил взвешивать ящики и маркировать их. И окончательно убедившись, что я не тупой, предложил работу экспедитора. Два раза в неделю мы с Руем ездили на кинты фирмы, расположенные на югах. Туда везли черешню и яблоки, а обратно – цитрусовые. Часть груза сдавали оптом в крупные супермаркеты, у которых был контракт с Мигелом. А по средам оставшиеся фрукты отвозили на рынок в город Каштелу-Бранку. Всё остальное время я просто помогал по хозяйству на местных кинтах и на складе.

Я совершенно не понимаю постоянную работу, как концепцию. Ту, нелюбимую работу, которая сама по себе не приносит удовольствия. То есть ты десятилетиями ходишь туда, но зачем? Чтобы раз в месяц получать зарплату, а потом тратить ее на вещи? Но ведь уже через год-другой у тебя есть всё необходимое и процесс теряет былую остроту, а шоппинг превращается в навязчивую идею. Про еду мы не говорим, – чтобы быть сытым, нет необходимости встраиваться в систему и работать изо дня в день. Сейчас же, в моём случае, простой, неквалифицированный труд воспринимался в ином качестве. Не скажу, что эта деятельность была мне по нраву, но она стала ключиком к системе, в которой мне было уютно. Связующим звеном между мной и людьми, отдавшими этой работе большую часть своей жизни.

Мигел с Руем организовали мне отдельное жильё – трёхкомнатную квартиру. Было очень непривычно, да и совершенно ни к чему так много места одному. Но у них имелся только такой вариант, к тому же за небольшие деньги, которые вычитались из моей зарплаты. И я был практически счастлив, так как получил то, о чём думал всё последнее время – свой дом. Квартира занимала целый стояк в четырехэтажном доме – по комнате на этаже. А на верхнем – кухня с камином. Ещё одна особенность была в том, что ввиду гористой местности улицы шли серпантином, и в мой дом можно было войти через первый этаж, а выйти – через четвёртый, с обратной стороны дома, – на улицу, расположенную выше. Вечерами я сидел на кухне, на маленьком стульчике возле камина, и попивал терпкий тинту. Иногда выходил со стаканом в руках на верхнюю улицу покурить.

Все жители нашей улочки, так или иначе, приходились Мигелу родственниками. Он был главой семьи, словно крёстный отец в небольшой диаспоре, – от прабабушек, греющихся на солнышке, сидя на своих балкончиках – до пацанья в количестве не менее двух футбольных команд, дико орущих весь световой день под окнами.

Семья любила меня и возилась словно с ребёнком, взятым из интерната. Каждый норовил научить каким-то португальским словам, которых я ещё не знал. И нецензурным, конечно же, в первую очередь. Я снова учился говорить, как в раннем детстве, не переводя услышанное на свой материнский язык, а принимая так как есть, образами, облачёнными в новые слова.

Родной язык, попадая в другую страну, под воздействием свежих образов, постепенно подавляется. Начинается всё на уровне мыслей. Поначалу кажется, что некоторые слова ты раньше где-то уже слышал. К тому же ты понимаешь их чутьём, в контексте ситуации. Каждый раз, отмечая про себя знакомо звучащее слово и в конце концов осознавая, что оно означает именно то, о чём ты подумал, ты намертво его запоминаешь. Затем обнаруживаешь, что новые слова гораздо удобнее – не зря же ими пользуются все вокруг. И начинаешь в своём уме, всегда выбирающем более лёгкие пути, использовать новые инструменты – думать образами и словами нового языка. Из головы окончательно вытесняются старые термины, ненавязчиво подменяясь теми, которые используют люди, населяющие данную местность. Заканчивается всё тем, что тебе снятся сны с персонажами, которые общаются на новом языке. Просыпаясь, ты пытаешься вспомнить и описать их, но старый язык теперь уже явно не подходит и корректен не более, чем переводы японских хайку.

Возвращаясь в Португалию через пятнадцать лет, я отчётливо понимал, чем был уникален мой предыдущий опыт – полным погружением в языковую среду на относительно длительный срок. В то время интернет только начинал развиваться, и я ещё даже не представлял, что это такое. А мобильная связь была достаточно дорога, чтобы я смог часто общаться на русском. Поэтому я слышал вокруг себя исключительно португальскую речь. Говорил и даже думал только по-португальски. Сейчас же, подавляющую часть времени находясь в пространстве интернета, я замечаю, что моя интеграция начала проходить гораздо сложнее. Тот язык, на котором я уже вполне прилично изъяснялся, с годами стал заметно беднее, а потом и вовсе ушел. Язык – живая субстанция, которой необходима постоянная подпитка, как минимум в виде ежедневных разговоров. Иначе он умирает. В этом и заключается самая большая иллюзия при изучении иностранного языка – его невозможно выучить раз и навсегда. Это процесс, которым ты занят в течении всей своей жизни.

Лопата

– Ты отлично!? – не то спросил, не то утвердил Мигел, когда я вошел в сортировочный цех, – Тажь-бо-па-кораль4?!

– Туду-бень5! – бодро ответил я, – О, Мигел, что такое «па»? У кей ишту6?

Мигел засмеялся, обнажив белоснежные зубы

– Значит в смысл слова «кораль» тебя уже посвятили, – он развернулся и показал на совковую лопату, стоящую в углу цеха, – Па, – это лопата.

– А причём тут лопата? – искренне удивился я.

Незаметно вошедшие в помещение Руй и дед Жайме дружно загоготали.

– Кабеса-вазия-э-офисина-ду-диабу7, – проскрипел дед Жайме, и подойдя ко мне потрепал своей морщинистой рукой по голове.

Мигел по-отечески улыбнулся и махнул рукой в сторону конвейера

– Потихоньку, Димеш, всему своё время. И ты когда работаешь, не молчи – побольше разговаривай с людьми. Персебеш8?

Он позвал Руя и они, перекинувшись парой фраз, оставили меня на попечение деду Жайме, убежав куда-то по своим делам.

Сегодня мы сортировали яблоки. Я подтаскивал ящик и высыпал содержимое в начало конвейерной дорожки, состоящей из меховых валиков. Яблоки катились по крутящимся валикам и падали уже до блеска отполированными в желобок на конце конвейера. Те, что полегче, проскакивали желоб и падали чуть дальше, прямо в большой чан для некондиции, а которые тяжелее – не докатываясь, соскакивали с дорожки в специальные отводы ещё по пути к желобку. Вот и раскрылась детская тайна блестящих яблок, которые якобы натирают воском, чтобы придать им более товарный вид. Такими они становятся именно на сортировке, прокатываясь по меховому конвейеру. Дед Жайме собирал некондицию в одно место, а готовые сверкающие яблоки одинакового размера и идеально-круглой формы, в специальные небольшие ящички для готовой продукции. Затем, когда ящиков набирался целый поддон, мы взвешивали их, и степлером пришпиливали на каждый ярлык – ротуш – с названием сорта и весом ящика. Некондицию грузили на трактор и отвозили большую часть на ферму свиньям, а то, что оставалось – на перегной для удобрения тех же яблоневых садов. Жайме мне нравился. За короткое время мы отлично сработались и часами могли заниматься каким-то делом, не произнося при этом не единого слова. Это, конечно, никоим образом не пополняло мой словарный запас, но все же было удивительным опытом невербального общения. Вообще-то, мы даже не пытались общаться, – он заранее понимал всё что я хочу и предупреждал каждое мое действие. А я старался вести себя так же по отношению к нему. И лишь когда работа заканчивалась, щуплый с виду, но не по возрасту крепкий дед, почему-то усмехаясь в свои пышные усы, хрипло выдавливал из себя одно лишь слово: «Вамуш», что понималось мною примерно, как: «Работа закончена, парень, на сегодня с нас довольно, пойдём-ка, выпьем по бутылочке пивка». Слово это, «вамуш», от всего предшествующего ему длительного молчания, сказанное с теплотой и зачастую сопровождаемое отеческим похлопыванием его морщинистой рукой по моему плечу, становилось той самой песчинкой чистого золота, вымытой из тонн ежедневного шлака, которую я бережно принимал и прятал где-то внутри себя, как неизменную ценность, маленькую инвестицию не подверженную инфляции. И мы шли по вечерней улочке, по пути домой заходя в бар к Антонио, где дед брал нам по двухсотграммовой бутылочке пива «Сагреш». Молча выпивали, и через полчаса, коротко попрощавшись, расходились по своим домам.

Сегодня была пятница, и первое о чём я подумал, открыв дверь в своё уютное, но тем не менее пустое жилище, – что бутылочки сервежи9 мне будет явно недостаточно. Пиво после рабочего дня не расслабило, а скорее наоборот – натянуло некую внутреннюю пружинку, и к тому же роль пятницы в жизни селянина пока ещё никто не отменял. Недолго думая, я сменил рабочие ботинки на купленные недавно на рынке Каштелу-Бранку белые кроссовки, натянул на себя светлые брюки, накинул клетчатую фланелевую рубаху и снова выскочил на улицу, направившись обратно в бар Антонио. Бармен, увидев, что я вернулся один, подмигнул

– Кер-бебер-алгума-койза10?

– Си, – я задумался, но лишь на секунду, – Винью-ду-порту.

Кивнув, Антонио взял одну из стоящих в баре бутылок с портвейном и нацедил стограммовый стаканчик до краёв.

– Обригаду! – довольно поблагодарил я.

– Нннадо! – махнул рукой Антонио.

Я не спеша выпил, заказал ещё один, а потом ещё, но уже так, чтобы просто стоял передо мной на стойке. Вечер заиграл новыми красками. Новоприбывшая молодёжь с любопытством косилась в мою сторону, но на контакт никто не шел, а самому навязываться не очень-то и хотелось. Вот она, золотая середина в бытие интроверта. Сидишь, слегка поддатый, и наблюдаешь как мир мягко обтекает тебя, слушаешь звуки музыки, чужие разговоры, иногда даже про себя, но не участвуешь во всём этом. Ты тут всё ещё чужак, и вызываешь лишь сдержанный интерес. Ещё один вид одиночества, коих у меня набралась уже целая коллекция. Но все же это лучше, чем сидеть одному дома и тупить на огонь в камине.

– Димеш! – услышал я удивленный возглас. На пороге заведения стоял Руй. Он подскочил ко мне и приобнял за плечи. – Винью пьёшь?

– Да, скучно дома сидеть, пятница.

– Кальсаш-бранкаш-ем-жанейро – синал-де-поку-динейро11 – скороговоркой выпалил Руй глядя на мои уже испачканные снизу светлые штаны, и почти без паузы, – я на машине, поехали в город, шары погоняем.

– Поехали, – пожал я плечами.

Я купил с собой бутылку светлого пива, и мы вышли на улицу. Влажная черная ночь приятно окутывала близлежащие дома и пустынную дорогу. Мы дошли до стоянки и забрались в старенький «домашний» ситроен Руя.

– Димеш, шкута12, не пей в одном баре помногу, а то будут алкоголиком называть, – озабоченно сказал Руй, лишь только мы покатили по ночной улице.

– А если хочется выпить? Ты же пьёшь, когда хочется.

– Оля13, здесь ума-сервежа, там ума-сервежа, не больше двух бутылок в одном месте. Две бутылки нормально, больше – нехорошо, понимаешь? И не будь пьяным. Пьяных не уважают.

За двадцать минут мы доехали до одного из баров в Ковылях и, оставив машину прямо возле входа, вошли внутрь. Это было заведение с двумя бильярдными столами, и Руя тут знали все без исключения. Мы поздоровались с кучей народа, взяли по пиву и уселись ждать свободный стол. Я уже изрядно захмелел, и когда очередь дошла до нас, встал, слегка покачиваясь.

– Нуу, так дело не пойдёт, пару партий и домой, – со смехом сказал Руй и принялся намеливать кончик кия.

Две партии закончились так быстро, что я даже не успел ничего понять. Руй оказался мастером игры, каких я ещё не встречал. Пару раз различные люди предлагали мне сыграть позже, но Руй им объяснял, что я новичок, и буду пока играть только с ним.

– Оля, шкута, не ввязывайся, сначала поддадутся, а потом оставишь им все деньги.

– Так мы же не на деньги играем…

– Што-те-дизер14! Тебе только так кажется, сам не заметишь, как ставки пойдут.

В непроглядной тьме, выхватывая лучами фар неожиданные повороты, мы ехали по серпантинной трассе в сторону дома и молча слушали какой-то португальский шансон. «Пока, пока, по-кааама15» – хрипло надрывалось радио. Напоследок, уходя из бара, я взял ещё пива, но уже не пил, просто держа бутылку в руке открытой. Руй, несмотря на добрый литр выпитого, вёл машину очень уверенно и в глазах его не было ни хмелинки. Он высадил меня на развороте, в сотне метрах от дома, затем мы попрощались и лихо стартанув с места, его Ситроен скрылся в темноте. У дверей моего дома, на маленькой деревянной скамеечке сидел дед Жайме и курил самокрутку. Когда я подошел, он молча протянул ко мне руку. Я чуть замешкался, но потом понял, что он хочет и дал ему бутылку. Дед, взял её, и глядя мне в глаза, словно баскетболист, точно знающий конечную цель мяча, легко зашвырнул мое пиво в канаву за дорогой.

– Завтра работаем на кинте, убираем мусор. Мигел заедет за тобой к восьми. Будь готов.

Я немного опешил, но все же молча кивнул ему, решив не спрашивать почему мы будем работать в выходной.

– Тазы персевери?16 – твёрдым, с хрипотцой, голосом переспросил Жайме.

– Да, Жайме, я понял.

– Всегда, когда ты будешь напиваться, на следующий день мне придётся работать с тобой на кинте. Тазы персевери?

Теперь я действительно понял. Меня пытаются перевоспитать.

– Да, Жайме.

Хогвартс

Одна моя знакомая, приехав в Порту и увидев на улице Санта-Катарина, стритующих в черных одеяниях школьников, воскликнула:

– Да это же Гэрри Поттер фан‘с!

– Отнюдь, – ответил я, – обычные португальские студенты.

Тем не менее, доля истины в этом есть. Вероятно, Джоан Роулинг, жившая и преподававшая в Порту английский как раз тогда, когда писала первый роман своей Поттерианы, вдохновлялась не только винтажными интерьерами книжных магазинов и старинных традиционных кофеен, но и строгими черными мантиями вездесущих португальских студентов. Одной из моих первых фотожурналистских тем в Порту стала именно история про традицию выпускных португальских университетов – Кейма-даш-фиташ, или праздник Сжигания Ленточек.17 Ежегодный недельный студенческий карнавал, посвященный окончанию учебы. Я как раз поступал на филологический факультет Университета Порту, и эта авантюра, в свою очередь, помогла собрать необходимую для фотоистории информацию. Кроме самих празднований, у студентов существует огромное количество своих тайных ритуалов, которые они ревностно оберегают от посторонних, зачастую запрещая даже фотографировать. Да и само название – Кейма – происходит от традиции по окончании учёбы сжигать ленты-закладки, которые в течении года использовались для книг и тетрадей. Во всём этом ритуальном окружении Университет предстаёт перед нами, словно некий мистический орден студенческого братства, или же… да, именно, Хогвартс. А может быть, так оно и есть?

После окончательного переезда из Польши в Португалию, Порту стал моей основной базой, с которой я периодически вылетал на съемки, и тем местом, в которое неизменно возвращался. Я говорю «базой» потому, что понятие дома на тот момент для меня уже размылось. Однажды приходит понимание того, что как бы глубоко мы ни погружались в новую среду, мы никогда не перестанем быть экспатами. Мне нравится идея нескольких домов. Двух, трёх, пяти. Смены мест жительства, с разными характерами. Будто переключаешь каналы, чтобы отдохнуть от привычного и почувствовать что-то ещё. Я по натуре наблюдатель, исследователь, и не представляю себя прикованным к какой-то одной стране. Культура к которой принадлежат такие люди как я, это не культура географических координат, – они отходят на второй план, а скорее культура времени, – то, что называется «here and now».

Третьего мая Порту захватили студенты. Черные мантии в странном сочетании с костюмами, разноцветными тростями и котелками мелькали повсюду. Они словно стайки галок кучковались кружками на скамейках под платанами, на сверкающей от солнца полированной брусчатке центральных улиц, болтали о чём-то, сидя на каменных ступенях, маршировали, скандируя лозунги, катались на ретро-трамваях, сидели в кафешках за столиками и чинно беседовали с пожилыми туристами, терпеливо объясняя им ту или иную традицию. На площади возле мэрии, в центре у вокзала и просто на улицах. Проходя по Санта-Катарине, я наткнулся на группку девчонок, одетых в старое разноцветное тряпьё с привязанными к рукам, ногам и шее консервными банками и прочим мусором. Их сопровождали две важные особы в черных мантиях, желтых котелках и с желтыми тростями. Медики. Студенты и преподаватели носят особую университетскую форму. Чёрные плащи, украшенные ленточками. Цвета лент означают факультет, а их количество – год обучения. У каждого факультета – свои цвета. Факультет наук – светло-синий. Экономический – красно-белый. Педагоги – оранжевый, архитекторы – белый, а юристы – красный. Во время праздников котелки и трости тоже окрашены в цвета факультета, но только после посвящения в студенты, а до этого – все они бесправные и бесцветные.

Две важные особы, увидев меня, хитро улыбнулись и скомандовали табору подопечных – «песня!». Те шустро обступили меня полукругом и, встав на одно колено, запели что-то португальское-народное, с таким рвением, что я почувствовал себя как-то даже неудобно. Но взяв себя в руки, мгновенно воспользовался ситуацией, достал камеру, и принялся практически вплотную снимать их. Когда этот индивидуальный мини-концерт закончился, я сунул евро в подставленный для этого мешочек, и отойдя от них буквально на двадцать метров, был вновь пойман в кольцо, но теперь уже синими котелками.

Вечером на площади Альядуш, перед зданием мэрии, организовался большой концерт – Серенада. Собралось огромное количество студентов различных университетов. Все они были в черном и создавалось ощущение, что попал в средневековье. Временами группы студентов до сотни человек замыкали в кольца сидящих на брусчатке «новобранцев» и те выкрикивали речёвки факультетов.

Когда, ещё в двенадцатом веке, был основан первый университет страны, обучение было прерогативой духовенства. В общем, студенческой формы как таковой тогда не было, но смесь учащихся из различных религиозных орденов вывела в облачении общий знаменатель – темный, строгий ансамбль, сохранившийся и в последующие столетия. К восемнадцатому веку, в шортах и носках до колена, студент, надевая поверх формы длинный черный плащ, выглядел тем не менее как настоящий духовник-наставник. Но к концу девятнадцатого века прогрессивная мода заставила заменить старомодные шорты практичным костюмом из трех частей: черным сюртуком, жилетом и специально сшитыми брюками. Но студенчество настолько привыкло к строгой серьёзности и значительности, придаваемой «бэтманскими» анахроничными плащами, что продолжало накидывать их и поверх новых костюмов. Девушки же красовались в прямых юбках длиной до колена и жакетах в три пуговицы. Традиционно длинные, ниже плеч, волосы и черные строгие колготы, обтягивающие юные девичьи ножки. Плащ, конечно, тоже. Как же девушкам обойтись без столь шикарного штриха к образу.

В студенческой осаде Порту находился целую неделю, под конец которой случился масштабный карнавал с участием почти сотни декорированных автомобилей, прошедший через весь старый город и закончившийся напротив мэрии приветствием отцов города. Полноценно снять всё, что происходит в эту неделю, за один раз у меня не получилось – слишком разнообразно и масштабно действо. Но в следующем году я доснял то, что не успел в первый раз, а ещё через год добрался и до более скрытой ритуальной части. Я люблю лонг-тайм проекты, в которые необходимо медленно вживаться, чувствовать, осознавать их. Порою мне кажется, что вся моя жизнь в Португалии – это тоже лонг-тайм проект, который я готов реализовывать годами, не думая об окончании. Проект, в котором сам процесс важнее, чем будущий результат.

Моя студенческая жизнь продолжалась не очень долго. Я закончил первый курс и решил оставить обучение до лучших времён. Причиной было то, что это оказалось не совсем тем, что я ожидал. Честно говоря, поступал я только затем, чтобы подтянуть португальский, ну и немного «повариться» в студенческом сообществе. Но по умолчанию меня определили в группу иностранцев, где преподавали на английском языке. Я расстроился: португальский профессор шпарит по-английски, студенты – корейцы и поляки, аудирования никакого. Но, тем не менее, до окончания курса исправно посещал пары. Я давно уже не боюсь ошибаться, и делаю это с завидным постоянством. Говорят, ошибки – главный двигатель эволюции. Наш профессор, сеньор Жоао, был мужчиной не старше сорока, со строгой бородой, выстриженной по последней барберской моде – в форме лопаты.

Как-то я подошел к нему после лекций:

– Скажите, пожалуйста, а что значит по-португальски «Па»? – спросил я по-английски.

– Хм. «Па» – это Лопата.

Непроизвольно у меня вырвался истеричный смешок.

– Понимаете, в конце девяностых я жил в Португалии, в регионе Кова-да-Бейра. Затем уехал. И сейчас, по возвращению в Португалию, многие слова начинают всплывать в моей памяти. Но здесь, в Порту, так не говорят и мне интересно выяснить значение некоторых фраз.

– А в каком контексте это произносилось?

– Как усиление эмоции, например: холодно, па! Долго, па! Скучно, па! Дорого, па! Это значит, что слово лопата усиливает значимость фразы?

Теперь уже гоготнул профессор, но тут же, прикрыв рот рукой, напустил на себя важный вид.

– В Порту лучше так не говорить, это засорение речи. Здесь считается некультурным употреблять слова-паразиты. Но этимология проста: Рапаж – парень, сокращенно – Па. Дуде, чувак.

– Ах вот оно что…

Так приятно, когда через два десятка лет в твоём уме какая-то маленькая шестерёнка вдруг встает в родные пазы.

Так-так-так, у меня ещё много такого, сейчас вопросики как червячки полезут.

Разговорник

Я довольно быстро освоился в семье Мигела. Уже болтал по-португальски на любые бытовые темы, и в каждую вещь, название которой ещё не знал, тут же тыкал пальцем, с неизменным «у-кей-ишту18?».

Меня любили, но зачастую по-доброму потешались. Для неискушенных местных, я был готовым информационным поводом. Обычным делом стало зайти утром в деревенскую кафешку и услышать как тебя обсуждают прямо за соседним столиком. Смеются, например, над тем, как ты maçã cпутал с massa (яблоко и макароны/паста). Ведь я совсем недавно мало что понимал, и люди быстро привыкли к этому, а сейчас они не были готовы принять тот факт, что каждое их слово мне уже понятно, несмотря на то, что сам я пока ещё не говорю так же хорошо, как и они. Логика простая: не говоришь, значит – не понимаешь, и наоборот. Затем я пришел к тому, что это очень удобно – не обнаруживать того, что ты всё понимаешь. Так можно узнать много любопытных вещей, и в первую очередь – о себе.

Сегодня, как обычно, встав в семь утра и заскочив перед работой в кафе, я заказал ум-кафе-шейю19 и уселся за свой любимый двухместный столик напротив небольшого окна, за которым в лёгкой дымке открывался вид на близлежащие горы. Зайти в маленькое португальское кафе и не взять кофе – просто невозможно. Эта опция встраивается в мозг на уровне рефлексов. Да что там зайти – даже просто проходя мимо местной паштеларии20 и слыша доносящийся из приоткрытых дверей тёмный терпкий аромат кофейной обжарки, подкрепляемый характерным гулом кофемашины, невозможно не заглянуть внутрь и тут же не взять чашечку ум-кафе.

Кофейня была выстроена на углу улицы, её фронтальная витрина смотрела на перекрёсток, а боковые окна – на горизонт с верхушками гор и обрыв за серпантинной дорогой. Семья владельцев заведения жила тут же, на втором и третьем этажах здания. Пожилая пара и их сын – «тощий» Луиш, бармен, меломан, не снимающий наушники и просто местный разгильдяй. Луиш был отнюдь не тощим, а напротив, довольно даже упитанным молодым человеком, и происхождение его прозвища всегда оставалось для меня загадкой.

Наверное, это очень удобно, ходить на работу, спускаясь с утра в своём же доме на первый этаж, – думал я. У них была всегда свежая выпечка и лучший кофе, что я пробовал в жизни. Отец Луиша, Педру, в цветастом фартуке, с аккуратной короткой стрижкой и мощными руками дровосека, долив маленькую чашечку кофе до самых краёв, принёс её мне и заговорщически подмигнул.

– Оля, шкута, (слово «Оля» принято вставлять в обращение вместо имени «по делу и без дела», это норма для португальского языка) – У меня для тебя есть кое-что, – с лукавой улыбкой произнёс он, и вытащив из кармана фартука небольшую книжку, протянул её мне, – Оля, тома21!

Это был франко-португальский разговорник.

– Спасибо, но это французский, – усмехнулся я.

– Пойзé22. Ну ты же когда-то жил во Франции, разберёшься. У-лииивру23, – протянул он таким тоном, словно я был ребёнок, а это новая игрушка.

Я искренне пожал ему руку, не уточняя происхождение информации о моём французском прошлом.

В зал спустилась Роза, жена Педру, и тот, буквально тут же, не обращая на меня внимания, пробасил ей:

– Точно, Руй говорил, в Париже он, с анархистами митинги устраивал, глянь сама, книгу на французском взял и читает.

О боги, подумал я, вот и выяснилось происхождение информации, но она, похоже, претерпела некоторые изменения. К вечеру окажется, что я связной в подпольной организации. А завтра… Но пресекать бесполезно, возражения и оправдания, обычно, лишь всё усугубляют. Слухи – субстанция неподконтрольная. Лишние сами уйдут, народ то все-таки не глупый. Я допил кофе, положил на стойку стопочку монеток на сто сорок эшкудо, ещё раз поблагодарил за книгу, вышел из кафе и направился на склад.

Совсем недавно правительство Португалии начало вводить в обращение новую общеевропейскую валюту «евро». Приучать граждан к новым деньгам, власти решили постепенно, незаметно добавляя общеевропейские либеральные ценности к уже существующей национальной валюте. Один евро – это примерно двести эшкудо. Предполагается, что к две тысячи второму году евро полностью вытеснит эшкудо из наличного оборота, и все ценники будут переведены в единую европейскую валюту. Народ отнёсся к этому нейтрально и больше с любопытством, лишь временами отпуская на счёт новых денег свои шуточки, которые они готовы отпускать абсолютно по любому поводу. В продаже появились даже карманные калькуляторы, настроенные таким образом, чтобы одним нажатием переводить «пауш24», как местные называют эшкудо, в новые «эроши». Несмотря на новизну, евро, на мой взгляд, визуально проигрывают старой валюте – небольшие однообразные и безликие купюры, в противоположность самобытным – с портретами монархов, путешественников и поэтов, с каравеллами под белыми парусами, ярким и гораздо большим по размеру – португальским деньгам. Вот так постепенно и стирается самобытность, причудливость отдельных европейских стран, ведь деньги – это первое на что всегда обращается внимание иностранцев. В какой-то момент я даже принялся откладывать купюры «на память», но на пятитысячной банкноте с Васка-да-Гамой сломался и всё наколлекционированное непосильным трудом спустил в течении пары недель в баре у Антонио.

На складе меня ждал Мигел, мы уселись в его новенький, ещё сверкающий пикап, купленный месяцем ранее в салоне Фольсваген в Каштела-Бранку, закинули в багажник несколько ящиков клементинов и покатили по серпантину куда-то в горы. Мигел вёл спокойно, целиком погруженный в свои мысли. Слева открылся вид на залитую рассветным солнцем долину, с ухоженными террасами и каменными сооружениями для сбора дождевой воды. Небо было ярко синим, а зелёные склоны поблёскивали миллиардами ещё не испарившихся капель росы. Я сидел, молча впитывая это зрелище и боролся с искушением закурить, дожидаясь, когда Мигел, на правах патрона, сделает это первым.

– Красиво, па! Нравится в Португалии? – Мигел чиркнул зажигалкой и немного опустив боковое стекло, струйкой выдохнул дым наружу.

– Да, очень нравится, – облегченно вздохнул я и тоже закурил, – чем сегодня будем заниматься?

– Ты – ничем. Будем ездить по кинтам, я буду разговаривать со своими старыми партнёрами, а ты – ждать меня в машине.

Я не стал спрашивать для чего в таком случае нужен я, так как давно уже понял, что этот вопрос можно задать абсолютно в любой день – всю мою работу они могли бы с лёгкостью и без ущерба разделить поровну на всех остальных.

– Хорошо, – ответил я, – почитаю книгу.

Мигел заинтересованно покосился на книжку, которую я выложил на торпеду

– Что это у тебя за книга?

– Французский разговорник, Педру подарил.

– Фооодес!25 Ты сначала по-португальски научись говорить! Персебеш? Педру ему подарил! Кораль-то-фута… Педру-бармен подарил ему книгу на французском! Видали? Фодес! Тот самый Педру, который к пенсии открыл свой бар потому что всю жизнь сборщиком на «Рено» впахивал! Кораль-то-фута! Сначала на Францию горбатится, потом разговорники раздаривает! То-фудид-ком-ишту, фооодес, кораль-па!

Когда Мигел начинал ругаться, мне всегда было смешно, так как всё это казалось очень несерьёзным. Для местных мат был скорее неким ироничным акцентом, чем выражением негатива. Эта брань никогда не была достаточно серьёзной для того, чтобы мне пришлось хоть немного напрячься.

Вскоре мы припарковались у ворот какой-то кинты и Мигел, сунув под мышку папку с бумагами, ушел. Я уселся поудобнее и принялся изучать книгу, но уже через двадцать минут понял, что разговорник этот абсолютно бесполезен. Все мои познания во французском были ограничены устным бытовым языком изобилующим парижским арго, и я, пролистав страниц пятьдесят, не нашел ни одного знакомого слова. Может быть, дело ещё и в сложном написании довольно простых на слух слов, которые мой мозг просто не идентифицировал в тексте.

– Много выучил? – с усмешкой спросил Мигел, снова запрыгнув в машину и втопив с места дальше по трассе.

– Да фигня какая-то, ничего не понимаю.

– Оставь это, учи в разговорах, надёжнее. Персебеш?

– А как книги читать?

– Много ли добра от тех книг? Расскажи лучше, что ты во Франции делал?

– После моих рассказов странные слухи ходят, – буркнул я, и тут же об этом пожалел.

Мигел посмотрел на меня гневно и в тоже время немного обиженно.

– Ора-бень, ты хочешь сказать, что я их распускаю? Народу нужно о чём-то судачить, а ты новый человек26.

Мне понравилось, что Мигел сказал «новый человек», а не «русский» и я поспешил рассказать ему что-нибудь веселое из моей непростой жизни на парижских улицах. Так, без особой спешки, мы съездили ещё на три кинты, и к обеду, забравшись достаточно далеко в горы, завалились в маленькую таверну в одном из поселений.

Мигел представил меня хозяйке заведения – Даниеле – красивой, статной португалке лет тридцати пяти со смоляными волосами чуть ниже плеч. Затем заказал нам жареного мяса с бобами и бататом, оставил меня пить тинту с оливками, а сам скрылся с ней в комнате со входом за стойкой бара – «обсудить дела».

Когда минут через сорок они вышли, я все понял. На лице Даниелы играл румянец, она смеялась, глаза её поблёскивали. Мигел же излучал потоки самодовольства. К тому времени мясо было готово, и мы плотно подкрепившись (а в Португалии невозможно подкрепиться не плотно), выгрузили Даниеле ящики с клементинами, и распрощавшись, выехали в обратную сторону, к трассе на Ковыля.

Через пять минут пути Мигел нарушил молчание

– Понравилась тебе Даниела?

– Да, очень красивая.

– Она моя намурада27.

– Это было заметно.

– Хотел бы?

Я недоверчиво посмотрел на Мигела

– Но это же твоя намурада.

– Я плачу ей деньги, – усмехнулся он, – когда-нибудь ты разбогатеешь, и тоже сможешь завести любовницу.

Я задумался, пытаясь сформулировать фразу так, чтобы его не обидеть.

– Но если ты платишь, то это уже не любовница, а проститутка, – не нашел ничего лучше сказать я.

Мигел не обиделся, но развернулся ко мне и, не глядя на трассу, принялся объяснять

– Проститутка спит со всеми, понимаешь? Даниела спит только с теми, кто ей нравится. У неё есть своё дело. Таверна. У неё есть пенсао28 и девочки, которым она сдаёт комнаты.

– Все-таки проститутки?

– Девочки – да, но ей это не нужно, она спит только с теми, кто ей нравится.

– А зачем тогда платить, если она не нуждается?

– Экий ты непонятливый, – Мигел укоризненно посмотрел на меня, – мужчина должен быть щедрым, это подкрепляет женскую любовь. А я богат. Я очень богат.

Мигел любил говорить мне о своём богатстве, в наличии которого я нисколько не сомневался. Судя по количеству принадлежащих ему плантаций, разбросанных по всей стране, техники, домов и прочего имущества – он действительно был далеко не беден. Но если взглянуть на него ранним утром, одетого как деревенский мужик и рассекающего по полю на тракторе, возникал некий диссонанс образа.

– И все же, ты женат, у тебя большая семья, а я ещё нет, мне нужны отношения, а не женщина в пенсао.

– Иииису29. Ты прав, руссо! – наконец-то одобрил мои слова Мигел и рассмеялся, – заедем за Криштой, она ждёт в банке Ковыля, и сразу отвезу тебя домой.

– Да, конечно, я никуда не спешу, – усмехнулся я.

Теперь, когда мы отъехали от Даниелы, и Мигел рассказал о её деятельности, я вдруг понял почему в таверну мы въезжали в одни ворота, а затем, проехав здание насквозь, выехали совсем в другом месте. Элементарно, Ватсон: если мужчина приезжает к своей намураде и в это же время в пенсао приезжает его жена (например, по своим сердечным делам), то они случайно не встретятся на узкой дорожке и крепкая португальская семья не будет разрушена. Въезды и выезды в разных местах – просто и эффективно. Довольно любопытный механизм сохранения ячейки общества – закрывать глаза, даже если знаешь об измене. Главное тут – не столкнуться лоб в лоб, что просто вынудит супругов предпринять определённые действия. Вероятно, к подобной смекалке при строительстве мотелей привели многовековые церковные запреты на разводы. Но тут есть над чем задуматься.

Криште, дочери Мигела, было года двадцать два – двадцать три. Не так давно она окончила университет в Порту и теперь вновь вернулась к родителям. Не знаю, чем Кришта занималась в Ковыля, но временами я видел её читающей в кафе Педру и Розы, на ступеньках церквушки или в зелёной беседке напротив.

Покрутившись по городу, мы подъехали к банку, где она уже ждала нас возле стоянки.

Несмотря на вечер, выглядела Кришта свежей и полной сил. Черные длинные волосы и карие глаза, худенькая, на ладонь ниже меня, с небольшой красивой грудью, в джинсах и обтягивающей футболке – она мгновенно приковывала к себе внимание.

– Мой Жучок в ремонте, – зачем-то сказала мне Кришта, садясь на заднее сиденье.

С тех пор как я появился в Ковылях, я немного её игнорировал. Но не потому, что Кришта мне не нравилась, напротив, её воздействие на меня было таким сильным, что я даже чуточку робел.

В наших нечастых разговорах она каждый раз отвечала мне тем же, оставляя даже простые вопросы без ответов. Я не хотел, чтобы выглядело будто я клеюсь к ней, и приняв эту игру, относился к Криште просто как к дочери патрона, здороваясь, прощаясь, но ни о чём особо не спрашивая и не пытаясь завязывать разговоры. Стоило бы мне начать проявлять к Криште интерес, как точно пришлось бы столкнуться с отцовской ревностью Мигела. Он зорко следил за всеми, кто обращал внимание на его дочь, вероятно, оберегая её от лишних драм. Было странно и непонятно – почему в двадцать два года и при таких внешних данных Кришта до сих пор одна. Дело в том, что в Португалии принято рано вступать в брак. Девушки зачастую выходят замуж в шестнадцать – восемнадцать, а юноши женятся к двадцати. По традиции, пара ещё при помолвке начинает вести совместный бюджет, а наряды, в которых женятся, хранятся всю жизнь. В этих нарядах супругов, в итоге, и хоронят.

Кришту же, отцовская опека похоже не тяготила. Напротив, она частенько провоцировала парней и подшучивала над ними. В этом она казалась совсем ещё ребёнком. Мигел любил свою дочь и во всём потакал ей.

– Что за книжка, – Кришта с заднего сидения перевалилась через меня и цапнула рукой разговорник с торпеды.

От мимолётной близости и аромата её кожи у меня на мгновение спутались мысли.

– Учебник, – ответил я.

– Это не учебник, а разговорник, – тут же поправила меня Кришта, – Оу, ву-парле-франсе30?

– Уи, жё-парле-ан-пю31.

Кришта приподняла правую бровь, и на одном выдохе выдала на французском:

– Приходи на площадку напротив кафе Педру к восьми вечера, покурим.

Я слегка смутился и взглянул на Мигела, спокойно продолжающего вести машину.

– Да, Кришта с детства занимается языками, – с улыбкой пожал он плечами, сам видимо, не поняв ничего из того, что она сказала.

Кришта раскрыла разговорник на разделе «Еда – что мы хотим заказать?», и бегло пробежалась глазами по странице.

– Клааару32, фигня какая-то, – нахмурилась она, – в этой книге всё нежизнеспособно. Часто ли ты заказываешь конфи из утки? А шукрут или фуа-гра? Они спятили? Французы учат португальский чтобы заказывать в Португалии бургундские улитки? В задницу! – Она кинула книжку обратно на торпеду, – оставь это папе, рыбу заворачивать, я дам тебе потом нормальных книг на португальском. То, что сам не поймёшь, выписывай – объясню.

Мы уже подъезжали к моему дому, и Мигел притормозил прямо возле дверей. Я развернулся к Криште и бросил напоследок:

– Уи-бьен33, я приду.

Без десяти восемь я, с ключами в руке, пару минут помялся у выхода из дома, затем тяжело вздохнул, разделся, махнул полстакана тинту и принялся растапливать камин. Как выяснилось позже, Кришта тоже не пришла. Зато пришёл Мигел. Вернее, приехал на машине, открыл окошко, выкурил сигарету, сплюнул и уехал. Об этом мне утром рассказал тощий Луиш, видевший Мигела из кофейни. «Твой патрон тут вчера крутился… ждал кого-то». Прямо так и сказал.

Про любовь

На вечный фото-журналистский вопрос – что снимать в новом для тебя месте, лучше всех ответил Альбер Камю: Самый удобный способ познакомиться с городом, – сказал он, – это попытаться узнать, как здесь работают, как здесь любят и как здесь умирают. Тут, конечно, есть простор для интерпретаций, и я попробовал узнать о случае, когда любовь это и есть работа. Нуу, в рамках знакомства с городом.

– Извините, а могу я поснимать, как вы ждёте клиентов?

– Нет. Заплати и фотографируй.

– То есть я могу заплатить и фотографировать что хочу?

– Я буду заниматься тобой, а ты фотографируй что хочешь.

– А можно мной не заниматься? Просто фотографировать.

– Нет.

– А как вас зовут? Вы родились в Порту?

– Да. В Порту. Мария.

– Всю жизнь этим занимаетесь?

– Жовень34, ты хочешь любви?

– Кто же её не хочет…

– Двадцать пять евро.

– Мария, а можно я вас просто вином угощу, без фотоаппарата и без вопросов – посидим в кафе, поболтаем.

– С удовольствием, дорогой, но я сейчас на работе, часика через три подходи.

Мы сидим за столиком уличного кафе и пьём аботанаду35 с португальскими пирожными паштела-де-ната. Моей собеседнице Марии пятьдесят девять лет. Тучная женщина, улыбающаяся ровным рядом золотых зубов, скорее похожая на продавщицу русского сельмага, чем на проститутку. Это впечатление усиливает облегающее синее платье с выбивающимися из-под него жировыми складками и серебристые туфли на высоких каблуках. Родилась она на левом берегу реки Дору, в Вила-Нова-ди-Гая. Когда-то это был отдельный город, но сейчас Гая стала частью большого Порту. До сорока девяти лет Мария работала горничной в отеле, но из-за закрытия бизнеса и последующего за этим увольнения, вынуждена была сменить вид деятельности на самозанятость. Мария разведена, но имеет двух взрослых детей и трёх внуков. Своё занятие проституцией она ни от кого не скрывает, не стыдится, и вообще – в своей жизни ни о чём не жалеет. Моральных терзаний также не испытывает. Финансово помогает детям. Клиентура Марии – португальцы, чаще всего за семьдесят. Владельцу пенсао, в котором она снимает комнату для встреч с клиентами, платит пять евро за одно посещение. Впоследствии мне удалось-таки посмотреть и саму комнату. На верхнем этаже есть специальный человек, который следит за тем, чтобы каждый приход гостей был оплачен. Когда клиент заходит в парадную дверь пенсао, сверху на шнурке спускается корзиночка, в которую и кладется пять евро. Марии пришлось специально просить домовладельца, чтобы я мог сфотографировать интерьер. Он не был против, но (подмигнув) попросил нигде не указывать адрес, чтобы не делать ему лишнюю рекламу. Оказалось, вполне себе милая комната в традиционном португальском стиле – с красным торшером, занавесками, рюшками, двуспальной кроватью с деревянной резной спинкой, маленьким телевизором и биде. В общем-то, не хватало лишь плакатов в прихожей с единорогами и бразильскими секс-бомбами эпохи диско. Улочка, где Мария ждёт своих клиентов, расположена в самом центре города, возле одной из центральных площадей.

Около месяца я приходил посидеть в «наше» кафе, что прямо напротив пенсао, и мне было очень хорошо видно кто подходит к «девушкам». Оказалась, что существует некая закономерность, и зачастую это одни и те же люди. Таким образом я познакомился с несколькими женщинами, занимающимися проституцией, самой младшей из которых было сорок два года. У одной из них есть свой дом возле океана, в респектабельном районе Матазиньош, а другая за три сотни евро в месяц живёт тут же, в пенсао на соседней улице. Есть такие, что хотят со временем уйти из профессии, но также и те, которых это нисколько не напрягает. Я сознательно подходил только к португалкам, так как с бразильянками и африканками совсем другая история. Мне был интересен сам феномен проституции «на пенсии». В Португалии эта сфера декриминализована. То есть проституция не является уголовно наказуемой, но также она и не является полностью легальной. Судя по нашим разговорам, легализации никто по-настоящему и не хочет. Все хотят, во-первых, не быть «прозрачными», во-вторых, не платить налоги. Да и запреты тоже никому не нужны. Вместе с полным запретом проституция не исчезнет, но позволит определенным кругам на ней наживаться. А спрос и предложение в древнейшей профессии будут всегда.

Я вижу этих женщин каждый день, когда иду в магазин за продуктами, и просто не смог удержаться, чтобы не удовлетворить профессиональное любопытство. Но если касаться темы проституции и наркомании среди выходцев из Бразилии, Анголы, Мозамбика и других постколониальных стран, то на эту территорию я даже не планирую заходить. Знаю, что в Лиссабоне, как и в любой столице мира, существует подобная проблема, но я совершенно не готов пропускать это сквозь себя. Это оборотная, тёмная сторона медали. Потому что, не прожив свою историю, не сумеешь сделать её честной. Необходимо прочувствовать самому то, о чём ты собираешься рассказать людям. Иначе получится очередной взгляд извне, ничего не меняющее в самой теме стороннее мнение.

В Португалии работают документалисты, серьёзно исследующие тему низов общества. Например, Педру Кошта – португальский режиссёр, оператор и сценарист. Его кино минималистично и очень близко к документальному, а герои – маргиналы и иммигранты. И чаще всего это реальные персонажи. Его фильмы – это истории из жизни обитателей трущоб Лиссабона, иммигрантского района Фонтаньяш, который в народе зовётся Эштрела-д-Африка36 – район, который все гиды без исключения рекомендуют избегать туристам. Сила фильмов Кошты в уважении к реальности. С одной видеокамерой, он, без съёмочной группы, ежедневно, приезжал в Фонтаньяш, где жил и снимал историю в ритме жизни её обитателей. Для персонажей Кошты употребление тяжелых наркотиков – это норма, отсюда и замедленный, тягучий темпоритм его фильмов. Например, у Кошты есть лента про реальную женщину, употребляющую все наркотики, которые она только могла достать, как в общем-то и все остальные герои вокруг неё. Три часа камера Кошты медитативно и скрупулёзно фиксировала жизнь этой женщины. Педру Кошта снимал свои фильмы на 35-миллиметровую камеру фактически один – большая съёмочная группа с аппаратурой просто не поместилась бы на узких улочках Фонтаньяш, мощный свет при съёмках исказил бы пространство, и главное, потерялся бы доверительный контакт с персонажами, который выстраивается годами. Все фильмы Кошты можно считать единым целым, в них содержится огромное количество перекличек как общих мотивов, так и отдельных деталей. Примечательна сама история зарождения идеи его творчества. Педру попал в Фонтаньяш, в трущобный район Лиссабона, только потому что мигранты из Кабо-Верде попросили его передать посылки своим родственникам. Выполняя просьбу кабовердианцев, в Фонтаньяше он и отыскал героев своих будущих фильмов, которые не были актерами, но были людьми со своей историей. Кошта подолгу общался с героями, о которых собирался снимать, жил с ними одной жизнью и только затем родилось кино. Результатом одного из его фильмов стало то, что главная героиня слезла с героина и вышла замуж. Вот именно это, на мой взгляд, и можно считать весомым итогом творчества документалиста, а не фестивальные награды и признание.