Не такой как все. Ведьмы

Размер шрифта:   13
Не такой как все. Ведьмы

Мы все в эти годы любили

I

Вместо предисловия

Человек вернулся с Донбасса, с навязанной украинцам войны. Вот уже который год, бойня на Донбассе, перемалывала лучшие чувства сущих поколений патриотов, в надежную энергетическую духовность – муку, из которой выпекутся хлеба, которых станет вдоволь для ситного пропитания здоровой украинской нации. Это справедливая война за подлинную независимость страны, которую не сможет забрать у пассионариев, выпестованное веками колониального существования, отродье московских паразитов. Нация, которая веками была утапливаемой, своим неизбежным врагом, в крови и болоте, развязанной им эпической коррупции. В обволакивающей корни, грязи, воспроизводилась лишь враждебная плесень. По-прежнему, как по заведенной инерции, процветала отмобилизованная армия внутренних коллаборантов, – сексотов, – устроенных в самом государственном аппарате.

Шпионы-президенты сменяли один одного на самом высшем посту в квази-государстве; а последний – Янукович, – являл собою, дополнительно, законченный вид уголовника-рецидивиста (это, кажется, единственный случай в истории человечества). Никакой народ подобного позволить себе не мог, априори. Навязанный из московского Кремля, как символ вечного владычества, такой “президент”, представлял собою симулякр высшей власти, за которым маячила тень имперской России.

Искусственно создавалась безысходная ситуация, когда Украина неотвратимо следовала, как бы по пути неизбежного, исторического процесса – «воссоединения с метрополией».

Россия, на виду у всего мира, поглощала сформированную «европейскую державу», вроде как отколовшуюся в 1991 году мятежную «окраину», заводя ее в, наспех модернизированное, имперское стойло – “Таможенный союз”. Бесхитростная пропаганда из Москвы, обкатывая этот постулат, подливала масла в огонь.

До победоносных реляций и маршей «под стенами древнего Кремля», оставался небольшой отрезок пути.

В какой-то момент, в планомерный процесс хрестоматийного аншлюса, неожиданно для своры политических проституток в Украине, вклинились патриоты. В Киеве начался традиционный Майдан.

После запланированного в Москве, захвата Крыма, неожиданно началась беспрецедентная война. Откинуты рамки «гибридной войны», как это преподносила пропаганда. Об имперских притязаниях на всю Украину, пришлось делать вид, что забыли. Все это подавалось под видом “внутреннего конфликта на Донбассе”.

Патриоты в Украине, не дождавшись мобилизационных команд от «режима кормления лубянского гауляйтера», взялись за ратное дело.

Сепаратисты притихли, не сумев поднять мятеж сторонников по всей Украине, которых, продолжительное время, агентурными методами, сбивали во внутреннюю «пятую колонну».

Человек пробыл на Донбассе с июля 1916 года. Служа на самоходке 2С7 (нежно называемой «Пионом»).

1

…Я возвращаюсь в осажденный непогодой Киев, с которым связывало много прочных и теплых воспоминаний.

День выдался пасмурным; над головой провисало смурое, неприглядное небо. Дождя не ожидалось, но было сыро и неуютно, что проникало в настроение и мысли.

Я передвигался по уличным лабиринтам, лишь по каким-то внутренним ориентирам, постоянно утыкаясь в какие-то знакомые облики зданий, улиц, парков.

Иногда перед глазами возникал знакомый угол дома (без привязки во времени); целая улица (например: Саксаганского). Я снова, как бы возвращаюсь с хоккейного матча в общежитие геологоразведочного техникума, на улицу Летнюю, что на вершине Черепановой горы (учился там, с 1978 по 1981 год). Вот я стою во дворе техникума, разделенном с какими-то новыми владельцами, разглядываю знакомые до боли в памяти, строения, – и, в то же время, отмечаю про себя, что все вокруг изменилось. И, многое – не совсем к лучшему. Я выпиваю, принесенную водку, прямо во дворе техникума. Сидя на обшарпанном крылечке столовой, в которую я никогда не захаживал во время учебы, предпочитая харчеваться в приличном кафе “Либідь”, что напротив Палаца культуры «Украина», место которого заменяет нынче какая-то элитная ресторация («Одесса»).

…Вот я направляюсь, зачем-то, в Хрещатый парк, на то самое место, на котором когда-то выставляли свои мольберты, киевские художники, чтоб запечатлеть на холстах самые чудесные, днепровские, пейзажи: с Пешеходным мостом и Трухановым островом в центре незатейливых композиций.

Я часто прогуливаюсь в выходные, отдыхаю здесь, после посещений многолюдного Крещатика, который оставался шуметь внизу – многозвучьем главной улицы города. Я являюсь сюда постоянно, заполняя свободные минуты каким-то эмоциональным смыслом. Особенно, когда Киев наполняется буйством от цветения каштанов и спешащих, в своих белоснежных фартуках по школьным делам, совсем еще юных киевлянок.

Город влюбил меня в себя, как это часто случается только в пору своей цветущей юности, когда чувства особенно глубоки, память цепка и избирательна, чтоб как можно больше впитать в себя, осознавая исключительную важность каждого момента в открывающемся перед глазами огромном мире.

Меня захватывают воспоминания той эпохи, когда были художники в Хрещатом парке и старшеклассницы под цветущими каштанами, спешащими на экзамены.

…Я явился в этот парк, как и в тот день, когда получил неожиданное письмо от своей первой, и по-настоящему любимой девушки, с которой я не общался, на тот момент, уже более двух лет…

Еще в школе мы разошлись по разным направлениям в координатах, вполне отдавая себе отчет в том, что мы сотворили. У нас появилось слишком много врагов. Она воспитывалась в той среде, и не смогла им противостоять. Внутренне, они на меня не имели такого влияния.

Ее не столько тянуло ко мне, а, больше – в тот взрослый незамысловатый мир, в который ее приняли те подружки и знакомые, уже прыщеватые парни. Этого ей недоставало во мне? Прыщей? Так их никогда на мне не будет. А может, во мне было слишком много чего-то иного? Много оставалось детского в мои-то 16 лет? Ей нашли “богатого” парня и легко убедили ее, что только “он ей пара”. Она легко поддалась на эту примитивную провокацию. Любовью, очевидно, там и не пахло. Он, покатав ее на мотоцикле, добившись поставленных целей, быстро оставил ее. Это случилось, когда у нас был летний лагерь для старшеклассников, в котором, я, смог наконец-то подружиться с девушкой, которая мне нравилась всегда. Мне не суждено было влюбиться снова, поскольку окружение помогло мне вернуться к НН. Это было кратковременное решение. Но, все буду выкладывать, по-порядку…

На все эти процессы нашего отчуждения, были замешаны огромные силы сексотского воспитания в советских школах. К сожалению в нашем окружении, оказался на воспитании один стукачок (я называю его здесь – Как Бы Друг), – Кальсон, так мы его называли в младших классах, и, поверьте, это его настоящее прозвище, а не те, поздние, которые ему придумал и внедрил его куратор, сельский альфа-сексот, с которым жила его мать. На это тратились огромные силы и авторитет всей местной всесильной кагебистской структуры, с ее многочисленными холуями и провокаторами. Молодежная среда очень безжалостная в этом плане, и дает “погоняйлова”: не в бровь а глаз, как говорится. Это все заслуживается, как почетные звания. С НН расправились по-взрослому, – это был стиль организации. Ее первым парнем стал этот мотоциклист из таких же сексотов. Конечно, они хотели ей только добра, как это ей преподносилась. Богатства ей желали. Парень то хороший, из своего окружения.

Она, в эти годы могла наделать любых ошибок; убегала от меня не оглядываясь, поддавшись, зову, чисто внутренних, развивающихся под воздействием подруг, женских инстинктов. Подругам она уже больше доверяла, чем мне. Гормоны сделали свое дело. Я тормозил стремительное превращение ее в женщину, и этого мне не прощалось. Она чувствовала себя защищенной, и востребованной, в этом окружении. Поначалу ей там было комфортно находиться, ее всячески опекали. Ей помогали жить ощущениями причастности к своим делишкам, к всевозможным интрижкам, в которых давали ей определенные роли. Разыгрывали какие-то спектакли с помощью причастных холуев. Ей давали почувствовать себя участницей сексотского балагана на ролях принцессы (в моих глазах, она быстро превращалась в какого-то монстра).

Потерпев фиаско с присланным любовником на мотоцикле из соседнего села, ее вернули ко мне, как ни в чем не бывало, очевидно не найдя в новом окружении полноценной замены полюбовнику. Ко мне, застрявшему в пубертатном периоде развития. Я отправился навстречу НН, оставив свою новую подружку, которая действительно мне нравилась. Но, сразу же понял, что это уже совсем другая девушка. Она словно бы подтверждала всем известное выражение, что никогда нельзя войти в одну и ту же реку дважды. Я это сразу же почувствовал. Она была уже: поразвязанней что ли? Совсем другая какая-то: в поведении, в словах; сменила внешний вид настолько, что я едва узнавал в ней прежнюю девчонку. За некоторою развязанностью, исчезли многие углы. За два месяца, практически ничего не осталось от прежней НН. Мне требовались еще: абсолютно чистые отношения. Мне необходимо было еще привыкнуть к ней, любимой, как следует. Как к будущей женщине. По-настоящему влюбиться в нее, пройдя все стадии внутреннего совершенствования. Я хотел ее видеть прежней, какая она была до этого, прыщавого хлыща, которого хотелось поскорее вычеркнуть из нашей жизни. Я видел, скорее чувствовал то, что ее недавнее прошлое вцепилось в нее острыми когтями и держит, не давая вернуться ко мне. Надо признаться – я потерпел сокрушительное поражение. НН, как бы подчеркивала, что прежней девочки уже не будет. Она быстро уходила от меня. Сократив время наших встреч до минимума. Это были уже не встречи, а конвульсии того, что некогда я называл: «любовью». Я, как-то выклянчил у нее признание. И тут же понял, что это не то признание, которое мне необходимо. Какое-то пресное, незнакомое с моими чувствами к НН. Стесняясь спрашивать, что произошло у нее с бывшим любовником (я был почти уверен, что НН не девочка), я истончил любовную ниточку, связывающую нас двоих, до предела. Я не готов был принять ее такой. Романтика, в тот период моей жизни, требовала нашей чистоты. Я был романтиком по-натуре, и даже начинающим идеалистом. После окончательного разрыва, я закопался в себя, что и помогло мне продержаться на первых порах, чтоб не пойти ни на какие примирения и компромиссы с НН. Ей не хватало женского ума (или что там его заменяет в эту пору- чувств ко мне), чтоб выдавить из себя признание или попросить прощения. Чтоб попытаться хотя бы вернуться к началу наших отношений, если я ошибался в своих предположениях насчет ее измены. Компания, к которой она принадлежала, привыкла решать, подобные проблемы, разными интригами. Это были стукачи на побегушках у взрослых сексотов. Они создавали эту среду в школах. Весь Советский Союз был покрыт агентурной сетью. Теперь уже все знают Филиппа Бобкова и Пятое управление КГБ, которое он курировал. Вынужден констатировать факт, что: распутывание подобны интриг, очень помогло мне в дальнейшей жизни. Я готовился к жизни в СССР, как и миллионы стукачей и их будущих кураторов. Школа давала начальное образование в этих вопросах. До глубокого понимания, что такое “стукач”, “сесот” и многочисленных “холуев”-гопниов из подворотен, оставалось не так уж и много времени – каких-то пару лет. Еще не один раз я получу по сусалам, пока не научусь различать эти уличные асты в СССР. И то, что, этими гивнками, руководили активные секссоты. Это понимание придет значительно позже. Только тогда, я окончательно прозрею – откуда взялся тот литвиновский подонок на мотоцикле – ее ухажер. Ничего в той жизни не происходило без участия навербованных гнид, которые в начале семидесятых получили абсолютную власть по селам. Да и городам – тоже. В провинциальном Конотопе, бандиты действовали в каждом районе. В дворовых разборках решались судьбы целого поколения. Им было позволено делать все – они это и делали: ломали жизни многим молодым людям, не входящих в их группировки.

«Мы все в эти годы любили, но мало любили нас», – эти слова из есенинской поэмы Анна Снегина, наверное, были знакомы многим почитателям его поэзии. После измены моей девушки и ее потери, я снова занялся поэзией, заглушая в себе боль существенной потери. Это был настоящий бурный рост внутренней духовности. И в детстве я много читал, а теперь я научился влюбляется в творчество отдельных, любимых писателей. Я а бы учился особенной эмпатии; сопереживания их творческой судьбы. Литература брала на себя очень важную роль – сберечь меня для высшей цели. Запускались механизмы внутри меня; выстраивались четкие линии поведения при определенных обстоятельствах. Я учился противостоять, улавливая мотивы и степень опасности исходящие от советского общества, создаваемого в СССР с помощью спецслужб. Советские коллективы устраивались по единому принципу. В нем был один или два сесота, и ула холуев-стукачей, которые определяли степень поведения всего общества в целом. До утраты своей девушки, я успешно подавлял в себе творческие инстинкты, как бы стесняясь их проявления. После этого меня трудно было остановить. В то же время, я становился целью для работы стукачей и сексотов. Поэзия предельно обогащала мой внутренний мир, что само себе было подозрительным моментом для советского общества. На тупого хохла, я не был уже похож даже в убогой школе. Нерастраченная страсть и внутренний огонь, придавал моей поэзии богатый творческий импульс. Я болел стихами. Стихи Бернса и Есенина, делали в это время гораздо больше для моего образования, чем все учителя вместе взятые. Некоторые стихи, я публикую до сих пор на своих литературных страничках. Досрочно прикончив увлечения тюремной романтикой, которые были вызваны сценарием саморазрушения человеческой личности в сталинской модели школьного образования СССР, которое формировало гомункул гомо советикуса под военные потребности в стиле сороковых годов, я получил аттестат об окончании средней школы. Вместе с прообразом боевого слаживания и неумением глушить водку в кустах. Мне была уготована определенная участь в этом бесчеловечном эксперименте, поскольку мои родители не были стукачами (скорее всего – жертвы). Советское образование проявляло особую озабоченность только к детям сексотов и «стукачей», формируя хозяйственную и культурную – «колониальную» – элиту (оплот); до остальных – дело, особо, не доходило. Лишенные возможности продолжать учебу в вузах, многие выпускники школ, должны были заполнять самые низшие ниши в строительстве коммунистического строя. Школа – служила начальной ступенью выбраковки в этой системе.

Прятая творческие наклонности от менторов, я стремительно развивал их в себе. Это было единственным способом сохраниться в СССР, как творческому человеку. Система выбраковки была безжалостной к таким. Дальше – было еще жестче: обработка «армией»; ее хваленою дедовщиной. После нее, уже, с человека ничего не оставалось! Я сумел перехитрить ее, и остался целым и невредимым. Отчего мои стихи и проза ( позже) приобрели необходимую пластичность и глубину правдивости, уже в то время.

2

Наше знакомство с НН произошло на Новый 1977 год. Я собирался встречать его со своими одноклассниками – но, неожиданно, с двумя своими товарищами, – один с них настоящий москвич, – был приглашен в компанию, в которой находилась и она. Возможно, это была ее инициатива, чтоб я так познакомился и пережил это определяющее событие в своей жизни. Хотя как пережил? Эта история повлияла на всю мою жизнь. Лучше б судьба удержала меня от всего этого. Мне нравилась совсем другая девчонка из нашего класса. Но, она, не водилась с нашей компанией, как говорится. О причинах, я могу только догадываться. Летом, после девятого класса, в обязательном лагере, мы немного подержались вместе, – то тогда я уже был болен своей любовью. Мне стало трудно с нею, как и с кем-то другим. С одной влюбленной в меня одноклассницей, это я ощутил сразу, как только обнял ее за талию, – она увлекла меня за село, где росла шикарная пшеница и висела луна над ней, – ей я мог запросто сказать, что люблю другую. Вале не мог, поэтому ушел к НН, как только она освободилась от прыщавого ухажера. Я снова возвращаюсь к встрече Нового года, когда познакомился со своей любимой. Да, я очень любил ее, чтобы потом делить с кем бы то ни было. При нашем знакомстве в клубе, когда меня подвели к ней, я попал под напряжение пресловутой «искры». Это мое ощущение, а не затасканный литературный штамп. Тот, Новый год, естественно, приобрел для меня, очертания ее белого личика и ниспадающих шикарных волос. У нее был ровный носик и милые впадинки на щеках, когда она улыбалась. У нее была прочная, безгрудая конструкция тела. Хотя от такого описания и веет техническим конструктивизмом.

Встречали, Новый год, мы у нее дома; медленно кружась в ритмах вальса, как бы привыкая держаться вместе. Это закрепилось уже в ту волшебную ночь, когда меня начали преследовать местные парни. Они, пристроившись сзади к нам, делали мне подножки. НН меня придерживала, чтоб я удержался на ногах. Похоже, что приставленный ко мне стукач, потеряв меня из виду при подготовке к празднованию всем классом, наконец-то вышел на то, куда мы – втроем – неожиданно смылись – смог найти двух свободных холуев и отправить их к двору НН. Я до сих пор могу смаковать этим эпизодом, как мы с НН ходим по пустынной, очищенной от снега, улице, напротив ее двора, а за нами по пятам, бродят два здоровых, колхозных дебила, и все время пытаются заплести мне ноги. Зрелище – эпическое для любого украинского села в ту пору.

Это происходило в соседнем селе, в котором, я – в середине семидесятых, – вынужден был учиться в старших классах. Так бы все и продолжалось, пока бы я твердо не стал на ноги.

Прошло больше месяца – пока я решился на первый поцелуй. Это случилось уже на исходе февраля. До конца марта, я был полон ощущением счастья. Этого ощущения не могли поколебать даже сплетни о ней, которые распускали специально для меня. Этим трудно было поколебать мою уверенность в чистоте НН; хотя – признаюсь – было очень обидно «слушать» тех, кто казалось был близок ко мне. Старшие сексоты, таких, и использовали в этих провокациях. Скоро эти сплетни, прекратились для меня. Я был непоколебим относительно НН. Я, (безумно), любил ее. Потому отбрасывал любые пошлости на самом начальном этапе, не давая им превращаться в нравственную грязь. Я даже предупредил НН, относительно подружки стукача (Кальсона), которая взялась опекать ее со своей гоп-компанией. На второй день, НН чуть ли не в слезах, объясняла мне, что Люба невиноватая, что меня избили из-за нее солдаты-стройбатовцы, поскольку она об этом ничего не знала. Это был интересный случай. Блудливая Мамонша, влюбила в себя стукача Кальсона, и они решили натравить на меня солдат. “Вызывая ревность” в одного из них (Сосновского), она начала крутиться возле меня; тот ударил меня по физиономии, что у меня в глазах засветилось. В это время, к ее Кальсону, для отвода подозрений, приставал какой-то другой солдат. Обидно, не за что получить удар по лицу за то, что кто-то должен отчитаться перед куратором – хахалем его матери.

Потом, произошла первая ссора, которая – мне казалось – станет последней. Впрочем, она дала трещину, которую не удастся залепить. В первую очередь – в самом себе.

Это случилось во время путешествия в Белоруссию, в Витебск.

НН училась классом ниже, но ей разрешили ехать с нами. Видимо, ее новая подружка, Мамонша, способствовала этому. Уговорила ее мать, что она нас в дороге поссорит. Над этим уже дружно работали сексоты двух сел.

Мамонша слыла красивой девушкой; обладающая необходимым набором ярких лидерских качеств. Авторитет ее, в своей среде, был непоколебим. Она поддерживала его всеми своими силами. Она почитала не столько защищать свою кодлу от внешних агрессий, сколько сама служила агрессором. Была она каким-то там, по счету, ребенком в своей многодетной семье. То есть, была адаптирована к условиям выживания в любом советском коллективе, в котором особенно ценились все психопатические (мегаломанические) наклонности.

Она быстро влюбила в себя моего односельчанина Кальсона. Это был ехидный (эту неожиданную характеристику ему дала – примерно в седьмом классе, классная руководительница «Ниночка», как мы ее звали). Я не сразу раскусил этого подлого человека, – начинающего стукача, – за что и поплатился не раз, в том числе и своей настоящей любовью. Он был несимпатичен не только этим. Существо с утиным носом. Весь в колхозную породу своего папашки-алкаша. От этого, наверное, развилась зависть и ненависть, которую он, умело, скрывал за положением своей мамашки – секретарши в сельском совете. Она была любовницей альфа-сексота Бар—кова, которого призвали вербовать несчастных женщин своим членом. Это все, что надо знать о способах вербовки по нашим селам. Я дружил с Кальсоном; точнее – ездили вместе с ним на рыбалку. После того, что случилось, я не перестал утверждать, что дружба в Советском Союзе чего-то стоила. Мать, занимая видное положение в нашем селе, могла рассчитывать, что альфа-сексот позаботится о ее сыне. Жили они в недавно отстроенном шикарном доме, благодаря исключительному расположению альфа-сексота, пахана Бар ____ кова. Как любая мать, его мать души не чаяла в своих чадах – и пользовалась всеми открытыми возможностями, чтоб утверждать их социальное положение. Взрослые часто играли в наши детские, и юношеские, игры, адаптируя потомство.

Мамонше, выживавшей в многодетной семье, этот Кальсон, стал заманчивой мишенью*. Как только мы появились в соседнем селе, после восьмилетней школы в своем селе.

Я носил (временами) очки, хотя, по моему нынешнему убеждению, не обязан был снимать, это грубое приспособление. Что помогло бы сильно уберечь себя от этих жутких последствий, стоивших мне так дорого. Но, в эти годы: так хочется любить, и быть любимым. Перейдя в соседнее село, я избавился от диоптрий, так как ненавидел носить очки. С того самого времени, когда мое зрение в четвертом классе опустилось до «-3». Эта опрометчивое решение повлияло на всю мою молодость.

…Сразу же, как только у меня появилась НН, Мамонша подошла ко мне, и сказала:

– Я дружила со старшей сестрой Нади. Теперь я буду дружить с Надей.

Старшая сестра НН, вышла замуж за киевлянина сразу после школы, и жила в Киеве. Хотя до этого, дружила с местным парнем. Одним из тех, кто заплетал мне ноги на Новый год.

Я уже рассказал историю, когда меня ударили просто так за нее, что это надо было ее Кальсону. Люди на ту пору успешно отучились работать в колхозах, поэтому на сбор урожая присылали, в порядке “шефства”, солдат-стройбатовцев. Осенью жизнь в этом селе, приобретала цвета хаки. Возле клуба, стройбатовцы, в порядке превентивной акции, однажды примерно отхайдокали местных парней. Сделав из них удобную прислугу при добывании самогона. Сами разбрелись по селу с девчатами. Которых – почему-то – в конкретном населенном пункте, – являлось на свет очень много.

Короче, у меня были причины ее опасаться. Лидерские наклонности, всегда вызывали во мне стойкое неприятие. Уже закладывались в черты творческого характера, не очень доверять людям с мегаломанскими наклонностями. С них делали стукачей. Мамонша, была очень красивой девушкой, своей украинской чернобровой красотой; была достаточно хитра, как всякая властолюбивая дама, хотела всеми командовать. Умело используя свой язык, как бритву. Обычное воспитание в советской среде, где запрос на таких персонажей был огромен.

3

…С НН, мы намеревались путешествовать в одном отсеке…

Подражая «как бы друзьям», я за компанию закупил в привокзальном гастрономе в Конотопе, сколько то грамм ливерной колбасы. Выбора тогда практически не имелось. Людям современным – этого не понять. Стадный инстинкт у меня довольно-таки сильно ослаблен. Но, в тот раз, он, почему-то, сработал, как часы. Я хотел побыть с НН, как и все они в своей компании – и, тут же, допустил непростительную ошибку. Я, – влюбившись, – научился быстро изменять своему эго. Я приволок, эту, «собачью радость», в занимаемый нами отсек. НН, поменялась лицом; такой я увидел ее впервые. Я, понял, что я допустил какую-то ошибку. Ее реакция, отвечала каким-то предупреждениям Мамонши? Поэтому, я могу лишь представлять: сколько радости принес всей этой компании, купившись на эту элементарную подставу.

НН, молча, выкладывала на столик вареные яйца… но съесть их, мы не успели.

Мы только что обменялись простенькими, железными колечками, купленными в киоске «Союзпечати» на станции «Бахмач».

От Мамонши явился гонец, и забрал ее в отсек, который занимала эта компания. Она явно курировала все в этой поездке. В итоге, я остался наедине со своими мыслями.

Так и не дождавшись ее, я отправился за ней – и, заметив ухмылки, мог уже догадываться, не обнаружив на их столе злополучной ливерной колбасы, о чем велась беседа с НН.

Теперь она была своей для них. Она стеснялась меня, судя по тому, как прятала свой взгляд. Я мог прочувствовать ее состояние на уровне исходящих флюидов; я сделался сверхчувствительным, относительно того, какие ощущения происходили в любимом мною человечке.

Враждебного состояния, нам хватило на три дня, а мне показалось – прошла целая вечность. Может, уже тогда, и не стоило, было, реагировать на предложение Кальсона: «Помириться с НН»?

Ночь перед отъездом из Витебска, мы провели вместе, на ее кровати. Целуясь.

Скоро ей отыскали повзрослее парнишку, очевидно осознав, что клин вышибается только клином. Какбыдрузья предложили ей равноценную замену. Судя по вторичным половым признакам, – это был уже созревший, прыщавый колхозник из сексотских отприсков. Все признаки были на лице.

Однажды, после уроков, НН повела меня за околицу, каким-то образом решив прекратить наши отношения. Вела себя агрессивно; с ее лица не сходило саркастическое выражение. Что раньше в нее я никогда не наблюдал.

Чтоб сделать дорогу покороче, мы перепрыгивали через какие-то ямки, в которых когда-то брали песок; мои широченные (от бедра) клеш, слегка сползли вниз, обнажив, очевидно, белую полоску той части тела, которую у животных называют филейной.

«– Ослепило!», – насмешливо произнесла она, картинно прикрыв глаза.

Это было сказано с такой ехидной интонацией, что случись, после этого, раздеваться при ней, я не сразу бы решился на это.

Но полноценной ссоры тогда не получилось.

Однако, вечером, ко мне подошла ее «старая подружка», Валя З., и, отведя меня чуть в сторону, сказала:

– НН просила передать: шо вона не хоче з тобою зустрiчатися. – И, задержалась возле меня, чтоб только вдолбить мне еще одну убойную фразу: – Да, я и сама бачу: шо у вас шось не клеїться, в последнее время». – Услышав это, я находился в полном смятении всех своих чувств, чуть не в ступоре; до меня с трудом доходили слова.

Придя немного в себя, я выхлестал из горлышка бутылку какого-то спиртного, и отправился к ней. Не дойдя до угла перед ее хатой, я попал в молодые сосны, совсем недалеко от ее обиталища, и свалился во сне. Что я хотел тогда сделать? – к сожалению, стерлось из моей памяти.

Ночью, протрезвев, я покинул свое неуютное пристанище, чтоб отправиться домой. Идти, в соседнее село, надо было с полчаса, переправиться через Сейм на лодке. Мне показалось, что село пребывает в глубоком сне.

Однако, за поворотом, возле жилища НН, раздался мотоциклетный рык, и – тут же – возле меня, очутился на своей «Яве», дружок ее прыщавого ухажера, – избранник этой Вали З.

– Ти ще найдеш собі подругу, – участливо, произнес этот тип. Все, оказывается, давно были в курсе наших дел. Я его не знал, а этот был в курсе. На тот момент, они все умилялись, что НН нашли достойную пару. Она была тоже счастлива, как и все население села.

Через два месяца (когда у меня появилась другая девушка), ее вернули ненадолго ко мне. Я ее принял такой, как вроде бы ничего не случилось. (Каюсь, я сразу же оставил девушку, которая давно мне нравилась, но, к сожалению, не судьба была в нее влюбиться). За десяток поцелуев, я простил НН ее похождения. Но, она стала другой. В этом я скоро убедился.

Тогда нас подстерегала ее мать – и снова, я оказался не на высоте. В шестнадцать-то лет – я не так представлял встречу с ее родителями – и: шуганулся. Как раз мы подходили ко двору, когда ее родительница перед моим носом отворила калитку. Я – отпрянул. Чем, очень, повеселил всех. Смеялись, потом: и она, и Надя, и я.

«Какой же ты красивый», – сказала мать. При этом, какой-то уродливый тик, исказил ее лицо. Было видно, что она озаботилась судьбой своей дочери. Она была обеспокоена ее выбором.

Можно подумать, что мать запустила процесс разрушения дочкиной связи, в котором уже участвовало, чуть ли не все село.

Логичным продолжением запущенного процесса, было явление ее племянницы.

– Моя двоюродна сэстрычка, – отрекомендовала, ее появление, Надя. – Приїхала з Кролевця…

После танцев, эта сеструха с «крутого» города Кролевца, таскалась за нами с кислой миной, словно я травлю ее своими словами. Я пытался рассказывать какие-то анекдоты, но у меня не получилось никого рассмешить. Она, определенно, была настроена против меня. Кем? Когда? Я смог спокойно вздохнуть, когда она ушла, но, НН, насупившись, не дает мне расслабиться. Она, как грозовая туча. И, вдруг, как молния:

– Ти не такий, як всі!

– Будеш шукать такого! – сказал я.

– Вiн сам мене найде.

После этих слов, сказанных сгоряча, но нельзя сказать, что не обдуманных, мы больше так и не говорили не разу. Я – не хотел. Эти слова сказали мне все о наших с нею отношениях. Добавить было нечего.

Мы еще дошли вместе до ее двора, она уходила не закрыв калитку за собою.

Я не побежал за ней, лишь попросил, вдогонку: «Не уходи». – Слова прозвучали, как-то жалко, словно я попросил милостыню. Она шла не оборачиваясь. Этого я тоже простить не мог.

Накануне, я выклянчил у нее признание в любви. Тогда мне показалось, даже, что это от ее скромности. Это закрепилось бы, если бы она рассказала, вдруг, что в нее, с литвиновским ухарем, не случилось взаимной близости. Я был бы счастлив таким признанием.

Через день, Кальсон притащил записку от нее. В ней были придуманные (Какльсоном?) вроде бы как высказанное мною обещание не появляться в этом селе до начала занятий в школе. Я решил не отвечать на эти сплетни. Укрепляя разрыв того, что уже произошло давно. В чем до этого я не хотел себе говорить. Она никогда не станет любить меня больше чем свое окружение; постоянно будет советоваться со своими б…ми подружками, что мне говорить и как ей поступать в тех или иных случаях со мною. Ее колхозная несамостоятельность начинала бесить меня. Когда против нас выступали все, она всегда шла на разрыв. Меня просто удивила легкость, с какой она это делала. Я ей уже не доверял. Мы смотрели в разные стороны.

После этого, заканчивая выпускной класс, я повсюду искал веские причины, чтоб больше не встречаться с нею. Вспомнил, конечно же, и ее прыщавого ухажера, и поездку в Витебск, когда она впервые оставила меня в пользу компании, и ту злополучную ливерную колбасу, определившую начало разрыва наших отношений. Любовь оказалась очень слабым звеном, связывающих нас. Ее бессилие, подтолкнуло меня к литературе; вначале это были литературные герои, которым я начал подражать, что привело к увлечению настоящей поэзией. Это были все судьбоносные для меня решения, определившие комфортное существование в вакууме одинокости, без которой невозможно всю жизнь выдерживать нахождение в творческом режиме.

4

После этих событий, последующие встречи, происходили только в присутствии ее подружки, которой она будто бы уже принадлежала на правах собственности.

На дне рождения, куда однажды был приглашен и я, очевидно, с откровенной целью, что я и на этот раз, каким-то образом, сошелся с НН, чтоб увести ее от очередного уже порядком поднадоевшего ей «прыщавого избранника». Я расценил его присутствие, как демонстрацию успешности ее выбора. Начал демонстративно подбивать клинья к одной из ее новых подружек.

Надя Месяцева была, кажется, самая прыщеватая из всех. И, сиськи у этой Нади, были как для ее возраста, а не то, что у моей бывшей. Что, очевидно, постоянно угнетало мою бывшую подружку.

Я, социально, адаптировался. Что, сразу же, стимулировало к быстрому опьянению собравшейся компании, и, изрядно испоганило весь праздник. Короче – это мероприятие закончилось ничем. Бывшая подружка сильно напилась, и ее утащил новый избранник в неизвестном направлении.

Наступили времена открытой мести. Меня третировали какие-то уже почти взрослые мужики, запрещающие мне появляться в оговоренных местах. Я начал подозревать, что это были проделки этой самой компании.

Новый наступающий год, я отказался с ними встречать (впрочем, это было предложение уже как бы вскользь). Я решил никуда не идти. Но, в наше село, явились какбыдрузья (до этого случая, я их в нашем селе никогда не появляющиеся) и, все-таки, уговорили меня. На автобусной остановке в соседнем селе, мы крепко выпили еще до встречи Нового года, – и здесь я окончательно вырубился. Они куда-то меня тащили… Оказалось, что там празднуют две компании одноклассников. Сразу же началась какая-то пьяная драка: я дрался с ними, – и мне крепко досталось. Со временем, я уже подумал, что я не случайно оказался в том месте. НН тоже была там. Прошла перед глазами, когда начали мириться. Короче, мне все это не понравилось, и я ушел домой.

После этого случая, я – просто – доучивался еще полгода, в этом селе. Просиживая «бесформенной массой» на передней парте. Хотя мог бы уйти еще с девятого класса, без особого вреда своему интеллекту.

Коротая долгие зимние вечера, за игральными картами. У моей квартирной хозяйки, собирались на посиделки.

Баба Манька, потрясающе гадала на картах, и могла погадать мне: рассказывая: что было? И: что будет? Она рассказывала многое о войне, чего нельзя было прочитать в советских книгах. О том, как в 1941 году, через Сейм, переправлялась армия Родимцева, та самая, что обороняла потом Сталинград; и, как налетевшие «аэропланы», гонялись за красноармейцами по лугу. «Хиба ж можна було переправитись посеред білого дня? – вопрошала баба Манька. – Я баба – и то знаю: нельзя! Якась вражина приказала так зробить? Стільки молодых хлопців полягло на Плавлях! Ноччю – вси переправылись…» О партизанах-ковпаковцах, которые приходили ночью за хлебом, который им здесь пекли. Они всегда наступали со стороны леса. Сосновый лес назывался Бубны. Местная полиция, обычно разбегалась. Затем, со стороны Кролевца, появлялись мадьяры. Баба Манька прожила незамужней женщиной. Души не чаяла в своем старшем брате, который остался, отсидев срок за кражу на зоне в Ивделе, что в Свердловской области. Скоро оттуда явится племяш, который охранял зону, в которой «парился» его родитель. Напившись, он начал травить мне тюремные байки…

Окончив десятилетку, я благополучно поступил в геологоразведочный техникум. Став походить на крепко сбитого человека, активно увлекающегося единоборствами. Что, сразу же, начало сказываться на физиономиях «какбыдрузей».

Я уже рос идеалистом, превратив любовь в свой идеал, служивший мне литературным камертоном; музой.

Еще раз – если не изменяет мне память – меня пригласили на день рождения дочери ее друзей – Мамонши и Кальсона.

В тот раз, я приехал домой, чтоб взять отцовские сети для рыбалки в Житомирскую область, где мы проходили учебные практики.

Мамонша не доучилась с нами. Она рожала в самом начале лета, когда у нас были выпускные экзамены. Проживала она у своей свекрови, в шикарном каменном доме, теперь уже в нашем селе. У нее часто гостила моя бывшая подружка, НН. Возможно, что она никогда не была моей подружкой, проводя со мной время в ожидании прыщавых ухажеров? Я уже полностью охладился внутри для творчества; мне легко было изображать равнодушие к ней. Учитывая то обстоятельство, что мне не хотелось с ней мириться: не узнав правды о ее сексуальной жизни, как теперь говорят. Любое подтверждение очевидного, автоматически ставило бы крест на наших отношениях, перешедших в летальную форму.

Меня позвали с дороги, когда я направлялся к сельскому клубу. За столами оставалась еще некоторая молодежь. Почему-то, на сей раз, НН оставалась без очередного своего прыщавого поклонника. Я поздоровался со всеми.

– НН, надо провести додому, – сказала Мамонша. Я никак не отреагировал на эту фразу. Ждал подтверждения, этих слов, от НН. Она, по-прежнему, корчила из себя гордую девушку. Это еще больше меня разозлило чем то, что она не признавалась о своих любовных связях и продолжала играть невинную девушку. Выглядела прекрасной, в своем белом платье. Меня они явно здесь не ожидали. “Значит нарядилась для кого-то другого”, – думал я, глядя на ее цветущий вид. Приглашая меня с дороги, Кальсон не словом не обмолвился, что НН у него, опасаясь, очевидно, что я сразу же откажусь побывать от именин его дочери. Он правильно думал. Не дождавшись моей реакции, НН пригласила меня на белый вальс. Я уже отметил, что в ней отталкивало меня. Во мне уже прочно поселилась ее копия (матрица, симулякр), которая отличалась от оригинала их юностью. Та, что жила во мне, была все той же девчонкой, до поездки в Витебск. Мы, молча? потоптались на месте. Что заставило ее пойти на это сближение? Какое-то остаточное подобие «любви»? Хотя – я повторюсь – она больше любила тот социальный круг, к которому себя причисляла. Ее бывшие прыщавые поклонники, которых становилось все больше, не добавили мне энтузиазма, поухаживать за нею. Она это поняла. Она быстро засобиралась куда-то уходить. И, Мамонша, возбужденным голосом, объявила: «НН ждет Коля», – очередной её прыщавый избранник. (Прыщей у меня не было, в достаточном количестве, а если и появлялись, – в единственном экземпляре, – то прятались под густыми волосами).

Выбравшись в столичный мир, я обзавелся идеалами, которые привели меня к серьезной литературе.

…Я провел, не один год в столице. Пережитый любовный стресс, мешал мне найти новую подружку. Тяжелый осадок покоился на дне моего сознания. Я создал в себе иллюзорный мирок из мечтаний и разных вариаций на похожие темы.

Скоро, пришло письмо… с предложением дружбы…

Она поступила в Г…кий педагогический институт. Она выбрала модную на селе профессию учителя. Педагоги необходимы были всегда. Село, по сути дела, было уже разрушенное колхозной системой, но оставались еще люди. Молодые девушки могли бы выйти там замуж за каких-то остающихся при делах авторитетов, спасая их потомство от олигофрении.

НН, вполне могла вписаться в ту социальную систему. Мне что-то пытаются порассказать о ней, но я сознательно, старательно, избегаю всяких сплетен.

…Едва оправившись от неожиданного потрясения – я отправился, словно сомнамбула, бродить по Киеву. Это случилось в субботу, после занятий…

После третьего письма, я пришел к выводу, что нет смысла в этой переписке. Я не мог гарантировать ей передышку возле меня, пока будут налаживаться отношения внутри ее самой. Скоро она и сама это поняла, что история не имеет сослагательного наклонения.

… Начало осени, выдалось очень теплым. Я зашел в Крещатый парк. Глядя на холсты художников, я думал о ней: о том, что мой рассудок уже никогда не примирится с моими чувствами к ней. Он многое может простить другим, в том числе и женщинам (уже много раз прощал) – а ей: нет. Рассудок учил меня многому, что необходимо было такому инвалиду, потерявшему в жизни – свою любовь.

На следующий год, НН повторила новую попытку сблизиться. Она возобновила переписку. Но рассудок не позволял мне соглашаться на какие-то компромиссы.

Мне нужна была муза, а не подделка под нее.

«Мы все в эти годы любили, Но, значит, Любили и нас», – так заканчивается поэма С.А.Есенина. Так заканчивается и этот рассказ о первой любви.

Вместо эпилога

…С Хрещатого парка, Человек пошел по аллее в Городской сад, мимо стадиона «Динамо» перешел Мариинский и вышел Грушевского, и по ней, уже – до станции «Арсенальная».

Человек вошел в вагон метро… и обомлел… «Мать честная! да как они схожи, и хоть снова записки пиши», – есенинские строчки, «выплывают из мрака». В вагоне метро – НН со своей подружкою. Его первая любовь!

Девушка была похожа на нее – словно две капли воды. Только сопровождающая ее девушка, выглядела по-иному. Не такая, как из его прошлого. Эта – рыжеволосая. У его воспоминаний – естественного, затемненного цвета волос

Но, как они были похожи! Поразительное подобие! Хоть записки пиши!

Девушка посмотрела на военного человека. Смотрела через голову подружки, как через прожитые годы… Что ей было до пятидесяти шестилетнего человека, только что вернувшегося с войны?

Одетый в военную форму мужчина, должен привлекать хорошеньких женщин. Все правильно; шла война, и мужчины должны воевать. Он, по прежнему, не такой как все. Потому что, такие как все – в Украине не воюют. Такие как все, голосуя за рецидивистов и проституток, выбирают их себе в поводыри вражеских агентов, приглашая супостата на свою территорию.

…Девушки покинули вагон на «Дарницкой», а он проследовал еще одну остановку – до «Черниговской»…

Автору остается только поблагодарить прекрасную незнакомку за дорогие его сердцу воспоминания, которые послужили ему для написания этого рассказа.

* Финал этой примерной мелодрамы, выдался драматическим. Мамонша, не обретя к богатствам свекрови, любви (вот уж чего нельзя купить не за какие коврижки), – по всей видимости – научилась: как быть «первой дамой на селе», не утруждая себя узами Гименея, воспроизводя точную копию ее отношений с альфа-самцами; занимала завидную чиновничью должность (как, собственно, и свекровь), в то время, как Кальсон, сексотил в бывшей гэдээр, на путинскую разведку; настучав там на целую «Волгу», которой и задавил свою попутчицу, когда та возвращалась из своих похождений, – был, как и водится в сексотской юриспруденции: «оправдан», – и, в сложившейся в Украине сложной политической обстановке, был «направлен» для выполнения важных агентурных заданий (Вроде, бы, в Харьков). Где, как раз ожидали подхода «русской весны».

26 сентября 2017 года

II

Из кальсон Дзержинского

Все мы вышли из „Шинели“ Гоголя»

(Из беседы Ф. М. Достоевского с французским критиком М. де Вогюэ)

1

С прожитых вершин – видится многое; если не все.

Родители делают все от них зависящее, чтобы их потомство развивалось в социально полноценных членов сообщества, даже если это противоречит общему смыслу существования всего рода человеческого; в государствах тоталитарного – "каннибалистического" – подобия.

Лишь Высший Космический Разум заботится о творческом начале в своем земном воплощении, определяя ему, дальнейший путь.

Новый рассказ, начинается с определения «божественного» в творчестве. У всякого напоминания об ушедшем времени, существует прообраз ближайшего будущего. Когда сек.соты и стукачи становятся настоящим страны.

…Однажды, во втором классе одного, «ненормального» класса, случилось прибавление в лице еще одного первоклассника-головастика: к тринадцати особям мужского пола, присовокупилось еще одно творение родителей предвоенного выпуска, детство которых было опалено войной. Эти родители жили, в подавляющем большинстве своем, выживали без своих родителей, поскольку многих забрала пиррова победа в только что прошедшей кровавой бойне. (Противоположный пол, в этом классе, представляли собою только пять женских лиц). С таким мрачным гендерным перекосом, очередное советское поколение, сделало вескую заявку на будущую войну. Состав девчонок, периодически, варьировался – на одну и другую особь. Арифметически, эту перманентность не сложно изобразить, взяв в основу картинку в их первом учебнике арифметики: с цифрами-воробушками-девчонками, рассевшимися на ветках-годах-классах: 1968… 1976, – и, соответственно: 4… 5…4… 3. 14/3 с таким балансом они закончили Х… восьмилетнюю школу.

Середышкин Коля – воплощение ангелочка во плоти, срисовавшегося с советского воспитательного плаката: расплющенный носик еще не портил светлый образ образцового советского школяра и патриота на его личике. Он был как все, читал советские книжки, а позже стал забрасывать одноклассников пропагандистской макулатурой, которую через завербованную с помощью члена, мать, передавал альфа-сексот Бар—ков. Они вместе работали в сельском совете: он – председателем, она – секретуткой.

Коля был большеголовый, как и все мы, в столь юном возрасте. Одет он был, как и все мы, тогдашние ученики, в начальных классах: в костюмчик из толстого голубого сукна, в брюках которого, вместо ширинки, был открывающийся клапан (который надо было опускать вниз, при справлении малой нужды).

Колька НЕ ходил в спортивных трико с оттопыренными пузырями на коленках, как его фигуристая мать (обстоятельная женщина, как воплощение навязываемого – советским кинематографом – стилем, если быть строго привязанным к тому времени), – и как две капли воды, похожий на свое дитя, отец.

Отец принадлежал к тому поколению, отрочество которых, опалено только что отгремевшей войной. Стойкая пристрастие ко всякого рода взрывоопасным находкам и к оружию, сохранила о нем много мифов в односельчан. Многим, подобные увлечения, правда, стоили жизней. Старший Середа – выжил. Хотя, по многим преданиям, был самый бесшабашный со всех своих послевоенных сверстников.

Старшая дочь, смахивающая фигурой на мать, щеголяла тоже в таких же диковинных штанах, как и родители. За что, новоприбывшие получили заслуженную кличку – «Кальсоны».

Кальсоны приехали электрифицировать село. Работать в трико было удобно: делая связки на проводах, и лазая по электрическим опорам.

Спортивные трико, – наравне с китайскими кедами, – уже вплотную подобралось к селу. Застряв где-то на уровне пригородного Загребелья в Конотопе.

К концу 60-х, трико проникло в наше село, на семействе Кальсонов. К новшествам, с колхозном селе, относились с едким презрением. Одеваясь еще по военной моде: в ватники, галифе и плюшевые пальто. Кто пренебрегал подобным дресс-кодом, получал язвительные прозвища, типа – «Кальсоны».

Первая учительница. Г.Й., – построила в шеренгу мальчишек по ранжиру, – воткнула новенького куда-то в самый хвост шеренги (автор стоял вторым спереди, поэтому не в силах припомнить даже место Кальсончика в этом «воинственном» строю).

Война накладывала свой отпечаток на поведение школяров. Они вели себя как партизаны на допросах, если дело касалось каких-то признаний. Никто не был исключением. Мы все тогда играли «В войну».

Случилось, что, однажды: автор невзначай плюнул в проход между парт. Что неожиданно выросло в предмет послеурочных, классных разбирательств. Толстая, похожая на жирную гусеницу, Г.Й, затеяла показательный процесс. Она пыталась играть роль строгого надзирателя; и ей это, по большей части, удавалось. Не гнушалась рукоприкладства, если это помогало.

Она оставила весь класс после уроков. Девчонок отпустила, по логике (они не будут плевать). Остальным пообещала, что уйдут только после чистосердечного признания. По ее словам, выходило, что она давно знает, кто это сделал, но ждет добровольного раскаяния, которое нарекла «смелостью». Автор был уверен, что она ничего не знает, а только делает вид. Учительница, углубившись в ученические тетрадки, всем своим видом показывала, что может сколько угодно просидеть в одной позе. Весь класс, затих в предвкушении развязки…

Вдруг, над партой, вырос невысокий Коля Кальсончик.

– Я нэ робыв, – говорит он, выходя из-за парты. – Вытру, бо нэ хочэться тут седить тут до вэчора. – Берет тряпку, и вытирает плевок. Он пытается завоевать авторитет среди учеников. Это ему не скоро удастся. Только когда его начнут уже приучать следить за нами и провоцировать на нехорошие поступки. Он будет слушать радио “Свобода”, приносить в школу брошюрки типа “Коли кров холоне в жилах”, об украинских националистах “ и американском летчике летевшем на самолете-разведчике У-2 Пауэрсе, сбитом над Свердловском 1 мая 1960 года. А также о сифилисе и других венерических заболеваниях, где можно было увидеть нарисованную женскую сиську и даже пах. В самом красивом на селе, только что выстроенном доме, – с паровым отоплением, несколькими комнатами, “залой” и водяной колонкой, – одноклассники могли полистать очень красивую кулинарную книга “О вкусной и здоровой пище”, а также – подшивки глянцевого “Огонька”, за многие годы.

2

Зачем я сознаюсь в этом? Пишу рассказ о школьных взаимоотношениях. Мне интересно наблюдать это с вершин прожитого, на развитие наших гомункулов. С тех пор, как я разглядел в нем скрытного и талантливого агента-стукача; он превращается в субъект моих литературных наблюдений. Стартовые позиции не равные; но – скоро – он вырвется далеко вперед. Благодаря маме-секретутке. Физическая сила уже не будет столь важна. В селе, с развитием брежневско-андроповского произвола, начала действовать соббранные из сексотских холуев, банда, для внесудебных расправ. Первым делом, расправившись с моим отцом. Дети, естественно, во всем копировали взрослых, организовывались в подобные шайки.

…Мы, долгое время, дружим. Собирались, даже, путешествовать на плоту по Сейму. Притащили, по глубокому снегу, из леса на плечах несколько тяжелых бревен (около двух километров!), и попрятали в лозах. Весенний паводок лишил нас такой возможности. Правда, к тому времени, мы уже полностью остыли от этой затеи. Мы и без этого: много плавали на лодке, рыбача вместе. Весной: отправлялись в лес за ореховыми удилищами. Мы сварганили не одну юшку из выловленных ершей и пескарей. Мы были предоставлены солнцу, ветру и другим стихиям. Однажды, нас чуть ли не до смерти напугала волчица, когда мы отправились на колхозное поле за молодым, зеленым горошком. Глаза волчицы, выскочившей на дорогу перед нами, горели фосфорическим огнем. Мы тогда спрятались под стеной пшеницы и безостановочно курили сигареты “Лайка”. Когда мы, решались снова идти к селу – волчица, подхватывалась в пшенице, и шумно бежала рядом. Спина ее, переливалась в лунном свете, голубыми оттенками. Она проводила нас почти до самого села. Даже: когда мы сорвали жерди, огораживающие поля, и несли их на плечах.

Вначале, семейство Кальсонов поселились в крытой соломой халупе своей матери (свекрови и бабушки), и ускоренными темпами, возвели каменные чертоги.

После электрификации села, кальсончикова мать, Шура, стала секретаршей. Я уже упоминал это. На завидную должность, она попала благодаря тому, что приглянулась Бар—ву – альфа-сексоту. Колхозники до самого 1974 года, не имели паспортов ( по сути дела, они являлись государственными рабами). Любая государственная должность, делала обладателя – рабовладельцем на селе. Сам, альфа-сексот Бар–ков, курировал благоустройство семейки сексотов. Их перестали поносить на словах, за преславутые кальсоны.

Это было время разгула «андроповщины», когда, по украинским селам, только сформировались агентурные сети.

Управляющий всеми делами в сельсовете Бар–ков, утвердил Шуру, своей секретаршей и агентом. Эта адюльтерная связь, стала воплощающать эру брежневской стабильности, на селе. Семейство Кальсонов было в авторитете. Дети холуев (да и не только), в это время, получая паспорта, начала массово покидать село.

3

Впервые мы увидели телевизор, – с маленьким экранчиком (запомнилось, как мы смотрели «Сказку о Мальчише-Кибальчише»), – в Кальсона. Пройдет совсем немного времени, и телевизор появиться чуть ли не в каждой сельской хате. В 1968 году голубой экран засветился и у нас (Зорька-2): установили как раз на похороны первого космонавта – Юрия Алексеевича Гагарина.

Весной 1973 года, отец опрометчиво берет, вместе со мной, за компанию, Кальсончика в Харьков. Ездили к его двоюродному брату – моему крестному. По возвращению, у отца пропадает моток капроновых нитей для вязки сетей (подарок брата) и, вроде бы, случайно, отец увидел такую же бобину у кальсончикового отца. После взаимных обвинений, отца показательно избили те, которых принято теперь называть: «титушками». Гебнявые, за счет колхоза, организуют отряды сельских гопников, для внесудебных расправ. Гопники летом тусуются на уборке зерна, а зимою – жируют: пью водку в буфете, в котором поставлена заведующей жена их “главаря”.

С соседом, Ленькой К., мы заходим к Кальсончику погулять. К нашим услугам подшивки глянцевых журналов. Листаем знаменитую, поваренную книгу «О вкусной и здоровой пище». У Кальсончика появляется приемник ВЭФ; наши разговоры вклиниваются его пересказы «забугорных новостей». Он их – оказывается – слушает уже не первый раз. Мы слышим лишь завывания «глушилок» – «голосов» практически не слышно. «Ноччю, – признавался Кальсончик, – можно багато чого можно разобрать…»

Он затягивал нас в какую-то агентурную игру. Это, скорее всего, его «хитро-мудрая» мать, натаскивает свое чадо. Мы становились питательным бульоном для вскармливания ее талантливого отпрыска.

В четырнадцать лет, мы еще едва ли представляем для органов особого интереса: с нами – просто – развивают способности будущего провокатора. Он стучит на нас. Мы, же… проживаем свое неповторимое детство: для общения, часто захаживаем друг к другу.

Заходя к своему однокласснику, мы разгадываем кроссворды в подшивках «Огонька».

Ленька К., воспитывался у деда Коляды и бабы Любки. Его мать, недавно, вышла замуж, и жила на другом конце села, с киномехаником Батуниным. За сплетнями, которые активно транслируются на волнах сарафанного радио, бабы – практически – не бывала дома; дед К., (служил в свое время в немецкой комендатуре: писарем). В шестидесятые, вел незаметную жизнь при колхозной кузнице в бригаде №2. «У телефона немецкий писарь». – В насмешку, припомнили ему сельчане невольные прегрешения против советской власти. Противным, – по-воспоминаниям переживших оккупацию, – был «полицаем». Смывал это кровью в штрафбате: ему прострелили одну ногу, после чего, он, всю оставшуюся жизнь, накульгивал. Особенно, когда был изрядно выпивши. Чем был опасней штрафной батальон, в котором «смывал кровью» дед К., свои прегрешения перед советской властью, от участи «освобожденных» мужиков, которых бросили, безоружными форсировать Днепр, до сих не возьму в толк.

Продолжить чтение