Трилистник Легиона чести

Дизайнер обложки Анна Михайловна Сергеева

© Алексей Улитин, 2025

© Анна Михайловна Сергеева, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0068-6524-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Из которой мы узнаем, чем урок математики в последний учебный день похож на корриду, об одной почти гоголевской истории, а также о том, как лошадь и всадник легко могут поменяться своими ролями.

– Куод! – не крякнул, а важно провозгласил со своей кафедры наш ментор, устремив в наставительном жесте свою правую руку с одиноко оттопыренным указательным пальцем, направленным к потолку. – Наш Александер, к своему несчастью, не обладает сегодня достаточными знаниями и необходимым прилежанием, дабы иметь оценку «хорошо» в своем годовом табеле по математике. – Quod erat demonstrandum1!

– Тры-ыцец Трындлу! – шепотом предсказал мой сосед по скамье, Юрка, очевидный всем нам, гимназистам, вердикт, который вот-вот должен был вынести неумолимый судья нашему товарищу по отделению.

Его опасения тотчас же оправдались целиком и полностью. Александер Трындл, скосив свой взгляд так, чтобы ему был зрим его табель, внезапно побелел лицом и молча изобразил в воздухе своей щепотью, в которой он всё ещё продолжал держать кусок мела, невидимую удавку, будто бы опутавшую его тонкую шею. Отныне вердикт обжалованию не подлежал.

По всем канонам акта трагедии вышел полновесный жирный и столь неприятный гусь! А ведь наш славный товарищ только-только сумел с превеликим трудом (всё наше отделение переживало, высчитывало, а затем и порадовалось за ставшего своим за этот учебный год богемца) «выплыть» на «хорошо» по данному точному предмету к окончанию обучения. Теперь же ему выше, чем «посредственно» в табеле не видать, тем паче, что сегодня – 31 мая, пятница и последний день учёбы в году. За что быть ему дома по итогу однозначно поротым, и, очень может оказаться так, что не только ему одному.

Оставшаяся четверть часа для урока – это целая прорва времени, за которую можно испортить жизнь и изменить судьбу к худшему ещё у пары-тройки гимназистов.

Самым противным в этой неприятной ситуации было то, что ровным счетом ничего не предвещало надвигавшейся на нас беды. Наоборот, утреннее солнце, бившее своими лучами в окна нашей общей спальни, было приветливым, какао за завтраком оказалось вкусным и не приторно-сладким, как в иные дни. А гимнастика, с которой для нас начинался любой учебный день, так и вовсе прошла на ура.

Особенно, если учесть, что она (своеобразный подарок от учителя к последнему учебному дню года) сегодня исполнялась под веселый, хотя и незатейливый марш Сумского гусарского полка, официально имевший несколько фривольное наименование «Дни нашей жизни», ноты к которому умудрился неведомыми путями раздобыть наш капельмейстер. Выложить целых сорок копеек за нотный стан сочинения Чернецкаго-сына, изданный одесситом де Фризом – поступок, достойный исключительно одобрения со стороны всех без исключения гимназистов.

Поставил ты ноги на ширину плеч, отрабатывают твои руки маховые движения, как крылья мельницы на ветру, а на ум моментально приходят шуточные слова для неканонического текста к этой мелодии. Жаль только, что даже общими усилиями дальше третьей строчки мы в сочинительстве не продвинулись. А как было бы здорово…

По улицам ходила

Ужасная горилла,

Она, она, лохматая была…2

Да и на уроке словесности, как было объявлено заранее, отличившимся (в том числе и мне) вручались похвальные листы за лучшие сочинения, а сами работы зачитывались вслух.

И вдруг в этот мир нашего спокойствия и радостного предвкушения летних приключений диким мустангом ворвался разнузданный ретивый математик, с самого начала своего урока начавший сеять хаос и страх в наших сердцах и душах.

– Худо! – именно с таким вердиктом наш богемец был отпущен на свою скамейку в кабинете математики.

Бедняга Трындл! Ему и так не повезло с фамилией (кто не в курсе, но Трындло – это не только кушанье, но и трубка, в которую века назад дудели простаки-трубадуры, странствовавшие по Моравии и Богемии, и по той самой трубке дураками и именовавшиеся), так еще и с учебой у него всё обстояло очень скверно. А уж с уроками Закона Божьего его постигла вовсе подлинная катастрофа, почти как пассажиров несчастного «Титаника», что утонул после столкновения с айсбергом больше года назад. Александер на оба наших отделения3 был одним-единственным лютеранином. А потому он отдувался на каждом из этих уроков один, за всех и всякий раз. Зато и оценок по данной учебной дисциплине он имел намного больше, чем кто-нибудь другой из нас.

И со здоровьем у нашего товарища тоже имелись проблемы. Есть люди, которым нужны солнце и теплый морской воздух, а есть и те, коим жизненно необходимы северная прохлада равно как щадящие кожу и глаза солнечные лучи. Трындл, к своему несчастью, как раз принадлежал к числу подобных людей. Он быстро преодолел расстояние от доски до своей скамьи, надеясь на то, что мало кто заметит, как заиграл румянец на его лице от испытываемого им стыда, и снова сел на своё место, то, которое занимал на уроках математики весь этот год – на второй ряд прямо передо мной.

Йэх! Это я получил в спину тычок кулаком, а вместе с этим нехитрым условным сигналом и записку.

– Передай Шане! – раздался еле слышный требовательный шепот сзади.

Передававший мне записку товарищ отнюдь не шепелявил, просто звуки «ш-ш-ш» в отличие от «с-с-с» почти не слышны даже в полной тишине. Я утвердительно кивнул и, улучив тот счастливый момент, пока Василий Васильевич снова посмотрел в нашу классную ведомость успеваемости, с таким же условным тычком передал записку из рук в руки конечному адресату, то есть самому Трындлу. Не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться о том, что в записке могло быть написано. «Не дрейфь!», «Прорвемся!» «Sorry!» – кому какой вариант придется по душе.

– Штыдно мне, my freand Энтони, – еле слышно отозвался Александер, явно успевший ознакомиться с текстом переданного ему сообщения. – Штыдно, шпашу нет. И худо.

И в самом деле, – худо, причем всем нам, причём так, что хуже и придумать нельзя. До конца урока оставались целых пятнадцать минут, а задача, предложенная для решения математиком, выглядела на доске настолько заковыристо, что в тишине была слышна морзянка, которую отстукивали зубы один об другой у многих учеников. И мы с Юркой тоже не стали исключениями из этого правила. У каждого из нас положение дел по данному предмету тоже было неоднозначное, и оценка «плохо», а тем паче «худо», могла многое погубить из наших благих начинаний.

Именно так наш кабинет математики превратился в одночасье в радиолабораторию, о которой не столь давно грезили в печати энтузиасты своего дела. В гигантский зал, заполненный десятками передающих радиоаппаратов, чтобы на научной основе экспериментально осуществить мечту инженеров – мгновенно донести информацию до людей на другом конце земного шара без использования телефонных или иных проводов. Правда сейчас наше почти всеобщее зубное перестукивание было однообразным и весьма зловещим. Тройное – одинарное, тройное – одинарное, тройное – одинарное. То был сигнал бедствия, морской сигнал «NC», правда, не флажной, как полагалось, а исполненный зубной морзянкой. Он, как и набирающий популярность сигнал «SOS», был он общепринятым международным сигналом и передавался только в минуту нависшей над кораблём смертельной угрозы. Но, едва Василий Васильевич снова устремил свой взгляд на нас, наша морзянка вмиг смолкла. Задирать волка, вкусившего свежей крови гимназистов, было себе дороже.

Пожалуй, самый молодой из наших наставников, имевший благодаря своей фамилии Бакрылов4 (которую мы почти сразу единодушно переврали в Брыкалова) прозвище «Конь привередливый», обладал тремя человеческими качествами. Он объяснял математику чётко, доходчиво и ясно, что было для нас огромнейшим плюсом. Но горе, горе тому, кто его объяснения не мог для себя уяснить или же на свою беду пропустил мимо своих ушей. К такому нерадивому гимназисту наш строгий ментор не ведал не малейшей жалости. А мы, как на грех, вчера вечером всем отделением устроили знатную пирушку в честь успешного завершения сложного учебного года. Нет-нет, разумеется, обошлись без спиртного, но кваса выпили в нашей общей спальне больше, чем было нужно, повеселились и правда допоздна, напрочь позабыв про последний в этом учебном году практический урок математики, за что к двум нашим товарищам уже пришла неминуемая расплата…

Что же за третье качество было у нашего записного щеголя, открыто демонстрировавшего свои не по возрасту пышные усы и свое элегантное пенсне? Любовь к латинизмам, приобретённая им в период обучения на математическом факультете Санкт-Петербургского университета. Вот и сейчас Василий Васильевич обвёл нас своим наработанным гипнотизирующим взглядом и вновь изрек страшное:

– Ab ovo, господа гимназисты! Будут ли ещё желающие подтвердить свои звания хорошистов? Добровольцы-охотники есть среди вас или как?

Всё наше отделение закономерным образом ответило ему затяжным кладбищенским молчанием. Эх, как бы не наше всеобщие вчерашнее неуместное веселье, желающие отличиться у доски, скорее всего, нашлись бы. А ментор продолжал стыдить нас за нашу нерешительность, причём отчитывал нас, грешных, таким образом, что некоторым было до слез совестно. И до покраснения ушей тоже.

– Молодцы, господа гимназисты, молодцы, нечего сказать! Вот как на войну5 убежать, так желающие смельчаки сразу же нашлись, а как с задачей разобраться – энтузиазм в вас оскудел в один момент. Турка вооруженного не испугались, герои, тут и спорить бесполезно, а вот как им же на задачу к доске выйти, так все готовы под скамьи забиться. И труса праздновать, не забывая при том вслух повторять: «Знаю и разумею!»

Ну не гад ли он после таких упрёков, а? Для тех, кто не понял намеков, объясню. Под Татьянин день наше отделение приготовило сценку их жизни гимназиста Вовки, героя многочисленных (иной раз достаточно солёных) анекдотов, лоботряса и, по меткому замечанию Александра Васильевича Суворова, «немогузнайки». По сюжету, он чудесным образом очутился в древнегреческой школе в классе Пифагора. Так и не решив задачу о прямоугольном треугольнике, он для доказательства, что способен на большее, по совету геометра забрался под скамью и начал повторять три слова. На третий раз, под дружный смех мальчиков из глубокого прошлого, Пифагор выдал остроту: «Если б знал и разумел, под скамьей ты б не сидел!», после которой Вовка проснулся уже на реальном уроке в гимназии, но… к своему ужасу снова под скамьей6. И даже упрёк с войной справедлив. Отчего иным из нас стало стыдно по-настоящему.

Из стен нашей гимназии в октябре месяце прошлого года одним тёмным осенним вечером устремились на помощь сербским братьям сразу трое учеников, в том числе двое из нашего отделения. Вернее сказать, изначально нас должно было быть четверо, но внезапно заболевшая Оля (так назвали при рождении мою сестренку) заставила внести в столь тщательно разработанный нами план свои коррективы. Я по настоянию и единодушному приговору своих товарищей вынужден был остаться в Санкт-Петербурге и ухаживать за ней по выходным дням до её полного выздоровления. Такая планида…

Моё отсутствие их, скорее всего, и подвело. Уж я бы упредил Дмитрия, чтобы он не брал с собой в запас свою гимназическую фуражку. Когда на одной из стрелок вагон качнуло сильнее обычного, она вылетела из упавшего с полки вещевого мешка Димы, доверху набитого разнообразной едой, выдав его вместе с товарищами с головой. Во всяком случае, ехавший в одном вагоне с ними поручик моментально сложил один к одному и доложил о моих одноклассниках куда следует. Как результат, на ближайшей станции подоспевшие городовые мягко, но оперативно ссадили с поезда несостоявшихся волонтёров. Ох, и ругались они тогда на весь перрон на проявленную к ним несправедливость, упирая на то, что без них, новоявленных молокососов Буссенара, сербам и болгарам никак не победить своих исконных естественных врагов. К тому же турки, как всем известно, являются и злейшими врагами Империи…

Тем временем, наш «Конь» стёр с доски всё то решение, что успел написать Александер, зловеще улыбнулся и произнёс, в предвкушении потирая руки:

– За неимением добровольцев, отвечающего у доски гимназиста я назначу сам.

Свинтус! Я больше чем уверен, что частично решение Трындла было верным. Вот нет бы оставить правильно решённую часть на доске. Увы, придётся и правда очередному испытуемому начинать строить решение с самого начала7.

Поторопились, ой поторопились мы окрестить Баркалова «Конём». Ведь яснее ясного, что он – самый настоящий питон Каа, готовый сожрать нас всех по очереди, одного гимназиста за другим, как в той индийской истории, красочно описанной Киплингом. Даже зрительный агрегат нашего учителя, угрожающе съехавший чуть вниз по его переносице, идеально вписывался в этот книжный образ. Линзы его пенсне будто усиливали эффект гипнотизма от взгляда нашего математика. Это был первый признак того, что наш учитель находился в поиске очередной жертвы, которая по его повелению была обязана покорно пойти к доске, чтобы быть впоследствии проглоченной этим очкастым чудовищем. Страшно!

Ещё страшнее стало минутой спустя, когда этот проницательный, как рентгеновские лучи, змеиный взгляд остановился на нашей с Юрой скамье. Такую роскошь, как отдельный стул не имеют даже записные щеголи из «перво-третьей8» гимназии, так что говорить о нас, грешных. Пантелеев, так звали моего друга, от страха даже дыхание задержал, а я сразу очень сильно захотел стать невидимым, как тот безумец в романе англичанина Уэллса. Пусть кратковременно, хотя бы на десяток секунд и исключительно для того, чтобы миновала меня чаша сия.

– Антоний Сергеевич, извольте подтвердить, что вы в самом деле знаете мой предмет выше, чем на «посредственно». У доски, с мелом в руках и немедленно.

Мой одинокий вздох затерялся в шуме выдохов остальных моих одноклассников. Как много можно изобразить выпусканием воздуха из своего рта! Тут было и облегчение, (то, что выбор ментора пал не на него), и откровенное сочувствие ко мне.

Оно, конечно, мне сейчас не особо было потребно, но, спасибо, друзья! Вот даже Юрка, и тот, не смотря на не раз высказанные им нигилистические, как у Базарова, убеждения, даже он украдкой быстро перекрестил меня, вроде как благословляя.

Так, всё, кроме математики всё – в сторону! Я и задача, задача и я! Бык и тореадор, и я должен победить в этом бою!

Это я сам сочинил на уроке словесности чуть более часа назад, находясь под впечатлением от репетиции любительского спектакля, которую я увидел неделей ранее в стенах первой гимназии. Готов ли я к бою? Готов!

Шаг! Ещё один! Третий! Вспыхнула и моментально погасла невеселая мысль о наказании от отца за мою нерадивость в учебе. Ведь он-то по математике всегда отличником был. Но её я тоже отбросил от себя прочь.

А чего я, собственно говоря, опасаюсь? Василий Васильевич может быть сколь угодно хитер и строг, но он точно не подл, и потому задача, заданная им на доске, точно разрешаема! Что мы имеем?

Девятиугольник, площадь которого необходимо найти. Девять углов – это очень много, фигура – самый настоящий слон среди прочих геометрических изображений. А как едят слона? Правильно, по частям! Следовательно, надо разбить её на элементарные треугольники, хотя…

Повинуясь охватившему меня озарению, сродни тому, что охватило века назад Архимеда при погружении в ванну с водой, первым делом я отделил от многоугольника не треугольник с двумя неизвестными сторонами, а трапецию, основания которой были даны на чертеже, а высота легко определялась в одно действие. А прочее определить оказалось проще простого. Равносторонний треугольник с известной стороной. Прямоугольник с известными смежными сторонами. Параллелограмм. Последнее было достаточно очевидно, но я нарочно потратил пару минут на цитирование по памяти определение данной фигуры, согласно строкам учебника, чтобы потянуть время. А то ещё не хватало того, чтобы «Конь» успел замучить ещё одного моего товарища вызовом к доске.

Применив такую немудреную хитрость и объясняя решение чуть медленнее обычного, я подгадал так, чтобы мой ответ прозвучал ровно за одну минуту до трели звонка, свидетельствовавшего об окончании урока.

– Выше всяких похвал! – резюмировал Баркылов свой вердикт по моему ответу, занося в мой табель невероятную для меня отметку. – Надеюсь, в будущем учебном году она станет твоей итоговой по моему предмету. Теперь же…

И тут его речь прервал долгожданный звонок колокольчика. Рука ментора поднялась вверх, призывая нас к порядку, и, когда долгожданный звук смолк, Василий Васильевич продолжил свою прерванную речь.

– Теперь же, господа гимназисты, я хотел бы вас искренне поздравить с наступившей каникулой10 и ещё раз напомнить вам о том, кем вы являетесь. А вы, неважно, в учебе или на отдыхе являетесь воспитанниками нашей Второй гимназии и обязаны с честью носить это высокое звание. Всегда и всюду помнить наш пароль и девиз: Salus infanta suprema lex11 при любых, подчеркиваю, при ЛЮБЫХ обстоятельствах.

Мы понятливо переглянулись и активно заработали головами, совершая кивки в знак согласия с этой нехитрой аксиомой. Совсем недавно, аккуратно под Троицын день воспитанник выпускного класса умудрился задраться с первокурсником с Фонтанки и позорно бежать с поля боя, не смотря на то, что Чижик-Пыжик12 был уже весьма хорош, то есть нетрезв. По единодушному решению наших менторов провинившийся гимназист впоследствии просидел в карцере двое суток. Не за саму драку, разумеется, а за проявленную в том проигранном им бою трусость.

Улыбнувшись достигнутой цели, наш «Конь» махнул своей рукой и произнес заветное для каждого из нас:

– Теперь – свободны!

Со своих мест мы встали чинно, в полном соответствии с укоренившейся традицией. О, традиции! Любое учебное заведение, которому удается просуществовать больше пары десятков лет, неизбежно обрастает ими, как обрастает зимой снежный ком новым слоем снега при определенных погодных условиях с каждым новым своим перекатом. А нашей гимназии уже больше века. Конечно, это сущий пустяк по сравнению с иными именитыми английскими школами, но для нашей Империи это очень и очень солидно.

Сейчас, вставая с лавок, мы копили силы на одну короткую по времени забаву до которой оставалось чуть больше часа. Сейчас же нас ждало последнее на сегодня испытание в стенах нашей гимназии. Короткий молебен в нашей гимназической церкви с напутствием на благополучный отпуск.

Вспомнив об этом, я вздохнул. Вот в чём мы, гимназисты Второй гимназии от мала до велика завидовали гимназистам из Первой, так это их новому учителю Закона Божьего. Нашего, говорившего и певшего скороговоркой, зачастую было сложно понять, а, следовательно, и подготовиться по его предмету. И хотя благодать молитв от этого не становится меньше, но…

Но Иоанн Кочуров из Первой гимназии был вне всякой конкуренции и как человек, и как проповедник. Уже одно то, что именно он являлся основателем Православного храма не где-нибудь, а в самом Чикаго, известного на весь мир своими скотобойнями, индейцами, ковбоями и разнообразными приключениями заставляло слушателей внимать каждому его слову с полуоткрытыми ртами и затаив дыхание. Его речам внимали буквально все, даже инославные и (есть среди нас, гимназистов, такие, есть) записные нигилисты, чьим Святым Писанием была повесть о Базарове и кое-что уже совсем запретное. А уж когда мы узнали, каким именно образом он в своё раздобыл денег на это строительство, число почитателей Кочурова среди гимназистов увеличилось кратно.

Если кто не знает, он из далёких Северо-Американских штатов отправился в купеческий Нижний Новгород под самое открытие ярмарки. И там он начал вещать в самых лучших ресторациях перед тамошними миллионщиками, укоряя их в безбожном разврате и непомерном мотовстве. И если на первый день его не замечали, на второй отмахивались, как от назойливой мухи, то на третий, позеленев от злости и выпитого, набросали четыре мешка ассигнаций. Дабы он убрался поскорее обратно к своим чикагским быкам и не мешал приятному общению состоятельных людей с цыганскими певичками, французскими «пианистками» и прочими предпочитавшими сумерки дневному свету барышнями13…

Выдержать, только бы выдержать! Вы даже представить себе не можете, как сильно мы, что называется «попали». На улице было нежарко, но в церковных пределах было душно от скопления нас, гимназистов, наших воспитателей и учителей. К тому же на каждом из нас была застёгнутая до последней пуговицы форма. Больше того, печь, дававшая тепло, была растоплена так, что жар от кирпичной кладки чувствовался даже на расстоянии пяти шагов от неё.

Почему мы должны были терпеть такие мучения? Всё просто: к нам, как в той комедии Гоголя, как бы не сегодня должен был приехать ревизор. А его в свою очередь мог заинтересовать вопрос того, каким образом израсходованные по всем бумагам на обогрев гимназии зимой дрова в реальности таинственным образом оказались в наличии на сегодняшний день. Данный факт, в свою очередь, запросто мог вызвать подозрение в том, что сие напоминает деяния, караемые по Уголовному уложению. Чтобы избежать подобного развития истории уже третий день все печи гимназии работали на пределе, заставляя наши лица покрываться потом. Мне же «повезло» ещё меньше остальных, ибо я стоял в ряду самым ближним из всех гимназистов к печи, держа на своей левой ладони гимназическую фуражку с козырьком.

Вот почему последние слова отпуста «… помилует и спасет нас, яко Благ и Человеколюбец» были встречены единодушно-радостным ответом: «Аминь!» Даже у не особо скрывавшего (во всяком случае, от нас, своих товарищей по учебе) свои убеждения Пантелеева лицо было сейчас одухотворенным и самым благочинным…

Но всё изменилось буквально через десять минут. Стоило нам только выйти из дверей нашей почти родной гимназии, спуститься на пару ступенек по лестнице и сделать первый глубокий вдох воздуха Свободы. Именно в это почти волшебное мгновение мы дружно превратились в причудливую помесь дикого племени индейцев с не менее дикой ордой кочевников, из тех, что все ещё бродят со своими баранами по нашим южным границам, так и не приучившись к оседлой жизни.

– У-у-у!

– А-а-а!

– Н-но, лошадка!

– Тоха, сзади! – услышал я в этом диком гомоне отчаянное предупреждение Юрки и инстинктивно отпрянул в сторону в глубоком наклоне.

Надо сказать, что я это сделал весьма вовремя. Едва не задев меня при приземлении, над моей головой пролетел афедрон совершившего прыжок Иоганна Юргенса, приземлившегося в результате не на мои плечи, как он планировал изначально, а на погребик, находившийся тремя ступеньками ниже меня.

То началась та самая забава, которая за последние тридцать лет стала самым настоящим ритуалом среди нас, воспитанников Второй гимназии. Называлась она «вакационной выездкой» и заключалась в том, что по выходу из стен гимназии любой на время мог стать либо всадником, либо лошадью, в зависимости от того, кто кого умудриться «оседлать» в прыжке, причем новоявленная «лошадь» обязана была довезти своего «наездника» до угла гимназии.

Нахальный Юргенс, честно говоря, уже дважды за этот год, сидя на моих плечах, заставлял меня ржать по-лошадиному, поэтому я даже не раздумывал над тем, как мне поступить дальше. Коли в данный момент «Акела промахнулся», то лови Мстю!

– Хэх! – крякнул, клацнув зубами Иоганн, почувствовав на своих плечах мою тяжесть, а я, возликовав от неожиданной удачи, громко воскликнул на правах победителя:

– Гони, Ваня! Гони во весь дух отсюда да прямо до самого угла Гороховой, а я тебе за рысака твоего немецкого да резвого, копеечку лишнюю дам.

Юргенс, фыркнув, как першерон (как известно, немецкие лошади – истинные скромники, «и-го-го» не кричат, а только фыркают) нехотя повёз меня на себе. А рядом с нами на каком-то неудачнике гарцевал мой друг Юрка, почти никогда не упускавший возможности проехать шесть десятков метров верхом.

– Спасибо за подсказ, Пантелей, – поблагодарил своего друга я, на «скаку» пожав ему руку. – Обещаю вернуть должок при первой же возможности.

– Да будет тебе, – отмахнулся от меня Юрка. – Нечто мы не товарищи?

На углу Гороховой наши «рысаки» нас с Юркой со своих плеч закономерно сбросили. Ни раньше, дабы не попасть под бойкот, ни позже, чтобы не заслужить насмешек. Демонстративно отряхнув плечи, с брезгливой миной на физиономии, Иоганн яростно сверкнул на нас глазами и зло пообещал:

– Ну, гады, я вам обоим это ещё попомню! Вы за этот позор ответите передо мной по полной программе. И ты, земноводное, (его указательный перст уперся в меня), и ты, ничтожество форменное (на этот раз жеста удостоился Пантелеев). – Я, Иоганн Юргенс, клянусь текущей в моих венах частью королевской крови в том, что семнадцатого августа я выеду от парадной не сидя, а стоя на плечах вас двоих, дабы вы свое место знали!

Услышав подобное, я побагровел и уже готов был высказать нечто такое, после чего дуэли было бы уже не избежать, но меня опередил Юрка, в силу своего происхождения никакого пиетета перед далеким потомком от мезальянса внебрачной связи принца одного из бывших немецких «государств» не испытывавший. Он демонстративно выставил вперед по направлению к лицу Иоганна локоть своей левой руки и похлопал по нему снизу ладонью правой, предложив банально выкусить.

Теперь уже от лица Юргенса можно было зажигать спички. Он даже сделал первый шаг к нам, сжав свои кулаки, но за ним как раз подъехал экипаж, и наш немец-перец-колбаса, сев в него, бросил на нас полный презрения взгляд и вновь предупредил о недалеком будущем на прощание:

– Помните! Семнадцатое станет днём моего триумфа над вами! Хотите вы этого или нет! Готовьтесь!

Экипаж тронулся с места, а мы с Юркой, весело рассмеявшись над этими пустыми отдаленными угрозами, смело зашагали по Гороховой. Нас обоих ждали два очень важных дела, а лично меня ещё и третье. Дело светлое, но тайное. Один из двух узлов, завязанных мною сегодня, необходимо было развязать, чего бы мне это не стоило.

Глава 2

В которой проспект будет разжалован в улицу, выяснятся последствия, наступающие в том случае, если третья собака мешает честной драке двух других, а также всплывёт одна новая, но зловещая городская легенда.

Вдвоём шагать было гораздо веселее, нежели я поднимал бы ногами уличную пыль в полном одиночестве. Даже поговорить было с кем. А уж темы для подобного разговора у нас двоих нашлись сами собой. Коротко обсудив наши успехи и неудачи в прошедшем учебном году, мы перешли на вещи более отвлеченные.

Вот, к примеру, улица, по которой мы шли. Гороховая. Когда Юрка ляпнул, что её, поди, в честь царя Гороха назвали, я со смеху чуть не повалился на мостовую. Он бы ещё мешки с горохом приплёл, которыми купцы торговали, право слово. Хотя, пути наименования улиц бывают подчас неисповедимы. Историю Гороховой я прекрасно знал.

Средняя Проспективная улица (таково было её первоначальное название) появилась на свет из плана благоустройства левобережной части нашего города, родившегося в голове архитектора Еропкина. В те далекие годы он руководил Комиссией о Санкт-Петербургском строении. Петр Михайлович предложил для городской застройки этой части нашей столицы оригинальную для тех лет концепцию «Нептунова трезубца»: трех лучей-проспектов, которые должны были расходиться в разные стороны от здания Главного адмиралтейства. Санкт-Петербург – столица морская, и потому даже планировка городских проспектов должна была соответствовать идеям Петра. Причём наша улица располагалась строго посередине, говоря на языке нашего Василия Васильевича, на биссектрисе угла, образованного Невским и Вознесенским проспектами. За последующие лет двадцать она трижды меняла названия. Она была то Адмиралтейским проспектом, то проспектом Семёновским в честь одноимённого полка, квартировавшего на ней, пока не явился рекомый Горох…

Разумеется, то был не легендарный царь из народных сказок, символизирующий древность до начала письменной истории, а некий купец Гаррах, толи немец, толи ещё кто, короче – нерусь. Родовитым он не был, зато богат был как польский князь, а уж наглостью обладал неимоверной. Чистейший воды выжига! Это он взял и построил первый каменный жилой дом по этой улице. Причем, как выжиге и положено, полностью наплевав на установленный властями план и незаконно отхватив изрядный кусок от городской улицы под него. Нетрудно догадаться, что как только остальные будущие домовладельцы убедились в том, что никаких последствий для Гарраха за его явное преступление не наступило, моментально и единодушно решили не отставать от наглеца, выскочившего буквально из ниоткуда, будто черт из табакерки.

Плачевный результат был налицо. Из сорока столичных проспектов Гороховский стал единственным, кто потерял свой высокий статус и был понижен городскими властями до чина обыкновенной улицы из-за своей узости14, так как, соревнуясь друг с другом, недостойные представители купеческой гильдии начали самоуправствовать все наглее и наглее, захватывая места, предназначенные для проезда повозок и прохода людей по проспекту. Мол, если ему можно, то мы что, лыком шиты или рожами не вышли?

Рассказывают даже, что иные старики в те давние годы так вообще утверждали, будто бы это он, то есть нечистый, и есть, будто бы именно он в своё время служил Бирону в обмен на душу достопамятного злыдня, что он вовсе не умер, а провалился в ад под перезвон колоколов на Пасху. А ещё говорили, правда не понятно, почему это открылось только сейчас, а не, скажем ещё век назад, будто бы в те годы ходила по городу некая юродивая Ксения15. И что она помимо всего прочего сулила многие беды петербургскому дворянству и купечеству, ежели улицу нарекут в честь такого аспида. Но её не послушали, и вот в честь такого ухаря по настоятельной просьбе людей торгового сословия, которую сопроводило внесение некой крупной суммы «пожертвований» в пользу городского чиновничества, проспект вновь переименовали.

С интересом выслушав мой рассказ, Юра в ответ поделился со мной самой настоящей тайной. Да ещё какой! Я с минуту даже замер на одном месте, пытаясь восстановить ритм своего дыхания и унять участившееся биение сердца. Его отец, Александр Петрович, задумал подняться в своем статусе на одну ступень выше, из киноактера стать кинорежиссером и снять свой собственный фильм. И не по какой-нибудь копеечной пьесе, а по самому Герберту Уэллсу. Научно-фантастический! Да-да, по произведению автора «Войны миров» и «Машины времени»!

Правда фильм будет не про инопланетное вторжение марсиан и не про жуткое далекое будущее человечества, но леденящих кровь сцен в нём хватит. Он покажет борьбу мужественных людей всего мира с жутким растением-каннибалом, этим новым Моби Диком грядущих дней. И хотя такого романа Уэллса я не читал и даже не знал о его существовании, но это же написал сам Уэллс! Обязательно должно получиться здорово!

Ну а сам Юрка, в том у меня уже не было сомнений, пойдёт ещё дальше своего отца, выслужа в будущем и классный чин, и потомственное дворянство. Во всяком случае, к началу прошедшего учебного года у него было гораздо больше приключений, чем у меня, а если говорить о сделанном во благо для России, так и вовсе… несопоставимо!

Вот чем мог похвастать на первой учебной неделе в августе прошлого, 1912 года, я? Всего-навсего встречей с волком в лесу близ деревни Неледино Арзамасского уезда Нижегородской губернии, когда целых две недели мы гостили в поместье у двоюродной папиной сестры, вышедшей замуж за флотского офицера по фамилии Заминкидт. Те места были настолько непривычными для нас, столичных жителей, настолько пасторальными, что мы втроём, упиваясь новизной и дурманом лугов, увлеклись и зашли в лес дальше, чем нужно.

Вот там мы и наткнулись на серого бродягу. Хорошо ещё, что я перед той прогулкой начитался романов Жюль Верна, и решил не выходить в лес без подаренного отцом за окончившийся без троек учебный год «Монте-Кристо» и коробки патронов к нему. То, что произошло потом, стало изрядным испытанием для моего мужества. Дело заключалось в том, что шестимиллиметровой пулькой патрона 22-го калибра Флобера почти невозможно убить даже ворону, разве что, метко попав ей прямо в глаз, поскольку в патроне не было пороха, а пулька летела вперед только от воспламенения капсюля. О нанесении серьезной раны волку не могло идти и речи, но за мной стояли и испуганно жались друг к другу мелкие сестра и брат, отчего я встал между ними и волком, крепко прижал к своему плечу приклад и произвел первый выстрел. Всё остальное сделал за меня звериный инстинкт. Волк мог броситься на бегущих от него детей, но увидев перед собой человека, нацелившего на него нечто, напоминавшее ружьё, особенно после того, как ему была нанесена рана «дробинкой» прямо в морду, предпочел поджать хвост и отступить. Тем более, что я успел перезарядить оружие и выстрелить ещё один раз, что послужило серому сигналом для бегства.

Но подобное происшествие не шло ни в какое сравнение с прошлогодними приключениями, выпавшими на долю нашего Пантелеева. Как вам участие нашего Юрки-гимназиста в качестве десятилетнего юнги в составе экипажа яхты под русским флагом в Международной парусной регате на… Олимпиаде в Стокгольме16? Вдумайтесь в эти слова, будто сошедшие со страниц приключенческих книг: «парусная яхта», «регата» и, особенно, «Олимпиада»! Это просто несопоставимо с каким-то «волком»! Именно после такого приключения, как только что признался мне Юра, он и загорелся желанием стать спортсменом, морским офицером или хотя бы тем судостроителем, который будет строить яхты для наших будущих рекордсменов-победителей.

Так, то дурачась, то делясь друг с другом своими большими и малыми «тайнами», ибо раскрывать свою настоящую Тайну я не был намерен, мы и достигли бывшего Семёновского плаца, расположенного в самом центре Гороховой улицы перед Семёновским же раздвижным мостом через Мойку. Места донельзя примечательного, места на котором вот уже лет семьдесят в последний день учебного года велись ежегодные споры чести между гимназистами о числах и статусах. Споры, оканчивавшиеся всегда одинаково: традиционной уличной забавой, сродни забаве на Прощеное воскресение. Хорошей, но при этом честной дракой друг с другом. Мы, гимназисты Второй гимназии, против гимназистов из гимназии Первой.

И повод для подобного веселья не менялся почти восемь десятков лет, так далеко уходили корни нашего противостояния с учащимися Первой гимназии. Почти как у семейств Монтекки и Капулетти, правда причина нашей вражды была проста, логична и понятна даже первокласснику. К нам в прошлом веке была проявлена страшная несправедливость и главной причиной стало само существование нынешней Первой Гимназии. Ведь именно мы, Вторая гимназия должны были по праву именоваться Первой…

Да-да, мы, а не эти щеглы с Кабинетной улицы! Это наша гимназия была создана первой в 1805 году по указу Александра Первого. А вот «первая» мало того что была построена десятилетием позже, так она ещё и открылась в 1817 году лишь в статусе Благородного Пансиона, но никак не классической гимназии. Всё изменил изданный Николаем 1 в 1830 году указ, согласно которому нумерация гимназий производилась не по дате открытия, а согласно статусу учащихся, вернее чинам их родителей. И потому воспитанники Благородного пансиона для дворянских детей, чьи отцы выслужили полковничьи чины до рождения своих первенцев, и которые могли заплатить неподъёмные для моего отца 1000 рублей за год обучения, стали именоваться гимназистами Первой гимназии, а мы, соответственно, только Второй. Исключительно по своему сословному положению, который приобрел первостепенное значение, хотя, для меня это представлялось весьма странным. Вот взять хотя бы и сравнить Юрку и того же Юргенса. Пантелеев, хотя и вырос в семье разночинцев, по складу характера и своим поступкам по моему личному мнению больше соответствовал статусу дворянина, чем именитый, но при этом нагловатый Иоганн…

От этой несправедливости и пошло исконное противостояние наших гимназий, наш извечный спор друг с другом. Именно оттого, как «Отче наш», а то и лучше него, каждый гимназист Второй гимназии прежде всего заучивал наш девиз – «Вторые – всегда первые!», оттого…

– Аллярм! – забил я тревогу на флотском языке, разглядев происходящее на месте нашего предстоящего поединка. – Наших бьют!

И в самом деле, на плацу уже во всю кипел нешуточный кулачный бой. Дрались яростно, причём дрались нечестно, семеро против двенадцати, и наших в схватке было лишь семеро. Хотя это было не совсем так. Наших «наших», то есть гимназистов Второй гимназии было только двое, а вот остальные пятеро были, похоже, из гимназии Первой. Но сейчас «нашими» для меня с Юрой в одно мгновение стали все те, кто с гордостью носил на своих плечах гимназическую форму.

– Юрка, за мной!

Куда там! Пантелеев, сжав свои кулаки, рванулся в бой с такой скоростью, что я едва поспел за ним, дабы никто не мог бы упрекнуть меня позже в том, что я, сын и внук людей, выслуживших дворянство своей кровью и собственным потом, в драке спраздновал именины Труса.

– Честь и Слава! – предупреждающе выкрикнул я. – Спешим на помощь!

– Знание – сила! – подержал меня общим для всех гимназий лозунгом-призывом Юрка.

На наши крики обернулись сразу трое чужаков. Пошла у нас потеха! С первым из подлетевшим ко мне недругом я справился достаточно легко. Он в запале сам наткнулся на любезно подставленную мною ему на ход ногу, а серия правой-левой-правой по корпусу довершила начатое мною веселье закономерным падением противника на землю. Полежи чуток и не скучай!

Скучать тому и правда долго не пришлось. Пантелеев в совершенно артистической манере купил своего противника на самую примитивную обманку, заставил своего визави дернуться вправо, сам ушёл влево и со всей злости приложил к спине дурачка хороший пинок правой пяткой. Минус два.

– В круг, в круг! – отдал приказ малознакомый мне гимназист, старший меня года на два, и, повинуясь этому распоряжению, мы все разом разорвали дистанцию со своими противниками и образовали самый примитивный боевой порядок, построившись так, чтобы знакомые оказались рядом друг с другом. – Вы кто такие?

– А это – Антоний, – ответил за нас Виктор Иванов, учащийся Первой гимназии, самолично вызвавший меня на поединок неделю назад и умудрившийся приобрести к текущей минуте красивый фонарь под своим левым глазом. – У нас тут с ним вопрос о первородстве возник на днях, вот он и пришёл его со мной разрешать. А второй – это Пантелеев, он тоже к нам ходит, он, скорее всего, должен был стать нашим секундантом…

– Факт! – подтвердил сказанное Илья Филин, тоже ученик Первой гимназии. – Они по субботам модели кораблей с нами выстругивают, стало быть, свои ребята, правильные.

Всё произошло ровно так, как происходило на страницах знаменитого романа Александра Дюма. На место назначенной дуэли, вернее трех дуэлей между мушкетерами и Д'Артантяном, то есть между учащимися Первой гимназии и нами (мы, учащиеся гимназии – как раз выступали в роли последнего, ибо наше дело – правое) заявились «гвардейцы кардинала» – обыкновенная ватажка люмпенов, промышлявшая всем, что можно было бы украсть, прихватить и зажулить. Обычно такие стайки нас старались первыми не задирать, но сегодня отчего-то выходило иначе. А эти же… толи они изрядно обнаглели за год, толи были вообще пришлыми. Скорее всего, мы наблюдали последнее, уж больно те бились простовато для выходцев из столичных трущоб.

– Константин, – коротко представился нам любитель задавать вопросы, встав справа от меня, прямо по центру. – Вижу, вы и в самом деле свои. Как дальше думать будем?

– Предлагаем перемирие! – озвучил своё предложение Ксенафонт Ставриков, чемпион всей нашей гимназии по английскому боксу. – Сроком до 16 августа. Встречаемся семнадцатого тем же составом на этом же месте и в это же время.

– Идёт! – моментально принял его предложение Константин. – Слушайте все: братству верны!

– Всегда и везде! – хором отозвались на подобный призыв не только мы с Юркой, но и все присутствовавшие гимназисты. – Все как один!

Бытует среди нас, гимназистов, свод железных правил, которых необходимо придерживаться в любой ситуации. Например, порядок соблюдения вопросов чести. Честь гимназии всегда дороже личной обиды. А честь звания гимназиста дороже любой вражды между гимназиями. Сколь бы яростной она не была. И тот, кто хотя бы за год обучения не понял этой истины, тот по жизни либо дурак необучаемый, либо хуже самого Иуды. Короче, полный изгой в нашей гимназической среде.

Вот и сейчас мы позабыли обо всех размолвках личных и гимназических, сплотившись против нового общего врага. Меж тем неожиданной передышкой воспользовались не только мы. Вся стайка в одиннадцать голов тоже сплотилась вокруг здорового бугая. Ан, нет, в десять. Один из чужаков, великодушно одаренный нашим Ксенафонтом подарками в виде ударов, вновь прилег отдохнуть на плац, не в силах стоять на ногах, едва его перестали придерживать за плечи его же товарищи.

Хотя расклад перед боем был все равно не в нашу пользу. Девятеро против одиннадцати, вернее восемь. Девятым из нас был вообще первогодок, мелкий, только что успевший остановить носовым платком кровь, текшую из его носа, но настолько похожий на Константина своим лицом, что только слепой мог не догадаться, что они являлись родными братьями друг другу.

– Чего надо? – надменно бросил чужакам Константин.

– Чтобы вы убрались с нашего места. Сим моментом и в разные стороны, как собаки, которых разлили водой, – процедил атаман пришлых, красноречиво сплюнув в нашу сторону…

– Вот наглость! – едва не задохнулся от охватившего его праведного гнева Пантелеев. – Явились сюда гостями незваными, негаданными, на всё готовое, да ещё на чужой каравай рты крысиные раззявили. Это наше место и наше законное право указать вам дорогу назад. Словами или чем другим. Если коротко, ваш путь отсюда – назад, вплоть до леса, а за ним на пятом повороте будет ваш полустанок.

Вотажный, оглядев смельчака, снова сплюнул сквозь щербину во рту и, презрительно улыбнувшись, нагло спросил моего товарища, явно специально коверкая свою речь:

– А где про то сказано да написано? Кажи гумагу, коли она у тебя есть, а если ответ – гумаги нет, то на твоё нет и суда нет. Мы сюда пришли и заняли это место по праву находки.

– Бумага есть! – моментально нашелся, ответив на вопиющую наглость Юрка, чем удивил всех нас необычайно.

Чтобы у него была какая-то официальная бумага? Да как же это? Долго ждать и гадать нам не пришлось. Всё разрешилось достаточно быстро. Пантелеев смело сделал три быстрых шага к старому вязу, от которого остался один лишь ствол, просунул руку в дупло, достал припрятанную внутри ствола деревянную коробочку, явно самодельную, открыл её и бережно вытащил из последней сложенный вчетверо листок бумаги.

– Грамотные среди вас, болезные, найдутся? Или мне, так и быть, её придётся зачитать самому?

Ватажный потупился, явно растерявшись от заданных вопросов, посмотрел то направо, то налево, а затем жестом поманил к себе мелкого мальчугана с давно нечесаной чернявой головой, чумазого и явно не особо сытого. Похоже, что именно он должен был стать толмачом, то есть переводчиком с русского письменного на русский разговорный.

Мальчуган, вздрогнул, когда осознал, что ему предстоит сделать, и явно хотел бы всеми руками и ногами отбиться от навалившейся на его плечи работы по переводу, но, так как атамана он боялся ещё больше, пару раз икнув, начал разбирать Юркин подчерк, читая написанное по отдельным словам и явно невпопад в силу бывших у него знаний. Если ты не читаешь постоянно, навык со временем неизбежно теряется, даже если ты им обладал раньше. Прав был наш учитель словесности, ох как прав!

– Сей… вязь… крыто или корыто… щи какие-то… след… яхонт вроде как… семена…

– Тьфу! – сгоряча сплюнул Юрка, которому надоело ждать, отчего он начал цитировать на память. – Там написано: «Сей вяз открыт будущим исследователем и яхтсменом Юрием Пантелеевым 8 января 1913 года.» Я специально смотрел, его, вяза, ни на каком городском плане не изображено, значит, право первооткрывателя по закону за мной.

– Говори что хочешь, а когда сила не с тобой – просто помалкивай, – встрял кто-то из стайки. – Вы тут драться собирались? Так давайте, продолжайте, а победитель подерется потом с нами.

Нет, ну, точно – пришлые! Члены любой исконно петербургской стайки прекрасно знали про существующее гимназическое правило, и никогда не стали бы лишний раз напоминать нам о нём.

– А ты знаешь, что случается, когда в спор двух псов вмешивается брехливая приблудная шавка? – ехидно спросил у предложившего простака Константин.

– Да вы не больно на собак и похожи, так, зверьки непонятной породы, – парировал словесный выпад ватажный. – Цирковые, видать. Вы хоть позабавьте нас, чтоб мы животы надорвать от смеха могли. Дорогих гостей хозяевам уважить надо!

Врагов было больше. Враги были сильнее. Но проиграть мы не имели права. И был только один способ победить. Выехать на городском порядке. Противопоставить типичной деревенской «стенке», аналогу дикой варварской волны, образцовый порядок манипул древнеримских легионов.

А ещё индивидуальное мастерство, приобретенное нами в том числе и на уроках фехтования. Но для этого противника надо было выманить на бой на наших условиях. Так, чтобы они на эмоциях попёрли вперёд, позабыв об осторожности. Именно для этого и была затеяна Константином словесная перепалка, вот только пока завести противника у нас не получалось.

– Цирковые, значит? – взвился Юрик, смело вырвавшись на шаг вперёд. – Цирковые… ну что же, пусть так, вот только слона, умеющего стоять на голове вам показать?

Что? Юрка, не сметь! Я мысленно содрогнулся от осознания того, что затеял мой друг, и уже хотел его затащить в наш строй, но было поздно.

– Покажи, – равнодушно предложил ватажный, которому явно не хватило ума понять того, что должно было произойти далее.

Пантелеев засунул обе руки в карманы своих брюк, напоказ вывернул их наизнанку и важно прокомментировал, нарочно используя мещанский стиль общения:

– Зырьте, несчастные: это – его уши, а слоновий хобот я вам рукой покажу, во-от так!

Пожалуй, только мелкий и то по своему малолетству не понимавший иных вещей первогодок не осознал смысла этой крайне непристойной пантомимы из репертуара Пантелеева. Мы, гимназисты, сразу же дружно загоготали, как и часть членов стайки, а вот ватажный с тремя подручными от злости и гнева побагровели и… сделали именно то, для чего Юрка так опасно играл с огнём. Бросились сломя голову в атаку. Причем бросились только приближенные к вожаку и сам вожак, поскольку вторая половина стайки тоже издавала звуки, похожие одновременно как на лошадиное ржание, так и на поросячье хрюканье. То, что нам было нужно.

Я, Константин, Юрик и Витя, одновременно сделав ровно три шага назад, превратили нашу линию в полумесяц, обращенный своими рогами к противнику. Не зря, ох не зря на уроках древней истории мы внимали рассказам учителей о Каннах и о том хитром приеме, благодаря которому умный, талантливый, но подлый противник Рима по прозвищу Ганнибал одержал свою самую внушительную победу, поставив весь цивилизованный мир того времени на грань катастрофы. Лицо в лицо, удары кулаками и блокировка ответных ударов, увертки и захваты, обыкновенное лягание и подсечки. И всё за какие-то считанные секунды, пока не стало легче. Ксенафонту, стоявшему на фланге слева от меня, потребовались лишь пять ударов, чтобы отправить в нокдаун, а затем и в нокаут двух открывшихся ему охранников вожака. Третьего, стоявшего по другую сторону от своего лидера, попросту смяли двое учащихся из Первой гимназии, использовав свое численное превосходство. Что же касается самого вожака, то я, уйдя на полшага влево, не только увернулся от его прямого правого удара кулаком, но и, перехватив эту руку своими обеими руками, рванул своего визави на себя, подставив физию ватажного под «двоечку» в исполнении Константина.

Ай! По уху мне всё же прилетело левой, но то была необходимая жертва на алтарь победы. Уличная драка всегда относилась к разряду подлых схваток, в которых были допустимы любые приемы и уловки, невозможные в честном боксерском поединке или в фехтовальном состязании. Поэтому никаких чувств, кроме удовлетворения от победы, мы не испытывали.

Пятеро наших противников лежали на земле, а оставшиеся семеро уже дрогнули, сломались морально, и начали озираться по сторонам, явно ища пути к своему позорному отступлению. Ведь если мы, гимназисты, выстояли при их численном превосходстве, то, что произойдет с ними дальше, когда наших активных кулаков стало больше, чем у них. Моя душа ликовала. О, как я ныне понимал истинное значение тех знаменитых строчек поэмы, написанной самим Александром Сергеевичем!

Но близок, близок миг победы.

Ура! Мы ломим; гнутся шведы.

О, славный час, о чудный вид!

Ещё напор – и враг бежит!

– Осторожно! – крикнул Юрка, предупреждающе выставив свой указательный палец прямо перед собой. – Нож!

Вовремя, ой как вовремя Константин отпрянул назад! Один из оставшихся членов стайки внезапно предъявил самый опасный аргумент любого уличного противостояния. И не просто предъявил, а сделал им резкий выпад вперёд. Явно самодельный нож с неприятным скрежетом ударился о верхнюю пуговицу «мундира» нашего товарища и попросту срезал её с его формы. О чём, о чём, а об его остроте явно заботились. А вот сверкнуло лезвие в руках ещё у одного из наших врагов.

Как плохо! Нож в руках противника – это скверно. Особенно, если ножа нет у тебя самого. Подлецы, истинные подлецы, коли выходят на безоружных с ножами. Страшно? Ещё бы! Если человек утверждает, что он ничего не боится, то, скорее всего, человек попросту – лжец! Или, что хуже, умалишенный.

Страх – это смерти врожденное чувство, от него никуда не денешься, всё равно ощутишь. Иное дело, не поддаться ему. Истинное мужество заключается в том, чтобы ощутив в сердце страх, смотреть прямо в лицо надвигающейся опасности с гордостью в глазах. Крепко стоять на своём обозначенном Судьбой боевом посту и без проявления паники делать порученное тебе дело, честно исполняя свой долг до конца, а лучше – до победы.

– Чудо! Нас может спасти только чудо! – взмолился я, на мгновение устремив свой взгляд к небесам.

Младший брат Костика ойкнул, но тут же замолк под пронзительным взглядом насыщенно синих старшего брата, с боевой улыбкой на губах расстегнувшего свое обмундирование.

– Подержи чуток, братишка! Как говорили древние, Res ad triarios rediit17! Друзья, покажем этим подлецам, кто мы такие! Легион, к бою! – приободрил Ксенафонт его и нас всех.

О, как он был великолепен в этом момент! Сине-голубое небо над ним, синева глаз и синева на его рубахе, все это триединство завораживало и вело за собой и я, повинуясь этому восторженному призыву рискнуть всем, чтобы победить, последовал его примеру. Тоже расстегнул свой гимназический мундир и кинул его мелкому брату Константина. Вслед за мной нашему примеру последовал и Витя, ударение на простую фамилию которого падало на вторую гласную букву – ИвАнов – явный признак принадлежности к дворянскому роду, и ещё один, до сего дня мне незнакомый воспитанник Первой гимназии. Константин, глядя на нас, восторженно захохотал, обернулся к нашим врагам, расстегнул верхние две пуговицы и бросил в лицо нашим противникам:

– Бойтесь, недруги, нашей синевы!

Я молил небеса о Чуде? Чудо произошло! Нож сам собой выпал из рук второго обладателя холодного оружия, лицо ватажника перекосилось, глаза в ужасе округлились, а его рот от страха выкрикнул страшное:

– Легионеры!

Прошло не столь много времени, всего лишь три года с того момента, когда на улицы Санкт-Петербурга вышла первая «когорта» нашего Легиона и только четыре с самого первого костра, зажженного в Павловском парке Царского села. И, тем не менее, слухи о нас появились сами собой и стали распространяться день ото дня, со скоростью лесного пожара или с той, с которой как множатся почки на ветках деревьев весной. Каждый наш поступок, особенно спонтанный и оттого не укладывавшийся в голове у рядовых обывателей, обрастал невероятными подробностями, которых подчас в реальности и не существовало. А иные объяснения так и вовсе ни в какие ворота не лезли.

Самым безобидным и при этом абсолютно лживым была версия о том, почему мы помогаем старушкам, которые несли с рынка тяжелые лукошки со снедью. Мол, понятное дело, чтобы обокрасть по дороге, вот только каждый раз, согласно им, у нас это не получалось. На самом деле мы просто… помогали пожилым людям донести тяжелую поклажу. За простое спасибо, а то и вовсе за просто так. По-научному это называлось бескорыстием, и вроде как на словах одобрялось. Вот только представить подобное в наше время, когда взрослые стали настолько мелочными, что за гривенник и отходить по голове могли, согласитесь, было не так просто. Но, как оказалось, исполнить было очень даже можно! Особенно, если сильно захотеть. И пусть нам потребовался для этого год, но своего мы добились. Нам, обладателям галстука и Знака, стали доверять.

А ещё ходили слухи, и на этот раз это было чистейшей правдой, что мы не терпим любой несправедливости. Уже не раз, и даже не десять, не я лично, но другие скауты восстанавливали законность и порядок на улицах и переулках своими силами, не отступая даже тогда, когда численный перевес был не на нашей стороне. И мы побеждали! Наши упорство и чувство локтя порой творили самые настоящие чудеса. Равно как и вычитанные в книгах и закрепленные на тренировках с нашими наставниками приемы джиу-джитсу, которые некоторым из нас иной раз приходилось применять в подобных схватках.

Дальнейшее было смешнее и проще. Чтобы хоть как-то объяснить свои поражения, проигравшие начали распускать слухи, которые необъяснимым для здравого восприятия образом почти моментально обрастали новомодным спиритическим их толкованием. Мол, нам помогают черти, духи, всякая иная выдуманная от страха нечисть, с которой мы общаемся и которую мы вызываем своими трилистником и синевой. А после того, как несколько «стаек» потеряли иных своих участников после встреч с нами и оттого распались, пошли разговоры и о том, что мы можем подавлять волю своих поверженных соперников и превращать их не то в свое собственное подобие, не то и вовсе в оживших мертвецов. Это была полная чушь, но на любую самую невероятную историю найдется тот слушатель, который примет её за чистую монету.

Скорее всего, так произошло и на этот раз. Сначала стайка столкнулась лишь с непонятным упорством «зарвавшихся» по мнению её членов гимназистов. Затем гимназисты показали, что могут постоять и за себя, и за своих товарищей. А сейчас мы, твердо стоя на ногах гордо демонстрировали спрятанные до поры до времени под нашими мундирами жестяные знаки-трилистники в виде цветка лилии и наши шейные платки в цвет чистого неба, воскрешая в их подлых душонках все припрятанные до сего момента страхи. И это стало сигналом к всеобщему бегству державшихся на ногах членов стайки с поля боя. А те из них, кто ещё не мог твердо стоять на ногах, старались отползти как можно дальше от нас, твердя на разные лады одно и тоже.

– Легионеры!

– Это – легионеры!

– Мамочка, легионеры!

Это что? Это как? Это что, правда? Я долго не мог поверить своим глазам, но они снова и снова подтверждали увиденное мною в самый первый раз. Всё, написанное в книге и рассказанное мне летом прошлого года в ночной тишине при свете живого огня костра, абсолютно всё оказалось сущей правдой. Я и глазом не успел моргнуть, как стайка, распавшись на улепетывающих от нас без оглядки одиночек, разбежалась в разные стороны подобно тому, как разлетаются брызги от метко запущенного в самый центр лужи тяжёлого камня. Так их, трусов, так! Преследовать мы их не стали, а лишь, приставив ладони к своим лбами, из-под руки следили, как беглецов остаток жалкий отступал в полном беспорядке с нашей земли.

– Виктория! – взлетел вверх кулак Константина, в пике полёта которого указательный и средний палец раскрылись, образовав латинскую букву «V» – знак победы.

– Победа! – отозвался я ему, повторив своей правой рукой его движение вверх. – С победой тебя,… брат!

Глава 3

Из которой мы узнаем о последствиях обещания, опрометчиво данного маленькой девочке, о тайной организации, которая и не думает ни от кого скрываться, и о поиске человека.

Нужные книги были написаны для нас не зря. Они, будто маяк для кораблей в ненастную ночь, светили, светят, и будут светить, показывая нам, следопытам и первооткрывателям, верный жизненный путь своей правдой, записанной между строчек на своих страницах. Да разве я сам, когда украдкой запоем читал рыцарский роман, погружаясь мыслями в самый центр кипевшей по ходу повествования битвы, не представлял себя героем, вступившим в почти безнадежный бой с превосходящими силами подлецов и предателей? Разве я не мечтал оказаться на его месте или в одном строю с ним и также победить? И ведь эти грёзы нынешним днем для меня сбылись!

Да, такое и правда случается в реальной жизни! Это не выдумка, написанная ради красного словца. Такое бывает, то есть уже случилось… и так для меня будет и впредь!

После того, как последний из ватажников убрался с наших глаз восвояси, мы всей нашей гимназической братией дружно обнялись и по-настоящему побратались. После такой славной победы никакой речи о возобновлении схватки друг с другом не могло идти от слова «вообще». Она бы не принесла никому из нас ни чести, ни славы, а вот уронить наше достоинство в своих собственных глазах была вполне способна.

Тем более, что схватки, пусть и с иными противниками, всё равно состоялись и потому наши алчущие и жаждущие приключения души полностью насытились их результатами. Да уж, таких воспоминаний нам точно на всю летнюю вакацию хватит. А ещё мы, прежде чем распроститься друг с другом, договорились встретиться в августе не для возобновления баталии, а дабы вспомнить сегодняшнее дело.

А затем мы с Юркой продолжили свой в компании Витьки, Константина и его младшего брата. Как так у нас получилось, что мы предпочли их компанию всем прочим? Ответ был крайне прост, и в нём не было никакого урона верности идеалам нашей Второй гимназии. Просто, начиная с третьего часа дня по субботам двери Первой гимназии распахивались для всех гимназистов Санкт-Петербурга, кто желал бы приобрести в её стенах дополнительные навыки. А поскольку субботний день выпадал на первое июня, день последнего занятия был перенесен на сегодняшнее число. И у меня с Пантелеевым такое желание присутствовало.

Половину долгого учебного года, начиная с первой недели от окончания Рождественской вакации, мы с Юркой совершали по субботам увлекательнейшую прогулку, переходя преграждавшую нам путь Фонтанку по раздвижному в центре своем Семеновскому мосту. У нас с ним оказалось одинаковое увлечение – судомоделизм. Вот только корабли у нас выходили разные. Меня влекли скорость и боевые качества легендарного крейсера «Новик», чьи подвиги оказались в тени подвига крейсера «Варяг», но в который нельзя было не влюбиться сыну потомственного морского инженера.

А вот Юра оказался настолько большим романтиком, что даже поверить в подобное сложно. В наш век, когда противостояние нас, людей, со стихией было поднято на новую высоту, когда мы противопоставляем полярным льдам мощь машин и доведенную интегрированием до совершенства эллипсоидность корпуса ледоколов, когда каждая надстройка проверяется курвиметрами на чертежах с той тщательностью, чтобы максимально уменьшить силу сопротивления среды, он…

Он решил построить модель своей первой парусной яхты. Видимо, прошлогодняя Олимпиада подарила ему столь яркие впечатления, что скрытности подводной лодки и невероятной дальнозоркости строящейся авиаматки, он предпочёл вдохновение от любования белизной округлившихся от пойманного ветра парусов. Вот вам и сын родителей-актеров! Мне до него со своим неосторожным обещанием плыть и плыть…

Что это было за обещание, которое я по своей глупости дал? То случилось на праздничной Рождественской вакации, когда мы с сестрой были приглашены в числе прочих детей на ёлку, организованную Адмиралтейством. В России Рождество по праву считается праздником семейным, причём к украшению хвойного дерева официальный Синод относится с плохо скрываемым неодобрением, но флот по своему офицерскому составу состоит не только их православных людей, отчего для нас существовала такая вольность. И вот на этом торжестве, сразу же после вручения подарков от Святого Николая, который кроме покровительства всем морякам, наделён прерогативой поздравлять малых с Рождеством, я заметил, что моя сестра Ольга завертелась около совсем маленькой девочки, которой было не более трех лет от роду. Завертелась и, найдя меня взглядом, поманила к себе. Пришлось мне оставить завязавшийся было разговор со своим товарищем и поспешить сестрёнке на выручку.

Согласитесь, что когда на подобном торжестве такая кроха начинает ронять слезы от огорчения, то поневоле напрашивается мысль о том, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Обделили подарком? Исключено, явно новую куклу она крепко прижимала своими короткими ручонками к себе. А вот толкнуть её, как с умыслом так и без, высказать обидное, а то и зло посмеяться – вполне себе могли, да. Встречаются подобные особи среди нас, что греха таить. В таком случае девочку требовалось утешить, смахнуть её слезы чистым запасным носовым платком, а затем (уже мне) найти её обидчика и заставить его принести искренние извинения. Любым способом. И, если для этого от меня потребуется не только доброе увещевательное слово, но и кулаки, сомнений в гамлетовском выборе «бить или не бить» в голове и возникнуть не должно было. Надо было бы хорошенько вразумить хама…

Как оказалось, малая Маринка (с детской непосредственностью упорно именовавшая себя «Малинкой») ко всему прочему загадала желание, чтобы её дедушке вернули его старый потонувший корабль, а когда этого не произошло на торжестве, закономерно расстроилась. Узнав о таком её «несчастье» я и совершил крайне глупый поступок, поклявшись ей в том, что построю для неё точно такой же, только маленький, чтобы она сама могла подарить его любимому дедушке.

– Ну много ли такой крохе надобно? – резонно рассудил в тот вечер я. – Выстругать ножом щепочку, на неё наклеить ещё одну, меньшего размера, а вот на эту вторую прикрепить сверху трубу да две мачты. День, максимум два работы руками, и Малина Болисовна Стлахова будет весела и счастлива. А её дедушка меня прекрасно поймёт и великодушно простит…

Правда уже через пять минут я готов был откусить себе язык, провалиться сквозь пол в подвал и обругать себя вполне по-боцмански. Права народная мудрость о том, что слово – не воробей, и, если ненароком вылетит – держись! Дедушкой Марины Страховой оказался не кто-нибудь, а сам (САМ!) Николай Оттович фон Эссен, герой Русско-японской войны, легендарный командир крейсера «Новик» и броненосца «Севастополь», ныне – главнокомандующий всем Балтийским флотом…

И такому человеку, настоящей живой легенде, я, сын морского инженера, буду вручать тяп-ляп щепочку, нагло утверждая, что это его крейсер «Новик»? Не один и даже не два волоса я выдрал из своей головы после того вечера и при первой же возможности ринулся постигать искусство моделирования в Первой гимназии дополнительно к обучению во Второй, благо оно для меня, как питерского гимназиста, было абсолютно безвозмездным. Даже не смотря на почти официальную вражду между гимназистами.

Моя модель вышла на удивление красивой. И, самое важное, аутентичной. Все пропорции, от номинальных размеров корпуса до диаметра труб были выдержаны мною в строгом соответствии с тем, что мои учителя называют масштабом, а сам корабль был с точностью до линии покрашен красками в самые настоящие боевые цвета российского флота. Суриком всё, что ниже красной ватерлинии, и серо-оливковым всё, что было выше, вплоть до клотиков мачт. Бережно, будто она была изготовлена из хрупкого хрусталя, я поместил свою модель в фанерную коробку и аккуратно накрыл сверху ещё одним листом фанеры. Для пущей надежности. Теперь моё обещание оказалось исполненным, оставалось только передать посылку адресату.

Вернее, нет! У меня оставалось ещё одно дело в стенах этой гимназии, намеченное на сегодня. Дело столь же правильное, сколько и тайное. Даже Юрка и тот ничего не должен был знать о нём, ибо он ещё не прошел надлежащего посвящения.

Улучив момент, благо в запасе у меня были ещё по меньшей мере полчаса, я покинул мастерскую и на цыпочках поднялся по лестнице. Если пройти по коридору до самого его конца, то этажом выше, следующим после кабинета истории располагался «Кабинет древних языков номер 2». Во всяком случае, именно об этом извещала любого интересующегося прикрепленная к двери табличка. И была бы это дверь как дверь, если бы на ней чуть ниже стандартной дощечки с надписью, не было выведено мелом, причем явно гимназическим подчерком зловеще звучащее на «вечно живом медицинском» языке: Desine sperare qui hic intras18.

А для совсем непонятливых, хотя таковые никак не могли оказаться в числе гимназистов, ещё ниже этих двух строчек и тоже мелом был намалёван самый настоящий человеческий череп с парой перекрестившихся костей под подбородком в окружении трех латинских букв «D» с севера, востока и запада. Вся эта жизнеутверждающая идиллия была бы неполной, если не упомянуть тот факт, что «D», из которых одна, средняя, чуть возвышалась над двумя смежными с ней ровно наполовину от своей высоты, были также выведены, пусть и по трафарету, но самими гимназистами и регулярно ими же обновлялись.

Увидев такое, я едва не потерял дар речи. Мне было страшно себе даже представить тот внушительный список кар, который бы обрушился на голову озорника в стенах нашей гимназии, дерзни он так по-варварски поступить с казённым имуществом, а уж за двусмысленность намалеванного ему прилетело бы отдельно. Впрочем, и в стенах Первой гимназии наказание последовало бы в обязательном порядке за дверь любого другого кабинета, кроме этой. Это была уступка со стороны нынешнего директора гимназии Евгения Ветника своим подопечным в знак уважения и признания заслуг бывшего преподавателя латинского языка, благодаря которому добрые слова о гимназии перешагнули не только сухопутные границы империи, но и перемахнули, благодаря почте, через знаменитый пролив Ла-Манш достигнув Великобритании. На ближайшие два года он отдал этот кабинет самой лучшей части гимназического сообщества. Уняв сильный стук своего сердца, я постучался в дверь сначала двумя, а затем тремя стуками.

Дверь на условный стук открылась быстро. Не сама собой, как в сборнике арабских сказок Шахерезады, не посредством тайного слова, а изнутри, причём обыкновенной человеческой рукой. И открывшим её передо мной человеком стал никто иной, как мой новый знакомый, Константин. Увидев именно меня, Костик приветливо улыбнулся, в каждом его глазе сверкнул веселый огонёк, но сам он, подчиняясь субординации, сделал очень суровое лицо и строго спросил меня:

– Tu quis es?

– A legionnaire Honoris! – легко ответил я на благородной латыни.

– Quid est homo, viator? – был задан мне второй вопрос.

– Dat… – начал перечислять я, чертя перед собой в воздухе указательным пальцем правой руки символ трилистника клевера. – Dat. Dicat. Dedicat19.

– Входи, брат! – с благодушной улыбкой молвил Константин, пропустив меня внутрь кабинета и уже за закрытой дверью крепко пожав мою руку. – Входи, новичок! Мы тебе только рады!

– Не новичок, – улыбнулся я в ответ. – Просто хотел узнать, нельзя ли с вами этим летом? Мой отец, если что, свое согласие выдал и сказал, что я должен принимать подобные решения самостоятельно.

– Ты сейчас говоришь за одного себя? – осведомился повернувшийся ко мне Витька, мгновением ранее корпевший над рисунком, который он старательно выводил мелом на доске.

– Не только, – улыбнулся я. – Со мной ожидается пятеро товарищей по гимназии и братству. А ещё трое – кандидатами числятся пока, но тоже не просто хотят, а жаждут быть с нами и в первый раз громким голосом сказать заветную фразу: «Be prepared!20»

– А что же вы их ещё сами не насытили? – удивился моим словам Константин.

– Так мастера у нас нет, – развёл руками я. – Мы сейчас сами по себе. А ведь так быть не должно. Легион силён сплоченностью своих когорт. Только так и никак иначе. Потому я и пришёл к вам.

– Э-эх, – сочувственно протянул Иванов. – Как же мы понимаем тебя, брат! Мы и сами ныне считай что сиротствуем. Как уехал от нас в позапрошлом году наш Василий Григорьевич служить в будущий Царьград, так и у нас стал местами песок сыпаться…

– Но, как видишь, – добавил позитива к этим словам своего товарища Константин. – Нам и сохранить удалось немало! Евгений Иванович пусть сам не мастер, но нас и наши начинания поддерживает. Мы уже списались с Царским Селом, нам ответили и великодушно обещали помочь в решении вопроса с лагерями.

– Олег Иванович? – я едва сдержал себя, чтобы не ахнуть от восхищения. – Сам?

– Ну а кто же ещё? – добродушно смеясь, подтвердил мою гипотезу Костик. – Или ты знаешь кого другого в тех краях, кто мог бы ответить нам?

– Нет, не ведаю о таком, – покачал головой я, всё ещё не веря своим ушам. – Но ведь это же.. это…

Как у листка клевера имелись три лепестка, как у геральдической лилии, что венчала сигнум одного из римских легионов, имелись три ответвления, как у нашего современного Легиона юных разведчиков (который мы самоназвали Легионом Чести) существовали три идеала верности: ближним, стране и Богу21, так жили и здравствовали те три Наставника-идеалиста с большой буквы «Н», без которых не было бы нас, легионеров, как общности. Для Санкт-Петербурга до недавнего времени таким человеком был преподаватель латыни в Первой гимназии Василий Григорьевич Янчевецкий, для Москвы – Иннокентий Жуков, а вот для Царского Села – поручик 1-го лейб-гвардии батальона Олег Иванович Пантюхов. Это он был самым первым среди нас. Он не только переписывался с ведущими зарубежными организаторами, но и лично (ЛИЧНО!) общался с самим Байден-Пауэллом…

Я от восхищения даже закрыл глаза, чтобы их блеском не выдать своей зависти к своим новым товарищам и братьям. И Константин по достоинству оценил мой поступок.

– Ты не переживай, Антон! Пятью товарищами больше нас будет! Ты вот что, оставь свой адрес и телефон, если он у тебя в доме установлен. Как только мы сами узнаем, что и как, мы тебя немедленно оповестим. У нас для этого на крайний случай и свой экспресс имеется, правда с приставкой не пони-, а вело-.

– Это что, шутка? – удивился я, ещё раз ахнув от восхищения.

Пони-экспресс, о котором мне приходилось только читать, был весьма эффективным, хотя и рисковым средством доставки почтовых сообщений из города в город на Диком Западе. Для этого за определенную плату и толику острых ощущений нанимался молодой ковбой-ганфайтер со своей лошадью. Часы лихой скачки по прерии с мешком у седла, полным писем, риск нарваться на бандитскую пулю или индейскую стрелу, с лихвой компенсировалась азартом от перестрелки и серебряными долларами за успешный рейс. И, если и у нас среди гимназистов завелось подобное, то это… ого, как здорово!

– Ну, живого пони нам содержать пока не под силу, – усмехнулся Виктор. – Да и по нынешним временам это глупо. Велосипед дешевле, а появление пони на улице вызовет только смех у прохожих, да и мы – не циркачи из шапито.

– Солидно, – заметил я. – Богато живёте.

– Куда там, – отмахнулся Константин. – Даже в нашем отряде платки не у всех имеются, а про полное обмундирование вообще молчу. А ведь у нас отцы очень уважаемые и очень состоятельные люди. Но ты не думай! Мы рады любому брату-разведчику, а уж такому проверенному как ты – вдвойне. Кстати, помочь не желаешь?

– Помочь? Вам? С радостью! А чем?

– Я же говорил, – радостно возвестил неугомонный Витька. – Говорил, что на него можно положиться! Правда, я не знал, что Антоний уже… нам товарищ. Хотел, чтобы все на него посмотрели и приняли решение.

Ничего себе новости! Оказывается, тот поединок, который был запланирован на сегодня, должен был стать… своеобразной проверкой моей смелости? Дела…

– Работать будем. Давай, садись в наш круг, в ногах правды нет. – улыбнулся мне Костик и тут же оборотился к Иванову. – Вить, у тебя хоть что-то уже готово? Показывай.

Витя, провел рукой под столом, достал два угольника, установил их на длинном учительском столе, а затем, вновь проведя руками, достал столь же длинную тонкую доску. И на этой доске хорошим резаком были сначала выдолблены, а затем покрашены черной типографской краской буквы, выстроенные в три слова. «Редакцiя журнала Ученiкъ». Неужели я совершенно случайно умудрился попасть в святая святых? Мне же мои собственные товарищи по Второй гимназии не поверят, если я им об этом расскажу…

Слухами земля полнилась от начала веков, ещё до появления письменности. Никто из нас, читавших или слушавших тех, кто читал данный еженедельный журнал, выпускаемый из стен Первой гимназии, не знал ни где его делают, ни как. Я же (о, счастливчик!) теперь сам оказался в числе тех, кто будет создавать очередной его номер.

Скажите, где можно найти такой из журналов, выпускаемых самими гимназистами, который мое бы похвастать сразу двумя ремарками на титульном листе о том, что он рекомендован для учебных заведений торгово-промышленного ведомства и допущен Святейшим Синодом для библиотек духовных училищ? «Ученикъ» был единственным исключением. В том, что он является гимназическим, не могло быть никаких сомнений. В каком ещё журнале на титульном листе увидишь на фоне Медного всадника и Исаакиевского собора парту с чернильницей, тетрадкой, из которой выглядывает линейка, глобусом и альбомом для рисования? Ответ очевиден.

Как завороженный я смотрел на двух морских коньков с широко раскрытыми ртами, которые, благодаря присоединению ко второму из пары длинного хвоста русалки, представляли собой заглавную букву «У» в духе древних русских летописей. И только настойчивый голос Иванова вернул мой разум в реальный мир.

– Вот, смотри, Антоний, – кивнул мне Витёк на доску, что висела за его спиной. – Мы уже сейчас планируем тот номер, что встретит новый поток гимназистов-первоклассников, да и вообще всех новичков в августе. На разворот пойдут наши летние впечатления от лагеря. В колонку справа – приветствие от Иннокентия Жукова, по центру – от Олега Ивановича, а слева нам очень хотелось бы разместить призыв присоединяться к нам. Даже наметки есть, но хочется озаглавить таким лозунгом, чтобы… ух, за саму душу брало! Да и рисунок желателен, пусть и от руки, но в тему же. Вот уже второй день головы свои ломаем. Просто «Будь готов»? Но так наверняка будет озаглавлено приветствие от Пантюхова.

– «Стань таким, как мы» тоже не подходит, – продолжил за него Константин. – А то получится как в нашем комедийном спектакле про лентяя-первогодку Вовку: «На уроках учат-учат, ещё и на вакациях не понятно с чем на меня навалились».

– «Влейся в наши ряды!» тоже не предлагай, уже проходили и единодушно отвергли, – подал свой голос сидевший справа от Константина гимназист. – Будто принуждение какое, когда всех гребут под одну гребёнку. От того и лозунг должен быть интересным, уже в самом себе тайну какую-то для читающего содержать. Предложи что своё, а то у нас может быть глаза замыленные уже, а решение, вот оно, прямо на поверхности лежит. Просто посмотри на него свежим взглядом, подбери и используй. Его надо только найти…

Я погрузился вслед за всеми остальными в раздумья. Предложенное дело оказалось для меня новым и затруднительным, хотя сочинения я всегда писал на «отлично». Это в сочинении я запросто придумал бы нечто, вроде такого заглавия: «Мои собственные мысли о будущем развитии науки техники в ближайшие десять лет с объяснением оных». Но для газетной статьи, и это я знал точно, такое длинное заглавие было неприемлемо. Так нам весьма доходчиво объяснили на уроках словесности, когда мы проходили на уроках разные «штили» письменной речи.

– Вот что тут можно придумать, что? – вопрошал я у самого себя, перебирая в уме самые невероятные варианты, которые тут же находил нелепыми. – Отвлечься, надо отвлечься! Как я отвлекся сегодня на свои собственные вирши и решил-таки задачу. Так, главной в статье должна быть не форма, и даже не её содержание. Главное – заинтересованная реакция будущих читателей, для которых она должна быть написана.

Эта мысль мне пришлась по нраву. В ней явно что-то было такое, что могло бы помочь. Ну-ка, ну-ка, разовьем её. Зачем статья будет написана? Затем, чтобы ещё больше ребят, не знающих чем заняться в свое свободное время, не растратили бы его на различные глупости, а ведь они нам так нужны в наших рядах.

Секундочку! Раз они нам так нужны, значит, мы их должны найти, а раз пока их нет, то мы их ищем, причем ищем уже сейчас. Хорошая мысль! А кого мы ищем? Гимназистов, ребят… ой!

От озарения я даже со скамьи подскочил и даже несколько раз встряхнул головой, будто прогоняя морок. Но он не пропадал. Вот же оно! Красиво, таинственно, элегантно…

– Что? – спросил меня Константин, крепко схватив за мою руку. – Ты нашёл? Нашёл? Говори же, не томи нас!

– Hominem quaero, – ответил я крылатым латинизмом, которым, видимо, заразился от Бакрылова. – Человека ищем.

Константин сначала внимательно посмотрел на меня, потом обвел взглядом всех окружающих, а затем радостно крикнул, тоже крылато, но уже по-гречески::

– Эврика!

Всеобщее молчание-пыхтение сразу переросло в настоящий гул, будто бы вокруг нас бушевала самая настоящая нешуточная буря.

– То, что надо!

– Так просто… Молодец, Антоний!

– Эй-ей-ей, только, чур, не Диоген, – затряс пальцем у своего лица Витёк, вмиг сообразивший, куда дует ветер. – Диогена я не потяну.

– Тогда нашего брата-разведчика малюй! – предложил Константин. – Ну его, этого Диогена. Позёр он был, хоть иные мысли и были весьма дельными. Да и кому будет старик на газетной странице интересен?

– И что же ты предложишь? – спросил я.

– Мальчишка нужен! Вот и пусть его хоть с себя самого изобразит. Только, чур, по всей форме одетого и с платком. Но фонарь в своих руках он по любому держать должен, – решил внести поправку Костик. – Справишься, Вить?

Виктор задумчиво оперся подбородком на свой кулак, поводил взглядом то вправо, то влево, а затем утвердительно кивнул в знак согласия с предложением, но сказал, внеся существенную поправку:

– Набросок начну рисовать прямо сейчас. Кость, шляпа вроде как при тебе имеется, а фонарь в кладовке на полке найдется. Кто-нибудь, сбегайте за ним. Одна нога здесь, другая там. Только вот обойдемся без автопортрета. Пусть вон Антоний повернет свою голову вправо. Во-от так. Зарисовку я буду делать именно с него…

О, фотоаппарат! Это изобретение воистину вошло в копилку чудес современной науки! Какая экономия времени и человеческих нервов! Садишься ты перед объективом, выжидаешь минуты три, замираешь при команде фотографа: «Внимание, сейчас вылетит птичка», постараешься не мигнуть при вспышке смеси магния с бертолетовой солью, и после подобных манипуляций ты становишься абсолютно свободным, словно вольный ветер в чистом поле. А вот когда с тебя пытаются сделать даже не портрет, а обыкновенную карандашную зарисовку, ты очень скоро помянешь недобрым словом всё, всех и вся, включая собственный язык.

Даже когда мы, гимназисты, сидели на самом нудном и скучном уроке, то мы всё равно оставались подвижными в подвижной среде. Мы писали, изредка терлись ногой об ногу, иной раз (чур, не выдавать!) втихую пихались, перешептывались, короче, оставались в некотором движении. Тут же…

Первые пять минут были убиты только на то, чтобы выбрать место, на котором я должен был стоять, и те углы под которыми должны были быть повернуты мои голова и рука, державшая фонарь. Целых раз семь переигрывали, то Иванову не нравилось одно, то другое. Причём выяснялось это далеко не сразу, что добавляло ситуации излишней нервозности. Ей-же-ей, камерность фотостудии, где всё это было рассчитано заранее с математической точностью, являлась верхом совершенства.

Вот попробовали бы вы сами держать на весу несколько минут фонарь так, чтобы ни один мускул на вашей руке не дрогнул. А он, как назло, был тяжелый, зараза, так и норовил утянуть мою руку вниз. И я снова и снова слышал раздосадованный вопль Витька:

– Да он опять его роняет! Нет, я так больше не могу. Обеспечьте мне статику! О-о-о, он ещё и морщится, будто ему нечто вонючее под нос сунули! Потерпеть ещё десять минут не судьба?

– Сам попробуй, – буркнул я в ответ, не злобно, а от натуги, просто фонарь был и правда тяжёл. – И я на тебя самого посмотрю…

– Даже думать про это не буду! – огрызался Иванов, работая карандашом. – Мне, между прочим, тоже тяжело. Ты думаешь, что рисуют только пальцы, держащие карандаш?

– А то как же! – в том же дерзком духе продолжал перебрёх я, больше для того, чтобы подзадорить самого себя, нежели задеть своего невольного временного мучителя. – Ты вон сидишь тут передо мной, мечтаешь, проведешь черточку, хмыкнешь, снова в грезы уйдешь, а я стою как цапель на болоте, держу на вытянутой руке этот надоевший фонарь и даже нос свой почесать не могу, хотя и охота, спасу нет.

– Эх ты, натурщик от слова «тур», упёртый и глуповатый, – недовольно фыркнул Витёк.

– А кто Диогена не потянул? Я во всяком случае себя художником не объявлял…

– Я тоже не утверждал, что являюсь Валентином Серовым, – примирительно продолжил диалог Витёк, тем самым признавая, что он перегнул палку. – Просто мне тоже сейчас стало обидно. И пусть рисует одна рука, но на самом деле пишет всё тело, так что я тоже устаю.

– Сам знаю, – согласился я. – Давай, рисуй дальше, пять минут полной неподвижности я тебе гарантирую. И-и, раз!

А ведь получилось! Без дураков, у нас это получилось. Я думал, что выйдет хуже, а оказалось очень даже ничего, что было признано всеми присутствующими. У Иванова задатки портретиста однозначно есть. Когда я ему об этом сказал, у него даже румянцем щеки покрылись, настолько он остался доволен как моей похвалой, так и вышедшим из-под его карандаша результатом.

Глава 4

В которой появляется нечистый, делается нелегкий выбор между мечтой и дружбой и развязывается один из узлов, завязанных ещё до начала повествования.

С гимназистами из Первой гимназии я расстался, как с отличными друзьями и даже обменялся адресами с каждым из них. Витёк обещал перерисовать набросок, сделать с него самую точную копию и выслать мне в качестве извинения за невольно причинённые неудобства, которых с моей точки зрения попросту не существовало от слова совсем. На тот момент не существовало.

Уже потом, когда я уже простился со всеми присутствовавшими в комнате товарищами, они появились, но это уже было для меня не важно. Вернее, не они, а оно. И виноват был в этом по большей части один только я. С моей стороны это было очень глупо – лелеять надежду на то, что я смог бы обернуться со всеми своими запланированными делами за остававшиеся полчаса. А все полтора не хотите ли?

Разумеется, что Юрка ждать меня так долго не стал, хотя по заверениям гардеробщика, Пантелеев целых полчаса мелькал перед его взором и раз шесть дотошно и настойчиво спрашивал, не видел ли тот, куда подевался Антоний, тот самый парень, который пришёл вместе с ним. А я, (вот дурак-то!) его даже не предупредил. Хорош друг, называется…

Укорив себя за подобную нетактичность, я, выбежав из здания Первой гимназии, припустил не к своему дому, а прежде всего к дому Пантелеевых. Чтобы повинится перед ним за эту мою глупую оплошность и предложить то, что я не решался предлагать ему раньше. Вступить в ряды нашего Легиона. Стать, как и я, юным разведчиком, ведь он того точно достоин… Именно поэтому я снова устремил свой бег к приснопамятному Семеновскому мосту.

Где-то на половине пути я остановился, поскольку задался непростым нравственным вопросом. Среди тех обещаний, которые я взял на себя, дав торжественную клятву при вступлении в ряды Легиона, одно из них звучало так: «Буду делать всё от меня зависящее, чтобы помогать ближним22». Понималась она просто и недвусмысленно. Считать потерянным для себя тот злосчастный день, который был прожит без совершения хотя бы доброго поступка. Чтобы помнить об этом всегда и всюду, я, как и многие из нас, юных разведчиков, каждое утро на правом конце своего шейного платка завязывал один небольшой, но крепкий узелок.

Думаете, это так просто, совершить хотя бы один добрый поступок в течение дня? Напрасно! Существовало множество ограничений и условностей, которые следовало соблюсти, дабы кажущийся правильным поступок оставался таковым по его духу.

Взять, к примеру, подсказку соседу на уроке. С виду, вроде как да, помог вполне по-товарищески, только вот по духу сделано худое. «Подсказка – догадка – лживка – обманка – лукавка – немогузнайка!» Такую цепочку деградации офицера-дворянина более чем полтора века назад вывел ещё сам Александр Васильевич Суворов. Потому, такой подсказ не мог сулить ничего хорошего. Ни подсказчику, ни попросившему о помощи. И совсем иное дело помочь ему же после занятий.

И, тем не менее, мы, легионеры Второй гимназии, почти всегда улучали случай, чтобы проявить себя. Не важно, помогали ли мы разгрузить воз дров, привезенных в гимназию, провожали до дома испугавшегося бродячих собак ребёнка или помогали нести свою поклажу бабушкам, неторопливо семенящим с рынка. Что-нибудь да находилось для нас. Правда по первости из этого выходил иной раз и смех, и грех.

Напуганные газетными статьями, так ярко описывавшими разнообразные страсти-мордасти, которыми изобиловала повседневная жизнь славного града Санкт-Петербурга, бабуси порой принимали нас за молодчиков, покушавшихся на их жизни, нехитрый скарб, а то и саму честь. Оттого они голосили так, будто мы их и правда резали ножами. Но уже через пару месяцев многие из них знали, что к мальчугану, на левом рукаве которого вышит наконечник стрелы, нацеленный строго вверх, исходящий от ленточки с девизом «Будь готовъ!», можно смело обращаться за помощью. Что он точно не откажет и с радостью исполнит порученное. Концы этой ленточки, между прочим, были целенаправленно загнуты кверху не по прихоти, а символизируя концы губ улыбающегося разведчика, а сама стрела была подобием стрелки компаса, указывающая на истинный норд.

Так вот, я стоял и раздумывал над тем, что уже было совершено мною сегодня. Разумеется, драка, в которой я принял активнейшее участие, за неё сойти не могла. Не потому, что драться нельзя! Напротив, за правое дело драться не просто можно – необходимо, а трусу в легионерах делать нечего и он, буде выявлен, должен быть немедленно исторгнут из наших рядов с позором. Просто это было другое…

А вот вопрос с помощью братьям из Первой гимназии был интересен, хотя тоже спорен ввиду своей неоднозначности. С одной стороны, я помощь вроде как оказал, причём повинуясь случайному порыву, тут всё было правильно. А с другой стороны, если учесть, чей (мой, конечно же!) рисованный портрет украсит разворот гимназического журнала, выходило так, что «за спасибо», как предписано правилами, у меня помочь не получилось. К тому же я мог невольно своим исчезновением обидеть Юрку. Потому, взвесив на весах своей совести все за и против, решил, что доброе дело у меня ещё обязательно случится, пусть и не такое, о котором мечтаю, но совершенное даже в малости всё равно останется добрым.

Вам, наверное, это показалось бы изрядной наглостью, но я вот уже почти год, пусть редко и украдкой, мечтал о… медали. Не олимпийской и даже не военной. Гражданской медали на чёрно-красно-черной Владимирской ленте, даже не золотой, а серебряной, на аверсе которой изображён профиль Государя-императора, а на реверсе лавровый венок и гордая надпись «За спасанiе погибавшихъ23». Той самой, что вручается исключительно «за подвиги человеколюбия, с опасностью собственной жизни совершённые…».

Посмели бы вы сказать, что это для меня невозможно! Возможно, да еще как! Ведь я, как и почти все гимназисты города прекрасно знал, благодаря газетам и свидетельствам очевидцев, историю жизни дворникова сына Андрея Станкова, двенадцати лет от роду и его несомненного подвига.

Он на Рождественской неделе взамен занедужившего отца взялся лопатой снег в самый снегопад на Ивановской улице сгребать, дабы копейка трудовая из семьи не ушла. Всё утро и весь день грёб, устал сильно, в дворницкую зашел чай похлебать и самому согреться, а поздним вечером на втором этаже одного из домов, что стоял напротив, пожар открылся. Да ещё в той квартире, где малое дитё было. Родители на приёме находились, гувернантка лясы и не только их с ухажером своим точила во флигеле, а квартира тем временем запылала. Так тамбовчанин Андрей ещё до приезда пожарной команды бросил свою лопату, вылил на себя воду из самовара в своей дворницкой, перекрестился и в огонь, не помня себя, кинулся.

И ведь спас, спас мальца, только щеку себе обжёг, да шапку на голове до прорехи спалил. Так ему каждый гимназист из Первой гимназии по единодушному решению пять копеек выделил, родители спасенного за свой кошт в больницу устроили и обещали, что следующего сына в честь него назовут, а к Пасхе так и вовсе ему награждение медалью подоспело. И это при том, что он на полтора года младше меня по возрасту и на пять по учебе, ибо он только два класса в церковно-приходской школе при храме Иоанна Предтечи проучился.

А я, да и любой из нас, гимназистов, что, хуже? Неужели бы подкачали в подобной оказии? Ни за что на свете! Иначе и быть не может!

Я улыбнулся нахлынувшему на меня воспоминанию и заспешил к мосту, ныне потерявшему всё своё былое величие. Когда-то над ним, в центральной его части, возвышались четыре башенки, в которых располагались механизмы подъёма его деревянной разводной средней для прохода барж с различными грузами. Теперь же, после его перестройки и замене материала центрального пролета с дерева на металл надобность в его разведении, также как и в самих башнях отпала. Их попросту убрали ещё за полвека до моего рождения24. По идее, цель была вроде благой – увеличить интенсивность движения по нему, но с потерей значимости Горохового проспекта потерялась значимость и самого моста, по которому иной раз можно было пройтись, не встретив ни одного экипажа или пешехода, как сей…

М-да! Бросив свой взгляд на мост, я осознал, что мне сегодня так не повезет. На мосту, на самой его середине, виднелась одинокая и вроде как человеческая фигура, рядом с которой валялось нечто непонятное, напоминавшее мешок или нечто подобное ему. От увиденного меня невольно бросило в дрожь.

Почему? Да мне сразу, ни к месту и ни ко времени вспомнилась одна из невероятных и от того весьма зловещая на данный момент страшилка. Одна из тех, которыми в ночную пору в общей спальне старшаки любили пугать нас, младшеклассников. Суть её заключалась в том, что строитель этого моста, чтобы достичь успеха, продал душу нечистому, да ещё пообещал ему одного путника в год из тех, кто дерзнул бы вступить на этот мост в одиночестве. И что выбранную жертву рогатый поджидает как раз на середине переправы меж двумя берегов с приготовленным для неё мешком. Естественно для того, чтобы утащить обреченного живым прямиком в адское пекло. И что своё черное предпочтение нечистый отдает не лихоимцу-купчине, не завсегдатаю или служителю Фонарного переулка25, поскольку они и так его законная добыча. Как вы уже догадались, нам, гимназистам, которым просто не повезло оказаться в ТОМ самом месте в ТО самое время. Почти каждое бесследное исчезновение учащегося в нашей среде относилось на счёт подобной встречи.

Сказки сказками, но мы, гимназисты, обычно ходили по нему либо группой, либо, если другого выхода не было, в одиночку, но предварительно убедившись в том, что мост перед нами пуст.

А фигура, как назло, с каждым моим шагом становилась всё зловеще и зловеще выглядевшей. Пара шагов и вот уже можно было прикинуть (а нас разведчиков-легионеров этому ой как сильно учили), что стоявший на мосту субъект, кем бы он не был, явно выше меня ростом. Сделав ещё несколько шагов, я смог отчетливо разобрать, что подбородок одиночки длинный и острый, что нос его вроде как крючковат, на лоб посредине лез клинышек светло-русых волос, а кожа на лице была мертвенно-белой. Для полной аутентичности образу лукавого не хватало только пары торчащих справа и слева от волос козлиных рогов.

Скорее всего, в любой другой день я бы трижды подумал над тем, стоит ли мне идти напролом, но сегодня эйфория от успешного окончания очередного учебного года и от нашей, гимназистов, победы на плацу была настолько сильна, что я пообломал бы рога любому, кто дерзнул бы встать на моем пути, будь он хоть трижды Мефистофелем. К тому же, я успел различить в фигуре показавшиеся мне знакомыми черты.

И это не шутка! Я определенно их уже видел, но где? Когда? У кого? Пришлось напрячь свою память.

Знакомый отца? Исключено, слишком молодо выглядел этот стоящий на мосту человек. Может быть знакомый, но уже мой, к примеру, по прошлогоднему летнему палаточному лагерю? И опять не то, хотя уже теплее. Гимназия?

Скорее всего, тоже нет. Или всё же да? И, если да, кто же это мог бы быть? Это точно не Пантелеев. И даже не Юргенс. Трындл? Это действительно ты?

Александер. Ну, конечно же! Фух, напугал, шут богемский! То был мой одноклассник, имевший столь примечательно нерусскую, но при этом явно европейскую внешность, что это различие между нами всем бросалось в глаза. Вот только ни разу за всё время нашего совместного обучения я не видел у него такого смертельно бледного лица. Напротив, на нём всегда наличествовал и даже преобладал румянец, из-за привычки к которому я даже сразу и не сообразил, что передо мной в данный момент находился именно мой товарищ по отделению.

Но не успел я вздохнуть от облегчения, как Александер начал пугать меня снова, будто ему было мало для этого одной бледности своего лица.

– А это тебе ещё зачем? – ахнул от неожиданности я, увидев, как мой товарищ по классу достал из валявшегося около его ног мешка крупный камень, обвязанный одним концом веревки и начал просовывать свою голову в петлю, которая венчала второй её конец. – Ой, дурак-то! Ну, глупец! Стой, Александер, стой! Остановись, кому говорю!

Что должно произойти прямо сейчас, я сообразил быстро, равно как и осознал ту очевидную причину, по которой это вот-вот должно было случится. Помимо понятной ещё со времен античности причины в несчастной любви, (будь оно так, мы бы давно догадались об этом, даже не зная имени предмета воздыханий нашего товарища), бытовала ещё одна, не менее простая и страшная одновременно.

Только за последние пять месяцев этого года и только наши, Санкт-Петербургские газеты всех направлений, от ультралиберальных до крайне консервативных минимум шесть раз устраивали публичные пляски на костях покончивших с собой от неладах в учёбе гимназистов и гимназисток, ничего не стыдясь и не стесняясь в выражениях и в своих оценках случившегося. Иные газетчики, подобно мерзким вшам, копались в грязном белье прошлого погибших, выискивая всевозможные доводы в пользу новомодных увлечений погибших спиритизмом и крайним нигилизмом. Другие так вообще били на жалость и призывали в своих статьях отменить оценки в гимназиях во имя человеколюбия и сострадания к несчастным жертвам обучения. При этом не забывая пророчествовать, подражая выжившей из ума гомеровской Кассандре, суля нам всё новые и новые человеческие жертвы, которые наше современное общество обязательно принесет на алтарь образования26. Исключительно, что следовало из фабул статей как бульварных так и вполне себе респектабельных борзописцев, за косность мышления взрослых, не считающихся с утонченными чувствами новоявленных «мучеников науки».

До сих пор я не особо верил в существование потусторонних сущностей, но клянусь, едва я сделал первый шаг к Александеру, как прямо в моё левое ухо кто-то сначала свистнул, а затем гнусаво зашептал:

– Куда же спешишь-то, ты, дурень гимназический. Ты ему сперва перелезть через перила дай и прыгнуть вниз тоже.

– Зачём? – мысленно спросил невидимку я и тут же мгновенно получил такой же мысленный ответ:

– Как зачем? Как зачем? Нырнёт он, а ты беги, гомони на всю округу да за ним следом прыгни. Толпа соберётся как раз тогда, когда ты с ним вынырнешь. Мечта-то твоя прекрасная, медалька тобою вожделенная, хоп-па, и на грудь твою молодецкую к зависти всех друзей всяко ляжет. Даже, если ты не успеешь спасти ему жизнь. Сообразил теперь, школяр? Ну и как тебе такой расклад? Устроит?

– А он? – сглотнув слюну, мысленно спросил неведомого собеседника я. – А как же мой товарищ?

– Нашёл о ком печалиться, – ушёл от прямого ответа на вопрос мой искуситель. – Этот дурачок тебе кто: брат или сват, чтобы озадачиваться ещё и его судьбой? К тому же он для тебя вообще этот, как его, инославный, вот.

– Школьный товарищ, – твёрдо ответил я. – Мой одноклассник.

– Да он уже не твой, а наш! – злорадно захохотал дурно пахнувший сероводородом шептун. – И никакая молитва, пусть даже трехминутная, ему помочь уже не в силах, напрасно он так сейчас старается, надрываясь в своей искренности… Эй, эй, ты куда? А как же медаль? Как же слава?

– Изыйди в свой ад, сгинь, козлина! – вспомнив язык сегодняшней стайки, ответил лукавому я и бросился вперёд, чтобы выручить друга, крича Александеру на ходу. – Трындл! Даже не думай! Стой! Друже, обернись! Я – здесь! Иду на помощь! Не поддавайся, продержись!

Жизнь и душа моего одноклассника представлялись слишком высокой ценой за пару газетных статей и право ношения медали. Совершенно, неоправданно несопоставимой. Подобную подлость, как сказал бы мой дед, потом не отмолить, хоть в монастыре до конца жизни живи. А уж гордиться подобным награждением не всякий, даже самый закоренелый подлец, решился бы. Вот потому…

– Александер, нет!

Но мой однокашник меня не слышал, будто бы мысленно находясь уже по ту сторону жизни и совершенно не интересуясь нашим миром. Скорее всего, именно поэтому он и не смог отреагировать на мое появление и поторопить ход событий. Я умудрился подоспеть вовремя!

Как раз тогда, когда он уже заносил свою правую ногу над ограждением, я подбежал к нему, дёрнул его за оба плеча назад, развернул к себе лицом и… от всей души залепил две хлесткие оплеухи, сначала внутренней стороной ладони правой руки, а затем и её опестинаром27.

Жестоко и аморально, скажете вы? При обычных обстоятельствах – да! Дуэли было бы после такого воздействия не избежать. Но сейчас моя видимая жестокость была сродни видимой же кровожадности врача-хирурга, экстренно оперирующего скальпелем своего пациента.

Как юный разведчик, я, помимо того, что прекрасно умел плавать сам и мог утопающих спасать, прекрасно знал, правда, до сего дня лишь в теории, тот рекомендованный способ, «каковым можно попытаться вернуть разум пытающемуся самоутопиться28».

Трындл рванулся было от меня назад, к так манившему его ограждению моста, но я немедля сделал подсечку, уронил своим весом на колени, удержал его в крепком захвате сзади и, сжав от нахлынувших на меня чувств зубы, начал давить на себя.

Сердце моё стучало как паровая машина внутри трансатлантического лайнера, возжелавшего завоевать «голубую ленту Атлантики29», моё внутреннее я разрывалось на части от жалости к другу и от осознания необходимости причинить ему в данный момент боль, но человеческий долг сейчас был важнее всего. Наконец, дернувшись напоследок два раза подряд особенно резко, будто вытолкнув тем самым из себя нечто ему несвойственное, потустороннее, Трындл обмяк. Для верности я продержал его в своём захвате ещё секунд десять, прежде чем окончательно отпустил. Я, склонившись, стоял над ним, дожидаясь, когда на его лице проступит прояснение, а затем и узнавание, и кусал свои губы, порываясь извиниться перед ним прямо здесь и сейчас. Ну же, вот сейчас… нет, ещё через три секунды… через две… через одну…

Наконец, Трындл открыл глаза и тихо простонал:

– Это что, уже Чистилище? Антонио, а ты-то каким образом здесь… о-о-о, шея моя, шея…

– Никак! – ответил я, мысленно сплюнув в сторону. – Это ещё наша Земля, дружище. Это всё тот же любимый нами бренный мир, точнее, – Санкт-Петербург.

– Заче-ем? Ну, вот скажи, зачем ты сейчас вмешался? Полученное предсказание исполнилось бы целиком и полностью.

– Какое ещё предсказание? – откровенно не понял его я. – Что за бред ты сейчас несёшь? Мне тебя ещё раз потрясти или докторов кликнуть?

– Не бред, – замотал головой из стороны в сторону Александер. – У вас, в Российской империи Крещенским вечерком девушки на суженого гадают, у нас парни в ночь зимнего Солнца в возрасте двенадцати лет судьбу свою узнают. Тянут из мешка четыре записки наугад. Помнишь, я тогда, в декабре, подходил ко всем и просил каждого написать на клочке бумаги первое слово, которое в голову взбредёт?

– Было дело, – согласился я, с улыбкой вспомнив былое. – Я слово «мост» тем вечером написал и в твою шапку кин…

Осознав сказанное, я крепко (и совершено неподобающе для юного разведчика!) выругался. Не каждый же день узнаешь, что едва не стал отчасти без вины виноватым в гибели своего товарища. Впрочем, Трындл на мой лихой словесный загиб даже ухом не повёл и продолжал крайне уныло лепетать о своём, о наболевшем.

– Вот. А помимо твоей записки я вытянул из шапки «май», «верёвка» и «тринадцать». Что это, как не предзнаменование для меня было? И если бы не ты, всем было бы хорошо…

– Чего? – мигом вскипел от справедливого негодования я. – Какое там хорошо? Кому? Мне? Тебе? Твоим родителям?

– Хорошо, – подтвердил Александер. – Вот как мне дальше жить? Как, если я уже достоверно установил эмпирическим путём сам для себя, что неспособен к дальнейшему учению? Ну не идёт оно. И вот именно сегодня, когда мне, наконец, хватило на это известной доли смелости…

– Прежде всего, это не смелость, а, напротив, – трусость! – оборвал подобную чушь я, тряхнув своего одноклассника за плечи изо всех своих сил. – А во-вторых, это очень большая и непоправимая глупость. В конце концов, ты же – парень, а не боящаяся маменьки гимназистка-истеричка, чтоб «Ох, ах, как мне с этим жить дальше?» у самой себя спросить и самый нелепый ответ на свой несуразный вопрос найти. Соберись, друг!

– У меня ни единого «хорошо» не вышло в табеле по итогам этого года. Отец, конечно, до смерти меня не убьет, хоть по головке уж точно не погладит, но сам я как дальше учиться буду, скажи, а? Война-то на Балканах, и та уже кончилась, даже на неё уже не сбежишь, чтобы геройски в самом первом своём бою на ней погибнуть.

– А к нам за советом обратиться тебе было что, не судьба? – удивился подобной постановке вопроса я.

– А что, разве так можно было? – ответил ещё большим удивлением Трындл. – У вас же в гимназии, насколько я понял, подсказки не в чести?

– На уроках – да! – подтвердил я, тут же сделав важное уточнение. – В письменной работе, у доски, но не после учёбы. Попросить помочь объяснить непонятное можно. Более того, никто в том не откажет. На своём, естественно, примере. А дальше – дальше думай над своим вариантом сам. Хочешь, семнадцатого пройдемся галопом по нашим Европам, то есть по материалам уже прошедшего года? Я тебя на свой буксир, как потерпевшего крушение, взять смогу. Выдюжу, не надорвусь.

– А ты не шутишь, Антоний? Ты что, серьезно решил мне помочь?

– Обещаю! Прямо на полях своих тетрадок пояснения для тебя напишу. Разберешься, если захочешь. А если нет – то помогу тебе и в этой малости. Чисто по-товарищески. По велению души. Ну, так как тебе составленный мною план? Идёт? – предложил я.

– Ты – не просто человек, Антуан, ты – человечище! – восхищенно протянул мне свою правую руку Александер.

– Только, чур, условие, – спохватился я, силой воли заставив свою руку замереть в замахе. – Немедля поклянись мне в том, что до конца своего обучения ты больше не выкинешь фортеля, подобного этому.

– Клянусь! – уверенным голосом пообещал мне Трындл, не отводя взгляда и не убирая руки, которую я тут же в знак заключения с ним соглашения и принятия его клятвы крепко пожал.

Через минуту после того, как мы по-дружески распрощались до августа, я повернулся к удаляющемуся Александеру своей спиной, крепко взялся за узелок своего шейного платка и уже с легким сердцем развязал его.

Глава 5

В которой мы узнаем пару семейных историй, побываем на званном ужине, а в дом в качестве гостей заявляются француз, англичанин и простой русский лесовод, чтобы совместно принести жертву на алтарь музы Мелеты30.

Юрку дома я так и не застал. Он, полностью отдав свой годовой долг гимназии, по приходу домой сделал то, что на его месте сделал бы любой мальчишка в такую прекрасную погоду. Скинул с себя всё казенное, переоделся, запил стаканом молока краюху съеденного хлеба и убежал гулять с друзьями. Во всяком случае, именно так мне заявила с порога открывшая передо мной дверь его мама. Гулять? Ха!

В мою душу сразу же закрались вполне обоснованные подозрения в том, что «гулять», сказанное на словах, означало «купаться», то есть окунуться в воду, на самом деле. Для полноценного купания ещё холодно, но позабавиться уже можно. И, хотя это было не совсем честно по отношению ко мне, (мы три дня назад договорились сделать первый выход на воду вместе), но я не стал их озвучивать вслух при его маме. Мелким фискалом мне быть не пристало. К тому же, кто его знает, не упадет ли она в обморок от подобных известий, да и виноват в случившемся по большей части я сам. Нечего было секретничать про себя втихую. Поэтому, простившись с ней, я поспешил к себе домой.

Дом, милый дом! Мы, гимназисты, те, кто в отличие от обычных школяров сутками не бывали дома, так как пять ночей спали в общих спальнях при наших гимназиях, как никто другой могли понять странную любовь англичан к их неизменным вычищенным коврикам у порога, на которых красовалась надпись «Ноme, sweet home». В этой простой на первый взгляд надписи и правда было нечто такое, что и словами описать сложно. Может быть, это отчасти походило на возвращение рыцаря из многолетнего Крестового похода в свой фамильный замок…

Впрочем, наш дом я считал самой настоящей крепостью и замком со всеми их атрибутами. Ограда, окружавшая наш двухэтажный домик с садом, ещё каких-то лет пять назад мне представлялась мне самой настоящей крепостной стеной. Выполнявший одновременно обязанности дворецкого, садовника и дворника отставной гренадёр Ипполит Макарович, пожилой, но не старый богатырь двухметрового роста, инвалид31 последней войны с турками, равно как и наши повар с лакеем Федотычем и гувернантка Эллис, давно привыкшая к тому, что её называли и называют Алисой, составляли штат нашей «замковой» обслуги. Упомяну также и о том, что над изголовьем кровати отца, на стене висели два старинных дульнозарядных дуэльных пистолета, а над моей кроватью на таких же гвоздях висели моё ружье «Монте-Кристо», и мой надежный товарищ в походах – охотничий нож, покоившийся до поры до времени в своих кожаных ножнах. Последними штрихами к картине внутреннего убранства были солидная библиотека, собиравшаяся в семье вот уже четыре десятка лет, а также головы кабана и медведя на стене отцовского кабинета. То были его личные трофеи из того веселого времени, когда меня не было и в помине, а наша мама была не просто жива, но даже не знакома с моим отцом.

Вспомнил я об этом, и поневоле взгрустнул. Эх, мама, моя милая мама… как же это так неудачно вышло-то с тобой? За какие неведомые мне грехи?

Мои родители познакомились при таких обстоятельствах, что впору роман писать. Виктория Винтер была дочерью отставного английского офицера, носившая наравне со своей мамой траур по своему отцу, убитому на дуэли, произошедшей во время посещения английской семьей Цинской Империи. И мой отец, молодой русский морской инженер, командированный своим ведомством в тот же, как бы помягче сказать, афедрон цивилизованного мира с целью выведать реальные, а не заявленные характеристики новейшего немецкого эскадренного миноносца, проданного китайской императрице, как и второй вопрос, связанный с этим кораблём связанный. Верно ли то, что те два дополнительных узла, делавших его самым быстроходным боевым кораблем в мире, было выиграны только благодаря по-немецки дотошно выверенной схеме компактного размещения котлов в его чреве32…

Кто же мог предположить тогда, что у некоторых местных инсургентов помутится рассудок при виде белой европейской девушки. Причем помутится он настолько сильно, что они дерзнут совершить нападение на женщину-европейку прямо на улице и при свете дня?

Может быть, в иной день им бы это и удалось, но в то утро по улице шёл мой отец, а при нём наличествовал трёхлинейный и семизарядный револьвер «Наган», который был незамедлительно пущен им в ход без рассуждений, предупреждений и сожалений. Первый бандит даже понять ничего не успел, как его наповал уложила меткая отцовская пуля. А вот второй перед смертью успел выдать целую речь и продемонстрировать несколько прыжков с выпадом вперёд правой руки, сжимавшей нож. Как потом местные жители, ставшие очевидцами событий, сумели, пусть и сумбурно, втолковать отцу, будущий покойник разглагольствовал о том, что благодаря долгим молитвам и медитациям является неуязвимым для огнестрельного оружия. Только вот пуля калибром в треть дюйма, то есть семь целых и шестьдесят две сотых миллиметра доказала всем, что погибший был не только еретиком (даже по местным меркам), но и отъявленным лжецом33.

При таких обстоятельствах состоялось их знакомство, а дальше… Дальше вокруг них и вовсе разверзнулся самый настоящий ад. Европейцы, оказавшиеся главной мишенью для нападений религиозных фанатиков, ещё сильнее сплотились и сблизились между собой. Отбросив в сторону бывшие политические и религиозные противоречия между нациями, немецкие мужчины вступались за француженок, англичане выручали оказавшихся на чужбине итальянок, русские просто защищали всех, кого видели их глаза. Именно тогда гордая английская леди, потерявшая к тому времени свою скончавшуюся от болезни маму, приняла оба предложения моего отца, перейдя сначала в Православие, а затем став ему женой.

Когда мой отец вернулся в дом моего деда из своей невольно затянувшейся командировки, то помимо своей обожаемой жены и меня (я умудрился появиться на свет под аккомпанемент орудийных залпов и винтовочных выстрелов) он привез пожалованные ему обер-офицерское звание и орден святой Анны 4 степени на кортике, (за дела против и ранение от китайцев). А также орден святого Владимира по реляции из особого списка. За миноносец «Лейтенант Бураков»34, только тс-с-с!

Одиннадцать лет длилось их общее счастье. Вслед за мной у них появилась моя сестра, а затем и мой брат, названный в честь мамы Виктором. Вот только зимой того же года нашей мамы не стало. Поветрие какое-то столицу накрыло. Люди температурили, ложились в больницы и многие умирали. К сожалению, в этот же скорбный перечень попала и наша мама. С тех пор отец погожими весенними вечерами часто грустил, глядя в окно на закат. И только сейчас, по прошествии двух лет он начал замечать иной раз на себе знаки чужого женского внимания, но пока так и не осмеливался отвечать на них…

Когда я вошёл в наш дом через парадный вход, с сияющим лицом и превосходным настроением, то застал в его стенах необычайное всеобщее оживление, причину которого я не мог вначале понять, как не старался. Больше всего это походило на то, что у нас намечается пусть и маленькое, но торжество.

– С чего бы это ему быть? – удивился про себя я. – Да вроде не с чего.

В самом деле, не считать же таковым окончание моего очередного учебного года. Я что, обычный школяр? Нет, гимназист, значит и отношение ко мне соответствующее. К тому же, как можно было заранее знать мой табель? Ведь в нём до последнего, сегодняшнего дня две оценки «висели» в воздухе. Не только математика, но и немецкий, по которому я умудрился получить на уроке вожделенную четверку, которая затем перекочевала и в мой годовой табель.

– Гимназист-хорошист Антоний к месту дислокации на время летних вакаций прибыл! – лихо отрапортовал я Ипполиту Макаровичу, поедая его глазами.

Губы бывалого гренадёра чуть дрогнули, растянувшись в улыбке.

– Так держать, орлёнок! Мы всем покажем, каковы мы! Надо полагать, что и в иных делах тобой одержана виктория!

– Это в каких?

– В тех, которые вас сделают в дальнейшем верного сына Отечества! – важно ответил пожилой отставник, предлагая воспользоваться зеркалом.

Ой! Хорош же я! Под левым глазом – синяк ещё виден, под носом пара пятен засохшей крови. Как же с меня фонарщика рисовали? Ой, что из этого выйдет…

– А что у нас за аврал на борту? – как бы невзначай поинтересовался я, оставляя крепкую зарубку в памяти насчет того, что мне как можно скорее надо умыться.

– А это мы гостя к ужину ждём! К тому и авралим.

– Гостя или гостей? – уточнил я.

– Гостя! – ещё громче возвестил Ипполит. – И, видимо, не простого гостя. Иначе чего Андрея за гусем послали, когда во льду у нас целый окорок лежит. И да, на ужин к столу приглашены и вы с сестрицей. Тебе, особенно тебе это будет небезынтересно. Так что, поторопитесь привести себя в надлежащий вид, пока на это ещё есть время.

– Интересная синема35! – только и оставалось ещё раз изумиться мне. – С чего бы мне должен стать интересен сей гость? Неужели… да, тогда поторопиться мне и правда следует…

Вихрем взмыв на второй этаж, я первым делом повернул налево. Там, располагались, помимо гостевой спальни, один из двух на этаж ватерклозетов и рабочий кабинет отца, совмещённый с основной библиотекой. Дверь в него не должна была быть запертой. Повернув ручку, я вошел внутрь, достал из портфеля лист табеля и бережно положил его на середину стола. Всё, последний долг, связанный с учебой, был исполнен мною до конца.

Я летал по лестнице, как бывалый матрос по трапу, и со всех сторон сдувал пылинки с мысли о том, что неужели в наш дом вот-вот, каким-то чудом войдет сам Николай Оттович? И тогда я с большим удовольствием передам через него подарок от его внучки Маринки…

Вновь выйдя в коридор, я постарался незамеченным проскользнуть мимо Алисы и своей сестры. Тщетно! Дверь в детскую была открыта, и меня, кравшегося на цыпочках к спальне, заметили.

– Атик! – взвизгнул Виктор, кинувшись мне на шею.

– Тошкин! – вторила ему Оля. – Ты припозднился сегодня. На целых полтора часа. Иди к нам!

Так окончательно рухнули мои планы почитать сегодняшним вечером. Отказать младшим, ввиду скорого прихода гостя было невозможно. А то начнутся упреки, слёзы, крики, топанья ножками. И в результате единственным виноватым буду я, как старший, вроде капитана. А капитан корабля не только первый после Господа, но ещё и главный обвиняемый при любом разбирательстве.

– Хорошо, хорошо, – согласился я. – Только переоденусь, кину грязное белье в таз и приду к вам. Слово даю.

И я его сдержал. Разве что выгадал пару излишних минут, пока наводил лоск на моей гимназической форме. Обычно щетка с роговой колодкой и щетиной из дёрганой «хребтовой окатки» сибирских черноволосых пород свиней36 справлялась со своей задачей за минуту. Сегодня же я не отказал себе в удовольствии немного потянуть время и пройтись ею четыре раза по своей форме против обычного одного.

Игры как таковой у нас тоже не получилось. Обычно я бы притворно, в двадцатую часть силы стал бы бороться с братом или засел бы за игру в шашки с Олей, но сейчас это было невозможно. Я не мог объявиться за столом в совершенно растрепанном виде, а Алиса, обычно следившая за непоседой Виктором, сейчас помогала сервировать стол. Вот и пришлось нам довольствоваться тем, Витя, играя в слова, иной раз говорил «Агурец», «Ахота» и прочие слова, начинавшиеся по его мнению с буквы «А». Дитё ведь!

Как раз тогда, когда Витя во второй раз произносил слово «Ароновт», имея ввиду аргонавта, с первого этажа донеслась трель звонка. Гость пришёл! А значит, наступила пора снова облачиться в гимназическую форму. Не гоже перед адмиралом представать в ином виде. Едва я успел застегнуться на последнюю пуговицу из знака уважения к этому легендарному человеку, как Алиса негромко, но настойчиво пропела:

– Дети, к столу-у!

Спускались мы вчетвером. И я, и Ольга, и Витя в сопровождении Эллис. Естественно, что никто бы не оставил бы моего меньшего брата голодным, оставив без ужина. Просто он трапезничал за своим особым столиком.

Первое впечатление, которое на меня произвел этот одинокий и нежданный мною гость, было негативно-недовольным. Он не являлся ни адмиралом, ни военным, ни даже гражданским моряком. Самая обычная, не свойственная морякам походка, самое обычное, «учительское» пенсне, самый обычный гражданский пиджак со значком на его правом лацкане… значок! Ну-ка, ну-ка, давай по нему я сам определю, кто ты такой… Что?! Я был разочарован. Значок в виде дубовой и лавровой ветви, оплетающих государственный герб в виде двуглавого орла со скипетром и державой, увенчанного тремя коронами, из которых две были малыми, а одна – большой в обрамлении золотых листьев свидетельствовал о том, что передо мной был… самый обыкновенный лесовод. То есть выпускник нашего Санкт-Петербургского Лесного института.

Надеюсь, мне удалось ничем не выдать своих чувств раздражения, возмущения и разочарования. Нас, юных разведчиков, постоянно учили наблюдательности и способам тренировки памяти. К примеру, всякий раз, когда мы шли разведческим звеном нашей Второй гимназии, славным звеном «волка»37 по улицам, мы играли в «Магазинные окна». Половина звена тщательно фиксировала, что именно стояло на магазинных подоконниках, а часть на ходу старалась это запомнить. Ну а через минут двадцать состязавшиеся подвергались опросу о том, что именно они увидели и запомнили, а их ответы сверялись с записями в блокнотах.

Была у нас и ещё одна игра. «Угадай разбойника». В зависимости от условий мы либо угадывали друг друга по кратко составленному словесному портрету, либо, уже по словесному же описанию некоторых «оставленных разбойником улик», судили о том, где его, разбойника, следует искать38. Оттого значение каждого подобного значка мы знали наизусть.

В дополнении к пенсне и значку, гость обладал пышными усами, а также пробивавшейся и оттого выглядевшей неухоженной бородкой. К тому же, мне удалось уловить в его акценте то, что он уроженец Царства Польского, и, бросив взгляд на его руки, отметить, что передо мной стоит настоящий «бумаговодитель». Столь характерными были натёртые мозоли на кончиках первых трех пальцев правой руки. А ещё я понял, по какой причине к столу не подана свинина… Ну, да, ну, да, из вежливости.

Гость, которого звали Яков Исидорович, был лет на десять моложе моего отца, скромен, как мне показалось, даже слегка застенчив и будто бы оторван от реальной жизни. Ему бы не деревообработкой заниматься, а арифметику в начальной школе вести. И почему он не пошёл в педагогический? Тем не менее, представился я ему по всей форме, как бы невзначай демонстрируя все свои регалии, которые он явно оценил, так как его рот растянулся в улыбке. Но все равно я задавал себе вопрос о том, зачем моему отцу потребовался весь этот сыр-бор.

Ответ я получил в середине обеда, как раз тогда, когда Алиса ушла в детскую, выведя за руку поевшего и от того готового к проказам Витю.

– Кстати, Яков Исидорович, а помните ли вы тот вопрос, который был неделю назад был поднят в нашей с вами переписке? Про методику обучения иным предметам в наших гимназиях. Вот мой сын-гимназист, спросите у него, как это происходит.

– А что тут говорить, – пожал плечами я. – Иные задачи оторваны от жизни настолько, что даже не представляешь, зачем она нужна. Вот сегодняшняя, про площадь многоугольника. Да, надо подумать над дополнительным построением, но было бы интересней, если бы она формулировалась не абстрактно, а…

– Низина у излучины реки представляет собой многоугольник, который следует засеять попеременно овсом и пшеницей, – моментально предложил начало задачи наш гость.

– Было бы неплохо, – согласился я. – Или вот взять практический эксперимент в нашей физической лаборатории39.

– О-о-о! – закатил глаза от явного удовольствия Яков Исидорович. – Это я обожаю! Это так занимательно.

– Да что тут может быть занимательного? – удивился я. – Ну поднимаем мы шарик над лотком с песком, ну раздвигаем мы в стороны пальцы, ну падает он в лоток с песком. А потом запоминаем, что ускорение его падения составит почти 10 метров в секунду за секунду. Какой в том интерес?

– А ты «Новейший ускоритель» Герберта Уэллса читал? – поинтересовался у меня Яков Исидорович.

Чтобы я и вдруг не читал такой вещи?

– Конечно! Мне было очень смешно, когда Гибберн отпустил стакан, а он первые секунды неподвижно висел в воздухе, – улыбнулся я, вспомнив прочитанное. – Вот уж точно фантастика.

– Не совсем, не совсем, – пригрозил мне, хотя и явно шутя, своим пальцем лесовод. – Сам эликсир на данный момент да, фантастика, но физическая основа воспроизведена автором достаточно достоверно.

– И всё равно фантастика! Даже если ускоритель замедлил время в рассказе в сто раз, он всё равно бы сместился, – вступил я в спор, тут же произведя казавшиеся мне несложными вычисления. – Разве нет? Как минимум на 5 сантиметров вниз, а это заметить глазом можно…

– Ох, не на пять, не на пять, гимназист ты мой любознательный! – снова завибрировал пальцем в воздухе Яков. – Ты формулу запамятовал. Не на сотую – на десятитысячную долю от пяти метров должен был опуститься стакан. Время же в знаменателе не собственным значением, а в квадрате стоит. Так что смещение и правда не слишком заметно на глаз.

Интересный у меня, наверное, был вид. Но как могло быть иначе, если передо мной за столом вдруг на минуту присел никто иной, как сам Герберт Уэллс, английский писатель, чья слава разошлась по всему миру, для того, чтобы невзначай указать на мою неточность в расчётах. Хорошим я «хорошистом» перед его взором вышел…

– Ну, зачем же так эмоционально? – подбодрил меня наш необычный гость. – Ни в вопросе, ни в твоём ответе нет ничего такого постыдного, чтобы так запылали щеки и уши.

– Да я просто… – с трудом подбирая слова промямлил я, охраняя свой разум от нахлынувшей было мысли, как неосуществимой, ибо такого просто не могло произойти со мной в реальности.

– Если ты хочешь о чём-то разузнать – спрашивай, отвечу смело, – подзадорил меня наш гость.

Вот уже полгода, почти с той самой Рождественской ночи, после которой я стал обладателем великолепно написанной книги, вернее, с того момента, когда я прочитал ее до конца, меня крайне сильно интересовал один вопрос. Вопрос, который я стеснялся задать моим школьным учителям. Стеснялся, потому как это было сродни вопросу о существовании ковра-само… нет, не так! Примеру братьев Райт последовали уже сотни, если не тысячи человек по всему миру. Колдовства, положим.

А тут… мне предлагают задать этот вопрос самому? И даже обещают на него дать честный ответ? Я перевел взгляд на своего отца. Ох, какие веселые искры сверкали в его глазах, какая хитрая и довольная улыбка нарисовалась на его лице.

– А вот верно ли описал в своем романе Жюль Верн то, что труп несчастной собаки вечно следовал бы рядом с вагоном-снарядом и путешествовавшими в нём вплоть до самой Луны?

– Безусловно! – подтвердил мои надежды мой изумительный собеседник. – И тому даже в книге дано великолепное с точки зрения науки объяснение. Правда, вот…

– Что? – от предвкушения нового я даже привстал, облокотившись обеими ладонями на стол.

На моих глазах происходило еще одно чудо, и вот уже не менее именитый француз сидел передо мной и рассуждал о перипетиях гипотетического межпланетного полёта.

– Только вот свой вес путешественники потеряли бы почти в самом начале полёта. Ровно после того, как на них снизу перестали бы действовать пороховые газы. Ведь сила тяжести не может действовать избирательно… Жюль Верн упустил из виду тот научный факт, что если и тело, и опора движутся в пространстве с одинаковым ускорением, сообщаемым им действием сил притяжения, то давить друг на друга они уже не могут. Но это ведь не сделало книгу хуже. Видишь, как зацепила она тебя? То-то же!

– Вам бы не дубами и лаврами заниматься, вам в пору у нас физику вести, – размечтался я вслух, тут же импульсивно поправив себя. – Нет, не так! Сделать с вас двадцать, нет, сто двадцать, нет, тысячи копий, так чтобы в каждой гимназии, в каждом ремесленном училище ребята слушали бы вас на уроках и внимали бы вам. Вы бы снискали себе на поприще, опекаемой малоизвестной музой Мелетой, немалую славу!

– Это на поприще просвещения? – уточнил у меня явно заинтригованный Яков Исидорович.

– Да, на нём! – подтвердил я. – Жаль, что это – точно фантастика, к глубокому моему сожалению, ненаучная.

– Ну, с меня второй копии уже не сделать, – согласился со мной наш гость. – А вот с моих мыслей – запросто! Есть такие изумительные вещи нашего времени, как книги и их тираж.

– Вы… писатель? – в полном восхищении воскликнул я, не в силах поверить подобной своей удаче. – Самый настоящий?

– О-о, нет! Пока ещё нет, – засмеялся этот неординарный человек. – Но нынешним летом выйдет моя первая изданная книжка. Предназначенная как раз для таких любознательных мальчишек с разносторонним и пытливым умом, как ты, Антон. Спасибо тебе за это!

– За что? – не понял его слов я. – Я ничего такого не делал, чтобы мне говорить «спасибо». Это я вам должен быть премного благодарен за такой без преувеличения сказать, фантастический вечер…

– Благодаря тебе я только что убедился в том, что моя книга будет не просто пользоваться спросом, но и в том, насколько она необходима, – пожал мне руку этот необычный человек и тут же обернулся к моему отцу. – И вам спасибо за столь явное и непротиворечивое предоставленное доказательство. Вы оказались абсолютно правы в своём суждении об истинной ценности моего скромного изыскания. Мне же пора и честь знать. Хоть время не позднее, но и моя квартира на 10-ой Рождественской улице40 не близко. Честь имею!

На вечернюю улицу из нашего дома спустя пять минут вышел скромный выпускник Лесного института, Яков Исидорович Перельман41, ещё не ведавший о своём будущем предназначении.

Глава 6

В которой совершается традиционный моцион, строятся почти наполеоновские планы и приходит нежданная беда.

В день воскресный, до обеда,

По закону Архимеда,

Полагается поспать…

Такая песенка, когда в шутку, а когда и всерьёз вот уже больше двух десятков лет распевалась (и распевается до сих пор!) начинашками нашей гимназии согласно уже давно устоявшейся традиции. Да и я тоже, бывало, грешил ею. Но это было ДО вступления в Легион. ДО моей Клятвы. ДО того незабываемого момента, когда под торжественную барабанную дробь мне впервые был повязан шейный плат цвета чистого безоблачного неба.

Лежебоки в нас не в чести, а уж в выходной день – в особенности. Именно поэтому я проснулся даже раньше обычного буднего дня. Кто сказал бы, что по привычке, но я-то знал, что по собственной воле. Два калёных42 на углях яйца, чашка кофе с положенными к нему сливками и булкой с бутером я с удовольствием умял, пока сестра с братом ещё смотрели свои десятые по счёту сны.

Эх, благодать! За окном светило яркое солнце, радовавшее петербуржцев вот уже третий день своей безоблачной погодой, а когда я его открыл, то убедился в том, что сегодняшнее утро было ещё теплее, чем вчера. Это я не преминул скрупулёзно отметить в своем дневнике наблюдений, предварительно сверившись с показаниями моего учебного термометра Цельсия-Делиля43, расположенного за окном. Обе его шкалы, отнормированные раз и навсегда ещё полтора века назад первым русским по происхождению академиком Михайло Ломоносовым показывали 12 и 8 градусов соответственно, что было очень даже неплохо для первого летнего дня. Неплохо потому, что свой ежедневный моцион я решил провести как раз во дворе.

Выбежав из дома через черный ход, (ух, как ворчали на меня за это по первости год назад!), я начал с привычной для любого гимназиста гимнастики. Упражнения на торс следовали за упражнениями на шею, упражнения на ноги следовали за упражнениями на руки. Умно это греки придумали тысячелетия назад, умно. И как здорово, что в наши дни нашёлся тот человек, который эти знания смог систематизировать в одной брошюре с понятными для любого мальчишки рисунками. И будь он хоть трижды немцем, причём немцем по фамилии Штольц, но его самоучитель к развитию силы и мускулов под названием «Силачъ», служит развитию именно нас, русских гимназистов, за что ему огромное спасибо.

После такого моциона я всегда чувствовал необычайно сильный прилив сил для дальнейших дневных дел. Жаль только, что сегодня мне пришлось выполнять их без обычного музыкального сопровождения фортепиано, как в стенах гимназии.

Раз! И я подхватил обеими руками тяжелую, более пуда весом колоду, на которой обычно колуном раскалывались поленья. Два! И я раз пятнадцать поднял её над своей головой. Три! Я поднёс её к перекладине, на которой обычно в полдень сушилось бельё, и бережно опустил на землю.

Высокая перекладина манила меня своей труднодоступностью. То, что её высота выше моего роста было мне только на руку. Я на ней давно хотел… ну, конечно же, не повеситься, а поупражняться в подтягивании. Взобравшись на деревянную колоду, я легко достал до перекладины, крепко обхватил её обеими руками, оттолкнулся ногами от ставшей ненужной колоды и начал рывками поднимать свой вес силой своих рук наверх. Раз-два, раз-два, вверх-вниз, вверх-вниз, ощущая, как с каждым новым циклом мои мышцы развивались всё сильнее и сильнее.

Спрыгнул вниз я не по своей воле, а только тогда, когда моим пальцам стало невмоготу обхватывать перекладину. После такого полагалось дать телу небольшой отдых. Сделав серию из глубоких выдохов и вдохов, я, подобрав колоду, отнёс её на законное место. А как иначе? Порядок должен был быть соблюдён даже во дворе.

И, едва я собрался обежать, как я всегда делал по воскресным дням, наш дом с десяток раз, приготовившись к высокому старту, встав почти вертикально, под небольшим наклоном над условной стартовой линией, как услышал ворчание нашего Ипполита.

– Ну и по какому делу ты к нам заехал, гость незваный? Тебя сразу взашей гнать иль обождать? Ишь, срамник какой выискался! Знаю я вас, охальников, благо про фильмы о том ведаю. Умыкают такие типусы на своих самобегалках честных барышень из дому родительского, а потом позорят на всю столицу прилюдно. Ужо я тебя!

– Я, между прочим, гимназист, и я не к барышне, которую не имею чести знать, а к Антону по важному делу.

Голос неизвестного был по-мальчишески звонок и весел.

– Гимназист он! – проревел Ипполит уже возмущенным тоном. – Ряженый ты, а не гимназист. Будто мне не ведомо, как гимназисты выглядят. Думаешь, если в рубаху чистую переоделся, на шею плат нацепил, на голову мужскую широкополку залихватски нахлобучил и гимназист? Шалишь!

– Да я правда к Антонию, да с поручением ещё.

– Очередная придумка! – стоял на своём наш Матвеевич. – Брехать ты и то складно не научился. Будто я его однокашников-товарищей в лицо не помню. Пади-пади отсюда, покуда метлой не получил пониже спины для скорости.

Но я уже бежал вокруг дома, кляня себя за то, что так не удосужился поговорить с нашим Цербером, запамятовал. Успел я как раз вовремя, не дав словесной перепалке перейти в открытое противостояние. Повезло и в том, что мальчишку, который был меня младше меня года на два, я сразу же узнал. То был Самойлов из Первой гимназии. Он вчера, пока с меня рисунок делали, напевал то «цы-га-но-чка, цы-га-но-чка», то «ла-до-жан-ка, ла-до-жан-ка», а то и вовсе «е-ра-ла-шик»44. Кандидат в легионеры явно готовился держать испытание на свою первую в жизни нашивку и разряд…

Увидев меня, он широко улыбнулся, вскинул правую ладонь на уровень своего плеча, зажал большим пальцем мизинец и вскрикнул:

– Be prepered!

– Всегда готов!45 – ответил, как положено я, и лишь затем поприветствовал его как друга, давая Ипполиту понять, что дальнейшие препирательства не нужны. – Здорово, Петька! Заводи агрегат свой за калитку.

– Я спешу! – коротко сообщил мне Самойлов. – Мне ещё по двум адресам педали крутить. Сегодня через час после пушки46 приходи к нам, и своих товарищей прихвати. О летнем лагере поговорим. Тем более, что будет кому и что рассказать. Возьмешься своих сорганизовать? Если да – действуй, звеньевой!

Ничего себе! С трудом сдержался, чтобы не открыть рот от изумления. Меня только что произвели в руководство всей нашей пятеркой «волчат».

– Давай-давай, не тушуйся, – приободрил меня счастливый обладатель «Детского ровера»47. – Тебя мы знаем. Смелости тебе не занимать, умен, инициативен, кто как не ты своими руководить должен?

– Мы будем! – пообещал я, выходя за калитку для рукопожатия хотя бы пусть и временное, но прощание. – Добегу до всех. Приведу тех, кого найду…

Данное поручение я… выполнил. И с оговоркой и с дополнением. Точнее с целыми тремя. Из нашего крепко сбитого отделения в семь человек легионерами числились лишь четверо. Я, Ксенафонт, Андрей Веселов и наш русский немец Иоганн Вайс. Остальные трое были пока рекрутами, нашим резервом волонтеров, которыми должна обрастать любая разведческая дружина. Увы, но пятый наш товарищ был услан на дачу сроком в две недели.

Если честно, я имел опасения насчет того, что либо Ксенафонт, либо Ваня-Иоганн опротестуют мое назначение, но этого не произошло. Ксенафонт просто согласился с новостью, а Вайс, посмотрев на меня ответил, если я правильно его понял, немецкой поговоркой о том, что «Лучше быть хорошим фельдфебелем, чем плохим фендриком48