Дело о пропавшем экипаже

Тени гранитного города

Ноябрьский туман, густой и влажный, словно мокрая вата, забивал легкие и оседал ледяной росой на воротнике тяжелого драпового пальто. Петербург в это утро не просыпался – он медленно всплывал из молочной хмари, являя миру то острый шпиль Адмиралтейства, то смутный абрис Исаакия, окутанный серой дымкой, как божество в храмовых курениях. Арсений Петрович Лыков втянул стылый воздух, в котором смешались запахи речной воды, угольного дыма с барж и едва уловимый аромат кофе из кондитерской Вольфа и Беранже, доносившийся с Невского. Город жил своей тайной, размеренной жизнью, и эта жизнь была для Лыкова партитурой, где любая фальшивая нота, любой неуместный диссонанс были слышны ему одному.

Его кабинет в здании Сыскной полиции на Гороховой был островом порядка в этом океане тумана и недомолвок. Тяжелые дубовые стеллажи, заставленные папками с делами, переплетенными в одинаковую черную кожу. Идеально вычищенный письменный стол, где каждый предмет – от серебряного ножа для бумаг до массивной чернильницы – знал свое место с математической точностью. Даже солнечный луч, если бы ему удалось пробиться сквозь мутное стекло, лег бы на пол по заранее выверенной траектории. Здесь Лыков препарировал хаос, превращая его в стройную цепь улик и мотивов. Он как раз заканчивал отчет по делу фальшивомонетчиков из Лиговки, когда тишину нарушил резкий стук в дверь.

Вошел околоточный надзиратель Потапов, молодой, румяный, с вечно испуганными глазами. Он вытянулся в струнку, отчего его форменная тужурка натянулась на животе.

– Ваше высокоблагородие, Арсений Петрович. Происшествие. С Английской набережной доложили.

Лыков не поднял головы, продолжая выводить последнюю фразу каллиграфическим почерком. Ручка с тихим скрипом скользила по плотной бумаге.

– Убийство? – спросил он ровным, лишенным эмоций голосом.

– Никак нет. Пропажа. Экипаж купца первой гильдии Брюханова Захара Игнатьевича. Исчез. Вместе с кучером, лошадьми и неким грузом.

Лыков наконец отложил ручку, промокнул чернила и поднял на Потапова свои проницательные серые глаза. В них не было ни удивления, ни интереса – лишь холодная сосредоточенность хирурга перед операцией.

– Пропажа экипажа – дело Уголовного розыска, Потапов. Почему беспокоят меня? Краденых лошадей ищут в других кабинетах.

– Так в том-то и дело, ваше высокоблагородие, – Потапов сглотнул, – что не похоже на кражу. Купец утверждает, будто груз был… особенный. Ценный до чрезвычайности. Да и место странное. Прямо у Медного всадника, считай. Кто ж там кареты ворует? Городовой на углу. Он и обнаружил… точнее, обнаружил отсутствие.

Лыков молча встал. Высокий, подтянутый, в идеально сшитом, хоть и неброском, темно-сером костюме, он двигался с экономной точностью хорошо отлаженного механизма. Он подошел к вешалке, снял пальто, аккуратно надел его, затем взял котелок и перчатки. Его движения были так же выверены, как и порядок на его столе.

– Вызывайте пролетку. И передайте Брюханову, чтобы ожидал меня у себя. И ни с кем, – Лыков сделал едва заметную паузу, надевая перчатку, – ни с кем до моего приезда не разговаривал. Особенно с газетчиками.

Английская набережная встретила его пронизывающим ветром с Невы. Туман здесь был гуще, он цеплялся за чугунные решетки ограды, превращая их в призрачные кружева. Газовые фонари, еще не погашенные, горели тусклыми желтыми пятнами, выхватывая из мглы скользкий, влажный гранит тротуара и темную, свинцовую воду реки, на поверхности которой лениво покачивались редкие льдинки. Место происшествия было уже оцеплено двумя городовыми, чьи фигуры казались расплывчатыми и нереальными в этом белом мареве.

– Докладывайте, – бросил Лыков, не обращаясь ни к кому конкретно.

К нему подскочил пристав местного участка, невысокий усатый мужчина, ежившийся от холода.

– Так вот, ваше высокоблагородие. Городовой Синицын, на посту который, совершал обход в пятом часу утра. Экипаж купца Брюханова стоял здесь, у фонаря. Купец был на приеме в особняке напротив, у графа Шувалова. Выйти должен был около четырех. Кучер, Степан Рябов, мужик трезвый, проверенный, ждал его. В половине пятого Синицын проходил – карета на месте. А в пять, когда туман сгустился, прошел снова – пусто. Ни кареты, ни лошадей, ни кучера. Словно языком слизало.

Лыков медленно двинулся вдоль парапета. Он не смотрел – он впитывал. Воздух, холодный гранит под подошвами, далекий гудок парохода, похожий на стон речного чудовища. Он опустился на корточки, и его пальцы в тонкой кожаной перчатке коснулись брусчатки.

– Следов нет, – констатировал пристав, словно извиняясь. – Мостовая мерзлая, влажная. Ни отпечатков копыт, ни полозьев. Будто взлетел экипаж.

Арсений Петрович молчал. Его взгляд скользил по поверхности камней, отмечая то, чего не видели другие. Вот здесь, у самого края тротуара, едва заметная темная полоска, похожая на мазок масла, но пахнущая дегтем от колесной оси. А вот тут, в щели между плитами, крошечный, с ноготь мизинца, осколок синего стекла. От фонаря кареты? Возможно. Но почему только один? Он аккуратно подцепил его кончиком ножа и убрал в спичечный коробок, который всегда носил с собой.

Он выпрямился и посмотрел в сторону особняка Шувалова. Парадные окна были темны, лишь в одном, на втором этаже, горел свет.

– Купец вышел? Кто-то это видел?

– Никто, ваше высокоблагородие. Швейцар говорит, господин Брюханов покинули особняк около четырех, как и положено. Сели в свой экипаж и уехали.

Лыков замер. Его серые глаза сузились.

– Постойте. Купец уехал в своем экипаже? А городовой видел экипаж здесь в половине пятого. Нестыковка.

Пристав растерянно захлопал ресницами.

– Так… господин Брюханов сами так сказали, когда тревогу подняли. Вышли, говорят, сел и поехал. А потом хватился – груза-то нет! Вернулся. А экипажа и след простыл. Он, видать, от переживаний все перепутал…

«Или врет», – подумал Лыков. Врет напропалую. Человек, потерявший «чрезвычайно ценный груз», не путается в таких деталях. Он либо кричит правду, либо плетет искусную ложь. И ложь Брюханова была пока грубой, необтесанной.

– Что за груз? – спросил он в пустоту, зная, что пристав не ответит.

Он снова прошелся по месту, где стояла карета. Ничего. Ни брошенной перчатки, ни окурка, ни капли крови. Слишком чисто. Преступно чисто. Обычные конокрады или грабители всегда оставляют грязь, суету, следы борьбы. Здесь же царил идеальный порядок отсутствия. Это было похоже не на ограбление, а на фокус иллюзиониста. Исчезновение. И это Лыкову нравилось меньше всего. Фокусы он не любил, потому что в каждом из них был обман, рассчитанный на невнимательного зрителя. А он всегда был зрителем внимательным.

Именно в этот момент, когда он пытался уловить логику этого вакуума, он услышал за спиной быстрые шаги и энергичный голос, который ворвался в разреженную атмосферу утра, как сквозняк в запертую комнату.

– Господин следователь! Одну минутку! Дмитрий Орлов, газета «Петербургский листок»! Уделите мгновение прессе!

Лыков медленно обернулся. К нему, ловко обогнув растерявшегося городового, приближался молодой человек лет двадцати пяти. На нем было модное, слегка помятое пальто, из-под которого виднелся яркий шарф, а каштановые волосы выбивались из-под сдвинутого набекрень котелка. Но главным в нем были глаза – живые, карие, горевшие азартом и неподдельным любопытством.

– Господин Орлов, – голос Лыкова был холоден, как невский гранит. – Место происшествия оцеплено. Прошу вас удалиться.

– Но я уже здесь! – Орлов обезоруживающе улыбнулся. – И у меня есть вопрос, который волнует всех петербуржцев. Правда ли, что у купца Брюханова похитили не просто экипаж, а партию французских бриллиантов для императорского двора? Говорят, на сумму в полмиллиона!

Лыков чуть приподнял бровь. Слух уже пошел гулять по городу. Эти газетчики были быстрее чумы.

– Я не комментирую слухи. А теперь будьте любезны…

– А правда, что кучера нашли в Неве с перерезанным горлом? – не унимался Орлов, понизив голос до заговорщического шепота.

Этот вопрос заставил Лыкова посмотреть на репортера внимательнее. Информация про кучера была ложной – по крайней мере, пока. Но откуда она взялась? Либо Орлов выдумывал на ходу, пытаясь спровоцировать его на ответ, либо кто-то намеренно запускал дезинформацию.

– Если вы обладаете сведениями об убийстве, вам следует проехать со мной и дать официальные показания, – ровным тоном произнес следователь.

Орлов рассмеялся.

– Бросьте, господин Лыков! Мы оба знаем правила этой игры. Вы ищете правду, а я – сенсацию. Иногда наши пути пересекаются. Позвольте мне помочь вам. Я умею слушать. Трактиры, портовые кабаки, светские салоны – мои уши повсюду. А взамен – лишь эксклюзивное право на публикацию. Подумайте, какая выгода!

Он был дерзок, но в его дерзости не было пошлости. Была энергия, напор, который Лыков, человек внутреннего контроля и статики, находил одновременно и раздражающим, и в чем-то интригующим.

– Моя работа не терпит публичности, господин Орлов. Публичность создает панику и мешает следствию.

– А по-моему, наоборот! – парировал газетчик, делая шаг ближе. Его взгляд метнулся к брусчатке, туда, где только что сидел Лыков. – Иногда свет фонаря помогает разглядеть то, что прячется в тени. Вы ищете улики на мостовой, а я уверен, что главные улики сейчас сидят в дорогих креслах и пьют утренний шоколад. Брюханов ведь тот еще фрукт, не так ли? Год назад едва не загремел по делу о контрабандных шелках. Замяли. Интересно, кто помог?

Лыков промолчал. Но он отметил про себя, что репортер не так прост. Он знал о Брюханове больше, чем следовало.

– Всего хорошего, господин Орлов.

Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен, и направился к пролетке. Он уже садился внутрь, когда Орлов крикнул ему в спину:

– Господин следователь! А вы обратили внимание, что на всем участке набережной нет ни единой лошадиной «визитной карточки»? Экипаж ждал больше часа. Лошади – живые существа. Они бы непременно оставили след. Если, конечно, они вообще здесь были…

Дверца пролетки захлопнулась. Лыков откинулся на холодное кожаное сиденье и на мгновение прикрыл глаза. Мальчишка. Наглый, самоуверенный мальчишка. Но он заметил. Он заметил то же, что и сам Лыков – противоестественную чистоту этого места. И это означало, что Дмитрий Орлов был либо невероятно наблюдателен, либо знал об этом деле что-то еще. В любом случае, он теперь был частью уравнения. Еще одна переменная, которую следовало учесть.

Особняк купца Брюханова на Миллионной улице подавлял своей аляповатой роскошью. Тяжелые бархатные портьеры на окнах, позолота на лепнине, картины в массивных рамах, где пухлые амуры соседствовали с суровыми пейзажами Шишкина. В воздухе стоял густой запах дорогих сигар, воска и чего-то сладковатого, похожего на валерьянку. Сам хозяин, Захар Игнатьевич Брюханов, оказался тучным мужчиной лет пятидесяти, с одутловатым лицом и маленькими, вечно бегающими глазками. Он сидел в глубоком вольтеровском кресле, обложенный подушками, и тяжело дышал.

– Беда, Арсений Петрович, беда! – простонал он, увидев следователя. – Разорение! Все пропало!

Лыков молча снял перчатки и пальто, передал их подскочившему лакею и сел в кресло напротив. Он не стал утешать купца или задавать наводящие вопросы. Он просто ждал, глядя на Брюханова своим немигающим, изучающим взглядом, который, как говорили в управлении, мог заставить заговорить и покойника.

– Что было в экипаже, Захар Игнатьевич? – наконец спросил он, когда театральная пауза затянулась.

– Товар… редкий, – Брюханов облизал пересохшие губы. – Детали. Для машины одной. Из Германии везли. Секретно.

– Какой машины?

– Печатной. Новейшей модели. Для типографии моей. Я ведь просвещением занимаюсь, Арсений Петрович. Книги для народа издаю, душеполезные.

Лыков мысленно усмехнулся. Он прекрасно знал, какого рода «книги» издавал Брюханов в своей типографии на окраине. Дешевые лубочные романы и скандальные брошюры.

– И эти детали были настолько ценны, что вы лично сопровождали их с приема у графа?

– Так заказчик ждал! Человек серьезный! Неустойка грозила! Я слово дал. Вот и поехал лично проконтролировать, чтобы кучер мой, Степан, не задремал, не отлучился. Вышел от графа, сел в карету, велел ехать на склад. А по дороге хватился – я портсигар у графа забыл. Велел Степану разворачиваться. А как вернулись на набережную – так и ахнули! Груза-то нет! Кто-то вытащил, покуда мы ездили!

Версия изменилась. Теперь купец не уезжал, а лишь отъезжал. Лыков чувствовал, как расползается по швам эта наскоро сшитая ложь.

– И куда же делся Степан с экипажем после этого?

– А черт его знает! – всплеснул руками Брюханов. – Я как увидел пропажу, так из кареты выскочил, к городовому кинулся. А Степан, ирод, видать, испугался ответственности, да и ускакал! Вместе с лошадьми и пустой каретой! Вор! Он с ними в сговоре!

Лыков встал и подошел к окну. За ним все так же висел туман, скрывая очертания Зимнего дворца.

– Захар Игнатьевич, – его голос стал еще тише и оттого весомее. – Пропал не только груз. Пропал человек. Ваш кучер. И пустой экипаж до сих пор не найден. Это уже не просто кража. Я бы советовал вам вспомнить все в точности. Каждая деталь, которую вы утаиваете, может стоить Степану Рябову жизни. Если он еще жив.

Он обернулся и посмотрел купцу прямо в глаза. В бегающих зрачках Брюханова на мгновение промелькнул неподдельный страх. Но он тут же скрылся за маской жадности и возмущения.

– Я все сказал! Ищите вора! Ищите Степана! И верните мой станок! Государство должно защищать своих промышленников!

Лыков молча кивнул. Он понял, что больше ничего здесь не добьется. По крайней мере, пока. Он забрал свое пальто и направился к выходу.

Уже на пороге он обернулся.

– Кстати, Захар Игнатьевич. Говорят, год назад у вас были неприятности с таможней. Дело о контрабандных шелках. Вам тогда очень помог один влиятельный человек из Охранного отделения. Не подскажете его имя? Так, для полноты картины.

Лицо Брюханова стало пепельным. Он открыл рот, но не издал ни звука.

– Я так и думал, – заключил Лыков и вышел на улицу.

Холодный воздух после душного особняка показался ему спасением. Он медленно шел по Миллионной, и туман клубился у его ног. Дело рассыпалось на части, как плохая мозаика. Пропавший экипаж, лгущий купец, невидимый груз, слишком чистое место преступления. И дерзкий газетчик, который, кажется, знает больше, чем говорит.

Лыков остановился, достал из кармана тот самый спичечный коробок и высыпал на ладонь крошечный осколок синего стекла. Он поднес его к глазам. В мутном свете дня стекло казалось почти черным. Это была единственная материальная улика, единственная ниточка, торчащая из этого клубка лжи и тумана.

Он чувствовал это своим особым, следовательским чутьем. За банальной историей о пропавшем грузе скрывалось нечто иное. Что-то более сложное и опасное. Нечто, что заставило купца первой гильдии так отчаянно и неумело врать. Нечто, что заставило похитителей действовать с такой невероятной чистотой.

Это было не просто преступление. Это было послание. Вызов. И Арсений Лыков, следователь Сыскной полиции, этот вызов принял. Он убрал осколок обратно в коробок и решительно зашагал в сторону Гороховой. Впереди была долгая работа, и он знал, что первый ход в этой партии сделан не им. Но последний ход всегда оставался за ним. Где-то в глубине этого гранитного, окутанного туманом города скрывалась разгадка. И он ее найдет.

Шепот пустого экипажа

Васильевский остров встретил пролетку Лыкова глухим равнодушием. Здесь, в лабиринте узких линий, зажатых между доходными домами с облупившейся штукатуркой и мрачными фасадами мануфактур, имперский лоск Петербурга истончался, уступая место деловитой, чумазой прозе. Воздух был другим: густой, пропитанный запахом угля из портовых складов, сыростью старого камня и едва уловимой нотой прелой рыбы, доносившейся со стороны Галерной гавани. Цокот копыт по разбитой брусчатке звучал глуше, тонул в бесконечных арках и подворотнях, словно город здесь не говорил, а шептал на ухо свои самые неприглядные секреты.

Экипаж стоял в тупике Шестого съездовского переулка, зажатый между глухой кирпичной стеной склада и обледеневшими штабелями дров. Он выглядел сиротливо и неуместно, как породистый сеттер, брошенный в стае дворовых псов. Дорогой лак на дверцах потускнел от измороси, на крыше тонким слоем лежал снег, похожий на сахарную пудру. Две тощие гнедые лошади, все еще в упряжи, понуро опустили головы, пар от их дыхания смешивался с утренней дымкой. Они были единственными живыми свидетелями, но их печальные глаза хранили молчание. Кучера нигде не было.

Лыков вышел из пролетки, и его лакированные ботинки ступили на скользкий, покрытый ледяной коркой камень. Он не спешил подходить к экипажу. Вместо этого он совершил медленный, почти ритуальный обход тупика. Его взгляд, цепкий и внимательный, сканировал пространство, как хирург – операционное поле. Он отметил все: свежий скол на кирпиче стены, как раз на высоте оси кареты; темное, замерзшее пятно у заднего колеса, пахнущее лошадиной мочой; брошенный окурок дешевой папиросы, размокший и жалкий. Мелочи, которые для местного пристава были лишь мусором, для Лыкова складывались в первичный синтаксис преступления. Кто-то ждал здесь. Ждал и курил.

Только после этого он подошел к карете. Лошади дернули ушами, но не сдвинулись с места. Они были измучены и голодны. Лыков провел рукой в перчатке по шее одной из них, ощутив под кожей дрожь усталых мышц.

– Городовой, распорядитесь, чтобы животных отвели в ближайшую конюшню, напоили и накормили, – приказал он негромко, не оборачиваясь. – И пусть ветеринар их осмотрит. Возможно, на сбруе или подковах найдется что-то, чего здесь быть не должно.

Он обратил внимание на дверцу. Замок был выломан грубо, но эффективно – короткий, сильный рывок, оставивший глубокие царапины на дереве. Не работа ювелира-медвежатника. Работа силы. Он потянул ручку. Дверца со скрипом поддалась, выдохнув в лицо Лыкову холодный, застоявшийся воздух.

Внутри царил беспорядок, но беспорядок особого рода. Не хаос ограбления, а следы спешного, делового обыска. Бархатные подушки сидений были вспороты – не разорваны в клочья, а аккуратно разрезаны по швам острым лезвием. Обшивка на стенах местами была оторвана. Кто-то точно знал, что ищет, и искал это методично, не тратя время на бессмысленный вандализм. Но ценный груз, те самые «детали для печатной машины», отсутствовал. Пространство, где он должен был находиться, зияло пустотой.

Лыков замер на пороге, не входя внутрь. Он не дышал. Он впитывал атмосферу этого маленького, оскверненного мирка. Запах холодной кожи, конского пота и еще чего-то – тонкого, почти неощутимого, химического. Он медленно вошел, стараясь не касаться ничего лишнего. Его движения были плавными и точными. Он опустился на колени, и его взгляд начал методичное путешествие по полу, по каждому сантиметру истертого ковра.

Поначалу казалось, что искатели не оставили ничего. Но Лыков знал: абсолютной пустоты не бывает. Всегда остается пыль, сор, микроскопические свидетели, невидимые для нетерпеливого глаза. Он достал из кармана небольшое увеличительное стекло в серебряной оправе. Солнечный свет, тусклый и серый, едва пробивался сквозь заиндевевшее окно кареты, но его было достаточно.

И он нашел.

Сначала это была просто пылинка иного цвета, забившаяся в ворс бархата у самого стыка сиденья со стенкой. Темно-синяя, почти черная точка с матовым блеском. Он осторожно подцепил ее кончиком перочинного ножа и перенес на белую поверхность своего носового платка. Под лупой пылинка превратилась в крупицу с острыми, рваными краями. Она была твердой и слегка маслянистой на вид. Лыков потер ее между пальцами. На коже остался слабый, но отчетливый синий след. Типографская краска. Но не та дешевая, на саже, которой печатали газеты. Эта была густой, насыщенной, на основе дорогого кобальтового пигмента. Такую использовали для печати ценных бумаг, афиш императорских театров или… нелегальной литературы высокого качества.

Он продолжил поиски. Его пальцы, облаченные в тонкую кожу, сантиметр за сантиметром исследовали щели, складки, прорехи в обивке. Он был похож на археолога, раскапывающего древнюю гробницу, где малейшее неверное движение могло обратить в прах бесценный артефакт. И его терпение было вознаграждено. Забившись глубоко под сиденье, зацепившись за торчащую пружину, он нащупал крошечный клочок бумаги. Он был не больше почтовой марки, треугольной формы, словно его оторвали от большего листа в спешке.

Лыков извлек его с предельной осторожностью. Бумага была плотной, с желтоватым оттенком и шершавой, бархатистой фактурой. Он поднес ее к свету. Она была слишком плотной для писчей бумаги, слишком качественной для оберточной. Он смочил кончик пальца и прикоснулся к уголку. Бумага не размокла, лишь слегка потемнела. Верже. Плотная, дорогая бумага с характерной ребристой структурой, видимой на просвет. Он снова воспользовался лупой. В структуре волокон проступали едва заметные водяные знаки – часть короны или герба. Голландская или, возможно, бельгийская работа. На такой не печатали лубочные романы. На такой печатали прокламации, которые должны были жить долго, или документы, которые не должны были попасть в чужие руки.

Две улики. Микроскопические, почти невесомые. Крупица краски и обрывок бумаги. Для любого другого – мусор. Для Лыкова – первые два слова в предложении, которое ему предстояло прочесть до конца. Он аккуратно завернул находки в платок и убрал во внутренний карман. Дело переставало быть туманным. Оно обретало фактуру, цвет и даже запах. Запах свинца и запретных идей.

В редакции «Петербургского листка» на Садовой улице стоял такой гул, что казалось, будто само здание вот-вот взлетит на воздух от переизбытка энергии. Пахло типографской краской, горячим свинцом из линотипов, дешевым табаком и кислым запахом пота сотен людей, спешащих сотворить из хаоса слухов и телеграмм завтрашнюю сенсацию. Воздух дрожал от стука пишущих машинок, треска телеграфных аппаратов и зычных криков редактора отдела хроники, рыжего гиганта по фамилии Гиляров.

Дмитрий Орлов чувствовал себя в этой стихии как рыба в воде. Он лавировал между столами, заваленными горами бумаги, уворачивался от мальчишек-курьеров, на ходу обменивался колкостями с коллегами и краем уха слушал последние новости: пожар на Охте, скандал в Мариинском театре, очередное падение акций на бирже. Все это было фоном, шумом, который лишь обострял его охотничий азарт. Его добычей сегодня был купец Брюханов.

Он швырнул свой котелок на и без того перегруженный стол и плюхнулся на стул, который жалобно скрипнул. Его информационная сеть уже была заброшена. Несколько звонков по телефону нужным людям, пара записок, отправленных с посыльными, и теперь оставалось ждать улова. Он знал, что официальные каналы для него закрыты. Лыков и его ведомство будут хранить молчание, как могила. Но у Петербурга было второе дно, невидимое для людей в мундирах, и в этом мутном мире слухов, сплетен и мелких секретов Орлов ориентировался с блеском лоцмана.

Первый улов пришел через час в виде засаленного конверта, который ему сунул пробегавший мимо курьер. Внутри, на клочке бумаги, было нацарапано всего два слова: «Трактир „Якорь“, два часа». Подписи не было, но Орлов знал почерк. Это был Фима Шмулевич, мелкий клерк из купеческой управы, человек с феноменальной памятью на цифры и патологической страстью к чужим тайнам и дешевой мадере.

Трактир «Якорь» на Гороховой был одним из тех заведений, где время, казалось, остановилось лет пятьдесят назад. Низкие сводчатые потолки, закопченные от табачного дыма, липкие от пролитого пива дубовые столы, тяжелый дух щей, водки и мокрой шерсти. Орлов сел за столик в самом темном углу, заказал кружку пива и стал ждать.

Фима появился ровно в два, вынырнув из ноябрьской мглы, как испуганный воробей. Маленький, суетливый, с вечно бегающими глазками за стеклами запотевшего пенсне, он быстро скользнул за столик Орлова и вжал голову в плечи.

– Заказывай, Фима. За мой счет, – радушно сказал Дмитрий, подзывая полового.

– Мадеры бы… и пирожок с капустой, – просипел Шмулевич, протирая стекла пенсне дрожащими пальцами.

Орлов терпеливо ждал, пока информатор согреется, выпьет первую рюмку и зажует ее пирожком. Он знал, что торопить Фиму – все равно что пытаться вытряхнуть воду из камня. Нужно было смазать механизм.

– Ну, – начал наконец Орлов, когда вторая рюмка опустела, – что слышно в купеческом мире о нашем Захаре Игнатьевиче? Говорят, бедолага совсем расклеился, потеряв свой драгоценный груз.

Фима фыркнул, и крошки капусты полетели на стол.

– Расклеился… Как же! Этот расклеится, только если рубль перестанет быть круглым. Перепуган – это да. Но не из-за груза.

– А из-за чего же? – лениво поинтересовался Орлов, подливая Шмулевичу еще мадеры.

– Из-за визитеров, – Фима понизил голос до шепота и наклонился через стол. От него пахло нафталином и тревогой. – К нему зачастили в последнее время. Ночью. Не купцы, не приказчики. Люди… другие.

– Какие «другие»? – в Орлове проснулся азарт.

– Тихие. Приезжают в наемных экипажах, без гербов. Двое. Всегда двое. Высокие, в добротных, но неброских пальто. Лиц не разглядеть – воротники подняты, шляпы на глаза надвинуты. Но выправка… – Шмулевич сделал паузу, подыскивая слово. – Военная. Как у гвардейских офицеров, только без мундиров. Говорят мало, смотрят пристально. Швейцар Брюханова, мой свояк, рассказывал. Говорит, от них холодом веет, почище чем с Невы. И говорят не по-нашему. То есть, по-русски, но с акцентом. То ли немецкий, то ли шведский… не разобрать. Приедут, пройдут в кабинет, час сидят. А после них Брюханов сам не свой. Пьет коньяк бутылками и на прислугу орет.

Орлов почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий отношения к сквозняку из-под двери. Это была не та информация, которую он ожидал. Революционеры? Бомбисты? Те обычно либо студенты восторженные, либо рабочие угрюмые. Но эти… военная выправка, иностранный акцент. Это пахло совсем другими деньгами и совсем другими играми.

– И как часто они бывали?

– Последний месяц – раза три. А последний раз – позавчера. За день до пропажи экипажа, – выпалил Фима и залпом осушил третью рюмку, словно пытаясь смыть с языка опасные слова.

Дмитрий откинулся на спинку стула. Картина приобретала новые, зловещие краски. Это было уже не дело о контрабанде или подпольной типографии. Это было что-то, в чем были замешаны люди, не привыкшие оставлять свидетелей и следы. Он сунул руку в карман, достал несколько мятых рублевых ассигнаций и пододвинул их Шмулевичу.

– Спасибо, Фима. Ты, как всегда, на высоте. Если что-то еще услышишь…

– Ни-ни! – испуганно замахал руками клерк, быстро сгребая деньги. – Я ничего не говорил, вы ничего не слышали. Я человек маленький. Брюханов – ладно, он жадный, но свой. А эти… – он поежился, – эти чужие. От чужих добра не жди.

Он выскользнул из трактира так же незаметно, как и появился, оставив Орлова наедине с его пивом и ворохом мыслей, одна тревожнее другой. Таинственные иностранцы с военной выправкой. Шпионаж? Но что могли шпионить у купца-книгоиздателя? Орлов допил пиво одним глотком. Вкус сенсации был пьянящим и горьким одновременно. Он чувствовал, что наткнулся на историю, которая могла либо сделать его знаменитым, либо похоронить в безымянной могиле на Смоленском кладбище. И этот риск ему дьявольски нравился.

Вечером того же дня они столкнулись в коридоре Сыскного управления. Лыков возвращался из лаборатории, где эксперт-химик подтвердил его догадки: краска – дорогой кобальтовый пигмент, используемый в государственной типографии Экспедиции заготовления государственных бумаг; бумага – голландская, высшего сорта, из той же партии, что закупалась для нужд Министерства финансов. Эти факты никак не вязались с образом купца Брюханова, издателя дешевых романов.

Орлов же, наоборот, пытался прорваться в здание, используя весь свой арсенал обаяния и наглости, но натыкался на гранитное спокойствие дежурного офицера.

– Господин следователь! Какая удача! – воскликнул он, увидев Лыкова. В его голосе не было и тени утренней дерзости. Теперь он звучал серьезно, почти по-деловому. – Мне нужно пять минут вашего времени. Это в ваших же интересах.

Лыков окинул его долгим, оценивающим взглядом. Взъерошенные волосы, горящие глаза, но за всем этим – острая, сосредоточенная мысль. Этот газетчик был не просто охотником за жареными фактами.

– Пройдемте в мой кабинет, – сказал он неожиданно для самого себя.

В кабинете Лыкова царила та же безупречная тишина и порядок. Орлов с любопытством огляделся. Это было святилище логики, полная противоположность его собственному хаотичному миру. Лыков молча сел за стол, сложил руки и приготовился слушать. Этот жест – спокойное, уверенное ожидание – действовал на собеседника сильнее любого допроса.

– Экипаж нашли, – начал Орлов без предисловий. – На Васильевском. Я знаю. Мои люди видели оцепление. Он пуст. Кучер пропал. Тоже знаю. Вы сейчас будете говорить, что это тайна следствия. Но у меня есть кое-что для вас. Кое-что, чего нет в ваших протоколах.

– Я вас слушаю, господин Орлов.

– К Брюханову наведывались гости. Ночные. Странные. Двое мужчин с военной выправкой и иностранным акцентом. Последний раз – за день до происшествия.

Лыков не шелохнулся. Ни один мускул не дрогнул на его лице, но Орлов почувствовал, как изменилась атмосфера в комнате. Воздух стал плотнее, тишина – напряженнее. Следователь смотрел на него так, словно видел не его лицо, а какие-то невидимые шестеренки, которые пришли в движение за его словами.

– Откуда у вас эти сведения? – голос Лыкова был ровным, но в нем прорезались стальные нотки.

– У хорошего журналиста, как и у хорошего следователя, есть свои источники, – уклонился Орлов. – Важно не «откуда», а «что». Эти люди – не революционеры. Они не похожи на тех, кто стал бы возиться с подпольной типографией. Это выводит ваше расследование на совершенно другой уровень, не так ли?

Он попал в точку. Лыков молчал, но его мозг уже работал с бешеной скоростью. Голландская бумага из Министерства финансов. Краска из Экспедиции. Таинственные иностранцы с военной выправкой. Пропавший экипаж был не целью. Он был инструментом. Отвлекающим маневром, дымовой завесой. А настоящий груз… настоящим грузом мог быть не печатный станок.

– Что вам нужно, Орлов? – спросил он прямо.

– Информация. Я даю вам наводку, которая меняет все дело. Взамен я хочу знать, что вы нашли в экипаже. Не для печати. Пока. Для понимания. Я хочу понять, во что я ввязался.

Это был честный торг. Обмен компетенциями. Лыков, мастер фактов, и Орлов, мастер слухов. Два разных метода, стремящихся к одной цели – истине. Лыков несколько секунд смотрел на репортера. Он рисковал. Любая утечка могла спугнуть дичь. Но он также понимал, что в одиночку, в рамках официального расследования, он может упереться в стену молчания и саботажа, особенно если дело касалось «людей с выправкой». Орлов, со своей способностью проникать повсюду, мог стать его глазами и ушами там, куда официальный доступ был закрыт.

Он медленно открыл ящик стола и достал сложенный вчетверо носовой платок. Он развернул его. На белой ткани лежали две его улики: синяя крупица краски и желтоватый обрывок бумаги.

– Это все, что они оставили.

Орлов наклонился, и его глаза расширились. Он не был экспертом, но даже он понимал, что это не похоже на детали контрабандного станка.

– Это…

– Типографская краска высшего качества и фрагмент голландской бумаги верже, – закончил за него Лыков. – И то, и другое используется в государственных учреждениях для печати особо важных документов.

Орлов выпрямился и присвистнул.

– Государственные бумаги… Иностранные агенты… Господи, так они украли не станок! Они украли… что? Деньги? Чертежи? Секретные донесения?

– Вот это нам и предстоит выяснить, господин Орлов, – Лыков аккуратно свернул платок и убрал его. – Вы дали мне ценную информацию. Взамен я даю вам совет. Будьте осторожны. Те люди, о которых вы говорили, не любят, когда суют нос в их дела. И в отличие от меня, они не станут приглашать вас в кабинет для беседы.

В его голосе не было угрозы, лишь сухая констатация факта. Орлов кивнул, впервые за весь день ощутив себя не всемогущим репортером, а человеком, ступившим на тонкий лед над черной, бездонной водой.

– Я всегда осторожен, – сказал он, хотя оба понимали, что это неправда.

Он встал, чтобы уйти.

– Орлов, – остановил его Лыков, когда тот был уже у двери. – Ваш источник. Он надежен?

– Как швейцарские часы, – усмехнулся Дмитрий. – Когда их хорошо смажут.

Он вышел, оставив Лыкова одного. Следователь еще долго сидел неподвижно, глядя на пламя газовой лампы на своем столе. Тени в кабинете сгустились, стали глубже, словно сами стены впитывали в себя тяжесть новой, пугающей догадки. Дело о пропавшем экипаже купца Брюханова закончилось, так и не начавшись. Теперь перед ним лежало совсем другое дело. Дело, в котором переплелись интересы разных государств, где на кону стояли не деньги, а государственные тайны. И где цена ошибки измерялась не годами тюрьмы, а человеческими жизнями. Его собственная жизнь только что стала одной из них.

Цена газетной строчки

Второй визит в особняк на Миллионной разительно отличался от первого. Утренняя суета схлынула, оставив после себя тишину, густую и вязкую, как остывающий кисель. Тяжелые портьеры были задернуты, и в полумраке гостиной, где пахло вчерашними сигарами, пылью и невысказанным страхом, позолота на мебели казалась тусклой, а пухлые амуры на картинах взирали на посетителей с циничной усмешкой. Самого Захара Игнатьевича Брюханова они застали не в вольтеровском кресле, а за массивным письменным столом в кабинете, уставленном фолиантами в тисненых переплетах. Он не сидел – он врос в него, словно пытаясь спрятаться за полированной дубовой столешницей от всего мира. Его лицо, вчера лишь одутловатое, сегодня приобрело землистый оттенок, а под бегающими глазками залегли глубокие, фиолетовые тени. Перед ним стояла почти нетронутая чашка с остывшим шоколадом, на поверхности которого застыла тонкая пленка.

– Снова вы, – выдохнул он, и это прозвучало не как вопрос, а как констатация неизбежного. – Я все сказал. Ищите кучера, ищите воров! Что еще вам нужно от честного коммерсанта?

Арсений Лыков молча снял пальто и перчатки, положив их на краешек стула с безукоризненной аккуратностью. Он не стал садиться. Он предпочел стоять, возвышаясь над купцом, как судья над подсудимым. Рядом с ним, источая опасную смесь любопытства и нахальства, пристроился Дмитрий Орлов. Он не снял своего модного пальто, словно собирался пробыть здесь недолго, но успеть наделать как можно больше шума.

– Мы нашли ваш экипаж, Захар Игнатьевич, – ровным, лишенным всякой окраски голосом начал Лыков. Он достал из кармана белый платок и аккуратно развернул его на углу стола, подальше от чашки с шоколадом. На белоснежной ткани сиротливо лежали две улики: крупица синей краски и крошечный обрывок желтоватой бумаги. – И нашли вот это.

Брюханов скосил глаза на находки, и его пухлые щеки на мгновение обвисли. Он попытался сохранить невозмутимость, но его пальцы, лежавшие на столешнице, мелко задрожали, выбивая едва слышную дробь.

– И что это? Мусор. Мало ли что в карете заваляется.

– Это не мусор, – вмешался Орлов, подавшись вперед. Его голос был нарочито бодрым и звонким, он резал затхлую тишину кабинета, как нож – масло. – Мой коллега, – он кивнул на Лыкова с видом заговорщика, – человек дотошный. Он выяснил. Краска – особенная, из Экспедиции заготовления государственных бумаг. Бумага – голландская, верже, на такой прокламации печатают или, скажем, акции каких-нибудь сомнительных акционерных обществ. Никак не похоже на инструкцию к печатному станку для лубочных романов, не находите?

Купец вжал голову в плечи. Его дыхание стало тяжелым, со свистом.

– Вздор… Выдумки… Я ничего не знаю. У меня украли станок! Дорогой, немецкий…

– Станок, говорите? – Лыков сделал шаг к столу. Его тень упала на Брюханова, накрыв его целиком. – Мы сделали запрос в таможенное управление, Захар Игнатьевич. За последние полгода на ваше имя из Германии не поступало никакого типографского оборудования. Ни одной детали. Ни единого винтика. Вы лжете нам с самого начала. Вопрос – зачем? Что на самом деле было в том экипаже?

Молчание, повисшее в кабинете, стало почти осязаемым. Слышно было, как за окном скрежещет по брусчатке одинокая пролетка и как в камине с тихим шелестом оседает прогоревшая зола. Брюханов облизал сухие губы.

– Я… я не могу сказать, – прошептал он. – Это коммерческая тайна.

– Коммерческая тайна, замешанная на государственной краске и бумаге для ассигнаций? – усмехнулся Орлов. – Полноте, купец! От вас пахнет не коммерцией, а государственной изменой! Или вы думаете, мы не знаем про ваших ночных гостей? Тех, что с военной выправкой и говорят по-русски так, словно выучили его по учебнику?

Это был удар под дых. Брюханов дернулся, будто его ткнули раскаленным железом. Он вскинул на Орлова взгляд, полный неподдельного ужаса. Его лицо из землистого стало мертвенно-бледным. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но из горла вырвался лишь хрип.

– Кто… кто вам… – начал он и осекся.

– В этом городе у стен есть уши, Захар Игнатьевич, – мягко, почти по-дружески, закончил за него Лыков. – И чем дольше вы молчите, тем громче они начинают говорить. Вы боитесь. Это понятно. Но кого вы боитесь больше? Тех, кто приходит по ночам, или нас? Они действуют в темноте, а мы – при свете закона. Они обещают вам деньги, а мы – двадцать лет каторги за соучастие в шпионаже. Подумайте. У вас еще есть время сделать правильный выбор.

Следователь аккуратно свернул платок с уликами и убрал его. Он посмотрел на купца в последний раз – долгим, холодным, изучающим взглядом, который не обещал ничего, кроме неотвратимости.

– Мы вернемся, – сказал он. И в его голосе не было угрозы, лишь спокойная уверенность врача, ставящего диагноз. – А вы пока подумайте. О своей коммерции. И о своей тайне.

Они вышли из кабинета, оставив Брюханова одного в его позолоченной клетке. Когда тяжелая дубовая дверь за ними закрылась, они услышали звук бьющегося фарфора – это обессилевший купец наконец смел со стола ненавистную чашку с остывшим шоколадом.

В пролетке, катившей по серым улицам Петербурга, пахло холодной кожей и талым снегом, налипшим на колеса. Лыков молчал, глядя в окно на проплывающие мимо фасады домов, на лица прохожих, закутанных в шарфы. Его мозг работал, раскладывая по полочкам новые факты, выстраивая гипотезы. Орлов же, наоборот, был возбужден.

– Видели его лицо? Видели? – он потер замерзшие руки. – Мы его почти раскололи! Еще один нажим, и он бы запел, как канарейка! Ваши улики и мои слухи – это гремучая смесь, господин следователь!

– Он не расколется, – тихо ответил Лыков, не отрывая взгляда от окна. – Его страх перед теми людьми сильнее страха перед каторгой. Он загнан в угол. Такие, как он, молчат до последнего, надеясь, что все как-нибудь рассосется. Он будет лгать, изворачиваться, тянуть время.

– Значит, нужно лишить его этого времени, – азартно блеснул глазами Орлов. – Нужно поджечь землю у него под ногами. Заставить его бегать, суетиться, делать ошибки.

– И как вы это себе представляете? – Лыков впервые повернулся к нему. В его серых глазах был холодный интерес аналитика.

– Я – газетчик. Мое оружие – печатное слово. Я напишу заметку. Небольшую, но едкую. О таинственном исчезновении экипажа. О странном грузе, который почему-то не числится на таможне. О купце, который путается в показаниях и явно чего-то недоговаривает. Я не назову имен, не упомяну шпионов. Но я расставлю намеки, как капканы в лесу. Брюханов прочтет и поймет, что петля затягивается. Его ночные гости тоже прочтут и решат, что купец – слабое звено, которое вот-вот заговорит. Они начнут действовать. И тогда, в этой суматохе, мы сможем увидеть их лица.

Лыков долго молчал, обдумывая дерзкий план. Это было опасно. Это нарушало все правила следствия. Публикация могла спугнуть преступников, заставить их залечь на дно. Но в словах Орлова была своя, рискованная логика. Они топтались на месте. Им нужен был катализатор, который бы взорвал ситуацию изнутри.

– Начальство снимет с меня голову, – наконец произнес он.

– А с меня – редактор, если я не принесу ему сенсацию, – усмехнулся Орлов. – У каждого свой крест, господин следователь. Так что, попробуем разворошить это осиное гнездо?

Лыков снова отвернулся к окну. На мутном стекле таяла снежинка, оставляя после себя крошечную каплю воды, похожую на слезу.

– Делайте, что считаете нужным, господин Орлов, – сказал он тихо. – Но помните: у осиного укуса бывают последствия. Иногда – смертельные.

На следующее утро «Петербургский листок» вышел с небольшой заметкой на третьей полосе, в разделе городской хроники. Она была озаглавлена броско и интригующе: «Туманная история на Английской набережной». Текст был написан виртуозно. Орлов, как опытный фехтовальщик, наносил уколы, не оставляя прямых улик. Он писал о «некоем коммерсанте З.», чей экипаж «растворился в ноябрьской мгле вместе с загадочным грузом из-за границы, который, по слухам, имел куда большую ценность, нежели заявленные владельцем прозаические детали машин». В заметке упоминалось и «странное молчание кучера», и «нервозность самого коммерсанта, чьи объяснения туманны, как и утро происшествия». Последняя фраза была настоящим ядом: «Остается лишь гадать, какие тайны скрываются за фасадом добропорядочной коммерции, и не кроется ли за банальной кражей нечто большее, затрагивающее интересы куда более серьезные, чем простое купеческое благополучие».

Последствия не заставили себя ждать.

Первым взорвался телефон в кабинете Лыкова. Голос его начальника, полковника Зотова, начальника всей Сыскной полиции Петербурга, гремел в трубке так, что, казалось, она вот-вот расплавится.

– Лыков! Ко мне! Немедленно!

Кабинет Зотова был полной противоположностью кельи Лыкова. Огромный, гулкий, с высоким потолком, он был обставлен казенной, но массивной мебелью. На стенах – огромный портрет Государя Императора и карты Российской Империи. Пахло сургучом, дорогим одеколоном и начальственным гневом. Сам Зотов, грузный мужчина с пышными седыми бакенбардами и багровым от ярости лицом, мерил кабинет шагами, сжимая в руке скомканный номер «Петербургского листка».

– Это что такое, я вас спрашиваю?! – рявкнул он, тыча газетой в сторону следователя. – «Туманная история»! «Серьезные интересы»! Какого черта происходит, Лыков?! Мне уже звонили. Не из Городового управления. Выше! Гораздо выше! Спрашивали, почему Сыскная полиция допускает утечки по деликатному делу и позволяет газетным писакам полоскать имя уважаемого человека!

– Захар Брюханов – не потерпевший, а главный подозреваемый, господин полковник, – спокойно ответил Лыков, стоя перед столом начальника. – Он лжет, путается в показаниях и, по нашим сведениям, связан с иностранными агентами.

– Сведениями?! – Зотов остановился и в упор посмотрел на Лыкова. – У тебя есть показания? Арестованные? Нет! У тебя есть только пропавший кучер и пустая карета! А этот сопляк-газетчик, с которым тебя видели вчера, уже трубит на весь город о государственной измене! Ты понимаешь, что ты делаешь? Ты раздуваешь скандал на пустом месте!

– Я считаю, что публикация заставит фигурантов дела проявить себя, – так же невозмутимо продолжал Лыков.

– Ты считаешь?! – взревел Зотов, ударив кулаком по столу так, что подпрыгнула чернильница. – Здесь считаю я! А я считаю, что ты должен немедленно заткнуть этого Орлова, найти пропавшего кучера, живого или мертвого, свалить все на него и закрыть дело к концу недели! Брюханов – купец первой гильдии, благотворитель, у него связи! Мне не нужны проблемы из-за твоих… дедуктивных изысков! Дело должно быть простым: кучер украл экипаж, испугался и сбежал. Все! Ты меня понял, Арсений Петрович?

Лыков молча смотрел на своего начальника. Он понимал его. Зотов был не полицейским, а администратором. Для него главное – не истина, а порядок в отчетах и тишина в высоких кабинетах. Но отступать Лыков не собирался.

– Я вас понял, господин полковник. Я закрою это дело. Когда найду виновных. Настоящих виновных.

Он повернулся и вышел, оставив за спиной разъяренное сопение и шелест сминаемой газетной бумаги. Война на втором фронте, против собственной системы, началась.

Вечером того же дня Дмитрий Орлов сидел в кафе «Метрополь» на углу Садовой и Невского. Здесь было тепло и шумно. Пахло свежесваренным кофе, ванилью и горячими пирожными. Сквозь огромные, запотевшие от дыхания посетителей окна виднелись огни вечернего города, размытые падающим снегом. Орлов праздновал свою маленькую победу. Редактор пожал ему руку, коллеги завистливо похлопывали по плечу, а номер «Листка» раскупили еще до обеда. Он медленно пил горячий шоколад и перечитывал свою заметку, наслаждаясь каждым едким словом. Он действительно разворошил осиное гнездо. Теперь оставалось ждать, когда осы вылетят наружу.

Он не заметил, как за его столик опустился человек. Когда Орлов поднял глаза, он увидел перед собой мужчину средних лет, одетого с безупречной, но неброской элегантностью. Темно-серое, идеально сидящее пальто, белоснежный крахмальный воротничок, гладко зачесанные темные волосы. Но главным в нем были глаза – очень светлые, почти бесцветные, холодные, как льдинки, и невероятно внимательные. Он смотрел на Орлова без улыбки, но и без враждебности. Просто смотрел, как энтомолог смотрит на редкое насекомое.

– Господин Орлов? – голос незнакомца был тихим, с едва заметным, не поддающимся определению акцентом. В нем не было ни одной лишней интонации.

– Он самый, – несколько развязно ответил Дмитрий, отставляя чашку. – Чем могу служить? Если вы хотите дать объявление, то касса на втором этаже редакции.

Незнакомец проигнорировал шутку. Он положил на стол руки в идеально чистых серых перчатках. Движение было плавным и точным.

– Я прочел вашу сегодняшнюю статью. Талантливо. Очень талантливо. Вы умеете видеть то, что скрыто, и облекать это в изящную форму. Это редкий дар.

– Благодарю за комплимент, – Орлов насторожился. Этот человек не был похож ни на восхищенного читателя, ни на разгневанного героя публикации. От него веяло спокойствием, которое было страшнее любой угрозы.

– Я представляю интересы людей, которых ваша статья, скажем так, обеспокоила, – продолжил незнакомец все тем же ровным голосом. – Людей, которые ценят тишину и не любят, когда в их дела вмешиваются посторонние. Даже такие талантливые, как вы.

Он сделал короткую паузу, давая словам впитаться. Шум кафе, казалось, отступил. Орлов вдруг почувствовал, что их столик превратился в островок ледяного молчания посреди теплого, гомонящего зала.

– Что вам нужно? – спросил он, и его собственный голос показался ему чужим.

– Мне нужна вся информация, которой вы владеете по этому делу. Ваши источники. Имена. Факты. Все, что вы знаете, но не написали. И, разумеется, ваше дальнейшее молчание. Полное и окончательное.

– Боюсь, вы обратились не по адресу, – Орлов попытался вернуть себе свою обычную дерзость, но получилось не слишком убедительно. – Журналистская этика, знаете ли. Мы не торгуем информацией.

Незнакомец едва заметно усмехнулся одними уголками губ.

– Всякая этика имеет свою цену, господин Орлов. Вопрос лишь в количестве нулей.

Он плавно, не вынимая рук из перчаток, достал из внутреннего кармана пальто толстый бумажник. Открыв его, он извлек пачку крупных кредитных билетов и положил ее на стол рядом с чашкой Орлова. Пачка была внушительной. Пятисотрублевые ассигнации с портретом Петра Великого. Дмитрий сглотнул. Здесь было больше, чем он мог заработать за пять лет каторжного репортерского труда.

– Это задаток, – сказал незнакомец. – Пять тысяч. Столько же вы получите, когда передадите мне ваши записи. Назовите свою цену за молчание. Десять тысяч? Двадцать? Мы люди не бедные. Мы можем себе позволить купить тишину.

Орлов смотрел на деньги. Они лежали на мраморной столешнице, такие реальные, такие тяжелые. Он мог бы купить себе квартиру на Невском. Уехать в Париж. Основать собственную газету. Он почувствовал, как во рту пересохло. Это было не просто искушение. Это была проверка на прочность всего, во что он верил. Его амбиции, его жажда славы, его новое, еще не окрепшее чувство справедливости – все это сейчас лежало на одной чаше весов, а на другой – эта увесистая пачка ассигнаций.

Он медленно, словно нехотя, поднял глаза на незнакомца. И в холодных, бесцветных зрачках напротив он увидел не предложение, а приговор. Он понял, что это не сделка. Это ультиматум.

Дмитрий глубоко вздохнул, и вместе с воздухом в него вернулась его былая дерзость. Он отодвинул пачку денег кончиками пальцев, словно боялся обжечься.

– Боюсь, тишина в этом городе стоит гораздо дороже, – сказал он, и его голос снова стал твердым. – Моя информация не продается. А моя статья – это только начало. Передайте это вашим… обеспокоенным друзьям.

Незнакомец смотрел на него еще несколько секунд. В его глазах не было ни злости, ни разочарования. Лишь холодное любопытство, с которым смотрят на неудавшийся эксперимент.

– Какая жалость, – произнес он почти беззвучно. – Вы делаете большую ошибку, господин Орлов. Есть истории, которые убивают своих авторов.

Он встал так же плавно, как и сел. Деньги остались лежать на столе.

– Это вам. На похороны, – бросил он через плечо и, не оборачиваясь, растворился в толпе у выхода.

Дмитрий Орлов остался один. Вокруг снова зашумело кафе, зазвенели чашки, зазвучал смех. Но для него все это было где-то далеко, за невидимой стеной. Он сидел перед пачкой денег, и горячий шоколад в его чашке казался ледяным. Осы вылетели из гнезда. И первая из них только что его ужалила.

Запах пороха и фиалок

Пачка кредитных билетов лежала на заваленном рукописями столе Дмитрия Орлова, как экзотическая, ядовитая рептилия. Пять тысяч рублей. Сумма, способная перекроить жизнь, купить молчание, построить будущее. Или вырыть могилу. Уже целое утро газетчик смотрел на портрет Петра Великого, отпечатанный на верхнем билете, и видел в нем холодный, бесцветный взгляд вчерашнего незнакомца. Угроза, обернутая в хрустящую бумагу, была куда действеннее, чем нож у горла. Она проникала глубже, отравляя воздух в его каморке на Гороховой, превращая азарт в липкий, холодный страх. Он не притронулся к деньгам, словно боялся, что они обожгут пальцы. Но и избавиться от них не решался. Этот бумажный змей был уликой, напоминанием, точкой невозврата.

Орлов встал и прошелся по комнате, три шага туда, четыре обратно. За окном падал редкий, ленивый снег, тая на грязном стекле. Город шумел, жил своей обычной жизнью, не подозревая о маленькой войне, объявленной в стенах одного кафе. Его статья сработала. Даже слишком хорошо. Осы вылетели из гнезда, и одна из них уже знала его имя и адрес. Просто писать дальше было бессмысленно и опасно. Нужно было понять, кто эти люди. Откуда они пришли и куда ведут их нити. Брюханов был лишь трясущейся марионеткой. Настоящие кукловоды прятались за кулисами. Но где находился этот театр?

Он остановился у стола и взял телефонную трубку, долго крутил ручку, вызывая барышню на станции. Ему нужен был не Фима Шмулевич с его трактирными сплетнями. Ему нужен был человек, который дышал другим воздухом. Иннокентий Ветров, поэт-декадент и обозреватель светской хроники из конкурирующего издания. Человек, знавший все обо всех в том Петербурге, который начинался за дверями дорогих особняков. Ветров обладал змеиной интуицией на скандалы и пороки, и его информация стоила дорого – обычно бутылку французского шампанского и порцию лести.

– Кеша, душа моя, это Орлов, – проворковал Дмитрий в трубку, когда на том конце провода раздался томный, певучий голос. – Не отвлекаю от созерцания прекрасного?

После десяти минут обмена колкостями и обещания «Вдовы Клико» Орлов перешел к делу.

– Скажи мне, мой друг, где в нашем граде собираются самые отпетые вольнодумцы? Но не студенты в сырых подвалах, а те, что побогаче. Где блеск бриллиантов мешается с блеском опасных идей? Где читают Бодлера в оригинале, а под томиком стихов прячут что-нибудь запрещенное к печати?

На том конце провода повисла пауза, наполненная звуком выпускаемого табачного дыма.

– Ты наступаешь на тонкий лед, мой юный вертопрах, – наконец протянул Ветров. – Такие места не афишируют. Но если ты ищешь салон, где запах фиалок смешивается с запахом пороха, то тебе к княгине Мещерской. Вера Николаевна. По средам у нее собирается весь цвет столичной фронды. От анархистов с университетской скамьи до гвардейских поручиков, разочаровавшихся в самодержавии. Она – наша мадам де Сталь. Очаровательная, умная и дьявольски опасная. Только учти, Орлов, туда не попадают с улицы. Нужен проводник. И если тебя там заметят не те люди, твоя следующая заметка будет в разделе некрологов.

Положив трубку, Дмитрий еще долго смотрел на телефонный аппарат. Княгиня Мещерская. Вот он, центр паутины. Он чувствовал это кончиками пальцев. Но Ветров был прав: в одиночку соваться в это логово было самоубийством. Ему нужен был не просто проводник. Ему нужен был тот, кто умеет отличать фиалки от пороха, даже если пахнут они одинаково. Ему нужен был Лыков.

Арсений Петрович встретил предложение Орлова с холодным, почти физическим отвращением. Он стоял у окна в своем кабинете, и серый свет дня вычерчивал резкие складки у его рта. Сама мысль о том, чтобы провести вечер в насквозь фальшивой атмосфере светского салона, среди людей, говорящих намеками и живущих напоказ, претила его натуре, привыкшей к прямоте фактов и суровой логике улик.

– Я следователь, господин Орлов, а не светский лев, – отрезал он, не оборачиваясь. – Моя работа – допрашивать свидетелей и осматривать трупы, а не пить шампанское и слушать стихи о мировой скорби. Это ваша стихия. Отправляйтесь туда и принесите мне факты, если сумеете их добыть среди всей этой мишуры.

– Не сумею, – честно ответил Дмитрий, подходя ближе. Он видел в отражении на стекле напряженный профиль Лыкова. – Я увижу только то, что мне позволят увидеть. Блестящий фасад, остроумные беседы, красивых женщин. Я – журналист, я падок на эффекты. А вы… вы смотрите сквозь это. Вы увидите трещины в штукатурке. Вы заметите, чей взгляд слишком долог, чья улыбка фальшива. Вы услышите то, о чем молчат. Вы – мой пропуск в тот мир, а я – ваш. Без меня вас туда не пустят, а без вас я там буду слеп.

Лыков медленно обернулся. Он смотрел на репортера долго, изучающе. В его глазах не было симпатии, но было нечто похожее на уважение к наглой проницательности этого мальчишки. Орлов был прав. Они были двумя половинками одного инструмента. Анализ и проникновение. Логика и интуиция.

– Как мы туда попадем? – спросил он наконец, и это было равносильно согласию.

Орлов победно улыбнулся.

– О, это самая простая часть. Я скажу, что вы – мой дядя из провинции, приехавший в столицу издавать свои мемуары о турецкой кампании. Человек суровый, неразговорчивый, но с деньгами. Такая легенда вызовет любопытство, но не подозрение. А уж втереться в доверие к хозяйке – это предоставьте мне.

Особняк княгини Веры Николаевны Мещерской на Фурштатской улице был не похож на аляповатый дворец Брюханова. Здесь все дышало сдержанным аристократизмом и безупречным вкусом. Никакой позолоты, никакого показного богатства. Темный, почти черный полированный дуб панелей, тяжелый, отливающий синевой бархат портьер, тихий перезвон хрустальных подвесок на огромной люстре под потолком, свет от которой был приглушен и мягок, словно просеян сквозь лунную дымку. В воздухе стоял густой, сложный аромат: горьковатый запах сотен живых фиалок, расставленных в низких серебряных вазах, смешивался с тонким запахом пчелиного воска от десятков свечей в канделябрах, дорогим французским табаком и едва уловимой волной женских духов – ландыша, ириса, пачули.

Гостей было немного, человек тридцать. Они не толпились, а плавно перемещались по двум соединенным гостиным, образуя небольшие, постоянно меняющие свой состав группы. Их голоса звучали приглушенно, сливаясь с тихими, меланхоличными звуками ноктюрна Шопена, которые доносились из угла, где у черного рояля сидел бледный юноша с длинными волосами. Это был не шумный светский раут, а скорее интеллектуальный кружок, закрытый клуб для избранных.

Сама хозяйка, княгиня Вера Николаевна, оказалась женщиной лет тридцати пяти, поразительной, почти неземной красоты. Высокая, стройная, с копной пепельных волос, уложенных в сложную прическу, и большими, темными, печальными глазами. Она была одета в простое, но невероятно элегантное платье из серого шелка, которое делало ее похожей на изящную статуэтку. Но за этой внешней хрупкостью Лыков сразу почувствовал стальную волю и острый, все замечающий ум. Она двигалась по комнате, как опытный дирижер, парой слов направляя беседу, одним взглядом успокаивая назревающий спор, легким прикосновением знакомя нужных людей. Она была сердцем этого организма, и ничто не ускользало от ее внимания.

– Дмитрий, рада вас видеть, – ее голос был низким, с легкой хрипотцой, которая делала его невероятно притягательным. Она протянула Орлову тонкую руку с одним-единственным кольцом с крупным сапфиром. – И представить вашего спутника.

– Княгиня, позвольте, – Орлов рассыпался в любезностях. – Мой дядя, Арсений Петрович Волгин. Человек нелюдимый, но с золотым сердцем и не менее золотым пером. Мемуарист.

Лыков сдержанно поклонился, коснувшись губами прохладной кожи ее руки. Он почувствовал, как ее темные глаза на мгновение задержались на нем, оценивая, сканируя, проникая под маску провинциального отставника. Взгляд был недолгим, но следователь понял – эта женщина видит гораздо больше, чем показывает.

– Мы рады приветствовать в нашем скромном кругу человека, видевшего настоящую войну, а не только салонные баталии, – мягко проговорила она. – Надеюсь, вам у нас не будет скучно, Арсений Петрович.

– Скука – привилегия праздных умов, княгиня, – ровным голосом ответил Лыков. – Мой ум, к сожалению, всегда занят.

Она чуть заметно улыбнулась, словно оценила ответ, и плавно отошла к другой группе гостей, оставив их одних.

Пока Орлов, как мотылек, полетел к свету, мгновенно растворяясь в беседах, Лыков предпочел остаться в тени. Он взял бокал шампанского, но не пил, лишь держал его в руке, как необходимый атрибут. Он превратился в слух и зрение. Он не слушал целые разговоры – он выхватывал фразы, как рыбак выдергивает рыбу из воды. Вот здесь, у камина, седобородый профессор философии рассуждал о «гниении империи» и «неизбежности тектонических сдвигов». Рядом с ним молодой гвардейский корнет с горящими глазами цитировал запрещенного Герцена. В другом углу группа студентов шепотом обсуждала недавние аресты в Технологическом институте. Все это было на поверхности. Слова, красивые и смелые, но пока еще безопасные. Это были фиалки. Лыков искал порох.

Он медленно двинулся вдоль книжных шкафов, занимавших всю стену. Красные сафьяновые переплеты с золотым тиснением. Полное собрание сочинений Вольтера, Руссо, Дидро. Французские энциклопедисты соседствовали с немецкими идеалистами. И тут его взгляд зацепился за деталь. На нижней полке, в ряду изящных томиков французской поэзии, стоял сборник стихов Бодлера. Но стоял он неровно, корешок был сдвинут на пару миллиметров вглубь. Мелочь, которую не заметил бы никто, кроме человека, для которого порядок был религией. Рука Лыкова, словно сама по себе, потянулась к книге. Он извлек тяжелый, пахнущий старой бумагой том. Он был тяжелее, чем должен был быть. Лыков открыл его на середине. Страницы были вырезаны, образуя тайник. А внутри, вместо стихов о пороке и тоске, лежала тонкая пачка брошюр, отпечатанных на дешевой серой бумаге. Он прочел заглавие на верхней: «Долой самодержавный строй! К оружию, товарищи!».

Порох. Густой, концентрированный. Отпечатанный не в кустарной подпольной типографии, а на хорошем станке. Шрифт был ровным, четким. Таким же, какой мог бы быть у нелегальной литературы высокого качества. Он быстро закрыл книгу и поставил ее на место, идеально выровняв корешок. Он обернулся. Никто не смотрел в его сторону. Княгиня была занята разговором с бледным поэтом. Но Лыков был уверен – она знала и об этой книге, и о ее содержимом. Она была не просто хозяйкой салона. Она была хранительницей арсенала.

Тем временем Дмитрий Орлов нашел свою сенсацию. Она стояла у окна, выходившего в заснеженный сад, и ее профиль четко вырисовывался на фоне темного стекла, отражавшего огни свечей. Это была молодая девушка, лет двадцати двух, с серьезным, сосредоточенным лицом и огромными, лучистыми глазами. В ней не было светского лоска и томной усталости других дам. Ее простое темное платье было лишено украшений, а густые русые волосы были собраны в скромный узел на затылке, открывая длинную, гордую шею. Она была студенткой Бестужевских курсов, и это было написано на ее лице – в упрямой складке у губ, в ясном, прямом взгляде, в той ауре интеллектуальной энергии, которая окружала ее.

– В этом доме даже вид из окна заставляет думать о вечном, не правда ли? – сказал Орлов, подойдя и становясь рядом с ней.

Она медленно повернула голову. Ее взгляд был настороженным, изучающим.

– Скорее о несправедливом, – ответила она тихо, но твердо. – Там, за этим окном, в холодных подвалах, люди умирают от голода, пока мы здесь пьем шампанское и рассуждаем о судьбах России.

Ее прямота обезоруживала. Орлов, привыкший к словесному фехтованию, на мгновение растерялся.

– Жестоко, но справедливо, – кивнул он. – Дмитрий Орлов, «Петербургский листок». Я пишу о несправедливости. Правда, за деньги.

Он ожидал презрительной усмешки, но она посмотрела на него с неожиданным интересом.

– Я читала вашу последнюю статью. О купце Брюханове. Вы смелый человек, господин Орлов. Вы не боитесь называть вещи своими именами.

– Это моя работа. Иногда она бывает опасной, – сказал он, вспомнив бесцветные глаза незнакомца.

– Всякая работа, которая служит правде, опасна, – в ее голосе звенела непоколебимая убежденность. – Меня зовут Софья. Софья Белозерская.

Они разговорились. Орлов, начавший беседу с профессиональным намерением выведать настроения местной молодежи, сам не заметил, как оказался втянут в этот разговор целиком, без остатка. Софья говорила о книгах, о науке, о необходимости просвещения народа, о праве женщин на образование. Она говорила страстно, горячо, и ее идеализм, который в другом человеке показался бы ему наивным, в ней был органичен и прекрасен. В ее глазах горел тот самый священный огонь, который он сам давно променял на цинизм и погоню за сенсацией. Он ловил себя на том, что не просто слушает, а вслушивается в мелодию ее голоса, следит за движением ее рук, за тем, как вспыхивает румянец на щеках, когда она говорит о чем-то важном.

– Вы верите, что газетная строчка может изменить мир? – спросила она, глядя ему прямо в глаза.

– Я верю, что она может доставить массу неприятностей конкретным людям, – усмехнулся он.

– А я верю, что может, – серьезно сказала она. – Слово – это тоже оружие. Иногда оно ранит сильнее пули. Нужно только знать, в кого целиться.

В этот момент к ним подошла княгиня Мещерская. Ее появление было таким же бесшумным и естественным, как падение снега за окном.

– Софья, милая, – мягко проговорила она, кладя руку на плечо девушке, – профессор Громов хотел бы обсудить с вами последнюю статью Плеханова. Не лишайте его этого удовольствия.

Это был приказ, отданный с безупречной светской вежливостью. Софья бросила на Орлова быстрый, почти извиняющийся взгляд и, кивнув, отошла к группе у камина.

– Очаровательное дитя, не правда ли? – сказала княгиня, глядя ей вслед. В ее голосе слышались материнские нотки, но глаза оставались холодными и внимательными. – Чистая душа. Такие, как она, – наше будущее. Их нужно беречь от грязи этого мира. И от слишком назойливого внимания прессы, господин Орлов.

Она посмотрела на Дмитрия в упор, и он понял, что это было второе предупреждение за два дня. И исходило оно от не менее опасного человека.

Вечер подходил к концу. Гости начали расходиться. Лыков, стоявший у выхода, заметил, как княгиня жестом подозвала к себе Софью. Они обменялись парой тихих фраз. Затем Вера Николаевна передала студентке небольшой сверток, обернутый в нотную бумагу. Софья быстро спрятала его в свою муфту. Вскоре после этого она попрощалась и вышла в сопровождении молчаливого бородатого мужчины, которого Лыков ранее приметил в углу. Мужчина не произнес за весь вечер ни слова, но его взгляд был тяжелым и цепким, как у тюремного надзирателя.

Лыков и Орлов покинули особняк одними из последних. Холодный ночной воздух после душной, надушенной атмосферы салона ударил в лицо, отрезвляя. Улица была пуста, лишь редкие газовые фонари бросали на свежевыпавший снег длинные, дрожащие тени.

– Ну что, нашли своих вольнодумцев? – с иронией спросил Лыков, поднимая воротник пальто.

– Я нашел нечто большее, – серьезно ответил Орлов, глядя вслед удаляющейся пролетке, в которой, как он догадывался, ехала Софья. В его голосе не было обычной бравады.

– Я тоже, – сказал Лыков. – Этот салон – не просто место для разговоров. Это штаб. Княгиня – командир. А ваши юные идеалисты – солдаты. Они разносят по городу не только смелые идеи, но и кое-что материальное. Девушка, с которой вы беседовали, Софья… она унесла с собой сверток.

Орлов резко повернулся к нему.

– Сверток? Какой сверток?

– Небольшой. Обернутый в ноты. Достаточно тяжелый для своего размера. Достаточно важный, чтобы его передавали лично и с предосторожностями.

Дмитрий молчал. Образ Софьи с ее горящими глазами и чистой верой в правду столкнулся в его сознании с образом заговорщицы, выносящей из подпольного штаба что-то опасное и нелегальное. Он почувствовал, как внутри что-то оборвалось. Дело, которое до сих пор было для него увлекательной и опасной игрой, вдруг обрело живое лицо. Лицо девушки, которую он, сам того не желая, мог погубить своей следующей газетной строчкой.

Они молча шли по заснеженной улице. Цокот их каблуков по мерзлой брусчатке был единственным звуком в этой морозной тишине.

– Что в том свертке, как вы думаете? – наконец спросил Орлов, и его голос прозвучал глухо.

– Может быть, деньги для подполья. Может быть, свежий тираж прокламаций, вроде тех, что я нашел в томике Бодлера, – ответил Лыков, глядя прямо перед собой. – А может быть, детали для печатного станка. Или чертежи новейшего линкора. В этом городе, господин Орлов, нотная бумага может скрывать любую мелодию. В том числе и похоронный марш.

Он остановился под светом фонаря и посмотрел на своего невольного напарника. Снежинки таяли на воротнике его пальто.

– Вам понравилась эта девушка, – это была не вопрос, а констатация. – Что ж, теперь у вас есть личный интерес. А это делает наше расследование либо гораздо эффективнее, либо смертельно опасным. Для всех.

Первая капля крови

Ледяное дыхание полицейского морга на Шпалерной встретило Арсения Лыкова у самого порога. Воздух здесь был не просто холодным – он был мертвым, выхолощенным, лишенным жизни и наполненным ее антиподом. Это была химическая атака на обоняние: едкий, стерильный запах карболки, пытавшийся, но не способный до конца перебить приторно-сладкую ноту формалина и тот самый, глубинный, едва уловимый кисловатый оттенок органического распада, который, раз попав в ноздри, навсегда селился в памяти. Он оседал на языке, проникал в ткань пальто, въедался в кожу. Лыков втянул эту смесь без малейшего изменения в лице, словно это был всего лишь еще один из ароматов Петербурга, столь же неотъемлемый, как запах речной воды или свежей выпечки.

Морг представлял собой огромное, гулкое помещение, выложенное от пола до потолка белым кафелем, поблескивавшим в тусклом свете газовых рожков. Каждая капля воды, срывавшаяся с латунного крана в углу, отдавалась здесь звонким, раскатистым эхом, нарушая абсолютную тишину. Посреди зала на цинковом столе, под грубой серой простыней, угадывались очертания человеческого тела. Рядом, заложив руки за спину, стоял прозектор, Карл Федорович Баум, пожилой немец с седой бородкой клинышком и глазами, которые за тридцать лет службы видели столько человеческого горя, что давно утратили способность выражать что-либо, кроме усталого любопытства.

– Guten Morgen, Арсений Петрович, – проскрипел он, не оборачиваясь. – Ваша пропажа нашлась. Рыбаки вытянули у Гутуевского острова сегодня на рассвете. Зацепился за якорную цепь баржи.

Лыков молча подошел к столу. Он не спешил. Его движения были выверены, экономны, словно он боялся нарушить хрупкий порядок этого места. Он положил свой котелок и перчатки на соседний, пустой стол и лишь затем кивнул Бауму.

– Покажите.

Немец взялся за край простыни и одним плавным, отработанным движением откинул ее.

Степан Рябов, кучер купца Брюханова, лежал на холодном металле, маленький, съежившийся, словно пытаясь защититься от холода, который уже навсегда стал его частью. Вода Невы сделала свою работу: кожа приобрела синюшно-белый оттенок, волосы прилипли к черепу темными прядями, а лицо оплыло, утратив последние индивидуальные черты. Но это был он. Лыков узнал его по фотографии из личного дела – коренастый мужик лет сорока, с широкими скулами и упрямым подбородком.

Следователь склонился над телом, но смотрел не на лицо. Его взгляд, острый и внимательный, как скальпель хирурга, начал свое путешествие. Он был не зрителем трагедии, а читателем, и это тело было текстом, жестоким, но предельно честным манускриптом, написанным на языке насилия. Он отметил все. Руки. Пальцы были сжаты в кулаки, но под ногтями, на удивление чистыми, не было ни песка, ни ила, ни щепок от борта лодки – ничего, что указывало бы на отчаянную борьбу за жизнь на воде. Ладони были покрыты твердыми мозолями от вожжей, но кожа между пальцами была мягкой, без ссадин.

– Что в легких, Карл Федорович? – спросил Лыков, не поднимая головы.

– Вода. Речная. Он утонул, в этом сомнений нет, – констатировал прозектор. – Но утонул он не по своей воле.

Пальцы Лыкова в тонких резиновых перчатках, которые он надел с методичной аккуратностью, коснулись шеи покойного. Под мокрой тканью дешевой рубахи, чуть левее кадыка, кожа была рассечена. Разрез был неглубоким, неровным, словно сделанным тупым, зазубренным лезвием. Вокруг раны образовался обширный, темный кровоподтек.

– Вот причина, – Баум указал на рану своим пинцетом. – Удар ножом. Не смертельный сам по себе. Трахея не задета, сонная артерия цела. Но удар был сильным. Он оглушил его, дезориентировал. Возможно, он потерял сознание. В таком состоянии упасть в воду – верная смерть.

– Нож нашли?

– Нет. Но по характеру раны могу предположить. Дешевый финский нож, из тех, что в любой портовой лавке за полтинник продают. Лезвие короткое, широкое. Таким рыбу потрошат или канаты режут.

Лыков выпрямился. Его взгляд скользнул ниже, к одежде. Добротный, хоть и поношенный, тулуп, сапоги. В кармане брюк Баум обнаружил несколько медных монет и маленький складной ножичек для починки сбруи. Ничего ценного.

– А это, – прозектор пинцетом поднял крошечный, налипший на воротник тулупа комок, – нашли, когда осматривали одежду. Табак. «Капитанский». Дешевый, крепкий. Его курят в основном портовые рабочие да матросы с торговых судов. На земле такой не найдешь.

Лыков взял комок на кончик своего ножа, поднес к глазам, понюхал. Резкий, терпкий запах махорки.

– Картина ясна, как божий день, – подвел итог Баум, прикрывая тело простыней. – Ваш кучер, Степан, ввязался в темные дела. Вероятно, был в сговоре с похитителями. Они встретились где-нибудь в порту, чтобы поделить добычу. Что-то пошло не так. Слово за слово, вспыхнула ссора, как это бывает у пьяного простонародья. Один из подельников пырнул его ножом и сбросил тело в воду, чтобы скрыть следы. Ищите его дружков среди портовых грузчиков или матросни с какой-нибудь угольной баржи. Дело шито белыми нитками.

Лыков молча снял перчатки и вымыл руки в раковине, долго и тщательно оттирая с кожи въедливый запах морга. Он не спорил с прозектором. Версия Баума была логичной, простой и удобной. Она объясняла все: и место, где нашли тело, и характер раны, и табак. Она была идеальной. Слишком идеальной. А в работе Лыкова все, что было слишком идеальным, всегда оказывалось ложью.

Когда он вышел на улицу, морозный воздух после морга показался ему чистым и свежим, как родниковая вода. Он глубоко вздохнул, и облачко пара вырвалось изо рта. Снег перестал, и низкое ноябрьское солнце пробилось скво-зь пелену облаков, окрасив серый гранит набережной в бледные, золотистые тона. Город жил, дышал, спешил, и смерть одного маленького человека, кучера Степана Рябова, была в этом огромном механизме не более чем скрипом одной незаметной шестеренки.

Но для Лыкова эта смерть меняла все. Дело перестало быть игрой ума, головоломкой о пропавшем экипаже. Оно обрело вес, плотность, запах. Запах речного ила и пролитой крови. Это была первая жертва. И следователь знал, что она, скорее всего, не последняя. Свидетеля убрали. Не просто убили в пьяной драке, а заставили замолчать. И сделали это так, чтобы все выглядело именно как пьяная драка.

– Господин следователь!

Голос Орлова, как всегда, появился из ниоткуда, энергичный и настойчивый. Газетчик вынырнул из-за угла, закутанный в свой неизменный яркий шарф. Лицо его было раскрасневшимся от мороза, а в глазах горел знакомый азартный огонь.

– Я только что от ваших. Мне сказали, вы здесь. Это правда? Нашли?

Он замолчал, увидев выражение лица Лыкова. Бравада в его голосе угасла, сменившись тревогой.

– Мертв, – коротко ответил Лыков. – В Неве. У Гутуевского острова.

Орлов сглотнул. Он был репортером, он видел смерть, но одно дело – безликая строчка в полицейском отчете, и совсем другое – когда это смерть человека, ставшего частью твоего собственного расследования. Это имя, Степан Рябов, уже было не просто именем. Это был ключ. И этот ключ теперь лежал на дне реки.

– Убийство? – спросил он тихо.

– Официальная версия – пьяная ссора с подельниками в порту. Нож, которым потрошат рыбу, табак портовых грузчиков, тело в воде. Все сходится.

– Но вы так не думаете, – это был не вопрос, а утверждение. Орлов уже научился читать это непроницаемое лицо.

Лыков посмотрел на него долгим взглядом. Он мог бы отослать его, сославшись на тайну следствия. Но сейчас, после утреннего разговора с полковником Зотовым, после того, как ему фактически приказали свернуть расследование, этот настырный газетчик был его единственным союзником. Невольным, непредсказуемым, но союзником.

– Я думаю, что нам показали спектакль, господин Орлов. Очень хорошо поставленный спектакль. Актеры подобраны безупречно, декорации на месте, реквизит достоверен. Публика в лице моего начальства уже аплодирует. Но я заметил несколько деталей, которые не вписываются в сценарий.

Они пошли вдоль набережной, и цокот их каблуков отдавался от гранитных стен.

– Во-первых, руки, – начал Лыков, и его голос звучал как лекция профессора криминалистики. – У Рябова под ногтями чисто. Человек, которого оглушили и сбросили в ледяную воду, будет бороться за жизнь инстинктивно. Он будет царапать борт лодки, цепляться за сваи причала, барахтаться. Его ногти были бы полны грязи, заноз, ила. У него – ничего. Словно он упал в воду уже без сознания или мертвый. Во-вторых, рана. Да, она нанесена грубым ножом. Но нанесена один раз. Точно, расчетливо. В пьяной драке бьют много раз, хаотично, в ярости. Здесь же был один, выверенный удар, не чтобы убить, а чтобы оглушить и сделать тело беспомощным. Это работа не пьяного грузчика, а хладнокровного профессионала.

Орлов слушал, затаив дыхание. Мир для него снова переворачивался. Он видел лишь факты, Лыков – их внутреннюю, скрытую логику.

– А табак? – спросил он.

– Реквизит, – отрезал Лыков. – Дешевый, но эффективный. Его могли подбросить. Как и выбрать место, где тело сбросили в воду, чтобы его течением вынесло именно в районе порта. Кто-то очень умный и очень методичный создает нам ложный след. Он хочет, чтобы мы ринулись в портовые кабаки, начали трясти матросню, увязли в десятках мелких краж и драк, потеряли время. А пока мы будем гоняться за призраками, он сделает то, что ему нужно.

Они остановились у парапета. Темная, свинцовая вода Невы лениво несла к морю редкие льдинки. Сегодня река не казалась Орлову величественной и прекрасной. Она была холодной, безразличной могилой.

– Тот человек… из кафе, – произнес Дмитрий почти шепотом. – Он говорил, что есть истории, которые убивают своих авторов. Рябов был частью этой истории. Он что-то знал. И его за это убили.

– Он был не автором. Он был первой строчкой, которую вырвали из книги, – поправил Лыков. Его взгляд был прикован к воде. – Его убрали, потому что он был единственным, кто видел лица похитителей. Единственным, кто мог их опознать. Теперь их не видел никто.

– Кроме Брюханова, – подхватил Орлов.

– Брюханов будет молчать. Он боится за свою шкуру и свои деньги. Но теперь… теперь у нас есть на него рычаг. Убийство – это не кража станка. Теперь мы можем надавить на него по-настоящему.

Лыков повернулся к Орлову. В его серых глазах мелькнул холодный огонь.

– Несмотря на мои сомнения, мы должны отработать официальную версию. Мы поедем в порт. Мы будем задавать вопросы, совать нос во все углы, делать вид, что мы купились на эту постановку. Пусть наш невидимый режиссер думает, что его план сработал. А вы, господин Орлов, будете моими глазами и ушами. Вы умеете развязывать языки. Поговорите с людьми. Узнайте, не появлялся ли в последние дни в порту кто-то чужой, кто задавал слишком много вопросов или, наоборот, был слишком незаметен. Ищите не грубияна-убийцу, а того, кто на него не похож. Ищите актера, который плохо играет свою роль.

– А вы?

– А я буду смотреть, – ответил Лыков. – Смотреть на тени. Иногда по тени можно узнать гораздо больше, чем по самому предмету.

Порт на Гутуевском острове был отдельным миром, государством в государстве, со своими законами, запахами и языком. Это был мир сырой силы, тяжелого труда и быстрых денег. Воздух, густой и влажный от близости моря, был пропитан сложной смесью угольного дыма, которым дымили трубы пароходов, запахом просмоленных канатов, сырого дерева, гниющей рыбы и дешевой водки, несшимся из многочисленных трактиров, облепивших причалы. Над всем этим висела нескончаемая какофония звуков: протяжные гудки пароходов, скрип погрузочных кранов, лязг цепей, ругань грузчиков, перекрикивавшихся на десятке разных языков, и неумолчный крик чаек, круживших над грязной, покрытой масляными пятнами водой.

Лыков и Орлов, сойдя с пролетки, погрузились в этот хаос, как в мутную воду. Их дорогие пальто и начищенные ботинки выглядели здесь вызывающе чужеродно. На них косились, провожали тяжелыми, недобрыми взглядами. Они были чужаками, представителями того, другого Петербурга, который здесь презирали и которому втайне завидовали.

Их первой целью был трактир «Морской волк», самое грязное и шумное заведение на всем побережье. Внутри было темно, накурено так, что в сизом дыму едва угадывались фигуры за грубыми столами, и стоял невообразимый гвалт. Лыков остановился у порога, его острый взгляд мгновенно охватил все помещение, отмечая детали: здоровенного вышибалу у входа с перебитым носом, раскрасневшегося от водки боцмана, пытавшегося перекричать рев гармони, юркого мальчишку, сновавшего между столами с кружками мутного пива.

Орлов же, наоборот, шагнул внутрь с уверенностью завсегдатая. Он прошел прямо к стойке, за которой возвышался хозяин, одноглазый гигант по имени Архип, чье лицо напоминало старую морскую карту, изрезанную шрамами-реками.

– Архип, здоровья тебе! – зычно крикнул Орлов, перекрывая шум. – Налей-ка нам с приятелем по рюмке перцовки, да покрепче! Дело есть.

Хозяин смерил его единственным глазом, затем перевел взгляд на молчаливого Лыкова.

– Полиция? – пробасил он, вытирая стойку грязной тряпкой.

– Пресса! – подмигнул Орлов, бросая на стойку серебряный рубль. – Ищем человека. Может, видел чего. Утопленника сегодня выловили. Кучер. Степан Рябов. Говорят, его тут, в порту, пришили.

Архип налил две рюмки, сдвинул рубль в ящик. Его лицо не выражало ничего.

– Здесь каждый день кого-то шилом пыряют. Всех не упомнишь. Народ горячий, водка крепкая.

– Этот был при деньгах, – солгал Орлов. – Говорят, куш большой сорвал, да делиться не захотел. С кем-то из местных сцепился. Драка была дня три-четыре назад. Шумная. Не припомнишь?

Архип нахмурил свою единственную бровь, делая вид, что роется в памяти.

– Драки тут каждый час. Вчера финны с эстландцами из-за девки не поделили, стульями кидались. Позавчера наши артельщики с матросами с английского лесовоза схлестнулись. Кто там кого пырнул – поди разбери.

Он явно не собирался говорить. В этом мире действовал один закон – не видеть, не слышать и молчать. Лыков, стоявший чуть поодаль, не вмешивался. Он наблюдал. Он видел, как при словах Орлова о драке два грузчика за соседним столом на мгновение замерли и переглянулись. Он заметил, как хозяин, отвечая, незаметно качнул головой в сторону выхода. Это был сигнал.

Орлов, поняв, что здесь ловить нечего, осушил свою рюмку, поморщился и кивнул Лыкову. Они вышли на улицу.

– Глухая стена, – разочарованно произнес Дмитрий, выдыхая огненный пар перцовки.

– Не совсем, – тихо ответил следователь. – Они знают. Или догадываются. Но боятся. Кто-то прошел здесь до нас и велел всем держать язык за зубами. И этот кто-то внушает им больший страх, чем полиция.

Они прошли дальше, к причалам, где шла разгрузка английского парохода. Горы ящиков, тюков, бочек. Скрип лебедок, крики, суета. Здесь, среди десятков одинаково чумазых и угрюмых лиц, найти что-то было невозможно. Это был идеальный камуфляж, идеальные декорации для спектакля, поставленного неизвестным режиссером. Любой из этих людей мог быть убийцей. И ни один из них им не был.

Лыков остановился у края причала и посмотрел вниз, на грязную, медленную воду. Он закрыл глаза, восстанавливая в памяти картину из морга. Чистые ногти. Один точный удар. Дешевый табак. Все это были мазки, нанесенные рукой художника. Художника, который создавал иллюзию.

Он вдруг понял.

– Он ошибся, – произнес он так тихо, что Орлов едва расслышал за шумом порта. – Наш режиссер. Он слишком старался. Он продумал все детали, но в своем стремлении к совершенству допустил один, но фатальный промах.

– Какой? – не понял Орлов.

– Вода, – Лыков открыл глаза, и в них горел холодный свет понимания. – Карл Федорович сказал, что в легких Рябова речная вода. Это значит, что он утонул в Неве. Но здесь, у Гутуевского острова, вода уже не совсем речная. Она смешана с морской. Она соленая. Пробы воды из легких и воды из залива не совпали бы. Его убили в другом месте, выше по течению, в черте города. А тело просто привезли сюда и сбросили, чтобы направить нас по ложному следу.

Орлов смотрел на него, пораженный. Эта деталь, ничтожная, невидимая для всех, перевернула все дело с ног на голову.

– Но кто… кто станет так все усложнять? – пробормотал он. – Зачем такой маскарад?

– Затем, что он играет с нами, – Лыков повернулся и посмотрел в сторону далеких шпилей и куполов центрального Петербурга. – Он не просто заметает следы. Он получает удовольствие от процесса. Он бросает нам вызов, как шахматист, который намеренно жертвует пешкой, чтобы заманить противника в ловушку. Он уверен в своем превосходстве. И он знает, что мы идем за ним.

В этот момент Дмитрий Орлов с ужасающей ясностью осознал две вещи. Первое: они охотятся не на бандита и даже не на шпиона. Они охотятся на изощренного, безжалостного интеллектуала, для которого убийство – это форма искусства. И второе, от чего по его спине пробежал ледяной холодок: этот невидимый художник-убийца был тем самым человеком с бесцветными глазами, который два дня назад сидел напротив него в кафе.

А Софья, с ее горящими глазами и верой в справедливость, с ее таинственным свертком, была сейчас где-то в этом же городе. Возможно, она была следующей фигурой в его смертельной партии. И эта мысль была страшнее вида любого утопленника.

Следы на печатном станке

Печатное слово пахло сыростью. Не той благородной, архивной сыростью старых библиотек, где в запахе тлена слышится шепот веков, а низкой, подвальной, въедливой сыростью петербургского дна. Она смешивалась с острым, металлическим запахом свинца, с маслянистой горечью типографской краски и кислым духом дешевой махорки, образуя тот неповторимый букет, который для одних был ароматом бунта, а для других – предвестием каторги. Арсений Лыков втянул этот воздух и не поморщился. Для него это был лишь еще один элемент в химическом уравнении, которое он должен был решить.

Они шли по лабиринтам Сенной площади, погружаясь в клокочущее, зловонное нутро города. Здесь, в тени величественных соборов и дворцов, Петербург показывал свое истинное лицо, изрытое оспой нищеты и пьянства. Липкая, непромерзшая грязь чавкала под каблуками, смешиваясь со снегом, превратившимся в бурую кашу. Стены доходных домов, брюхатые и облезлые, давили со всех сторон, а знаменитые дворы-колодцы засасывали дневной свет, оставляя на дне лишь серый, мутный осадок. Воздух был тяжелым, сотканным из тысячи запахов: гнилой капусты с лотков, дешевой водки из распивочных, мокрой псины, человеческого пота и того всепроникающего запаха сырого камня, которым, казалось, дышали сами стены.

Дмитрий Орлов ежился, плотнее запахивая свое щегольское пальто, которое здесь выглядело неуместным, как бабочка в угольной шахте. Он привык к изнанке жизни, но эта концентрированная, безысходная нищета давила на него. Его мысли были далеки от расследования. Они кружили вокруг образа, отпечатавшегося в памяти с вечера в салоне княгини Мещерской: серьезное лицо Софьи Белозерской, ее горящие глаза, ее вера в то, что слово может изменить мир. И вот он шел туда, где это слово рождалось – в грязи, в смраде, в подполье. Ирония была столь жестокой, что хотелось рассмеяться. Или закричать. Он не знал, чего боится больше: того, что найдет ее здесь, по локоть в типографской краске, или того, что ее здесь не будет, но ее имя прозвучит из уст людей, чьи руки уже обагрены кровью.

Лыков, напротив, был совершенно спокоен. Он двигался сквозь этот хаос с точностью навигационного прибора, его проницательные серые глаза сканировали пространство, отмечая детали, которые для Орлова сливались в единую унылую картину. Он видел не просто грязь, а следы тележных колес, ведущих в определенную арку. Он слышал не просто шум, а различал в нем кашель чахоточного, пьяный гомон артельщиков и далекий, пронзительный свисток городового, означавший, что этот район живет в постоянном напряжении. Качество прокламаций, найденных им в томике Бодлера, говорило о многом. Кустарная работа на ручном прессе оставляла смазанные буквы и неровные поля. Эти же листовки были отпечатаны на хорошем, пусть и не новом, тигельном станке. Такая машина требовала места, прочного пола, чтобы выдержать ее вес, и гулких стен, чтобы скрыть ее ритмичный, убаюкивающий стук. Она не могла прятаться в обычном подвале. Она должна была находиться в бывшем складском помещении или в старой мастерской, в глубине одного из этих дворов-лабиринтов.

– Сюда, – сказал он наконец, сворачивая в узкую, зловонную арку, над которой висела ржавая вывеска давно закрывшейся сапожной мастерской.

Двор оказался классическим «колодцем», стиснутым со всех сторон пятиэтажными стенами с сотнями темных, слепых окон. Он был похож на каменный мешок, на дне которого копошилась своя, отдельная жизнь. Посреди двора на ветру трепыхалось серое, застиранное белье, а из полуподвального окна несло густым запахом вареной капусты. Тишину нарушал лишь монотонный, глухой стук, доносившийся с третьего этажа флигеля в глубине двора. Стук был ритмичным, механическим, похожим на биение большого, усталого сердца. Тук-так… тук-так…

– Нашлись, – констатировал Орлов, и его сердце невольно забилось в такт этому далекому стуку.

Они вошли в парадную, и их окутал мрак и холод, пахнущий кошками, сырой штукатуркой и безысходностью. Винтовая чугунная лестница, стертая до блеска миллионами ног, уходила вверх, в темноту. На третьем этаже одна из дверей, обитая рваной клеенкой, была источником звука. Лыков не стал стучать. Он прислушался. За дверью, помимо стука станка, слышались приглушенные голоса.

Он решительно нажал на ручку. Дверь была заперта.

Орлов уже приготовился к тому, что следователь потребует выломать ее, но Лыков лишь на мгновение прикрыл глаза, словно что-то решая, а затем громко и требовательно постучал три раза подряд – коротко, властно.

– Откройте! Почта от Веры Николаевны! Срочно! – произнес он низким, не терпящим возражений голосом.

За дверью наступила тишина. Стук станка оборвался на полутакте. Послышалась какая-то возня, шаги. Затем щелкнул засов.

Дверь приоткрылась на ширину ладони. В щели показался молодой, бледный, небритый человек в очках с треснутым стеклом. Его глаза, увеличенные линзами, были полны подозрения и тревоги.

– Какая еще почта? У нас нет…

Лыков не дал ему договорить. Он одним плавным, сильным движением толкнул дверь, отбрасывая студента внутрь. Орлов скользнул следом. Дверь за ними захлопнулась, отрезая их от мира темной лестницы.

Они оказались в большой, вытянутой комнате, бывшей когда-то дешевой квартирой, из которой выломали все перегородки. Окна были плотно занавешены черной тканью, единственный свет давала газовая лампа с шипящим рожком, свисавшая с потолка на длинном проводе. Ее неровный, желтый свет выхватывал из полумрака сцену, достойную пера Достоевского. В центре комнаты, как языческий идол на капище, стоял он – печатный станок. Старый, немецкой работы, массивный, чугунный, он блестел от смазки и пах горячим металлом. Рядом на столе громоздились стопки свежеотпечатанных листовок, аккуратно сложенные шрифтовые кассы, банки с краской. В воздухе висела густая, маслянистая взвесь запахов, которую Лыков уловил еще на подходе.

В комнате, кроме бледного очкарика, было еще трое. Двое – крепкие парни с лицами рабочих, замершие у станка с испачканными в краске руками. И четвертый, очевидно, главный. Он стоял у дальнего стола, заваленного рукописями. Это был молодой человек лет двадести пяти, высокий, худой, с копной черных, всклокоченных волос и горящими, фанатичными глазами на бледном, аскетичном лице. Он был одет в простую русскую косоворотку, подпоясанную ремнем, и всем своим видом напоминал не студента-интеллигента, а скорее раскольника-сектанта, готового взойти на костер за свою веру. В его руке был тяжелый револьвер, и дуло этого револьвера смотрело прямо в грудь Лыкову.

– Полиция? Охранка? – голос его был спокоен, но в этом спокойствии чувствовалась сталь, натянутая до предела.

– Сыскная полиция, – так же спокойно ответил Лыков, медленно расстегивая пальто, чтобы показать, что в его руках нет оружия. Его взгляд не отрывался от глаз студента, устанавливая контакт, оценивая противника. – Следователь Лыков. А это, – он кивнул на Орлова, – мой помощник.

– Помощник? – усмехнулся черноглазый. – Слишком хорошо одет для помощника филера. Больше похож на газетного щелкопера.

– Угадали, – вмешался Орлов, пытаясь придать голосу беззаботность, но чувствуя, как холодок ползет по спине от вида черного зрачка револьвера. – Дмитрий Орлов, «Петербургский листок». Ищу сенсацию. Убийство и государственная измена – вполне подходящий сюжет, не находите?

Вожак нахмурился. Упоминание убийства явно его озадачило.

– Положите револьвер, молодой человек, – голос Лыкова стал мягче, почти отеческим. – Мы пришли не для ареста. Мы пришли поговорить. Нас интересует не ваша макулатура, а дело куда более серьезное. Дело о пропавшем экипаже и убитом кучере.

– Мы не имеем к этому никакого отношения, – отрезал студент, но револьвер не опустил. – Мы революционеры, а не бандиты с большой дороги. Мы не грабим экипажи и не убиваем пролетариев.

– Степан Рябов, кучер купца Брюханова, был убит три дня назад, – методично, словно забивая гвозди, продолжал Лыков. – А до этого он вез груз. Ценный груз. Детали для нового, более мощного печатного станка. Который предназначался для вас.

Он сделал паузу, давая словам подействовать. В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь шипением газовой лампы. Рабочие замерли, бледный очкарик испуганно смотрел то на своего вожака, то на незваных гостей. Лицо предводителя изменилось. Маска холодной уверенности треснула, и под ней проступило недоумение и тревога.

– Откуда вы?.. – начал он и осекся.

– В этом городе все оставляет следы, – Лыков достал из кармана знакомый носовой платок и развернул его на углу стола. Крупица синей краски и обрывок голландской бумаги выглядели на грязном дереве чужеродно, как драгоценные камни в куче мусора. – Такие следы. Мы знаем, что Брюханов должен был доставить вам оборудование. Мы знаем, что он этого не сделал. А теперь мы знаем, что его кучер мертв. Картина складывается довольно мрачная. Вы не получили свой станок и решили наказать поставщика, но что-то пошло не так. Кучер оказал сопротивление…

– Ложь! – выкрикнул студент. Его глаза метали молнии. – Это провокация! Да, мы ждали станок! Брюханов, эта жирная буржуазная свинья, должен был переправить его нам под видом товара для своей легальной типографии. Это была сложная операция, о которой знали единицы! Но груз до нас не дошел! Мы сами не понимаем, что случилось! Мы думали, он нас обманул, струсил!

– А кучер? – мягко надавил Орлов, делая шаг вперед. Он внимательно вглядывался в лицо студента, пытаясь уловить хоть тень лжи. Он думал о Софье. Была ли она одной из этих «единиц»? – Может быть, ваши товарищи решили допросить его? С пристрастием? Узнать, куда делся станок?

– Наши товарищи – идейные борцы, а не палачи! – в голосе вожака зазвенел неподдельный фанатизм. – Повторяю, мы не убиваем из-за денег или железок! Наша цель – освобождение народа, а не сведение счетов! Если бы мы нашли этого кучера, мы бы вытрясли из него правду, но оставили бы в живых! Он такой же раб системы, как и мы!

Он говорил страстно, убежденно, и Орлов, к своему удивлению, почти верил ему. В его словах не было лжи торговца или изворотливости шпиона. Была лишь слепая, несокрушимая вера в собственную правоту. Это был не убийца. Это был фанатик, а это, возможно, было еще опаснее.

Лыков молча слушал эту тираду. Его взгляд не был прикован к студенту. Он скользил по комнате, по деталям, по обстановке. Он не слушал слова – он читал пространство. Старый станок, видавший виды, но ухоженный, смазанный. Стопки бумаги. Банки с краской. Инструменты, аккуратно разложенные на верстаке. Все говорило о том, что здесь работают люди методичные, преданные своему делу. И его взгляд остановился.

Он смотрел на пол.

Деревянные половицы были старыми, темными, въевшаяся грязь и краска делали их почти черными. Но в дальнем углу комнаты, где свет от лампы был особенно тусклым, пол был другим. Там был большой прямоугольник, примерно два на три метра, который казался чище, светлее остального пола. Словно здесь долгое время что-то стояло, защищая доски от грязи, а недавно это что-то убрали. И на этом светлом прямоугольнике, как веснушки на бледном лице, виднелись несколько свежих, темных пятен машинного масла. И еще – две длинные, параллельные царапины, ведущие от этого места к окну, выходившему на черный, глухой брандмауэр соседнего дома.

Он медленно подошел к этому месту. Студент с револьвером напряженно следил за ним.

– Что вы ищете? – спросил он с подозрением.

Лыков опустился на одно колено, его палец в перчатке коснулся масляного пятна. Оно было свежим, еще не высохшим до конца. Он посмотрел на царапины. Они были глубокими, оставленными чем-то очень тяжелым, что волокли по полу.

– У вас был еще один станок, – сказал он тихо, не оборачиваясь. Голос его в наступившей тишине прозвучал гулко и весомо. – Здесь. Он стоял здесь. Маленький, ручной, для печати небольших листовок. Куда он делся?

Студент замер. Его лицо вытянулось. Он опустил револьвер.

– Откуда…

– Царапины на полу. Пятна масла. Более светлый участок досок, – перечислил Лыков, поднимаясь. – Вы от него избавились. Недавно. Почему?

Вожак революционеров сглотнул. Его фанатичная уверенность испарилась, сменившись растерянностью и чем-то похожим на страх.

– Неделю назад… к нам пришел человек, – заговорил он глухо, словно нехотя. – От Комитета. По крайней мере, он так сказал. У него были все пароли, все явки. Он сказал, что полиция вышла на наш след. Что скоро здесь будет облава. Он приказал избавиться от всего, что может служить прямой уликой. Мы разобрали старый пресс и ночью по частям вынесли его и утопили в Обводном канале. Он сказал, что взамен нам доставят новый, современный, через надежного человека – Брюханова. Он сказал, что это будет совершенно безопасный канал. Мы должны были только ждать.

Орлов и Лыков переглянулись. Мозаика начала складываться, но рисунок на ней получался чудовищным.

– Этот человек… как он выглядел? – спросил Орлов, и его голос дрогнул.

– Он… обычный, – студент пытался вспомнить. – Неприметный. Одет хорошо, но неброско. Говорил тихо, уверенно. С легким акцентом, не мог понять, каким. Но глаза… глаза у него были странные. Светлые. Пустые. Как у рыбы.

Дмитрий почувствовал, как по спине пробежал холодный пот. Это был он. Человек из кафе. Невидимый кукловод, который дергал за все ниточки. Он не просто украл станок. Он сначала обезоружил революционеров, заставив их утопить старое оборудование, а потом инсценировал пропажу нового, подставив их под удар. Он играл на всех досках одновременно.

– Он приходил еще? – спросил Лыков.

– Нет. Он исчез. А потом исчез и экипаж Брюханова. Мы остались ни с чем. Без связи, без оборудования. Мы были уверены, что это либо провокация Охранки, либо нас предали.

Теперь Лыков понимал все. Это была блистательная, дьявольски умная операция. Третья сила, о которой он догадывался, обрела плоть и кровь. Некто, обладающий информацией и Охранки, и революционеров, стравил их друг с другом, а сам в этой мутной воде выловил то, что было ему нужно на самом деле. А печатный станок был лишь прикрытием. Идеальным прикрытием.

– Мы вам не враги, – сказал Лыков, глядя прямо в глаза растерянному вожаку. – По крайней мере, не сегодня. У нас общий противник. Гораздо более опасный, чем полиция или царский режим. Человек, который вами манипулирует. Если он выйдет на связь, если вы что-нибудь о нем узнаете, дайте нам знать.