Магифрения
Глава 1. Выпускной в Гарварде.
Я шел по длинному коридору Гарварда, и шаги мои гулко разносились под сводами этого древнего, готического здания. Высокие окна с цветными витражами пропускали редкие лучи заходящего солнца, отбрасывая на стены причудливые узоры. Каменные арки возвышались над головой, их резные украшения будто наблюдали за мной, запоминая каждый шаг. Старые деревянные двери, украшенные металлическими узорами, скрывали за собой аудитории, в которых мы провели последние годы.
У аудитории, где мы когда-то сдавали самый сложный экзамен, я увидел своих друзей. Они смеялись, переговариваясь между собой, глаза их сияли – сегодня был наш выпускной. Четыре года позади, и теперь впереди только неизвестность.
– Чёрт, не верится, что это конец, – улыбнулся Жакаб, хлопая меня по плечу.
– Или начало, – задумчиво добавила Эмили, скрестив руки на груди.
Мы переглянулись, осознавая, что этот вечер был последним, когда мы были студентами. От радости и предвкушения захватывало дух, но где-то в глубине души зарождалась лёгкая тоска – завтра всё изменится.
И вдруг я увидел её. Лилит. Она стояла чуть поодаль, глядя на меня своими глубокими, загадочными глазами. Свет, проникающий сквозь витражи, окутывал её алым и золотым сиянием, подчёркивая идеальные черты лица. Длинные тёмные волосы спадали на плечи, а в улыбке было что-то волшебное.
Мир замедлился.
Я сделал шаг вперёд, а она, наклонив голову, тихо рассмеялась.
– Ты опять смотришь на меня так, как будто это первый раз, – сказала Лилит.
– А что, если так и есть? – усмехнулся я, подойдя ближе.
Она протянула руку, легко касаясь моей ладони. Тёплое прикосновение. Я не хотел, чтобы этот день заканчивался.
– Мы же не потеряем друг друга после всего этого? – спросила она, и в её голосе я услышал ту же лёгкую грусть, что и в себе.
– Никогда, – твёрдо ответил я.
Сегодня был наш выпускной. Наш последний вечер в этом месте, полном воспоминаний. И в этом моменте, среди древних стен Гарварда, среди смеха друзей и сияния витражей, я был по-настоящему счастлив.
Лилит мягко сжала мою руку и потянула за собой, увлекая прочь от друзей. Мы шли по коридору, и тени от готических арок ложились на стены, словно призрачные силуэты. Воздух был пропитан запахом старых книг, пыли и чего-то неуловимого, того, что жило в этих стенах веками.
Лилит подвела меня к огромному арочному окну в конце коридора. Его готическая рама вздымалась вверх, острые узоры из темного дерева впивались в стекло, словно когти. Слабый свет фонарей снаружи дрожал на витражных переплетах, окрашивая нас в приглушенные оттенки золота и рубина.
Внизу раскинулся сад. В свете фонарей он казался почти потусторонним. Густые деревья склонялись друг к другу, образуя причудливые тени, а мраморные статуи, стоящие у извилистых аллей, казались живыми. Где-то в глубине сада мерцал фонтан, его вода отражала свет, будто чьи-то задумчивые глаза.
Лилит смотрела вниз, её профиль был тонким, почти хрупким.
– Я никогда не хотела учиться здесь, – тихо произнесла она, не отрывая взгляда от сада. – Все считают, что Гарвард – это мечта, но для меня он всегда был тюрьмой. Эти стены… они давят на меня. Эти коридоры слишком темные, слишком холодные.
Я смотрел на неё, стараясь понять, что скрывается за её словами.
– Почему ты никогда не говорила об этом?
Она улыбнулась – но это была печальная улыбка.
– Потому что я сама пыталась убедить себя, что это правильно. Что это престижно, что это даст мне будущее. Но правда в том, что я боюсь смотреть в это будущее.
В её голосе звучала тревога, которая отдавалась эхом во мне.
– А что ты видишь там? – тихо спросил я.
Она отвернулась от окна и посмотрела прямо мне в глаза.
– Пустоту.
Тишина между нами была глубокой, как этот сад внизу, как ночь за окном. И в этот момент мне захотелось разогнать её страх, наполнить её будущее чем-то, что заставило бы её светиться так, как я привык её видеть.
Я не знал, что сказать. Просто сжал её руку крепче.
Иногда слова не нужны.
Где-то позади раздались знакомые голоса.
– Эй, вы там, голубки! – Томас махнул нам рукой, а рядом с ним стояла Эмили, скрестив руки на груди и улыбаясь. – Вам что, дипломы не нужны?
– Пора идти! – добавила Эмили. – Ректор уже готовится произнести свою вдохновляющую речь.
Лилит вздохнула, выпуская мою руку, и слабо улыбнулась.
– Ну что ж, пришло время облачиться в нашу выпускную форму, – сказала она, поднимая со скамьи сложенную темную мантию.
Мы натянули академические мантии, тяжелая ткань приятно легла на плечи. Я поправил складки и застегнул верхнюю пуговицу. Лилит уже взяла свою академическую шапку, крутанула её в руках и надела с лукавым блеском в глазах.
– Ну что, профессор Марио, готовы стать частью истории? – с усмешкой спросила она.
– Ты уверена, что мы не часть какого-нибудь таинственного культа? – ответил я, покосившись на ряды темных мантии в зеркале напротив.
Лилит хихикнула.
– А может, мы на самом деле волшебники, просто этот день – последний день нашей магической подготовки?
Томас рассмеялся, надевая свою шапку.
– Тогда у нас паршивый ректор. Даже левитировать не научил!
Все рассмеялись.
Мы выбежали в коридор, и он наполнился эхом наших шагов. Повсюду мелькали фигуры других студентов, все спешили в главный зал, где через несколько минут должен был начаться выпускной.
Золотой свет старинных люстр отражался в полированных полах, высокие готические окна, похожие на витражи средневекового собора, отбрасывали на мрамор причудливые узоры. Просторный холл, в который мы высыпали вместе с остальными студентами, был заполнен тихим гулом голосов, предвкушением момента, который должен был стать финальной точкой этих лет.
Я посмотрел на Лилит. Она улыбалась, но где-то в глубине её глаз всё ещё плескалось что-то тревожное.
– Ну что, волшебница, готова к последнему заклинанию?
Она тихо кивнула и взяла меня за руку.
Сегодня был наш выпускной. Финал одной истории и, возможно, начало другой.
Мы вошли в огромную аудиторию, и её стены, казалось, сотрясались от шума голосов. Сотни студентов в чёрных мантиях и академических шапках заполнили ряды, а в воздухе витало волнение, ожидание чего-то важного. Высокий сводчатый потолок, украшенный массивными люстрами, отбрасывал мягкий свет, освещая старинные деревянные скамьи и кафедру, где уже стояли декан и профессора.
Впереди, возле сцены, располагался длинный стол, заваленный свитками с красными лентами – нашими дипломами. Один за другим студенты поднимались к кафедре, пожимали руку ректору и принимали свои дипломы. Аплодисменты гремели в зале после каждого имени, раздававшегося в микрофон.
– Жакаб Валети!
Жакаб с широкой ухмылкой взбежал на сцену, грациозно поклонился и подмигнул нам из-за плеча, вызывая общий смех.
– Эмили Кларк!
Эмили, сдержанная и элегантная, уверенно взяла диплом и слегка кивнула залу.
– Лилит Гельфанд!
Я посмотрел на неё. Она глубоко вздохнула и медленно пошла к сцене. Когда она взяла диплом, её лицо озарила лёгкая улыбка, но в глазах всё ещё таилась тень, о которой знали только мы.
– Марио Галетти!
Я сделал шаг вперёд. Всё вокруг словно замедлилось. Я чувствовал тяжесть мантии на плечах, слышал гром аплодисментов, видел лица друзей, гордо смотрящих на меня. Когда ректор вручил мне диплом, я почувствовал его твёрдую тяжесть в руках.
Вернувшись на своё место, я посмотрел на Лилит. Она сжимала диплом, её пальцы чуть дрожали.
И вот настал момент истины.
Декан поднялся к кафедре, жестом призывая нас к тишине. Голоса стихли.
– Друзья, сегодня вы стали врачами. Вы сделали выбор, который требует не только знаний, но и сострадания. Прямо сейчас, вместе, мы произнесём клятву, которой будете следовать всю свою жизнь.
Все в зале встали.
Я услышал, как Лилит глубоко вдохнула рядом со мной.
Голос декана разнёсся по залу, и сотни голосов, в унисон, повторяли за ним:
"Клянусь торжественно посвятить свою жизнь служению человечеству. Здоровье моего пациента будет моей первой заботой…"
Я чувствовал, как каждое слово отзывается в груди. Я видел, как Лилит говорит клятву, но в её глазах всё ещё оставалась тень сомнения.
"Я буду уважать доверенные мне тайны. Я сохраню уважение и благодарность к своим учителям…"
Мы клялись.
Но я не был уверен, что все из нас действительно знали, каким будет их путь.
После церемонии, когда торжественные слова клятвы уже отгремели и толпа студентов наполняла коридоры взволнованными голосами, Лилит молча вышла из зала. Я заметил её сразу – она шла быстро, напряжённо сжав диплом в руках.
– Лилит? – догнал я её, коснувшись её плеча.
Она остановилась, но не обернулась сразу. Вместо этого она смотрела в большое арочное окно, за которым ветер раскачивал деревья в саду.
– Что-то не так? – осторожно спросил я.
Она медленно повернулась ко мне, в глазах её было странное выражение – смесь разочарования и усталости.
– Я ненавижу этот колледж! И ненавижу Психиатрию! И на кой чер я вообще поступила на психиатра?! Нужно было поступать на стамотолога! – её голос звучал тихо, но в нём была сталь. И вообще вся эта клятва Гипократы, эти клятвы чушь! – Лилит усмехнулась, – в том виде, в каком мы её произнесли, не имеет ничего общего с тем, что на самом деле говорил Гиппократ.
Я нахмурился.
Лилит покачала головой.
– Это – удобная версия. Та, которую переделали и вложили нам в уши. А вот что говорил сам Гиппократ.
Она глубоко вдохнула и начала произносить слова, которые звучали совсем иначе, чем то, что мы повторяли в зале:
"Обещаю во всякое время помогать, по лучшему моему разумению, прибегающим к моему пособию страждущим, свято хранить вверяемые мне семейные тайны и не употреблять во зло оказываемого мне доверия. Обещаю продолжать изучать врачебную науку и способствовать всеми силами её процветанию, сообщая ученому свету все, что открою."
Я слушал её, и с каждым словом во мне нарастало странное ощущение.
– А ты думал что Гиппократ это символ врачебного долга, благородства и жертвы ради пациентов. Но на самом деле это миф. Красиво выдуманная легенда.
Я поднял бровь, но не перебивал.
– Гиппократ не был самоотверженным врачом, каким его рисуют. Он учил, что медицина – это бизнес. Что врач должен скрывать от пациента правду, если это поможет сохранить его влияние или принесёт больше денег.
– Подожди, ты хочешь сказать, что он…
– Да, – кивнула она. – Он считал, что лечить надо только тех, кто может заплатить. А если больной беден – что ж, это уже не проблема врача.
Я нахмурился, а Лилит продолжала, теперь уже с лёгкой горечью в голосе:
– В оригинальной клятве Гиппократа не было ни слова о защите жизни любой ценой. Он не запрещал врачам совершать ошибки. Более того, его методы лечения были… жестокими. Кровопускания, магические ритуалы, лечение наугад. И всё это выдавалось за великую медицину.
Она сделала паузу, а потом, криво усмехнувшись, добавила:
– Ирония в том, что его имя стало символом морали, которой он сам не особо следовал.
Я провёл рукой по лицу, чувствуя, как в голове укладываются её слова.
– Ты правда в это веришь?
– Верю, – тихо сказала Лилит. – Потому что слишком часто в нашей профессии я вижу не спасение жизней, а деньги, власть и манипуляции. И знаешь что? Мне не жаль, что я не стала частью этой системы.
Она посмотрела на меня долгим, изучающим взглядом.
– А тебе?
Я не знал, что ответить.
– А теперь скажи мне, Марио, – она прищурилась, – ты слышал там что-нибудь про покорность медицинским корпорациям? Про извлечение выгоды из пациентов?
Я молчал.
– Нет, – продолжила Лилит, – потому что Гиппократ не ставил прибыль выше человеческой жизни. А медицина, в которой нас учили, – ставит.
Я смотрел в её глаза и вдруг понял, что передо мной стоит совсем не та Лилит, которую я встретил в первый день обучения. Эта Лилит видела больше, чувствовала глубже, понимала о мире нечто, что мне только предстояло осознать.
– Так что же теперь? – спросил я.
Она грустно улыбнулась.
– Теперь каждый из нас должен решить сам, каким врачом он хочет быть. И готов ли он вообще быть врачом в этом мире.
Я смотрел на Лилит, и в этот момент всё остальное перестало существовать. Шум толпы, гул голосов, даже холодный ветер, проникающий сквозь старинные окна Гарварда, – всё это исчезло. Остались только её глаза, наполненные печалью, сомнением… и чем-то ещё, чем-то, что я не мог отпустить.
Я сделал шаг ближе, сжимая в руках диплом, но сейчас он ничего не значил.
– Лилит… – мой голос дрожал, но я не хотел больше сдерживаться. – Я знаю, что этот мир не такой, каким мы его себе представляли. И я знаю, что ты чувствуешь себя потерянной.
Она опустила взгляд, но я взял её за руки, заставляя снова посмотреть на меня.
– Но если ты позволишь мне… Я хочу идти по этому миру рядом с тобой. Не как друг, не как просто человек из прошлого. А как тот, кто будет заботиться о тебе. Всегда.
Её губы дрогнули, но она ничего не сказала.
– Я люблю тебя, Лилит. И хочу, чтобы ты была моей женой. Не ради удобства, не потому, что так принято, а потому, что без тебя всё это теряет смысл. Я хочу быть с тобой не только сейчас, не только в этот вечер. Я хочу быть с тобой всегда.
Её пальцы сжали мои, и я почувствовал, как дрожь проходит сквозь её тело.
– Марио… – она прошептала моё имя так, словно боялась его произносить.
Я наклонился ближе, почти касаясь её лба своим.
– Ты не одна. И никогда не будешь.
Несколько мгновений она просто смотрела на меня, а потом – впервые за долгое время – её губы изогнулись в настоящей, искренней улыбке.
– Да, – прошептала она. – Да, Марио.
Глава 2. "Психиатрическая клиника Neomesia"
Прошли годы. Я работал в психиатрической клинике, и, признаться, моя карьера складывалась лучше, чем я мог себе представить. Я быстро продвигался по служебной лестнице, становился всё более уважаемым специалистом, и в конечном итоге руководство решило назначить меня главным врачом.
Но самое важное – я был счастлив.
Я женился на Лилит, и мы вместе создали наш маленький мир, полный любви и тепла. У нас родилась дочь, Джозефина. Она была нашей гордостью, нашим светом. Каждое утро перед работой я целовал её кудрявую макушку и слышал её звонкий смех, который делал мой день лучше, как бы тяжело ни было на работе.
Но не все были рады моему успеху.
В клинике вместе со мной работал Жакаб – мой старый знакомый ещё со времён колледжа. Он был талантливым специалистом, но всегда тяготился моими достижениями. Когда-то мы были друзьями, но его зависть постепенно превратилась в скрытую вражду.
Когда пришло время назначить нового главного врача, выбор пал на меня. Жакаб тогда с натянутой улыбкой пожал мне руку, но я видел, как в его глазах вспыхнуло что-то тёмное.
С тех пор он изменился. На людях он был всё таким же дружелюбным, но я чувствовал его холодный взгляд, ловил моменты, когда он сжимал кулаки, слушая мой голос на собраниях. Он больше не пытался скрывать, что считает себя достойнее этого места.
Иногда мне казалось, что он ждёт моего падения. Ждёт, когда я ошибусь, когда оступлюсь.
Но я не собирался оступаться.
У меня была семья, любимая жена и дочь, и я не позволил бы ни зависти, ни интригам разрушить то, что я построил.
Я опустился в кресло, сцепив пальцы в замок. В комнате ещё витал след хаоса – звуки крика, тяжёлые шаги санитаров, ехидный голос Жакаба. Всё это растворялось в тишине, оставляя меня один на один с мыслями.
Я знал, что моя работа – не просто профессия. Для меня это было чем-то большим. Почти духовной практикой.
Я видел людей, чьи души трещали под грузом их разума. Видел тех, кто пытался бороться, кто цеплялся за реальность, и тех, кто давно потерялся в собственных иллюзиях. Но для меня каждый из них был не просто пациентом. Они были историями, жизнями, которые нельзя свести к диагнозам в карточках.
Жакаб не понимал этого. Он видел только систему, власть, контроль. Он верил в силу приказов и медикаментов, но я знал, что в основе лечения всегда должно быть сострадание. Иногда слова значат не меньше, чем лекарства.
Я вспоминал лицо того пациента. Его испуганные глаза, дрожащий голос. Он верил, что был кем-то великим, и я не мог просто стереть это лекарствами. Ему нужно было не только лечение, но и понимание.
Но в этом мире мало кто верил в исцеление души.
Я вдохнул глубже, пытаясь успокоиться. Я не мог изменить систему, но я мог оставаться верным себе. Каждый день я приходил сюда не ради карьеры, не ради власти. Я приходил, потому что верил: даже если удастся спасти всего одного человека, дать ему надежду – значит, этот путь был выбран не зря.
Я сидел за своим столом в кабинете, глядя на мужчину, который нервно расхаживал по комнате. Его дыхание было частым, руки сжаты в кулаки. Я уже видел это раньше – сопротивление, страх, отрицание.
– Я не буду их принимать! – взорвался он, его глаза метались по комнате, будто ища подтверждение своей правоты. – Эти таблетки… они делают меня слабым! Они убивают во мне то, что делает меня мной!
Я устало потер переносицу. Такие разговоры были не редкостью.
– Послушай, – начал я спокойно, – тебе нужны эти препараты. Они помогают стабилизировать твое состояние. Без них…
– Без них я останусь собой! – перебил он, оборачиваясь ко мне с бешеным блеском в глазах. – Вы, врачи, только и знаете, что пичкать нас химией! Вам плевать, что мы чувствуем, лишь бы мы стали удобными для общества!
Я глубоко вдохнул.
– Это не так. Ты сам знаешь, что когда не принимаешь лекарства, тебе становится хуже. Ты говорил мне об этом неделю назад.
Он замер. Я видел, как внутри него идёт борьба.
– Это ложь, – тихо сказал он, но его голос уже не был таким уверенным.
Я встал со своего кресла и подошёл ближе.
– Я не хочу лишать тебя того, кем ты являешься. Моё дело – помочь тебе жить так, чтобы твой разум не был твоим врагом. Чтобы тебе было легче.
Он смотрел на меня, его дыхание замедлялось. Я не знал, убедил ли я его. Может быть, завтра он снова откажется от таблеток. Может быть, через неделю устроит новый скандал.
Но в этот момент он медленно опустился на стул и, избегая моего взгляда, тихо спросил:
– И что… мне снова их принимать?
– Попробуй, – ответил я. – Не для меня. Для себя.
Наступила долгая пауза.
Потом он кивнул.
Я стиснул зубы, сжимая ладонью край стола. Моё терпение подходило к концу.
– Ты не понимаешь, что творишь! – громко сказал я, но пациент только усмехнулся, продолжая расхаживать по кабинету, будто всё происходящее было шуткой.
– Вы не понимаете, доктор, – его голос звучал с лёгкой насмешкой, а в глазах плясал странный огонь. – Я избранный. Я пришёл, чтобы спасти этот мир. Вы боитесь признать правду.
Я с силой хлопнул ладонью по столу.
– Довольно! Ты не Иисус Христос! Ты обычный человек, которому нужна помощь!
Он покачал головой.
– Нет, доктор. Я знаю, что мне предназначено.
– Тебе предназначено принимать свои таблетки три раза в день, если ты хочешь снова стать собой! – я повысил голос, глядя прямо ему в глаза. – Или ты собираешься в очередной раз выйти на улицу и проповедовать на площади, пока тебя снова не заберут в полицию?!
Он замер. Я видел, как его лицо дёрнулось, как рука сжалась в кулак.
– Это… это неправда…
– Правда! – отрезал я. – Истина в том, что без лекарств ты теряешь контроль! Истина в том, что ты можешь снова жить нормальной жизнью, если перестанешь сопротивляться лечению!
Он тяжело дышал, его глаза метались по кабинету, как у зверя, загнанного в угол.
– Я не хочу… – его голос стал тише.
Я глубоко вдохнул и сделал шаг ближе.
– Я знаю, что это страшно. Но ты можешь выбрать: либо ты управляешь своей жизнью, либо твоя болезнь управляет тобой.
Он опустил голову. Долгую минуту стояла тишина.
А потом он медленно кивнул.
Дверь кабинета внезапно распахнулась, и в комнату ворвались санитары. Впереди стоял Жакаб, скрестив руки на груди и с ухмылкой наблюдая за происходящим.
– Ну-ну, Марио, – протянул он, насмешливо качая головой. – Ты опять пытаешься договориться с безумцем?
Пациент вздрогнул, его глаза метались между мной и санитаром, который уже схватил его за руку.
– Нет! Вы не понимаете! – закричал он, пытаясь вырваться, но двое крепких санитаров быстро скрутили его, лишая всякой возможности сопротивляться.
– Эй, подождите! – я шагнул вперёд, но Жакаб остановил меня, положив руку мне на плечо.
– Да брось, Марио, – ухмыльнулся он. – Ты же не правда думал, что разговоры помогут? Этот парень – безнадёжен. Мы просто отправляем его туда, где ему самое место.
Пациент кричал, вырывался, но его уже выволакивали из кабинета.
Я сжал кулаки.
– Жакаб, мы могли бы…
– Что? – перебил он, усмехаясь. – Посидеть, побеседовать? Ты слишком мягкий, друг мой. Ты всегда таким был. Думаешь, если поговоришь с каждым сумасшедшим, они вдруг придут в себя?
– Это не так просто, и ты это знаешь, – процедил я сквозь зубы.
Жакаб наклонился ближе, его голос стал холодным:
– Ты можешь играть в доброго доктора сколько угодно, но в итоге решают не разговоры, а лекарства и контроль.
Он выпрямился и усмехнулся.
– Посмотрим, как долго ты продержишься в этом кресле, Марио.
Затем он развернулся и вышел из кабинета, оставив меня стоять в тишине, наполненной эхом криков пациента, которых уже увели в коридор.
Я вышел из клиники, медленно натягивая пальто, и почувствовал, как усталость давит на плечи сильнее, чем обычно.
Я был измотан. Не только физически – глубоко внутри что-то выгорело, истончаясь, как старый лист бумаги, готовый рассыпаться от одного неосторожного прикосновения.
Я устал от бесконечных разговоров с пациентами, которые порой казались бессмысленными. Устал от системы, в которой пациенты превращались в номера, а их судьбы решались не врачами, а бюрократией. Устал от Жакаба, его презрительных взглядов и холодных усмешек, от его вечного желания доказать, что он лучше меня.
Я просто устал.
Я сел в машину, запустил двигатель и устремил взгляд вперёд. Тёмная дорога уходила в неизвестность, фары выхватывали из темноты лишь небольшие куски реальности. Иногда мне казалось, что такова и моя жизнь – короткие мгновения света среди бесконечной темноты.
Я вошёл в дом, тяжело сбросил пальто и прислонился к двери, прикрыв глаза. Воздух был тёплым, наполненным лёгким ароматом ванили и чего-то цветочного – запах дома, в который мне всегда хотелось возвращаться.
Дом. Мне нужен был дом. Мне нужна была Лилит. Её голос, её тепло, её способность одним взглядом стирать всю тяжесть прожитого дня. Мне нужна была Джозефина, её звонкий смех, её крошечные руки, обнимающие меня, словно напоминая, ради чего я держусь.
Я глубоко вдохнул, пытаясь собраться с мыслями. Ещё немного. Я просто доеду до дома.
А завтра… Завтра всё начнётся заново.
Я устало закрыл за собой дверь, скинул пиджак на вешалку и на мгновение прикрыл глаза, вдыхая родной запах дома. Здесь пахло кофе, лёгкими цветочными нотами духов Лилит и чем-то ещё… чем-то тёплым, домашним, тем, что заставляло меня забывать обо всём плохом.
– Папа!
Я открыл глаза и не успел опомниться, как в меня врезалась маленькая фигурка. Джозефина, моя драгоценная девочка, смеялась, раскинув руки, требуя, чтобы я поднял её.
Я с лёгкостью подхватил её на руки, прижал к себе и поцеловал в макушку.
– Как ты, моя принцесса? – спросил я, ощущая, как её кудряшки щекочут мне щёку.
– Я нарисовала тебя! – гордо заявила она, показывая смятую бумагу с чем-то похожим на человека в белом халате.
Я улыбнулся.
– Красота! Ты сделала меня самым счастливым врачом в мире.
Она звонко рассмеялась, а затем её внимание переключилось на сад за окном.
– Мама там, – сообщила она.
Я поставил её на пол и вышел во двор.
Лилит стояла среди зелени, слегка наклонившись над цветами, обливавшимися мягким закатным светом. Она держала в руках лейку, и капли воды скатывались по бархатным лепесткам. Её длинные волосы были небрежно собраны, несколько прядей выбились и игриво обрамляли лицо.
Я остановился на мгновение, просто наблюдая.
Как же она была прекрасна.
– Ты только пришёл? – спросила она, не оборачиваясь.
– Да. День был… насыщенным.
Она кивнула, продолжая ухаживать за цветами.
– Опять Жакаб?
Я вздохнул и сел на скамейку рядом.
– Конечно. Он ведёт себя так, будто я украл у него это место. Смотрит с презрением, высмеивает мой подход к пациентам. Сегодня он прямо в кабинете при мне приказал санитарам скрутить пациента, даже не дав мне договорить с ним.
Лилит поставила лейку на землю и присела рядом со мной.
– Ты же знаешь, что он всегда тебе завидовал. Ты не такой, как он. У тебя есть сердце, Марио. А у него – только желание доказать, что он лучше.
Я провёл рукой по лицу, борясь с усталостью.
– Иногда мне кажется, что таких, как Жакаб, в этой системе больше, чем таких, как я.
Лилит взяла мою руку и сжала её.
– Может быть. Но именно поэтому ты нужен там. Чтобы не дать таким, как он, превратить медицину в холодную машину без человечности.
Я посмотрел на неё, на её добрые, понимающие глаза.
– У нас на работи снова новый Иисус Христос.
– Так ты же уже расказывал мне, это было месяца два назад.
– Нет, это прошлый пациент, а это Новый Иисус.
– Знаешь, я иногда думаю… как хорошо, что я не пошла в психиатрию.
Я посмотрел на неё, удивлённый её словами.
– Ты ведь когда-то хотела…
– Да, когда-то, – она улыбнулась и провела пальцами по краю пледа. – Но теперь я понимаю, что никогда не хотела этого по-настоящему. Я не жалею, что выбрала другой путь.
Я молчал, слушая её.
– Я не хочу проводить жизнь в стенах больницы, разгребая чужие страдания. Я не хочу смотреть в глаза пациентам и чувствовать, как их боль оседает во мне, как это происходит с тобой, Марио.
Она посмотрела на меня с лёгкой грустью.
– Я хочу жить спокойно. Поливать цветы во дворе. Воспитывать Джозефину. Видеть, как она растёт, как познаёт мир. Я хочу простую, тихую жизнь.
Она улыбнулась и вздохнула, склонив голову на бок.
– И я счастлива.
Я смотрел на неё, и в этот момент понял, что она действительно так чувствует. Лилит нашла то, что делает её счастливой, и это было совсем не то, к чему когда-то стремились мы оба.
Я протянул руку и накрыл её ладонь своей.
– Ты – мой дом, Лилит. И если ты счастлива, значит, и я счастлив.
Она сжала мою руку в ответ, и на её лице появилась тёплая, искренняя улыбка.
Где-то за домом послышался звонкий смех Джозефины. Я закрыл глаза и позволил себе, хотя бы на этот миг, забыть обо всех проблемах.
Глава 3. Смерть Нейронов.
Ночь опустилась на клинику, в коридорах горели только дежурные лампы, отбрасывая длинные, искажённые тени. Я сидел в своём кабинете, разбирая записи о пациентах, когда вдруг услышал шум. Громкий крик, топот, хлопанье дверей.
Я вскочил, распахнул дверь и увидел его. Иисус.
Пациент, сбежавший из палаты. Он стоял в конце коридора, освещённый мигающей лампой, босые ноги, белый хитон, спутанные волосы. Его глаза горели безумным светом.
– За тобой идёт тьма, – прошептал он, и его голос отразился эхом в пустых стенах.
Прежде чем я успел среагировать, он бросился на меня. Я не успел даже поднять руки, как он сбил меня с ног. Мы рухнули на пол, ударившись о плитку, его руки сжались на моём горле.
– Мир не принимает любовь! – кричал он, его лицо было прямо перед моим. – Мир людей не рассчитан на счастье! Это всё ложь!
Я пытался высвободиться, но его хватка была мёртвой. Воздуха становилось всё меньше, в глазах темнело.
И вдруг – громкий удар.
Иисус вскрикнул и ослабил хватку. Я судорожно вдохнул, перекатился в сторону и увидел Жакаба.
Он стоял рядом, тяжело дыша, а в руках держал металлическую стойку для капельницы.
– Чёрт, Марио, ты как?! – выдохнул он, бросаясь ко мне.
Я кашлянул, ощупывая шею. Голова гудела, но я был жив.
Иисус всё ещё корчился на полу, но уже не мог сопротивляться – санитары подоспели и скрутили его.
Жакаб усмехнулся и протянул мне руку, помогая встать.
– Ты всегда был слишком мягким, – сказал он, улыбаясь, но в голосе звучало нечто похожее на искреннюю тревогу. – Если бы не я, этот твой святой уже отправил бы тебя к своему богу.
Я посмотрел на пациента, которого уже уносили в палату, и, перехватывая тяжёлый взгляд Жакаба, пробормотал:
– Спасибо.
Жакаб кивнул, но в его глазах читалось что-то странное.
Как будто он хотел, чтобы это был не Иисус, а он сам.
Санитары с трудом удерживали его. Он вырывался, брыкался, его босые ноги скользили по холодному кафельному полу. Лицо исказилось в дикой смеси ярости и страха, глаза метались по сторонам, но смотрели не на нас – он видел что-то другое, что-то, чего не видел никто.
– Пустите меня! – завыл он, выгибаясь, словно одержимый. – Вы не понимаете! Тьма уже здесь! Она идёт за вами!
Один из санитаров выругался, когда пациент попытался укусить его за руку.
– Держите крепче!
Другой санитар уже готовил шприц с успокоительным.
– Тьма… тьма!!! – завопил он снова, его голос пронзил коридор, разлетаясь эхом по пустым стенам. – Вы все слепые! Она идёт за вами, она уже здесь!
Шприц вонзился в его руку.
Он дёрнулся, его дыхание сбилось, а крики сменились сдавленным хрипом.
– ОНИ уже здесь. ОНИ были созданы первыми! Это их мир! Мы тут в гостях. – последние слова сорвались с его губ едва слышным шёпотом.
Его тело обмякло, веки затрепетали, и, наконец, он затих.
Санитары переглянулись, вытирая вспотевшие лбы.
– Чёртов псих, – проворчал один из них.
Я смотрел на пациента, которого теперь укладывали на каталку, и чувствовал, как по спине пробегает холод.
Он не просто бредил.
В его голосе было что-то… невыносимо реальное.
Позади меня Жакаб тихо усмехнулся.
– Кажется, в этот раз твой пациент действительно увидел что-то, чего не видим мы.
Я не ответил.
Я не был уверен, что хочу знать, что именно он видел.
Жакаб усмехнулся, наблюдая, как санитары увозят пациента по тускло освещённому коридору. Он поправил рукава халата и повернулся ко мне с привычной насмешкой в голосе.
– Ну что, доктор, тебя чуть не придушил самопровозглашённый Мессия, но ты даже не поблагодарил меня как следует, – сказал он, скрестив руки на груди.
Я тяжело выдохнул, всё ещё приходя в себя после произошедшего. Горло саднило от его удушающего захвата, в голове шумело.
– Спасибо, Жакаб, – выдавил я.
– Вот так лучше, – он самодовольно кивнул, но затем его ухмылка стала ещё шире. – Но вообще-то у тебя есть дела поважнее, чем умирать от рук пациента.
Я нахмурился.
– О чём ты?
Жакаб закатил глаза и щёлкнул пальцами.
– Ты забыл? У меня сегодня лекция для молодых психиатров. Будущий цвет медицины, – он иронично растянул слова. – Ты должен был быть там и поддержать меня, заодно скажешь что думаешь о моей лекции ведь сейчас я пишк свою докторскую работу на эту тему и хочу тебя в эту же тему и посветить, ты мне нужен Марио. – Произнес Жакаб и рассмеялся, провожая меня взглядом.
Лекционная аудитория была просторной, стены увешаны медицинскими схемами, а в воздухе витал лёгкий запах старых книг и кофе из стаканов, которые молодые врачи пронесли с собой. Они сидели рядами, записывая что-то в блокнотах, кто-то печатал на ноутбуке, а кто-то просто ждал начала.
Дверь в конце зала с лёгким скрипом открылась, и внутрь вошёл Жакаб. Он уверенно шагнул вперёд, его халат развевался за ним, а в глазах блестела едва заметная усмешка.
Жакаб ухмыльнулся.
– Разговоры – это прекрасно. Эмпатия – необходима. Но в нашей работе есть моменты, когда важны не слова, а контроль. Жёсткий, чёткий, необходимый контроль. Пациенту не всегда нужна доброта, иногда ему нужна дисциплина. Чёткие границы. Лекарства.
Жакаб сделал шаг в сторону, включил проектор, и на экране появился снимок истории болезни одного из пациентов.
– Давайте начнём. Меня зовут Жакаб Валети. Я излечил двух Иисусов Христов, и четырех Дева Марий. Самая первая вещь которую нам нужно понять это что такое "созависимость"? Созависимость состояние сознания. Что такое состояние сознания? Состояние сознаия это от чего мы на все это смотрим. кто-то называет это душой, кто-то еще что-то. И проблема человечесва в том что, одим мозг может повлиять на действия второго мозга. В принципе это механизм индуцирования, это механизм гипноза. Когда гипноз длится очень долгое время то его называют индуцированным бредом. Каждый раз когда мы с вами на что-то смотим, нам что-то не нравится или что-то нравится, наш мозг всегда будет делать из всего нами пережитого свой фильм. Раньше психиатры думали что человеческое память это как шкатулка, ты открываешь шкатулку и береш от туда что хочень. Но потом оказался такой феноммен "вид через окно". Когда люди переживали автокатострофу и едва выживали, у некотррых после травмы черепа пришлось удалить половину мозга, и в этом феноммене было доказанно что вся та информация у пациентов сохраилась только в меньшем объеме. Многие ученые не как не могли объяснить этот феноммен до тех пор пока за десятитетия ученые не доказали что каждый кусочик информации кодируется, находится в каждом кусочке нашего мозга, а не только в конкретном месте. Так из одного кубического сантиметра можно восоздать всю память мозга. Потом начали думать кк же это работает, и так придумали механизм галлограмы, то как наш с вами мозг делает свои галаграфические фильмы. Что это значит? Это значит что если вы сейчас смотрите на меня то тысячу раз ваш мозг сейчас делает свой новый фильм. Если я смотрю на эти часы, каждый раз как я на них смотрю, я делаю новый фильм. При Биполярном аффективном расстройстве, пациент находится в мании, и когда он будет в мании смотреть на эти часы он будет смеяться, когда у пациента депрессия и он будет смотреть на эти часы, то он будет грстить. Сознание смотрит на свой же фильм. например когда мы вспоминаем наше прошлое, мы сегодня делаем филь о вариациях о прошлом. Когда мы думаем о завтрашнем дне, то мы сделаем сегодняшний фильм о завтрошлнем дне. И когда этот феноммен нас ловит, и мы в это верим, тогда это наша реальность. Даный феномн объясняет все остальные феноменны такие как бред и галлюцинации. Нейроасоциация происходит в нашем мозге и она проростает в постоянную связь. это значит что когда людей учат и обуславливуют и мозг выростает в нужную структуру. Даже от того в какой среде, социуме вы живет еи от такого какую еду вы кушаете у вас вырастает узор мозга, и этот узор мозга обуславливает тот филь который вы будите видить. Наши нейроны сростаются, а у некоторых неправельно сростаются, это как вытоптонаядорожка на газоне, но чтобы излечится мы должны создовать новые пути для наший нейронов. Именно это я всегда и объясняю своим пациентам, что если мы не делаем новые действия , то стрые остаются. "Не тот велик, кто никогда не падал, а тот велик – кто падал и вставал…" . Что такое находится под гипнозом? Находится под гипнозом означает что ваши нейроны срослись в мозге и обуславливают вас какой вы будите видеть фильм о себе. Запомните господа! За любым психическим растройсвом всегда проблема в нейронах! Какая у нас генетика, как мы росли, как нас воспитовали, какие програмы в нас индуцировали, в какой среде мы живем все это очень важно! А теперь очень важно сообщение всем вам. "Если человек психически здоров, выбирает Свободу".
Жакаб ходил по сцене лекционного зала, как хищник в клетке, лениво поглядывая на студентов, сидящих перед ним. Его голос звучал спокойно, но в каждом слове сквозило превосходство.
– Врачебная практика – это прежде всего наука. Мы работаем с предсказуемыми механизмами. Человек – это его биология. Генетика, среда, химические процессы в мозге. Нейроны диктуют поведение, решения, эмоции. Всё предопределено. Свободы воли не существует, – заключил он, скрестив руки.
В аудитории повисла напряжённая тишина. Но вдруг один из студентов поднял руку.
– Позвольте не согласиться, доктор, – голос молодого человека прозвучал твёрдо, и в зале прошёл лёгкий гул.
Жакаб прищурился, будто оценивая потенциального противника.
– Ах, вот как? Ну, удивите меня.
Студент поднялся со своего места. Ему было не больше двадцати пяти, но в глазах читалась уверенность.
– Вы говорите, что человек – это всего лишь его гены, биохимия и нейроны. Но разве тогда он не был бы просто машиной? Разве мы не должны были бы действовать строго в рамках программы, без возможности выбора?
Жакаб ухмыльнулся.
– Именно. Выбор – это иллюзия. Наши решения принимаются до того, как мы их осознаём. Нейроны срабатывают, гормоны выбрасываются, и мы действуем так, как запрограммированы.
Студент покачал головой.
– Но если это так, тогда зачем мы вообще обсуждаем мораль, ответственность? Почему мы судим преступников, если они не могут выбрать? Почему восхищаемся героями, если их поступки не результат их воли?
В зале снова зашумели. Некоторые студенты закивали, соглашаясь, другие хмурились.
Жакаб нахмурился, но его голос остался холодным.
– Это лишь социальные конструкции. Иллюзии, созданные для контроля.
– Тогда почему я сейчас спорю с вами? – не отступал студент. – Разве, согласно вашей логике, мои нейроны уже не решили за меня согласиться с вами? Почему у меня есть ощущение, что я могу выбрать, согласиться мне или нет?
Жакаб на мгновение замолчал.
– Это просто химия в мозге, – бросил он, но уже не так уверенно.
– А если нет? – студент улыбнулся. – А если человек – это нечто большее, чем его нейроны?
В зале стало тихо. Жакаб смотрел на него, прищурившись, но не ответил сразу.
Студент сел, а аудитория, казалось, замерла в ожидании.
Жакаб усмехнулся, скрывая раздражение.
– Очень смело. Но посмотрим, что вы скажете через десять лет практики. Когда увидите, как работает этот мир.
Но даже сказав это, он выглядел так, словно в его голове зародилось сомнение.
– Но разве возможно принять то как мы живем в этом мире конфликтов, что раздирают человека снаружи и внутри, то чт большинсву придется страдать, возможно ли жить спокойно в этом мире, жить в полнейшем покое и понимании?
– Возможно!! Я призываю разорвать все внешние и внутренние авторитеты, потому что любое учение, любая система мышления ограничивает нас и превращает в пленников прошлого опыта. Он считал, что человек должен освободить свой ум от страха, догм и автоматических реакций, чтобы увидеть мир таким, какой он есть – напрямую, без искажений. Большенсво из взрослых людей так и не приходят в ясное сознания на протяжении всей жизни. Мы хотим быть несерьезными, мы хотим чтобы нас развлекали, мы хотим чтобы нам говорили что делать, мы хотим чтобы кто-то другой сказал нам как нам жить, мы хотим чтобы нам все расказали что есть бог, что есть сознание, что есть правельно и неправельно. Если бы мы могли полностью отбросить весь авторритет , мы все должны отречься от всех авторитетов! Главный мой посыл: «Истина – это земля без дорог», то есть к истине нельзя прийти через чьё-то учение или наставления, её можно открыть только самостоятельно, через глубокое осознание настоящего момента. Настоящая свобода, по Кришнамурти, – это не следование каким-либо правилам или методам, а полное внутреннее понимание себя и мира без опоры на прошлый опыт и внешние знания.
Лекция закончилась. В аудитории раздались громкие аплодисменты – одни хлопали искренне, другие просто следовали за толпой. Жакаб слегка поклонился, довольный собой, его ухмылка была такой же самодовольной, как всегда.
Я ждал, пока шум стихнет, а студенты начнут расходиться, затем подошёл ближе.
– Неплохо, – сказал я, скрестив руки на груди.
Жакаб усмехнулся.
– Неплохо? Марио, давай честно, это было великолепно. Ты видел их глаза? Они проглотили каждое моё слово.
– Именно это меня и беспокоит, – ответил я, прищурившись.
Он вопросительно посмотрел на меня, но я продолжил:
– Ты говоришь, что люди должны отказаться от авторитетов, сбросить их, разрушить любые системы. Это красиво звучит, но ты не думаешь, что без этого у людей не останется ничего?
Жакаб рассмеялся и развёл руками.
– Наконец-то, я ждал, когда ты заговоришь. Давай, Марио, расскажи мне, почему людям так нужны эти старые цепи.
Я покачал головой.
– Людям нужен ориентир. Ты говоришь, что авторитет – это тюрьма, но разве он не может быть путеводной звездой? Без учителей, без науки, без опыта прошлого человек просто заблудится.
Жакаб хмыкнул.
– Заблудится? Или наконец-то начнёт думать сам?
Я вздохнул, подбирая слова.
– Не все могут быть философами, Жакаб. Не все могут найти истину в одиночку. Иногда человеку нужна система координат, иначе он просто потеряется в хаосе.
Жакаб улыбнулся, глядя на меня с тем же выражением, с каким он когда-то смотрел на меня в колледже – как на собеседника, которого он считает слишком наивным.
– Ты просто боишься, что без этих «путеводных звёзд» люди увидят мир таким, какой он есть, – сказал он. – Сырой, жестокий, непредсказуемый.
Я посмотрел на него и покачал головой.
– Я боюсь не этого. Я боюсь, что без опоры большинство людей не найдут не только истину, но и самих себя.
Мы посмотрели друг другу в глаза. Он всё так же улыбался, но я знал, что спор для него ещё не закончен.
Как и для меня.
После выступления Жакаба день шёл своим чередом. Обычные разговоры в коридорах, пациенты, процедуры, расписание. Всё было, как всегда, пока дверь больницы не распахнулась, и внутрь не вошли двое мужчин в чёрной форме. Карабинеры.
Я заметил их сразу. Высокие, строгие, лица, застывшие в каменных выражениях. Они прошли через приёмный холл, вызывая напряжённые взгляды сотрудников и пациентов.
– Доктор Галетти, – обратился ко мне один из них, окинув меня пристальным взглядом.
Я нахмурился.
– Да?
Казалось, в коридоре вдруг стало тише. Люди замерли, переглядываясь. Карабинеры редко появлялись в больнице. А если появлялись, это никогда не сулило ничего хорошего.
– Нам нужно, чтобы вы прошли с нами, – сказал второй, голос был ровным, но в нём чувствовалась тяжесть.
– В чём дело? – спросил я, чувствуя, как в груди зарождается тревога.
Карабинеры переглянулись, а затем один из них сделал шаг ближе и произнёс:
– Это касается вашей семьи.
Мир словно сжался.
– Что случилось? – мой голос сорвался, я уже чувствовал, что ответ мне не понравится.
Офицер медленно вдохнул.
– Ваша жена и дочь попали в автокатастрофу.
Я не сразу осознал смысл этих слов. Они повисли в воздухе, как будто не касались реальности.
– Что?.. – едва слышно выдохнул я.
– Их доставили в больницу. Состояние тяжёлое.
Я почувствовал, как что-то внутри меня оборвалось.
Позади меня кто-то ахнул, и я понял, что персонал слушал каждое слово. Коридор внезапно стал тесным, стены – давящими.
– Где они? – мой голос был чужим.
– В городской клинике. Мы можем отвезти вас.
Я кивнул, не думая. Вся моя реальность рухнула в одну секунду. Всё, что существовало – больница, работа, пациенты, даже Жакаб и его вечные споры – исчезло. Остались только эти слова, которые я не мог выкинуть из головы.
Лилит.
Джозефина.
Яркий свет ламп больницы слепил глаза, но я уже ничего не видел перед собой. Только пустоту.
Глава 4. Покаяние.
Машина неслась по улицам, но я не замечал ни огней светофоров, ни силуэтов прохожих. В голове стучала только одна мысль: Лилит и Джозефина.
Когда мы подъехали к городской больнице, я почти вылетел из машины, не дождавшись, пока она полностью остановится. Коридоры мелькали перед глазами размытыми пятнами белого и серого, врачи, медсёстры, пациенты – все сливались в гулкий шум, который я не слышал.
– Доктор Лоуренс? – окликнул меня чей-то голос.
Я резко повернулся. Передо мной стоял врач в зелёной хирургической форме, с уставшим лицом и тяжёлым взглядом.
– Где они?! – сорвался я, хватая его за рукав. – Где моя жена? Где моя дочь?
Врач глубоко вздохнул, будто набираясь сил.
– Ваша жена, Лилит, получила серьёзные травмы. Открытый перелом ноги, сильные внутренние повреждения… Она потеряла много крови, сейчас мы готовим её к операции.
Я кивнул, но его лицо не дало мне даже секунды надежды.
– А Джозефина? – выдохнул я.
Врач сжал губы.
– Черепно-мозговая травма, перелом рёбер и позвоночника… Её состояние нестабильное. Мы делаем всё возможное, но…
– Где она?! – я уже не контролировал себя.
– Сейчас её везут в операционную.
И в этот момент двери в конце коридора распахнулись, и я увидел, как каталку с моей дочерью, маленькую, хрупкую, без сознания, в окружении врачей, быстро катят по коридору.
– Джозефина! – я бросился вперёд, но меня остановили.
– Доктор, вам нельзя туда! Операция уже начинается!
– Это моя дочь! – закричал я, вырываясь, но руки санитаров крепко держали меня.
Каталка исчезла за дверями операционной, и передо мной осталась только тусклая надпись: «Вход воспрещён».
Я медленно опустился на колени прямо в коридоре. Воздух не хватало. Грудь сжималась так сильно, будто меня раздавливала невидимая сила.
Я уткнулся лицом в ладони. И заплакал.
Четыре часа. Четыре бесконечных часа я ходил по холодному коридору, чувствуя, как стены сужаются, превращаясь в клетку. Четыре часа адского ожидания, где каждая секунда казалась пыткой.
Я не знал, сколько чашек кофе выпил, сколько раз сжимал кулаки и боролся с желанием ворваться в операционную. В голове звучала одна и та же молитва, хотя я никогда не был религиозным. Просто пусть они выживут. Пожалуйста.
И вот, наконец, двери распахнулись.
Врач в зелёной форме вышел в коридор, снимая маску. Его лицо было уставшим, но не бесстрастным – он понимал, насколько важны его слова.
Я подбежал к нему почти бегом.
– Как они?! – мой голос сорвался, в нём слышалась надежда, страх, отчаяние.
Доктор посмотрел на меня и коротко кивнул.
– Ваша дочь жива.
Я закрыл глаза и на секунду почувствовал, как колени стали ватными.
– Она… – я сглотнул, борясь с комом в горле. – Она будет в порядке?
Врач задержал дыхание.
– Её состояние очень тяжёлое. Перелом позвоночника… Мы не можем сказать наверняка, но готовьтесь к тому, что восстановление займёт много времени. Возможно, она…
Я не дал ему договорить.
– Она жива. Это главное. Она жива.
Я повторял эти слова, как заклинание, как будто пытаясь убедить себя, что теперь всё будет хорошо.
Но потом я посмотрел врачу в глаза.
И увидел в них что-то, от чего сердце сжалось в ледяной комок.
Я медленно выдохнул.
– Лилит…
Доктор отвёл взгляд.
Тишина в коридоре стала невыносимой.
– Мы сделали всё, что могли, – наконец произнёс он. – Травмы были слишком серьёзными. Внутренние кровотечения, множественные повреждения органов… Мы… Мы не смогли её спасти.
Я перестал дышать.
Мир качнулся.
Нет.
Это не может быть правдой.
Я шагнул назад, голова закружилась, руки дрожали. Весь мой разум пытался оттолкнуть эти слова, но они уже проникли в меня, пронзили, как нож.
– Нет… – я прошептал, сам не веря, что произношу это вслух.
Доктор смотрел на меня с сочувствием, но я уже ничего не видел.
Лилит мертва.
Всё, что я знал, всё, что любил – рухнуло в один миг.
Ночь была бесконечной.
Я сидел в приёмной, не двигаясь, не ощущая времени. В голове была пустота, какая-то тёмная дыра, в которую засосало всё: эмоции, мысли, даже боль. Вокруг были люди – врачи, медсёстры, посетители, но я не слышал их. Мир существовал отдельно от меня.
Иногда кто-то подходил, говорил что-то, спрашивал, но я не отвечал. Я просто сидел, уставившись в одну точку, пока усталость не взяла верх.
Я заснул прямо на жёстком кресле, подложив руку под голову. Сон был тяжёлым, тревожным, наполненным тенями, которые я не мог разглядеть.
Когда я открыл глаза, в окно уже пробивался серый рассвет.
– Доктор Лоуренс, – тихий голос медсестры вывел меня из забытья.
Я поднял голову, чувствуя, как затекли плечи.
– Ваша дочь пришла в себя. Вы можете к ней пройти.
Я вскочил, сердце забилось быстрее.
Коридор казался бесконечным, шаги отдавались гулким эхом. Я остановился перед дверью палаты, глубоко вдохнул и толкнул её.
Джозефина лежала в кровати, укутанная в белоснежные простыни. Она выглядела такой хрупкой, что у меня сжалось сердце.
Когда она открыла глаза и посмотрела на меня, её губы дрогнули.
– Папа…
Я почувствовал, как ком застрял в горле, и подошёл ближе, опускаясь рядом с ней. Осторожно взял её маленькую ладонь в свою.
– Я здесь, моя девочка, – прошептал я, с трудом сдерживая слёзы.
Она моргнула, её губы дрожали.
– Где мама?
Воздух сжался вокруг меня.
Я не знал, как сказать ей правду.
Доктор смотрел на меня с выражением глубокой серьёзности, смешанной с сочувствием. Мы стояли в его кабинете, вдали от палаты Джозефины, но я уже знал, что разговор будет тяжёлым.
– Сеньер Марио, – начал он осторожно, будто подбирая слова. – Нам нужно поговорить о состоянии вашей дочери.
Я кивнул, чувствуя, как сердце забилось быстрее.
– Вы уже знаете, что у неё был перелом позвоночника. К сожалению, травма слишком серьёзная. Спинной мозг сильно повреждён, и… – он замолчал на мгновение, – мы не можем это исправить.
В комнате воцарилась тяжёлая тишина.
– Что… это значит? – спросил я, хотя уже знал ответ.
Доктор опустил взгляд.
– Это значит, что Джозефина полностью парализована. Она никогда не сможет ходить.
Слова ударили, как нож в грудь.
Я закрыл глаза, пытаясь осознать услышанное, но внутри всё сжалось в бесконечное, мучительное нет.
Нет.
Нет, это невозможно.
Нет, моя дочь не может провести всю жизнь в неподвижности.
Я зацепился за что-то внутри себя, за слабую надежду.
– Но… но она может двигать руками? Или хотя бы чувствовать?..
Доктор покачал головой.
– Нет. Полный паралич. Она может говорить, видеть, слышать, но её тело… оно больше не будет ей подчиняться.
Я глубоко вдохнул, чувствуя, как земля уходит из-под ног.
– Но… но… – я запнулся, а затем взорвался: – Должен же быть выход! Операция, экспериментальные методы, что угодно!
Доктор тихо вздохнул.
– Я понимаю ваше отчаяние, доктор Лоуренс. Но, к сожалению, такие повреждения не лечатся. По крайней мере, на нынешнем уровне медицины.
Я отвернулся, стискивая кулаки. В голове пульсировала одна мысль: Это несправедливо.
– Но, – продолжил доктор, – это не значит, что её жизнь закончена.
Я резко посмотрел на него.
– Есть специальные методики ухода за парализованными людьми. Специальные костюмы, поддерживающие циркуляцию крови, лечебные массажи, физиотерапия. Существуют технологии, которые помогут ей пользоваться компьютером, управлять коляской, взаимодействовать с миром. Такие люди могут жить, Марио. И, если рядом будут любящие люди, они могут быть счастливы.
Его голос звучал твёрдо, но мягко, как будто он пытался вытащить меня из бездны отчаяния.
Я закрыл глаза и глубоко вдохнул.
Джозефина жива.
Пусть её тело сломано, но она жива.
И теперь вся моя жизнь будет посвящена тому, чтобы она не чувствовала себя пленницей в этом теле.
Следующие дни слились в одно бесконечное серое пятно.
Я занимался похоронами Лилит, но при этом продолжал ходить на работу. Каждый день был борьбой между долгом и болью, между обязанностью и опустошением.
Я не мог позволить себе сломаться. Не теперь, когда Джозефина осталась одна.
Утром я уезжал в клинику, а вечером возвращался к бюрократическому аду, сопровождающему смерть близкого человека: оформление документов, разговоры с агентствами, выбор гроба, организация церемонии. Всё это казалось чужим, будто происходило не со мной. Люди что-то говорили, предлагали варианты, а я лишь молча кивал.
На работе всё шло своим чередом: пациенты, истории болезней, новые назначения. Коллеги осторожно смотрели на меня, кто-то пытался выразить соболезнования, но я не давал этим словам проникнуть в себя.
Жакаб появился в моём кабинете на третий день после трагедии.
– Ты бы взял отпуск, Марио, – сказал он, прислонившись к двери.
Я даже не поднял на него глаз.
– Не могу.
– Да ладно, никто не осудит. Потерять жену… это не просто.
Я резко поднял взгляд.
– Спасибо за напоминание.
Жакаб тяжело вздохнул и, покачав головой, вышел, оставив меня одного.
Я не мог позволить себе отпуск. Работа держала меня в реальности. Пока я лечил других, пока слушал пациентов, пока назначал лекарства, мне не приходилось думать.
Но стоило мне остаться одному, в квартире, где больше не звучал голос Лилит, где теперь был только тяжёлый воздух и её вещи, которые я не решался убрать, – тогда приходило осознание.
Она ушла. И больше не вернётся.
День был тяжёлым. Я уже успел провести несколько консультаций, разобраться с документами и проверить состояние пациентов, но когда я посмотрел на расписание, то увидел ещё одно имя.
Я глубоко вдохнул и пригласил следующего пациента.
В кабинете так тихо, насколько это возможно в психиатрической клинике. Я уже привык к размеренному ритму работы: пациенты, истории болезней, медикаменты, разговоры. Некоторые приходили за лечением, другие – просто за пониманием. Но этот случай был особенным.
В дверь кабинета раздался осторожный стук.
– Войдите, – сказал я, даже не поднимая головы от записей.
Дверь скрипнула, и в кабинет вошёл мужчина, мой пациент, с которым мы работали уже несколько месяцев. Некогда тревожный, наполненный сомнениями человек, теперь он выглядел иначе. Спокойнее. В глазах читалась твёрдая уверенность.
Я отложил ручку и посмотрел на него.
– Рад вас видеть. Как вы себя чувствуете Сеньер Пали?
Он сел напротив меня и сложил руки на коленях.
– Доктор, я пришёл сказать… что больше не нуждаюсь в терапии.
Я слегка приподнял бровь.
– Это довольно неожиданно.
– Я нашёл свой путь, – он улыбнулся, и в этой улыбке было нечто, что заставило меня насторожиться. – Бог открыл мне глаза. Я понял, что все мои страдания были испытанием. Теперь я верю, и мне больше не нужны лекарства и ваши методы.
Я откинулся на спинку кресла, внимательно наблюдая за ним.
– Вы действительно считаете, что религия может заменить вам терапию?
Он кивнул, даже не задумываясь.
– Да. Бог исцеляет души, а не химия. Я осознал, что весь этот мир – лишь иллюзия, созданная для испытания нашей веры. И я больше не боюсь.
Я переплёл пальцы, тщательно подбирая слова.
– Слушайте, я рад, что вы нашли что-то, что помогает вам справляться. Вера может быть мощным источником поддержки… Но это не значит, что вам нужно отказываться от лечения.
Его взгляд стал жёстче.
– Доктор, вы просто не понимаете. Все эти ваши таблетки, разговоры – это временно. Бог лечит по-настоящему.
Я медленно выдохнул.
– Бог может дать вам силу, но он не отменяет болезни. Вы же не перестали бы лечить сломанную ногу, если бы поверили в Бога? Почему же вы считаете, что психическое здоровье можно оставить на волю судьбы?
Он покачал головой.
– Вы не верите, доктор. Поэтому вам не понять.
Я нахмурился.
– Это не вопрос веры. Это вопрос вашей жизни, вашего состояния. Мы добились прогресса, вы стали чувствовать себя лучше. Отказ от терапии может привести к рецидиву.
– Я больше не боюсь, – твёрдо повторил он. – Бог ведёт меня.
Я смотрел на него и понимал: его уже не переубедить.
Я мог бы настаивать. Мог бы попытаться разложить всё по полочкам, привести десятки примеров. Но он уже выбрал.
Я тихо вздохнул.
– Хорошо, – сказал я, хотя внутри всё протестовало. – Но если вам станет хуже, если вы почувствуете, что снова теряете контроль – приходите.
Он встал, улыбнулся и кивнул.
– Бог вас благословит, доктор.
Я смотрел ему вслед, пока дверь не закрылась.
И почему-то мне казалось, что мы скоро увидимся снова.
Сеньер Пали наклонился вперёд, глаза его загорелись.
– Я понял, как устроен мир. Всё гораздо проще, чем вы, учёные, пытаетесь объяснить. Если человек молится Богу, Он исполняет все его желания. Абсолютно все!
Я чуть сдвинул брови, но продолжил слушать.
– Вы понимаете, доктор? – он сделал широкий жест руками. – Мне не нужно работать, не нужно заботиться о деньгах, не нужно беспокоиться о здоровье! Бог заботится обо мне! Я просто молюсь, и всё, что мне нужно, само приходит в мои руки.
– И как долго вы следуете этому принципу? Это интересный взгляд. Возможно, дело не только в том, кому молился ваш друг, но и в том, как он это делал, во что верил и что сам предпринимал для исполнения своих желаний. Во многих религиях говорится, что Бог помогает тем, кто сам движется вперёд, а не просто ждёт чуда. Может, суть не в конкретном боге, а в том, что молитва без действий – это просто слова, а не путь к изменению жизни?– ответил я.
– Уже несколько месяцев, молюсь богу и прошу-прошу – гордо ответил он.
– И… какие желания исполнились?
Он замялся.
– Ну… пока ещё ничего. Но Бог испытывает меня! Он проверяет, насколько сильна моя вера!
Я слегка кивнул, изучая его выражение лица.
– А если ничего не сбудется? Один мой прошлый пациент тоже молился богу но его желания так и не исполнелись.
Он вздрогнул, будто мои слова были ему неприятны.
– Это невозможно, доктор. Бог всегда слышит своих детей. Я просто должен ждать… и верить. А может ваш пациент молился не тому богу?
Я какое-то время молчал.
– Вы сказали, что не работаете. А на что вы живёте?
– Друзья помогают. Бог посылает мне поддержку через них.
– А если перестанет?
Его глаза сузились.
– Почему вы всё время сомневаетесь, доктор? Вы не верите в Бога?
Я вздохнул.
– Дело не в Боге, а в том, что человек должен сам что-то делать, а не просто ждать. Вера важна, но реальность устроена иначе. Вы можете молиться, но если не будете прилагать усилий, ваши желания останутся только словами.
Он покачал головой.
– Вы слепы, доктор. Вы живёте в мире логики, а не чудес.
Я ничего не ответил.
Он встал, вздохнул и, нацепив на лицо снисходительную улыбку, произнёс:
– Но ничего… Я буду молиться и за вас. Бог вас услышит. Доктор, вы не понимаете, – произнёс он, покачав головой. – Бог слышит нас. Просто он отвечает тогда, когда мы готовы принять его ответ.
Я устало потер виски.
– А если он просто не отвечает? – спросил я.
Мужчина улыбнулся, будто я задал детский вопрос.
– Бог всегда отвечает. Иногда он говорит «да», иногда – «нет», а иногда просто испытывает нас. Но он всегда рядом.
– Послушайте, если желания сбывались только благодаря молитве, мир был бы совсем другим. Но реальность жестока. Люди молятся, но их мечты разбиваются, их близкие умирают, их жизни рушатся. Разве вы этого не видите?
Он кивнул.
– Вижу. Но, доктор, вы не понимаете одного. Мы не должны ждать, что Бог устранит нашу боль. Мы должны принять её.
Я нахмурился.
– Принять?
– Да. Каждый человек должен познать любовь Бога. А любовь Бога – это не избавление от страданий, а способность полюбить свои оковы, свою боль, свою судьбу.
Я почувствовал, как внутри закипает раздражение.
– Вы правда хотите сказать, что нужно просто смириться? Что боль – это нечто хорошее?
– Боль делает нас ближе к Богу, – твёрдо ответил он.
Я покачал головой.
– Я не могу с вами согласиться. Человек должен бороться за своё счастье, а не просто принимать страдания. Если Бог и есть, может, ему вообще всё равно на нас? Может, он просто смотрит со стороны, но не вмешивается?
Мужчина нахмурился.
– Вы заблуждаетесь, доктор. Бог не оставляет своих детей.
Я сложил руки перед собой.
– Если вы действительно верите в это, то почему тогда до сих пор несчастны? Почему приходите ко мне?
Он посмотрел на меня с лёгкой растерянностью.
– Я просто… я ищу ответ.
– Тогда, возможно, вам стоит попробовать не только молитвы, но и более земные методы? Я могу предложить вам терапию, работу с осознанием эмоций, техники, которые помогут вам разобраться в себе.
Сеньер Пали задумался.
– Я… подумаю об этом.
Я кивнул.
– Это уже что-то.
Он поднялся, снова сжав в ладони свой крестик.
– Я всё равно буду молиться за вас, доктор. Рано или поздно Бог коснётся и вашего сердца.
Я только устало улыбнулся.
– Посмотрим.
Сеньер Пали вышел из кабинета, а я остался сидеть, размышляя о том, насколько по-разному люди смотрят на этот мир.
Я смотрел ему вслед и чувствовал, что в этом кабинете только один человек пытался отвернуться от реальности. И это был не я.
Я сидел за своим столом, крутя в руках ручку, пока его мысли всё ещё блуждали вокруг странного пациента, который верил, что молитва исполнит все его желания.
Я глубоко вдохнул, потянулся к телефону и набрал номер ресепшена.
– Это доктор Марио, – произнес Я – Клиент, который только что был у меня… он оплатил приём?
На другом конце провода короткая пауза, звук листаемых бумаг, а затем спокойный голос администратора:
– Да, доктор Галетти! Сенбер Пали оплатил сегоднешний сеанс.
Я закрыл глаза и, откинувшись на спинку кресла, вздохнул с облегчением.
– Слава богу… – пробормотал он себе под нос.
На другом конце провода раздался лёгкий смешок.
– Всё-таки верите?
Марио усмехнулся, потерев переносицу.
– Иногда да. Особенно, когда дело касается денег.
Я положил трубку и какое-то время просто сидел, глядя в потолок.
Жизнь была странной штукой.
Я сидел в своём кабинете, уставившись в пустую чашку кофе, когда вдруг услышал шум в коридоре.
Громкие крики, топот ног, чей-то раздражённый голос.
– Чёрт, держите его!
Затем – звонкий удар, будто что-то тяжёлое упало на пол.
Я вскочил и распахнул дверь.
В конце коридора трое санитаров пытались скрутить пациента – Иисуса. Он отбивался, размахивая старой деревянной шваброй, словно мечом, дикий огонь плясал в его глазах.
– Успокойся, нам не надо тебя связывать! – выкрикнул один из санитаров, пытаясь перехватить его руку.