Очкарик из Кудымкара

Ты что, с Урала?

«Ну ты Кудымкар!» Жена моя в этом городе ни разу не была, а фраза эта означает, что где-то я накосячил. Как минимум, жирное пятно поставил на футболке. Или что-то найти не могу, а она сразу нашла. Женщины вообще любят своё превосходство показать, причём видимое и ощущаемое только ими самими. Это чувство, как я понял с возрастом, лучше поддерживать или не оспаривать – тогда женщина становится невидимо счастливой. Как, например, кошка, у которой заметно только несчастливое состояние, а так бы и ни по чём не догадался, что она счастлива. Вы её любите – вы и счастливы. Или делайте такой вид.

Для тех, кто не знает, Кудымкар – это небольшой город в Пермском крае и, по Википедии, административный центр Коми-Пермяцкого округа. Когда-то я там жил. Сейчас живу в Санкт-Петербурге. Причём временное соотношение один к трём: в Кудымкаре жил лет десять, а в Петербурге – уже тридцать, но по впечатлениям как будто наоборот. Городов в своей жизни я сменил немало, но почему именно Кудымкаром называет меня жена, когда радостно-торжествующе указывает на мою никчёмность, для меня загадка. Наверное, ей просто нравится это звучное, наполовину воронье слово.

Фразу «Ты что, с Урала?» пермякам можно не задавать. Определить, что они с Урала, можно сразу по диалекту. Как в фильме «Реальные пацаны», который не любят все мои знакомые пермяки. Говорим мы быстро, малоэмоционально и невнятно. Быстро – чтобы не успеть замёрзнуть, без эмоций – от сдержанности, невнятно – от скромности.

Но стоит только выпить… Как-то в Москве в троллейбусе наблюдал я такой случай. Ехали трое глухонемых, были они немного под мухой. И один показывал другому что-то на пальцах. А третий очень хотел поучаствовать в разговоре и тоже показывал что-то, но как бы исподтишка. Выпивший человек больше хочет говорить, чем слушать. Так первый его – хвать по рукам – не перебивай!

И стоит только выпить, пермяки могут перейти на зашифрованную речь – настолько быструю и малоразборчивую, что мало кто поймёт. Когда мы летом приезжали к деду с бабкой в Балашов, что под Саратовом, мы поражались, как медленно говорят аборигены, и специально убыстряли свою речь, чтобы нас точно никто не понял. И чувствовали себя иностранцами.

Нас три брата. Родители – нефтяники: отец – геолог, мать – геофизик. Их работа связана с командировками, поэтому нередко дома мы оставались одни. Жили мы в Пермской области и переезжали из города в город в зависимости от… Я так и не знаю, от чего это зависело, наверное, от работы родителей. Мы жили по пять–семь лет в разных городах: Очёр, Чердынь, Кудымкар. При каждом этом городе была так называемая нефтеразведка, в которой жили нефтяники. И в каждом из этих небольших городков мы оставили свой след – к сожалению, не всегда хороший, но об этом по порядку.

Амосята – дружные ребята

Амосята – так нас называли по фамилии Амосовы. Не скажу, что мне это нравилось – похоже на «поросята», но не обидно. В школе меня звали «Аммос Федорыч» и «Очкарик». «Очкарик» было обиднее.

Школьник в очках сейчас не вызывает никаких ассоциаций с физическим развитием или какой-то ущербностью. Наверное, так же было и тогда, но почему-то у меня возникала необходимость постоянно доказывать, что я такой же, как все. Или смиряться с тем, что я – очкарик. По сегодняшним меркам – лох. А я доказывал, что не лох, причём делал это с таким усердием, что удивительно, как не загремел в колонию и остался жив.

Но образ очкарика никуда не делся. Сейчас мне шестьдесят один год, и несмотря на то, что я делал операцию на глаза, я всё равно хожу в очках, и они по-прежнему влияют на мою жизнь.

Особо дружными ребятами мы не были. Старший брат Андрей был сильнее нас. Мы с младшим Лёхой даже несколько раз пытались его отлупить вдвоём, но не получалось. Он был румяный, крепкий, а мы на его фоне – два дрыща. Наши силы распределялись неравномерно: в одной половине Андрей, в другой – я и Лёха. Разница у меня со старшим – год, с младшим – два.

Над младшим я сразу взял шефство и с детства почувствовал любовь к руководству. Очков я тогда ещё не носил, но предрасположенность, видимо, имел: как будущего очкарика меня с детства тянуло к книгам.

Нынешнее поколение недалеко ушло от истины, полагая, что мы жили в какие-то древние исторические времена. Вспоминая игры, в которые мы играли с Лёхой, я поражаюсь нашей нетребовательности. Так, любимая игра у нас была в животных: каждый изображал животное на первую букву своего имени. А потом спорили, какая зверюга сильнее, ходили на четвереньках вокруг друг друга и рычали. Лёха почти победил, превратившись в льва, но я стал мамонтом, и Лёха позорно бежал…

Возвращаясь к зрению, которое сыграло большую роль в моей жизни, пытаюсь найти причину, почему оно стало садиться. Отец носил очки, но не сильные, и одел их поздно, поэтому вряд ли дело было в наследственности. А я уже в начальных классах всё время ходил прищурившись, пока меня не отвели к окулисту.

«Добрые» врачи тут же прописали мне очки и подобрали такие стёкла, чтобы я видел третью строчку таблицы снизу. Смотреть было больно, но мне строго указали носить эти очки. Через пару недель глаза резать перестало, но и третью строчку я уже не видел.

На следующей проверке зрения мне выписывали очки на полдиоптрии больше. Глаза резало, потом привыкал. Через много лет, когда я и сам прекрасно понял, что эти врачи испортили мне зрение (практически с -1 довели до -10 диоптрий), мне это подтвердили уже другие врачи – в следующем веке и в другом городе.

Но очки повлияли не только на моё зрение, но и на судьбу. И на характер. Как и большинству очкариков, мне был присущ страх, что очки могут разбить в драке, стёкла попадут в глаза, и я ослепну. И эта трусость тоже сыграла свою роль в моей жизни. Видимо, некая ущербность меня задевала, и я вытворял очень странные штуки для «задрота-очкарика».

Например, как-то запулил «чинарик» прямо в открытое окно проезжающего милицейского «бобика». Там целый сноп искр взорвался – если бы поймали, наверное, инвалидом бы сделали. А из Чердыни нас высылали всей Нефтеразведкой, потому что мы с Лёхой ночью обокрали все сараи посёлка. Нас засекли и отцу сказали: «Или увози своих засранцев, или мы их удавим». Глядя на очкастого застенчивого меня и ангельского Лёху с доверчивыми глазами, многие не верили, что всё это сделали мы. А зря.

Пятнадцать человек на сундук мертвеца

Когда лет десять назад я проходил МРТ, врачи меня спросили: «У вас есть клаустрофобия?» Я с уверенностью ответил: «Нет». Мне велели лечь перед аппаратом МРТ, и я поехал внутрь. Как в гроб или крематорий. Врач ушла, а я начал орать. Хорошо, что она быстро вернулась, иначе бы я расколотил весь аппарат. Я подумал, что это единичный случай, но потом в египетской пирамиде и пещере в Турции я почувствовал то же самое. И понял, что у меня клаустрофобия. Пытаясь понять, откуда она взялась, я вспомнил случай из детства.

Старший брат Андрей в наши с Лёхой игры не играл, но иногда я его тоже втягивал в какую-нибудь авантюру. В отличие от нас, читать он не любил, а я как раз прочитал «Остров сокровищ», и мне срочно нужно было с кем-то поделиться впечатлениями. Решив, что брат больше оценит сцену из книги, чем тупой пересказ, я положил глаз на сундук, который стоял у нас в большой комнате, или «зале», как мы его называли.

Конечно, сразу вспомнилась пиратская песня «Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо и бутылка рома!» В моей голове созрел план: мы неожиданно выскакиваем из сундука перед мамулей, которая оценит незаурядные творческие способности своего среднего сына.

Правда, я хотел, чтобы из сундука выскочили пятнадцать мертвецов (если намазать лица фосфором, будет, как я узнал от собаки Баскервилей, похоже). Но вот поместятся ли в наш сундук пятнадцать человек? Мы открыли сундук – он был больше чем наполовину заполнен вещами. Моя гениальная идея облезала, как шерсть на собаке. Но никуда не делась. Я решил, что из сундука выпрыгнем мы с Андрюхой, а Лёха позовёт единственного зрителя. Финал не менялся и даже усиливался: восторженная маман ахает и даёт нам денег на мороженое.

Мы решили порепетировать и залезли с Андреем в сундук. Было тесно и темно, но сначала не страшно. Дальше мы должны были неожиданно и радостно выскочить из сундука, мы упёрлись спинами в крышку и… крышка не открылась. Вот тут стало страшно. Мы начали стучать и головой, и спинами, орать что было мочи: «Лёха, открой!» Сундук не открывался. И тут мы почувствовали настоящий ужас. Вот он, наш гроб.

Дальше рассказывает мама: «Я пошла в магазин, но услышала какие-то странные глухие звуки и стук, зашла в комнату и увидела сундук, запертый на щеколду, который разве что не подпрыгивал».

Она не сразу смогла снять щеколду, но когда открыла крышку, увидела, к счастью, не сценку из «Острова сокровищ» с мертвецами, а из мультфильма «Вовка в Тридевятом царстве» – двое из ларца одинаковых с лица. В смысле, с красными и потными рожами и с криком: «Где он?»

Как режиссёр я должен был остаться доволен – эффект был сильный. Мама даже за сердце схватилась и всё повторяла: «А если бы я ушла…» Закрыл щеколду на сундуке, конечно, Лёха. А когда мы стали стучать по крышке, испугался, убежал в другую комнату и спрятался под кровать.

Интересно, что он рассказывает, будто я сам попросил его закрыть щеколду, чтобы испытать полное чувство замурованности. Зная свою дурацкую черту испытывать как можно больше ощущений, подозреваю, что так оно и было. Особенно вспоминая историю, когда Андрюха пробил себе голову колуном во время колки дров (зацепил за бельевую верёвку), а я всё бегал вокруг и завидовал его новым ощущениям. («Какой ты счастливец!») Он уже хотел со мной ими поделиться и даже взялся за колун.

И вот через пятьдесят лет стоило меня спросить, не страдаю ли я клаустрофобией, как во мне что-то щёлкнуло и вернулись воспоминания. Одно утешает – нос мы Лёхе тогда расквасили!

Охота на мамонта или по-матушке

Как-то решили Андрей и Лёха надо мной подшутить, ибо мы с братьями любили строить друг другу разные козни. В прихожей у нас был глубокий погреб – «голбец», как его у нас называли. Милые мои братцы сняли крышку, застелили половиком и стали ждать добычу. Подозреваю, что идея была Лёшкина – он, видимо, вспомнил, что в наших играх в зверей я всегда побеждал, превращаясь в мамонт, и решил поймать меня в ловушку. Читал он не меньше меня, лет с четырёх. Мне кажется, к этому приучил его я, а в то время мы зачитывались романами из жизни древних людей. По всей видимости, мой ученик решил отблагодарить учителя воплощением книжных знаний в жизнь и устроить охоту на мамонта.

В общем, они с Андрюхой приготовили классическую яму-западню. Удивительно, что не воткнули по центру колья. Но добыча могла попасться не та. Представляю, если бы туда провалился отец – у него был вспыльчивый характер и ружьё, постоянно висевшее на стене. Как меня заманить, придумали просто – крикнули: «Мишка, иди, мультфильмы идут!» Это сейчас в любое время по двадцать каналов идут любые мультики, а тогда… В общем, сработало на все сто. Пробегая по прихожей, я с испуганным рёвом и стуком головой об угол погреба провалился. Было больно и обидно, а душа взывала к мщению.

Месть должна была быть красивой и не подаваться холодной, как учат нас классики. Это должна быть импровизация, лёгкий штрих художника, как сказал Остап Бендер. Главное – почувствовать момент. И этот момент настал.

Мать должна была уехать на буровую, но командировку отложили. Мы с Лёхой стоим на веранде, и я за его спиной вижу идущую с работы мамулю. Лёха уверен, что она уехала. И меня озаряет: «Лёха, – говорю, – спорим, ты не сможешь проматериться одну минуту, не повторяясь, разными словами? Словарного запаса не хватит». Он говорит: «Спорим!» Я предлагаю: «Начинаем по моей команде». И когда до матери оставалось шагов десять, я говорю: «Давай!»

Надо сказать, что Лёха всегда был маменькин любимчик, так оно и осталось до самой её смерти, царствие ей небесное. Но в ту минуту его акции сильно пошатнулись. Долгое время она слушала с молчаливым изумлением, глядя на него и ничего не понимая. Потом, когда Лёха стал повторяться, негромко сказала: «Да-а, хорош…»

Несмотря на то, что Лёха тут же закричал: «Это Мишка меня научил!», победа была полной. Я торжествовал!

3 страсти отца

Не страшно, что человек смертен, даже внезапно, скорее как-то обидно, что-то делал, пыжился, планы строил, а тут – бац! И тебя тихонько понесли. В детстве я очень боялся смерти, мысль о том, что мы все когда-то должны умереть по ночам прямо не давала иногда мне вздохнуть.И часто снился сон, как будто я сижу в каком то танке, или подвале, странно, но во сне они были похожи, знаю, что я должен умереть, нет, не на войне, а именно когда -то позже, наверное от болезни, от старости, но вдруг люк или дверь распахивается и я выхожу в поле, покрытое цветами. В бессмертное поле, я это просто знаю, где нет страха смерти, да и смерти тоже нет И вдыхаю полной грудью. То есть надо просто найти эту дверь.

Наверное, эта дверь – память. Страшно прожить и не оставить никакой памяти о себе, пусть вся история твоей жизни, грехи и поступки всплывут на Страшном суде, и ты за них ответишь, чем они умрут в тебе. Надо чтобы знали. Как Добчинский в "Ревизоре" просит рассказать Хлестакова императору о том, что, дескать, живёт в таком-то городе некто Добчинский.

Мама часто говорила, что если бы она написала книгу о своей жизни, "люди слезами бы умылись". Жаль, что не написала. И мемуары отца я бы тоже с удовольствием почитал.

Достопочтенный наш папаша как будто родился в другую эпоху. Он был бы хорош во времена Диккенса или Марка Твена, мне он иногда напоминал отца Гекльберри Финна (слабую тень). Нет, со стороны выглядело все прилично, он имел высшее образование, серьезную внешность и должность главного геолога в Нефтеразведке.

У папаши Гекка Финна было 3 страсти : ружье, бутылка джина и желание подраться. Всем этим обладал и наш, только у него было 3 ружья, пил он бормотуху, а дрался исключительно дома, причем доставалось и нам, и матери. С этими ружьями иногда бывали проблемы. Вспоминается такой случай.

Окна нашего дома выходили в поле на котором вечно торчали вороны, они, каркая, вечно что-то обсуждали, закусывали чем Бог послал, в общем вели праздную жизнь. Прямо под окном вдоль дороги проходила тропинка, по которой довольно часто народ ходил из нашей Нефтеразведки в город. Один раз пришел я из школы с очередной двойкой, а учился я неважно, на первой парте мне сидеть не хотелось, там одни, как сейчас говорят "задроты" сидят, а на задней я ничего не видел из за своего зрения, даже в очках я видел неважно.

В общем пришел я из школы злой, тут ещё эти вороны орут, беззаботность свою демонстрируют, что то меня разобрало. Снял я со стены ружье, забил патрон и выставил ствол в форточку. Выбрал самую толстую и наглую ворону и приготовился выстрелить. Но за секунду до выстрела на тропинке появился человек, показалось, что его шляпа прямо проплыла под окном. И в этот момент я бабахнул. Отдача от ружья была такая, что я улетел с ружьём с дивана, на котором стоял, на пол и выронил ружье, а это был, кстати, 12 калибр, на медведя можно ходить, а от грохота выстрела я чуть не оглох.

В ужасе я захлопнул форточку, спрятался и стал ждать, что будет. Прошел час, ничего не происходило, я потихоньку вылез из дома, ужасаясь и ожидая увидеть труп вороны и прохожего, но не увидел ни того, ни другого. В ворону я не попал, а куда мужик делся осталось загадкой, почему он не пошел разбираться кто это его чуть не застрелил, непонятно. В ворону, кстати, тоже не попал.

Так вот, возвращаясь к папаше, у него была навязчивая мысль, что жить после 50 нельзя, это уже не жизнь. Правда, в 52 он начал считать, что уходить надо после 55, потом ещё немного сдвинул. Но так и не успел ничего предпринять, его хватил инсульт, и если бы он увидел каким он станет в старости, непременно бы застрелился в назначенное время.

Носился он с этой идеей застрелиться как курица с яйцом, хуже всего, что он искал компаньона для этого мероприятия, бывало напьется, зайдет в комнату с ружьём и говорит : «Как раз два патрона. Давай?»

Хорошо, что эта мысль приходила к нему тогда, когда он уже не то что ружье – кочергу в руках держать не мог, тогда он придумывал драться и искал мамулю. Любимым нашим развлечением было положить стул перед комнатой, а потом сказать отцу, что мама в этой комнате и выключить свет. Па-па-па-бам! Комнат было 3, после такой экскурсии по квартире папаша становился обладателем шишки на лбу но утром ничего не помнил и с серьезным лицом и в темных очках шел на работу.

Он играл на аккордеоне на домашних праздниках, а мы с Андреем пели перед гостями и были очень довольны, когда нас хвалили.

У отца была непонятная жестокость, тоже, наверное, какая-то средневековая. Он повесил собаку, которую я подобрал на улице и привел к нам. Причем повесил в туалете за то, что она укусила какого-то парня. Это было без нас, мы уезжали на лето к бабушке, но поверить в то, Жучка кого -то укусила я не мог, Жучка была добрейшей существо.

Отец рассказал нам страшную историю из своего детства, как он видел полуживую кошку, примерзшую в туалете к куче дерьма, то умирающую, то оживающую от теплой мочи сверху. Бр-р, не знаю, зачем он мне это рассказал!

Но самое жуткое воспоминание – это как я держу ноги овцы, бьющиеся в конвульсиях, а отец режет ей горло. Овцу звали, конечно, Бяша, мясо ее потом мне в горло не лезло. Иногда родители брали на откорм поросёнка, кроликов, и когда приходило время из убивать, мы старались удрать из дома. Но визг был слышен на весь поселок.

Может, это тоже повлияло на то, что отца мы, наверное, не любили. Он это чувствовал. Один раз папаша мне сказал : « Какой я тебе «слушай?«, объяснив, что я обращаюсь к нему только со словом « Слушай». И спросил, почему я его не называю папой. Я не знал, что ответить и почему это так.

Отец был охотник, рыбак, грибник и часто брал нас с собой. Однажды мы с ним прошли километров 50, еле доползли до остановки, а с другой стороны остановки присели 2 бабы пописать, они подошли позже, нас не видели, да и темно уже было. Батя хотел стрельнуть в воздух из ружья и посмотреть, а что же будет? Вот это любопытство и меня всегда свербит, «А что же будет?»

Мама и Гагарин

Мама – это вечный двигатель, фейерверк и фонтан. Причем постоянно говорящий. Открытость и умение заводить знакомства у нее были потрясающие. Когда она отвозила нас летом к бабуле, через полчаса она уже была знакома со всеми соседями по купе, хотя чаще мы ездили в плацкарте, а провожать ее выходил весь вагон.

Лучшим качеством в людях она считала простоту. Фраза «А он такой простущий» была у нее высшей оценкой человека.

Когда-то то она училась в Нефтяном техникуме в Саратове и на танцах, на которых были и курсанты летного училища, однажды сломалась радиола, все начали кричать: « Юра! Юра!» и подошёл Юра. Юра Гагарин и починил радиолу.

Мама любила рассказывать эту историю и каждый раз Юра был все ближе к маме, потом, даже пригласил ее на на танец, но она с ним танцевать не пошла, мелкий, невзрачный, улыбка только шикарная была. – И были бы мы дети Гагарина – думал я. – Или не было бы нас вообще – думал тоже я.

У некоторых женщин есть уникальное качество – ничего не понимая в чем-то, они умеют тебя убедить в своей компетенции в этом предмете. Или спрятать свое незнание. Этим качеством обладала и моя мама и моя вторая жена. Только наша мамуля 25 лет скрывала свое непонимание тонкости работы геофизика, причем так талантливо, что всю работу делал ее безропотный начальник, а моя жена, работая видеооператором на свадьбах, виртуозно уходила от вопросов об устройстве видеокамер, монтаже и формате, в каком она снимает.

Мало того, мама так великолепно делала свою работу (или изображала с ее слов), что в итоге ей к выходу на пенсию дали 3-комнатную квартиру в областном центре. Она умела быть счастливой от того, что она делает счастливыми других. Или спасает их. Когда мы жили в Чердыни, она встретила в магазине заплаканную женщину. Та рассказала , что приехала к мужу, которого должны были выпустить из тюрьмы или из "лагеря" как там называли. Места у нас были "зоновские", так что все в порядке вещей, но тут случился какой-то сбой и освобождение задержали на месяц. Денег у женщины не было и она не знала, что делать. Мать привела ее к нам , жила она у нас где-то месяц, потом мужа освободили и они уехали.

Муж, он оказался художник, подарил нам прекрасную картину "Девятый вал" (великолепную копию) которая долго висела у нас на стене. Вдохновившись таким примером, отец тоже привел "безвинно пострадавшего", как тот представился, да только оказался жуликом. Поел, попил, переночевал, рассказал нам кучу небылиц и утром исчез, стащив 25 рублей. Больше денег не было.

Во время войны мама торговала водой, спасая от голода семью, а потом работала на заводе, таскала снаряды по 30 кг. Ее вес был равен 1,5 снарядам.

Она была красивая, похожа на цыганку и на еврейку. Мне передалась и ее неугомонность, и внешнее сходство с евреем, что усугубил и размер шнобеля, подаренный папашей. Удивительнее всего то, что впоследствии я пострадал и за то, что я не еврей, и за то , что я еврей.

Работа у матери была не простая, однажды шофер, который возил геофизиков на буровые, за что-то на нее обиделся и спрятал очень важную радиоактивную деталь от их аппаратуры. Матери грозил реальный срок, но деталь нашли. Как одной из немногих женщин-геофизиков в стране, ей дали не только квартиру, но и медаль. Благоустроенной квартире мы обрадовались больше, удобства цивилизации более всего ценят те, кто был долгое время их лишен.

После выхода на пенсию живость характера не дала ей сидеть на пенсии, она торговала квасом, молоком, работала в камере хранения, поваром в магазине. И везде вокруг нее была куча людей. А также котов и собак, когда она торговала молоком из бочки все местные беспризорные Мурки и Бобики знали когда будет мама работать и выходили за полчаса до ее смены. К концу работы в бочке оставались одни сливки, и ее "команда" добрела на глазах.

Как удивительно она могла сойтись с незнакомым человеком, так же удивительно не могла найти общий язык с отцом. Пилила она отца с неутомимостью и бесстрашием неопытного лесоруба, который знает, что дерево может в любой момент придавить его, но не может остановиться.

Гагарину, конечно, папаша проигрывал, но, видимо, он и сам был парень не промах, в молодости мама была очень красивая, и чем-то ведь он смог ее, как она выражалась,"охмурить". Однажды она сказала отцу :«Зря ты не женился на своей татарке». И рассказала, что в молодости отца любила одна татарская женщина, но он выбрал мать. А татарка была умная, молчаливая и, наверное, по характеру больше подходила отцу. И любила его.

– Как-то не так все в жизни устроено, – подумали мы, – Ведь все просто: мать выходит за Гагарина, отец женится на татарке. Нет, стоп! А нас кто родит? Так что пусть все идёт, как идёт.

Чердынские воры

Как я уже писал, мы по нескольку лет жили в разных городах Пермской области, но больше всего запомнились Чердынь, Кудымкар и Пермь.

Читая «Сердце Пармы», я узнавал знакомые места, и сейчас, как я слышал, там проводят экскурсии. Когда мы там жили, этот городок не был так популярен, и, честно говоря, мы с Лёхой оставили о себе не лучшую славу, по крайней мере, в Нефтеразведке.

А началось всё с книг. Нашими любимыми книгами были те, где герои обязательно что-то воровали. И поэтому… впрочем, стоп, может, я просто пытаюсь оправдаться. Ведь мы воровали эти книги из библиотеки. Зачем? Непонятно. Могли бы просто взять почитать.

Помню, стащили мы у отца три рубля и пошли в магазин. Купили спички, а на сдачу – бутылку вина. Удивительно, что продавщица продала. Сообразили на троих, а наш суммарный возраст до совершеннолетнего не дотягивал. На этом бы и завязать навсегда, но как-то не получилось, хоть я и не думал тогда, что ещё хоть раз попробую. Болело всё: голова, живот, но больше всего – задница. Даже вмятина от пряжки ремня осталась – отец «опохмелил».

В другой раз Лёха стащил у дяди Стаси (младшего брата отца) двадцать пять рублей. Мне он сказал, что нашёл, я спорить не стал, и мы пошли их тратить. Самую большую машину Лёха купил себе, мне – что-то попроще, а какую-то мелкую игрушку – Андрею, пусть тоже в доле будет. Пришли к нему, сказали: «Мы тут нашли кое-что, это тебе». Он ничего не понял, но остался доволен.

Но нас вычислили – двадцать пять рублей были серьёзными деньгами. В результате больше всего досталось Андрею: его выпороли каким-то шнуром и посадили в погреб. Меня – ремнём и заперли в чулане, а Лёшку – мягким ремешком, и никуда не посадили. Он подходил к моему чулану и говорил, что ему не больно.

В Чердыни я впервые надел очки и тут же получил по ним. Причём, что обидно, от своего приятеля-соседа, которого науськивали взрослые пацаны. А я валялся на земле и орал, думая, что кто-то сейчас подойдёт и пожалеет меня.

Никто, конечно, не подошёл, что меня удивило и огорчило. Так что я встал, подобрал очки – они, к счастью, не сломались – и побрёл домой. Я теперь очкарик.

В школе на уроке пения отметили, что у меня хороший голос, и я стал петь на каких-то праздниках: и один, и дуэтом с одноклассником. Однажды мы даже выступали на радиостанции, которая находилась в церкви.

Прямо перед выступлением я спросил у нашего учителя пения: «А почему мы поём одинаково, в один голос?» Он спросил: «А как надо?» Я пропел ему второй голос, который подсознательно слышал. Он удивился и сказал, что надо было раньше предложить. Оказалось, что я могу раскладывать песни на голоса. Впоследствии пригодилось.

Но музыкальными бывают даже воры. Мы натаскали с десяток книг из библиотеки, прятали под ремень и втягивали живот, когда проходили мимо библиотекаря. Прочитав их и не зная, что делать дальше, решили зарыть их как клад, чтобы через много лет отрыть. Так и сделали. Место, к сожалению, не помню.

Мы воровали не потому, что нам чего-то не хватало, не из-за корысти, скорее всего, это была потребность в адреналине, в холодке между лопаток, в чувстве опасности, что тебя вот-вот поймают. Об этом никто и никогда не узнал. Сегодня я понимаю, что если бы мы попались или нам кто-нибудь объяснил, что отвечать пришлось бы библиотекарю, вряд ли мы продолжали бы этим заниматься.

В соседнем доме жила немецкая семья. Неизвестно, как они попали в нашу глухомань, наверное, с войны. Порядок во дворе у них был идеальный. Заглядывая через забор, я поражался разнице с нашим свинарником. По дому отец был работником так себе, я, к сожалению, достойный его продолжатель.

Народ в Нефтеразведке жил дружно, все вместе отмечали праздники, особенно День геолога, выезжали за грибами, за кедровыми орехами. Орехи собирали варварски – забирались на деревья и спиливали ветви. Позднее жена поражалась, почему, как только я выпью (особенно в тропиках), меня так и тянет залезть на дерево, желательно на пальму. А вот так! Отрыжка из прошлого.

Отец работал главным геологом, но пил, как простой. Как-то поехали всей Нефтеразведкой за грибами на автобус, и он потерялся. Ну как потерялся – не вышел из леса в назначенное время к автобусу. Наверное, час его аукали – бесполезно. Так и уехали. На следующий день к вечеру пришёл, оказывается, прикорнул под кусточком.

У Лескова в «Очарованном страннике» главный герой, рассказывая о своей жизни, всё время приговаривает: «И погибал я, и погибал…», то есть вся его жизнь состояла из моментов, когда смерть была рядом. Вспоминая своё детство, я удивляюсь нашему везению, потому что часто ходили по краю.

Прыгали с крыши в снег, зная, что там забор. Однажды в полёте я за что-то зацепился, меня перевернуло, и я упал не в снег, а на тропинку, на спину. Удивительно, что ничего не сломал, но дышать не мог, наверное, с минуту.

Мы бегали купаться на реку Колва. В одном месте она была узкая, и мы с Андрюхой могли её переплыть. А там с брёвен, воткнутых в высокий берег, ныряли. Высота до воды была метров восемь. По Колве сплавляли лес, и много шло топляков – полузатонувших брёвен. Нам повезло, что ни один из нас не налетел на него.

Как-то я нырнул и поплыл на свой берег, а течение меня снесло с узкого места. И вот плыву я уже по широкому, против течения, рядом с купающимся народом, сил уже нет, и говорю мужику, стоящему рядом, шёпотом: «Тону». Он еле поверил – и вытащил.

Через забор от дома, где мы жили на территории Нефтеразведки, стояли огромные цистерны с нефтью или ещё с чем-то. И вот как-то раз летом я сдуру поджёг траву возле дома. Подумал: «Если что, сразу потушу». Но поднялся ветер, и уже погасить костёр я не мог.

Бегал в панике по двору, а трава горела. Взрослых дома не было. Я понял, что погиб, и удрал в лес, благо он был рядом. Стоял на опушке, ревел и ждал, когда цистерны начнут взрываться. Но всё обошлось – трава выгорела и потухла, или кто-то её потушил.

Пара, пора по бабам

Ну, вернее не по бабам, а по бабушкам. Когда родители от нас начинали сходить с ума, они отправляли нас к бабушкам и дедушкам. Чтобы и те не повредились в рассудке, к разным: Андрея – к бабе Клаве в Лысьву, а нас с Лёхой – к бабе Арине и деду Антону в Балашов.

Дед Антон заслуживает отдельного описания. Он был в разводе с бабой Ариной, жили они в одном доме, но в его комнату был отдельный вход, то есть жил как бы своим домом. Он был громогласен, всегда весел и необычайно… ну, в общем, он любил пердеть и не видел в этом ничего плохого. Причем про него никак нельзя сказать, что он пукал, нет, он именно пердел, так же как и говорил, громко, весело и как-то жизнеутверждающе.

Проснувшись утром, он громогласно пердел и кричал: «Доброе утро, Арина Ефимовна!» Баба Арина через стенку прекрасно это слышала и ворчала: «Проснулся, старый чёрт». Ещё он любил нюхать табак и с большим удовольствием чихал.

Мы приезжали в Балашов на всё лето, там всегда была жара, прохладный Хопёр, друзья и… что ещё нужно для счастья? Да, нам и спать разрешали в сарае, и мы могли ложиться хоть утром. Старички наши были верующие и всё время хотели нас приобщить к религии. В церковь мы иногда ходили, но особого рвения не проявляли, особенно их расстраивало, что мы ни одной молитвы не знаем. Дед нам рассказывал, как его на фронте одна молитва спасла, видимо, надеялся, что мы заинтересуемся. В конце нашей летней командировки мы начинали прислушиваться к его словам, и если бы мы там прожили полгода, наверное, наша вера бы окрепла. Но тут дед всё испортил.

Когда ему надоело ждать нашего религиозного вдохновения, он решил пойти другим путем и предложил нам с Лёхой по три рубля, если мы выучим «Отче наш». Мы выучили, отбарабанили как на экзамене, но дед денег не дал, а ответил на наши требования: «Бог подаст». Тут вера в Бога у нас сильно пошатнулась.

Более того, мы начали экспериментировать с верой и последствиями неверия. Ну, в смысле убьёт нас Бог, если мы сделаем что-то кощунственное или нет. Перво-наперво мы налили воды в дедову лампадку, она всегда горела в его комнате. Разумеется, там было масло, ну вот мы и долили туда, честно говоря не воды, а… ну, идиоты, одним словом были. Лампадка стала время от времени гаснуть, что очень расстроило деда, но потом он сменил масло и лампадка загорела исправно. А Бог нас не убил.

Дед любил похвастаться, что смерти он не боится, пожил достаточно, вот придет смерть, он обрадуется, сложит ручки и скажет: «А вот и ты, заждался я уже тебя. Забирай меня скорей».

Мы, а вернее я, решил устроить ему такое свидание. Лёшка должен был ночью одеть на себя простыню, взять косу и разбудить деда. Напротив кровати дела было окно, через которое я должен был корректировать действия Смерти и вести общее руководство. Определить, спит дед или нет, было просто – храпел он как трактор. Я занял позицию у окна, вижу, Лёха вошёл в комнату и встал возле кровати деда. В комнату через окно падал лунный свет, так что силуэт был четко виден. Лёха был в простыне и с косой, которую мы взяли в сарае.

В общем, выглядел довольно жутко. Но дед продолжал храпеть. Я через форточку шепчу: «Постучи косой об пол». Брат постучал, а дед храпит ещё громче. Говорю: «Потряси его за руку». Лёха потряс и дед храпеть перестал. Мы не продумывали, что должна сказать Смерть, когда дед проснется, поэтому и дед, и Лёха какое-то время молчали, потом дед что-то заорал и заматерился, а братан пулей выскочил из комнаты и через пять секунд промчался в сторону нашего сарая мимо меня.

Наутро, как ни странно, дед не сказал ничего. Мы были уверены, что он узнал Лёху и приготовились к тому, что нас накажут, а может и просто вышлют к родителям, но дед молчал. Может, он подумал, что это всё ему приснилось, это так и осталось тайной. Но то, что он обещал сказать Смерти, мы от него не услышали. Не обрадовался он ей.

Ещё в Балашове жил дядя Петя, младший мамин брат. Он написал стихи, которые начинались так: «Недалеко и не близко, не высоко и не низко, стоит город Балашов, спекулянтов-торгашов». И так далее. И послал свои вирши в газету. Времена были советские, его вызвали куда следует, поговорили, и дядя Петя стихи писать бросил.

Ещё он любил бегать и выпивать, кажется, что это трудно совместимые понятия, но позже я встретил среди своих приятелей ещё парочку таких персонажей и понял, что это простая формула: не согрешить – не покаешься.

Дядя Петя внешне был похож на Есенина и, наверное, по-есенински любил красоту. Когда он был в Балашове без работы, мама вызвала его в Пермь, где мы уже жили, чтобы он сделал нам ремонт в квартире. Жили мы на восьмом этаже, а дядя Петя всё почему-то не ездил на лифте, а поднимался пешком. И вдруг вместо обещанного ремонта он покрасил стены нашего подъезда, вернее, нарисовал цветы. На вопрос: «Зачем?» Он отвечал: «Красиво! Люди будут помнить…» А делать ремонт ему было неинтересно, да он и не сделал. Мать сказала просто: «Ну, это же Петро…»

Дядя Петя оказался прав.

Когда его уже не было в живых (его кто-то сильно избил в Балашове, и он умер в больнице), я уже жил в Петербурге и, приехав в Пермь на несколько дней, решил навестить старую квартиру. Там давно жили посторонние люди, в доме сменились многие соседи, а дяди Петины цветы сохранились. Только никто и никогда из жильцов не узнал, кто нарисовал эти цветы.

Ну, это было гораздо позже, а пока мы продолжали борьбу с религиозными предрассудками. После надувательства с бесплатным разучиванием молитвы, отсутствием божьего наказания за все наши кощунственные выходки, я решил проверить, насколько Лёха крепок в неверии к существованию Бога. И однажды ночью, выглянув из сарая, где мы спали, я с ужасом закрыл дверь и сказал брату, что, похоже, я видел Чёрта.

Лёха весь перепугался и тут же уверовал и в Бога, и в Чёрта и начал проклинать меня за всё, что мы натворили, и, конечно, Чёрт прибыл по наши души. Похоже, он уже готов был пожаловаться: «Это он меня научил!», только непонятно было, к кому обращаться. Я открыл дверь и с презрением сказал: «Эх ты, трус! Нет там никого, да и вообще чертей нет». Про Бога я сказать не рискнул.

Небольшое отступление

Пишу себе и думаю: «А кто это будет читать?» Воображение рисует картину: маленький мальчик находит на чердаке несколько старых тетрадей, или стопку машинописных листов, или даже книгу, на которой написано «Очкарик из Кудымкара», начинает читать и понимает, что это всё про его дедушку написано. Да ещё им самим. «Ни хрена себе дедушка вытворял», – скажет внучек, – а меня папа за двойки ругает!

И мама, и папа умерли в Балашове. Когда они ещё жили в Перми, с отцом случился инсульт, который сильно изменил его характер, повлиял и на ум, и на речь. Он плохо говорил, всё забывал, стал слезлив, и мне кажется, был вечно голодным. Как-то так получилось, что мама уехала в Балашов. Андрей к тому времени женился и уехал к жене, а я развёлся и уехал в Питер. И остался отец в квартире с Лёшкой и его женой.

Может, они и неплохо к нему относились, но только он от них через месяц сбежал и уехал в Балашов. Как он смог туда добраться, полоумный, не представляю. Может, и даже наверняка, его посадили на поезд в Перми, а в Балашове встретили, но почему-то у меня в воображении была картина, как он мечется на вокзале, голодный, невнятно пытаясь объяснить, куда ему надо. А может, так и было. И жил он в Балашове до самой смерти. Только это был совсем другой человек. Просыпался он очень рано, долго брился электробритвой, через два часа он брился снова, забывал, ел он или нет.

Стал внимательно слушать всё, что рассказывала мама, сочувствовать ей, мог и поплакать. Как-то для мужика звучит не очень подходяще, но что было – то было. Стареть не страшно, а становиться непредсказуемо беспомощным – это да.

И в семейной жизни родителей появилась даже какая-то гармония, у матери всегда была особенность характера в необходимости поиска кого-либо спасти или помочь. А тут и искать не надо.

Говорили, что умирал он тяжело, три дня кричал в больнице, надеюсь, что это преувеличение. Мама пережила его на тридцать лет. Конечно, в конце жизни ей было одиноко, мы жили в других городах и приезжали нечасто, но ушла она из жизни, когда в Балашов приехал Андрей, они даже выпили по капельке «брагульки», которую мать ставила из старого варенья, и попели песен. Потом мама уснула и больше не проснулась.

Но всё это будет через много-много лет, а пока вернёмся в детство наше голоштанное. У отца был очень представительный вид. Если он трезвый. Он похож на певца Трошина, который пел «Подмосковные вечера», наверное, потому, что Трошин наш какой-то родственник по линии отца. Но как батя напьется, ему не давало покоя несовершенство мироздания и, поскольку к творцу он претензий предъявить не мог, ввиду неверия в оного, он предъявлял их жене. Или попросту бил. Да, было.

Женщин надо удивлять

В этой повести я не только вспоминаю всё, что было со мной, но, наверное, и веду воображаемый диалог с самим собой или с читателем. Иначе это будет просто дневник. И вот, вспомнив три случая из жизни, которые никак, как я думал, не связаны друг с другом, я пришел к выводу: женщин надо удивлять. Да, женщин надо удивлять. Это делает их радостней, светлее, мягче, я бы сказал, более заинтересованной в обыденности жизни, особенно к тому персонажу, кому удалось это сделать. За это чувство они могут многое простить. B этом я убедился еще в детстве.

Как-то раз мама попросила нас вынести мусорное ведро. Но кого это нас? Она сказала: «Вынесите кто-нибудь мусор». А кто этот кто-нибудь? Никто им быть не хотел. Она повторила второй раз, третий, схватила ведро, и в эту минуту в дом вошел отец. Мать завопила что-то типа: «Не можешь сыновей воспитать нормальных, сам мусор и выноси» и сунула ему в руки ведро. В последних ее действиях чувствовалась некая неуверенность.

Папаша был с работы, голодный и злой, он тяжело вздохнул, взял из её рук ведро, поднял над головой матери и перевернул, прямо как шляпу надел. И постучал. Пауза была мхатовская, листья, тихо шурша, опадали, капустные, осыпая маму. Да и не только листья. Мама помолчала и сказала: «Да ладно, сама выброшу». И успокоилась. Отец, как и мы, ожидая атомного взрыва, был поражен, было ощущение, что именно этой точки в нашей комедии не хватало, и мать это оценила.

Аналогичный метод я применил, знакомясь со своей будущей второй женой. Нет, я, конечно, не одевал ей мусорное ведро на голову. История начинается, как у любимого мною Чехова: «Был я, признаться, выпивши». И ехал из Санкт-Петербурга в Бернгардовку с работы в кооперативе «Космос», где я трудился главным бухгалтером, в свою комнату в коммуналке. В Бернгардовке со мною вышли две девушки: одна высокая, а другая маленькая, в белых сапожках.

И вот что-то мне сапожки эти в душу запали, сама хозяйка стройная, аккуратненькая, а вот лица не вижу, зрение проклятое, ну, думаю, вдруг крокодил. Иду за ними и, проходя под фонарем, говорю строго: «Девушки, остановитесь, очень нужно, посмотрите на фонарь».

Высокая говорит: «Иди ты на…», а маленькая смотрит на фонарь, даже несколько испугано, красивая такая и… Тоже под мухой. Ну, чуть-чуть. По глазам видно, огромным таким глазищам. Тут я начал заливать, что я – композитор, написал песню, буду снимать клип, нужна героиня, похожая на Лену. Так и познакомились. Клип, конечно, я не снял.

А третья история произошла как раз с этой высокой девушкой, звали её Марина, жила она тоже в Бернгардовке, как и мы. У нас подобралась интересная компания, я и Лена – такие коротышки, а Марина и её друг высокие для нас, как Дяди Степы. Вообще, я заметил, что в Петербурге местный народ выше, чем по всей стране. Это с моим ростом 172 см как-то не радовало.

Так вот, собирались мы куда-то всей компанией, а Маринка капризничала, не пойду, зачем, неинтересно. И тут её друг начал совершать руками какие-то странные движения, он начал её обхватывать за талию и отрывать от земли, а потом наклонил. Мы не сразу догадались, что таким образом он пытается взять ее на руки, видимо, до этой поры он женщин на руках не носил. Не носили на руках, видимо, и Марину, потому что она притихла в ожидании, что же будет дальше.

Приятель держал её в руках, как, наверное, матрос на яхте держит мачту, сорванную ураганом, не знает, что с ней делать, или положить на палубу, или выбросить за борт. Марина таким образом покачалась, покачалась и, наконец, определившись с центром тяжести, гулко стукнулась головой о землю. Потом встала, вздохнула и говорит: «Ну, пошли, чего ждем?»

Прощай, Чердынь. И прости.

Финал нашего пребывания в Чердыни был печален. Да нет, он был просто ужасен. Тоже не то, он был позорен, если можно так выразиться. А началось всё с книги «Руки вверх! Или враг №1» Льва Давыдычева. Детская книжка, в которой отрицательные герои описаны так талантливо, вкусно, что пример хочется брать с них, а не с положительных. По крайней мере, на меня она подействовала именно так. Плюс шпионы, секретные агенты, погони, захотелось в эту игру поиграть по-настоящему, компьютерных-то стрелялок и бродилок не было.

Летом мы с Лёхой ночевали в сарае, где стояла машина, часто в ней и спали, родители не возражали. Часов до двух ночи мы валялись в машине, а потом начиналась наша игра «Одни в пустом городе».

Мы выходили в Нефтеразведку с определённой целью – грабить и убивать. Но так как никого по-серьёзному мы ограбить и убить не могли, да и, конечно, не хотели этого, мы могли только залезть в сарай или огород, что-нибудь спереть и как-нибудь напакостить. Мы чувствовали себя шпионами, заброшенными в чужой город на одну ночь, наша задача в том, чтобы утром город ужаснулся от свершённых ночью злодеяний.

К счастью, фантазия наша по части злодеяний была скудновата: слямзить ненужный топор из сарая, обьесть малину с куста. Что-то мы вытворяли ещё, просто пакостили, куда-то, например, на…, как бы это выразиться, ну, в общем, поделимся с чем-нибудь продуктом своей жизнедеятельности, то с крыльцом, то с мотоциклом. В общем, творили гадости, думаю, даже персонажи Льва Давыдычева были бы поражены нашим размахом подлостей.

И один раз нас застукали, кто-то увидел на рассвете, а в эту ночь мы особенно пошустрили, народ всё сопоставил, и целая толпа ввалилась к нам в дом. Реально отцу было поставлено условие: «Или увози своих щенков, или мы их убьем». И нас убили, ой, то есть увезли.

Всё дело в том, что отец и так переводился в другой город, и мы должны были переехать через пару месяцев, но вещи отправлялись машиной заранее. От греха подальше нас посадили в эту машину, дали в попутчики нашего кота, и мы распрощались с Чердынью. Прости, Чердынь, дураков!

Здравствуй, Кудымкар!

Итак, из Чердыни нас просто выгнали. Не представляю, как бы мы там жили, если бы родители не перевелись в Кудымкар. Я позднее заметил, что все мои переезды были каким-то логическим завершением периода жизни в разных городах: обокрали Чердынскую Нефтеразведку – нас выгнали из Чердыни, в Кудымкаре меня поперли из педучилища – переехал в Пермь (правда, благодаря тому, что матери там дали квартиру), развелся с женой – переехал в Питер. Жаль, что нельзя увидеть варианты жизни а-ля «если бы остался».

В Кудымкаре живут коми-пермяки. Добрые люди, если их не злить. Я пришел в класс и сразу испытал на себе, каково это – быть новеньким, да ещё очкариком. Перво-наперво мне сказали, что, поскольку мест за партой свободных только одно, я должен спросить у соседки, согласна ли она сидеть со мной, а спросить надо непременно по-коми-пермяцки. Фраза звучала как-то странно, до сих пор запомнил, что-то вроде «Вай толява, копейку сета».

Чувствуя подвох, я все-таки подошёл к однокласснице и произнёс эту белиберду. Бедная девочка покраснела и выскочила из класса, а кругом все заржали. Оказывается, я сказал: «Дай пое*ть за копейку». Наверное, если бы это была русская девочка, залепила бы мне пощечину, а коми-пермячки, как мне кажется, более терпеливы.

Вспоминается один случай. Дом у нас был на две квартиры, с одной стороны жили мы, с другой – семья коми-пермяков. И этот сосед поколачивал жену, а иногда даже выгонял ее. Один раз прохожу мимо дома, а дело было зимой, вижу, она без пальто стоит во дворе и стучит в дверь, а ей никто не открывает.

Заметила меня, взяла лопату и давай снег чистить с крыльца, будто для этого и вышла. А сама в носках. Не побежала к нам погреться и пожаловаться на мужа. Мать сама вышла, привела её дом. По-моему, и татарские женщины тоже такие. У моей жены есть немного татарских кровей, ровно столько, чтобы терпеть меня.

В детских воспоминаниях у меня сохранились в памяти некоторые смешные моменты.

Одно время мы жили в Кудымкаре без мамы, она куда-то уезжала, и мы оставались с отцом. Однажды отец пришел с работы голодный, сделал себе бутерброд с тушёнкой, а тут Андрей чем-то вывел его из себя. Папаша смотрит на Андрея, смотрит по сторонам – что бы в него кинуть, а ничего рядом нет, смотрит на бутерброд, не выдерживает и запускает бутербродом в Андрея. Тот вопит: «Псих!» и выскакивает на улицу.

Мы в окне с Лёхой, как в телевизоре, наблюдаем следующую картину – Андрей в расстёгнутой рубахе с воплями: «Псих! Псих!» летит в носках по липкому чернозёму, а дело было весной, за ним папаша. Через десяток метров возникло ощущение, что они уже бегут обутые, но это просто грязь налипла на носки. Батя проявил чудеса скорости и схватил Андрея за рукав, но тот проявил чудеса ловкости и вырвался. Папаша шлепнулся плашмя в грязь. Посмотрев весь этот спектакль через окно, мы с Лёхой, на всякий случай, не дожидаясь возвращения отца, тоже свалили из дома.

Еще одно воспоминание о Кудымкаре, не самое веселое. Удивительно, как по-разному оно воспринималось тогда и сейчас. А случилось вот что.

Мы и так-то чистюлями не были, а пока мать была в отъезде, совсем запустились, по крайней мере, могу это сказать о себе. Но, как говорит моя жена, я – свинья известная, да и еще и близорукая, поэтому и ничего не заметил. Заметили другие. В школе на соседней парте сидел какой-то рыжий пацан, который донимал меня больше всех. И в этот день он долго приглядывался к моим волосам и вдруг заорал: «Вошь! По нему вошь ползет! Он вшивый. Я с ним рядом сидеть не буду!» Вскочил и показывает на меня пальцем.

Он и так-то сидел за другой партой. Учительница пытается его усадить, а он всё орет, радостный такой, вот, мол, бывают же такие уроды – новенький, очкарик, да ещё вшивый!

Собрал я учебники в ранец и потопал из школы. Родители ещё с работы не пришли, сижу дома, думаю, что делать. Очень, конечно, заманчиво было приказать всем, так сказать, долго жить (всегда нравилось это выражение). Но, видимо, специально природа так устроила, что переход в царство мертвых связан с какими-нибудь неприятными ощущениями, иначе бы самоубийц было бы гораздо больше. Да я и серьезно об этом не думал, иначе кто будет смотреть на заплаканные лица одноклассников, растерянного директора и… кого бы ещё в мечтах позвать на свои похороны?

И вдруг в дверь постучали, я вышел и увидел весь класс во главе с учительницей. Впереди всех стоял рыжий с невесёлой физиономией, он тоскливо посмотрел на меня и протянул: «Ты, это, извини…» Стало неловко всем, кроме училки (как мы её называли), она вдохновилась ролью миротворца и начала говорить что-то типа: «Вот, Ваня попросил у тебя прощения, прощаешь ли ты его?» Я, конечно, начал говорить: «Да, разумеется, конечно, прощаю», чувствуя такую неловкость от происходящего, что мысль о том, что рановато я отказался от суицида, моментально вернулась в мою голову. И вылетела. А какой смысл теперь-то?

Я думаю, Лев Николаевич с его «Детством» или Гарин-Михайловский с его «Детством Темы» ужаснулись бы, прочитай они выдержки из этой книги. И не только из-за безграмотности автора, но из-за таких проделок, о каких они и помыслить не могли. В те времена, как описано у них, была традиция целовать папочке ручку по утрам, мы удивились, когда прочитали об этом.

У нас отношения были проще, и мы любили разыграть отца. У него была такая черта: приготовит, например, мама пельмени, он, проходя мимо, схватит один пельмень из общей тарелки и всё, наелся. Мы изготовили ему специальный пельмень из теста, горчицы, перца, соли и что-то ещё, по вкусу. Без фарша. Сварили и положили его в общую тарелку прямо в ложку. Пробегая мимо, папаша как всегда ухватил ложку, пельмень в рот и умчался. Но недалеко. Вначале до помойного ведра, а потом вернулся к нам. И сказал фразу, которую я не могу здесь воспроизвести, но смысл, думаю, понятен.

О некоторых случаях даже писать неловко, так они выпадают из жизнеописания благовоспитанных детей. Ну, как будто у Гекльберри Финна было ещё два брата.

Как-то раз батя нас удивил и повез ужинать в ресторан. Мать была в командировке, так что мы мужской компанией пошли в самый крутой ресторан «Иньва». Назван ресторан по имени реки в Кудымкаре, а крутым он был потому, что других в городе нет.

Папаша заказал себе вина, нам лимонад и мороженое. Почему-то мы сидели одетые, а Лёшка шапку держал на коленях. И не помню чем, но Андрей так рассмешил Лёху, что… тут особо брезгливых прошу не читать… итак, чем-то Андрей так рассмешил Лёшку, что у того из носа вылетает, извините, сопля и летит на стол. Но за долю секунды младший брат выхватывает шапку, которую держал на коленях под столом, ловит свою злосчастную соплю, я бы сказал, подсекает ее шапкой и моментально прячет шапку под стол. И невинно смотрит на отца. Помните фрагмент из фильма «Королева бензоколонки», где батюшка чуть не подавился водкой и произнес фразу: «Фу, Господи, чуть всю обедню не испортили». Папаша тоже чуть всю обедню не испортил и, боюсь, не один он. Больше отец в ресторан нас не водил.

Ружья, коты и собаки

Отец был охотник, поэтому ружья у нас были в доме всегда. Никакого сейфа не было, а ружей имелось целых три, одно всегда всегда на стене, и это была большая провокация, как для отца, который, хорошенько выпив и вспомнив, что жить надо до пятидесяти и он уже просрочил, хватал ружье со стены и радостно заявлял: «Как раз два патрона». Радость эту мы не разделяли, правда, и особо его как-то не боялись.

Помню, отец как-то по пьянке решил застрелить нашего собакена Дружка, и я встал под ружье. Папаша сам испугался, заорал: «Ты что, дурак? Оно заряженное!»

Как-то, устав от пьяных концертов отца, мать вызвала милицию. Узнав, что в доме есть три ружья, те мигом приехали, а папаша к этому времени ушел в свою любимую разливочную. Менты выбрали меня, чтобы я показал, где этот шалман, и я, как Павлик Морозов, привел их туда. Там куча народа, подхожу к отцу и говорю грустно: «Там, это, за тобой пришли…»

Он выходит, хоть и пьяный, но такой солидный, милиционерам как-то неудобно его задерживать, но всё равно говорят, мол, поступил сигнал, проедем в отделение. Отец говорит, да, сейчас, я только на одну минутку вернусь и выйду. А сам через забор и ходу! Даже менты растерялись, но все ружья всё равно конфисковали.

Всегда я любил котов. И, по-моему, это взаимно. Когда мы с женой стали путешествовать, в каждой стране я находил кота и обстоятельно его расспрашивал о житье-бытье, не обижают ли его и, по возможности, подкармливал. У нас был кот Васька и пёс Дружок. Дружок жил в сарае, но когда наступали жестокие холода, его пускали в дом, и Васька любил по нему ползать. Мы считали, что наш Дружок дворняга, это был толстый добродушный пёс, всегда довольный жизнью, но кто-то нам сказал, что он из породы русских гончих. По-моему, это удивило не только нас, но и самого Дружка, и было решено взять его в лес, проверить.

Мы поехали все вместе за грибами на автобусе от Нефтеразведки. В дороге Дружка укачало, и он, не меняя своего радостного выражения морды и помахивая хвостом, начал блевать. Остальным пассажирам это не понравилось, и нас высадили где-то в лесу. Пока мы собирали грибы, Дружок исчез в кустах, и вдруг мы услышали вдалеке его лай, какой-то странный, даже какое-то взвизгивание.

Звук то приближался, то удалялся. Отец сказал, что действительно, видимо, Дружок гонится за зайцем и надо встать на круг, так как они бегают по кольцу. А Дружок уже просто визжал: «Держите его, держите, ай-яй-яй, да где же вы ходите, вот же он, рядом». Через полчаса Дружок прибежал, весь запыхавшийся, с языком в полметра, выхлебал лужу и упал замертво.

Пришлось делать привал и ждать, когда он отдохнёт.

У нас по посёлку ездили «собачники», как мы их называли, и отстреливали бродячих собак. Видимо, оплата у них была сдельная, потому что стреляли они и домашних, в ошейнике. И однажды Дружок пропал, кто-то из парней сказал, что видели, как его собачники застрелили и грузили в машину. Горе у нас было неимоверное, где искать этих собачников никто не знал, да и что было толку? И вдруг на следующий вечер Дружок, раненый, приполз домой. Он лизал нам руки и скулил: «Люди, вы звери…» Он выжил, но всё равно через какое-то время сволочной сосед застрелил его.

Трусость, как простейший способ выживания

Стыдно признаться, но зачастую внутренними мотивами моих поступков правила трусость. В первую очередь – боязнь драки. Вопрос только в том, что либо я оправдывал свою трусость вероятностью того, что в драке мне разобьют очки и стекла попадут в глаза, либо очки были совершенно ни при чем и это просто свойство характера.

Однажды в магазине я столкнулся с парнем приблизительно моего возраста, и мы, не поделив очередь, стали толкаться, а потом, выйдя на улицу, он спокойно поставил бидон с молоком на землю и сказал: «Ну давай проверим, какой ты храбрый, давай махаться». Понятно, что махаться – это драться. Вот это спокойствие меня испугало. В общем, я, как говорят китайцы, «потерял лицо», начал кого-то искать, что-то говорить, и этот пацан с искренним недоумением воскликнул: «Да ты же трус!»

И я удрал. Но от судьбы не уйдёшь. Он учился в нашей школе и, что позорнее всего, на класс младше. Он начал доставать меня в школе, дразнил трусом. Сколько раз я хотел влепить ему изо всей силы, но его спокойная уверенность меня просто гипнотизировала.

Один раз всё-таки не выдержал, когда он выглядывал из класса и привычно обозвал меня трусом, я размахнулся и… Он уклонился, тогда я начал молотить его по голове, по лицу, но, похоже, не попал ни разу. Он подставлял руки, как я сейчас понимаю, блок, видимо, он где-то занимался, так что ни одного удара не пропустил, а когда я выдохся, он сказал: «А теперь держись», но ничего сделать не успел, нас растащили учителя.

И я понял, что в школу я вернуться не смогу. Я учился уже в девятом классе, учебный год только начался, и я решил попробовать перевестись в педучилище на отделение «Учитель начальных классов». В Кудымкаре был только Лесной техникум или Педучилище, да ПТУ ещё. Вроде еще было медучилище, но у нас говорили: «Стыда нет – иди в мед, ума нет – иди в пед». Ну, я от небольшого ума и пошел.

Педучилище

Большинство учащихся в педучилище было приезжих из сёл и деревень Коми-Пермяцкого округа. Они знали, что вернутся домой учителями, и это будущее их устраивало, тем более, что в основном там обучались девушки. Я быстро понял, что учитель из меня никакой не получится, и единственное, что меня там держало, – это ансамбль или ВИА, вокально-инструментальный ансамбль. Ещё в школе я начал учиться играть на гитаре и играл уже довольно неплохо.

В педучилище был ансамбль, и мне предложили играть на бас-гитаре. Руководил им Сашка Федосеев, человек очень неординарный, сделавший впоследствии и много хорошего, и много плохого для меня. Но тогда он сделал главное – взял меня в ансамбль, а когда гитарист сказал, что уровень у меня не тот, Сашка ответил: «Погоди, скоро он нами руководить будет». И правда, через месяц я стал полноправным участником этого ВИА, а потом и руководителем.

В педучилище мне нравилась преподаватель музыки, и единственный предмет, по которому у меня были пятёрки, – это музыка. У нас был обязательный инструмент, на котором нужно было учиться играть, я выбрал аккордеон.

Но ноты давались с трудом, да и трудно мне их с моим зрением было разобрать, поэтому когда надо было сдавать экзамен, я просил кого-нибудь из студентов сыграть мне из того, что они сдали, подбирал на слух и играл, правда иногда удивлял экзаменаторов новой трактовкой, когда забывал тему и приходилось как-то выкручиваться. Жить было весело. Я всё время пропадал в общежитии, там было голодно, но интересно.

Однажды в лютые морозы в самый Новый год в общаге лопнули батареи отопления, и все ходили в пальто и шубах друг к другу в гости, собирали спиртное и закуску по всему общежитию, а потом спали вповалку, но без всяких там дел. Я позвал в наш ансамбль двух девчонок, и мы многие песни пели на три голоса, часто просто под гитару на кухне в общежитии, там акустика хорошая.

Один раз попели, выходим из кухни, а там человек десять в коридоре стоят, нас слушают. Приятно.

Случился у меня роман с симпатичной девушкой Любой, она была отличницей и секретарем комсомольской организации училища, а я был двоечником и не комсомольцем. Видимо, противоположности притягиваются. Роман был без продолжения, она уехала в Смоленск, а я в Пермь.

Как я в первый раз попал в Ленинград

Помню, на зимние каникулы родители купили мне путевку. Это было целое путешествие по разным городам на поезде. Так я впервые попал в Ленинград. Вначале город после Москвы не произвёл впечатление: серые невысокие дома, ни одного небоскреба, местами узкие улочки. Но походив по этим узким улочкам, я просто влюбился в город и обязательно решил в него вернуться.

Впечатление о Питере испортил мне один странный тип. На вокзале он подошел ко мне и начал расспрашивать, откуда я приехал. Узнав, что из Перми, начал рассказывать о Пермском балете и что-то еще. Потом предложил отойти пописать, и вдруг, помню, мы стоим в каких-то кустах, а он наглаживает мне, извините, член, причём так невозмутимо и продолжая что-то там плести про балет. Но тут мне начали кричать мои попутчики по турпоездке: «Мишка, ты где?» Я им в ответ, стараясь говорить басом: «Да всё в порядке, мы тут …про балет разговариваем». После этого странный тип исчез.

Проезжали мы Латвию и Литву. Помню, на русский язык аборигены отвечали неохотно, но если их спрашивали по-коми-пермяцки, они очень оживлялись и улыбались в ответ, правда, ничего не понимали.

Как в любом уважающем себя посёлке, в нашем Юрьино был Дом культуры, где я тоже стал играть на танцах и даже получать за это деньги. Андрюха стал мной гордиться – братан на танцах играет! Иногда и заходил в ДК, когда я работал. Но перед танцами требовалось «накатить».

Помню, решил он заправиться бражкой у одного нашего приятеля. Пьет и говорит: «Да ну, это квас какой-то, давай ещё кружечку». Приятель отвечает: «Ты осторожней, она с подвохом». Андрей кружки три выпил и пошел домой переодеться. Идёт через поле, приятель говорит: «Смотри, что будет». А что будет? Есть Андрей в поле, нет Андрея. До танцев не дошел.

На танцах же я встретил своего врага, благодаря которому я в педучилище поступил. Ничего он не сказал, как-то с удивлением посмотрел, но трусом уже не дразнил. Из-за моего носа меня нередко путают с евреем, и это бывает как в плюс, так и в минус. После окончания университета я хотел устроиться на какую-то базу, причем сразу замдиректором, и меня спросили, еврей ли я? Услышав, что нет, сказали – не справишься.

А в Питере в пивбаре чуть морду не набили за то, что я евреев защищал и сам «жид пархатый». В общем, натерпелся и от сионистов, и от антисемитов. Но, видимо, сама музыкальность этого народа есть некая форма защиты от агрессии к ним иноверцев.

Вспомните Сашку из «Гамбринуса» Куприна: когда был еврейский погром, Сашку-скрипача из кабака не трогали: «Это же Сашка!» Собачку его, правда, убили.

Возможно, и у меня музыка была неким замещением храбрости, ну и чего там ещё не хватало. По крайней мере, морду мне никто не бил. Хотя вру, один раз было, да ещё именно так, как я и боялся.

Осенью все студенты ездили на картошку, а мы с однокурсником как-то задержались, и пришлось нам в колхоз, куда нас направили, добираться самим. Мы шли по дороге и голосовали, но ни одна машина не останавливалась. В результате мы встали чуть ли не посреди дороги, так что объехать нас было сложно.

Какая-то машина остановилась, и из неё выскочили два мужика, мы – наутёк. Когда бежал, я подскользнулся в грязи, и мужик зарядил мне сапогом прямо по очкам. Я подумал, что эта сволочь выбила мне глаз и заорал так, что мужик рванул обратно в машину, а мой однокурсник вытащил перочинный нож, и второй водила побежал за рукояткой для завода машины. Но, видимо, поняв, что переборщили, сели, гады, в машину и уехали. Чудом стекла от разбитых очков не попали мне в глаза, были только порезы на лице и здоровенный фингал. Но эту сволочь я бы убил тогда, если бы у меня было ружье.

Разумеется, и в Кудымкаре я, как «Очарованный странник», снова «и погибал, и погибал…», вечно влезал в истории, где до смерти было совсем недалеко. Работали мы на строительстве, а вернее, ремонте моста через реку Иньву в стройотряде. Река там протекает через весь Кудымкар, не особо широкая, но и не узкая, чтобы переплыть, надо потрудиться.

И вот как-то, проходя по мосту, пришла мне в голову гениальная идея пройти весь мост снизу, вернее изнутри, там можно было передвигаться по внутренней балке моста, упираясь руками и ногами.

Залез под мост, уперся ногами в одну сторону, руками в другую и начал потихоньку, перебирая конечностями, двигаться. И вдруг, пройдя больше половины, почувствовал, что эта чертова балка расширяется. А уже устал, руки и ноги ходуном ходят, обратно не доползу. Остановился и давай орать. А что толку? По мосту машины ходят, шумят, да и кому в голову придет, что какой-то очкастый чудак на букву «М» висит под мостом, а под ним бетонные плиты, да ладно если бы еще ровные, а это какие-то цементные квадратные сооружения, наваленные как попало. Еще очки стали соскальзывать от пота. Картина маслом.

Поняв, что спасать меня никто не придет и что обратно доползти сил не хватит, я полез вперед. Когда долез, с меня ручьём тек пот и руки тряслись, как у запойного алкоголика, а на балке остались мокрые следы от рук. И тут увидел, что когда лез, я изменил положение тела: вначале полз в горизонтальном положении, а потом руки начал задирать вверх, поэтому и показалось, что балка начала расширяться. Ну, не дурак ли? Жена меня иногда так и называет – «дебелоид». Надеюсь, ласково.

Дом, в котором мы жили, особыми удобствами не отличался. Да я думаю, пол-России и сейчас так живёт. Отопление печное, к утру дом выстывает, и вылезать, растапливать печь – то ещё удовольствие. За водой на колонку ходить метров двести, и ладно, когда на коромысле принесешь пару ведер, а когда надо для стирки натаскать! Но самое тяжелое, по-моему, это когда надо было полоскать выстиранное белье. Мы относили его на колонку, и в этой ледяной воде мать там же его полоскала.

Как-то родители в очередной раз уехали на буровую, а мы позвали приятелей, девчонок, ну и прилично напились, благо к тому времени мы были почти взрослые. Утром все встают, пить хочется, воды нет. И одна девчонка говорит брату Андрею: «Принеси воды, а то всем расскажу, что ты вчера сделал». Он спрашивает: «А что я вчера сделал?» Она говорит: «Ну вот всем расскажу и вспомнишь». Он: «Да ладно, ладно, сейчас принесу». Принес, спрашивает: «Ну, расскажи, что я сделал?» Она в ответ: «Да ничего не сделал, разве вас, мужиков, что женщины существа хитрые и коварные».

Прощальная гастроль

Через какое-то время я устроился ещё руководителем ансамбля в АТП (автотранспортное предприятие), так что с тремя ансамблями на учебу времени совсем не оставалось, меня грозили выгнать за неуспеваемость, но я всерьез это не принимал, а зря.

В Перми проходил конкурс ансамблей всех АТП области, и нас отправили туда, выделили автобус, мы погрузили аппаратуру и поехали. Наконец приехали в наш областной город, конкурс проходил во Дворце культуры им. Дзержинского, в котором я позднее играл на танцах. Во дворце уже шли выступления, выступал какой-то ансамбль гораздо круче нас, да ещё с саксофоном. Я понял, что мы просто «облажаемся», это почувствовали и музыканты, посоветовались и решили не позориться и не выступать, так как нас никто не контролировал. Особенно меня убил саксофон, видимо, это стало моей идеей-фикс – научиться на нём играть.

А тут мы развернули оглобли и поехали домой, в Кудымкар. На душе тошно до невозможности. И вдруг по дороге, на какой-то развилке, я увидел дорожный знак «Село Григорьевское – 5 км».

А дело в том, что я родился на станции (оно же село) Григорьевское, абсолютно его не помню, так как был увезён оттуда в пятимесячном возрасте, то есть мимо Родины моей проезжаем! В общем, я всех уговорил, мы завернули в это село и в Доме культуры забабахали концерт-танцы. И отыграли на «ура», так что я помню только начало концерта, а дальше как в тумане. Местные жители притащили нам в благодарность пирогов и всяких вкусностей, браги, самогонки.

Я даже знаю, где мы ночевали, помню только, как уже утром я трясусь в автобусе на переднем сиденье, ужасно трещит голова, а под мышкой у меня огромный копчёный лещ. «Где мы были?» – спросил я у своих музыкантов, чем весьма их позабавил. Этого леща мы на границе Коми-Пермяцкого округа под знаком с пивком и приговорили.

Приезжаю и узнаю, что меня исключили из педучилища за неуспеваемость. Я был уже на третьем курсе, ещё чуть-чуть – и был бы дипломированным специалистом с нелюбимой профессией (это я быстро понял), а теперь я остался даже без среднего образования, совершив такой «откат» на три года назад. Трудно сказать, что было бы со мной дальше, но тут мы переехали в Пермь.

Переезд в Пермь

Удивительно, что матери дали трёхкомнатную квартиру в Перми перед её выходом на пенсию. Женщин-геофизиков в стране было очень мало, так что этот подарок она получила за особые заслуги. Сама она говорила, что понимает в своей работе весьма слабо, но, видимо, лукавила.

Отец устроился работать в Геолого-поисковую контору, а потом пристроил и меня туда.

Профессия моя называлась «замерщик», и требовалось от меня только держать здоровенную рейку и поворачивать её по знаку геодезиста. Но проблема была в том, что геодезист стоял от меня метрах в трёхстах, и когда надо было повернуть рейку, он махал мне рукой, а я со своим зрением не всегда это видел. И зачастую, не видя, что он машет, я ориентировался на звук, как услышу: «…мать, …ый....ай…ять…» и поворачиваю.

В юности друзья находятся быстро, а друзья-музыканты ещё быстрее, сейчас в свои шестьдесят с хвостиком это сделать почти невозможно. А тогда – раз! И я уже играю в ансамбле. Наш ВИА был от трамвайно-троллейбусного депо. Почему трамвайно-троллейбусного? Да какая разница, главное, аппаратура есть и компания подобралась подходящая.

Играли мы и на каких-то турслётах, и на танцах, даже шабашки бывали. Помню, пригласили нас поработать на празднике у лётчиков и рассчитались «шилом» – это спирт, слитый из системы самолёта.

Ну и денег немного дали, да что деньги, тогда уже с водкой проблемы начались, так что спирт был важнее. Дело было зимой, приехав в свой трамвайно-троллейбусный парк, мы решили продегустировать свой гонорар. Попробовав, решили, что это не спирт или он очень разбавленный. Решили поджечь, налили на стол, со стола мигом слезла вся краска. Продукт был оценен.

Но надо было что-то решать с образованием, и я поступил в заочную школу. Учиться там было гораздо легче, чем в педучилище, так что я закончил её «хорошистом».

Моя работа мне даже нравилась. Я работал в топографической экспедиции, работал не каждый день, а по командировкам. Мог пять дней просидеть дома, потом вызывали на работу и мог неделю провести в «поле». Один раз недели две мотались зимой от буровой до буровой, из еды осталась одна гречневая каша, и с солью ели, и с сахаром, с тех пор в горло не лезет.

В этой командировке произошёл случай, который я вспоминаю не без содрогания. Стою я на просеке со своей рейкой, и вдруг выскакивает заяц и бежит прямо на меня. Я не двигаюсь и думаю, что делать, было бы ружьё, был бы нам и обед. И когда заяц пробегал мимо моей ноги, я не выдержал и как врезал ему, дальше и рассказывать не хочется, в общем, добил его своей рейкой.

А кто слышал, как кричит раненый заяц, тот поймёт, как мне потом стало херово. Но на охоту нас отец брал с детства, и как сворачивают шею уткам-подранкам мы видели. Понял я тогда нашего Дружка, который очумел, когда гнался за зайцем. Обиднее всего, что когда вечером ели моего зайца, все меня подначивали, что заяц бежал от охотников и искал у меня защиты, а я, зверь, его ногой. Охотничий азарт давно прошёл, и мне было очень мерзко.

В экспедицию, или «в поле», мы ездили на Газ-66. Помню, заехали на бензоправку, водитель у нас пролез без очереди, соседний водила завозмущался, тут из фургона вылезает наш Сашок – в туалет ему понадобилось. А Сашок мужичок килограмм на сто двадцать, наш водитель говорит соседу: «Видишь? И в фургоне таких ещё шестеро, все злющие! Можем не успеть сегодня зарплату получить, вот, спешим». Претензий не было.

Ночевали мы чаще всего на какой-либо буровой, возле которой проводили топографическую съёмку. Как-то наш маршрут лёг прямо по медвежьим следам, дело было зимой, медведь-шатун – зверь опасный. Вначале все боялись идти первым, потом наш топограф сказал, что если медведь чувствует, что кто-то за ним идёт, он делает круг и нападает сзади. И последний моментально стал первым!

Зимой мы обычно ходили на лыжах, и как-то наш Сашок, не успев вовремя свернуть, прорубил своим туловищем такую просеку, что мы хотели маршрут провести через неё, чтобы не рубить другую.

Выпить любили все. Но шеф был строг, разрешал только после работы. Существовала норма: количество человек минус один. Это в бутылках водки. То есть водки покупалось на вечер столько, сколько человек, но минус один. Если четыре человека – три бутылки, если шесть – то пять. После работы где-нибудь на буровой за ужином всё это разливалось и выпивалось. А потом все… ложились спать. Этого я понять не мог, всё пытался как-то расшевелить народ, но усталость брала своё. А в семь утра подъём, бр-р, и на трассу, даже вспомнить тяжко. Особенно доставали весной клещи, а летом комары. В общем, с той поры я разлюбил длительные лесные прогулки.

Зато у меня был почти свободный график, не надо было каждый день ходить на работу. Кроме своей работы я ещё устроился руководителем хора на базу «Гастроном», где работал Андрей, и даже какое-то время преподавал гитару в ДК Железнодорожников.

Удивляюсь, как меня брали без диплома. Однажды мы с друзьями поехали на турслёт от какого-то местного завода (не помню название), меня оформили токарем, и я там завоевал кубок на песенном конкурсе. Кубок, конечно, профсоюз цеха забрал, так что, если жив завод, стоит мой приз где-нибудь на стенде, выданный токарю Амосову Михаилу.

Жили мы в микрорайоне Парковом, раньше он назывался Шпальный и был полукриминальным. Да и вообще, чего чего, а криминала в Перми хватает. Нам это казалось в порядке вещей, среди новых знакомых авторитетом пользовались люди, сидевшие, и кто лучше всего «махался».

В зону залетали как-то легко: один сел за скандал в очереди за пивом, другой, отличник, ни с того ни сего оскорбил или даже ударил учительницу. Выходили они уже другие, особенно изменился отличник. Он раньше был добряк огромного роста, а когда вышел, все с восторгом рассказывали, как он «гасит мужиков с одного удара».

Был и в нашем подъезде такой «герой». Рассказывали, как он «вырубил», «ушатал» мужиков, которые ему сделали замечание. Мы его знали, даже гордились знакомством с ним – мало ли что в жизни бывает, сосед поможет. Да только один раз стоим компанией, и он, ни слова не говоря, бац Лёхе кулаком в кадык – мерзкий удар, хорошо хоть ничего не повредил.

Понял я, что от таких друзей надо держаться подальше. Видимо, мы к гопоте и криминалу просто привыкли, но мне это бросилось в глаза, когда я позднее приехал из Петербурга в Пермь погостить, и где на меня наехали сразу в аэропорту. Да и в Питере пришлось столкнуться с пермскими бандитами, но об этом позже. Правда, в Питере меня тоже грабили, так что с криминалом тут тоже всё в порядке. В смысле, не в порядке.

Тем временем я закончил заочную школу и получил среднее образование. Думая, куда бы поступить, я выбрал торговый техникум, но там мне сказали, что без торгового стажа не возьмут. И пошёл я в приёмщики стеклопосуды.

Приёмщик стеклопосуды

Вначале меня взяли учеником приёмщика стеклопосуды – блатная работа, менее престижная, чем бармен, но более, чем официант. Потому что она приносила левые деньги. Откуда они брались, те, кто жил в СССР, прекрасно помнят. «Такую-то посуду не берём», «Нет тары», «У вас скол на бутылке» – этому меня научили быстро. В приёмных пунктах работали в основном кавказцы.

Я попал в ученики к азербайджанцу.

Любимым его развлечением было устроить драку между русскими бомжами: пообещает им бутылку водки. Вначале они не хотят драться, он их распаляет: «Что, боишься?» Глядишь – и понеслась. Потом даже самим бомжам противно, пьют вместе и победитель, и проигравший.

Науку приёмщика и мелкое жульничество я освоил быстро, но были махинации и покрупнее. Это когда оформляли липовые накладные на отправку стеклотары, посуду никуда не отправляли, а деньги делили пополам. Ну, эти дела были совсем криминальные, туда я не лез. Когда я начал работать самостоятельно, азербайджанец меня надул при передаче склада, но, как я понял, это у них обычное дело, и друг друга также надувают. Встретятся: «Здравствуй, брат!», обнимаются, и тут же один другого обжулит.

Поработав в учениках и поднаторев в деле обмана честных сдатчиков стеклотары, я вышел на прямую дорогу личного обогащения, она же кривая тропинка нарушений правил советской торговли. Вначале я работал в универсаме у нас в микрорайоне, и когда маман сказала: «Ты хоть бы колбасы принёс», а колбаса в нашем городе просто так на прилавке не лежала, я в тот же день притащил килограмм шесть или семь колбасы. Мама постучала меня по голове и пошла раздавать соседям.

В этом универсаме я попался какому-то вредному старикашке, который оказался народным контролёром, не помню, что я там нарушил, но директор меня долго шпыняла, и я перевелся в другой пункт стеклотары недалеко от рынка.

Там я уже познакомился с только-только появляющимися рэкетирами. Они не наезжали, просто предлагали решать все проблемы за определенную мзду, но обычный доход приёмщика посуды был не так велик, в день я «зарабатывал» рублей пятнадцать–двадцать. Конечно, по сравнению со средней зарплатой это выглядело внушительно, но, например, бармен в пивбаре зарабатывал сто рублей в день, а продавцы в мясных отделах… Витя, сколько ты зарабатывал? Это я обращаюсь к дяде моей жены, который в то время работал мясником в Ленинграде и, надеюсь, доберётся до этих слов, если будет читать эту книгу. Так что я вежливо отказался от их услуг, сославшись на бедность.

Про это

У Алексея Иванова, известного пермского писателя, в романе «Золото бунта» один мужчина заходит к приятелю, которого давно не видел. Того нет дома, но его встречает жена приятеля и говорит: «Да ладно, чего ты, заходи. Вз****нули бы».

Примерно так же легко и непринужденно тогда складывались отношения с противоположным полом. Хотя нет, вру, не всё было так просто. Радовало только одно – что и противоположный пол тоже этого хотел. Как заявила одна наша подружка, полная и жизнерадостная Галка: «Да если бы вы хотели так же, как мы, вы бы асфальт долбили!»

Она великолепно пела под Пугачёву, и у нас с ней был отличный дуэт. Мы могли подойти к любой очереди в винно-водочный магазин, а в те времена там стояли по несколько часов. Начинали петь, и нас, как артистов, пропускали вперед. Это было чертовски приятно.

Алкоголики вообще – народ благодарный. Спустя много лет я играл в Петербурге на саксофоне на улице – не из-за денег, я работал главным бухгалтером, так что средства у меня были. Просто для души. Какой-то пьяный мужчина долго копался в карманах, пытаясь найти что-то, чтобы положить в кофр. Наконец нашёл только огурец и с важным видом, словно Рокфеллер, аккуратно положил его в футляр для саксофона. Кстати, изначально я просто играл, не рассчитывая на вознаграждение – устал от бухгалтерской рутины и хотел играть для людей. Но прохожие сами стали спрашивать, куда класть деньги. И огурцы, как выяснилось. Этот огурец был для меня дороже любых денег.

В вопросах с противоположным полом проблема была не только в том, с кем, но и где. Помню, как однажды родители приятеля уехали на выходные, и мы тут же собрали компанию. Всю ночь гуляли, а под утро вповалку повалились спать прямо на пол – мест не хватало. Я всё подлезаю и подлезаю под юбку девушки, которая лежит рядом, а она отбивается. И вдруг мне удаётся победить: моя рука проникает под трусы… и там – член! Да ещё и стоящий! В ужасе вскакиваю, смотрю – а это мой приятель! Он матерится и смеётся, ничего сказать не может. Потом разобрались: лёг я действительно рядом с девушкой, но, видимо, уснул и не заметил, когда она ушла. А за ней лежал приятель, который тискал другую девушку. Когда я полез к нему, он отбивался вяло – руки у него были заняты, а может, подумал, что его щупает его же девушка. Утром все смеялись.

Когда я начал играть в кафе, а затем на танцах во Дворце культуры, появились и постоянные подружки. Но и тогда приключения не заканчивались. Как-то раз мы с братьями возвращались домой и увидели в нашем подъезде пьяную девушку, спящую сидя на ступеньках. С неё свалилась хорошая норковая шапка. Не знаю, из каких побуждений мы её пригласили в дом – может, пожалели, чтобы не украли шапку или чтобы не замерзла.