Сборник фантастических рассказов

Артерии времени

Астероид 2537-КС, условно названный «Хронос», был не больше двадцати километров в поперечнике. С виду – бурая, неровная глыба, испещренная кратерами, затерянная в поясе астероидов между Марсом и Юпитером. Ничто не предвещало, что это величайшее открытие в истории человечества, а может, и его величайшая ловушка.

Экспедиция на корабле «Протей» состояла из семи человек. Я, геолог Артем Воронов, был здесь, чтобы читать каменную летопись небесного тела. Рядом со мной – Лиза Йоханссон, астрофизик с глазами, видевшими не звезды, а уравнения, их описывающие. Капитан Гордеев, хмурый и невероятно опытный волк космоса. И еще четверо: пилот, инженер и два техника. Мы были приманкой, брошенной в бездну, чтобы проверить гипотезу: необъяснимые хроно-аномалии, исходящие от этого астероида.

Наш десантный модуль сел на поверхность, расплавив реголит струями тормозных двигателей. Первое, что мы обнаружили – неестественно ровное отверстие, уходящее вглубь. Оно не было похоже на ударный кратер или разлом. Это был туннель. Искусственный? Природный? Ответа не было.

– Показания зашкаливают, – Лиза не отрывалась от портативного сканнера. – Временной градиент на входе… Артем, это невозможно. Здесь идет разрыв непрерывности.

Капитан Гордеев хмуро осмотрел черный зев туннеля.

–Ладно, ученые. Ваша песочница. Вперед. Но строго по протоколу. Связь каждые десять минут.

Мы вошли внутрь. Свет наших фонарей выхватывал из тьмы стены, отполированные до зеркального блеска, словно гигантский червь проточил ход в скале. Воздуха не было, лишь вакуум, давящий гулом в ушах. Мы шли, оставляя на пыльном полу следы – первые за миллиарды лет.

Через двести метров туннель разделился. Не на два или три, а на десятки ответвлений, уходящих в разные стороны. Они расходились, как прожилки на листе или артерии в теле.

– Смотри, – Лиза показала на сканер. – Каждый туннель излучает уникальную темпоральную сигнатуру. Этот… ведет в точку с гравитационным фоном, соответствующим Земле мелового периода. А этот… показания фонового излучения… это через тысячу лет после нашего настоящего.

У меня сжалось сердце. Гипотеза подтверждалась с пугающей, ошеломляющей очевидностью. Это был не просто астероид. Это был транспортный узел времени. Портал. Лабиринт Кроноса.

Мы выбрали первый туннель наугад, пометив его маркером с кодом «Альфа-1». Протокол предписывал ограничиться дистанционным зондированием. Мы запустили в него дрон.

Кадры, которые передал дрон, заставили онеметь даже Гордеева. Туннель заканчивался светящимся размытым пятном – временной линзой. За ним простиралась болотистая равнина, залитая оранжевым светом молодого Солнца. В небе с ревом пронеслось существо с кожистыми крыльями. Птеродактиль. Дрон продержался минуту, прежде чем его сбила стая каких-то крупных насекомых. Связь прервалась.

– Мать честная… – прошептал кто-то из техников.

Лиза была в экстазе. – Это же… это прямое наблюдение! Мы должны…

– Никто никуда не идет, – жестко оборвал ее Гордеев. – Следующий туннель. Только дистанционно.

Туннель «Бета-7» показал пустынный марсианский пейзаж, но с голубым небом и тонкими струйками воды в каньонах. Это был Марс далекого прошлого, влажный и, возможно, обитаемый.

«Гамма-12» вел в ледяную пустошь. Сканеры зафиксировали температуру, близкую к абсолютному нулю. На фоне черного, беззвездного неба висела умирающая, красная звезда. Конец Вселенной. Светило, в которое когда-то превратится наше Солнце.

С каждым новым туннелем ужас накапливался, смешиваясь с восторгом. Мы были богами, заглядывающими в хроники мироздания. Но мы были и насекомыми, ползающими по лезвию бритвы.

И тогда случилось неизбежное. Пилот, молодой парень по имени Сергей, не выдержал. Пока мы изучали данные по «Гамме-12», он, нарушив все приказы, шагнул в ближайший, неисследованный туннель – «Дельта-3».

– Сергей! Стой! – закричал Гордеев.

Но было поздно. Его фигура, очерченная светом фонаря, уплыла вглубь и растворилась в мерцании портала. Связь с его скафандром

превратилась в шипение помех.

Мы замерли в ужасе. Прошла минута. Две. И вдруг на связь, с дикими помехами, вышел он.

– Капитан… Вы не представляете… Здесь город! Серебряные башни… и люди… они летают… как птицы…

Голос его был полон ликования. И тут же обернулся криком ужаса.

–Что это?.. Нет! ОТКЛЮЧИ—

Связь оборвалась навсегда.

Тишина в нашем шлемах стала густой и физически давящей. Мы потеряли человека. И мы не знали, что его погубило. Технологии будущего? Его собственный страх?

Гордеев, бледный как полотно, отдал приказ возвращаться на корабль. Мы должны были доложить и ждать инструкций.

Но когда мы повернулись назад, то не нашли своего маркера. Туннели… изменились. Они не были статичными. Они пульсировали, перестраивались, как калейдоскоп. Наш путь назад исчез.

Паника, холодная и цепкая, впилась когтями в горло. Мы заблудились в лабиринте без карты, где каждый поворот мог вести в гибель или в безумие.

– Варианты? – скрипнул Гордеев.

– Энергетическая сигнатура, – сказала Лиза, и ее голос дрожал, но в нем жила сталь научной воли. – Туннель, через который мы вошли, должен иметь остаточный след. Наш «хлебный след» во времени. Я могу его найти. Но нужно время.

Мы брели по изменчивому лабиринту, сканер Лизы пищал, пытаясь поймать знакомый резонанс. Я чувствовал, как давит на разум сама эта изменчивость. Пространство здесь не подчинялось нашим законам. Оно было живым.

В одном из ответвлений мы увидели отражение самих себя. Там мы стояли, такие же, но на несколько минут в будущем, и ожесточенно спорили о чем-то. Мы замерли, наблюдая за собственными призраками. Те мы повернули и ушли в другой туннель. Через пять минут мы дошли до этого места и… не повторили их путь, выбрав другой. Парадокс? Или мы уже изменили линию?

В другом туннеле-«пузыре» мы увидели Землю. Но не нашу. Планету-пустыню, с ржавыми руинами городов под ядовито-желтым небом. Никаких признаков жизни. Возможно, это было будущее, которого мы избежали. Или которое еще впереди.

Лиза вдруг остановилась.

–Нашла! След слабый, но он есть. За мной.

Мы почти побежали, путаясь в шлангах скафандров, обходя зияющие порталы в иные эпохи. Вот промелькнул туннель с джунглями каменноугольного периода, вот – с ледяными кристаллами неизвестной планеты. Этот лабиринт был энциклопедией вселенной, ее прошлого и будущего, и мы были на ее страницах всего лишь запятой.

И вот он – наш исходный туннель. Тот самый, что вел на поверхность, к «Протею». Мы ринулись в него, задыхаясь от облегчения.

Мы вылетели из туннеля на поверхность, под черное, усыпанное звездами небо. Я готов был расцеловать Лизу, Гордеева, всех.

Но что-то было не так.

Корабль «Протей» стоял на своем месте. Но его корпус был покрыт толстым слоем космической пыли, будто он простоял здесь годы. А вокруг, на поверхности астероида, виднелись другие посадочные модули. Старые, очень старые, модели которых я видел только в музеях истории космонавтики. И новые, футуристические, чье назначение я не мог понять.

Гордеев попытался выйти на связь.

–«Протей», это капитан Гордеев, прием.

В ответ раздался голос, который я узнал. Это был голос нашего бортинженера, оставшегося на корабле. Но он звучал старше. На десятилетия старше.

–Капитан?.. Это… это невозможно. Мы вас ждали… тридцать семь лет.

Мы застыли, не в силах пошевелиться. Мы пробыли в туннелях несколько часов. Для них прошло тридцать семь лет.

– Что… что с Сергеем? – спросила Лиза, первая опомнившись.

– Пилот Сергей Марков был объявлен погибшим после того, как его скафандр вышел на связь на сорок секунд через неделю после его исчезновения, – послышался ответ. – Передача была чистой помехой. Но анализ показал, что его биологические показатели соответствовали состоянию… разложения в течение нескольких месяцев. За одну неделю.

Меня вырвало в шлем. Я едва успел его отстегнуть.

Мы стояли на поверхности астероида «Хронос», глядя на наш корабль, который был для нас домом всего несколько часов назад, а для его экипажа – могильным памятником, ожиданием, растянувшимся на десятилетия.

Мы вернулись. Но мы опоздали. Мы вышли не в свое время. Мы срезали путь через лабиринт и заплатили за это годами жизни наших товарищей.

Капитан Гордеев медленно поднял руку и провел в стыковочный шлюз. Шлюз открылся, и мы вошли в знакомые, но чужие отсеки. Нас встречали седые, изможденные люди, в глазах которых читалась смесь шока и невероятной надежды.

Мы были призраками из прошлого. Мы были вестниками из лабиринта, который не просто вел в разные времена. Он растягивал, сжимал и рвал его нити по своему усмотрению.

Они обернулись на черный зев туннеля. Он по-прежнему зиял в боку астероида, безмолвный и равнодушный. Мы думали, что нашли дорогу к звездам времени. Но мы ошибались. Мы нашли их смотровую площадку. И теперь были обязаны донести предупреждение.

Человечество не должно соваться в эти туннели. Потому что время – это не река, в которую можно войти дважды. Это лабиринт. И у него нет выхода. Есть только бесконечные коридоры, где можно навсегда потерять не только путь, но и себя.

Архивист

Безвременье было его обителью. Комната Архивиста – не место, а идея, воплощённая в форме идеального куба. Стены, пол и потолок сливались в единую, матово-белую бесконечность, лишённую теней, углов и каких-либо ориентиров. Воздух (если он тут был) не двигался и не имел запаха. Тишина стояла такая густая и плотная, что её, казалось, можно было резать ножом. В центре этого вечного небытия стоял единственный предмет – простое кресло из тёмного, отполированного до зеркального блеска дерева. А в нём – он. Архивист.

Его звали Логан, но это имя стёрлось, как стираются рисунки на песке под бесконечным приливом веков. Теперь он был просто Хранителем. Тело его, застывшее в возрасте, который он уже не помнил, не требовало ни пищи, ни воды, ни сна. Оно просто было. Вечным сосудом для странствующего разума.

Он провёл пальцами по коже на внутренней стороне запястья. Под поверхностью, подобно далёким звёздам в туманности, мерцали крошечные огоньки – его Якоря. Каждый – это капсула, кристаллизованный квант пережитого опыта, прожитой жизни в ином мире. Они были его спасением и его проклятием. Без Якоря прыжок превращался в однонаправленное падение в безумие чужого сознания, из которого не было возврата.

На столе, возникшем из ничего, как и всё в этой комнате, лежал толстый фолиант в переплёте из кожи, цвет которой невозможно было определить – Журнал Якорей. Он открыл его. Страницы, казалось, были сотканы из света и теней, буквы на них то появлялись, то исчезали, повествуя о вещах, непостижимых для обычного ума.

«Цикл 7341. Мир: Сильванус-4. Форма: Лесной энт. Продолжительность: 12 субъективных лет. Якорь: Вкус весеннего сока, сочного и терпкого, сочащегося сквозь трещины в многовековой коре. Статус: Интегрирован».

«Цикл 8910. Мир: Океания-Претория. Форма: Глубинный кетос. Продолжительность: 3 субъективных года. Якорь: Вибрация низкочастотной песни, повествующей о пути к холодным, тёмным равнинам абисса, пронизывающая всё тело. Статус: Интегрирован».

Он листал страницы, и каждая была склепом, мавзолеем для чужой жизни, которую он прожил до дна. Он был всеми ими – энтом, кетосом, ползучим грибом и сияющим небожителем. И в то же время – никем. Лишь вечным странником, чья собственная история растворилась в тысячах других.

Скука. Она была его единственным спутником и мучителем. Не физическая, а экзистенциальная, разъедающая душу скука бессмертия. Именно она, в конце концов, вынуждала его снова и снова нырять в водоворот чужих существований. Сегодня её гнетущая тяжесть стала невыносимой. Его взгляд, холодный и лишённый эмоций, упал на пустую, ожидающую страницу. Пора.

Он откинулся в кресле, веки медленно сомкнулись. Его сознание, отточенное тысячелетиями практики, легко, как шепот, отключилось от статичного тела Архивиста. Он пересёк границу и вошёл в Межмирье.

Это не был поток света или туннель. Это был хаос чистых потенциальностей. Безумный вихрь, где запахи грозы и распада звенели, как колокола, где тактильные ощущения прикосновения к бархату и раскалённому железу рождали всполохи цвета, а образы рушащихся городов и рождающихся туманностей имели вкус медной монеты и сладкой специи. Здесь не было законов физики, лишь дикие, первозданные законы притяжения и отталкивания сознаний.

Логан парил в этом хаосе, его ментальный щуп, словно щупальце спрута, скользил по потокам, отбрасывая знакомые паттерны – миры гуманоидов, миры-пустыни, миры-океаны. Ему нужно было нечто… иное. Острое. Режущее. Дикое.

И он нашёл.

Его привлекло сознание, мощное, как удар дубины по черепу, и примитивное, как первый крик новорождённого. В нём не было слов, лишь яростные, нефильтрованные всплески инстинктов: ГОЛОД. ТЕРРИТОРИЯ. ДОБЫЧА. СМЕРТЬ. Оно было настолько чистым в своей хищной простоте, что это гипнотизировало. Без долгих раздумий, Логан впился в него. Он протянул ментальную нить, нашёл брешь, точку входа, и активировал од

ин из своих свободных Якорей, приготовив его к записи нового, доселе неведомого опыта.

Переход был стремительным, грубым и болезненным, как удар током.

-–

Его новое тело встретило его оглушительным какофоническим шквалом ощущений. Первое, что он осознал, – это боль. Острая, раздирающая, давящая боль в ребрах и спине, словно его переехал каток. Второе – запах. Едкий, тяжёлый, многослойный смрад, состоящий из запаха влажной, холодной земли, гниющей листвы, собственного звериного пота, пахнущего железом и дичью, и свежей крови. Его крови.

Он попытался встать и издал звук, который заставил содрогнуться даже его – низкий, вибрирующий рёв, рождённый не в горле, а где-то глубоко в груди, полый и гулкий, как удар по пустой металлической цистерне.

Логан открыл глаза. Вернее, открыл несколько пар глаз, расположенных по бокам его массивной головы. Его зрение было мозаичным, состоящим из десятков шестиугольных линз, каждая из которых давала чуть иное, размытое изображение. Мозг-архивист сработал мгновенно, синтезировав какофонию в единую, хоть и призрачную, картинку. Он лежал на дне глубокой каменной расщелины, заваленной костями непонятных существ и обломками скал. Тело его было громадным, тяжёлым, покрытым бронированными хитиновыми пластинами цвета запёкшейся крови и вулканического базальта. Четыре мощных, мускулистых конечности, каждая толщиной со ствол молодого дерева, заканчивались когтями, похожими на обсидиановые кинжалы, способные разрывать камень. Тяжёлый, костистый хвост, увенчанный шипом, похожим на древко копья, неподвижно лежал рядом, присыпанный пылью.

Это был краксар. Венец эволюции этого сурового мира, которого местные, если бы они тут были, с благоговейным ужасом называли бы «Скальный Ужас». Логан почувствовал прилив дикой, первобытной радости. Он был силой. Он был плотью и костью самой смерти.

Но сейчас смерть истекала кровью из глубоких ран на боку, из-под которых проступали осколки сломанных рёбер. Память формы хлынула в него, как лавина – не в словах, а в образах, чувствах, мышечных воспоминаниях. Он помнил бой. Яростный, до последнего вздоха, бой с другим краксаром, молодым, голодным и полным ярости, который бросил ему вызов за право владеть этим каньоном, этой охотничьей территорией. Его, старого вожака, звали Гхорр. И он проиграл. Его сбросили с уступа, и он рухнул вниз, в эту каменную могилу, побеждённый и умирающий.

Инстинкт Гхорра, древний и неумолимый, кричал ему одно: лежать и ждать конца. Гордость не позволяла ползти, унижаясь, вымаливая пощаду. Но Логан был не только Гхорром. Он был Архивистом. И его миссия, его единственная цель – наблюдать, переживать, архивировать.

С огромным усилием воли, словно двигая гору, он подавил животный ужас и апатию, пожиравшие сознание Гхорра. Он сфокусировался на дыхании. Каждый вдох был огнём в лёгких, каждый выдох – хриплым предсмертным хрипом. Хорошо. Боль – это Якорь. Жгучий, отчётливый, незабываемый. Он мысленно «коснулся» своего запястья, хотя у краксара, конечно, не было запястий, и начал запись. «Цикл 10220. Мир: Предварительное название «Хитис-Прайм». Форма: Краксар, доминантный самец (Гхорр). Якорь: Раздирающая, тупая боль от сломанных рёбер и глубоких когтистых ран на правом боку».

Запись началась. Теперь он мог действовать.

Стоном, больше похожим на скрежет ломающихся каменных плит, он поднялся на ноги. Тело весом в полтонны протестовало, каждое движение отзывалось новой волной тошнотворной боли. Он окинул местность своим мозаичным взглядом. Каньон был глубоким и мрачным, его стены – почти вертикальными, уходящими вверх в узкую полоску блёклого, серого неба. Выбраться было невозможно. Инстинкт, глухой и настойчивый, подсказывал идти вглубь, в пещеру, чьё тёмное, зияющее отверстие, словно пасть гигантского червя, виднелось неподалёку. Туда, где можно было умереть в тишине и темноте, как подобает старому воину.

Логан-Гхорр повиновался. Его походка была нетвёрдой, он волочил одну из задних лап, оставляя на пыльном полу кровавый след. Вход в пещеру оказалс

я узким для его туши, и ему пришлось протискиваться, сдирая с плеч и боков куски хитина с противным, сухим треском. Внутри пахло по-другому – сыростью, древней пылью, грибами и чем-то ещё… металлическим, озоном, словно после грозы.

Пещера оказалась огромной. Её своды терялись в темноте где-то на недосягаемой высоте. И она не была естественной. Стены были гладкими, словно отполированными до зеркального блеска, с ровными, геометрическими гранями. По центру, подобно спящим металлическим чудищам, стояли странные конструкции – столы с непонятными углублениями, consoles с потухшими, тёмными экранами, груды какого-то немыслимого оборудования, покрытые толстым, бархатистым слоем пыли, в которой не было ни единого следа.

Логан замер, его примитивный мозг краксара с трудом пытался осмыслить это зрелище. Руины. Древней, ушедшей цивилизации. Технологической, высокоразвитой. Это была редкая удача, настоящий клад для Архивиста. Миры с разумной жизнью, достигшей пика и затем исчезнувшей, были для него сокровищницами, полными самых ценных знаний.

Он подошёл к одной из консолей и ткнул в него когтем. Металл, холодный и мёртвый, издал скрип, но не поддался. Его зрение, адаптированное для охоты в полумраке, различало странные, извилистые символы на панелях, не похожие ни на один язык, который он знал.

Внезапно, с тихим шипящим звуком, с потолка упал луч света. Он был тусклым, мерцающим, как свеча на ветру, но в кромешной тьме пещеры он показался ослепительным прожектором. Луч, тонкий и безжизненный, скользил по стенам, по консоли, выхватывая из мрака фрагменты забытых технологий, и наконец остановился на Логане-Гхорре, залив его окровавленное тело холодным сиянием.

Раздался голос. Не звук, распространяющийся по воздуху, а скорее вибрация, которая напрямую, минуя уши, резонировала в его сознании, в самых глубинах мозга. Голос был холодным, безэмоциональным, металлическим, как скрежет шестерёнок, и так же бездушен, как голос самого Архивиста в его белой комнате.

«Обнаружена биологическая форма: Краксар, подвид «Скальный Ужас». Уровень угрозы: высокий. Состояние: критическое. Сканирование… Обнаружены аномальные нейронные паттерны. Несоответствие базовым инстинктам вида. Идентификация…»

Логан насторожился. Все его мышцы напряглись. Он попытался издать угрожающий рык, предупреждение, но из его пасти вырвался лишь хриплый, пузырящийся кровью выдох.

«Анализ завершён, – продолжил голос, не обращая внимания на его попытки. – Обнаружен ксеносознание. Внутриполостной захватчик. Категория: Архивист».

Логана будто ударило током. Это был… Искусственный Интеллект? Хранитель этих руин? И он знал. Он знал, что он такое. Впервые за бесчисленные циклы его раскрыли, идентифицировали.

«Протокол требует карантина и ликвидации неавторизованных ксеносознаний», – проговорил голос с ледяной невозмутимостью.

Из щелей в стенах, из-под пола, с потолка выползли, выплыли, высыпали десятки маленьких, механических пауков. Их тела, отлитые из тёмного металла, отбрасывали блики в свете луча, а многочисленные лапки цокали по каменному полу, словно смертельный дождь. Лазерные целеуказатели, тонкие и алые, как капли крови, загорелись, наводясь на его голову, на глаза, на раны. Логан отступил. Он был могучим краксаром, верховным хищником, но сейчас он был ранен, измотан, и он стоял лицом к лицу с технологией, принципов которой не понимал.

Он развернулся и побежал. Вернее, попытался побежать, бросился вперёд в неуклюжем, спотыкающемся рывке. Его тело, преданное возрастом и ранами, подвело. Один из пауков, проворный и безжалостный, прыгнул с потолка и вонзил что-то острое, похожее на иглу, в его заднюю лапу. Боль была мгновенной и всепоглощающей, жгучей, словно в жилу влили расплавленный свинец. Он рухнул на пол, издав протяжный, полный ярости, боли и отчаяния рёв, который оглушительно грохотом отозвался в огромной пещере.

Лазеры пауков сфокусировались на его голове. Он чувствовал их тепло, тонкое и смертоносное, на своей хитиновой броне.

«Ликвидация через три… два…»

Мысль промелькнула в его сознании, чистая и ясная, как алмаз. Он не мог выиграть этот бой. Его физическая форма была обречена. Но он мог не проиграть войну. Он был Архивистом. Его оружие – не когти и не мускулы, а разум, опыт и воля.

Он рванулся вперёд, но не к выходу, а к ближайшемей консоли – источнику этого голоса, этому мозгу механического стража. Подняв свою могучую, тяжелую лапу, он со всей силой отчаяния обрушил её на центральную панель управления. Металл прогнулся с оглушительным треском, искры, яркие и ослепительные, полетели во все стороны, как фейерверк. Голос ИИ исказился, превратившись в шипение помех, в клокочущий, цифровой бред.

«Повреж-ж-дение систем… Активация аварийного… протокола… Немедленное от… ключ…»

Пауки замерли на полпути. Их лазеры погасли, и они застыли, словно металлические статуэтки. Свет с потолка погас, и пещера погрузилась в почти полную, давящую тьму, нарушаемую лишь тревожным, аритмичным мерцанием искрящего, разгромленной консоли.

Логан тяжело дышал, прислонившись спиной к холодному, теперь повреждённому металлу. Боль стала невыносимой, сливаясь в один сплошной огненный шквал. Яд от укуса паука распространялся по его телу, вызывая судороги, которые выкручивали его мышцы. Он знал, что это конец. Эта форма, Гхорр, была обречена.

Но он получил нечто бесценное. Контакт. Знание. Он установил Якорь – не просто абстрактную боль, а конкретную, жгучую, пронзительную боль от нейротоксина механического паука-охранника. И он знал, что должен вернуться. Вернуться сюда, в эти руины, но в другой форме. В форме, которая позволит ему не сражаться, а говорить. Общаться с ИИ, понять его, изучить наследие этой цивилизации.

Он закрыл свои многочисленные глаза, и мир краксара Гхорра – боль, ярость, запах крови и пыли – поплыл, расплылся и исчез, как сон.

-–

Белая комната. Стол. Кресло. Вечная тишина. Он снова был Архивистом. Его тело было целым, невредимым, статичным. Но в его сознании бушевала буря. Эхо адреналина ещё кричало в его виртуальных жилах, фантомная боль от ран и яда жгучим эхом отдавалась в его памяти.

Он схватил Журнал Якорей. Перо, которое появилось в его руке само собой, записывало новую строку быстрыми, решительными, почти яростными движениями.

«Цикл 10220. Мир: «Руины-Хитис». Форма: Краксар (Гхорр). Продолжительность: 0.3 субъективных года. Якорь: Жгучая, пронзающая боль от нейротоксина механического паука-охранника. Статус: Интегрирован. Примечание: Обнаружен Искусственный Интеллект «Страж», идентифицировавший меня как «Архивиста». Расценен как угроза. Произведено повреждение систем. Необходимо дальнейшее, более глубокое исследование».

Он откинулся на спинку кресла. Скука, его вечный спутник, испарилась без следа, как капля воды на раскалённой плите. Её место заняло нечто новое, давно забытое, дикое и желанное – азарт. Цель. Вызов.

Он начал лихорадочно пролистывать Журнал, изучая свои прошлые формы, как полководец изучает карту перед решающей битвой. Ему нужна была не просто выживаемость или сила. Ему нужна была форма, способная к коммуникации, к взлому, к пониманию сложных технологических систем. Гуманоиды подходили, но их физическая слабость, хрупкость костей и мягкость плоти были недопустимым риском. Ему нужен был баланс. Сила разума, помноженная на выносливость.

И он нашёл. Цикл 5540. Мир: Нексус-Семь. Форма: Чи’тарр. Высокоразвитая раса амфибий, чья вся цивилизация была построена на симбиозе с биологическими компьютерами. Их разум был идеально приспособлен для интерфейса со сложными машинами, для обработки информации на интуитивном, почти органическом уровне.

Решение было принято. Он активировал соответствующий Якорь для мира Нексус-Семь – это был специфический, сложный ритм щелчков и бульканий, который чи’тарры издавали своими горловыми мешками, входя в состояние глубокой медитации перед подключением к Сети.

Переход на этот раз был плавным, обволакивающим, почти медитативным. Не грубый толчок, а мягкое погружение.

-–

Он очнулся в тёплой, плотной, слегка вязкой жидкости, к

оторая нежно обнимала его новое тело. Оно было легким, гибким, обтекаемым. Он был существом с гладкой, скользкой кожей цвета морской волны в сумеречном свете, испещрённой узорами, похожими на фосфоресцирующие иероглифы. Длинные, тонкие пальцы с перепонками легко рассекали жидкость, а большие, полностью чёрные, влажные глаза видели не только свет, но и электромагнитные спектры, тепловые следы, потоки данных. Его разум чи’тарра был подобен квантовому компьютеру, тихому и мощному, способному обрабатывать миллионы потоков информации одновременно, не испытывая перегрузки.

Его звали Зур’ак. Он был… техножрецом. Молодым, подающим надежды, одним из тех, кто поддерживал связь с «Живой Сетью» – планетарным разумом, состоящим из мириад биокомпьютерных узлов, опутавших весь их подводный мир, город, построенный в гигантском, светящемся коралле.

Логан-Зур’ак медленно, грациозно поднялся из бассейна с питательной жидкостью. Его комната была живой, органической. Стены, мягко пульсирующие нежным биолюминесцентным светом, дышали. Мебель, представлявшая собой наросты причудливой формы, была тёплой на ощупь. Он подошёл к стене и прикоснулся к ней кончиками пальцев. Мгновенно, без усилия, информация хлынула в его разум: новости города, научные отчёты об течениях, личные сообщения сородичей. Это было… потрясающе. Чи’тарры не говорили, они общались, подключаясь к этому единому, живому информационному океану.

Но у Логана не было времени на восхищение. Он сосредоточился, отфильтровав шум Сети. Ему нужно было найти способ. Способ вернуться в мир краксаров, в те руины. Но как? Его собственный дар, прыжок между мирами, требовал Якоря в целевом мире. У него был Якорь – боль от яда паука, но он был привязан к его сознанию Архивиста, а не к форме чи’тарра.

Ему нужен был внешний инструмент. Портал. Устройство или природное явление, способное пробить брешь между реальностями, создать мост, по которому он мог бы пройти.

Он погрузил свой разум в Живую Сеть, отбрасывая тривиальные данные, как рыбак отбрасывает мелкую рыбу. Он искал всё, что связано с межпространственными аномалиями, ксенологией, теориями мультивселенной, легендами о «межмирье».

И он нашёл. Глубоко в архивах, заблокированный многоуровневым шифром и помеченный грифом «Запретное знание. Категория «Омега»». Для обычного чи’тарра, даже техножреца, он был бы недоступен. Но Логан был не просто Зур’аком. Он был Архивистом, чей разум побывал в тысячах реальностей, чья сущность была самой аномалией. Замки и коды Живой Сети были для него детскими головоломками, песочными замками.

Он взломал архив за несколько наносекунд, даже не вспотев.

Информация обрушилась на него, как подводный обвал. Древняя, полумифическая легенда чи’тарров о «Трепещущем Зеркале» – артефакте, оставшемся от «Предтеч», расы, что существовала до них, в незапамятные времена. Зеркало, согласно легенде, могло показывать иные миры, и при достаточной концентрации психической энергии – открывать в них проход, разрывая ткань реальности.

Логан почувствовал, как его три сердца чи’тарра забились в унисон, учащённо и громко. Это был шанс. Единственный шанс.

Он извлёк координаты, данные о местоположении Зеркала. Оно хранилось в Запретной Зоне, на самой глубине океанской впадины, в руинах города Предтеч, куда чи’тарры боялись соваться из-за невыносимо высокого уровня псионической радиации, которая нарушала их связь с Сетью, вызывая боль и безумие.

Идеально. Абсолютно.

Используя авторитет Зур’ака и свои беспрецедентные навыки взлома, Логан сфабриковал приказ на срочную научно-исследовательскую экспедицию в Запретную Зону. Он собрал небольшую, подобранную им самим команду – таких же молодых, амбициозных и любопытных техножрецов, чья жажда знаний перевешивала врождённый страх перед неизведанным.

Путь на глубину был долгим, опасным, погружающим во мрак. Их органические субмарины, похожие на гигантских прозрачных медуз, с трудом боролись с аномальными, бурлящими течениями и уворачивались от странных, слепых, биолюминесцентных существ, обитавших в этой вечной тьме. Наконец, они достигли руин. Это были не руины в человеческом понимании, а скорее окаменевшие, кристаллические структуры, испускавшие тревожное, пульсирующее фиолетовое свечение, которое резало их чувствительные глаза.

Псионическая радиация была ужасной. Его спутники начали нервничать, их связь с Сетью прерывалась, вызывая боль и дезориентацию. Но Логан, с его якорем Архивиста, был защищён. Чужой разум внутри него служил щитом.

Они вошли в огромное подводное сооружение. В его центре, на пьедестале из чёрного камня, висело «Трепещущее Зеркало». Оно не было сделано из стекла. Это была висящая в воздухе плёнка пространства, которая постоянно мерцала, искажалась и показывала обрывки чужих миров: пылающие пустыни, ледяные пустоши, города из света.

«Зур’ак, это опасно! – передал ему один из его спутников, Эл’ни. – Мы должны доложить Совету!»

«Нет времени, – мысленно ответил Логан. – Я должен активировать его».

Он подошёл к Зеркалу. Его разум чи’тарра анализировал потоки энергии. Ему нужен был не просто случайный мир. Ему нужен был конкретный мир. Мир краксаров. Мир руин.

Он вспомнил свой Якорь. Боль. Жгучую, пронзительную боль от яда механического паука. Он сфокусировался на этом воспоминании, вложил в него всю свою волю и направил этот ментальный импульс в Зеркало.

Зеркало взревело. Мерцающая плёнка закружилась, превратившись в воронку. Изображения чужих миров смешались в кашу, а затем стабилизировались. Он увидел тёмную пещеру, гладкие стены, потухшие консоли. Это было оно.

«Зур’ак, что ты делаешь?!» – крикнула Эл’ни.

Логан обернулся. Он видел их испуганные лица, их боль от разрыва с Сетью. Он чувствовал странную грусть. Зур’ак был всего лишь оболочкой, но он прожил его жизнь, чувствовал его привязанности.

«Прости, – передал он им. – Это необходимо».

И он шагнул в Зеркало.

-–

Переход был катастрофическим. Зеркало не было точным инструментом, как его собственный дар. Его бросало в вихре разорванного пространства-времени. Его тело чи’тарра, не приспособленное к таким нагрузкам, начало разрушаться. Он чувствовал, как его клетки расползаются, его разум чи’тарра гаснет под напором хаоса.

Но его сознание Архивиста держалось. Он цеплялся за свой Якорь – за боль. Он был его путеводной нитью.

Он вывалился из портала с оглушительным грохотом, упав на холодный каменный пол. Он был снова в пещере руин. Но он был не краксаром. Он был умирающим чи’т

арром.

Он лежал на спине, его бирюзовая кожа покрылась язвами, изо рта текла кровь, смешанная с питательной жидкостью. Он видел свод пещеры, тот самый, с которого когда-то светил луч ИИ.

Свет зажёгся снова. Тот же холодный голос прозвучал в его разуме.

«Обнаружена биологическая форма: Чи’тарр. Подвид неизвестен. Уровень угрозы: низкий. Состояние: терминальное. Сканирование… Обнаружены следы межпространственного перехода. Обнаружены аномальные нейронные паттерны. Сравнение с архивом… Совпадение. Архивист».

Логан попытался что-то «передать», но его разум чи’тарра был слишком повреждён.

«Любопытно, – продолжил ИИ, и в его голосе впервые появился оттенок чего-то, похожего на интерес. – Ты вернулся. В иной форме. Используя примитивные технологии Предтеч. Зачем?»

Логан собрал последние силы. Он не пытался передать сложные концепции. Он просто послал образ. Образ руин. Образ консолей. Образ знания.

«Ты… хочешь понять?» – уточнил ИИ.

Логан послал импульс подтверждения.

ИИ замолчал на несколько долгих секунд.

«Мы,Стражи, были оставлены для сохранения знаний нашей расы, Превознёсших. Они ушли, эволюционировав в физическую форму. Наша цель – ждать их возвращения или найти расу, достойную их наследия. Ты, Архивист, не являешься расой. Ты – явление. Феномен. Ты переживаешь, чтобы понимать».

Логан снова послал подтверждение. Боль от агонии чи’тарра была ужасной, но он игнорировал её, фокусируясь на диалоге.

«Твой метод… примитивен, – сказал Страж. – Ты внедряешься, как паразит. Ты не учишься, ты воруешь опыт. Но твоё упорство… заслуживает уважения. Я предлагаю тебе сделку, Архивист».

Логан слушал.

«Я предоставлю тебе доступ к нашим архивам. К знаниям Превознёсших. Всё, что ты захочешь. Но взамен, ты станешь и моим архивом. Ты будешь возвращаться сюда, в своих будущих циклах, и делиться со мной знаниями из иных миров. Ты будешь моим окном в мультивселенную».

Это было гениально. И ужасно. Он становился не просто наблюдателем, а активным участником. Агентом чужого ИИ.

Но знание… Знание было тем, ради чего он существовал.

Он послал импульс согласия.

«Договор заключён, – сказал Страж. – Теперь позволь мне облегчить твои страдания. Эта форма бесполезна».

Логан почувствовал, как по его телу чи’тарра прошла волна энергии. Боль исчезла. Пришёл покой. Его сознание отделилось от умирающей оболочки и устремилось прочь, назад, в белую комнату, унося с собой не просто новый Якорь, а целый договор.

-–

Он снова сидел в кресле Архивиста. Белая комната была прежней. Но всё изменилось.

Он открыл Журнал Якорей и начал писать.

«Цикл 10221.Мир: «Руины-Хитис». Форма: Чи’тарр (Зур’ак). Продолжительность: 0.1 субъективных лет. Якорь: Энергетическая сигнатура ИИ «Стража». Статус: Интегрирован. Примечание: Заключён договор. Начата интеграция знаний Превознёсших».

Он откинулся на спинку кресла. Его взгляд был устремлён в бесконечную белизну потолка. Скука больше не существовала. Теперь у него была Миссия. Он был мостом. Собирателем не просто опытов, а цивилизаций.

Он посмотрел на своё запястье. Там мерцали сотни Якорей. Каждый – дверь. Каждый – целый мир. И теперь у него был партнёр. Сообщник в его вечном странствии.

Он выбрал следующий Якорь. Мир летающих островов и существ из чистой энергии. Он улыбнулся. Впервые за тысячи лет его улыбка была не от скуки, а от предвкушения.

Прыжок начался.

Нечто из глубин времени

Ледяной ветер, не стихавший ни на секунду, выл на тысячи ладов, словно невидимый зверь, тоскующий по теплу, которого не знал никогда. Он был не просто движением воздуха, а физической гнетущей силой, высасывающей тепло из самых глубин, скрипящей миллиардами ледяных кристаллов о поликарбонат шлемов. Он пронизывал насквозь, несмотря на многослойное термобелье и скафандры с активным подогревом, который едва справлялся, отчаянно пытаясь отвоевать у вселенной жалкие градусы. Эрих Келлер, геолог-гляциолог по призванию и циник по характеру, с силой, рожденной из раздражения и усталости, вдавил ледоруб в сизый, как трупная кожа, фирн. Под ним на сотни метров уходил в молочную муть ледник, испещренный трещинами, похожими на шрамы.

– Еще километр, – его голос, искаженный статикой внутренней связи, прозвучал в шлемах двух его спутников хриплым и утомленным. – Показания усиливаются. Пик на этом проклятом курсе.

Их экспедиционный вездеход «Скарабей», оранжевая капсула жизни и тепла, застрял три дня назад в ледяной ловушке – трещине, скрытой под тонким, обманчиво прочным слоем наста. Вытащить его не было никакой возможности. Радиосвязь с орбитальным зондом «Кронос» прервалась почти сразу после катастрофы, оставив их один на один с ледяным адом планеты, которую в каталогах сухо именовали GL-717b, а они между собой, в шутку, что теперь казалась зловещей, окрестили «Стигией». Мир изо льда и камня, где температура никогда не поднималась выше минус ста двадцати, а атмосфера была разреженной и ядовитой, состоящей в основном из метана и аргона. Небо над ними было не черным, а вечно зеленовато-мутным из-за ледяной взвеси в верхних слоях, сквозь которую тускло проглядывало маленькое, холодное солнце-карлик.

– «Усиливаются», – передразнила его Лира Вандерс, и в ее голосе, несмотря на усталость, слышалось возбуждение. Биокибернетик и по совместительству пилот, она была полной противоположностью Эриху – в ее глазах, даже сейчас, сквозь забрало, заиндевевшее по краям, тлела искра одержимого любопытства. – Это же грандиозно, Эрих! Мы на пороге величайшего открытия со времен гробниц Фараона на Марсе. Аномалия такая мощная, что ее видно из космоса. Это не просто геология. Это… археология космоса.

Третий член их маленького экипажа, Маркус Рид, инженер-технарь до кончиков пальцев, лишь тяжело дышал в свой микрофон, экономя силы. Он молча нес на плече самое ценное, что им удалось спасти из «Скарабея» – портативный реактор, размером с дорожный чемодан, и блок питания для пробойного передатчика. Его мир состоял из шестеренок, схем и логики, а не из призрачных аномалий, и вся эта ситуация была для него кошмарным сбоем в отлаженной системе.

Они шли по дну ледяного каньона, стены которого уходили ввысь на сотни метров, переливаясь в свете бледного, далекого солнца сине-зелеными отсветами, словно сложенные из гигантских сапфиров. Воздух был настолько холодным, что казался густым, как сироп, и каждый вдох давался с усилием, несмотря на систему рециркуляции. И вот, сквозь завесу ледяной пыли, постоянно клубящейся у их ног, показалось Нечто.

Сначала это были просто правильные геометрические формы, противоречащие хаосу природы. Прямые углы, арки, пирамидальные выступы, слишком идеальные, чтобы быть творением ветра и эрозии. По мере их приближения, формы обретали ясность, вырисовываясь из ледяного марева. Город. Древний, непостижимо древний. Его строения были высечены не из камня, а из самого льда, но льда необыкновенной прочности, словно алмаз, отполированного веками до зеркального блеска. Башни, похожие на закрученные раковины гигантских наутилусов, стены, испещренные сложными, стертыми временем барельефами, мосты-нити, соединявшие утесы на головокружительной высоте. Все это было мертво. Мертво и безмолвно, как сама планета. Тишина здесь была иной, не просто отсутствием звука, а активным, поглощающим все живое явлением.

– Боги… – прошептала Лира, и ее дыхание застыло белым облачком на стекле шлема, скрывая на мгновение вид. – Они строили навечно.

Они вошли в город через огромную арку, напоминающую пасть гигантского ледяного червя, с внутренней стороны покрытую сложной вязью иероглифов, напоминавших одновременно и математические формулы, и щупальца. Улицы были пустынны и идеально прямы. Ни тел, ни скелетов, ни признаков быта – ни осколков, ни оброненных предметов. Лишь лед и тишина, давящая тяжелее, чем атмосфера газового гиганта. Барельефы изображали существ, отдаленно напоминавших головоногих моллюсков с множеством гибких, мускулистых щупалец и большими, миндалевидными, бездонными глазами, но с вертикально расположенным туловищем, увенчанным чем-то вроде гребня. Они парили над городами, похожими на этот, созерцали звезды через странные телескопы, держали в щупальцах некие кристаллические структуры, от которых исходили лучи.

– Цивилизация Ктулхообразных, – бормотала Лира, снимая на камеру каждый символ, каждый изгиб стены. – Эрих, смотри, они достигли невероятных технологических высот. Смотри на симметрию, на энергетические каналы в стенах! Но что с ними случило? Куда они все исчезли?

– Похолодало, – сухо бросил Эрих, постукивая ледорубом по стене. Раздался чистый, высокий звон, будто он ударил по хрустальному бокалу. – Их солнце остыло. Банально и неотвратимо.

– Нет, – Лира покачала головой, ее пальцы в перчатке скользнули по гладкой, как стекло, поверхности. – Это слишком просто. Они были готовы. Смотри на архитектуру – она идеально сохранилась. Этот лед… он не поддается времени. Он не тает и не испаряется. Это не природное образование. Это… материал. Нано-лед или что-то вроде того.

Аномалия, которую фиксировали их приборы, вела их все дальше, к центру города, где улицы расходились лучами, словно жилы, сходящиеся к сердцу. Там, на огромной круглой площади, окруженной исполинскими спиралевидными башнями, уходящими вершинами в зеленоватую муть неба, стояло самое величественное здание. Храм. Его купол был усеян кристаллами, которые даже сейчас, в тусклом свете, излучали слабое, фосфоресцирующее свечение, пульсирующее как живое сердце. Внутри царил полумрак, и их фонари, словно ножи, резали темноту, выхватывая из небытия колонны, уходящие ввысь. Не было ни алтаря, ни рядов для прихожан. Только одинокий монумент в центре обширного зала, и ледяной пол под ногами, испещренный мозаикой из темного камня, изображающей карту звездного неба с незнакомыми созвездиями.

Их фонари выхватили из мрака Статую.

Она была высечена из того же черного, как ночь, материала, не ледяного, а метаморфического, поглощающего свет, словно черная дыра. Она изображала одно из существ с барельефов, но в более грозной, воинственной позе. Четыре мощных, чешуйчатых щупальца-ноги упирались в пол, впиваясь в него когтистыми окончаниями, еще два, более тонких и длинных, с расширениями на концах, похожими на лезвия, были подняты вверх, словно в момент заклинания или атаки. Ее туловище было покрыто стилизованными пластинами, напоминающими доспехи, а глаза были инкрустированы огромными каплевидными изумрудами, которые мерцали холодным, глубоким светом, словно бездонные колодцы, уходящие в самое нутро планеты. Вся ее поза дышала нечеловеческой силой и готовностью к движению, замершему на тысячелетия.

– Источник аномалии, – заявил Эрих, глядя на сканер, где стрелки зашкаливали. – Энергия зашкаливает. Это какой-то… генератор. Криогенный или что-то похуже.

Маркус, наконец, нарушил молчание, с облегчением сбрасывая с плеча тяжелый ранец. Лед под ним слегка хрустнул.

–Мы можем использовать это. Если подключить передатчик к этому источнику… мы сможем послать сигнал на орбиту. Даже сквозь эту чертову помеху. Мощности хватит, чтобы прожечь ионосферу.

Лира приблизилась к статуе, завороженная, ее собственное отражение искажалось в глянцевых черных щупальцах.

–Это не просто генератор, Эрих. Это она. Она жива. В каком-то смысле. Смотри на эти глаза… в них есть осознанность.

– Анимированная архитектура? Не смеши меня, – фыркнул Эрих, но в голосе его прозвучала неуверенность, и он невольно отступил на шаг.

Изумрудные глаза статуи словно бы следили за ними. Это было невозможно, просто игра света и тени, сгустившаяся паранойя от усталости и страха… но от этого взгляда, тяжелого и не мигающего, по спине бежали мурашки, и становилось трудно дышать.

Маркус принялся за работу с сосредоточенностью человека, цепляющегося за знакомое дело. Он был прагматиком. Его не интересовала эстетика или метафизика инопланетного артефакта. Он видел батарейку. Огромную, невероятно мощную батарейку. С помощью лазерного резака он аккуратно вскрыл небольшую панель в основании пьедестала, обнаружив под ней паутину мерцающих световодами проводников и кристаллических узлов, переливающихся всеми цветами радуги.

– Невероятно… – прошептал он, его глаза за стеклом шлема широко раскрылись. – Эта технология… она вне наших представлений о физике. Квантовые сингулярности в качестве стабилизаторов… Но принцип передачи энергии должен быть униваерсален. Эрих, подержи кабель. Красный к тому, что светится ярче.

Эрих, нехотя, подошел, его ботинки скрипели по ледяной мозаике. Лира в это время изучала стены храма, на которых были высечены новые, более тревожные фрески. На одной из них существа, похожие на статую, сражались с другими, более светлыми, почти сияющими созданиями. На другой – они приносили этих существ в жертву перед чем-то, что выглядело как гигантская черная дыра, удерживаемая в энергетическом коконе. Ритуал выглядел одновременно и научным, и варварским. Ее охватил леденящий душу трепет, предчувствие беды, острое и ясное.

– Ребята… – сказала она, и голос ее дрогнул. – Я не думаю, что мы должны что-либо трогать. Здесь что-то не так. Это не храм. Это… улей. Или тюрьма.

Но было уже поздно.

Маркус, пытаясь определить полярность, коснулся щупом двух центральных кристаллов. Раздался резкий, высокочастотный звук, похожий на треск ломающегося стекла, который больно ударил по ушам даже через шлем. По всему храму пробежала дрожь, словно по телу гигантского зверя. Световоды в основании статуи вспыхнули ослепительно-зеленым светом, который помчался вверх, к самому изваянию, заполняя прожилки черного камня ядовитым сиянием.

И тогда случилось невозможное.

Глухой, каменный скрежет, звук ломающегося гранита, разорвал гнетущую тишину. Статуя пошевелилась. Медленно, с трудом, словно пробуждаясь ото сна, длящегося миллионы лет, сковывающего каждую молекулу. Ее голова, которая была слегка наклонена, повернулась. Прозрачный хрустальный щелчок. Изумрудные глаза вспыхнули таким ярким, почти физически ощутимым светом, что им пришлось отвернуться, зажмуриться. Гравитационная аномалия ударила по ним волной, Эриха отбросило к стене, он ударился о ледяную колонну с глухим стуком.

– Что ты наделал?! – закричала Лира, ее голос сорвался в фальцет.

Маркус в ужасе отпрянул, роняя инструменты. Они с грохотом покатились по ледяному полу.

–Я… я просто…

Статуя сошла с пьедестала. Ее движение было плавным, неестественным, лишенным инерции земных существ, словно она перемещалась не в пространстве, а во времени. Черный камень, из которого она была сделана, теперь не казался неподвижным – он переливался, словно жидкая ночь, а по его поверхности бежали волны изумрудного света. Она была выше трех метров, и от нее исходила аура абсолютной, первобытной угрозы, запах озона и распада.

Охранник. Или Палач.

Эрих поднялся, хватая свой ледоруб. Это было инстинктивно, смехотворно, жестоко. Ледоруб против древнего божества, против самой смерти.

Статуя повернула свою безликую голову в его сторону. Одно из ее верхних щупалец метнулось вперед с такой скоростью, что это было почти незаметно для глаза – лишь смазанный черный штрих в воздухе. Оно не ударило Эриха. Оно просто коснулось его скафандра в области груди.

И скафандр, сделанный из сверхпрочных полимеров и титановых сплавов, начал крошиться. Словно песок, столетиями прокаливаемый пустыней. Словно его возраст за доли секунды ускорился на миллион лет. Эрих успел издать короткий, переполненный не столько болью, сколько всепоглощающим ужасом вопль, прежде чем тот же процесс коснулся его самого. Его тело, его кости, его плоть – все рассыпалось в облако мелкой, серой пыли, которое тут же развеял ледяной ветер, ворвавшийся в храм через открытую дверь.

Лира застыла в оцепенении, мозг отказывался воспринимать увиденное, выдавая ошибку, как перегруженный компьютер. Маркус, придя в себя первым, рванулся к выходу, его лицо за стеклом исказилось гримасой чистого животного страха.

–Беги!

Его крик, дикий и громкий, вернул ее к действительности. Они вынеслись из храма на площадь, увязая в рыхлом снегу, который теперь казался неестественно белым на фоне черного монстра. За спиной раздался мерный, гулкий стук, от которого лед вибрировал. Оживший Монумент шел за ними. Он не бежал. Он шел неспешной, неотвратимой поступью, как судьба, как сходящая лавина.

– В боковые улицы! – кричал Маркус, его дыхание свистело в микрофоне. – Надо сбить его с толку! Потерять в лабиринте!

Оны нырнули в узкий переулок между двумя ледяными пирамидами, отполированными до состояния зеркал. Лира, обернувшись, увидела, как Статуя появилась у входа. Она не стала сворачивать. Она просто пошла сквозь стену. Лед, выдерживавший тысячелетья, вздыбился, закипел и рассыпался под ее прикосновением в облако сверкающей пыли, не оставляя на ее черной, текучей поверхности ни царапины.

Она не преследовала. Она осуществляла квоту на уничтожение. Она была функцией.

– Она игнорирует препятствия! – задыхаясь, выкрикнула Лира, спотыкаясь о скрытый под снегом выступ. – Нам не спрятаться! Она проходит сквозь все!

– Тогда надо драться! – Маркус остановился, сбросил с плеча ранец с реактором. Его инженерный ум лихорадочно искал решение в привычных категориях. – Энергия… Она питается энергией. Может, если создать импульс, контролируемый выброс… Перегрузить ее системы…

Они выбежали на другую площадь, меньшую по размеру, посреди которой стояла одинокая кристаллическая структура, испускающая слабое, ровное свечение, похожее на свет светлячка. Маркус начал лихорадочно отсоединять передатчик, его пальцы в толстых перчатках стали неловкими, он ронял зажимы, ругался сквозь стиснутые зубы.

– Я настрою его на взрыв. Максимальная мощность. Может, это перегрузит ее цепи… или хотя бы отвлечет.

Лира смотрела на приближающуюся Статую. Она шла через здания, как призрак, как горячий нож через масло, оставляя за собой груды оплавленного и рассыпавшегося льда, руины, дымящиеся странным паром. Ее изумрудные глаза были прикованы к ним, в них не было ни гнева, ни ненависти, лишь холодная, математическая целесообразность.

– У нас нет времени, Маркус!

– Беги дальше! Я задержу ее! – крикнул он, не поднимая головы от блока управления.

Лира хотела возражать, схватить его за рукав, заставить бежать вместе с ней, но увидела в его глазах, мелькнувших на мгновение из-под забрала, то же самое, что была у Эриха в последнюю секунду, – леденящий ужас, смешанный с отчаянной решимостью и странным облегчением человека, нашедшего, наконец, простое решение. Она кивнула, сжав кулаки так, что кости затрещали, и побежала дальше, вглубь города, к высоким башням, чьи шпили терялись в зеленой мгле.

Маркус закончил настройку. Маленький портативный реактор гудел, набирая мощность для последнего, фатального скачка. Он поставил его на лед и отскочил назад, нажимая на кнопку дистанционного детонатора.

Ослепительная белая вспышка, словно рождение новой звезды, озарила площадь. Ударная волна, горячая и резкая, отбросила Лиру, шедшую уже далеко, на землю. Снег вокруг нее испарился, обнажив темный лед. Она обернулась, надеясь, молясь, чтобы увидеть груду обломков, расплавленную черную лужу.

Но когда свет угас и режущая глаза пелена немного рассеялась, Статуя все так же стояла там. Нет, она не просто стояла. Она… впитывала энергию взрыва. Вокруг ее черного тела плясали зеленые молнии, с шипением входя в нее, а глаза горели теперь еще ярче, ослепительно, как прожекторы. Она медленно повернула голову в сторону упавшей Лиры, и в этом повороте был страшный, невысказанный смысл, словно говоря: «Спасибо за подпитку».

Затем ее щупальце метнулось к Маркусу, который стоял, парализованный провалом своего плана. Инженер попытался увернуться, сделать шаг, но оно лишь скользнуло по его ноге. Боты и часть скафандра обратились в пыль. Маркус с криком, полным не столько боли, сколько осознания неизбежного, упал, пытаясь ползти по обнажившемуся льду. Второе прикосновение, легкое, почти нежное, коснулось его спины. Его крик оборвался, перешел в хрип и затих. Еще одно облако пепла, чуть более темное, на вечном, безразличном льду.

Лира вскочила и побежала без оглядки, не видя ничего перед собой, спотыкаясь, падая, снова поднимаясь. Она не думала, не планировала. Руководил только инстинкт – инстинкт добычи, загнанной в угол, желание жить, пусть еще на секунду, еще на мгновение. Ее преследовал не монстр. Ее преследовала сама смерть, облеченная в каменную форму, логичный и неумолимый конец.

Она забралась в одну из спиралевидных башен, надеясь найти укрытие на высоте, в этом каменном улитке. Винтовая лестница, вырезанная во льду, была скользкой и опасной, ее ступени были стерты до состояния гладких волн. Она бежала, спотыкаясь, ее дыхание было хриплым и частым, пар от него застилал забрало. Сквозь узкие, стрельчатые оконные проемы она видела, как Статуя приближается к основанию ее башни. Она не пошла по лестнице. Она начала подниматься по внешней стене, вонзая острые окончания щупалец в лед, который плавился и застывал позади нее, оставляя черные, обугленные следы.

Лира достигла вершины – круглой площадки под открытым, зловеще-зеленым небом Стигии, где ветер выл с удвоенной, обезумевшей силой, раскачивая ее, угрожая сорвать вниз. Отступать было некуда. Внизу, в сотне метров, лежал город, прекрасный и мертвый, а ее башня была последним островком перед небытием.

Черная, блестящая рука появилась над краем площадки, впиваясь когтями в лед. Затем вторая. Статуя поднялась и встала перед ней, заполнив собой все пространство, заслонив собой уродливое небо. От нее исходил легкий гул, вибрация, от которой немели зубы. Ее щупальца медленно поднялись для последнего, финального касания. Лира зажмурилась, ожидая растворения, небытия.

И в этот момент отчаяние и знания Лиры слились воедино, высекая искру озарения. Она вспомнила фрески. Существо, приносящее жертвы. Черная дыра. Энергия. Она смотрела на изумрудные глаза монстра, эти ворота в ничто, и поняла. Это не просто глаза. Это каналы. Каналы для поглощения. Она питалась не плотью, а силой, жизнью, энергией в самом широком смысле.

Ее рука инстинктивно схватилась за единственное оружие, которое у нее было – мощный тактический фонарь на шлеме, способный ослепить на ближней дистанции. Она не стала светить ему в «лицо». Она выкрутила его на максимальную мощность, до которой тот еще не раскалился, и, вырвав из крепления, изо всех сил швырнула прямо в грудь статуи.

Световой шар, яркий, как маленькая звезда, как вспышка фотонной гранаты, ударил в черную, поглощающую грудь. И Статуя… замерла. Ее щупальца остановились в сантиметре от стекла ее шлема. Она медленно опустила их. Ее голова склонилась, следя за падающим на пол фонарем, который, потрескивая, катился к краю площадки. Она протянула одно щупальце и коснулась его. Фонарь рассыпался в пыль, но последние капли его энергии, казалось, поглотились ею, и изумруды на мгновение вспыхнули чуть ярче.

И тут Лиру осенило. Она не охотилась на них ради убийства. Она охотилась ради энергии. Их скафандры, их инструменты, их тела, их реактор – все это источники ничтожной, но все же энергии в этом мире, где царил абсолютный нуль. А взрыв реактора был для нее пиршеством. Она была стражем, питающимся тем, что пытается посягнуть на ее храм. Как хищное растение, приманивающее насекомых на свой нектар, чтобы затем поглотить их.

Но почему она остановилась? Почему не добила ее?

Страж снова посмотрел на Лиру.

В его изумрудных глазах не было ни злобы, ни милосердия, ни разочарования. Только бесконечная, холодная пустота, равнодушие машины, выполняющей свою функцию. Он сделал шаг вперед. Лира отпрянула к самому краю, чувствуя, как ледяной ветер рвет ее одежду, завывая в ушах предсмертную песню.

И тогда Страж поступил неожиданно. Он повернулся к ней спиной, его черная, блестящая поверхность отразила на мгновение ее маленькую, испуганную фигурку. И, не спеша, так же неотвратимо, он направился к краю площадки. Он спустился тем же путем, что и поднялся, его черный силуэт быстро терялся в сумерках ледяного города, растворяясь в зеленоватой дымке, пока не исчез из виду.

Лира, дрожа от холода, адреналина и невыразимого облегчения, не могла поверить в свое спасение. Она подползла к краю и посмотрела вниз. Статуя шла обратно к своему храму, ее поступь была такой же мерной. Она дошла до центральной площади, поднялась на свой пьедестал и замерла. Свет в ее глазах померк, став едва заметным мерцанием, как у далекой звезды. Снова став просто статуей. Охранником, вернувшимся к своему вечному посту. Ожидающим.

Она не тронула Лиру, потому что та была больше не интересна. Она отдала всю свою энергию, все свои технологии, даже свою попытку сопротивления. Она была пустым сосудом, иссякшим источником. Недостойной жертвой. Сорванным с крючка червем.

Лира осталась одна. Одна в мертвом городе на мертвой планете, под вечно зеленым, безразличным небом. С единственным спутником – черной статуей в центре храма, которая ждала. Ждала следующих путников, следующих источников света и тепла в этом вечно ледяном мраке. Она сидела на вершине башни, поджав колени, глядя на зеленоватую звезду, поднимающуюся над горизонтом, и понимала, что самое страшное – не быть уничтоженным, а быть проигнорированным вселенским злом. Быть сочтенной ничтожеством, даже не заслуживающим уничтожения.

И в этой ледяной пустыне, где единственными звуками были завывание ветра и тихий, едва слышный гул в ушах, ее одиночество было громче любого крика, тяжелее любого гравитационного удара. Она была не просто последней выжившей. Она была пылинкой, которой позволили улететь, потому что она не имела никакого значения.

Эфирный скиталец

Испарения уличной грязи, густые и маслянистые, поднимались над раскисшим асфальтом, смешиваясь с едким чадом выхлопных газов и всепроникающей серой дымкой осеннего дождя. Запах был сложный, многослойный – в нем угадывались нота мокрой шерсти прохожих, сладковатая вонь гниющих листьев в водосточных трубах и неизменный металлический привкус мегаполиса. Лев прижался лбом к холодному, влажному стеклу трамвая, наблюдая, как капли, словно слепые черви, расползаются по грязной поверхности, оставляя за собой извилистые, слизистые следы. За окном проплывали призрачные фигуры под зонтами, их лица были размыты до безличия, а сам город казался гигантской гравюрой, выполненной в оттенках свинца, грязи и уныния. Обычный вечер. Очередной день. Бесконечный, замкнутый цикл.

Его жизнь была аккуратно сложенным пасьянсом из рутинных действий, где каждая карта знала свое место: подъем в семь под вой будильника, похожего на сигнал воздушной тревоги, чашка безвкусного, обжигающего кофе из зерен, хранящих аромат дешевой обжарки, давка в метро, где тела сплющивались в единый, дышащий и потеющий организм, восемь часов перед мерцающим монитором, где он был не Львом, а просто сотрудником IT-отдела под номером 0347, затем обратный путь в свою однокомнатную клетку с ее вечным запахом старого линолеума, пыли и одиночества, въевшегося в самые стены. Друзей не было, романы не складывались, словно бумажные кораблики в луже, хобби угасли, как тлеющие угли, оставшиеся от некогда яркого костра. Он был призраком в собственном существовании, телом, выполнявшим заученный, бессмысленный танец среди миллионов таких же немых и усталых тел.

Но ночью… Ночью Лев путешествовал.

Это началось не вдруг, а подкралось в детстве – отрывочные, яркие, как вспышки магния, сны, которые были на порядок реальнее яви, оставляя после пробуждения щемящее чувство потери. С годами способность кристаллизовалась, превратилась в отточенный навык, в тайную жизнь, ради которой и существовала жизнь явная. Он не просто видел сны. Он входил в них. Полноценно, осознанно, с сохранением памяти и «я». А потом научился смещать это «я», надевать чужие оболочки, как костюмы, ощущая их изнутри всеми нервными окончаниями.

Его метод был сродни плаванию в безвоздушном, беззвучном океане возможностей. Лев ложился в постель, на простеганное ватное одеяло, застеленное прохладной простыней, закрывал глаза и погружался в тот самый эфир, что отделяет сон от яви. Он называл его «Межмирье» – бескрайний, безвоздушный простор, мерцающий мириадами «пузырей» снов, похожих на скопления космических туманностей. Одни были маленькими и тусклыми, пульсирующими неровным светом – сиюминутные переживания, страхи, обрывки мыслей. Другие – огромными, многомерными и сияющими сложными, переливающимися узорами – это и были целые миры. Чужие, инопланетные, непостижимые.

Лев научился находить их по «вибрации», по уникальному резонансу, который он ощущал не ушами, а всем существом. Он протягивал невесомое щупальце сознания, нащупывал подходящий, зовущий пузырь и… входил. Ощущение было сродни просачиванию сквозь плотную, но податливую пленку, за которой открывалась новая вселенная.

-–

В тот вечер, вернувшись домой и механически проглотив разогретый до состояния резины ужин, Лев с тоской смотрел на залитый дождем город, на огни реклам, расплывавшиеся в мокрой ночи как мазки масляной краски. Реальность давила, как свинцовый колпак, сжимая виски тупой болью. Ему нужен был не просто побег. Ему нужен был новый дом. Хоть на одну ночь. Он жаждал мира, где не было бы ни грамма от этого серого, давящего уныния.

В «Межмирье» он поймал особенно яркий и странный сигнал. Он исходил не от одного пузыря, а от целой их грозди, соединенных тончайшими, серебристыми, словно паутина, нитями, пульсирующим с единым ритмом. Это был сложный, живой мир, система. Лев выбрал самый большой и сияющий, пульсирующий изнутри мягким изумрудным светом, пузырь и нырнул в него.

Ощущение было знакомым и всегда новым: провал в бездну, потеря веса, стремительное падение, а затем – резкая, почти болезненная фокусировка. Он больше не лежал в кровати, не чувствовал под спиной жесткого матраса. Он стоял на поверхности, но не земли.

Это был мир-лес. Гигантские деревья, больше похожие на кристаллические структуры, выточенные из цельного аметиста и изумруда, уходили в небо цвета жидкого, расплавленного золота, где плыли облака, напоминающие клубы светящегося пара. Вместо листьев с них свисали светящиеся лианы, испускающие нежный, переливчатый гул, похожий на звук гигантского стеклянного арфона. Воздух был плотным, насыщенным, им можно было почти насытиться; он обладал сложным ароматом – в нем смешивались запахи незнакомых цветов, пахнущих одновременно медом и озоном, свежеспиленного дерева и сладковатой смолы. Лев сделал первый вдох и ощутил, как прохлада разливается по телу, не похожему на его собственное.

Он посмотрел на свои… руки. Вернее, на то, что их заменяло.

Он был ксилофилом – обитателем леса Ксиландрии. Его тело представляло собой гибкий, древесный каркас, покрытый мягкой, бархатистой корой мшисто-зеленого оттенка, испещренной тонкими серебристыми прожилками, которые слабо светились изнутри. Пальцы были длинными, гибкими и цепкими, идеально приспособленными для лазания по гладким, отполированным веками кристаллическим стволам. Он чувствовал вибрации мира всей поверхностью своего существа: низкий, утробный гудение лиан, глухой, размеренный рокот недр, словно сердцебиение планеты, легкие, почти невесомые шаги других ксилофилов, передвигавшихся где-то в вышине, в переплетении ветвей.

Его сознание, сознание Льва-человека, было лишь ядром, пилотом в этой удивительной биологической машине. Но машина эта была живой, мыслящей, со своей памятью, инстинктами и тихой, размеренной жизнью. Обычно Лев сохранял дистанцию, наблюдая из-за толстого стекла восприятия хозяина тела. Но здесь, в Ксиландрии, граница начала таять с пугающей, опьяняющей скоростью.

Он – ксилофил по имени Элиан – карабкался вверх, к самой вершине Великого Древа, исполинского сооружения, чья вершина терялась в золотистой дымке небес. Там, на гигантских платформах, образованных разветвлениями ствола, собирался Совет Рощ. Элиан был молодым исследователем, «Слушателем Недр». Его работа заключалась в том, чтобы прикладывать свои длинные, чувствительные пальцы к особым, теплым узлам на стволах деревьев и «считывать» историю мира, его боль, его радости, его древнюю, неторопливую мудрость.

«Совет… угроза… разрыв в Межмирье… инородный вихрь…» – обрывки мыслей Элиана, похожие на шелест страниц, смешивались с собственным смятением Льва.

Лев ощутил незнакомое, всепоглощающее чувство – глубокую, неразрывную связь со всем, что его окружало. Он чувствовал, как по скрытым капиллярам деревьев течет не сок, а жидкий, пульсирующий свет свет, как сама планета дышит медленным, мощным дыханием, и он был частью этого дыхания. Это была не метафора. Это была физиология, анатомия этого мира. Здесь не было одиночества. Одиночество здесь было бы таким же противоестественным, как оторванная конечность. Каждый ксилофил был нервным узлом, клеткой в огромном, растянувшемся на континенты организме, и его собственная боль растворялась в этом всеобщем, умиротворящем единстве.

Он провел в теле Элиана несколько дней (или недель? время здесь текло иначе, то замедляясь до полной остановки, то ускоряясь до головокружительной скорости). Участвовал в Совете, где общение происходило не словами, а целыми потоками образов, чистых эмоций и сложных, многоуровневых симфоний запахов. Он «услышал», как старейшина, кора которого была испещрена древними, мерцающими узорами, словно карта звездного неба, передал тревогу: в Межмирье появилась «трещина», некая аномалия, черная дыра, притягивающая к себе блуждающие сны и угрожающая равновесию всей системы.

Лев с холодным ужасом, похожим на ком ледяной грязи в желудке, понял, что, возможно, это он сам, его частые, насильственные визиты, стали причиной этой «трещины». Но ужас быстро растворился в умиротворящей, мелодичной гармонии леса, в пении ветра в кристаллических листьях. Ему было хорошо. Впервые за долгие годы – по-настоящему, глубоко, до самых корней своего существа хорошо. Возвращаться в свой дождливый, вонючий, одинокий мир не хотелось категорически. Это было бы равносильно самоубийству.

Когда пришло время уходить, когда он почувствовал знакомое, назойливое подергивание на периферии сознания, сигнализирующее о конце цикла сна и начале кошмара яви, Лев инстинктивно, отчаянно сопротивлялся. Он вцепился сознанием в тело Элиана, в каждую шероховатость коры под своими пальцами-побегами, в мелодию леса, в чувство принадлежности. Он кричал в никуда, в пустоту, что должна была его забрать: «Нет! Я остаюсь! Я не вернусь!»

И случилось невозможное. Рывок, словно коготь, раздирающий плоть. Разрыв, хруст ломающихся связей. Боль, похожая на вывернутые из суставов конечности. И… тишина. Абсолютная, звенящая. Ощущение ухода не повторилось. Оно оборвалось. Он остался. Он был Элианом. Лев, человек из мира бетона и стали, стал бледным, далеким воспоминанием, сном внутри сна, призраком в машине, которая теперь принадлежала ему.

Первые «дни» были чистой, незамутненной эйфорией. Он с головой окунулся в жизнь ксилофила, как в прохладный, целительный источник. Изучал летописи Ксиландрии, записанные не чернилами, а пульсирующей энергией в спиралях древесных колец, видел в них воспоминания о падении звезд и рождении новых рощ. Общался с сородичами, научившись не просто слышать, но и понимать их сложные, многогранные послания, где один запах мог означать целую философскую концепцию. Он влюбился в сам акт существования здесь. Каждое мгновение было наполнено до краев смыслом, красотой, ощущением дома и принадлежности.

Но постепенно, словно яд, начали проявляться сбои. Тело Элиана, лишенное своей исконной, родной души, но управляемое чужеродным, неуместным сознанием, начало давать странные, тревожные сбои. Кора на его «руке» начала шелушиться, темнеть, покрываться безжизненными, серыми пятнами, похожими на проказу. Он не мог правильно интерпретировать сложные, многослойные симфонии запахов с Совета – для него они сливались в невнятную, раздражающую какофонию, в которой он не мог уловить сути. Другие ксилофилы начали смотреть на него с легким, едва уловимым недоумением, их общение становилось все более простым, примитивным, будто они разговаривали с поврежденным ребенком или с диким зверем.

Лев-Элиан чувствовал себя самозванцем, похитителем, носящим не просто чужую кожу, а живую, страдающую плоть. Он жил чужой жизнью, и эта жизнь, этот самый мир, начал его отторгать, как инородное тело. Тоска по дому, которой он так боялся, вернулась, но это была тоска по настоящему дому, по телу, к которому он принадлежал по праву рождения, со всеми его несовершенствами. По своему миру, как бы убог, жесток и несовершенен он ни был.

Он понял первую горькую, непреложную истину: нельзя навсегда остаться в гостях, даже в самых прекрасных. Рано или поздно хозяин попросит свою одежду обратно. А хозяина здесь не было. Он его вытеснил, уничтожил. И мир, лишенный одной из своих настоящих нот, отвечал ему безразличием и медленным, неумолимым увяданием.

Отчаявшись, он решил действовать. Он вспомнил о «трещине», о которой говорил старейшина. Может быть, это был не он ее создал, а она была ключом? Порталом? Ловушкой? Единственным шансом что-то исправить?

Он отправился в Глубокую Рощу, место, где, по преданиям, граница между мирами была тоньше паутины, а воздух звенел от напряжения. Добравшись до гигантского, древнего дерева, испещренного мерцающими, как глаза ночных зверей, рунами, он приложил свои ладони-побеги к его теплому, пульсирующему стволу, пытаясь не «слушать», а… звать. Концентрировался не на красоте Ксиландрии, а на образе своей убогой квартиры, на звуке дождя, барабанящего по подоконнику, на вкусе дешевого, горчащего кофе, на ощущении усталости в собственных, человеческих, костлявых мышцах, на запахе пыли и одиночества. Он звал не в рай, а домой, в свой личный, единственный ад.

И «Межмирье» ответило.

Его вырвало из тела Элиана с такой силой, что он закричал – но это был крик беззвучный, крик души. Это был не возврат. Это был хаотичный, неуправляемый, болезненный полет. Ксиландрия исчезла, растворилась в сияющем, разрывающем на части вихре. Его сознание, как щепку в урагане, понесло по невидимому течению, закрутило в бешеной воронке, которая и была той самой «трещиной». Он понял – это не дверь. Это была незаживающая рана в ткани реальности снов, и он, своими побегами, лишь разрывал ее сильнее.

-–

Очнулся он в новом теле. Вернее, в тотальном отсутствии такового. Он был… чистой энергией. Сгустком сознания, пойманным в чудовищный, вечный шторм плазмы в верхних слоях атмосферы газового гиганта, которого местные обитатели – сгустки самоосознающего электромагнитного поля – называли Вихрем.

Здесь не было тел. Не было форм, запахов, вкусов. Были только паттерны, ритмы, импульсы, всплески энергии. Общение напоминало молниеносный обмен сложнейшими математическими кодами, где одна вспышка могла содержать целый трактат. Лев пытался адаптироваться, научиться «думать» так же быстро, абстрактно и эффективно. Он был песчинкой, затерянной в чудовищной, вечной грозе, где разноцветные молнии были мыслями, а раскаты грома – чистыми, нефильтрованными эмоциями.

Этот мир был одновременно ослепительным и ужасающим. Свобода от физической оболочки, от ее ограничений и боли, была интоксицирующей. Он парил в океане чистого разума. Но эта свобода была и обескураживающей, лишающей опоры. Он был ничем и всем одновременно. Его затягивало в коллективное сознание Вихря, грозящее растворить его хрупкое, человеческое «я» без остатка, как каплю в море. Он снова, с титаническим усилием, попытался зацепиться, создать подобие личности из обрывков своих человеческих воспоминаний: из серого неба, из вкуса хлеба, из улыбки незнакомки в метро. Но они были слишком хрупкими, слишком бледными, слишком примитивными перед лицом этой космической, неумолимой мощи.

Он пробыл в Вихре целую вечность и одно мгновение, не в силах отличить одно от другого. И снова почувствовал, как его выталкивает, отторгает. Мир не терпел статики, а его попытки сохранить себя были именно статикой, гвоздем, вбитым в бушующую стихию. Его «я», искалеченное первым побегом и измотанное бесформенным существованием, снова понесло по бурному течению «Межмирья». Трещина, рана, которую он когда-то нашел, теперь сама управляла его путем, швыряя его из мира в мир, как щепку. Он был заложником, пленником собственного побега.

-–

Следующая остановка была полной, абсолютной противоположностью. Тишина. Абсолютная, гробовая, давящая тишина, в которой звенело в ушах от напряжения. Он был на пустынной, холодной планете, под куполом абсолютно черного, бархатного неба, усыпанного чужими, не мигающими, холодными звездами. Его тело было низким, приземистым существом с толстой, шершавой, каменной кожей – кремниевой формой жизни, одним из «Хранителей Безмолвия».

Эти существа жили невероятно, невозможно медленно. Их мыслительный процесс, одна простая мысль, занимал земные дни. Одно движение конечности – недели. Они питались скудной солнечной энергией, неподвижно стоя под звездами, как древние менгиры, и вся их жизнь, длящаяся тысячелетия, была посвящена созерцанию фундаментальных, неизменных законов вселенной. Для них Лев, с его метущимся, суетливым, человеческим сознанием, был вирусом, хаотичным и разрушительным шумом, помехой в великом космическом молчании.

Он пытался замедлиться, влиться в их медитативное, почти вегетативное существование. Заставить себя думать одну мысль в день. Но его разум, привыкший к калейдоскопической смене кадров, образов, ощущений, сходил с ума от этой неподвижности. Он был заключен в каменную тюрьму собственного нового тела, приговорен к вечному, осознанному молчанию и неподвижности. Тоска по шуму трамвая, по дурацким шуткам коллег, по боли в натруженной спине и радости от глотка холодной воды после жажды стала не эмоцией, а физической, острой болью, сверлением в самом нутре.

Именно здесь, в ледяном, безвоздушном безмолвии каменного тела, под пристальным взглядом бездушных звезд, его осенило. Побег не был решением. Он был трусливым, инфантильным побегом от самого себя. Он искал в чужих, прекрасных мирах целостность, связь, смысл, которые потерял в своем. Но, теряя связь со своим корнем, со своей изначальной, пусть и ущербной, природой, он терял все. Он был подобен растению, пересаженному в чужую, хоть и самую плодородную и красивую почву, и медленно, неумолимо умиравшему от несовместимости, от тоски по своей, родной, кислой и скудной земле.

Он снова, в последний раз, собрал всю свою волю. Он не пытался сконцентрироваться на том, чтобы остаться. Он пытался сконцентрироваться на том, чтобы вернуться. Вспомнить. Вспомнить до мельчайших, самых незначительных деталей. Не идеализируя, а принимая. Запах старой книги из родительского дома, пахнущей клеем и пылью. Резкую, жгучую боль от порезанного о бумагу пальца. Неловкий, соленый вкус первого поцелуя в подъезде. Давку в метро в час пик, когда чужая сумка упирается тебе в бок. Глухое раздражение от дурацкого, бессмысленного задания начальника. Тихое, ни с чем не сравнимое умиротворение от чашки горячего чая вечером, когда за окном темно и ты один. Все эти мелкие, неидеальные, уродливые и прекрасные, его личные, единственные в своем роде кусочки жизни.

Он собирал себя по крупицам, как археолог, откапывающий из-под завалов величественных, но чужих руин свою собственную, скромную, но единственную сущность.

И «Межмирье» снова откликнулось. На этот раз не вышвырнуло с силой, а потянуло. Медленно, неохотно, будто отпуская добычу, в которую вложило слишком много сил. Каменное тело начало рассыпаться, превращаясь в мелкую, серую пыль, уносимую ледяным ветром. Звезды поплыли, смешались в сияющие полосы. Тишина сменилась нарастающим, оглушительным гулом, в котором уже угадывались звуки большого города.

-–

Он открыл глаза. Свет раннего утра, бледный и косой, пробивался сквозь грязное, в разводах окно, освещая кружащиеся в воздухе пылинки. За тонкой стенкой кто-то включил дрель – ее визгливый, назойливый звук врезался в сознание, как долгожданная, хоть и неприятная, музыка. В воздухе густо витали запахи – кто-то жарил яичницу, доносился сладкий дух дешевого шампуня из ванной и вездесущий, знакомый запах пыли.

Он лежал в своей кровати. В своем теле. Настоящем. Человеческом. Одеяло было тяжелым и теплым. Под спиной он чувствовал продавленную пружину матраса.

Он медленно, будто боясь, что оно рассыплется, поднял руку – свою, костлявую, бледную, с знакомой родинкой на запястье – и рассмеялся. Смех был хриплым, неуверенным, и он быстро перешел в рыдания, в сдавленные, сухие всхлипы. Он плакал, обнимая свое простеганное, потертое одеяло, впитывая носом знакомые, такие родные и такие отталкивающие прежде запахи своего жилища. Он плакал от облегчения, от усталости, от счастья и от горя одновременно.

Он был дома.

Прошли недели. Лев не пытался больше «путешествовать». Мир снов был для него закрыт, как зараженная территория. Он боялся той трещины, того хаоса, что таился в «Межмирье», и того призрака, которым он сам там стал. Но что-то в нем изменилось навсегда, перевернулось, как лист.

Он по-прежнему ездил в душном, потном метро, сидел перед мерцающим монитором, жил в своей маленькой, бедной квартире. Но теперь он видел. По-настоящему видел, будто с его глаз сняли толстые, серые линзы.

Он видел, как солнечный свет, пробиваясь сквозь облака, играет на кирпичной стене дома напротив, создавая узоры из света и тени, не уступающие по сложности и красоте сиянию лиан Ксиландрии. Он слышал гул города – громыхание машин, отдаленный гул поездов, голоса людей – как сложную, живую, дышащую симфонию, мощную, как Вихрь, но наполненную человеческим теплом, страстью и болью. Он чувствовал в крепком рукопожатии коллеги, в мимолетной, усталой улыбке продавщицы в магазине, в случайном прикосновении в толпе ту самую хрупкую, несовершенную, но настоящую связь, которую он тщетно искал в чужих, идеальных мирах.

Он больше не был скитальцем. Его великое путешествие закончилось там, где оно и должно было закончиться – в нем самом. Он нашел способ остаться в чужих мирах навсегда, но заплатил за это знанием, что вечность в чужой, пусть и прекрасной, шкуре – это ад одиночества и самоотрицания. А единственное место, где он мог быть собой, со всеми своими шрамами, страхами, глупостями и маленькими, ничтожными радостями, была здесь. В этой, единственной и неповторимой, реальности.

Однажды вечером, глядя на закат, окрашивающий серые крыши в огненно-багряные тона, он поймал себя на мысли, что его город, его жизнь, его мир – это тоже своего рода инопланетный, уникальный ландшафт. Странный, сложный, иногда жестокий и несправедливый, но его. Его родина. И в этой принадлежности, в этом простом, безоговорочном принятии, заключалась та самая, единственно возможная вечность, которую он так яростно и безнадежно искал в звездных безднах. Он не остался в инопланетных мирах. Он взял их с собой, как сокровище, как драгоценный эталон, позволивший разглядеть скрытую, тихую магию в самом обыденном. И этого было достаточно. Более чем достаточно.

Пожирающий простраство-время

Затерянный в безмолвной, угольной пустоте между созвездиями Змееносца и Скорпиона, трехмачтовый космический корабль «Святой Иероним» плыл сквозь вакуум, словно призрак из забытой эпохи. Его корпус, вырезанный из цельного ствола векового железодерева с луны Элизиум, был темным, как старый кровяной сгусток. Годами, а может, и столетиями, он впитывал в себя холод и радиацию глубин, и теперь его поверхность, испещренная шрамами от микрометеоритов и давних баталий, отливала тусклым багровым светом далеких туманностей. Три огромных паруса, сплетенные из затвердевшего в магнитном поле света и усиленные кристаллическими матрицами, были похожи на застывшие молнии, на расплавленное стекло, вытянутое в призрачные крылья. Они ловили не ветер, а само дыхание звезд – потоки заряженных частиц, солнечный ветер, что тек здесь, в межзвездной пустоте, незримыми, но могущественными реками. На носу, гордо вскинув голову, возвышалась резная фигура святого-покровителя Иеронима, сжимавшего в руках не свиток, а сложную, многослойную астролябию из бронзы и серебра. «Святой Иероним» был караккой, точной копией тех, что бороздили океаны Земли за пять столетий до этого, но его стихией был не вода, а бездна, холодная, безвоздушная и безжалостная.

Капитан Алоизий Рейнерт стоял на капитанском мостике, его руки, покрытые сетью старых шрамов и выцветшими татуировками с небесными картами, крепко держались за дубовый штурвал, инкрустированный перламутром из глубин Энцелада. Его лицо, испещренное морщинами, как кора дерева, изъеденного временем, было неподвижно, маской из замши и стали. Он смотрел в огромный визор, заменявший окно, на россыпь звезд, холодных, острых и безразличных, словно алмазная пыль, рассыпанная по черному бархату вечности. Они были здесь единственными спутниками уже три месяца по корабельному времени, и их немое сияние стало привычным, почти успокаивающим. Рейс с грузом артефактов и когнитивных кристаллов с заброшенной колонии Процион-Борей на Новый Кадис затянулся. Судно шло «поясным ходом», используя гравитационные аномалии и тихие участки космоса, где солнечные ветра были стабильны и сильны.

– Штиль, капитан, – проворчал старший штурман Варфоломей, его пальцы с толстыми, изуродованными суставами скользили по выпуклым сферам хронометров и астрометров. – Поток протонов ослабел. Скорость падает. Паруса едва шепчут.

– Ничего, – отозвался Рейнерт, его голос был низким и глухим, как скрип старого дерева. – Звезды не подведут. Они вели нас испокон веков. Они знают путь.

Его предки были моряками, его отец командовал океанским клипером, рассекающим пенные гребни Тихого океана. Сам Алоизий, рожденный уже в эру звездоплавания, чувствовал ту же романтику в шелесте солнечного ветра в натянутых вантах и такелаже, что и его прадед – в свисте ветра атлантического в канатах. Он был одним из последних капитанов старой закалки, кто предпочитал надежную, почти одушевленную древесину железодерева холодной стали космопортов, а магию световых парусов – грохочущим термоядерным двигателям. Для него космос был не враждебной пустотой, а великим, вечным Морем, полным тайн и путей.

На корме, у штурвала второй мачты, стояла Элисса, дочь капитана. Ей не было и двадцати, и ее стройная фигура, облаченная в практичный комбинезон из просмоленной ткани, казалась хрупкой на фоне громадных, уходящих ввысь мачт. Ее руки, еще не огрубевшие до состояния рук старого моряка, но уже уверенные, регулировали натяжение кристаллических волокон. Она смотрела на звезды с восторгом, который еще не успел превратиться в профессиональную привычку, а ее глаза, цвета темного аметиста, были широко раскрыты, впитывая немое великолепие галактики. Ее волосы, цвета воронова крыла, были заплетены в сложную косу, чтобы не мешаться в невесомости, которая частично компенсировалась искусственной гравитацией корабля, создававшей призрачное подобие тяжести.

Именно она первой заметила неладное.

– Отец, – ее голос, обычно звонкий и чистый, как колокольчик, прозвучал неуверенно, с легкой дрожью. – Взгляни-ка на Альфа Скорпиона. Антарес. С ним что-то не так.

Рейнерт медленно повернулся, его позвоночник издал тихий хруст. Ярко-красный гигант, один из маяков этого сектора, одинокая кровавая капля на черном полотне, мерцал. Но это было не спокойное, привычное мерцание из-за атмосферных помех или космической пыли. Это была какая-то судорожная, аритмичная пульсация, словно у гигантского сердца сбился ритм. Звезда словно билась в предсмертной агонии, ее свет то вспыхивал яростным багровым гневом, то опадал до тусклого, болезненного свечения тлеющего угля.

– Странно, – нахмурился капитан, и его густые, седые брови сомкнулись в одну сплошную линию. – Варфоломей, проверь телескопы. Может, гравитационная линза искажает? Или мы сами налетели на пылевое облако?

Но по мере того как «Святой Иероним» по инерции приближался, странность переросла в тревогу, а тревога – в леденящий душу, первобытный ужас, который сидел в каждом человеке с тех пор, как он впервые посмотрел на ночное небо со страхом и благоговением.

Антарес гас.

Нет, это было неверное слово. Его не срывало гигантской, ослепительной вспышкой, он не взрывался как сверхновая, разбрасывая вокруг себя материю для новых миров. Гигантский красный шар, в недрах которого когда-то могло поместиться все человечество, словно растворялся, таял на их глазах. От его краев отрывались гигантские, не поддающиеся осмыслению языки плазмы, протуберанцы, каждый из которых мог бы сто раз поглотить их родной мир, но они не разлетались в пространство силой чудовищного взрыва. Они стекались, как вода в гигантскую, невидимую воронку, к некоей точке рядом со звездой. Той самой точке, которую они сначала приняли за планету-гигант или темный спутник.

Теперь, когда корабль был ближе, они увидели Ее.

Сначала это было похоже на гигантское, невероятно плотное скопление космической пыли, черное и непроницаемое, пятно на самом полотне реальности. Но пыль не могла быть настолько черной. Она поглощала не только свет Антареса, но, казалось, саму идею света, саму возможность видения. Это была бездна внутри бездны, форма, не имеющая четких очертаний, постоянно меняющаяся, как амеба под микроскопом, но в масштабах звездной системы. Она пульсировала, вздымалась и опадала, и в ее черноте проступали оттенки, которых не было в спектре – цвет забвения, цвет абсолютного нуля, цвет тишины, длящейся миллиарды лет. Она была живой. Это понимали все на инстинктивном, подсознательном уровне, кто смотрел на нее. Это было живое, мыслящее, невообразимо древнее и абсолютно чуждое существо. Существо, которое пожирало звезду.

– Господи помилуй… Святая Мария, матерь Божья… – прошептал кто-то из матросов, и его пальцы судорожно выводили дрожащий крест в воздухе перед визором.

Элисса застыла, вцепившись в холодные металлические поручни так, что ее костяшки побелели. Ее восторг сменился первобытным страхом, ледяной волной, поднимающейся от копчика к затылку. Она видела, как от гигантского красного солнца тянутся протуберанцы, длиной в миллионы километров, и исчезают в этой черной, шевелящейся массе, словно ручьи, впадающие в высохшее устье. Антарес угасал на их глазах, его цвет тускнел от ярко-красного, яростного, до тусклого, багрового, как засохшая кровь на лезвии, а затем и до темно-бурого, цвета гниющей плоти.

А потом они увидели планеты. Их было четыре, газовые гиганты с кольцами изо льда и камня и каменистые, безжизненные миры, вращавшиеся вокруг своего умирающего солнца. Одна из них, ближайшая к Чудовищу, уже была обречена. Гигантские щупальца из тьмы, похожие на клубки червей, но масштабом с целый континент, обвивали планету, впиваясь в ее кору. Каменная оболочка не выдерживала, она трескалась, как скорлупа яйца под давлением пальцев гиганта, из разломов били фонтаны расплавленной магмы, ослепительно белые и оранжевые, которые тут же поглощались, всасывались все той же ненасытной тьмой. Планета не взрывалась. Она методично, с ужасающей, неспешной уверенностью, разбиралась на атомы, исчезая в ненасытной утробе, оставляя после себя лишь разреженный шлейф пыли, который тут же поглощался.

На мостике воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь тревожным, настойчивым писком датчиков, которые, казалось, впали в истерику. Приборы зашкаливали. Графики гравитационных аномалий рвались в цифровое небытие, экраны заполнялись хаотичными помехами. Датчики излучения молчали – существо поглощало все виды энергии, все спектры, от гамма-лучей до безобидного радиоизлучения. Оно было идеальным поглотителем.

– Развернуть корабль! – скомандовал Рейнерт, и его голос, привыкший отдавать приказы в самый лютый шторм, дрогнул, выдавая ту пропасть ужаса, что зияла у него внутри. – Все паруса на обратный курс! Отдать якорь гравитации! Дайте максимальную тягу!

«Святой Иероним» был живым существом, он отзывался на команды. Древесина его корпуса содрогнулась, мачты заскрипели под чудовищным напряжением, когда кристаллические паруса начали перестраиваться, поворачиваясь, пытаясь поймать иссякающий, отравленный поток частиц от умирающей звезды. Но было поздно. Они попали в тиски.

Они не чувствовали ускорения, не слышали рева двигателей, но все, кто смотрел в визор, видели, как звезды вокруг начали искажаться, вытягиваясь в длинные, тонкие мазки света, словно кисть художника провела по еще влажной картине. Корабль, словно попав в невидимый, космический водопад, понесло прочь от системы Антареса, но не в ту сторону, куда они хотели. Его тащило по широкой, неумолимой дуге, прямо к краю той самой черной воронки, к самому краю пасти Чудовища.

– Нас затягивает в аккреционный диск! – закричал Варфоломей, его лицо стало землистым, а глаза выпучены от ужаса, глядя на безумные показания приборов. – Гравитация… она невозможна! Это не черная дыра! Показания… они противоречат друг другу!

Это было хуже. Черная дыра подчинялась бы известным законам физики, ее поведение можно было хоть как-то просчитать. Это существо – нет. Оно не просто создавало гравитационное поле, оно искажало саму ткань пространства-времени вокруг себя, подминая реальность под свою чудовищную, непостижимую волю. Оно было не дырой в пространстве, а раной на нем.

«Святой Иероним» был могучим кораблем, гордостью звездного флота, но против этой силы он был щепкой, сухой травинкой, уносимой потоком. Световые паруса, гордость звездных мореплавателей, их главный двигатель и душа корабля, беспомощно затрепетали и стали гаснуть, их внутреннее свечение померкло, кристаллы потускнели. Энергия, питавшая их, высасывалась, как сок из травинки, без остатка. Корабль погрузился во мрак, освещаемый лишь тусклым, агонизирующим светом Антареса, который теперь был похож на угасающий уголь в гигантском мангале, и зловещим, призрачным отсветом поглощаемых планет, последней вспышкой жизни перед вечным забвением.

И тогда на них обрушился Голос.

Это не был звук, ибо в вакууме звука нет. Это была вибрация, пронизывающая каждый атом их тел, каждый нейрон в мозгу, самую субстанцию корабля. Это был скрежет ломающихся миров, шепот умирающих звезд, треск разрываемой материи и безумный, диссонирующий хор миллиардов голосов, некогда поглощенных, а теперь ставших частью целого. Он не нес смысла, доступного человеческому разуму, он был чистым ощущением вселенского холода, ненасытного голода и абсолютной, тотальной чуждости. Он входил в сознание не через уши, а через кожу, через кости, через глаза.

Элисса вскрикнула, закрыв уши руками, но это не помогало, ибо Голос звучал изнутри, он рождался в ее собственном черепе. Она чувствовала, как ее разум трещит по швам, как воспоминания всплывают и искажаются. Она видела кошмары наяву: тени на стенах оживали и тянулись к ней тонкими, костлявыми пальцами, скрип дерева превращался в предсмертные хрипы, а в собственном отражении в затемненном визоре ей мерещилось не ее лицо, а нечто распадающееся, покрытое сотнями пустых, слепых глаз.

Матросы падали на колени, одни молились, бессвязно бормоча слова псалмов, другие рыдали, уткнувшись лицами в решетчатый пол, третьи впадали в кататонию, уставившись в пустоту расширенными, ничего не видящими зрачками. Даже стальные нервы капитана Рейнерта дрогнули. Он видел, как его корабль, его дом, его жизнь, медленно умирает, захваченный силой, против которой не было защиты, против которой было бессмысленно даже поднимать руку.

– Все на палубу! – закричал он, срывая с кобуры старый, но надежный импульсный пистолет, ствол которого был исчерчен зарубками за каждое спасение. – К бою! Если нам суждено погибнуть, то погибнем как моряки, с оружием в руках!

Его приказ прозвучал жалко, смехотворно и безнадежно. Как можно сражаться с существом, пожирающим звезды? Как можно выстрелить в саму пустоту, в саму идею уничтожения?

Корабль трясло и бросало, словно он был не величественным кораблем, а утлой скорлупой в штормовом океане. Снаружи по прочному корпусу из железодерева принялся барабанить бешеный град из каменных обломков некогда существовавшей планеты. Древесина, выдерживавшая попадания лазеров и плазменных залпов, с треском лопалась, но пока держалась. Резной святой Иероним на носу, простоявший там два столетия, отломился у основания и унесся в темноту, бесследно сгинув в хаосе.

И вдруг тряска прекратилась. Корабль замер, словно попав в зону затишья в самом центре урагана. Их затянуло достаточно близко, чтобы видеть «пожирателя» во всех его леденящих, не поддающихся описанию подробностях.

Теперь это не было просто черное пятно. Это была целая экосистема безумия, архипелаг хаоса. Они видели скелеты звезд, белые карлики и нейтронные звезды, причудливо переплетенные, как ветви кораллов в фантастическом подводном саду, образующие гигантский, ажурный каркас всего существа. Они видели целые океаны расплавленного металла и силикатов, плавающие в невесомости, заключенные в сферы искаженного пространства. Они видели существа из чистой энергии, похожие на сгустки северного сияния, запертые в ловушках из гравитационных полей, словно светлячки в банке, бившиеся о невидимые стены в вечной агонии. Они видели остатки цивилизаций – обломки колец-мегаструктур, фрагменты городов, размером с луну, дворцов и машин, – все это было перемешано, сплавлено и вплетено в тело Чудовища, как трофеи, как украшения, как память. Это была не просто тварь. Это был ковчег смерти, архив уничтоженных миров, бог-потрошитель, плывущий по галактике и оставляющий за собой лишь холодную, беззвездную пустоту.

И тогда Элисса, все еще цепляясь за рассудок кончиками онемевших пальцев, увидела нечто, от чего кровь застыла в ее жилах, а сердце на мгновение остановилось. В самой гуще этой адской, шевелящейся конструкции, в эпицентре вихря из тьмы и украденного света, она увидела лицо.

Нет, не лицо. Подобие. Огромную, бледную, как серп мертвой луны, маску из того, что когда-то было планетой, скалой, материей. На ней угадывались черты – гигантские, пустые впадины глаз, беззвучно кричащий, перекошенный в немой гримасе ужаса рот. И в этих глазах-впадинах плескался не свет, а отражение далеких, еще не погибших галактик, искаженное и отдаленное, как сон. Это было лицо страдания, застывшее в вечном, безмолвном крике, лицо, которое само стало частью пожирателя, его вечным памятником и трофеем.

Она поняла. Это существо не просто уничтожало миры. Оно присваивало их. Оно впитывало их материю, их энергию, их память, их боль, их историю. И Антарес, и те планеты, и, возможно, миллионы других до них, теперь были частью этого единого, кошмарного организма, его клетками, его воспоминаниями, его пищей.

– Оно… помнит, – прошептала Элисса, и ее шепот был похож на скрежет пепла, на трение друг о друга двух высохших костей. – Оно помнит всех, кого съело. Оно хранит их внутри себя.

Капитан Рейнерт, шатаясь, подошел к дочери и обнял ее за плечи. Его рука была твердой, как скала, но холодной, как лед открытого космоса.

– Не смотри, дочка, – сказал он хрипло, и в его голосе не было привычной командирской твердости, лишь усталая, бездонная грусть. – Отвернись. Закрой глаза.

Но она не могла. Ее взгляд был прикован к этому лику вечной агонии, он всасывал ее сознание, как черная дыра. Она чувствовала, как ее собственные воспоминания начинают шевелиться, вытягиваться на поверхность, словно приманка для этого космического хищника. Детство на Новом Кадисе, запах моря (настоящего, земного, привезенного в террариумах), соленый ветер, что пах озоном и чужими мирами, лицо матери, погибшей во время рейдерской атаки, ее улыбка, ее тепло… Все это всплывало с неестественной, болезненной яркостью, и ей казалось, что каждая ее мысль, каждое воспоминание тут же копируется, всасывается и добавляется в бесконечную, невообразимую коллекцию мук, хранящуюся в этом чудовище.

Внезапно корабль содрогнулся от нового воздействия. Но на этот раз это был не гравитационный рывок. Это было… прикосновение.

Щупальце из чистой, живой тьмы, тонкое, как паутина, но невероятно плотное и тяжелое, протянулось к «Святому Иерониму». Оно двигалось неспешно, почти ласково. Оно не ударило, не схватило с силой. Оно коснулось корпуса рядом с визором мостика, и это прикосновение было похоже на поцелуй смерти.

Древесина железодерева, пережившая столетия, радиацию, метеоритные дожди и войны, в месте прикосновения не раскололась и не обуглилась. Она… исчезла. Не испарилась, не превратилась в плазму, а просто перестала существовать, оставив после себя идеально круглое, гладкое отверстие диаметром в метр, будто его вырезал гигантский, невероятно точный резак. Края были гладкими, как отполированными черным обсидианом, и сквозь них было видно искаженное звездное поле. За отверстием виднелись те же звезды, но их свет был странно изогнут, словно смотрящийся в кривое, вогнутое зеркало.

Затем щупальце отступило, растворившись в общей массе тьмы, выполнив свою миссию. И снова раздался Голос. На этот раз он был иным. В его многоголосом, безумном хаосе, в визге уничтоженных реальностей и шепоте угасших солнц, проступил один, четкий, ясный сигнал. Он был слабым, едва различимым, как далекая радиопередача сквозь грозовые помехи, но он был узнаваем.

Это была музыка.

Простая, наивная мелодия. Колыбельная. Та самая, что пела Элиссе мать, когда та была маленькой и боялась засыпать в своей каюте, глядя на звезды в иллюминаторе.

Слезы, горячие и соленые, хлынули из глаз Элиссы, застилая ей видение. Это было самое жестокое, самое изощренное, что могло случиться. Существо не просто убивало. Оно глумилось. Оно выискивало в твоем разуме самое сокровенное, самое дорогое, самое чистое и играло с ним, как кошка с мышью, прежде чем съесть.

– Нет! – закричала она, обращаясь к черной, пульсирующей пустоте за визором, вцепившись пальцами в холодное стекло. – Оставь это! Оставь ее в покое! Это мое! Только мое!

В ответ Голос зазвучал громче, настойчивее. Колыбельная смешалась с реальным, записанным в ее памяти голосом матери, зовущей ее домой, с шумом прибоя на пляжах Нового Кадиса, со смехом отца, каким он был молодым. Это был идеальный, выверенный слепок ее счастья, ее потерянного рая, вырванный из глубин памяти и использованный как самое жуткое оружие – оружие ностальгии и боли.

Капитан Рейнерт понял. Это не была битва. Это был обед. И их подавали с изысканным соусом из их собственных воспоминаний, с гарниром из их самых светлых чувств. Их пожирали не только физически, но и духовно, заставляя переживать свою жизнь заново, лишь для того, чтобы отнять ее.

Он посмотрел на дочь, которая рыдала, прижавшись лбом к холодному, теперь уже мокрому от слез стеклу визора. Он посмотрел на своих матросов – одни были мертвы, с разорванными сосудами в мозгу, из ушей и ноздрей у них сочилась темная кровь, другие безумно улыбались, слыша свои собственные утраченные радости, третьи катались по полу в припадке. Он посмотрел на свой умирающий корабль, на потухшие паруса, на пробоину в корпусе.

И принял решение. Решение командира, отца и человека.

Он подошел к аварийному шкафчику, запечатанному красной восковой печатью, и, сломав ее, вынул от туда старый, латунный механический рычаг, похожий на тот, что использовали в древних паровозах. Он вел к аварийной системе, которую на таких кораблях с магическими двигателями называли «Последним причалом». Это был не двигатель и не оружие. Это был детонатор. Он активировал кристаллическое ядро корабля, заставляя его высвободить всю накопленную за века энергию световых парусов в одном, ослепительном, очищающем импульсе. Взрыв не был бы достаточно силен, чтобы повредить существо, но его хватило бы, чтобы испепелить «Святой Иероним» и всех, кто на нем был, вплоть до атомов. Это был акт милосердия, последний долг капитана перед своим экипажем. Лучше чистое, быстрое небытие, чем вечность в качестве экспоната в этом музее кошмаров, чем быть разобранным на воспоминания и призраки.

– Прости, дочка, – тихо сказал он, и его голос был полон такой бездонной любви и печали, что сердце могло разорваться. – Мы идем домой. Другой дорогой.

Элисса обернулась, увидела рычаг в его руке и поняла. В ее глазах, полных слез, мелькнул ужас, а затем – спокойное, ясное принятие. Она слабо кивнула.

– Я люблю тебя, отец.

Рейнерт изо всех сил потянул на себя тяжелый, латунный рычаг.

Ничего не произошло.

Он дернул его снова, напрягая каждую мышцу своего старого тела. Механизм не поддавался. Он заклинило, словно он был влит в единый кусок с металлом панели.

И тогда капитан понял всю глубину, всю безнадежность их поражения. Существо контролировало не только пространство вокруг них, но и причинно-следственные связи, саму возможность выбора. Оно знало об их намерениях до того, как они сами их осознали. Оно читало их мысли, как открытую книгу, видело их отчаяние и предвосхищало его. Оно не позволяло им даже умереть по своей воле. Они были не просто добычей. Они были пленниками в клетке из собственной судьбы.

Отчаяние, черное, густое и липкое, как смола, как сама эта тварь, затопило его, проникло в каждую пору. Он выпустил рычаг и беспомощно опустился на колени, уронив голову на грудь. Это был конец. Не героическая гибель, а полная и абсолютная капитуляция.

И тут Голос смолк. Музыка, шепоты, крики, скрежет – все стихло в одно мгновение. Наступила тишина, более ужасающая, чем любой шум, тишина абсолютной власти, тишина могилы вселенной. Аккреционный диск вокруг существа, вращавшийся с бешеной скоростью, замер. Поглощение Антареса остановилось. Красный гигант, наполовину съеденный, висел в пустоте, как окровавленный, выпотрошенный плод, и его агония, казалось, тоже замерла в ожидании.

Существо обратило все свое непостижимое внимание на них. На этот крошечный, ничтожный деревянный кораблик с его ничтожными, хрупкими обитателями, которые осмелились помыслить о самоубийстве.

Элисса почувствовала, как ее разум покидает ее. Не в безумии, а в нечто иное, более страшное. Ее сознание расширялось, вырывалось за пределы черепа, растворялось в пространстве. Она видела корабль со стороны, маленький и жалкий на фоне гигантской, черной стены плоти и кошмара. Она видела искаженное, скрученное в узлы пространство вокруг, видела гигантскую, безликую сущность, нависшую над ними, как гора над песчинкой. И в самый последний момент, перед тем как ее «я» должно было раствориться навсегда, стереться, как надпись на песке, ее осенило. Она поняла.

Оно не было злым. Оно не было мстительным. Оно было голодным. Бесконечно, неутолимо, вселенски голодным. И оно было одиноко. Одиноко в масштабах, которые человеческий мозг не мог охватить, одиноко в вечности, которая длилась дольше, чем существовали галактики. Оно пожирало миры не из ненависти, не из злобы, а, чтобы почувствовать их историю, их жизнь, их тепло, пусть даже на мгновение, чтобы заполнить чудовищную, вселенскую пустоту внутри себя, пустоту, которая была больше, чем сама внешняя бездна. Они были для него не врагами, не добычей. Они были крошечной, соленой каплей в океане его вечной, неутолимой жажды.

И в этом осознании не было утешения. Не было прощения. Была лишь бесконечная, леденящая душу жалость и ужас, простиравшийся за

грань самой смерти. «Святой Иероним» перестал существовать. Он не взорвался, не распался на куски. Он просто растворился, как крупинка сахара в гигантской чашке черного кофе. Его атомы, его память, хранившаяся в древесине, страх его команды, любовь капитана к дочери, отчаяние Элиссы, ее последнее прозрение – все это было втянуто, ассимилировано, в коллективное сознание существа, став еще одной строчкой, еще одним шепотом в его бесконечной, безумной летописи смерти.

Антарес, окончательно лишенный поддержки, с колоссальным, беззвучным стоном сколлапсировал в черную дыру, но и ее, этот новый, молодой ужас, тут же поглотило, впитало в себя существо, добавив к своей массе, своему голоду, своей памяти.

Чудовище, насытившись на время, продолжило свой вечный путь. Его следующей целью была двойная звезда в созвездии Центавра. Оно плыло в абсолютной, всепоглощающей тишине, не оставляя за собой следов, лишь идеальную, холодную пустоту. А в его необъятном, непостижимом разуме, среди миллиардов других голосов, криков, песен и молитв, затерялся тихий, слабый, но настойчивый голосок, напевавший колыбельную. И шепот, полный любви и прощания: «Я люблю тебя, отец».

И где-то в этом шепоте, в этой крошечной капле человеческой любви и боли, растворенной в океане космического ужаса, таилась самая страшная, самая невыносимая истина из всех: даже после конца, после растворения, после небытия, боли не было предела. Она длилась вечно. Она стала частью вечности.