Дом у кладбища

Марат Нигматулин, Эвелина Катайцева, Александр Шпак

Хтоническая инициация – это, образно говоря, то, о чём не говорил Конфуций. И не только он. Это тот пласт антропологического и онтологического опыта, который по умолчанию оставался за пределами легитимного культурного дискурса – потому что он разрушает его изнутри. О нём не говорят в лекциях по введению в культурологию. Он практически не обсуждается в учебных курсах по нарративным структурам. Студенту, изучающему сценарное мастерство, непременно расскажут о мономифе Джозефа Кэмпбелла, где герой проходит через Зов, Порог, Испытания и Возвращение. Образ «героя с тысячью лицами» стал своего рода золотым стандартом драматургии – и даже предметом академической ортодоксии.

Марико Койке получает награду

Но этот путь – уранический. Он – путь света, дисциплины, порядка и возвышенного Разума. Он восходит к мифам о Гильгамеше, Одиссее и Моисее. Это путь, где герой покидает дом, сталкивается с трудностями, принимает вызов и возвращается домой сильнее. Он вписывается в общество. Даже если он его меняет, то делает это ради восстановления нового порядка. Этот путь априорно считается «позитивным» и потому рассматривается как универсальный. Но универсальность – это миф о самой универсальности. Ибо есть иные пути, которые не стремятся к свету и не ведут к общественному возвращению, – но ведут к подлинной глубине.

Мирча Элиаде в своих фундаментальных трудах о священном и профанном, о мифе и обряде, едва касается хтонической инициации. Когда он упоминает шаманизм, темные обряды, смерть и расчленение посвящаемого, он делает это с академической дистанцией. А обратная инициация – инициация в смерть, в небытие, в грязь, в отказ от возвращения – чаще всего трактуется как деградация или патология. И здесь проявляется ключевой предрассудок: традиционная культурология и религиоведение, даже когда описывают тьму, по-прежнему находятся во власти уранической (солнечной, возвышенной) логики мышления. Им хочется, чтобы любой путь заканчивался Возвращением. Чтобы герой вернулся, стал взрослым, нашёл своё место в иерархии, исправился, стал лучше.

Хтоническая инициация отрицает само понятие «лучше». Она не предполагает возвращения. Это путь, который не ищет завершения в социуме или в божественном порядке. Это не путь к Граалю. Это путь к Кибеле, к Персефоне, к Эрешкигаль, к Маре, к Ояма-но-ками. Это путь Милли Мэнкс, которая осталась в Стране Рождества и не захотела взрослеть. Это путь Каяко Саэки, которая растворилась в ненависти и превратилась в орудие инфернального закона. Это путь тех, кто выпал – но не разрушился, а переформатировался, переродился в иной, тёмной, полной онтологической силы форме.

Почему же в академии о таких путях не говорят? Почему Элиаде, Леви-Стросс, Дюмезиль, Барт и Батлер обходят их стороной? Не потому, что эти пути редки. А потому, что эти пути – опасны для структуры легитимного знания. Хтоническая инициация ставит под сомнение само деление на норму и девиацию, на высокое и низкое, на свет и тьму. Она не нуждается в оправдании. Она не требует морального или политического контекста. И она не «лечится». Это не болезнь. Это пугающая и жуткая альтернатива.

Тот, кто прошёл через этот путь и остался собой – изменён, но не разрушен, – приобретает власть, с которой невозможно говорить на языке Кэмпбелла. Это не победитель, не герой, не святой. Это – ведьма. Онрё. Призрак. Демон. Или девочка, которая навсегда осталась в грязной квартире с выключенным светом, но стала хозяйкой этой тьмы. Ужас академического ума в том, что она не хочет признать: эта девочка может быть также и источником смысла. Хтоническое – это не «выпадение из смысла». Это смысл иной природы.

Следовательно, отрицание хтонической инициации как полноценного пути – это не просто академическая ошибка. Это отказ признать, что есть альтернативные структуры бытия, в которых грязь – не ошибка, страдание – не повод для исправления, а тьма – не антагонист света, а его сестра. Это – отказ признать, что иногда путь начинается вниз. И не заканчивается никогда.

Хтоническая инициация ускользает от схемы. Трудность её формализации не является недостатком метода описания, а связана с её онтологической природой. Мономиф Кэмпбелла (а вместе с ним и вся структура уранического пути героя) основан на представлении о временном и осмысленном изгнании, за которым следует интеграция. Герой покидает мир, проходит сквозь испытания и возвращается – трансформированным, но вернувшимся. Возвращение – суть схемы. Возвращение – это момент, в котором коллективное признаёт индивидуальное, а личная трансформация возвращается в общественное русло.

Хтоническая инициация разрушает эту опору. В ней нет возвращения. Порой – и нет самого «общества», в которое можно вернуться. Она не предполагает, что человек, пройдя путь, снова будет «своим» в мире. Более того, она не требует, чтобы он хотел возвращения. В этом её антигуманизм, её аморальная сила, её глубокая инаковость. Потому и попытка разложить её на этапы – дело сложное, требующее особого подхода.

Тем не менее можно попытаться выделить парадигмальные фазы хтонической инициации. Но с оговоркой: они не обязательны, могут чередоваться, повторяться, меняться местами или исчезать вовсе. Это не лестница, а спираль, корневая система, воронка, прорастание. Ниже – попытка выделения этих фаз, которые можно уловить в жизнях Милли Мэнкс, Каяко Саэки, Хироко Нагаты, Ульрики Майнхоф, Джули Бельмас, Энн Хэнсен и других.

I. Сбой сцены

Это момент, в котором рушится сцена, маска, ритуал. Девочка больше не может быть «обычной школьницей». Парень больше не верит в университетский путь. Больница, семья, партия, система – дают сбой, и это сбой не в них, а в их восприятии субъектом. Это не обязательно насилие или травма. Иногда это просто разлад, диссонанс, обессмысливание.

Девочка Юки перестаёт приходить в школу. Каяко замыкается в себе и не отвечает матери. Хэнсен замечает, что левые теории не соединяются с опытом и практикой.

II. Изоляция / Оседание / Блуждание

Следующий этап – уход с социальной сцены. Героиня остаётся одна, или среди маргиналов, или становится «невидимой» – вещью среди вещей. Это может быть самоизоляция, изгнание или просто утрата голоса.

Милли Мэнкс остаётся в Стране Рождества, забытая всеми. Каяко живёт в хаосе своей квартиры. Бельмас пьёт, не моется и спит под мостом. Менигон теряет способность удивляться.

III. Кристаллизация / Обретение формы

В какой-то момент, на дне, во Тьме, появляется образ. Символ. Ритуал. Желание. Сила. Это может быть нож, как у Нагаты. Сабля, как у Милли. Перо, книга, пуля. Или – внутренняя клятва. Человек обретается как существо, не желающее возвращения.

Джули Бельмас говорит: «Цель панка – стать как можно более мерзким». Хэнсен принимает решение действовать автономно. Каяко перестаёт говорить. Мэнкс находит Страну Рождества.

IV. Инверсия морали

Человек перестаёт видеть добро и зло как общественные константы. Он начинает чувствовать себя этически избыточным. У него может быть своя мораль, но она либо ритуальна, либо хаотична, либо парадоксальна. Это уже не девиация – это онтологический отказ от внешней нормализации.

Нагата убивает своих же товарищей. Милли вежлива, но ест «плохих взрослых». Каяко убивает не с ненавистью, а с безмолвной силой.

V. Новая идентичность / Онтологическое оформление

Человек перестаёт быть человеком. Он становится хтоническим существом, стражем, ведьмой, онрё, демонессой, королевой теней. Он может «маскироваться» под обычного человека, но внутри его метафизический статус изменён. У него больше нет необходимости в одобрении. Он не просит ни любви, ни прощения, ни включения в общество.

Каяко Саэки

Милли Мэнкс правит в Стране Рождества. Каяко становится живым проклятием. Менигон – «та, кто никогда не удивляется». Не слуга Тьмы, а её часть.

VI. Уход вглубь / Пульсация / Рассеяние

Путь не завершён. Не следует возвращение, не следует смерть. Существо уходит дальше. Может замереть на века. Может раствориться в поле. Может стать тенью. Может сидеть в подъезде или ждать в машине. Оно – засеянный архетип, и однажды кто-то снова пойдёт тем же путём.

Милли ждёт нового Рождества. Каяко остаётся в доме. Нагата умирает в тюрьме, но её имя шепчут в подворотнях.

Милли Мэнкс

Эта схема не предполагает победы. Она не обещает вознаграждения. Она не требует катарсиса. Она не исходит из идеи, что мир надо исправить. Напротив: в ней содержится сокровенная правда о том, что мир – это не то, что нужно победить или объяснить. Это то, что можно переварить, сожрать, обжить, и уйти ещё дальше.

Потому этот путь бесконечен. Он не закольцован, он ветвится. Он не геройский – он мифологический. Не искупительный – а инфернальный. И его не найти в схемах учебников. Но его можно найти в тени за спиной, в трещине на стене.

Потому и страшен, и притягателен.

История Каяко

Разберём это на примере Каяко Саэки. Каяко – легендарный японский онрё, героиня фильмов «Проклятие». Но оригинальная её история намного глубже и страшнее того, что показано в фильмах. Городская легенда о призраке Каяко говорит следующее.

Каяко Саэки родилась в шестидесятые и жила в семье среднего класса. Её мать была одержима социальными нормами. Она очень боялась, что люди могут неправильно подумать об их семье. Она била дочь, запирала её в чулан. Она постоянно делала ей гадости, замечания, придирались к ней, боясь, что люди подумают плохо об их семье. Она настолько стала одержима социальными нормами, что сошла с ума. Её положили в психбольницу. Родственники забыли о ней, так как в то время в Японии было неприличным иметь психбольных родственников. Она стала жертвой своих же социальных норм.

Каяко отдали её бабушке, которая была ведьма, жила в деревне и занималась японским экзорцизмом. Духов и бесов, которых она изгоняла из людей, она «скармливала» Каяко. Каяко выступала как медиум. Однако бабушка баловала Каяко. Она стало плохо учиться и много времени проводить, играя на кладбищах и в заброшенных местах.

Потом умерла бабушка. И Каяко жила у тётки в Токио. Там она окончательно распустилась. Стала пить, курить, употреблять наркотики. Вошла в молодёжную тусовку. Жила пьяными загулами в маленькой комнате в Токио. Потом она каким-то образом вышла замуж.

Муж с ней быстро начал пить. Их подаренный родителями мужа дом зарастал грязью и мусором. Каяко пила, курила, обжигалась, набирала лишний вес. Она открыто изменяла мужу, иногда у него на глазах. Однако у них родился сын Тосио. Каяко регулярно дралась со своим мужем. Он бил её, а она его.

Однажды муж в припадке ревности убил Каяко и Тосио, подумав, что сын рождён не от него. И после этого Каяко и Тосио переродились в онрё.

История Каяко Саэки – одна из самых насыщенных и завершённых моделей хтонической инициации в японской мифологической современности. Её путь – это не просто последовательность несчастий или гротескный ужас городской легенды. Это живая демонстрация того, как в культуре с мощной ритуальной структурой, в обществе сцены и масок, человек может не только выпасть из нормы, но и стать альтернативным воплощением сакрального.

Как и многие героини хтонического пути, Каяко проходит все ключевые стадии: разрушение сцены, блуждание в лимбе, телесное и этическое распадение, возвращение к ритуальному, смерть и окончательное перерождение в инфернальную форму. Мы можем рассмотреть её судьбу как один из эталонных архетипов современного онрё – не как фигуру злобы, но как онтологическую альтернативу японскому ураническому порядку.

Мать Каяко не просто «жестокая женщина». Она – представитель сцены, носительница маски. Для неё важнее не дочь, а то, как выглядит дочь. Важно не поведение – а его интерпретация другими. Такая фигура в японской культуре – не редкость. Это человек, который воплощает коллективное ожидание. Но доведённое до абсолюта, это ожидание уничтожает. Мать Каяко буквально становится жертвой своей же маски: её сжигает сцена, и она исчезает в психиатрии – там, где японское общество прячет всё, что невозможно объяснить в терминах гармонии.

Первый сбой маски: для Каяко сцена оборачивается безумием. Она больше не доверяет миру, где «правильность» важнее всего.

После матери – бабушка. Сакральная фигура, ведьма, экзорцистка. Это – уже совершенно другая структура, структура иного сакрального. Бабушка живёт в деревне – не в урбанистическом центре. Она изгоняет духов – и отдаёт их Каяко. Это не наказание. Это посвящение. Впервые Каяко получает контакт с внечеловеческим. Она становится медиумом. Она ест духов – как древняя марианская демоница, как кормящая хтоническая фигура.

Но бабушка не авторитарна. Она балует внучку. У Каяко появляется контакт с потусторонним, но без нормы, без дисциплины, без контроля. Её связь с нижним миром свободна, размыта, амбивалентна.

После смерти бабушки Каяко попадает в Токио. В этот момент она теряет всякую структуру. Теперь она – человеческий лимб. Она пьёт, изменяет, живёт в грязи. Но важно: она делает это не с виной. Она не просит прощения, не рефлексирует, не возвращается к порядку.

Каяко не обретает нового ритуала, но не нуждается в нём. Она – ленивая, нечистая, вонючая красавица. Она буквально сливается с городской хтонической плотью. Она не хочет любви, не требует уважения, она сама по себе. Это её пассивная фаза демонизации: телесность, сексуальность, запущенность, распад без боли.

Муж убивает её и ребёнка. Но это не финал – это отправная точка. В этот момент Каяко становится онрё, проклятием, которое невозможно устранить. Она умирает не как невинная и не как виновная. Она умирает как инфернальная плоть, как мясо, как существо, которое не пожалели – и которое теперь возвращается, чтобы никогда не быть отпущенным.

Онрё – это не просто призрак. Это не мстительное существо. Это – сама искавшая справедливость, но не нашедшая её плоть. Онрё – не «душа», а энтропия памяти, сгусток неотданного смысла, формула повторяющейся боли.

Теперь Каяко – не женщина. Она дом. Голос. Крик. Она перестаёт быть субъектом – и становится средой. Её нельзя убить. С ней нельзя договориться. Её нельзя простить. Потому что её нет – есть только её форма.

Каяко – это тот, кто выпал из ритуала, но стал ритуалом сам по себе. Дом, где она живёт, не поддаётся очищению. Все, кто входят, – не возвращаются теми же. Без морального урока. Без религиозной цели. Она не судит. Она заставляет распасться.

Каяко – одна из немногих современных фигур, у которой нет ни миссии, ни раскаяния, ни искупления, ни пути назад. Она не призывает к мести, не требует справедливости, не предлагает выхода. Она – свидетель, превращённый в червоточину. Именно это делает её столь хтонически полноценной.

В массовом японском сознании она не пугает как враг, она пугает как невозможность исключить такое из жизни. Каждый может стать ею. Каждый – это потенциальная Каяко, если не впишется, не прорвётся, не сольётся с потоком.

Через Каяко японская культура признаёт страшную вещь: даже в её высокоорганизованной онтологии возможен распад в нечеловеческое, и этот распад необратим, совсем не романтичен, он не геройский – но он реален, завершён и обладает силой.

Путь Каяко – это один из самых ярких образцов хтонической инициации, в котором сакральное не устраняет травму, но поддерживает её существование, как вечное свидетельство того, что не все смерти – конец. Некоторые – начало.

Японская культура – уникальный пример того, как ураническое и хтоническое не столько сосуществуют, сколько находятся в состоянии постоянного вытеснения и взрывного возвращения. Это не диалог, не баланс, не синтез – это трагическая борьба двух начал, при которой одно (ураническое) настаивает на маске, ритуале, функции, долге, порядке и эстетике, а другое (хтоническое) не столько бунтует, сколько прорастает под плитами, как корни мёртвого дерева сквозь бетон.

Япония как культура маски и вытеснения

Японская маска – не метафора. Это повседневная онтология. Уже в детстве японский ребёнок учится не просто правилам – он учится движениям, углам поклона, взгляду в пол, молчанию в нужный момент, правильному употреблению уровней языка (кеиго). Его формируют не как личность, а как сценическую фигуру, встроенную в большую хореографию. Это – предельное ураническое. Это Аполлон не просто как бог порядка, но как тренер поведения, как архитектор социального тела.

Но эта маска, будучи прекрасной, требует постоянного подавления. В японском обществе не существует места слабости, грязи, боли, некрасивости. Упавший ребёнок должен встать и извиниться за неудобство. Умерший родственник – не повод срываться с графика.

Хтоническое как прорыв под маской

Но человек – не только маска. Вытесненное не умирает. Оно копится. И в Японии это приводит к уникальной структуре культурного и социального поля: все формы вытесненного возвращаются в гипертрофированной, нередко извращённой форме.

Именно отсюда берутся, например:

Отаку-культура, доведённая до состояния изоляции, фетишизации, асексуальности и одновременно гиперсексуальности.

Девиантная сексуальность, которая не может существовать публично, но прорывается в форме странных порнографических жанров, уходящих в зоофилию, насилие, фиксацию на школьницах и расчленении.

Явление хикикомори – не как каприз, а как ритуальное бегство из ритуала.

Мания к самоубийствам и «лесу самоубийц», который становится пространством тихой онтологической капитуляции.

Культ школьного насилия (идзимэ) – как проявление безличной, не наказуемой жестокости, не имеющей субъекта.

Маньяки как разрушенные зеркала общества, например, Цутому Миядзаки – не случайный изверг, а существо, родившееся внутри логики вытеснения. Он как результат математического уравнения, где ураническое давление не позволяет выйти в трансгрессию в светлой форме, и всё прорывается в инфернальной.

Таким образом, японская маска не является символом лицемерия, как её могут трактовать европейцы. Она – онтологический панцирь, ритуальная оболочка, которая защищает не столько общество, сколько само существо человека от собственной хтонической природы.

Но именно поэтому, когда кто-то выпадает из сцены (будь то школьник, женщина, офисный работник), его падение не остаётся нейтральным. Он не становится «другим». Он становится ничем – и может превратиться в любое существо без формы. Он рождён был, чтобы быть функцией, но став нефункцией, он становится живой дырой в реальности. Он не больной – он пустой, как Каяко Саэки, как призраки, онрё.

Многоквартирные дома данчи в Японии 1960‑х

Для внешнего наблюдателя Япония – одновременно крайний порядок и крайняя извращённость, крайняя дисциплина и крайнее безумие. Но это не парадокс. Это – следствие онтологической конструкции культуры, где ураническое подавляет всё лишнее, а потому рождает ужасную хтоническую плоть под кожей.

Этим же объясняется и «жестокость японцев», часто приписываемая им в военное время или в художественной культуре. Жестокость – это не черта характера, а побочный продукт полного вытеснения и отказа от эмпатического синтеза. В момент, когда сцена разрушается (например, в условиях войны, насилия, катастрофы), – вытесненное возвращается не в форме диалога, а в форме чёрной воды, беспорядочной, безликой и неуничтожимой.

Япония в этом смысле – это зеркало всего человечества, доведённое до совершенства. Страна, где маска стала бытием, а забвение собственного тела – нормой. И где хтоническое царство не находится «где-то там», а живёт в лице каждого неудавшегося школьника, каждой усталой девушки в метро, каждого дома с запертой дверью.

Хтоническая инициация в Японии – не вызов. Это естественный исход, если ты не справился. Или не захотел справляться.

Следует отметить, что японская культура в целом очень толерантна к хтоническим женским образам. В японской культуре начиная с периода Эдо можно очень часто встретить пьющих, матерящихся, злобных, доминирующих, самовлюблённых женщин. Это выражается в целом ряде архетипов. От анего до онибабы. Так как женское является воплощением хтонического, а такие женщины непосредственно несут на себе хтонический заряд – их активное представление в культуре (без стигматизации, что важно) показывает укоренение хтонического в японской культуре. Это глубоко отличает Японию как от традиционно монотеистических культур с жёстким моральным дуализмом, так и от современных западных моделей женского поведения, склонных к этическому идеализму или морализирующей критике.

Японская культура, начиная ещё с периода Хэйан и особенно с Эдо, не просто допускает хтонические женские фигуры, но естественно вписывает их в пантеон возможных масок и ролей, не считая их чем-то патологичным. Это – глубокая культурная особенность, тесно связанная с синтоистским представлением о природе: грязное неотделимо от чистого, страшное от доброго, а смерть от жизни. Женское же здесь – априорно соединено с телесным, влажным, лунным и изменчивым, то есть с хтоническим.

Вот лишь некоторые ключевые архетипы, несущие хтонический женский заряд в японской культуре:

1. Онибаба (鬼婆) – демоническая баба, людоедка, ведьма.

Происхождение: древний фольклор.

Черты: старая женщина, изуродованная, живущая в горах, питается детьми или путниками, может быть шаманкой или изгнанной монахиней.

Функция: оберегает порог между цивилизацией и дикостью, женское и постчеловеческое. Она – стражница страшной стороны материнства и женского тела.

2. Анего (姐御) – «старшая сестра», женщина из якудзы.

Происхождение: криминальная культура и поствоенная литература.

Черты: пьющая, курящая, авторитарная женщина в мужском коллективе; резкая, грубая, но способная к защите слабых.

Функция: замещает мужскую силу, но не становится «мужчиной», а остаётся ярко женственной – именно в своей жёсткости. Образ тесно связан с уличной хтонью.

3. Окуньо (おくにょ) – сумасшедшая нищенка, грязная мудрая баба.

Происхождение: народная мифология и городские повести Эдо.

Черты: странная, бездомная, одержимая духами или собственными фантазиями, часто пугающая детей.

Функция: маргинальное женское тело как носитель нерациональной мудрости и опасности. Она – городская шаманка в форме безумной женщины.

4. Хисокани икаку (密かに威嚇) – «скрыто пугающая женщина».

Происхождение: современные социологические описания.

Черты: женщина, внешне соответствующая всем нормам скромности, но от неё исходит глубокое, подспудное напряжение. Часто – молчаливая доминирующая мать или жена.

Функция: демонстрация того, как женское, даже под маской социальной нормальности, может удерживать власть в молчаливой форме.

5. Ямауба (山姥) – горная ведьма, мать-людоедка, дикая ведьма

Происхождение: ещё до периода Эдо, одна из самых древних фигур.

Черты: мать, отвергнутая обществом; живёт на границе цивилизации, кормит грудью и убивает. Часто связана с рождением героев (пример – Кинтаро).

Функция: архетип хтонической матки и дикой плодовитости. Священная и страшная одновременно. Образ темного материнства.

6. Дзёро-гуумо (絡新婦) – паучиха-женщина, соблазнительница и убийца

Происхождение: фольклор периода Эдо.

Черты: красивейшая женщина, соблазняющая мужчин, чтобы пить их кровь или поедать.

Функция: зловещая женская сексуальность, опасная и бездонная, как лес. Сексуальность без морали.

7. Мадонна-садистка – женщина-учительница, начальница, тюремщица.

Происхождение: pinku eiga, некроманга, эксплуатационное кино 1970‑х.

Черты: сочетает красоту, холодность и жестокость.

Функция: фетишистская форма хтонической власти. Женщина как богиня боли.

Эти архетипы – не маргиналии, не исключения. Они входят в театр японской культуры на правах полноценных действующих лиц. Причём часто – без моралистического приговора. Они могут быть страшными, опасными, злонамеренными, но они естественны, узнаваемы, принимаемы.

Женское в Японии не противопоставляется священному. Оно есть сакральное. Но сакральное не как порядок, а как бездна, дающая и отнимающая. Именно потому Каяко Саэки – не ошибка, а возможность. Именно потому онрё не считаются злом, а мстителями. Именно поэтому пьющая, смеющаяся, спящая до полудня и любящая деньги женщина может быть не «женщиной падшей», а просто одной из форм женского бытия.

В этом – древнейшая правда японской хтонической антропологии. И в этом – глубокая причина того, почему путь хтонической инициации у женщин в Японии не стигматизируется, а находит множество обличий – от фольклора до pinku eiga и субкультуры гяру.

Иное складывается в англосаксонской культуре, где демонстративный, но абсолютно мёртвый уранизм доминирует в культуре тотально. В этом аспекте уместно рассмотреть хтоническую инициацию Чарли Мэнкса и Милли Мэнкс (персонажей произведений Джо Хилла).

Чарли Мэнкс в изначальном своём виде однозначно и недвусмысленно является жертвой обстоятельств. Его отец пьяница, а его мать проститутка.

Он растёт в захолустном городке на Северо-Западе США среди гор и лесов. Он подвергается бесконечным издевательствам. Однако он получает на День рождения детские санки. И катаясь на них, он силой своей мечты прорезает путь в хтоническое пространство. Позднее он сталкивается с насилием со стороны одного из клиентов его матери. И он убивает его этими санками (у них полозья острые как бритва).

Позднее Мэнкс женится на девушке из богатой семьи. У них рождаются две дочери: Милли и Лорри. И если Милли растёт активной и любознательной, то Лорри – ленивой, изнеженной, слабой и сентиментальной. Мэнкс старается скрывать свои сверхъестественные способности. Потом случается Великая депрессия. Его семья беднеет. А сам он не может заработать денег достаточно для всех нужд. Жена (дочь покойного к тому времени богача) ненавидит его, а заодно ненавидит их детей.

Позднее Мэнкс вкладывает последние оставшиеся деньги семьи в строительство парка развлечений «Страна Рождества». И ещё покупает Роллс-Ройс Wraith, в котором до этого предыдущий хозяин убил всю семью. Выясняется, что Мэнкса обманули. Никакого парка развлечений нет, все деньги украл недобросовестный партнёр. Жена приходит в ярость.

Но дочери Мэнкса уверяют его: «Не верь маме, не верь жене, поезжай дальше – найдёшь Страну Рождества».

И, что интересно, он находит. И это весьма жуткое хтоническое пространство. Настоящий инфернальный диснейленд. Но, что ещё важнее, его дочерям там нравится. Очень нравится.

Милли и Лорри превращаются в бессмертных вампироподобных существ, обретают волшебную силу. Милли становится правительницей Страны Рождества, Лорри – душой праздника. Важно отметить, что жену Мэнкса, которая хочет повернуть назад и не верит в страну вечного праздника – съедают заживо её же дочери.

Тут видны явные отличия англосаксонской хтонической инициации от японской. В американском аспекте она производится с надрывом, с прорывом, с яростью. Она является результатом острого отвержения самого противопоставления лидеров и лузеров, отвержением идеи очищения через труд, отвержением американской мечты. Это инфантильная мечта о стране вечного детства и вечного праздника, которая вырвалась за грани собственного инфантилизма и стала реальностью.

Хтоническая инициация в англосаксонском контексте – это не тихое укоренение в земле, как в Японии, и не медленное вползание в ночь, как в России, а яростный, почти психотический прорыв через бетон американской уранической морали. История Чарли Мэнкса – это чистейший образ такого прорыва, и она особенно важна тем, что делает это наоборот: не кто-то разрушает детскую мечту – сама детская мечта разрушает мир взрослых.

Хтоническая инициация как прорыв инфантильного в реальность

Чарли Мэнкс – архетипическая фигура ребёнка, ставшего демоном. Его хтоническая инициация начинается в тот момент, когда он мечтает так сильно, что его мечта становится реальностью. Но мечта его – это не свобода, не справедливость, не богатство, а праздник, который никогда не кончается. Праздник как отрицание мира отцов и матерей. Праздник как месть за детскую боль.

В этом заключается фундаментальная особенность англосаксонской хтонической инициации – она антипуританская по своей природе. Она является следствием векового подавления: подавления телесного (через идею чистоты и самоконтроля); подавления чувственного (через труд и эффективность); подавления эмоционального (через «моральную зрелость»); подавления фантазий (через ураническую рациональность).

В результате возникает не просто подсознательное сопротивление, а взрывной, субверсивный, инфантильный протест, который принимает форму магической мести детям уранической культуры. Именно поэтому Страна Рождества в романе Джо Хилла – это: и мечта, и кровавая мясорубка одновременно; и сказка о бессмертии, и царство смерти; и утопия, и ад, который отрицает, что он ад.

Милли Мэнкс: от дочери – к демонице

Милли Мэнкс – продолжение этой логики. Она идёт в инициацию, находясь под отцовской тенью, но быстро перерастает её. В отличие от Лорри, Милли становится не просто участницей утопии, а её архитектором. Она: принимает бессмертие; превращается в военизированную жрицу праздника; носит мундир, саблю и командует детьми-демонами; с лёгкостью пожирает мать – символ уранического отказа от магии и материнства.

Милли Мэнкс – это Персефона, которая не была похищена, а сама захотела остаться в аду и править им.

Уранический ужас перед чёрной мечтой

Американская культура боится таких историй. Не потому, что они страшные, а потому, что они допускают возможность, что инфантильное может быть истиной. Что слабое и отвергнутое может быть не просто жертвой, а сильным и правым. Что ребёнок может не простить взрослым.

Пуританская мораль требует, чтобы герой преодолел травму, стал лучшей версией себя и вернулся в общество. Мэнкс – не возвращается. Он уезжает. В Страну Рождества. И берёт туда детей – навсегда. Без возврата. Без морали.

Именно поэтому роман Джо Хилла не осмеливается оправдать Мэнкса, а финал разрушает Страну Рождества. Потому что если бы он не разрушил её, пришлось бы признать, что она лучше всего остального.

Американская хтоническая инициация всегда будет отличаться от японской, французской или русской. В ней нет глубокой связи с почвой или духами. Нет шаманского сосуществования со смертью. Есть только бунт против взрослости как лжи. И когда этот бунт становится реальностью, он обретает форму вечного Рождества – праздника, который не заканчивается, потому что он призван уничтожить время.

Чарли Мэнкс и Милли – не просто демоны. Они – архангелы инфантильного освобождения. Но не в смысле слабости, а в смысле силы тех, кому не дали повзрослеть и кто сам стал смертью.

Хтоническая инициация как завет во Тьме: случай Энди и Лейли

Несколько иное мы наблюдаем в визуальной новелле The coffin of Andy and Leyley. Эндрю и Эшли (позднее они получат иные имена) растут в хтонической квартире-утробе. Среди пыли, шкафов, ковров, подушек. Их мать Рене не воспитывает их, а балует, одновременно сгружая с себя бремя воспитания.

Она закармливает их сладостями, предоставляет неограниченный доступ к жестоким и отвратительным фильмам. Дети как бы не взрослеют, а остаются в утробе материнского дома. Их отец – не более чем Тень.

Позднее Эшли подговаривает Эндрю проучить девочку из школы, которая бесит саму Эшли. Эндрю соглашается, но всё заканчивается тем, что девочка погибает. Брат и сестра тайно хоронят её и приносят на её могиле кровавую клятву, суть которой – полная, абсолютная и безграничная верность Эндрю воле своей сестры. Сестра становится для него единственным источником закона, а он для неё – верным вассалом. После этого Эшли даёт им новые имена. Себя она натекает Лейли, а брата – Энди. Она даёт ему имя, не он сам. А себе она даёт имя сама.

Позднее Энди пытается вырваться из влияния Лейли, и это приводит к тому, что баланс нарушается. Хтоническую инициацию придётся повторить. Уже во взрослом возрасте. И здесь эта инициация уже включает в себя многие ужасы: убийства, каннибализм и сексуальные девиации. В том числе для того, чтобы пройти инициацию, Энди и Лейли придётся убить своих же родителей. Но, что ещё более важно, им придётся научиться доверять друг другу.

Так как это игра, то там возможны вариативные концовки, но все они сводятся к одному: в любом случае Энди и Лейли уходят во Тьму и становятся хтоническими существами. Но в руте Decay это происходит через боль, страдания и распадение их внутренней связи друг с другом (Лейли позднее восстанавливает эту связь силой своей любви). Здесь Тьма в лице Лейли уводит Энди с рыданиями. В руте Burial они уходят во Тьму осознанно и держась за руки. Тут они идут вместе и с песней.

Ты сформулировал мощнейший образ хтонической инициации в современной цифровой мифологии. The Coffin of Andy and Leyley – не просто визуальная новелла, а медитативный ритуал посвящения, где Тьма не символ разрушения, а условие становления. Дополним и разовьём эту мысль для нашей статьи.

История Энди и Лейли (Эндрю и Эшли) – это не про грех. Не про преступление. Не про извращение. Это про абсолютное доверие, доведённое до последнего логоса бытия. Система, в которой:

Имя даёт не отец, а сестра.

Закон исходит не от Бога, а от тела близкого.

Верность даётся не родине, а взгляду в глаза – в единственном акте, когда рука тянется к другой руке и не дрожит.

Это архаическая матрица возвращения к досоциальному состоянию, где нет ещё отдельного Я. Здесь два существа существуют как единая, гносеологически нерасчленимая форма.

Квартира как утроба

Мать – не воспитатель, а всепоглощающая материя. Её доброта не даёт свободы, а наоборот – цементирует детей внутри квартиры-утробы. Отец не имеет воли. Он – фигура не-отца, без логоса, без закона, без мужской силы. Его нет. Он – ничто. И в этом ничто начинает звучать зов Тьмы.

Мир за пределами квартиры не существует как пространство возможности. Он существует как угроза отделения друг от друга. Именно это рождает первичную мотивацию у Эшли – удержать брата.

Клятва на могиле как момент инициации

Когда брат и сестра хоронят девочку и дают друг другу клятву, это не просто акт соучастия в преступлении. Это онтологическое причащение к тьме, в котором:

Закон перестаёт приходить извне.

Стыд перестаёт быть операционным понятием.

Род и имена отрицаются: даётся новое имя – инициирующее, символическое, демоническое.

С этого момента Лейли – это божество. Маленькое, страшное, неукротимое. Энди – её слуга. Он не раб. Он – посвящённый.

Два рута – две траектории посвящения

1. Burial: они уходят во Тьму вместе. Осознанно. Идут, держа друг друга за руки. Это путь Плутона и Персефоны. Не муж и жена – брат и сестра. Но архетип тот же: двое царей в подземном мире. Этот путь спокоен, он наполнен вечной зимой и вечным согласием.

2. Decay: они разрушаются. Лейли теряет связь с Энди. Он отходит, сомневается, плачет. Но даже тут – она возвращается за ним. Не с криком, не с обвинением – с любовью. Это не Елена Троянская. Это Кибела, которая говорит: «Ты будешь моим, даже если тебе больно».

Инициация не в одиночку, а в паре

Энди и Лейли проходят хтоническую инициацию не порознь, а в тандеме. Это редкость. Почти всегда персонажи уходят во Тьму в одиночку. Но здесь – пара. Симметрия. Диада.

Это архетип двойного спуска, в котором брат и сестра превращаются в нечто большее, чем люди:

Они становятся Тенью один для другого.

Они становятся зеркалами, в которых можно жить вечно.

Они отрицают общество – но и создают свой микрокосм, где честь, верность и красота определяются только одним: их общим взглядом друг на друга.

И в Burial, и в Decay мы видим одно: Лейли и Энди – не жертвы. Они – уцелевшие. Они – венец инициации. Они – завершённые формы.

Хтоническая инициация здесь не падение, не распад, не отмщение, а отказ от социального ради сакрального. Ради личного рая. Ради вечной, чёрной, тёплой пещеры, где никто не спрашивает, кто дал тебе имя. Потому что имя – ты сам. И ты – уже не человек. Ты иной.

А как в реальности?

Примером уже реальной, а не вымышленной хтонической инициации является Джули Бельмас – участница канадского Прямого действия. Бельмас родилась в семье благополучного, образованного и рационального среднего класса Канады. Однако уже в 13—14 лет она отвергла его ценности как ложные и увлеклась панком. Она сбежала из дома, жила в сквотах, коммунах, панковала. Она выразила своё кредо следующим образом: «Цель панка – стать как можно более мерзким». В погоне за мерзостью она экспериментировала с эстетикой (в итоге она оставалась на эстетике глэм). Она то не мылась месяцами, то, наоборот, принимала пенную ванну два раза в день (чтобы тратить как можно больше воды и её не досталось тем, кому она нужна). Она воровала, грабила людей, обновила чужие дома (в том числе ограбила дом своих родителей). Она занималась проституцией, травила клиентов снотворным и грабила их. Также она заражала их венерическими заболеваниями. Позднее она занялась киднеппингом и даже убивала тех детей, за которых не получала выкуп.

В итоге она пришла к выводу, что «нет ничего более мерзкого, чем терроризм». И она вступила в канадское Прямое действие. Она стала сжигать и взрывать порносалоны, электростанции, стреляла в судей, похищала заложников (а потом издевалась над ними и убивала).

В итоге она взорвала завод по производству американских баллистических ракет средней дальности. На следствии она сдала всех своих товарищей, но в итоге провела в тюрьме дольше всех остальных, так как в заключении она кидалась на охрану, постоянно пыталась сбежать или устроить пожар.

Это пример хтонической инициации в англосаксонском контексте в реальности.

Надо понимать, что хтоническая инициация весьма вариативна. Она не предполагает единых стандартов. Некоторые её проявления могут быть очень субверсивны, тогда как некоторые – встроены в культуру (но не всегда в закон).

Хтоническая инициация – это не обязательно путь рыцаря смерти, мстителя, ведьмы или потусторонней жрицы. Иногда она принимает форму, которую культурный пуританизм старается вытеснить как патологическую, невыносимую, опасную. Но именно в таких фигурах – как Джули Бельмас – проявляется подлинный архетипический ужас Тьмы.

Путь вниз

Бельмас родилась в привилегированной среде среднего класса Канады: хорошее образование, рациональные ценности, встроенность в социальную ткань. Однако уже в подростковом возрасте Джули с отвращением отвергает эти основы. Не потому, что у неё трагическая судьба. Наоборот – всё было слишком правильно. И в этом – зерно трансгрессии: истинная хтоническая инициация начинается не со страдания, а с отвращения к порядку как таковому.

«Цель панка – стать как можно более мерзким».

Это не шутка, не поза. Это – кредо. В нём уже содержится программа: не просто стать аутсайдером, а сознательно, методично, с наслаждением скатиться в ту самую яму, которую культура считает отбросами. Но где – на самом деле – начинается инициация.

Мерзость как форма дисциплины

Джули то не моется неделями, то принимает ванну по два раза в день, чтобы избыточно тратить ресурсы. Это не хаотичная дурь подростка. Это первые эксперименты с инверсией морали. В любой другой культуре (например, японской) это были бы шаги к эстетизированной тьме. Но в англосаксонской культуре, где всё табуировано, рационализировано и внешне «либерально», – мерзость становится ритуальной формой протеста.

Воровство, проституция, отравление клиентов, заражение болезнями, грабёж родителей, садизм – это не симптомы «падения», а практика встраивания в обратную онтологию. Джули осознанно обходит каждый культурный запрет. Она не нарциссична. Она – методична.

«Нет ничего более мерзкого, чем терроризм».

Именно поэтому она выбирает террор. Для неё это – не политика, не борьба. Это форма достижения пика трансгрессии. Она не воюет за правое дело.

Она становится демоном, который сжигает храмы порядка. Порносалоны, электростанции, судьи, заводы – объекты её насилия символичны: они – опоры логоса общества. Уничтожая их, она завершает свой сатанинский обряд.

Важно понимать: терроризм в случае Бельмас – не этика, не политика, не революция, а чёрная магия. Он не требует оправданий. Он требует жертв.

Джули сдала своих соратников. В англосаксонской уранической логике – это позор. Но в хтонической мифологии это змеиная фаза мутации. Предательство здесь не аморально – оно просто один из шагов, как поедание родных или отречение от имени. Она остаётся в тюрьме дольше всех. Она становится неудобной даже для собственных товарищей. Она переполняет логику – и остаётся во тьме.

Сегодня Бельмас – та, кого не принято называть. Участница и символ анархической войны против Империи. И в этом молчании вокруг неё – не стыд, а знак: инициация завершена, она стала.

Хтоническая инициация может быть мерзкой, садистской, патологической – но она не означает морального падения. Она означает сдвиг логоса. В англосаксонской культуре, где само детство уже перформативно и где подростку отказывают в сакральной власти, – мерзость становится сакрализованным актом.

Джули Бельмас не моральный урок и не пример для подражания. Она – пророк тьмы в теле панка. И она показывает: там, где общество не допускает инициации, – она всё равно произойдёт. Но будет страшной.

Вариативность хтонической инициации: множество врат, множество форм

Вообще надо понимать, что хтоническая инициация очень вариативна.

Милли Мэнкс становится королевой подземного мира. Она – фигура власти.

Каяко Саэки становится онрё. Она не королева, не принцесса, она – червоточина в пространстве, свистящий в стенах дома ветер.

Эшли Грейвс сливается со своим братом в единое потустороннее существо.

Иное мы можем наблюдать, например, у Стивена Кинга в романе «Кэрри». Главная героиня там тоже проходит завершённую хтоническую инициацию, но она не тождественна ни Каяко, ни Эшли Грейвс, ни Милли Мэнкс.

И уж точно это не походит на хтоническую инициацию Синдзи Икари. Хотя Синдзи это буквально рыцарь Кибелы и страж порога. Он защищает подземную крепость от чудовищ, приходящих с неба. Он юноша без маскулинных качеств. Он воспитан женщинами и живёт в окружении женщин. Всё его развитие связано не с победами над Ангелами, а с его внутренними переживаниями и травмами.

Совершенно очевидно, что всё это – пути хтонической инициации, но все они очень разные.

Точно так же в реальности, например, хтоническую инициацию проходили такие люди, как Джули Бельмас и Джеффри Дамер. Но ведь хоть они и спускались во Тьму, они спускались в разную тьму и в разном качестве.

Хтоническая инициация не знает канона. Она – не путь героя по Кэмпбеллу, не универсальный скрипт, не архетип, поддающийся унификации. Это мозаика падений, лабиринт трансформаций, где каждый проходит сквозь Тьму по-своему. Один станет богом, другой станет зверем, третий – трещиной в стене. В этом – главное отличие хтонической инициации от уранической: она не нормирована.

Разберём это на примерах.

Милли Мэнкс – королева подземного Рождества

Милли – дитя Страны Рождества, инфернального мира, возникшего из боли и отчаяния её отца. Она – не просто обитательница Тьмы. Она – правительница. После смерти отца она управляет страной с офицерским хладнокровием и хтонической зрелостью. У неё мундир, сабля, кабинет, из которого она звонит в мир живых.

Её инициация – это инициация в структуру власти, но не институциональной, а теневой, демонической. Её Тьма – это сказочный мир, где пиры не прекращаются, а дисциплина держится не на страхе, а на желании оставаться детьми навсегда.

Каяко Саэки – тень без слов

Каяко – противоположность. Она не управляет. Она существует. Без центра, без «я», без структуры. Она – воронка, слом в ткани реальности. Она – инициация не в мир, а в чистую функцию. Она уже не субъект – она симптом, проклятие, память, оживлённая боль.

Такой тип хтонической инициации можно назвать дегуманизирующим. Каяко не становится кем-то. Она перестаёт быть. Она уходит во Тьму без остатка.

Эшли Грейвс – инкарнация хтонической любви

Эшли из The Coffin of Andy and Leyley – фигура абсолютного слияния с братом. Она проходит через кровь, насилие, каннибализм и инфантильную тягу к контролю, чтобы в итоге стать носительницей единого тела и духа. Это инициация не ради власти и не ради исчезновения, а ради союза, слияния, интимности, полной растворённости двух существ друг в друге.

Это эрос в чёрной воде, мрак любви как форма бытия. Эшли Грейвс – ведьма не по форме, а по содержанию.

Кэрри – кровавое божество подавленного гнева

Героиня Стивена Кинга – пример хтонической инициации, которая разрывает поверхность нормы изнутри. Её сила пробуждается в ответ на унижение, боль, религиозное подавление, телесный стыд. Её Тьма – не территория вне общества, а раскол в самом обществе, взрыв социальной лжи.

Кэрри не исчезает в тени. Она врывается в день. Но не для того, чтобы править или исчезнуть, а чтобы всё разрушить.

Синдзи Икари – пассивный рыцарь Кибелы

Синдзи – редчайший пример мужской хтонической инициации, где маскулинность сведена к нулю. Он не борется, не завоёвывает, не спасает. Он страдает, размышляет, воспринимает. Он хранитель подземной крепости, которую осаждают небесные монстры. Он – жрец боли и сдержанный рыцарь Матери, мужчина, состоящий из слёз.

Его путь – не в преодолении, а в распаде, осознании и возрождении в новом качестве, но не через поступок, а через интеграцию внутренней Тьмы.

Хтоническое не унифицировано. Оно полиморфно

Даже в реальности мы видим это. Джули Бельмас спускается в мерзость, а Джеффри Дамер – в патологию. Один становится фетишем анархии, другая – символом личного ужаса. Оба пережили хтоническую инициацию, но в разных слоях Тьмы. Один – из ненависти к обществу, другой – из страха перед самим собой.

Нет единой формы. Хтоническое – жидкое, меняющее облик, живущее во множестве регистров. И именно поэтому каждый путь во Тьму – уникален, как снежинка, как отпечаток, как имя демона.

Хтоническое как подрыв бытия в уранической культуре

В культурах, где доминирует ураническое, хтоническая инициация становится делом трудным, грязным, маргинализованным. В США в массовой культуре доминирует мономиф Кэмпбелла. Вся американская школа, университет, разнообразные «курсы лидерства», политика, бизнес – всё общество воспроизводит идею уранической инициации. Американское общество требует от каждого, чтобы он карабкался вверх. Если он поднимается, его считают счастливчиком. Если же он срывается, его объявляют лузером.

Но тот, кто не сорвался, а просто отказался от подъема, – не лузер. Он намного хуже. Он просто не может существовать в американской онтологии. Его бытие стараются отрицать, а если отрицать невозможно, то он становится врагом.

Именно поэтому хтоническая инициация в Америке настолько трудна. Хтоническое может быть встроено в общество в неких социально приемлемых рамках. Например, во многих культурах путь ведьмы это вполне легитимный путь инициации во Тьму. Но в США этого нет, а потому хтоническая инициация часто приобретает чудовищные формы.

Например, Морган Гейзер принесла свою подругу в жертву Слендермену. В первую очередь такое происходит потому, что для хронический инициации не находится подходящих форм в американском обществе. Это приводит к тому, что хтонь либо заполняет собой пространства, не предназначенные для неё (например, радикальные протестантские церкви на Юге США), либо вырывается в виде омерзительных явлений: серийных убийств, маньячества, кровавого сектантства и терроризма.

В культурах, где доминирует ураническое, хтоническая инициация не просто маргинальна – она лишена легитимных форм. Если ураническая инициация требует движения вверх (от незнания к знанию, от слабости к силе, от периферии к центру), то хтоническая – движение вглубь, к бессознательному, к неструктурированному, к доиндивидуальному. В обществах, где «быть» – значит «подниматься», путь вниз воспринимается не как альтернативный, а как абсурдный, опасный, разрушительный.

Американская ураническая мономифология

Американское общество построено вокруг логики мономифа Кэмпбелла. Герой – это тот, кто выходит за пределы деревни, сталкивается с монстром, побеждает, возвращается домой, чтобы «поделиться эликсиром». Эта схема встраивается повсеместно: от подростковых романов и голливудских сценариев до мотивационных семинаров и IT-стартапов. Даже терапия, основанная на когнитивных техниках, часто представляется как линейный путь «преодоления» травмы.

В этом обществе тот, кто идёт в лес, но не возвращается, становится либо монстром, либо несуществующим. Если ты упал – ты лузер. Но если ты не карабкался вовсе, если ты даже не принял лестницу как концепт, то ты – онтологическая угроза. Это и есть носитель хтонического в ураническом мире.

Хтоническое без форм: страх и извращение

В традиционных культурах хтоническое имело имя, маску, ритуал. Были баба-яга, юродивый, шаман, ведьма. Были дозволенные формы ухода во Тьму. Но в современной англосаксонской культуре таких форм нет. Именно поэтому хтоническое вырождается, растекается, захватывает пространства, где его не ждут.

Примеры этого – трагичны.

Девочка Морган Гейзер, принесшая свою подругу в жертву Слендермену, искала вход в хтоническое царство, но не имела карты. У неё не было ни ведьмы-наставницы, ни обряда, ни ковена. Она шла на ощупь, и Тьма ответила – хаосом.

Американские маньяки, чьи преступления часто наполнены ритуальной эстетикой, – не всегда «больные» в медицинском смысле. Часть из них – сознательно хотели Тьмы. Они были отброшены обществом, они отказались от норм, но не имели языка, чтобы описать, куда они идут.

Радикальные харизматические церкви на Юге США, где проповеди превращаются в экзорцизм, становятся неосознанными порталами в коллективную Тень. Люди приходят туда не чтобы исцелиться, а чтобы кричать, корчиться, биться в судорогах. Это симулякры инициации, без стержня, без трансформации. Обратное крещение, не приводящее ни к рождению, ни к смерти.

В США нет положительного архетипа ведьмы. Ведьма либо пародийна (Хеллоуин), либо антагонистична (в массовой культуре), либо комодифицирована (new age-шаманка в спа-салоне). Даже современный сатанизм в США – не погружение в хтоническое, а социальная пародия на ураническое, эпатаж и политическая сатира.

Поэтому хтоническая инициация принимает здесь не форму утончённой внутренней алхимии, как у японского отшельника или славянской ведьмы, а форму крика, вспышки, крушения. Это взрыв, потому что нет формы для трансформации. Нет сосуда.

Хтоническое не есть хаос. Оно может быть упорядочено. Оно может порождать поэзию, музыку, магию, сопротивление. Но если ему не дана структура – оно разрывает всё. В США, где все дороги ведут только вверх, человек, идущий вниз, не имеет карты, не имеет алтаря, не имеет имени. А потому он или погибает, или становится монстром. Не по сути своей, а потому что его путь не может быть признан.

Хтоническая инициация – это не падение. Это превращение. Но без языка, без ритуала, без признания она становится просто болью. И потому американское общество, отрицающее её, рано или поздно будет переполнено её теневыми отголосками.

Это и есть признак хтонической инициации: желание не вознестись, а углубиться. Вырвать из мира маску, сорвать структуру, вернуться к чему-то древнему и телесному – но не через хаос, а через жёсткий культ порядка как боли.

Нужно понимать, что в реальности хтоническая инициация далеко не всегда настолько субверсивна и опасна для общества, как было описано нами выше. В тех обществах, где люди не бегут массово от своей Тени (по Юнгу) она приобретает гораздо более мирные формы. Например, деревенские ведьмы и знахарки, отверженные поэты, субкультурные деятели, имеющие талант, но отказавшиеся от его монетизации, книжники, собирающие старые книги и хранящие их, многие представители течений нью-эйдж – это тоже примеры людей, прошедших хтоническую инициацию. Фундаментальной здесь является именно сама возможность говорить о Тени и говорить с Тенью.

Общество, которое не умеет или не хочет этого, обрекает себя на многие проблемы.

Кто говорит с Тенью – живёт в реальности.

В культурах, где у человека есть право на разговор с Тенью, где нет тотального давления на светлую маску, на норму, на успешность, на внешний подъём, – хтоническая инициация не становится ни преступлением, ни безумием. Она – естественный путь зрелости. Пусть не большинства, но – некоторых.

Там ведьмы не жгут дома. Они – лечат детей, варят зелья от насморка, колдуют на удачу и читают сны.

Там колдуны не строят апокалиптические секты. Они просто сидят в своей лавке, где на полках травы, свечи и старые книги, и они не стремятся быть гуру, президентами или мессиями.

Там отверженный поэт – не террорист и не наркоман, а тот, кто идёт по своей тропе, даже если она никому не интересна. Он может жить бедно, но с достоинством. Собирать книги, делиться тишиной, хранить язык, на котором уже никто не говорит.

Именно в таких местах и культурах хтоническая инициация может принимать достойные, мирные, тихие формы:

Деревенская ведунья, знающая травы, умеренно злая, с длинной памятью и сильной рукой – это тоже Тень, но спокойная, укоренённая.

Коллекционер книг, копающийся в забытых текстах, не для славы, не для диссертации – но просто потому, что это часть его души.

Мистик или эзотерик, не навязывающий никому своих видений, но пребывающий с ними в живом диалоге.

Отказавшийся от успеха художник, сохраняющий верность какому-то глубокому, «немодному» стилю.

Мудрая, эксцентричная бабушка, рассказывающая внукам про духов, которых видела в молодости.

Хтоническая инициация без ужаса – это когда Тень признана.

Юнг справедливо писал: «Тот, кто смотрит вовнутрь, пробуждается». Но общество, которое запрещает смотреть вовнутрь, рождает чудовищ. Потому что подавленная Тень не исчезает – она мстит; отвергнутая Тьма не уходит – она вырывается; неосознанная внутренняя боль не растворяется – она ищет выход через разрушение.

Поэтому в культурах, где хтоническое признано частью жизни, нет нужды во взрывах, в сектах, в истерических культах. Там хтонь не загнана в подземелье, а встроена в ткань общества: через сказки, практики, ремёсла, ритуалы и искусство.

Общество, лишённое хтонии, становится одержимым нормой – и это губительно.

Когда всё пространство занято ураническим культом успеха, пользы, выгоды, прогресса, светлости, – Тень изгоняется. И вот тогда дети начинают сжигать школы – не потому, что они чудовища, а потому что никто не показал им, как говорить с собственной болью. Девочки приносят в жертву подруг Слендермену – не потому, что они монстры, а потому что никто не объяснил им, как быть частью Тьмы и остаться человеком.

Хтоническая инициация – это не разрушение, а возвращение к корню.

Хтоническая инициация становится опасной только там, где её отрицают. Только там, где нельзя плакать, нельзя уходить в одиночество, нельзя говорить со своей болью, нельзя принимать слабость и неуспех, нельзя быть другим – там Тьма принимает самые разрушительные формы.

Но если Тьма встроена в жизнь – как ночь в суточный цикл, как зима в календарь, как смерть в человеческую судьбу – она не разрушает, а углубляет. Она становится началом знания и мудрости.

И вот тогда ведьма не враг. А хранительница границы. Тень – не демон. А часть личности.

А хтонь – не ад. А почва, в которой прорастает душа.

Совершенно новая роскошь

ПРОДАЖА КВАРТИР

• Все апартаменты имеют солнечную южную экспозицию.

• Тихий, умиротворенный и уединенный.

• Менеджеры-резиденты на месте, 24—7.

• Удобный доступ к магазинам и остановкам общественного транспорта.

• Насладитесь видом на пышный зеленый пояс прямо в центре города!

• Все квартиры выставлены на продажу по цене ¥ 35 000 000.

ОПИСАНИЕ ОБЪЕКТА

• Название: Особняк на Центральной площади.

• Местонахождение: Токио, Такаино, 4, отделение «К».

• Конструкция: железобетонная; восемь этажей плюс подвал.

• Общее количество единиц измерения: 14.

• Поэтажный план: 2ЛДК.

• Общая площадь: 900 квадратных футов (приблизительно).

• Площадь балкона: 100 квадратных футов (приблизительно).

• Дата постройки: август 1986 года.

• Ежемесячная плата за обслуживание: ¥18 200.

• Один лифт обслуживает все квартиры.

• В подвале есть специальное отделение для хранения каждой квартиры.

• Парковка на территории отеля.

• Разработчик: The Green Corporation.

Глава первая

10 марта 1987

Когда они проснулись в то первое утро, маленький белый вьюрок был мертв. Дно клетки было покрыто толстым слоем распущенных перьев, и все выглядело так, словно там произошла ожесточенная борьба, прежде чем птица наконец испустила дух.

«Интересно, может быть, ему просто пришло время уходить, – тихо сказал Теппей Кано. – И вообще, сколько ему было лет?»

«Ему было всего четыре года, – ответила жена Теппея, Мисао. – Мы купили его сразу после рождения Тамао, помнишь?»

«Ах, да. Это кажется аномально короткой жизнью даже для птицы. Может быть, он был болен или что-то в этом роде».

«Или он мог удариться головой во время движения и как-то травмироваться, возможно, когда клетку толкали. Я думаю, это более вероятно».

Мисао открыла дверцу металлической клетки и осторожно положила мертвую птицу на ладонь. Крошечное тельце было уже холодным. Когда Мисао поднесла его к носу, она уловила слабый запах сухой травы – тот же землистый аромат, который издавал маленький зяблик, когда был жив. Горячие слезы наполнили ее глаза.

Стараясь не расплакаться, Мисао погладила коченеющий труп указательным пальцем.

«Бедный маленький Пьеко, – пробормотала она. – Ты был таким милым».

«Он действительно был таким», – согласился Теппей.

Домашняя собака смешанной породы, Куки, подбежала и положила переднюю лапу на колено Мисао. Нос собаки конвульсивно дернулся, когда она понюхала воздух.

«Твой друг Пьеко ушел и умер», – сказала Мисао. Подавив очередной всхлип, она протянула безжизненное тельце птицы, которое теперь держала обеими руками, пока оно почти не коснулось мордочки Куки. Собака глубоко вдохнула, вдыхая аромат мертвой птицы, затем завиляла хвостом и посмотрела на Мисао печальными глазами.

«Мы похороним его позже, снаружи, – сказал Теппей, положив руку на плечо Мисао. – Какая ирония в том, что наше новое местоположение уже пригодилось. По крайней мере, когда нам нужно кладбище, оно есть прямо перед нашим зданием».

«О, не говори таких вещей! В любом случае я думала, мы договорились не говорить о кладбище». – Мисао была явно подавлена тем фактом, что живое существо, о котором они заботились, умерло так скоро после их переезда на новое место. Что, черт возьми, произошло за ночь? Она задумалась. Еще вчера маленький птенчик был в прекрасной форме, весело щебетал, словно олицетворение хорошего настроения, и пока он ехал в кузове движущегося грузовика вместе с Куки, и после того, как его клетка была установлена в гостиной. И все же теперь…

«Мама?»

Размышления Мисао были нарушены звуком голоса ее дочери, доносившегося из детской спальни, которую они про себя называли детской, дальше по коридору. Тамао всегда засыпала достаточно послушно, но как только она просыпалась утром, то звала свою мать хныкающим голосом, который для ушей Мисао звучал как брошенный щенок.

Протягивая Теппею тельце маленькой птички, Мисао ответила совершенно нормальным, будничным тоном:

«Доброе утро, соня! Пора вставать!»

Через несколько секунд лицо Тамао выглянуло из-за угла двери в гостиную. Это было очаровательное маленькое личико с большими, яркими глазами ее отца и резко очерченными чертами матери, обрамленными мягкими, слегка волнистыми чертами черных волос. Каждый раз, когда Мисао видела свою дочь, она думала: Она выглядит так, словно могла бы тут же превратиться в ангела, если бы ей просто прикрепили пару крыльев к спине.

«Милая, подойди сюда на минутку, хорошо?» – сказала Мисао приглушенным голосом, подзывая к себе протянутой рукой.

Большие карие глаза Тамао быстро метнулись к птичьей клетке у окна, затем снова к матери.

«Где Пьеко?» – спросила она.

«Он прямо здесь», – тихо сказал Теппей, протягивая сложенные чашечкой руки.

Босые ноги Тамао шлепали по полу, когда она проворно пробиралась среди нагромождения упаковочных коробок, чтобы присоединиться к своему отцу. Теппей развел руками и показал Тамао крошечную неподвижную птичку. Тамао быстро взглянула на нее, затем посмотрела на своего отца.

«Он болен?» – с тревогой спросила она.

Теппей покачал головой, в то время как Мисао объяснила:

«Послушай, милая, мне действительно жаль, но Пьеко мертв. Теперь он на небесах».

Тамао долго смотрела на своих родителей. Она выглядела совершенно ошеломленной, и ее худая грудь вздымалась под пижамой со Снупи-рисунком. Затем, очень робко, она протянула пухлый розовый пальчик и начала гладить мертвую птицу.

«Бедняжка», – сказала она.

«Позже сегодня мы все вместе выйдем на улицу и выкопаем могилу, – сказала Мисао Тамао. – Мы сделаем это особенно приятным, потому что Пьеко был таким хорошим твоим другом».

Тамао была нежным, чувствительным ребенком. Мисао беспомощно наблюдала, как слезы навернулись на глаза ее дочери и покатились по розовым щекам.

«Бедный Пьеко… – простонала Тамао. – Бедный маленький Пьеко».

Мисао кивнула, борясь с желанием разрыдаться от сочувствия.

«Да, – сказала она, – очень грустно, что Пьеко ушел. Вот почему мы должны сделать для него действительно красивую могилу».

Как, черт возьми, это произошло? Мисао снова задумалась с растущим чувством беспокойства. Это действительно выглядело так, как будто вся клетка подверглась нападению и была растерзана кошкой, а миска для воды была наполнена крошечными птичьими перышками, возможно, сброшенными (теоретизировала Мисао) в битве не на жизнь, а на смерть. Могла ли крыса забраться в клетку ночью? Но, конечно же, в таком сверкающем новом многоквартирном доме, как особняк Central Plaza Mansion, не должно быть грызунов.

«Хотя это действительно странно, не так ли?» – сказала Мисао, склонив голову набок и пытаясь развеять меланхоличную атмосферу в комнате, переключив внимание с потери на причину.

«Определенно, – согласился Теппей. – Мне пришло в голову, что Куки, возможно, пытался поиграть с Пьеко, и ситуация просто вышла из-под контроля. Но клетка была заперта на задвижку, так что это объяснение не выдерживает критики».

«Кроме того, Куки никогда бы не сделала ничего подобного! – возмущенно заявила Тамао, грубо вытирая слезы обеими руками. – Куки – очень милая собака, и они с Пьеко были действительно хорошими друзьями».

«Ты, конечно, права, – сказала Мисао успокаивающим тоном. – Куки никогда бы не сделала ничего, что могло бы навредить Пьеко, но это так загадочно. Я имею в виду, что могло случиться? Как ты думаешь, Тамао?»

«Понятия не имею», – сказала Тамао, качая головой.

«Прошлой ночью мы все спали как убитые, поэтому ничего бы не услышали, – сказал Теппей, аккуратно заворачивая останки птицы в старую газету, затем положил сверток на ближайший упаковочный ящик. – Эй, может быть, это был гигантский чудовищный таракан, почти такой же большой, как Тамао. Гррррр!»

Глаза Тамао все еще были полны слез, но теперь в уголках их появились морщинки, и она начала хихикать. В ее смехе было что-то немного натянутое, но она явно делала все возможное, чтобы подыграть отцу.

«Неужели на восьмом этаже нового здания действительно могут быть тараканы? И в любом случае, не рановато ли для их появления в марте? Если в этой квартире есть тараканы, даже если они обычного размера, я собираюсь съехать прямо сейчас! – игриво сказала Мисао.

Подхватив Тамао на руки, Теппей сказал:

«Ты это слышала? Твоя глупая мама впала в истерику при одном упоминании жука. Кто боится большого плохого таракана? Только не я!» – комично протянул он нараспев.

Тамао откровенно рассмеялась над этим, а Куки принялась маниакально скакать по комнате, очевидно почувствовав перемену в настроении. Мисао с облегчением увидела, что все, кажется, возвращается в норму. Она быстро подняла пустую птичью клетку и вынесла ее на балкон. Отослав Тамао вымыть руки, она принялась варить кофе.

Просторная гостиная, выходящая окнами на юг, была залита утренним светом. Ладно, – сказала себе Мисао, – для меня было ужасным потрясением узнать, что Пьеко умер ночью, но теперь пришло время отбросить чувства печали и растерянности и приступить к работе.

Список дел на день был длиной с руку Мисао. Для начала ей нужно было убрать и навести порядок на кухне; выйти и купить достаточно продуктов, чтобы хватило на следующие пару дней, пока они будут обустраиваться; и проветрить все одеяла и другие постельные принадлежности, на которых, без сомнения, скопилось немного пыли во время переезда. Она могла бы поручить Теппею работу по подключению электроприборов и расставлению мебели по местам, но ей все равно нужно было бы тщательно вымыть туалет, умывальную и ванную комнаты и обустроить обе спальни для комфорта. Там было так много стопок картонных коробок, ожидающих распаковки, что от одного взгляда на них ей стало немного нехорошо.

И все же, по сравнению с довольно темной, тесной съемной квартирой, в которой они жили до вчерашнего дня, их новый дом казался кондоминиумом для отдыха на каком-нибудь гламурном морском курорте. В восьмиэтажном здании было всего четырнадцать квартир, не считая комнат для мужа и жены, которые присматривали за домом на первом этаже. На этаже было по две квартиры, и хотя поэтажные планы этих квартир были зеркальным отражением друг друга, расположение балконов немного отличалось от квартиры к квартире, поэтому фасад здания имел интересную неровность, если смотреть снаружи.

Прихожая вела в просторную гостиную с солнечным видом на юг, которая примыкала к отдельной кухне. Вдоль коридора располагались туалетная кабина, умывальная комната и отдельная ванная комната с ванной, выстроившиеся вдоль одной стороны; далее шли две спальни в западном стиле, каждая с единственным окном и обе выходящие на север. Главная спальня была примерно вдвое больше детской, и благодаря многочисленным встроенным шкафам недостатка в месте для хранения вещей не было.

Направляясь пешком на юг от станции Такаино Японской железной дороги, вам потребуется всего семь или восемь минут, чтобы добраться до особняка Central Plaza Mansion, а другая железнодорожная остановка – частная станция South Takaino Station – находилась всего в нескольких кварталах дальше. От станции Такаино поезду требовалось чуть меньше двадцати минут, чтобы добраться до центра Токио, и ежедневные поездки Теппея в рекламное агентство, где он работал, были без пересадок, без необходимости делать пересадку по пути. Что касается Сент-Мэри, детского сада, куда они планировали записать Тамао, то он находился в десяти минутах ходьбы от квартиры. Заглядывая на пару лет вперед, отметим, что государственная начальная школа округа находилась еще ближе; даже ребенку потребовалось бы не более восьми-девяти минут, чтобы дойти туда пешком.

Поблизости, всего в нескольких шагах от северного выхода со станции Такаино, располагались удобный торговый район и большая частная больница. Лучше всего то, что в многоквартирном доме не было никаких назойливых правил, запрещающих держать домашних животных в помещении, так что не было необходимости беспокоиться о Куки.

Это довольно близко к совершенству, — подумала Мисао. Чего еще можно желать? Два LDK (сокращение от недвижимости для обозначения двух спален, гостиной, обеденной зоны и кухни); почти тысяча квадратных футов, включая балкон; здание, которому было всего восемь месяцев; постоянные менеджеры-резиденты прямо на территории. Для семьи, стремящейся к полноценной, мирной жизни, это было действительно идеально. Не утруждая себя скатертью, Мисао поставила две кофейные чашки на пустой обеденный стол вместе с кружкой Тамао, которая была украшена изображением мультяшного медведя. Когда она случайно взглянула в сторону балкона, мимолетная волна дурных предчувствий по поводу расположения захлестнула ее. Отбросив их, она сделала сознательное усилие, чтобы сосредоточиться на положительных моментах. За раздвижными стеклянными дверями витал пахнущий зеленью мартовский воздух, и поблизости не было никаких зданий, которые могли бы загораживать ей поле зрения. Если бы только эта величественная зелень принадлежала парку, а не кладбищу…

Мисао быстро, целенаправленно тряхнула головой, словно отгоняя такие бесполезные мысли, затем громко рассмеялась. И вот она снова принялась рассуждать о незначительных недостатках и бесполезных гипотезах. Как будто у нее было время тратить его на подобную ерунду! Прекрати, – строго приказала она себе.

Просачивающийся кофе начал наполнять комнату восхитительным ароматом. Мисао схватила сковороду, которую только что распаковала, и быстро сполоснула ее под краном. Она разогрела сковороду на плите и добавила немного растительного масла. Когда масло начало шипеть, она разбила туда три яйца, которые принесла с предыдущего места – тщательно упакованные, чтобы была уверенность, что они не разобьются при транспортировке.

Работая, Мисао не могла оторвать взгляда от окон гостиной. Почти идеальная квартира была частично окружена, с южной до западной стороны, обширным кладбищем, принадлежавшим древнему буддийскому храму. К северу стояло несколько необитаемых домов, давно пришедших в упадок и заросших сорняками, в то время как на восточной стороне был участок свободной земли. За этим пустым полем была отчетливо видна дымовая труба крематория, и время от времени высокая цилиндрическая кирпичная труба изрыгала клубы густого черного дыма. В зависимости от того, с какой стороны дул ветер, не было ничего невероятного в том, что часть этого смертоносного дыма могла время от времени проникать в квартиру через открытые окна.

«Нам действительно повезло, что мы нашли это место, – сказал Теппей, когда они впервые пришли посмотреть на особняк Сентрал Плаза. – Если бы не близость к кладбищу, цена ни за что не была бы такой низкой в наши дни. Я имею в виду, подумайте об этом. Вы действительно верите, что такая большая роскошная квартира в столичном районе Токио стоила бы так дешево, если бы обстановка была другой?»

«И смотри, крематорий практически по соседству! – сказала Мисао с притворным энтузиазмом. – Это пригодится для следующего шага, когда придет время. Поговорим об удаче!» Услышав это, агент, который показывал недвижимость, разразился речью, явно рассчитанной на то, чтобы быть убедительной, объясняя, что искушенные люди в Европе просто думают о кладбищах как о другом типе общественного парка, без каких-либо негативных коннотаций вообще.

«Да, я понимаю вашу точку зрения, – сказала Мисао, ее голос сочился сарказмом, когда она любовалась видом с балкона. – Если бы только земля под кладбищем не была усеяна разлагающимися человеческими костями, это было бы точь-в-точь как ботанический сад».

У Мисао не было абсолютно никакого желания жить в подобном месте. Какой бы низкой ни была цена, каким бы замечательным ни было жилье, какой бы солнечной ни была квартира, какой бы близкой к центру города она ни была, ее первоначальное внутреннее ощущение все равно было: Не-а. Никогда. Ни за что. Конечно, – подумала она, – никто в здравом уме не стал бы намеренно вкладывать деньги в недвижимость, окруженную с трех сторон кладбищем, храмом, где проводились похороны, и оживленным крематорием.

Но в то же время, с самого первого осмотра квартиры – на самом деле с того момента, как она посмотрела на кладбище и подумала: Ни за что, – правда заключалась в том, что Мисао неизбежно тянула в противоположном направлении суровая числовая реальность. Она бросила свою внештатную работу иллюстратора, когда родилась Тамао, и это серьезно сказалось на финансах семьи. Что касается зарплаты Теппея, то рекламный бизнес переживал общеотраслевой спад, и у него не было никаких шансов получить прибавку в ближайшее время.

Но все же, при их нынешней аренде – полуразрушенной, лишенной солнечного света квартире, где даже в летнюю жару белье, которое Мисао развешивала на балконе, выходящем на северную сторону, сохло целую вечность, – они, по сути, каждый месяц спускали деньги на ветер. К счастью, им удалось сохранить часть своих сбережений, и у Мисао возникло ощущение, что если они и собирались использовать эти деньги для первоначального взноса за подходящую квартиру, то, вероятно, сейчас или никогда.

Как указывал Теппей при каждом удобном случае, вы могли бы осмотреть весь Токио и не найти ни одной сопоставимой квартиры по такой цене: всего тридцать пять миллионов иен за большую площадь. Если учесть удобство поездок на работу, покупок, учебы и так далее, то нет ничего необычного в том, чтобы заплатить шестьдесят миллионов иен или, что более вероятно, семьдесят миллионов иен за квартиру такого же размера или меньше. Таким образом, с одной стороны, существовал недостаток в том, что приходилось смотреть на кладбище и дымовую трубу крематория, в то время как с другой стороны, вы получали очень привлекательную жилую площадь примерно за полцены. Мне нужно посмотреть на это с другой стороны, – подумала Мисао. – Я имею в виду, что если вам нужно жить недалеко от центра Токио, то найти недорогой семейный дом, который предлагает совершенство внутри и снаружи, – это пресловутая несбыточная мечта, у которой нет шансов когда-либо сбыться. Эта квартира, по крайней мере, великолепна внутри, и (если вы не слишком задумываетесь о виде) расположение действительно не могло быть более удобным.

Что касается перепродажи, Мисао знала, что нетрадиционная обстановка может затруднить поиск покупателя, но она не могла представить, что они захотят съехать и найти другое место до очень отдаленного будущего, и не было смысла загадывать так далеко вперед. Она вполне ожидала, что им троим (вчетвером с Куки) так понравится жить в особняке «Сентрал Плаза», что им не нужно будет думать о продаже в течение многих последующих лет. Маленькая сырая съемная квартирка, в которой они жили до вчерашнего дня, была омрачена некоторыми исключительно неприятными воспоминаниями, и это было удивительно освобождающее чувство – начинать здесь все сначала.

«Мама? – насмешливо спросила Тамао, просовывая голову в кухонную дверь. Мисао рассеянно намазывала маслом кусочек тоста и так резко вернулась к реальности, что уронила тарелку на пол. – Я могу приготовить завтрак Куки», – объявила Тамао.

«Правда? Ты уверена?»

«Да! Я уверена!»

«Что ж, это было бы большим подспорьем. Впрочем, тебе не нужно добавлять воду».

В тот момент, когда Тамао достала коробку с собачьим кормом из шкафа и потрясла ею, Куки галопом подбежала к ней, виляя хвостом с максимальной скоростью. Она ни в коем случае не была чистокровной собакой, но ее круглые черные глаза и рыжевато-коричневая шерсть были явным наследием ветви шиба-ину в ее генеалогическом древе.

О, это точно, – подумала Мисао, сохраняя позитивный настрой. – Этот район также является идеальным местом для выгула собаки. И даже если Куки время от времени будет немного лаять, нам не нужно будет беспокоиться, потому что по соседству никто не живет.

Они купили квартиру 801; другая квартира на восьмом этаже, 802, все еще пустовала. Конечно, был немалый шанс, что кто-нибудь в конце концов переедет, но пока их будущий сосед не был ворчуном с крайней неприязнью к собакам, все должно быть в порядке, при условии, что Куки внезапно не начнет громко выть в любое время суток.

Большое окно на фасаде было открыто, и ветерок, проникавший в квартиру, заставлял недавно купленные белые кружевные занавески мягко колыхаться. В воздухе пахло весной. Хотя было всего девять утра, теплые лучи утреннего солнца уже залили светом всю левую часть гостиной.

«После того, как мы закончим завтракать, мы устроим похороны Пьеко, – сказала Мисао Тамао. – Тогда ты можешь прибраться в своей комнате и разложить всю свою одежду, книги и игрушки по своим местам. Хорошо?»

«Как мы собираемся организовать похороны Пьеко?»

«Ну, сначала мы выроем могилу снаружи и поставим рядом с ней крест с надписью „Здесь покоится Пьеко“. Потом мы все помолимся: „Пожалуйста, пусть Пьеко будет счастлив на небесах“ или что-нибудь в этом роде».

«И это все?»

«Ты хотела бы заняться чем-нибудь еще?»

«Нет, просто… Разве нам не нужно сделать одну из тех длинных тонких палочек, вроде той, над которой вы с папой иногда молились?»

О боже. Только не это, – подумала Мисао, отводя глаза.

«Ты говоришь о мемориальной доске, – сказала она. – Нет, Пьеко не нужно иметь ничего подобного».

«Почему бы и нет?»

«Потому что это только для людей. Пьеко был птицей, поэтому нам не нужно делать такую для него».

«Хм», – с сомнением протянула Тамао, наблюдая, как Куки погрузила морду в миску с собачьим кормом и принялась с жадностью поглощать сухой корм.

Мисао еще не говорила с Теппеем о том, где установить их маленький переносной буддийский семейный алтарь. Прошлой ночью она повесила его в шкаф в хозяйской спальне в качестве временной меры, но они не могли оставлять его там навсегда. В конце концов, алтарь должен был находиться где-то на открытом месте, где дух определенного умершего человека мог бы понежиться на освежающем ветерке, который дул по новой квартире.

Теппей постоянно поддразнивал Мисао по поводу ее старомодной настойчивости в соблюдении традиционных ритуалов в отношении людей, которых больше не было среди живых. В данном случае человек, о котором идет речь, был первой женой Теппея, но это не помешало ему доставлять Мисао неприятности. Это было не потому, что он был бессердечным или бесчувственным; просто так случилось, что он был из тех жестких, волевых, позитивно мыслящих людей, которые всегда находили рациональное объяснение всему и отказывались быть преследуемыми болезненными воспоминаниями или тем, что могло бы быть.

Событие, изменившее все, произошло семь лет назад, летом, когда Мисао и Теппею было двадцать пять и двадцать восемь соответственно. Они тайно съездили на выходные на курорт на полуострове Идзу, где провели два блаженных дня (и ночи), плавая в бассейне отеля, наслаждаясь барбекю у бассейна, а позже, в постели, снова и снова занимались любовью. Теппей вернулся в свой дом в Токио поздно вечером в воскресенье и обнаружил, что его жена Рэйко молча стоит в неосвещенной прихожей, ожидая его возвращения домой, – по крайней мере, ему так показалось.

«Что происходит? – небрежно спросил он, снимая туфли. – Почему ты просто ждешь здесь в темноте?» Когда Рэйко не ответила, Теппей нащупал на стене выключатель и включил верхний свет.

Тут он увидел, что его жена на лестничной площадке вовсе не стоит. Она повесилась на перекладине на шелковом шнуре от кимоно, и архитектурным элементом, удерживающим ее в вертикальном положении, был потолок, а не пол.

Рэйко оставила предсмертную записку, адресованную Теппею. В ней она написала, что не питает никаких неприязненных чувств ни к нему, ни к женщине, с которой у него был роман. Она просто устала. Жизнь больше не предлагала ей ничего приятного, и все, чего она хотела, – это уснуть навсегда. До свидания, – заключила она. – Пожалуйста, будь счастлив.

Даже сейчас Мисао знала наизусть каждую строчку этого короткого письма и могла бы пересказать его слово в слово. Жизнь больше не предлагает мне ничего приятного…

До самоубийства Рэйко Мисао была просто беззаботной молодой женщиной, которая никогда всерьез не задумывалась о нюансах – или конечных ставках – романтических отношений. У нее не было ни малейшего намерения втягивать Рэйко в территориальное перетягивание каната или пытаться принудить Теппея к разводу. Она бы солгала, если бы сказала, что ее не беспокоит тот факт, что Теппей женат, но их взаимному влечению (подогреваемому близостью на рабочем месте) было просто невозможно сопротивляться.

Мисао и Теппей познакомились в рекламном агентстве, где они оба работали, и после смерти Рэйко их коллеги начали говорить о них гадости совершенно открыто. Мисао решила, что единственным выходом для нее было уволиться с работы, поэтому она уволилась и стала внештатным иллюстратором.

В то время у нее тоже было твердое намерение порвать с Теппеем, но каким-то образом они продолжали встречаться. Вечер за вечером они вдвоем собирались вместе в крошечной квартирке Мисао и проводили бесконечные часы, перебирая каждую деталь смерти Рэйко. Они знали, что нездорово продолжать повторять одно и то же, но они также понимали, что, хотя их психические раны никогда не заживут, если они будут открывать их снова и снова, уход в молчаливое отрицание был бы еще менее полезным. Не было никакого способа обелить тот суровый факт, что их эгоистичные, незаконные действия вынудили другое человеческое существо покончить с собой, и Мисао и Теппей чувствовали себя обязанными продолжать разговор, пока не смогут принять эту ужасную правду, простить себя и двигаться дальше. По сути, они были равноправными сообщниками, разделявшими бремя вины, и ни один из них не хотел идти по легкому пути, притворяясь, что ничего не произошло или что это была не их вина.

И так они говорили, и говорили, и говорили о самоубийстве жены Теппея до такой степени, что их тошнило от звука собственных голосов, но вместо того, чтобы заставить их расстаться и пойти разными путями, этот болезненный процесс сблизил их. И вот, наконец, после всех этих долгих, темных ночей на Мисао снизошло великое прозрение. Она поняла, что им с Теппеем суждено быть вместе надолго – брак, дети, целых девять ярдов, – и именно тогда она всем сердцем полностью посвятила себя их отношениям.

Мисао только что исполнилось двадцать семь, когда она обнаружила, что беременна. В тот момент Теппей все еще жил в доме, который он делил с Рэйко, но он съехал и переехал жить к Мисао в ее маленькую, лишенную солнца квартирку, прихватив с собой мемориальную доску Рэйко. Они поженились на сдержанной гражданской церемонии, и в следующем году родилась Тамао. А потом…

«Эй, что у нас на завтрак? Я умираю с голоду! – Теппей прошел на кухню, вытирая влажные руки полотенцем. – Я только что закончил вешать табличку с нашим именем рядом с входной дверью. Оказывается, это голодная работа!»

«Боюсь, у нас только кофе, тосты и яичница», – сказала Мисао.

«Звучит идеально. Подожди, похоже, Куки поела раньше остальных членов семьи».

«Я сама приготовила завтрак для Куки!» – гордо объявила Тамао.

Теппей улыбнулся ей.

«Какая хорошая девочка!» – сказал он.

«Ну, ты же знаешь, я мать Куки, так что это моя работа», – объяснила Тамао.

«Ты не можешь сказать… – Ухмылка Теппея стала шире. – Тогда, я полагаю, это означает, что мы с мамой – бабушка и дедушка Куки?»

«Совершенно верно». – Выражение лица Тамао по-прежнему было абсолютно серьезным.

Теппей обнял Мисао за талию.

«Привет, бабушка», – лукаво сказал он.

Мисао рассмеялась.

«Неужели на свете есть бабушки, которые выглядят так же хорошо, как эта? – спросила она с притворным высокомерием. – Я имею в виду, что у меня пока нет ни единой морщинки и моя попа ни капельки не обвисла».

«О, это дно? Подожди, дай я проверю», – сказал Теппей. Рука, обнимавшая Мисао за талию, медленно опустилась вниз, игриво щекоча ее через ткань джинсов, которые были на ней надеты, пока не остановилась на ее заднице.

«Прекрати, ты! Из-за тебя я пролью кофе!»

«Раз уж ты упомянула об этом, то это наш первый день на новом месте, а ты еще даже не поцеловала меня на прощание», – прошептал Теппей на ухо Мисао.

«Этого не случится», – чопорно сказала Мисао.

«Вау, ты настоящая ледяная королева».

«Я не знаю, что мне с тобой делать. – Мисао вздохнула. – Ладно, давай, выруби себя», – добавила она с притворной усталостью, поворачиваясь лицом к Теппею и комично преувеличенно растягивая губы.

Тамао наблюдала за происходящим с большим интересом.

«Я тоже!» – воскликнула она.

Теппей подхватил дочь на руки. Крепко держа ее, он закружил ее вокруг себя, покрывая шумными поцелуями все ее лицо. Тамао ответила потоком пронзительного хихиканья и визгов восторга.

Глава вторая

14 марта 1987

С тех пор как они переехали сюда четыре дня назад, тянулась непрерывная череда безупречных дней с голубым небом. До этого, вплоть до конца февраля, облачность была ежедневной нормой в Токио, а холодный, сырой ветер с дождем и мокрым снегом дул почти круглосуточно. Нынешняя перемена погоды была настолько радикальной, что в тот момент, когда семья Кано прибыла в особняк Сентрал Плаза, казалось, что зима сменилась весной.

В цветниках, окаймлявших огромное кладбище, бутоны ароматной дафны, казалось, раскрывались мгновение за мгновением, выпуская свой сладкий аромат в благоухающий воздух. Вероятно, пройдет совсем немного времени, и тюльпаны и фиалки тоже начнут цвести. На другой стороне цветника какой-то давно умерший храмовый садовник посадил множество вишневых деревьев. К тому времени, когда люди начнут приходить навестить могилы своих предков во время недели буддийских церемоний, приуроченных к весеннему равноденствию, на вишневых деревьях, скорее всего, тоже появятся листья. Кладбище было таким старым, что многие деревянные надгробия – длинные узкие доски, украшенные каллиграфическими иероглифами на японском или санскрите, – были на грани опрокидывания, а большинство надгробий потемнели от дыма и возраста. Издалека, будучи всего лишь одним из элементов общей картины (которая включала деревья, живые изгороди, цветущие растения, пустыри, узкие переулки и несколько разрозненных групп заброшенных зданий), эти мрачные надгробия казались не более тревожащими, чем горстка гальки, разбросанная по ландшафту. По крайней мере, это то, что Мисао продолжала говорить себе. Каждый раз, любуясь видом со своего балкона на восьмом этаже, она снова и снова повторяла: «Это действительно не так уж плохо».

Древнее кладбище, прямо в центре города. Все было именно так, как сказал человек из агентства недвижимости в своей явно отрепетированной речи: «Этот район больше не просто место, где мертвые находят свое последнее пристанище. Вместо этого он превращается в райское место, где живые могут расслабиться и получать удовольствие». Как скажешь, – кисло подумала Мисао.

Кладбище находилось прямо перед квартирой, и между ними была только узкая подъездная дорожка. Если Мисао встанет на балконе, вытянет шею и посмотрит налево, она сможет увидеть буддийский храм с его блестящей крышей из черной черепицы и высокую, жутковато выглядящую дымовую трубу соседнего крематория, уходящую в небо. Когда деревья были голыми, было трудно игнорировать тот факт, что окна квартиры выходили на кладбище и постоянно действующее кремационное сооружение, но когда наступит лето и все деревья распустят пышную листву, наверняка можно будет забыть об этой тревожной близости.

Было так много всего, чего можно было ожидать с нетерпением. Во-первых, восхитительный покров цветущей сакуры ранней весной. Тогда летом весь зеленый пояс был бы заполнен тысячами цикад, распевающих свои буйные песни весь день напролет. Когда лето сменялось осенью, наблюдалось впечатляющее проявление осенних красок: малиновых, красновато-коричневых, оранжевых, золотых. И так красота менялась от красоты к красоте, по мере того как пейзаж менялся в зависимости от сезонных изменений. Мисао (которая родилась и выросла в городе) пришло в голову, что она никогда раньше не жила в месте, где можно было так непосредственно ощутить природные чудеса каждого из четырех сезонов года. Нет, на самом деле здесь совсем не так плохо… Именно так ей нужно было относиться к своему новому дому, и чем чаще она повторяла мантру «не так уж и плохо», тем ближе становилась к тому, чтобы поверить в это.

В тот день, когда она наконец закончила распаковывать вещи и почти все было разложено по своим местам, Мисао отвела Тамао в детский сад Святой Марии и заполнила необходимые формы для зачисления в младший класс двухуровневой школы. Они с Теппеем долго обсуждали плюсы и минусы этого шага и в конце концов пришли к согласию, что это необходимый шаг. Чтобы свести к минимуму любые возможные негативные последствия того, что Тамао единственный ребенок в семье, чем раньше она привыкнет работать в группе, тем лучше будет для всех.

Кроме того, Мисао планировала вернуться к работе с апреля. Хотя теоретически иллюстратор, которая к тому же оказалась матерью, должна была иметь возможность выполнять свою работу дома, реальность была такова, что существовало, казалось бы, бесконечное количество способов, которыми постоянное присутствие маленького ребенка в доме могло подорвать этот радужный сценарий. Если бы у Мисао были только утренние часы для себя, она могла бы посвятить все это время работе. Она знала, что не может рассчитывать на большой доход, но (излишне говорить) немного было лучше, чем совсем ничего. На данный момент это был лучший план, подумала она: жить скромно и продолжать искать внештатные задания, чтобы заработать немного дополнительных денег. Было нереалистично желать идеальной во всех отношениях ситуации. За потакание своим желаниям всегда приходится платить высокую цену. Как и семь лет назад…

Детский сад Святой Марии располагался в жилом районе по другую сторону шоссе, напротив Мансэйдзи, храма, пристроенного к кладбищу. Школьного автобуса не было, поэтому всякий раз, когда Мисао и Тамао совершали поездку туда и обратно, им приходилось пересекать оживленное шоссе. Каждый день Мисао нужно было провожать Тамао утром в детский сад, а затем возвращаться, чтобы забрать ее в конце занятия. Других вариантов не было.

После завершения процедуры приема Мисао засвидетельствовала свое почтение сначала молодой учительнице младшего класса детского сада, а затем директору школы – импозантной пожилой женщине, чья грубоватая кожа и могучее телосложение заставляли Мисао думать о носороге. Затем они с Тамао отправились в ближайший магазин одежды, чтобы купить необходимую форму.

У южного выхода станции был торговый район, но по сравнению с оживленным, процветающим районом за северным выходом он выглядел заброшенным, как город-призрак. Побитая непогодой вывеска желчно провозглашала район «Южный выход Гинза», а карнизы магазинов были увешаны дешевыми на вид пластиковыми цветами сакуры и бумажными фонариками. Все магазины выглядели настолько убого, что не было бы ничего удивительного, если бы на следующий день они закрылись, и общий эффект был безжалостно унылым.

«Официальная форма для детского сада Святой Марии» – гласила нарисованная от руки вывеска возле одного из магазинов. Когда Мисао и Тамао вошли, из задней части магазина вышла пожилая пара. В углу, одетый в темно-синюю униформу, стоял один из тех примитивных манекенов, которые можно увидеть в загородных магазинах, и выглядел скорее как анатомическая модель из научной лаборатории. Дизайн формы ни в коем случае нельзя было назвать шикарным, но и неприглядным он не был; это была обычная школьная форма.

«О, какая маленькая милашка», – восхищалась продавщица, гладя Тамао по голове, в то время как она лучезарно смотрела на ребенка. Мисао улыбнулась в ответ.

«Раньше шляпы были синими, но теперь они желтые, – продолжала болтать женщина, надевая одну из них Тамао на голову. – О, смотрите, они идеально сидят. Некоторым матерям эти шапочки не нравятся, потому что они выглядят как шлемы, но каски действительно самые лучшие. Когда думаешь об аварии, произошедшей на шоссе, это заставляет тебя осознать, что безопасность важнее стиля».

«На шоссе произошла авария?» – нервно спросила Мисао.

«Вы не слышали об этом? Да, одного из младших детей из детского сада Святой Марии сбила машина».

«Ну, мы переехали сюда совсем недавно, так что…» – сказала Мисао.

«О, я этого не знала, – сказала женщина. Ее доброе лицо слегка покраснело, как будто она сказала что-то неуместное. – Это было в позапрошлом году, осенью. Маленького мальчика сбила машина прямо перед храмом – ты знаешь, Мансэйдзи? Очевидно, его мать на долю секунды отвела взгляд, и по какой-то причине он решил попытаться перейти улицу самостоятельно. Это было действительно трагично».

«Почему бы тебе не отдохнуть? – упрекнул хозяин-мужчина. – На самом деле нет необходимости рассказывать подобную историю кому-то, кто с ней незнаком».

«Ты прав, дорогой. Мне жаль», – с раскаянием сказала его жена, и ее нежное лицо вспыхнуло еще сильнее.

«Итак, м-м… с этим ребенком сейчас все в порядке?» – спросила нерешительно Мисао.

«Нет, он умер мгновенно», – сказал мужчина с угрюмым выражением лица.

«И с тех пор шляпы для этой школы были желтыми, а не синими, – добавила его жена. – Ну, знаешь, чтобы их было легче разглядеть».

Во время этого разговора Тамао хранила стоическое молчание, послушно поднимая и опуская руки, пока продавцы снимали с нее мерки. Пожилая женщина посмотрела на Мисао и бодро сменила тему.

«Итак, в какой части нашего района вы живете?»

«Мы только что переехали в особняк на Сентрал Плаза, – ответила Мисао. – Знаешь, здание на другой стороне кладбища?»

«А-а», – сказала женщина, кивая. Она поймала взгляд мужа, и они обменялись быстрым взглядом, который показался Мисао подозрительно близким к подмигиванию.

Пока мужчина записывал размеры юбки Тамао в блокнот, он сказал:

«Это место долгое время было пустырем. Конечно, земля принадлежала храму. Теперь, когда кто-то пришел и построил там шикарный жилой комплекс, он действительно превратился в выставочное место».

Мисао вежливо улыбнулась.

«Ну, я думаю, этого вполне достаточно», – сказала хозяйка, вытирая руки о свой испачканный фартук, что, казалось, было привычным жестом. Мисао заранее заплатила за форму, и после того, как ей сообщили дату получения, они с Тамао покинули магазин.

Прогуливаясь по торговой улице, они прошли мимо пыльного фруктового магазина, рекламировавшего специальную распродажу клубники. Фрукты выглядели не особенно свежими, и Мисао не захотела их покупать. Крепко держа Тамао за руку, она развернулась и направилась к дому.

Когда они шли по тихим улицам, Тамао вдруг подняла глаза на свою мать и сказала странно взволнованным тоном:

«Мама? Мне действительно нужно ходить в детский сад, несмотря ни на что?»

«Ты не хочешь?»

Тамао не ответила.

«Тебе не понравилась форма?» —допытывалась Мисао.

«Нет, дело не в этом…»

«Ты обязательно заведешь новых друзей в детском саду, и я обещаю, что тебе будет очень весело – гораздо веселее, чем если бы ты просто оставалась дома и играла одна весь день».

«Но у меня уже есть друзья».

«В самом деле? Кто?»

«Куки и Пьеко».

Мисао улыбнулась.

«Правда? Пьеко тоже?

«Ага. Я просто играла с ним вчера».

«О, я поняла. Тебе приснился сон о Пьеко».

«Нет, это был не сон. Пьеко пришел навестить меня ночью, когда я еще не спала. Он влетел в мою комнату, полный жизни. И дело в том, что он просто продолжал говорить и говорить. Теперь я немного понимаю птичий язык, так что я поняла, о чем он говорил».

«Вау, это действительно что-то, – сказала Мисао, с трудом сохраняя нейтральный тон. – Итак, м-м, о чем говорил Пьеко?»

«Он рассказывал мне о месте, где сейчас живет. Он говорит, что это действительно темное и опасное место, и мне никогда не следует туда ходить, потому что, как только кто-то войдет, выбраться обратно будет почти невозможно. Но Пьеко очень умен, и он знает, как иногда сбежать. Вот как он может навещать меня. Он говорит, что это место полно плохих монстров с большими, страшными лицами. И он сказал мне, что когда эти монстры говорят, начинает дуть сильный ветер и всех засасывает в гигантскую дыру».

Мисао вздохнула. Предполагалось, что давать волю детскому воображению полезно, но у Тамао была склонность доводить выдумки до крайности. Возможно, то, как они ее воспитывали, было чрезмерно снисходительным, и результатом стал такой надуманный полет фантазии. Или, возможно, она и Теппей, как пара, неосознанно передавали свои собственные мрачные чувства и остаточные сожаления о прошлом, и со временем эта окружающая мрачность постепенно просочилась к Тамао и повлияла на ее поведение.

«Пьеко смотрит с небес и присматривает за тобой, – мягко сказала Мисао, как будто читала вслух детскую книжку. – Он будет следить за тем, чтобы ты ходила в детский сад и завела много-много замечательных новых друзей, как тебе и положено. Кроме того, он хочет убедиться, что ты в безопасности и не простудишься или что-нибудь в этом роде. Вот почему…»

«Да, но он действительно приходил в мою комнату, – перебила Тамао. – Он примостился рядом с кроватью. И он действительно поговорил со мной…»

«Я знаю, но это был всего лишь сон».

«Нет, я продолжаю говорить тебе, это был не сон, – нетерпеливо сказала Тамао. – Это было наяву. Пьеко некоторое время сидел в изголовье моей кровати, а потом полетал по комнате и несколько раз приземлился на голову Медвежонка Пуха».

Медвежонок Пух был любимой мягкой игрушкой Тамао: пушистым белым плюшевым мишкой.

«Понятно. Конечно, скорее всего, именно это и произошло», – сказала Мисао, стараясь скрыть страдание в голосе.

«Интересно, придет ли он снова сегодня вечером», – задумчиво произнесла Тамао.

«Хм, интересно», – неловко сказала Мисао.

Тамао продолжала болтать о мертвой птице, но, хотя Мисао делала вид, что внимательно слушает, ее мысли были далеко. Не рановато ли было отправлять Тамао в детский сад? Было тревожно слышать, как ее дочь говорит о чем-то, что ей приснилось или вообразилось в полусне, как будто это было эмпирической реальностью. Вместо того чтобы резко втягивать Тамао в групповую ситуацию, возможно, было бы более уместно найти товарищей по играм того же возраста или около того, позволить им побегать на свежем воздухе и вернуться домой покрытыми грязью. Детские шажки, – подумала Мисао.

Несомненно, то, что Пьеко умер всего через несколько часов после их переезда в новый дом, было травмой для Тамао. Мисао вдруг вспомнила, что птичья клетка (упакованная в пластиковый пакет) все еще стояла на балконе, куда она поспешно спрятала ее в первый день. Ей действительно следовало бы убрать клетку куда-нибудь с глаз долой, и как можно скорее. И чтобы свести к минимуму вероятность того, что Тамао снова увидит такие тревожные сны, ей, вероятно, следует положить конец своему нынешнему обычаю угощать Тамао перед сном печеньем или шоколадом. Никаких сладостей после ужина и абсолютный минимум жидкости: такова должна быть политика отныне. Эти поблажки, вероятно, были причиной ежемесячных приступов ночного недержания мочи у Тамао, которое пропитывало простыни и стеганую подушку под ними.

Когда Мисао и Тамао подошли к узкой улочке, ведущей к особняку Сентрал Плаза, которая вилась мимо Мансэйдзи и огибала соседнее кладбище, они увидели миниатюрную молодую женщину с обаятельным лицом, стоявшую на обочине дороги. Ее волосы были стильно подстрижены в несколько слоев, на ней были черные леггинсы и длинный черный кардиган с подплечниками. Рядом на корточках сидела маленькая девочка и рисовала цветными мелками картинки на асфальте.

Может быть, они живут в нашем доме, – подумала Мисао. Она слегка кивнула и уже собиралась пройти мимо, когда женщина обратилась к ней:

«Простите, но вы, случайно, не те люди, которые только что переехали?»

«Совершенно верно», – ответила Мисао.

«Ах, так я и думала», – сказала женщина с улыбкой, которая показалась Мисао открытой и дружелюбной, с оттенком озорства. Они обменялись обычными поклонами.

«Приятно познакомиться, – сказала женщина. – Я Эйко Иноуэ. Мы живем в квартире 402».

С первого взгляда Эйко Иноуэ показалась Мисао женщиной, воспитанной добросовестными родителями, вышедшей замуж обычным способом, а затем, как и ожидалось, родившей пару детей. Куда бы она ни пошла, такой женщине, как она, было бы легко завести друзей, и она никогда не переставала бы задаваться вопросом, может ли ее собственное сущностное одиночество быть движущей силой ее навязчивой общительности. Она просто чем-то похожа на этот тип, – размышляла Мисао. Она попыталась улыбнуться в ответ так дружелюбно, как только могла.

«Я Мисао Кано. Прости, что не зашла поздороваться раньше, но я была занята, записывая свою дочь в детский сад и так далее».

«О, правда? – Глаза Эйко Иноуэ расширились. – Ваша дочь поступит в школу Святой Марии?»

Когда Мисао кивнула, отношение женщины стало еще дружелюбнее.

«Каори! – позвала она свою дочь. – Ты не собираешься поздороваться с нашей новой соседкой? Эта милая маленькая девочка будет учиться в твоем классе в детском саду».

«Привет», – сдержанно поздоровалась Каори, прищурившись на Тамао. В глазах Каори было открытое, беззаботное выражение, совсем как у ее матери.

«Как тебя зовут, дорогая?» – спросила Эйко, поворачиваясь к Тамао.

Тамао представилась, но ее застенчивая улыбка была адресована Каори. Ее лицо светилось любопытством, и она, казалось, совсем забыла о мертвой птице.

«Какая маленькая куколка, – сказала Эйко. – У нее дома есть братья или сестры?»

«Нет, она единственный ребенок в семье, – ответила Мисао. – Может быть, поэтому у нас, гм, возникли некоторые проблемы».

«Один ребенок – это правильный выбор, – засмеялась Эйко. – По крайней мере для родителей! Когда у тебя двое или трое детей, бегающих по дому весь день, не успеешь оглянуться, как они превращают тебя в измученную старую леди».

Мисао усмехнулась, услышав это, и Эйко продолжила:

«Серьезно, я очень рада познакомиться с вами. – Язык ее тела, казалось, предполагал, что она хотела бы подойти и обнять Мисао прямо на месте. – Мы переехали сюда в конце прошлого года, так что прошло чуть больше четырех месяцев, а я до сих пор ни с кем не познакомилась. Мой старший ребенок, Цутому, ходит в старший класс детского сада, и у него там появилось немало друзей. Однако я по-настоящему не общалась ни с одной из матерей, так что я действительно рада вот так встретиться с вами!»

Мисао не совсем понимала, почему Эйко была так вне себя от радости по поводу их встречи, но она вовсе не находила энтузиазм своей новой знакомой отталкивающим. Она полагала, что вполне естественно, что человек, переехавший на новое место, поначалу испытывает чувство изоляции и одиночества и жаждет общения с родственной душой.

После того, как две маленькие девочки ушли играть, Эйко продолжала доминировать в разговоре, что вполне устраивало Мисао.

«Раньше мы жили в Омори, – сказала Эйко. – Я завела там немало друзей, в основном через детей, и некоторые из моих друзей из колледжа тоже часто заходили ко мне. Но сейчас, с тех пор как мы сюда переехали?.. Ничего. Zippo. Пшик. Я не уверена, но думаю, это может быть потому, что днем этот район кажется нормальным, а потом, когда наступает ночь, начинает казаться немного жутковато. Обычно мой муж ничего не боится, но даже он говорил, что как только он ступает на эту аллею перед храмом, у него появляется плохое предчувствие. Я имею в виду, могли бы подумать, чтобы установить хотя бы один жалкий уличный фонарь, освещающий дорогу. В любом случае я почти уверена, что именно поэтому никто не чувствует себя комфортно, приходя ко мне сюда в гости после наступления темноты. О, прости. Мне не следовало так разговаривать с кем-то, кто только что переехал…»

Комментарии Эйко были явно искренними, а не злобными, поэтому Мисао просто рассмеялась и сказала:

«Все в порядке, не нужно извиняться. Мы знали обо всех этих вещах с самого начала, еще до того, как решили переехать сюда».

Эйко, казалось, почувствовала облегчение.

«Ну, с другой стороны, – сказала она, одарив Мисао благодарной улыбкой, – жизнь рядом с кладбищем имеет некоторые преимущества. Здесь тихо, и вокруг нас множество зелени. Если бы не кладбище, этот район, вероятно, уже был бы полностью застроен высотными зданиями от стены до стены и с недоступными ценами. Да, кстати, ты нашла все, что тебе нужно? Поскольку я уже пробыла здесь некоторое время, я теперь довольно хорошо знаю эту местность, и была бы рада поделиться своими открытиями, такими, какие они есть».

«Спасибо. Это было бы здорово!» – сказала Мисао.

Затем Эйко перешла к разглашению внутренней информации об этом районе. В одной пекарне каждый понедельник проводились специальные распродажи хлеба; другая пекарня специализировалась на низкокалорийных пирожных; предполагалось, что у некоего дантиста была отличная репутация; и так далее. В какой-то момент перечисления рекомендаций Эйко на мгновение остановилась, чтобы отругать свою дочь, которая собиралась прикоснуться ко рту руками, покрытыми меловой пылью.

Мисао поблагодарила Эйко за полезную информацию, затем добавила:

«Я надеюсь, что вы как-нибудь в ближайшее время заглянете к нам на чашечку чая в приятной неторопливой обстановке», – и Эйко направила ответное приглашение. Мисао подумала, что они с Эйко, вероятно, примерно одного возраста, и дружеское знакомство в этом здании могло быть только к лучшему – не в последнюю очередь из-за очевидной пользы для детей.

Когда женщины подошли к главному входу здания, ведя перед собой своих маленьких дочерей, Эйко повернулась к Мисао и сказала притворным шепотом:

«Знаешь, люди говорят, что квартиры в этом здании продаются не слишком хорошо. Когда мы переехали, здесь было всего семь занятых квартир, включая квартиры постоянных менеджеров, но ваша семья в конце концов довела их количество до восьми. Хотя теперь, когда я думаю об этом, одна из квартир используется только как офис компании, так что мы действительно все еще застряли на семи. Это придает зданию какое-то унылое ощущение, когда в нем так много пустых квартир, и я надеюсь, что с этого момента сюда начнет переезжать много людей».

Благодаря словоохотливому агенту по недвижимости, который занимался их покупкой, Мисао уже знала, что только около половины из четырнадцати квартир были заняты, и ее не удивили низкие показатели продаж. Жизнь в многоквартирном доме с видом на кладбище никогда не была по вкусу всем. Некоторые люди просто не смогли бы убедить себя в том, что тишина, пространство, зелень и привлекательная цена являются адекватной компенсацией за проживание по соседству с полуразрушенным старым кладбищем.

«Я думаю, любое здание чувствовало бы себя немного одиноким, с кладбищем или без него, если бы в нем было так мало жителей», – размышляла Мисао.

Эйко выразительно кивнула.

«Да, я думаю, ты права, – согласилась она. – Но особенно для такого человека, как я, который предпочел бы быть там, где происходит действие, бывают моменты, когда тишина становится невыносимой. Клянусь, иногда по ночам мне кажется, что мы живем на театральной площадке. Мой муж всегда поддразнивает меня по поводу того, что я из тех людей, которые ожидают, что жизнь будет бесконечной вечеринкой. Он говорит, что я чувствовала бы себя как дома, втиснувшись в двухкомнатную квартиру в какой-нибудь шумной высотке в центре Токио, и я, честно говоря, не могу сказать, что он ошибается на этот счет».

Когда Эйко и Мисао открыли стеклянную дверь, ведущую в вестибюль здания, Каори побежала вперед, затем обернулась и поманила Тамао, чтобы та поторопилась. Мисао подумала, что две маленькие девочки, казалось, нашли общий язык с момента знакомства. Это было огромным облегчением.

Робко Тамао протянула руку и взяла протянутую Каори руку, затем посмотрела на свою мать с выражением застенчивости, смешанной с сомнением. Пока группа медленно продвигалась по вестибюлю, Эйко, казалось, уделяла пристальное внимание зарождающейся, видимо, дружбе между двумя девушками.

Внезапно она повернулась лицом к Мисао, как будто ей только что пришло в голову что-то важное.

«О! – сказала она. – Полагаю, вы знаете о складских помещениях в подвале?»

«Да».

«Это действительно очень удобно. Ты можешь спрятать все свои дополнительные вещи там, а потом забыть об этом».

«Я знаю». – Мисао кивнула. Агент упомянул, что каждой квартире в здании отведен отдельный шкафчик в подвале.

Эйко продолжила:

«Мы уже сложили немало вещей в наше хранилище: несколько стульев, которыми больше не пользуемся, старый трехколесный велосипед Цутому и так далее. Ты спускалась вниз, чтобы проверить, как там?»

«Нет, пока нет», – сказала Мисао, качая головой. Определенно, в их новой квартире были какие-то вещи, которые либо не подходили, либо не были нужны, но она была слишком занята, чтобы исследовать подвал.

«Ну, тогда почему бы нам не спуститься прямо сейчас? Я устрою вам грандиозную экскурсию», – предложила Эйко, нажимая на кнопку лифта «Вниз».

Пока они ждали, Эйко сказала:

«Мне кажется, или дизайн этого здания какой-то странный. Я имею в виду, они взяли на себя труд построить подвал, но не потрудились пристроить лестницу. Единственный способ попасть туда – воспользоваться лифтом. Я имею в виду, что, если бы произошел сбой в подаче электроэнергии или сломался лифт, – то как бы тот, кто оказался в подвале, смог вернуться наверх? Он оказался бы там в затруднительном положении. На самом деле в этом нет никакого смысла».

Пока Эйко ворчала по поводу нелогичной конструкции здания, прибыл лифт. Когда они все оказались внутри, она полезла в карман своего кардигана и вытащила красный кожаный брелок для ключей.

«О, тебе нужен ключ?» – спросила Мисао.

«Да, у каждого хранилища есть свой собственный замок и ключ. Получить их несложно; вы просто заполняете заявку и отправляете ее менеджеру-резиденту. Хотя, даже если бы никто не возился с замком, я сомневаюсь, что какой-нибудь уважающий себя взломщик заинтересовался большей частью хлама, который там хранится», – сказала Эйко со смехом.

Лифт остановился, и в тот момент, когда двери открылись, Тамао и Каори выскочили в подвал, крича от возбуждения.

«Осторожно! Не упади! – крикнула Эйко им вслед. Большое открытое пространство было окутано сумерками, единственным источником света был знак выхода над их головами. – Подождите секунду, выключатель прямо здесь», – сказала Эйко. Она коснулась стены рядом с лифтом, и помещение немедленно залил сверхъяркий свет, какой используется на теннисных кортах по ночам.

Стены были из необработанного бетона, потолок скрывало множество оголенных труб, но на сером цементном полу не было ни пылинки. Похожий на пещеру подвал был пуст, за исключением пары рядов дешевых на вид складских помещений, выкрашенных в белый цвет. На каждом из шкафчиков по трафарету был указан номер соответствующей квартиры.

Этот вид напомнил Мисао фотографию, которую она давным-давно видела в каком-то старом журнале, – с общей душевой в разрушенном здании. Фотография была сделана в подвале здания в западном стиле, которое когда-то служило общежитием для одиноких женщин. Краска облупилась на стенах, а дверь в душевую безвольно висела на единственной сломанной петле. Сопла, свисавшие в ряд с потолка, были странно изогнуты, как клювы стаи орлов. Все липкие слои мыла и грязи, которые оседали на кафель, когда легионы женщин давным-давно смывали с себя грязь, скопились до такой степени, что казалось, будто кто-то намазал пол в душевых слоями белоснежной глины.

«Я действительно верю, что дополнительное место для хранения окажется вам удивительно полезным, – сказала Эйко, озорно перенимая возвышенную манеру агента по недвижимости, пытающегося убедить потенциального покупателя. – Что касается самих шкафчиков, я признаю, что они не такие стильные, как хотелось бы, но они достаточно хорошо служат своей цели. Эй, посмотри на это! – воскликнула Эйко, внезапно возвращаясь к своему обычному тону. – Помнишь, я упоминала, что есть компания, офисы которой расположены на втором этаже? Ну, они распространяют здоровую пищу, и, по-видимому, у них переполнен склад, и они хранят свои непроданные запасы прямо здесь. Тебе это не кажется немного бесстыдным?»

Эйко указала на картонные коробки, выстроившиеся в ряд вдоль одной стены. На каждой была напечатанная этикетка с надписью «Health Japan, LLC».

«Что это за здоровая пища?» – спросила Мисао.

«По-видимому, это какие-то высококалорийные протеиновые батончики, которые изначально разрабатывались для космической программы, – объяснила Эйко. – Продавец этой компании действительно подошел к нашей двери и попытался убедить меня купить что-нибудь. Я ему: „Серьезно? Ты должен знать, что это бесполезное занятие – пытаться продавать высококалорийные батончики женщине, которая постоянно сидит на диете“. Честно говоря, я не знаю ни одного человека, который мечтал хотя бы взглянуть на батончик для увеличения веса. Существуют ли такие люди вообще в наши дни?» – Эйко разразилась недоверчивым смехом.

Каори стояла неподалеку, лениво почесывая ржавое крыло брошенного велосипеда, которое кто-то прислонил к одному из неиспользуемых шкафчиков. Повернувшись и сердито посмотрев на дочь, Эйко рявкнула:

«Каори, прекрати!»

Когда ее раздраженный голос отразился от стен, усиленное эхо сделало его почти похожим на рев.

Эйко подошла к шкафчику, на котором был указан номер ее квартиры, 402, и вставила ключ в замок. Раздвижная дверь легко открылась. Внутри с потолка свисала голая лампочка, а на полу громоздились разношерстные стулья, многоразовые пластиковые ящики из-под пива и старый трехколесный велосипед.

«Я слышала, что если поехать в Европу, то можно найти подобные удобства почти в каждом многоквартирном доме. Я думаю, этот подвал – доказательство того, что они и здесь преуспевают», – сказала Эйко, снова закрывая дверь.

Мисао почувствовала внезапный холодный порыв ветра, обвивший ее лодыжки, и невольно вздрогнула. Как здесь может быть ветрено? — подумала она, оглядываясь по сторонам. У нее внезапно возникло ощущение, что бетонные стены надвигаются на нее.

«Мама? – Тамао подошла и вложила свою руку в руку матери. – Теперь мы можем идти домой?»

«Да, давай сделаем это, – быстро сказала Мисао. – Пойдем домой».

Она снова почувствовала, как ледяной ветерок ласкает ее ступни. Мисао позвала Эйко, и они вчетвером направились к лифту.

Иноуэ вышли на четвертом этаже, бурно попрощавшись. Как только Мисао и Тамао вышли из лифта и остановились перед дверью своей квартиры на восьмом этаже, внутри зазвонил телефон. Мисао поспешно вставила ключ в замок двери, промчалась по коридору и подлетела к телефону в гостиной. Но когда она поднесла трубку к уху, линия оборвалась.

«О боже, они повесили трубку, – сказала Мисао. – Возможно, это был звонок по поводу работы. Я надеюсь, что они позвонят снова».

Тамао была занята игрой с Куки и не проявила ни малейшего интереса к пропущенному звонку матери.

Когда Мисао клала трубку на рычаг, ее взгляд привлек бледно-розовый блокнот для заметок рядом с телефоном. На нем лежало маленькое белое птичье перо. Мисао взяла перо двумя пальцами и подержала его в воздухе на уровне глаз. При ближайшем рассмотрении она заметила, что белый оттенок становится серым на самом кончике. Она вспомнила, что, пока Пьеко, маленький яванский вьюрок, был еще жив, ей попадались точно такие же перья каждый раз, когда она убирала птичью клетку. Но как оно оказалось здесь спустя столько времени?

Все еще держа перо, Мисао перевела взгляд на балкон. Птичья клетка была там, где она ее оставила. Может быть, на дне клетки лежало не замеченное перо после того, как она его в последний раз почистила, и ветер занес это единственное перо в гостиную? Нет, клетка была плотно завернута в пластиковый мешок для мусора и закреплена закрученной стяжкой. Даже если они каким-то образом забыли полностью закрыть раздвижные стеклянные двери и ночью, когда все спали, дул невероятно сильный ветер, все равно было трудно представить сценарий, при котором из клетки, закрытой мешком, могло быть извлечено одно заблудшее перо и внесено в квартиру.

«Э-э, Тамао?» – позвала Мисао.

Тамао перестала возиться с печеньем и посмотрела на свою мать.

«Что, мама? – спросила она с выражением совершенной невинности на лице.

«Смотри, что я нашла», – сказала Мисао.

Тамао вскинула голову и подбежала к ней, размахивая пухлой ручкой в воздухе.

«О! – радостно воскликнула она, взяв перо из рук матери. – Это Пьеко! Так что, я думаю, Пьеко летала и по этой комнате, мама!»

Мисао не ответила. Мрачно нахмурившись, она выхватила перо из рук Тамао и бросила его в кухонную корзину для мусора.

Глава третья

19 марта 1987

«Моя старушка в отвратительном настроении, – сказал младший брат Теппея, Тацудзи. Он вернулся от телефона-автомата хостесс-бара с видом человека, чьи мысли витают за много миль отсюда: присутствует телом, но определенно не духом. – Это потому, что вчера вечером я тоже пошел выпить и снова поздно вернулся домой».

Тацудзи был женат всего около года. Женщина, которую он выбрал в качестве спутницы жизни, была красавицей из университетского теннисного клуба, к которому они оба принадлежали. Может быть, потому, что он преследовал ее с целеустремленной настойчивостью, она, наконец, согласилась выйти за него замуж, но дома, казалось, он постоянно был в немилости.

«В таком случае, может быть, нам пора заканчивать», – сказал Теппей, взглянув на свои наручные часы. Десять часов.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как он и его младший брат вот так собирались вместе, и после того, как они делились своими новостями, казалось, больше не о чем было говорить. Тацудзи работал в гигантском пищевом конгломерате, в то время как Теппей много лет занимался творческой стороной рекламного бизнеса, так что здесь было мало общего. Однако, помимо этого, Теппею просто не могло нравиться проводить время с кем-то, кто постоянно беспокоился о том, чтобы оставаться на стороне его жены, и он также был сыт по горло неизбежными последствиями. Каждый раз, когда он видел жену Тацудзи, она говорила что-нибудь ехидное вроде: «О, я слышала, ты снова сбил моего бедного мужа с пути истинного».

Как ни старался Теппей, ему почти невозможно было понравиться свояченице. Ему даже не нравилось произносить ее имя: Наоми. Как говорится, даже голодный комар не захотел бы подобраться к ней слишком близко.

Наоми была единственной дочерью университетского профессора, и хотя она была бесспорно хорошенькой, она явно верила, что вся вселенная вращается вокруг нее. Она была примерной дочерью и выдающейся ученицей, постоянно стремилась соответствовать строгим ожиданиям своих родителей, и в результате в ее прошлом не было никаких юношеских безумств, темных секретов или каких-либо недостатков. Возможно, размышлял Теппей, это навязываемое родителями совершенство могло быть причиной того, что Наоми оказалась такой бесчувственной, эгоцентричной, поверхностной и склонной к суждениям.

«О, нет, вы еще не покидаете нас? – взвыла хозяйка, сидевшая рядом с Теппеем, когда заметила, что он засовывает сигареты в карман спортивной куртки. – Пожалуйста, останьтесь еще немного. Ночь ведь только началась!»

«Я бы с удовольствием, но жена этого парня держит его на очень коротком поводке, – сказал Теппей. – Ей нравится, когда с ней обращаются как со сказочной принцессой или, может быть, королевой, и если я не позабочусь о том, чтобы он вернулся домой вовремя, ему, возможно, придется спать на диване».

Тацудзи бросил на старшего брата предупреждающий взгляд.

«Не говори таких вещей», – прорычал он, скривив верхнюю губу. Его воинственные слова неловко повисли в воздухе.

Хотя Тацудзи было уже за тридцать, временами его лицо все еще выглядело точно так же, как когда он был ребенком четырех или пяти лет.

Однажды в детстве, когда Теппей собирался отправиться со своими приятелями из начальной школы исследовать гравийный карьер на соседнем раскопе, Тацудзи попытался увязаться за ним без приглашения. Теппей усмехнулся: «Иди домой, малышка», – и его последователи разразились жестоким скандированием «Малышка, малышка!» Теппей почувствовал непреодолимое желание оседлать опьяняющую волну власти, рожденную тем, что он был одновременно старшим братом и лидером своего класса, и он перешел черту от озорства к злобности.

«Ладно, малышка, если ты не пойдешь домой, я расскажу всем, что наша мама все еще кормит тебя грудью поздно ночью, – насмехался он. – Что ты на это скажешь?» Это возмутительное обвинение еще больше возбудило негодяев-приятелей Теппея, и они подбадривали его, хихикая, как подлые изверги.

Тацудзи просто стоял, закусив губу. Его глаза были затуманены непролитыми слезами, но ему каким-то образом удалось удержаться от них. «Ты тупоголовый! – заорал он на Теппея. – Я ненавижу тебя!» Он метал в брата яростные взгляды, и его маленькое личико было так искажено страданием, что, казалось, он нес на своих плечах всю тяжесть мира.

Теппею стало немного жаль Тацудзи, но он не извинился и не предложил никакого утешения. По правде говоря, он получал определенное извращенное удовольствие, мучая своего младшего брата. Даже сейчас Теппей все еще помнил сложное выражение лица Тацудзи: уязвленная раздражительность, смешанная с откровенной враждебностью, наряду с непреклонной решимостью отправиться в приключение со старшими мальчиками, несмотря на их недоброжелательность. Это было лицо невинного, доверчивого, безрассудно надеющегося ребенка, и даже сегодня Теппей иногда замечал это уязвимое, детское личико, выглядывающее из-за утонченного взрослого фасада Тацудзи.

«Вам действительно нужно спешить?» – снова спросила хозяйка. Теппей заметил, что с наступлением ночи ее макияж начал осыпаться, постепенно обнажая темные круги под глазами. Возможно, у нее было заболевание печени.

«Ну, я думаю, мы можем потусоваться еще полчаса или около того», – сказал Тацудзи недовольным тоном, как будто он не горел желанием оставаться, но не хотел, чтобы его воспринимали как мокрое одеяло или мужа-подкаблучника.

Теппей рассмеялся.

«Не навязывай это из-за меня, – сказал он. – Я беспокоюсь о том, что может случиться, когда ты вернешься домой».

«Как я уже сказал, это не проблема, – нетерпеливо сказал Тацудзи. – У меня не роман или что-то в этом роде. Ей просто нужно привыкнуть к тому факту, что время от времени мне, возможно, придется задерживаться допоздна».

В том, как Тацудзи произнес эту речь, было что-то почти комично-оборонительное, но Теппей просто кивнул и сказал с совершенно невозмутимым лицом:

«Вот это настрой!»

Небольшой клуб, в который они ходили, находился в Йоцуя, недалеко от главного торгового и развлекательного района этого района. Там работали три хостесс, и когда в заведении было десять посетителей, никому другому не хватало места. Однако в этот вечер заведение было заполнено едва ли на треть. Действительно, единственным посетителем, кроме компании Теппея из двух человек, был шумный, жизнерадостный мужчина с лысеющей головой, который безостановочно флиртовал с двумя официантками, пока допивал бутылку коньяка, смачно причмокивая губами.

Бар был оборудован для караоке, но вряд ли кто-нибудь вставал, чтобы спеть. По наблюдениям Теппея, большинство посетителей выглядели постоянно сбитыми с толку, как будто не совсем понимали, что заставило их думать, что посещение этого заведения может быть приятным. Посидев без дела, потягивая разбавленный виски и обмениваясь несвежими шутками с официантками, каждая из которых пыталась выглядеть по крайней мере на десять лет моложе своего реального возраста, они обычно выходили и направлялись в более интересное место.

Теппей ходил в этот клуб множество раз с тех пор, как его впервые привели сюда коллеги, но когда он спрашивал себя, в чем привлекательность, он не смог найти ответа. Это было просто удобное место, где можно было посидеть и пропустить стаканчик-другой, погрузившись в мечты. Если вам захотелось встать и спеть песню, вы могли бы это сделать, а потом уйти и лечь пораньше. Теппей не раз думал, что провести такой спокойный вечер без происшествий удивительно хорошо соответствует его темпераменту.

«Не споете ли вы нам песню? Как насчет этого? – спросила Теппея ведущая с наигранной настойчивостью, как будто фоновая музыка уже заиграла. – Возможно, это ваш последний шанс, потому что гость вон там, вероятно, вот-вот встанет и угостит нас своим знаменитым попурри».

«Что за попурри?» – осторожно спросил Теппей.

«Скорее всего, военные баллады», – сказала хозяйка, пренебрежительно пожав плечами.

«Почему бы тебе не спеть что-нибудь, Татс? – предложил Теппей. – Я действительно не хочу слушать попурри из депрессивных военных баллад».

«Я сегодня не в настроении, – сказал Тацудзи. – Но тебе обязательно нужно встать и спеть».

Как раз в этот момент одетая в кимоно хозяйка вернулась со списком песен, составленных на японский манер по гласным: a, i, u, e, o.

Ладно, прекрасно, – подумал Теппей. – Я спою одну песню, а потом мы пойдем домой. Время от времени, когда он выпивал, он вдруг ловил себя на мысли, что задается вопросом: что он делает в этом месте? Его охватывало ощущение отрешенности, как будто он был отвязанным воздушным шаром, плывущим по воздуху, и он начинал чувствовать себя чрезвычайно беспокойным и перемещенным. Вот это происходило с ним и сегодня вечером.

Сейчас, как всегда, это было не потому, что он устал или был навеселе. Он просто испытывал непреодолимое желание найти место, где он был бы по-настоящему, полностью дома. Мысль о том, что, может быть, такого места нет и никогда не будет, вызывала у него чувство пустоты – даже в лоне его семьи, которую он любил всем сердцем. Были моменты, когда почти космические ощущения пустоты и одиночества, казалось, угрожали засосать его в экзистенциальный водоворот. В такие моменты он обычно отпускал шутку, чтобы скрыть свои истинные эмоции.

Пока Теппей лениво листал список песен, его взгляд остановился на одном названии: «Туманный гудок зовет меня». Это была старая песня 1960 года, ставшая знаменитой благодаря покойному актеру и певцу Кэйитиро Акаги. Теппей выучил текст песни, еще когда был мальчиком, потому что один студент университета по соседству постоянно напевал эту песню.

«Я спою эту песню», – сказал Теппей, и когда Тацудзи увидел подборку, он иронично усмехнулся.

«Ты действительно показываешь свой возраст, старина, – поддразнил он. – Этот взрыв из прошлого – это то, что ты любишь петь в наши дни?»

«Это будет первый раз, когда я исполню это в караоке, – сказал Теппей, игнорируя насмешку. – Хотя должен признать, что иногда я напевал ее в ванной».

«Я сомневаюсь, что Мисао… – начал Тацудзи, затем быстро остановился и прикусил губу, прежде чем исправиться. – Я имею в виду, я сомневаюсь, что Сестренка вообще знает эту песню».

«Ты прав, – сказал Теппей. – Она из поколения, выросшего на западных поп-песнях».

Теппей остро осознавал, что Тацудзи находил трудным, даже неестественным называть свою нынешнюю невестку «Сестренкой» обычным способом. Единственным человеком, к которому Тацудзи когда-либо мог легко обращаться «Сестренка», была Рэйко.

Хотя Теппею и не нравилось такое отношение своего брата, он понимал его. Он был женат на Рэйко лишь малую часть того количества лет, которое сейчас провел с Мисао, но все, что они с Рэйко делали как пара, было безупречно традиционным и пристойным: свадьба, прием, медовый месяц, уважительные визиты к родителям друг друга. Его ранние отношения с Мисао, напротив, характеризовались скрытностью, скрытностью и ложью.

Тацудзи был очень привязан к Рэйко. Нет, возможно, «привязан» было неподходящим словом. Точнее было бы сказать, что он восхищался ею и равнялся на нее. Рэйко принадлежала к старомодному типу женщин, излучающих ауру тихой, почтительной безмятежности, и Тацудзи часто замечал, что она, казалось, сошла с раннего романа Нацумэ Сосэки. Казалось, он видел в Рэйко воплощение женского идеала, поэтому Теппей был озадачен, когда его младший брат влюбился в Наоми, которая никоим образом не походила на послушную, степенную Рэйко.

Те, кто знал Рэйко, вряд ли восприняли бы ее как независимую современную женщину, твердо придерживающуюся прагматичных реалий жизни. У нее была манера неопределенно улыбаться, когда другие люди разговаривали, а отсутствующий взгляд ее глаз создавал впечатление, что она ушла в свой собственный мир. В любом случае она, казалось, никогда ни на что сильно не реагировала, и ее пассивная невозмутимость могла заставить других людей чувствовать себя неловко. Оглядываясь назад, Теппей подумал, что его первая жена, возможно, была одной из тех женщин, которые каким-то образом умудряются прожить свою жизнь, так и не научившись эффективно общаться. Намеренно или непреднамеренно, Рэйко не смогла овладеть основными инструментами самовыражения, и, возможно, именно поэтому она отреагировала на предательство Теппея таким экстремальным жестом.

Точно так же, как Теппей помыкал Тацудзи, когда они были детьми, и разговаривал с братом намеренно бессердечно, обидно, в какой-то момент своего первого брака он начал обращаться с эмоционально замкнутой Рэйко недобрым, если не откровенно садистским образом. Затем он влюбился в Мисао, и чем глубже они становились связаны, тем больше его отталкивало то, как Рэйко цеплялась за свою обычную безмятежно-грациозную манеру поведения, без видимых изменений в ее поведении даже после того, как она поняла, что происходит.

Негативные чувства Теппея к Рэйко продолжались вплоть до того момента в прихожей, когда он понял, что она покончила с собой. Его первой мыслью, когда он увидел ее подвешенной к потолку, было: О, отлично, теперь мне придется провести остаток своей жизни, чувствуя вину за то, как я обошелся с этой жалкой женщиной. Конечно, он был в шоке, но в тот момент он чувствовал скорее негодование, чем печаль.

Сразу после смерти Рэйко все вокруг Теппея были поражены тем, каким хладнокровным и спокойным он был. Странно, но его никогда внезапно не охватывало чувство раскаяния, и он никогда не думал: Я полностью виноват во всем. Он все время ожидал, что в любой момент на него обрушится откровение о чувстве вины, но тем временем они с Мисао продолжали встречаться. Время шло, и теперь, семь лет спустя, проходили целые дни, когда трагическая смерть Рэйко вообще не приходила ему в голову.

Хотя Мисао действительно была скромной, она была гораздо более современной, чем Рэйко: вечно жизнерадостной и исключительно искусной в выражении своих чувств, которые, как правило, были очень глубокими. Но Теппей понимал, что, хотя он видел Мисао необычайно искренней и космополитичной женщиной, Тацудзи она, вероятно, казалась довольно заурядной и непримечательной. Кроме того, Тацудзи явно все еще видел в нынешней жене своего брата женщину, которая, по сути, убила Рэйко, и никто лучше Теппея не знал, что его брат с самого начала испытывал глубокую неприязнь к Мисао. Также было очевидно, что все эти годы спустя Тацудзи все еще не начал прощать Теппея.

«Земля вызывает Теппея, вы готовы? Вот микрофон», – бодро сказала ведущая, вручая Теппею портативный микрофон. Заиграло записанное инструментальное вступление к песне. Отвернувшись с вопиющим безразличием, Тацудзи закурил сигарету.

Не вставая со своего места, Теппей начал петь, не отрывая глаз от страницы со словами песен, лежащей перед ним на столе. Лысеющий мужчина резко прекратил свою бурную перепалку с хозяйками и устремил взгляд на Теппея. У него было толстое, румяное, маслянистое лицо – лицо, подумал Теппей, человека, который в любой момент может упасть замертво от сердечного приступа или аневризмы головного мозга. Мужчина сделал большой глоток коньяка, затем сунул в рот сигару и закурил. Он был из тех мужчин, которые всегда производили впечатление грубых и вульгарных, что бы он ни делал. Только глаза казались живыми на этом пухлом лице, свирепо блестевшие, как у дикого зверя, выслеживающего свою добычу.

Тацудзи, сидевший рядом с Теппеем в мягкой кабинке, демонстративно посмотрел на часы. Ты маленький сопляк, – подумал Теппей, но продолжал петь, не сбиваясь ни на такт. – Ты думаешь, я не предпочел бы тоже отправиться домой? Ему пришло в голову, уже не в первый раз, что выпивать со своим обиженным младшим братом на самом деле совсем не приятно.

Лысеющий мужчина что-то сказал хозяйке, затем снова уставился на Теппея. На мясистых губах мужчины играла понимающая ухмылка, но в его глазах не было смеха. И без того минимальное желание Теппея петь теперь полностью испарилось, и когда он дошел до конца второго куплета, то положил микрофон на стол.

«Подождите, а как насчет третьего куплета?» – спросила ведущая.

«Все в порядке, я закончил, – сказал Теппей со скорбной улыбкой. – Эта песня просто слишком старая, и мне надоело ее петь примерно на середине. Эй, Татс, не знаю, как ты, но я собираюсь отправиться в путь».

«Подожди, я на минутку», – сказал Тацудзи, вставая и направляясь в туалет. Забытый трек из караоке продолжал играть, пока не дошел до конца песни. Лысый мужчина и три хостесс аплодировали без особого энтузиазма.

За мгновение до того, как караоке-машина вернулась в режим фоновой музыки, комнату окутала редкая тишина. Затем мужчина с лоснящейся макушкой, не вынимая сигары из зубов, сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

«Как ни странно, кажется, что все, кто поет эту песню, в конечном итоге умирают».

«Ты не должен говорить такие злые вещи!» – тихо упрекнула мужчину одна из хозяек, тронутая, возможно, заботой о чувствах Теппея.

Взгляд незнакомца, казалось, был прикован к чему-то вдалеке, но после долгой паузы он повернулся, чтобы поймать взгляд Теппея, и пробормотал:

«Серьезно, я лично знал трех человек, которые умерли вскоре после исполнения этой песни».

Теппей ничего не ответил. Казалось, что в каждом клубе или баре были один или два персонажа, подобных этому человеку, и лучшей тактикой было игнорировать их. Как раз в этот момент вернулся Тацудзи, и братья вместе вышли из бара.

«Эй, – со смехом сказал Теппей, когда они шли к станции, – похоже, я обречен. Тот старикашка сказал, что все, кто поет песню „Туманный гудок“, вскоре после этого умирают – как прямой результат».

«Правда? – Глаза Тацудзи расширились от удивления. – В это трудно поверить. Может быть, он думал о Кэйитиро Акаги, который молодым погиб в результате несчастного случая на съемочной площадке?»

«Я не знаю, но когда я вернусь домой, я попрошу Мисао рассыпать немного соли на пороге, просто на всякий случай», – съязвил Теппей.

«Ха, – фыркнул Тацудзи. – Мне ты всегда казался человеком, который не умрет, даже если кто-то убьет тебя, как говорится. Я уверен, что ты был бы невосприимчив к подобному глупому проклятию, если бы такое существовало».

На первый взгляд слова Тацудзи звучали как комплимент, но Теппею показалось, что он уловил язвительный подтекст.

На вокзале, когда они уже собирались разойтись по своим платформам, Тацудзи сказал:

«На днях нам с Наоми нужно заехать и привезти тебе подарок на новоселье. Прошло слишком много времени с тех пор, как я видел Тамао и, м-м, сестренку.

«Давно не виделись, – сказал Теппей. – Пожалуйста, не стесняйтесь заглядывать в любое время».

«Спасибо. Мы обязательно сделаем это в ближайшее время. Хотя вечеров, вероятно, не будет, поскольку Наоми не любит ходить на кладбища после наступления темноты».

Теппею захотелось предположить, что провести ночь взаперти на кладбище могло бы улучшить отношение Наоми, но он сумел подавить этот порыв.

Вместо этого он поспешно попрощался с братом, и они разошлись в разные стороны.

Глава четвертая

21 марта 1987

Когда Мисао встала в то утро и выглянула с балкона, она увидела, что обычно пустынное кладбище кишит семьями. Со всеми этими бегающими вокруг людьми это выглядело почти как один из тех лабиринтов живой изгороди, которые иногда можно увидеть в ботанических садах или парках развлечений. Дети играли среди рядов аккуратно выложенных надгробий, и, если смотреть с восьмого этажа, легионы длинных, узких деревянных надгробных плит выглядели просто как декоративные столбы.

Это был день весеннего равноденствия, также известного как весеннее солнцестояние – официальный конец зимы. Воздух был приятно теплым; ветра не было, и в поле зрения не было ни облачка. Погода была идеальной для пикника.

Без сомнения, репортер о погоде в полуденных новостях сказал бы что-нибудь шаблонное, вроде «Сегодня первый день весны. Район Токио будет благословлен ясным и безоблачным небом, и горожане, без сомнения, будут толпами приходить, чтобы выразить свое почтение в мемориальных парках в черте города, а также в сельской местности за его пределами».

Словоблудие никогда не меняется, – подумала Мисао. Термины, которые дикторы использовали для описания хорошей погоды в праздничные дни, казалось, были высечены на камне. На самом деле она не могла вспомнить ни единого раза, когда слышала, чтобы кто-нибудь из них употреблял какие-либо выражения, кроме предсказуемых «благословенные ясным и безоблачным небом» или «городских жителей, выходящих толпами». Дикторы телевидения также чрезмерно любили выражения вроде «порезвиться среди надгробий». Справедливости ради, однако, это было именно то, что люди за окном Мисао, казалось, делали в это самое время.

Как раз в тот момент, когда Мисао закончила развешивать накопившееся за неделю белье сушиться на солнечном балконе, выходящем на южную сторону, Тамао и Теппей вернулись с прогулки с Куки.

«Я пробежал всего несколько кругов, но посмотри на меня – я весь в поту, – сказал Теппей, вытирая пот, выступивший у него на лбу. – На улице действительно тепло. Не только это: ты знаешь маленькую дорогу перед храмом? Снаружи так много людей, что кажется, будто на железнодорожной платформе час пик. Мы также видели множество людей, раскладывающих свои обеды на траве у входа на кладбище».

«Я думаю, посещение могил своих предков в первый день весны – это почти то же самое, что пикник в парке», – сказала Мисао. Она налила воды в миску для печенья, затем поставила ее на пол. Розовый язык собаки разбрызгивал воду во все стороны, когда она начала жадно лакать из миски.

Тамао показала матери пригоршню одуванчиков, которые нарвала по дороге. Бутоны все еще были плотно закрыты.

«Мама, как ты думаешь, эти одуванчики зацветут, если я поставлю их в воду?»

«Они могли бы, – сказала Мисао. – Безусловно, стоит попробовать».

«О, здорово. Пойду положу их в чашку».

Наблюдая за своей маленькой дочерью, летящей к кухонной раковине, Мисао заговорила с Теппеем с сознательно притворной небрежностью:

«Кстати, о посещении могил… у тебя есть какие-нибудь мысли о том, как нам провести этот день?

«Ты говоришь о могиле Рэйко, верно?» – спросил Теппей, промокая полотенцем вспотевшую шею.

Мисао почувствовала облегчение, услышав, что ее муж так прямо затронул эту тему. Уловив намек на его решительные манеры, она беспечно сказала:

«Ну, это было довольно давно, – как будто речь шла о чем-то более опасном, чем, скажем, посещение места последнего упокоения ее собственной бабушки, которая умерла давным-давно, когда Мисао было всего два или три года. – Я помню, ты был занят на работе больше обычного во время осеннего солнцестояния, поэтому мы тогда не навестили…»

«Ну тогда пойдем сегодня? Эй, что, если мы захватим с собой ланч? Мы могли бы присоединиться ко всем толпам любителей пикников. Нет, какое слово они используют по телевизору – „толпы“?»

«По-моему, присоединиться к толпам – это неплохо», – сказала Мисао с усмешкой, и Теппей, казалось, тоже был доволен тем, что решение было принято так легко.

Это идеальный план, — подумала Мисао, все еще удовлетворенно улыбаясь. – Если мы просто продолжим заниматься обычными делами, то в конечном итоге сможем полностью оставить прошлое позади и двигаться вперед в своей жизни, шаг за шагом…

Мисао и Теппей были знакомы с парой, которая потеряла своего драгоценного трехлетнего сына, когда он забрел на улицу и был сбит трехколесным мусоровозом. Осиротевшие родители жили в царстве вечного горя – буквально в юдоли слез, – и стороннему наблюдателю казалось, что им самим грозит вполне реальная опасность умереть от невыносимой печали. Отец был настолько опустошен, что не мог заставить себя выполнять какую-либо работу, в то время как мать проводила каждый день, одержимо молясь у семейного буддийского мемориального алтаря с утра до ночи. Каждый месяц в годовщину смерти их сына пара совершала паломничество на его могилу. Так продолжалось до тех пор, пока у них не родился еще один ребенок. После этого их посещения кладбища быстро сократились, пока не достигли абсолютного минимума: раз в год. По опыту Мисао, почти повсеместно было верно, что с течением времени живые чувствуют себя все более отдаленными от умерших людей. Наверняка то же самое рано или поздно произойдет и с Рэйко.

«Кстати, жильцы 201‑го, кажется, съезжают», – небрежно сказал Теппей, возясь с Куки по гостиной.

«Правда? – Мисао стояла перед холодильником, разглядывая полки в поисках чего-нибудь, что она могла бы превратить в холодные блюда, подходящие для пикника. – Какая-то компания использовала 201‑ю как бизнес-офис, верно?»

«Совершенно верно, – сказал Теппей. – Только что перед зданием стоял грузовик».

«Держу пари, там было много картонных коробок – ну, эти непроданные запасы продуктов здорового питания, которые они продавали вразнос».

«Да, там были тонны коробок. Возможно, эта компания обанкротилась, потому что не могла продавать свою продукцию».

«Сомневаюсь. Возможно, они просто переезжают в место получше. Я имею в виду, это место не совсем…»

Это место не совсем… что? Поняв, что она не уверена, как закончить это предложение, Мисао быстро закрыла рот. После минутного раздумья она неискренне продолжила:

«Это место не совсем удобное, находится немного за пределами центра города и так далее. Я имею в виду, что для розничной торговли здесь на самом деле не было бы пешеходного движения».

Она вдруг вспомнила о грудах картонных коробок, сложенных в подвале. Возможно, это были не избыточные запасы в обычном смысле этого слова, а, скорее, от них просто отказались, когда компания обнаружила предсказуемо ограниченный рынок протеиновых батончиков для увеличения веса и потеряла интерес к попыткам их продавать. Мисао не возвращалась в подвал со времени своего первого визита с Эйко, поэтому она не знала, там ли еще коробки.

Тамао вернулась с одуванчиками в чашке с водой, которую поставила рядом с балконом.

«Послушай, мама, если я посажу их здесь, они скоро зацветут, правда?»

«Да, они должны, потому что в этом месте много солнца».

«Итак, если здесь будут цвести цветы, то как насчет дерева? Принесет ли оно плоды?»

«Конечно, я предполагаю, что это возможно».

«Хорошо, тогда, может быть, мы вырастим бананы здесь, у окна?»

«Нет, боюсь, с бананами это не сработает. Им нужен климат потеплее».

«Черт возьми… Если бы мы могли выращивать здесь свои собственные бананы, Пьеко был бы по-настоящему счастлив. Он всегда говорит, что хочет съесть банан».

О, нет, только не снова мертвая птица, – нетерпеливо подумала Мисао. Она бросила многозначительный взгляд в сторону Теппея, но он, казалось, был поглощен просмотром телепрограмм в газете. Через мгновение он поднял глаза.

«Пьеко был забавной маленькой птичкой, не так ли? – сказал он. – Я имею в виду, что он так любил бананы и все такое. Эй, как насчет этого? Мы могли бы сегодня навестить и могилу Пьеко и угостить его бананом».

«Да! Да! Давайте сделаем это», – с энтузиазмом воскликнула Тамао, хлопая в ладоши.

Когда Тамао впервые упомянула, что мертвая птица возвращается к жизни и навещает ее в детской поздно ночью, Мисао забеспокоилась, что ее дочь, возможно, страдает каким-то психическим расстройством. Она поделилась своим беспокойством с Теппеем, но он тут же отмахнулся от этого, сказав: «Да ладно, это всего лишь маленькая безобидная фантазия. Я думаю, это мило».

Затем он пустился в один из своих диковинных стендап-комедийных риффов:

«Послушайте, у меня есть идея. В наши дни есть медицинская страховка для домашних животных, и мы проводили рекламные кампании для одной из этих компаний. Так что, возможно, нам стоило вложиться в полис загробного страхования для Пьеко! Это также могло бы охватить выживших на случай, если им понадобится терапия после ночных кошмаров или видения призрачных явлений. И копия могла бы быть примерно такой: Мы будем присматривать за вами и вашими любимыми питомцами даже после того, как они умрут. Что вы думаете? Гениально, правда?»

Теппей придерживался динамичного, беспристрастного подхода к воспитанию детей, и Мисао часто думала, что из-за покладистого отношения ее мужа ей приходится уделять особое внимание мельчайшим деталям. Необходимость быть прагматичной иногда заставляла ее чувствовать себя неловко, и временами она даже задавалась вопросом, не заставляет ли ее зацикливаться на второстепенных вопросах тот факт, что она не работает вне дома. Она вспомнила слова одной из ее подруг, сказанные много лет назад: когда ты увольняешься с работы и начинаешь целыми днями сидеть дома, мелочи, которые раньше тебя бы не беспокоили, начинают сильно беспокоить. Возможно, ее подруга была права. Возможно, у нее было слишком много свободного времени, и это превратило ее в хроническую беспокойницу.

Мисао подумала об игре «Кто, Что, Когда, Где», в которую ей нравилось играть, когда она была маленьким ребенком. Участники разрезали бумагу на небольшие кусочки, затем писали на каждом листе фразу, которая подпадала под одну из категорий. Затем клочки бумаги раскладывались в стопки лицевой стороной вниз, и игроки выбирали по одному из каждой категории по порядку. Это часто приводило к скучным, успокаивающим предложениям – например, «Мой друг чихнул на прошлой неделе в школе», – но настоящее веселье начиналось, когда последовательность фраз, оставаясь грамматически связной, создавала диковинную или даже запредельную ситуацию. Мисао до сих пор вспоминает одно особенно пикантное сочетание: «Вчера моя учительница подметала кучу экскрементов в универмаге».

Вспоминая последовавшее за этим веселье, Мисао с тоской подумала о том, насколько свободным и изобретательным был ее юный ум. Возможно, отфильтровывание ее нынешних проблем через призму этой детской игры помогло бы ей отшутиться от своих тревог и отпустить их. Вчера Тамао болтала о шторме с мертвой птицей в детской. Или как насчет этого: мое гедонистическое потакание своим желаниям вынудило Рэйко повеситься на стропилах семь лет назад, в ее собственном подъезде, в то время как мы с Теппеем наслаждались романтическим отдыхом с прелюбодеянием.

Мисао пожала плечами, словно пытаясь стряхнуть засевших там невидимых демонов, затем заставила себя вернуться в настоящее. Открыв холодную бутылку Calpis, она наполнила три бокала терпко-сладким безалкогольным напитком с молочным оттенком.

Выйдя в гостиную, Теппей включил телевизор. Две женщины с грубыми голосами, обе говорившие нарочито высокопарным тоном, обсуждали проблему образования в дневном ток-шоу.

Куки подошел к Теппею и выжидающе сел рядом с диваном. Оживленный гул людей, наслаждающихся днем отдыха, доносился через открытые двери на балкон. Принося из кухни холодные напитки, Мисао взглянула на экран телевизора и заметила кое-что странное.

Большую часть экрана занимали две женщины, обе были позднего среднего возраста. Лицо одной из них было покрыто мелкими морщинками и увенчано чем-то, что почти наверняка было париком, уложенным в небрежный каре. Другая женщина щеголяла парой огромных очков в лиловой оправе. Мисао никогда раньше не видела ни одной из них, но предположила, что они, вероятно, профессора какого-нибудь университета.

Говорящая голова в фиолетовых очках произносила нараспев: «Вот почему важно применять соответствующие контрмеры в домашних условиях», когда в одном из углов экрана появилась тень. Это была темная, плотная тень, по форме безошибочно напоминающая человеческое существо. Темная фигура, казалось, беспокойно ерзала, совершенно не имея отношения к происходящему на экране.

Мисао подошла к телевизору и потерла темное пятно пальцем. Трение плоти о стекло издало скрипящий звук, и она почувствовала быстрый разряд статического электричества. Она отдернула палец и еще раз внимательно посмотрела на экран.

«Это не грязь», – сказала она через мгновение.

«Что не грязь?» – спросил Теппей.

«Кажется, на экране что-то есть. Видишь здесь? Черное пятно».

Теппей присоединился к Мисао перед экраном телевизора. Понаблюдав минуту или две, он сказал:

«Ты права. Я вижу это. Может быть, что-то взорвалось в электронно-лучевой трубке или что-то в этом роде».

Он взял пульт дистанционного управления и начал переключать каналы. Гуманоидная тень не была видна ни на каких других станциях, но когда Теппей вернулся на исходный канал, она немедленно появилась снова.

«Должно быть, какие-то помехи», – уверенно заявил он.

«Хм, интересно, – сказала Мисао. – Может быть, попробовать снова переключить другие каналы?»

На Первом канале шло кулинарное шоу. На третьем канале показывали программу о здоровье, посвященную роли диеты при диабете, в то время как на Шестом канале был повторный показ популярного певческого шоу. На Восьмом канале показывали старомодную драму; на Десятом канале показывали образовательную программу по искусству; и, наконец, на Двенадцатом канале шел шумный аниме-сериал. Не было никаких теней, кроме той, что была на оригинальной станции: изображение с невыразительным лицом, похожим на силуэт, вырезанный из черной бумаги, и телом, которое наводило на мысль о театральном актере, одетом в черное трико и чрезмерно жестикулирующем.

«Это не похоже на механику, – сказала Мисао. – Я имею в виду, это только на этой единственной станции».

Теппей выключил телевизор. Когда экран потемнел, странная тень тоже исчезла.

«Не-а, должно быть, просто какие-то помехи», – сказал он. Он снова включил телевизор. Тень все еще была там, в углу экрана, и теперь она начала выполнять любопытную серию гимнастических движений: положила обе руки на колени, затем подняла руки к небу и, наконец, опустила их, чтобы обхватить голову.

Тамао все это время пристально смотрела на экран телевизора, и теперь она заговорила голосом, который едва ли был громче шепота.

«Все именно так, как сказал Пьеко», – выдохнула она.

«А? – Мисао была сбита с толку. – Что Пьеко?..»

Тамао бросила быстрый взгляд на свою мать, а затем, словно признаваясь в какой-то постыдной тайне, нервно сказала:

«Это точно так же, как говорил Пьеко. Он сказал мне, что в другом месте полно таких людей. У них нет лиц, а их тела совершенно темные и размытые…»

Мисао почувствовала, как краска отливает от ее лица. Ее охватило непреодолимое желание отчитать дочь за несение такой чуши, и ей пришлось прикусить губу, чтобы с языка не сорвались гневные слова. На мгновение ей показалось, что она увидела одинокое белое перышко, которое нашла рядом с телефоном, лениво проплывающее мимо ее глаз.

Повисло неловкое молчание. Теппей снова выключил телевизор и сказал:

«Ладно, хватит об этом. Все здесь ведут себя немного ненормально. Это просто некоторое вмешательство: ни больше, ни меньше. Все в порядке? Мы можем с этим согласиться? Просто где-то пересеклись какие-то провода. В последнее время недалеко отсюда возводится множество высотных жилых домов, поэтому неудивительно, что радиосигналы время от времени сталкивались с некоторыми помехами. Вот и все, что было. Картинка вернется в нормальное русло прежде, чем ты успеешь оглянуться».

«Но… – начала Мисао, откидывая прядь волос, упавшую ей на глаза. – Ты должен признать, что это было немного странно».

«Эй, когда живешь в таком перенаселенном городе, как Токио, может случиться все, что угодно, – сказал Теппей. – На днях один из парней на работе рассказал, что однажды поздно вечером, когда он слушал музыку на своей стереосистеме, из динамиков внезапно донесся мужской голос. Оказалось, что звуковая система моего друга уловила коротковолновую радиопередачу из грузовика, который проезжал мимо его дома, но он сказал, что действительно думал, что сходит с ума, пока не понял, откуда исходит бестелесный голос».

«Нет, я знаю, – сказала Мисао. – Вы часто слышите истории о пересекающихся сигналах, электромагнитных помехах и так далее. Просто в данном случае я…»

«Это был просто временный сбой, – перебил Теппей. – Может, попробуем включить его снова, в качестве теста?»

И действительно, когда он направил пульт дистанционного управления на телевизор и нажал кнопку включения, тени не было видно.

«Вот, видишь? – торжествующе сказал он. – Исчез без следа».

Тамао гладила Куки по голове, но ее глаза были прикованы к экрану телевизора.

«Это прошло», – заметила она.

«Это верно, – сказала Мисао. – Он исчез».

Почувствовав облегчение, она подошла к тому месту, где стояла ее дочь, и взяла две маленькие ручки Тамао в свои.

«Послушай, милая, – тихо сказала она. – Не могла бы ты, пожалуйста, рассказать мне точно, что тебе говорил Пьеко?»

«Это было обо всех, гм, людях, – сказала Тамао. – Он просто сказал, что было много-много людей без лиц и с теневыми телами. Они живут в темном месте, и за ними присматривают злые монстры или что-то в этом роде».

«Понятно. И что?»

«Это все».

«А эти призрачные люди, или кто бы они ни были, – как ты думаешь, они похожи на ту темную фигуру, которую мы только что видели на экране телевизора?»

«Угу. Вот так просто».

«Почему ты так уверена, что они так выглядят? Ты когда-нибудь их видела?»

«Нет, не совсем, но…»

«Но что? Почему-то у меня такое чувство, что ты их видела».

«Эй, хватит, – вмешался Теппей. – Это явно что-то из мира грез Тамао, так что нет смысла подвергать ее перекрестному допросу. Не могли бы вы, пожалуйста, просто бросить это?»