Гипнотрон профессора Браилова
Серия «Тайный фронт»
© Фогель Н.Д., 2025
© ООО «Издательство Родина», 2025
1. Непонятное заболевание
В семье Шведовых поселилась тревога. Она росла, росла, пока не охватила целиком сначала мать, а потом и отца. С Володей творилось непонятное.
Началось как будто с пустяка. Примерно недели две тому назад, сидя за завтраком, Володя сказал:
– Знаешь, па, у нас в доме, по-видимому, поселились духи.
Наум Фогель
Отец, улыбнувшись, посмотрел на сына. Володе исполнилось шестнадцать. Он учился в десятом классе, был отличником, несмотря на то что много времени уделял общественной работе. Крепкий, всегда жизнерадостный, он любил пошутить.
– Духи? С каких это пор ты стал верить в нечистую силу?
– Нет, правда. Уснул я вчера около одиннадцати. И вот снится мне, будто я сижу на пляже, без шляпы, на самом солнцепеке. Жарко – сил нет. Хочу подняться, чтобы окунуться, и не могу. Напрягся изо всех сил, дернулся и… проснулся. Ноги как деревянные.
– Залежал, наверное, – сказала мать, приготовляя бутерброд с ветчиной.
– Может быть, – согласился Володя. – Но не это главное.
– А что же главное? – насмешливо глядя на сына, спросил отец.
– Лампочка. Настольная лампочка. Лежу и вижу: загорелась она вдруг. Сначала еле заметно. Волосок – чуть розовый. Потом ярче, а вилка выключена, свисает с тумбочки.
– Померещилось.
– Нет, не померещилось. Я даже вилку в руки взял.
– А дальше что? – спросил отец, отхлебывая чай.
– А ничего. Погорела она минуты полторы-две и потухла.
– Ноги-то отошли? – спросила мать.
– А я о них и позабыл.
– Приснилось это тебе все, – сказал, подымаясь из-за стола, отец.
– Я утром, когда проснулся, сам решил, что приснилось: чудес не бывает… Ну, я пошел, у нас сегодня до занятий редколлегия, – и Володя вприпрыжку выбежал из комнаты.
Никто этому факту значения не придал. А спустя два дня Володя, явно встревоженный, зашел к отцу в кабинет.
– Знаешь, папа, лампочка сегодня опять горела.
– Выключенная?
– Выключенная. Это уже точно, что не во сне я видел, а наяву, – тоже точно. Вот, ущипнул себя даже. Видишь, крепко: синяк остался.
Отец помолчал немного, вертя галстук в руках.
– Ладно, когда опять эта чертовщина тебе привидится, покличь меня, – сказал он, стараясь ничем не проявить охватившей его тревоги.
Матери отец ничего не сказал. Стоит ли волновать ее из-за пустяков? Переутомился, видно, парень. Надо будет в школу зайти, поговорить с классным руководителем, директором, чтобы разгрузили малость. Десятый класс – все-таки не шутка.
Через несколько дней он спросил сына:
– Ну как, перестала баловать твоя лампочка?
– Перестала, – усмехнулся Володя. – Я, знаешь, за нею слежку учинил.
– Напрасно это, – нахмурился отец. – Забудь.
А в тот же день, около полуночи, Володя, бледный, с расширенными от волнения зрачками, вошел к отцу и пробормотал:
– Горит… Опять горит. Выключенная.
Ивану Игнатьевичу стало не по себе.
– Пойдем, посмотрим на это чудо-юдо, – сказал он, подымаясь из-за стола. – Ну, чего ты переполошился, глупенький? Пойдем. Мы сейчас твоих проказников-духов выведем на чистую воду.
Он обнял сына за плечи и пошел с ним по коридору в его комнату.
Настольная лампа стояла на тумбочке, вилка висела в воздухе. На стене против окна четко вырисовывался светлый треугольник – отражение уличного фонаря.
– Потухла, – прошептал Володя.
– Вот и хорошо, что потухла. А чтобы всякая нечисть не смущала юные души, мы эту лампу уберем подальше от греха.
С этими словами Иван Игнатьевич взял лампу и, обмотав шнур вокруг подставки, понес ее к себе, бросив на ходу сыну:
– Ложись спать, уже поздно.
Утром, после ухода Володи, он сказал жене:
– Надо бы с Володькой к врачу зайти: неладно у него с нервами.
Но Володя категорически отказался. «Я? К врачу? Этого еще не хватало!»
На следующую ночь, едва только в доме уснули, из Володиной комнаты послышался громкий топот. Отец с матерью удивленно переглянулись. Иван Игнатьевич, набросив халат, пошел к сыну. Перепуганная мать заспешила вслед за ним. Сухо щелкнул выключатель. Верхний свет залил комнату. Володя, в трусах и майке, стоял на коврике у постели и маршировал на месте, энергично размахивая руками. Лицо его выражало недоумение, смешанное с испугом.
– Ты что это? – сердито спросил отец.
– Я не могу остановиться. Ноги и руки сами… Не могу остановиться.
Глухо вскрикнула мать, окаменев у двери. То ли от испуга, то ли по другой причине, но Иван Игнатьевич почувствовал, что и у него мышцы ног стали сокращаться от неудержимого желания маршировать на месте. Он рванул к себе сына и поволок его вон из комнаты.
В столовой, на диване, куда его уложил отец, Володя продолжал еще некоторое время ритмично дергать ногами и руками. Потом движения становились все менее и менее энергичными. а вскоре и вовсе прекратились. Еще через минуту он спал глубоким сном, а перепуганная мать вытирала полотенцем его раскрасневшееся, покрытое обильным потом лицо.
Утром, проснувшись, Володя ничего не помнил. Он только не мог понять, как очутился в столовой, почему спит на диване, а не у себя в комнате. Мышцы рук и ног болели, как после чрезмерной тренировки в спортивном зале.
– В школу ты сегодня не пойдешь, – сказала мать и, отвечая на удивленный взгляд сына, добавила: – Надо показаться врачу, ночью у тебя был нервный припадок.
На этот раз Володя не возражал: очень уж взволнованное лицо было у матери.
Невропатолог, пожилой уже человек, с большими пролысинами на высоком лбу и седеющими висками, внимательно выслушал рассказ матери, потом пригласил в кабинет Володю, долго осматривал и выстукивал его, затем отпустил и сказал матери:
– Ничего опасного не вижу. Нервная система в полном порядке. По-видимому, сказалось переутомление. Впрочем… – Он побарабанил пальцами по столу и, не закончив фразы, стал выписывать рецепт.
Володя чувствовал себя совершенно здоровым, но в угоду матери аккуратно принимал солоноватую микстуру и на редкость горькие порошки.
Несколько дней прошло спокойно. Волнение родных стало проходить, когда новая беда опять усилила тревогу. На этот раз несчастье произошло перед вечером. Володя готовился к экзамену по литературе. Он заканчивал писать сочинение, когда почувствовал, что строчки вдруг стали расплываться. Появилась белесоватая пелена, и уже нельзя было ничего рассмотреть. Юноша протер кулаками глаза, глянул перед собой в освещенное заходящим солнцем окно. Пятиэтажный белый дом напротив был едва различим. Затем контуры окна тоже стали туманиться и, наконец, исчезли.
«Ослеп!« – с ужасом подумал Володя. Он закрыл глаза, несколько секунд сидел неподвижно, потом широко открыл их. Впереди – серая, абсолютно непроглядная муть.
Выставив перед собой руки, натыкаясь на предметы, он пошел в столовую. Звук разбитой тарелки заставил его вздрогнуть.
– Боже, что с тобой? – воскликнула мать.
– Я не вижу, я ничего не вижу.
Иван Игнатьевич усадил его на стул. Володя чувствовал, как дрожали руки отца, слышал, как рыдала мать, и, пытаясь успокоить родных, бормотал: «Это ничего, это пройдет».
И действительно, спустя несколько минут туман стал рассеиваться. Сначала Володя увидел едва уловимые очертания оконного переплета, затем дом напротив, улицу, прохожих на ней, быстро промчавшийся троллейбус. Он оглянулся. Предметы в комнате становились все отчетливее и отчетливее. Володя подошел к этажерке, взял книгу, раскрыл ее. Да, зрение вернулось. Ему даже показалось, что видит он лучше, чем прежде.
Узнав о приступе внезапной слепоты, невропатолог направил Володю к окулисту, но и тот никаких заболеваний не нашел. Стопроцентное зрение. Если б на комиссии в военкомате, дал бы заключение о годности в любой род войск, даже в авиацию.
Невропатолог прописал новый рецепт, назначил какие-то уколы. Но приступ слепоты повторился. Потом появились новые, совершенно необъяснимые явления.
Однажды вечером Володя вдруг потерял способность читать. Он ясно видел строчки, буквы, слова, но совершенно не мог осмыслить, что они означают. Это состояние длилось около получаса, потом прошло. В другой раз с ним произошло уже совсем непонятное. Он взял книгу и не знал, как ее открыть. Решил пойти к отцу. Так как у Ивана Игнатьевича в это время были гости, Володя потянулся за галстуком, но повязать его не мог, не мог надеть и пиджак: вертел его во все стороны, понимал, что нужно руки засунуть в рукава, как всегда: сначала правую, потом левую, но как это сделать, он совершенно позабыл.
Растерянный и не на шутку перепуганный, он прошел к матери на кухню.
– Вот хорошо, помоги мне откупорить консервы, – сказала мать, не заметив за хлопотами состояние сына.
Володя взял банку с консервами, консервный нож, повертел их в руках и, удрученный, положил на место.
Теперь заболеванием Володи заинтересовались не только невропатологи, но и психиатры. На консилиуме долго спорили. Болезнь действительно из ряда вон выходящая. Странно, что приступы и автоматических движений, и слепоты, и внезапной потери способности к письму и чтению начинались всегда вечером и только в комнате Володи, продолжались сравнительно недолго, а в промежутках между ними юноша был совершенно здоров. И еще: даже самые старые специалисты с большим опытом не могли припомнить случая, чтобы у одного человека заболевание сопровождалось таким многообразием чередующихся симптомов.
То, что творилось с Володей, не укладывалось в их понятии. В истории медицины такой болезни еще не встречалось.
Консилиум решил, что надо посоветоваться с профессором Браиловым.
2. Профессор Браилов
Антон Романович Браилов возглавлял научно-исследовательский институт экспериментальной психоневрологии. Его работы по новейшим изысканиям в области физиологии высшей нервной деятельности снискали ему славу мирового ученого. Еще будучи студентом, он увлекался электрическими реакциями мозга. Работа профессора о биотоках больших полушарий в свое время наделала много шума и была опубликована почти одновременно в тридцати двух странах.
Последнее время он был одержим идеей воздействия на сложнейшие нервные процессы с помощью ультракоротких волн.
– Каждая нервная клетка является источником электрической энергии. При нынешней технике мы можем не только регистрировать эту энергию, но и расшифровывать особенности ее. Мало того, мы можем определять характеристику биотоков отдельных нервных центров. То, что раньше казалось нам хаотическим нагромождением электрических импульсов, сейчас становится закономерным и приобретает ясность. Теперь нужно идти в обратном направлении: воздействуя на нервные центры электромагнитными колебаниями, добиться изменения деятельности этих центров в нужном для нас направлении, – говорил он своим сотрудникам. – Это дьявольски трудно: только в коре головного мозга заключено более девяти миллиардов нервных клеток, и каждая из них как-то вмешивается в сложнейшие процессы организма, влияет на них, то стимулируя, то, наоборот, притормаживая деятельность какой-то частицы какого-то органа, или всего органа, или целой группы их. Да, это чрезвычайно сложно, и все же в наших силах не только анализировать эту деятельность, но и подчинить ее себе, изменяя в нужном для нас направлении. То, что еще недавно могло казаться пустой мечтой, сейчас, с бурным развитием электроники, становится реальностью.
На последней конференции психоневрологов профессор Браилов доложил о результатах испытания новой модели генератора сна. На многочисленные записки специалистов с просьбой сообщить схему аппарата Антон Романович ответил отказом.
– Схема еще не отработана полностью, – сказал он. – Аппарат находится в стадии экспериментальных изысканий. Известно, что преждевременная популяризация технически незавершенной модели ничего, кроме вреда, принести не может.
У многих это заявление вызвало чувство разочарования. Слухи о генераторе сонного торможения давно волновали врачей-практиков. Об этом аппарате рассказывали чудеса. Говорили, будто в клинику профессора Браилова однажды был доставлен больной, много лет страдавший неизлечимым душевным недугом, а спустя два месяца его выписали совершенно здоровым.
Утверждали, что люди, которые в течение многих лет болели эпилепсией и не могли избавиться от припадков, несмотря на длительное лечение в лучших клиниках, побывав у профессора Браилова, за короткий срок полностью излечивались.
Много шума наделал случай с воскрешением шофера, пострадавшего во время автомобильной катастрофы. Он получил тяжелое повреждение черепа и скончался в карете скорой помощи. В институт сдали труп. Об этом родственникам сообщил врач, констатировавший лично смерть раненого. А спустя полтора месяца этот шофер вышел из вестибюля института, бодро насвистывая какую-то песенку.
Корреспонденты, жадные до такого рода сенсаций, ринулись к Браилову. Но тот только плечами пожал. О какой смерти может идти речь, если человек жив?
– Да, врач скорой помощи действительно констатировал смерть. Да, у больного действительно прекратилось дыхание и сердцебиение, но ведь это относительные признаки смерти, а не абсолютные. Остановка дыхания и сердцебиения произошла вследствие паралича важных жизненных центров. Если бы не принять мер, раненый, несомненно, скончался бы. К счастью, этого не произошло: с помощью специального аппарата дыхание и кровообращение были восстановлены, а парализованные клетки жизненно важных центров начали функционировать уже на девятые сутки. Как видите, все очень просто. С помощью каких средств мы восстановили парализованные центры? Мы воздействуем в таких случаях на нервные клетки ультракороткими волнами. Приводим в состояние особого покоя, так называемого охранительного торможения. При этом разрушительный процесс останавливается и функции клеток нормализуются. Да, этого мы добиваемся тоже с помощью специальных аппаратов. Принцип их действия? Я уже сказал – ультракороткие волны. Длина волны и модуляция? Ну, это уже технические детали, на которых я сейчас не считаю нужным останавливаться.
Профессор Браилов был не только талантливым экспериментатором в области психофизиологии. Он пользовался заслуженным авторитетом крупного специалиста-невропатолога. И даже выдающиеся клиницисты почитали за честь побывать у него в кабинете по средам, во время консультативных разборов наиболее сложных случаев.
Когда Володя вместе с матерью вошел в кабинет, там было человек двадцать. Володя сразу узнал своего лечащего врача. Невропатолог стоял у кресла Браилова и, чуть склонившись, о чем-то докладывал профессору.
Антон Романович приветливо улыбнулся Володе, потом повернулся к матери и жестом пригласил садиться.
– Так на что ж вы жалуетесь, молодой человек?
– А ни на что, – поднялся Володя. – Я совершенно здоров. Это вот мать, и доктор, Иван Петрович…
– Понятно, – улыбнулся профессор. – Раздевайтесь. О вашем недуге мне уже Иван Петрович доложил.
Он вышел из-за стола и принялся обследовать Володю, выстукивая его своим рефлекторным молоточком, проверяя чувствительность с помощью булавки и мягкой кисточки, заставлял попадать пальцем в нос с закрытыми глазами…
– Да, юноша прав. Никаких нарушений. Прекрасно сложен, видно, что занимается спортом. И нервная система крепкая, позавидовать можно. А теперь посмотрим, что скажет электроэнцефалограф. Попросите, пожалуйста, сюда лаборанта.
Сестра выскользнула за дверь и тотчас вернулась. За нею вошел молодой человек в белом халате. Он вопросительно посмотрел на профессора Браилова.
– Электроэнцефалография, – сказал ему Браилов.
Лаборант ловким движением надел на голову Володи эластичную каскетку с множеством торчавших во все стороны рожков и, подойдя к аппаратуре, защелкал кнопками.
Спустя короткое время на большом, как у телевизора, экране вспыхнул свет, и справа налево забегали яркие, зеленоватые змейки. Одновременно в аппарате что-то зажужжало, из щели в боковой стенке стала выползать широкая бумажная лента, испещренная черными кривыми линиями, точно такими, какие видны были на экране.
Кривые на экране меняли свою форму, то вздрагивая и подымаясь вверх острыми пиками, то замирая, превращаясь почти в ровную линию.
Наконец, лаборант выключил осциллограф. Экран погас.
– Вот и все, – сказал профессор. – Молодой человек может быть свободным. А вы, – он обратился к Володиной матери, – останьтесь еще. Расшифруйте электроэнцефалограмму, – сказал он лаборанту.
Тот отрезал бумажную ленту и подошел к электронно-счетной машине, вмонтированной в стену рядом с дверью.
Володя оделся и вышел. Антон Романович глянул на усеянный цифрами листок, поданный лаборантом, и нахмурился. Потом, обратившись к матери Володи, спросил:
– Скажите, пожалуйста, когда у него эти странности начались?
– Лампочка ему причудилась… Это было третьего числа. Вторично с лампочкой – через два дня. С руками и ногами, когда сами двигались, – восьмого числа. Ослеп десятого…
Она продолжала, не торопясь, перечислять даты, загибая при этом пальцы. Профессор записывал. Потом перелистал историю болезни, закрыл ее, подчеркнул адрес и, помолчав немного, сказал:
– Ничего опасного не вижу. Думаю – нет, убежден в этом! – больше такого с ним не повторится. Идите домой и успокойтесь.
– Спасибо, Антон Романович. Хоть бы все было так, как вы говорите. Пережили мы такое – словами не расскажешь, ведь один он у нас, один-единственный.
После ее ухода профессор, продолжая хмуриться, сказал:
– Случай действительно курьезный. Энцефалограмма совершенно нормальная, реакция на раздражители великолепная. Нервная система на редкость здоровая. А между тем… Как же вы все-таки расцениваете данный случай, Иван Петрович?
– Должен признаться, что мне подобные казусы не встречались. Вначале я подумал было о шизофрении – галлюцинации, состояние автоматизма… Но эта внезапная слепота, затем потеря целенаправленности действий… Дальше потеря способности к чтению, письму. И все это в виде каких-то приступов, сравнительно кратковременных, бесследно проходящих. Только в гипнозе может быть такое.
Немного помолчав, он продолжал:
– Если бы передо мной была истеричка, психопатка, логично было бы допустить возможность кратковременных припадков гипнотических трансов, возникших в порядке самовнушения, что ли, а то ведь здоровый парень. Вот и пришлось прибегнуть к вашей помощи, Антон Романович.
– А ведь вы правы. Это, несомненно, внезапно наступающее под влиянием каких-то причин гипнотическое состояние. Должен признаться, что причина и мне пока не ясна, хотя…
Антон Романович запнулся, сдвинул брови и щелкнул пальцами.
– Впрочем, нужно будет еще подумать. Что же касается лечебных назначений, то я бы советовал вам не пичкать юношу микстурами. Историю болезни я, с вашего разрешения, оставлю у себя. Надеюсь, мы еще вернемся к анализу этого случая. Вот и все, пожалуй.
Закончив консультацию, Браилов захватил историю болезни Володи и направился в психофизиологическую лабораторию. Походка у Браилова вообще была быстрая, не по летам легкая, а сейчас он почти бежал, полы халата широко развевались. Сотрудники уже знали: если Антон Романович вот так идет, чуть наклонив голову вперед, энергично размахивая руками, – не к добру.
И действительно, внутри у Браилова в эту минуту все кипело.
– Негодный мальчишка! Хулиган! Да, да, хулиган! Вот я ему сейчас покажу! – он ворвался в лабораторию, как вихрь.
– Казарин где? – окинул он взглядом склонившиеся у пультов фигуры лаборантов. – Где Казарин?!
– У восемнадцатого пульта, – ответила светловолосая лаборантка, перепуганная гневным окликом Браилова. – Он сейчас работает с Самсоном.
– Самсоном займитесь вы, а Казарина пошлите ко мне в кабинет, сейчас же, сию минуту!
Он вышел так же стремительно, как и вошел, хлопнув дверью.
3. Электрический король Америки
Для потомства навсегда останется тайной назидательная история о том, как один из скромных заправил «Бэнкерс траст компани» Джон Митчел стал некоронованным электрическим королем Америки. Как бы то ни было, но возглавляемая им сейчас корпорация «Рэдио энд электрик асошиэйшн» контролировала капитал более чем в тридцать миллиардов долларов и оплела своей паутиной добрую половину земного шара.
Джон Митчел слыл меценатом. «Наш Митчел не мыслит себе жизни без науки!» – захлебывались от восторга газеты, сообщая об очередной дотации в университет или научно-исследовательский институт. «Джон Митчел заявил, что если бы заботы о процветании Америки не удерживали его в деловых кругах, он с радостью посвятил бы все свое свободное время скромной деятельности литератора», – сообщали радиоинформаторы, умиляясь тем, что Джон Митчел снова выделил столько-то тысяч долларов в фонд помощи растущим талантам литературной Америки.
Нет сомнения, что кое-кто из стоящих у трона электрического короля мог бы вскрыть истинные корни, питающие трогательную любовь мистера Митчела к науке и искусству. Но электрический король Америки приближал к своему трону только тех, кто умел держать язык за зубами.
Могущественную силу прессы Джон Митчел познал давно, еще в те тревожные годы, когда он боролся с правительством за право своих предприятий общественных услуг на жизнь и независимость. Баснословные барыши этих предприятий вызывали все большее и большее возмущение простых людей. Все громче раздавались голоса, требующие передачи непомерно раздувшихся трестов и синдикатов под контроль государства. На бирже залихорадило. Акции стали падать. В это критическое время Джон Митчел проявил себя крупнейшим тактиком и стратегом.
– Государство не может справиться с задачами общественных услуг, – заявил он на совещании директоров. – Это под силу только нам, частным предпринимателям. Эту истину нужно вколотить в головы американцев. Мобилизовать прессу!.. Привлечь ученых!.. Денег не жалеть!.. На полпути не останавливаться!
Последние слова, произнесенные со спокойным хладнокровием и подкрепленные энергичным – сверху вниз – движением крепко стиснутого кулака, прозвучали как приказ полководца:
– Армию – в бой!.. Патронов не жалеть!.. Пленных не брать!
– Люди должны думать, что их благополучие находится в прямой зависимости от процветания наших трестов. Это, конечно, не так. Но… любая ложь, повторяемая неоднократно, начинает восприниматься как правда.
– Если бы нам понадобилось доказать, что не земля вертится вокруг солнца, а наоборот, мы нашли бы ученых, которые доказали бы этот абсурд. Однако движение земли пока не мешает нашему бизнесу, так что… пускай себе вертится на здоровье.
К ученым Джон Митчел относился с покровительственной пренебрежительностью: им платят – они работают. Только к медицине он испытывал чувство уважения, смешанное даже с некоторым страхом. Это осталось еще с юношеского возраста. Ему было шестнадцать лет, когда он заболел аппендицитом. Старый док, Макс Хиглтон, сказал, что без операции – смерть.
На всю жизнь запомнилась Джону строгая чистота операционной, белый халат хирурга, марлевая маска на его лице, зловещий звон перекладываемых сестрой блестящих инструментов и… – запах эфира. На всю жизнь остался в памяти страх, который он испытал, когда сознание под влиянием эфирных паров стало уходить от него.
Джон Митчел умел сильно любить. Он любил свою Америку, страну свободного предпринимательства, страну грандиозных возможностей; любил свой просторный, удобно обставленный рабочий кабинет, свою великолепную виллу на берегу реки Потомак, сад, цветочные клумбы, разбитые под окном его дома. Но превыше всего он любил себя: свое лицо, крепкие руки, мускулистую грудь, в которой неугомонно пульсирует его сердце. Он умел и сильно ненавидеть. Он ненавидел рабочих, хотя и понимал, что они трудятся на него; он страстно ненавидел своих соратников из мира свободного предпринимательства, умных, решительных и смелых, таких как он сам. Ненавидел, хотя и понимал, что они в какой-то мере помогают ему делать деньги. Но превыше всего он ненавидел смерть. А мрачные мысли о смерти за последнее время стали все чаще и чаще навещать его. Приближалась старость.
Ему исполнилось шестьдесят. Выглядел он, правда, значительно моложе своих лет. Высокий, сухопарый, с темным – зимой и летом одинакового цвета – лицом, на котором с первого взгляда запоминались орлиный нос и холодный блеск спокойных глаз, он производил впечатление крепкого человека в расцвете сил. Так и должно быть: даром, что ли, отказывал себе во многих удовольствиях и строго придерживался спартанской умеренности во всем? Настоящий бизнесмен должен быть здоровым и выносливым: только сильные имеют право на существование в этом неспокойном мире безудержной конкуренции, головокружительных взлетов и катастрофических падений.
Он неуклонно выполнял все указания своего домашнего врача Эрла Кифлинга: вставал точно в семь, занимался физкультурой; завтрак в девять, обед в два, перед сном – стакан кефира, – Эрл утверждает, что это улучшает пищеварение. Спать – в одиннадцать тридцать, минута в минуту: Эрл говорит, что только во время сна нервная система отдыхает по-настоящему. Засыпал он обычно сразу, едва голова коснется подушки. Эрл говорит, что так и должны засыпать крепкие люди, которым обеспечено долголетие.
Все шло хорошо до последнего времени. А потом…
Началось с того последнего совещания у генерала Норильда. Очередные государственные ассигнования «на оборону» попали другим. Митчелу удалось урвать крохи. Возвратившись домой, он не мог уснуть. Только под утро пришел сон, полный неясных сновидений, тревожный. На следующий день бессонница повторилась, на третий – тоже.
– Послушайте, Эрл, – обратился он к своему врачу. – Со мной творится что-то неладное.
Кифлинг тщательно обследовал его.
– Все в порядке, – бодро произнес он, пряча фонендоскоп. – Ваша машина рассчитана минимум на сто лет. Сердце великолепное, легкие – юноша позавидовать может. Нервы, правда, немного пошаливают, но это дело поправимое.
Он прописал микстуру с бромом и снотворное. После снотворного Митчел спал как убитый.
Прошло две недели, и бессонница вновь повторилась.
Лицо у Митчела было мрачным. Он весь изменился как-то внезапно: щеки обвисли, белки глаз подернуло нездоровой желтизной, и даже плечи обмякли будто. Это был уже не тот Джон Митчел, каким Эрл привык его видеть ежедневно.
И Эрл встревожился не на шутку: бессонница – вообще нехороший признак. А когда она появляется у старого человека, это совсем плохо.
Эрл дольше обычного обследовал своего патрона. Ясно: нервная система сдает. Одними снотворными теперь не обойтись.
– С вашего разрешения я приглашу на консилиум профессора Эмерсона. Он лучший специалист по заболеваниям, связанным с расстройством сна, – сказал Эрл.
– Не возражаю. Можете консультироваться с кем угодно, хоть с чертом, только бы ко мне вернулся мой прежний сон.
Спустя час профессор Эмерсон сидел в кабинете электрического короля Америки и, сосредоточенно хмурясь, обследовал Джона Митчела с той скрупулезной последовательностью, с какой обычно обследуют больного в присутствии студентов на лекциях в институте.
– А теперь мне нужно посоветоваться с мистером Кифлингом, – суховато произнес он, складывая инструменты.
– Пройдите в библиотеку, – сказал Митчел. – Там вам никто не помешает.
В библиотеке, расположенной рядом с кабинетом, Эмерсон уселся в мягкое кресло, закинул ноту на ногу и уставился на шкаф с книгами. Эрл не сводил с него глаз. Видимо, дело серьезное, если Эмерсон так долго думает: обычно он ставит диагноз быстро и так же быстро делает назначения.
Наконец, Эмерсон сказал:
– С вашим диагнозом я согласен. И мне кажется, здесь действительно не стоит злоупотреблять снотворными.
Эрл кивнул головой.
– Однако, – сказал профессор, – сон необходимо наладить: вам не нужно объяснять, что люди в таком почтенном возрасте, в каком находится Митчел, очень болезненно переносят бессонницу.
Эрл опять кивнул головой в знак согласия.
– А что вы скажете, если предложить электросон?
Тут Эрл заупрямился. Спать с электродами, наложенными на глаза и затылок? Вряд ли это придется по вкусу мистеру Митчелу.
– Ничего не поделаешь, – развел руками Эмерсон. – Мы сейчас работаем над аппаратом, который мог бы усыплять на расстоянии. Если верить заметке, проскользнувшей в одном из советских журналов, русскому профессору Браилову удалось сконструировать такой аппарат. Но ведь они не жалеют денег для научных изысканий в области медицины, а у нас… Вы сами знаете, что моя лаборатория прикладной психофизиологии – не институт ядерной физики. Туда деньги льются рекой, а мне даже подопытных животных приходится доставать на собственные средства. Конечно, если бы мистер Митчел взял шефство над нашей лабораторией, дело пошло бы быстрее. Но он вряд ли этим заинтересуется, так что… – и он снова беспомощно развел руками.
Узнав о назначениях Эмерсона, мистер Митчел хитровато подмигнул Кифлингу и добродушно рассмеялся:
– Электрический сон для электрического короля! Знаете, Эрл, а ведь это логично. Ладно, пускай будет электрический, лишь бы сон.
Но Эрл слишком хорошо знал своего патрона. И он, конечно же, был прав, утверждая, что электросон не придется по вкусу электрическому королю. Спустя три дня Митчел напустился на него с раздражением:
– Черт знает что! Опутали проводами, словно кролика, и спи так. Неужели ничего более разумного придумать не могли?! Мне всю ночь снилось, будто меня усадили в электрическое кресло и собираются включить ток.
– Я знал, что так будет, – спокойно ответил Эрл. – Лаборатория Эмерсона сейчас работает над аппаратом, усыпляющим на расстоянии. Но у них не хватает средств.
– Ясно! – оборвал его Митчел. – У них не хватает средств… Не согласится ли мистер Митчел ассигновать малую толику? Эти ученые – все попрошайки. Аппарат, усыпляющий на расстоянии! Чепуха! Вряд ли найдется человек, если это не круглый идиот, конечно, который согласился бы ассигновать капитал на бредовые идеи.
– Но русский профессор Браилов уже добился кое-чего, – робко возразил Эрл. – Ультракороткие волны, импульсные токи, какая-то особая модуляция. В одном из научных журналов была статья.
Мистер Митчел насторожился.
– Вы считаете, что это нечто, заслуживающее внимания?
– Несомненно. Все, что связано с работами профессора Браилова, заслуживает внимания.
– Да? Какого же черта вы молчите? Нужно связаться с этим Браиловым, или как его там, узнать подробности.
– Эмерсон писал ему.
– Ну и что же?
– Браилов ответил, что аппарат находится в стадии экспериментального исследования, что схема нуждается в уточнении. Вежливо отказал, так сказать. Русские очень насторожены в последнее время. Холодная война…
Эрл оборвал фразу на половине. Митчел не слушал его. Он сидел, положив свои сильные руки на стол, растопырив чуть согнутые пальцы. Глаза сужены. Тонкие губы сжаты, крылья носа вздрагивают, под гладко выбритой кожей на щеках – волнистые желваки. «Как у бульдога, во время мертвой хватки», – подумал Эрл. Он знал: такое лицо бывает у его патрона, когда тот обдумывает крупную деловую операцию. Лицо Геракла в самую напряженную минуту. Лицо спринтера перед стартом.
Какое-то время в кабинете висела напряженная тишина.
– Послушайте, Эрл, – произнес Митчел. – Эмерсон произвел на меня впечатление делового человека. Что вы скажете, если мы организуем для него специальный научно-исследовательский институт? Мне импонирует массовое производство аппаратов, усыпляющих на расстоянии. Если Эмерсон возьмется за изыскания в этой области – я согласен. Только одно условие: тайна целей и работ. Так и передайте ему.
Эмерсон, конечно, согласился.
Не прошло и месяца, как на живописном берегу океана, вдали от автострады Вашингтон—Ричмонд, среди чудом сохранившегося девственного букового леса, выросли первые корпуса. А еще через месяц бывший военный разведчик, руководитель бюро иностранной информации Сэмюэль Фарли получил задание любыми путями раздобыть схему уникального генератора профессора Браилова. Джон Митчел не любит терять время попусту. Нечего изобретать изобретенное. Мы имеем все возможности открыть двери любой лаборатории. Не пускают в парадное? Можно войти с черного хода. Цель оправдывает средства.
4. Профессор Эмерсон доволен
Профессор Альфред Эмерсон был человеком настойчивым, даже непреклонным в достижении своей цели. Недаром же он родился и вырос на Западе, в Колорадо, у восточного подножья длинного хребта Лесистых гор. Небольшой городок Грили славился смелыми мальчишками. Они лазили по скалам не хуже диких коз и знали все перевалы на двадцать миль вокруг.
Отец его, владелец угольных шахт, не выдержал конкуренции с крупными трестами и прогорел. Он попытался было поправить дела разработкой молибденовых, потом урановых руд, но это привело только к тому, что усадьба и все имущество были пущены с молотка.
Попрощавшись с женой и единственным сыном, отец уехал в Арканзас и занялся там скупкой земли у разорившихся фермеров. В течение нескольких лет Альфред и его мать ничего не слышали о нем. Мать умерла. Лишь спустя два года после ее смерти Альфред, тогда уже студент института, узнал от одного знакомого о трагическом конце отца: во время путешествия по каньону он переправлялся по большой воде на другой берег. В период половодья водовороты в этих местах бывают особенно бурны и коварны, легкая лодка перевернулась. Спасти никого не удалось.
Да, старик Эмерсон не оставил своему сыну наследства. Зато он наградил его крепким здоровьем, стройными, не знающими усталости ногами, широкой грудью горца, острыми, как у ястреба, глазами и неисчерпаемой волей в борьбе за жизнь. В конце концов все это стоило куда больше тех нескольких тысяч долларов, которые могли бы остаться Альфреду, если бы дела отца шли успешнее, чем они шли.
Альфреду было нелегко учиться. И все же он закончил университет с золотой медалью. Увлекшись психологией, он делал неплохие успехи в этой области. Когда вблизи Доневера стали закладывать атомный реактор и представитель фирмы «Доу-Кемикал» обратился в университет с просьбой выделить ему несколько молодых ученых, которые согласились бы заняться изучением действия атомного излучения на человеческий организм, Эмерсон был рекомендован одним из первых.
Два года работы на атомном производстве улучшили его материальное положение. Он опубликовал несколько статей, но в последней имел неосторожность высказать серьезные опасения за состояние здоровья рабочих, обслуживающих атомное производство. Статья привлекла внимание, вызвала нежелательный шум в прессе. Ученый совет при концерне, правда, опроверг данные Эмерсона. Однако молодому, не в меру ретивому ученому пришлось оставить выгодную работу. Он согласился уйти «без шума», при условии что ему будет предоставлена более или менее равноценная должность. К тому времени Эмерсон уже защитил докторскую диссертацию, и с его требованиями не могли не считаться. Он получил кафедру при университете в Вашингтоне. Теперь можно было целиком заняться изучением физиологии головного мозга.
Еще будучи студентом, Альфред Эмерсон заинтересовался физиологией сна. Его мечтой было найти лекарство, которое усыпляло бы наверняка, не оказывая вредного влияния на здоровье. Молодому ученому удалось создать несколько химических соединений барбитуровой кислоты, которые действовали значительно лучше имеющихся снотворных медикаментов. Понимая, что он не сможет найти абсолютно безвредное лекарство, Эмерсон оставил химию и занялся совершенствованием недавно изобретенных аппаратов для электросна. Ему повезло. Аппарат для электросна его конструкции выгодно отличался от других. Эмерсон получил патент, продал его фирме, входящей в концерн Джона Митчела. Этим дело и закончилось.
Существовавшие аппараты страдали одним и тем же недостатком: даже самые совершенные модели были контактными. Электроды приходилось накладывать на голову пациента. А это было в высшей степени неудобно. Идеальным был бы аппарат, действующий на расстоянии. Над конструкцией такого аппарата и работал в последнее время Эмерсон. Однако дело продвигалось медленно: эксперименты требовали больших средств, а психофизиологическая лаборатория не пользовалась вниманием администрации университета.
И вот… Нет, он родился под счастливой звездой. Сам электрический король Америки Джон Митчел согласился финансировать исследовательскую работу в этой области.
Сейчас, когда для Эмерсона строился специальный институт, когда появилась возможность, не считаясь со средствами, приобретать самую дорогую аппаратуру, взять к себе на службу инженеров-конструкторов, – он с головой окунулся в работу. А работать Эмерсон умел.
Альфред Эмерсон прекрасно сочетал в себе качества дельца и ученого. Впрочем, он не представлял исключения: время бескорыстного служения науке прошло. Жизнь жестока. Отношения обнажены до предела.
На пятом курсе института он написал интересную работу о влиянии люминала на кору головного мозга. Работа была проведена самостоятельно. Когда она появилась в печати под двумя подписями – профессора Хигла, руководителя кафедры, и его, Эмерсона, – Альфред возмутился. Он изорвал в клочья ставший сразу ненавистным журнал, стучал кулаками по столу и грозил пойти сейчас же и расквасить этому мерзавцу Хиглу его картофелеподобный нос. Товарищи едва удержали его от безумного шага. Позже он примирился с тем, что руководитель кафедры делил с ним лавры научных изысканий. Так делали все. И в конце концов, разве такое положение лишено своеобразной справедливости? Разве изобретения инженеров, работающих на заводе, не присваивались предпринимателями? Почему же руководители кафедр должны поступать иначе?
Позже, когда Эмерсон сам стал во главе лаборатории, он уже не считал зазорным подписывать вместе со своими сотрудниками их научные статьи. Джим Догерти, например, принес ему немалую славу своими изысканиями в области физиологии коры головного мозга. Он далеко пойдет, этот Догерти. Правда, Джим? Догерти слишком уж увлекается работами русского академика Павлова. Нет слов, Павлов – великий экспериментатор, но… далеко не все его положения подходят для американских ученых. С этим нужно считаться. Джим Догерти, кроме того, страдает непозволительным вольнодумством. Он иногда высказывает идеи, узнав о которых, сотрудники секретного отдела небезызвестного в Америке бюро привлекли бы Догерти к уголовной ответственности. Ну что ж, Эмерсон в свое время тоже был не прочь высказывать всевозможные идеи вроде необходимости использовать достижения науки в интересах народа, а не кучки жадных до наживы предпринимателей. Молодости вообще свойственна некоторая революционность взглядов. Ничего, со временем это пройдет. Зато Джим Догерти – настоящий помощник. Способный, сообразительный, работает быстро, четко. Там, где другой провозится месяц, он справится за неделю.
Когда Джон Митчел предложил Эмерсону организовать институт прикладной психофизиологии, Догерти был одним из первых, узнавших это.
– Я решил назначить вас своим старшим научным сотрудником, – сказал Эмерсон Догерти, считая, что молодой человек очень обрадуется этому предложению.
Однако этого не произошло. Догерти потер широкой ладонью – ладонью канадского землепашца – свой упрямый подбородок и взглянул на Эмерсона своими серыми, вдруг потемневшими глазами.
– Джон Митчел?.. – переспросил он и добавил: – Вот с кем не хотелось бы связываться; когда он начинает проявлять благоволение к науке, так и жди какой-нибудь аферы.
– Вы ошибаетесь, – возразил Эмерсон. – Дело куда проще. Во-первых, Джон Митчел сам нуждается в таком аппарате. Во-вторых, производство такого рода приборов, несомненно, принесет его фирме большую прибыль. Нервные заболевания в нашей стране растут не по дням, а по часам. Наш век можно было бы справедливо назвать нервным веком. Люди мечутся. Одни – в погоне за куском хлеба, другие – за миллионами. Совсем недавно мы с вами, Догерти, провели обследование трех тысяч деловых людей Вашингтона. И что же? Все они страдают более или менее выраженной формой истощения нервной системы. Неврастения. Она становится у нас повальной болезнью. Вспомните, как развивается это заболевание. Сначала понижается работоспособность. Появляется болезненная раздражительность, быстрая утомляемость, затем головные боли и, наконец, мучительная бессонница. Знаете ли вы, сколько снотворного расходуется у нас ежедневно? – Не знаете, тысячи килограммов! Десятки тонн люминала, веронала, сонбутала, квиетала и еще несколько сот черт знает каких «алов». В больших дозах они отравляют организм, поражают печень, почки, ослабляют сердечную мышцу. Но у людей нет выхода: не наладишь сна, не дашь отдыха нервной системе – станешь инвалидом, выйдешь из игры. Найти аппарат, который мог бы принести человеку исцеляющий отдых, – это ли не благодеяние?! Ведь вы всегда утверждали, что наука должна работать на благо человечества, Догерти.
– Будет ли польза человечеству от наших аппаратов – не знаю, но в том, что Митчел и его компаньоны нагреют на них руки, можно не сомневаться.
– Брось валять дурака, Джим, – рассердился Эмерсон. – Конечно же, Митчел нагреет руки на этом деле. Пока схема станет достоянием других предпринимателей, цена на аппараты будет баснословной. Но таков закон. Капитал, вложенный в дело, должен дать прибыль, не мы с вами этот закон придумали, и не нам его отменять. Однако мы хорошо знаем, что рано или поздно, а секрет любой новинки становится известным, и тогда в силу вступает другой закон, закон конкуренции. Аппараты становятся все дешевле, доступнее. Кто-то богатеет, кто-то разоряется, а цены падают, падают, падают. Но к черту экономические прогнозы! Мы с вами не коммерсанты, а ученые. Нам предоставляется возможность провести широкие исследования в области физиологии центральной нервной системы. Отказываться глупо. Глупо вдвойне. Мы откажемся – найдутся другие, которые обеими руками уцепятся за такое предложение. Вы слишком любите науку, Джим. Нечего раздумывать.
Догерти глядел в окно. Эмерсону хорошо был виден его профиль. Глаз он не видел, иначе бы заметил, как в них вспыхнули и тотчас же погасли решительные огоньки.
– Я согласен, – произнес Догерти после короткого раздумья. – В конце концов, вы правы, учитель: лучше работать у финансиста Митчела, по-настоящему работать, чем прозябать в этом нищенски оборудованном подвале, почему-то именуемом психофизиологической лабораторией.
– Вот и хорошо! – облегченно вздохнул Эмерсон. – Я всегда считал вас толковым парнем, Джим. Верю, что и дальше мы с вами сработаемся. Ну что ж, за будущие успехи, дружище!
Во время работы Джим Догерти никогда не позволял себе даже прикасаться к спиртному, но сейчас отказаться было неудобно, и он чокнулся со своим шефом.
5. Случай в море
Девушка на вышке яхт-клуба смотрела на море в бинокль и хмурилась: швербот за номером шестнадцать «хулиганил». Во время последнего поворота он чуть не лег. По всему видать: за рулем сидит опытный яхтсмен…
Она сняла телефонную трубку и дунула в нее.
– Спасательный?.. Товарищ Акимчук?.. Будьте наготове! Да, шестнадцатый… Вы тоже заметили?.. Просто безобразие! Фордевинд при таком ветре.
…Белый швербот, круто накренясь, забирался все дальше и дальше в море… Вода шипела за бортом, тонко посвистывали снасти. Соленые брызги то и дело обдавали лицо. Одежда давно уже промокла.
Ирина старалась казаться спокойной, хотя на душе было тревожно. И зачем она согласилась на прогулку? Этот Лосев просто покорил ее. А ведь она познакомилась с ним совсем недавно. Сегодня утром, собираясь на море, она даже не предполагала, что опять встретит его. Они долго болтали, лежа рядом на горячем песке. Потом он предложил ей покататься на шверботе. Она согласилась, а сейчас жалеет. Узнал бы отец об этой прогулке – ох, и досталось бы!
Лосев правил уверенно. Ирина поневоле залюбовалась им. Он и впрямь был красив. Высокий лоб, откинутые назад каштанового цвета волосы, энергичный взгляд, упрямый подбородок, большие, крепкие руки.
Ветер крепчал, все чаще кренил швербот. Стонут снасти, поток воды бурлит вдоль фальшборта. Откинувшись назад всем корпусом, Лосев напряженно вглядывается в море. Глаза чуть прищурены. «Ему так идет суровое выражение», – подумала Ирина. Словно почувствовав это, Лосев глянул на нее, губы дрогнули в улыбке, глаза теплые, приветливые. «Какие красивые у него зубы. Один к одному, ровные, белые».
Швербот накренился особенно сильно.
– Готовьтесь к повороту, Ирина Антоновна! – озорно крикнул Лосев, еще более откидываясь назад.
– Давайте к берегу, Георгий Степанович! Я вся промокла.
– Держитесь крепче!
Швербот почти лег и сразу же выровнялся. Ирина вздохнула с облегчением. Ох, эти повороты! Дух захватывает!
Она отпустила рейку, чтобы поправить волосы. В это время швербот вильнул кормой. Ирину неудержимо потянуло назад. Она вскрикнула, попыталась удержаться, но мокрые пальцы только скользнули по кромке борта.
…С наблюдательного поста было видно, как свалилась за борт девушка, как парень бросился вслед за ней. Лишенный управления швербот понесло за ветром.
Спустя несколько секунд спасательный катер, оставляя позади себя бурунный след, мчался на полной скорости к месту происшествия.
Дежурная на вышке прикусила губу и до боли вдавила окуляры бинокля в орбиты. Она заметила, как любительский шлюп, находившийся неподалеку, развернулся и понесся к утопающим. Успеют ли?.. Девушка, видимо, не умеет плавать. Ее голова только раз показалась на гребне волны, но парень, кажется, настиг ее… Ну конечно, настиг… Но не так легко удержаться вдвоем на поверхности в такую погоду.
Она заставила себя оторваться от бинокля, чтобы глянуть на часы и сделать необходимую запись в журнале. Когда девушка снова поглядела на море, ребята на любительском шлюпе уже помогали пловцу взобраться на борт. Девушка лежала в лодке. Спустя две минуты подошел катер.
…Ирина хлебнула морской воды, и ее тошнило. Девушка в форменной, с крабом, фуражке поднесла ей ложку с лекарством. Ирина отрицательно помотала головой, потом все же выпила. Сразу стало легче.
– Мы вам причинили беспокойство, – произнесла она, пытаясь улыбнуться. – Простите, пожалуйста!
– Мы для того и поставлены здесь, чтобы нам причиняли беспокойство, – неприязненно ответила дежурная и, развернув блокнот, вооружилась карандашом. – Ваша фамилия? – спросила она, строго глядя на Ирину, словно именно Ирина была виновата во всем случившемся.
– Браилова… Ирина Антоновна Браилова.
– Чем занимаетесь?
– Аспирантка научно-исследовательского психоневрологического института.
– Адрес?
– Института?
– Нет, квартиры.
– Неужели все эти подробности так обязательны?
– Обязательны! – сухо ответила девушка, и Ирина назвала адрес.
Девушка оставила ее в покое и приступила к допросу Лосева. Тот отвечал неохотно, словно отмахиваясь от назойливой мухи. Видно было, что случившееся и огорчило, и испугало его.
– А с вами опасно кататься, товарищ Лосев, – произнесла дежурная, закрыв блокнот. – Скажите, вы всех девушек таким манером за борт выбрасываете или в порядке исключения?
– Послушайте, вы!.. – резко оборвал ее Лосев.
– Георгий Степанович! – с укором глянула на него Ирина. – Ну зачем же так?..
– Я не хотел… – пробормотал Лосев и, обернувшись к дежурной, извинился: – Простите меня, ради бога… Простите… Я так взволнован сейчас…
– Понимаю, – сочувственно кивнула головой девушка. – Свободно утопить могли подругу. – Потом, помолчав немного, добавила уже с улыбкой: – Следовало бы оштрафовать вас, товарищ, но, должна признаться, вы себя молодцом вели.
– Ох, и достанется мне, если отец узнает, – усмехнулась Ирина.
– А вы, если папеньку боитесь, не катайтесь на шверботах в такую погоду, – заметил стоявший до сих пор молчаливо и сурово пыхкавший трубкой капитан спасательного катера. – И плавать научиться нужно. На аспиранта выучились, а плавать не умеете. Стыдно!
Тем временем швербот вернулся. Матрос принес одежду. Они оделись и пошли к выходу. Лосев остановил первое встречное такси. Не прошло и получаса, как Ирина была дома.
– Может, зайдете, Георгий Степанович? – спросила она, выходя из машины.
– В таком виде? Ни в коем случае. И потом, сегодня мне нужно быть еще на станкостроительном. Другим разом, если позволите. Вы на меня не обижаетесь, Ирина Антоновна?
– Обижаться?.. На вас?.. Вы же мой спаситель! Спаситель! – рассмеялась она. – Право, это звучит романтично. Но не дай бог отец узнает. Так что… Молчок, а, Георгий Степанович? – заговорщицки прищурилась она.
– Молчок! – приложил палец к губам Лосев. Ирина незаметно проскользнула в свою комнату, переоделась. Отец работал. Ступая на носках, Ирина прошла к нему в кабинет и, подкравшись сзади, обняла за плечи.
– Приехала уже, стрекоза! – потрепал ее по щеке Антон Романович. – Ну, как отдохнула?..
– Чудесно, папа!.. Загорала… Каталась на шверботе…
– В такую погоду?.. Я так и знал! – с огорчением произнес Антон Романович.
– Какой ты, право, – обиженно надула губы Ирина. – Вечно у тебя страхи. Ведь я уже не маленькая.
– Для меня ты всегда останешься маленькой, – поднялся Антон Романович. – Будем обедать, Иринушка. Я, признаться, проголодался, как волк.
«Как быстро летит время! – с грустью думал иногда Браилов, глядя на дочь. – Кажется, совсем недавно девчонкой была, в седьмом классе училась, а сейчас…»
Немного суровый, как и все сибиряки, профессор Браилов всю свою нерастраченную любовь перенес на Ирину. Она стала постоянным источником его радостей и тревог. Да, тревог. Он постоянно боялся за нее. Пошла в город… А вдруг под машину попадет?.. Уехала в санаторий… Тоже волнение… На пляж побежала – мало ли что может произойти на море? Вот и сегодня… Такой ветер, а она – кататься на шверботе. Сегодня, конечно, что-то случилось, – думал он, искоса поглядывая на дочь. – Возбуждена, старается не смотреть в глаза…
Ирина с напускной непринужденностью рассказывала о чем-то, чувствуя на себе настороженный взгляд отца, и волновалась еще больше. Наливая компот, она пролила на скатерть.
– Никак не успокоишься, а? – заметил Антон Романович.
– Это ты все волнуешься, папа, – усмехнулась Ирина, – и знаешь, откуда у тебя эта тревога? От переутомления. Вот откуда.
– Возможно, – рассеянно согласился Антон Романович.
6. Лосев нервничает
Проводив Ирину, Лосев сразу же поехал домой, переоделся и отправился на завод.
Новый цех автоматной линии поражал своими размерами. Длинные ряды станков, блеск металла и кафеля, море мягкого света и чистота, почти лабораторная чистота – все это производило впечатление чего-то сказочного, нереального.
У пульта собрались инженеры-строители, конструкторы, представители администрации во главе с председателем совнархоза. Главный конструктор, уже пожилой человек с ежиком серебристых волос на круглой голове, старался изо всех сил держаться спокойно. Но его выдавали руки: он то вытирал их носовым платком, то принимался расстегивать и снова застегивать пуговицы своего чесучевого пиджака.
Перед пуском не было речей, ленточки и ножниц на традиционном подносе. Просто главный инженер посмотрел на часы, включил рубильник – и тишина сменилась ровным гулом сотен внезапно оживших машин.
Они и впрямь казались живыми, умными и даже по-человечески чуткими. Вот одна бережно подхватила деталь, сделала на ней три аккуратные ложбинки и осторожно передала второй машине, та – третьей и так далее. В конце линии уже готовые детали, смазанные и аккуратно упакованные, одна за одной попадали в ящик. Несколько минут – ящик исчезал в люке, а на его месте появлялся следующий.
Люди не прикасались к станкам. Они только ходили, останавливались то около одной, то около другой машины и лишь изредка перебрасывались словами.
Увлеченный своеобразной торжественностью обстановки, восхищенный, Лосев позабыл, зачем пришел сюда. Спохватился. Подошел к главному конструктору.
– Скажите, что вы чувствуете сейчас? – спросил он, вынимая блокнот.
Инженер вздрогнул от неожиданности. Быстро перебирая пальцами, он застегнул все пуговицы на пиджаке и только тогда улыбнулся Лосеву.
– Откровенно? – прищурился.
– Ну конечно, иначе какой же интерес.
– Если откровенно, так меня всего просто распирает от гордости. Не за себя, нет. Моя доля во всем этом, – он сделал широкий жест, словно хотел обнять весь цех, – очень скромная. Меня распирает от гордости за всех нас.
– «Его распирает от гордости за всех нас», – со злостью подумал Лосев. В статье это будет выглядеть примерно так: «Главный конструктор инженер Андреев сказал, что весь переполнен гордостью. Нет, не за себя, а за нас всех, за весь народ, за рабочих, колхозников, трудящую интеллигенцию…» Экая страсть к парадно-фасадному трескословию!
Лосев мило улыбнулся собеседнику.
– Сказано хорошо. Но слишком обще. А мне хотелось бы поконкретнее. О чем вы сейчас думаете? Чего бы вам хотелось больше всего в эту минуту?
– Чего бы мне хотелось в эту минуту? – переспросил инженер. – К сожалению, это желание неосуществимо. Мне хотелось бы, чтобы рядом с нами стоял мистер Стронг, американский инженер, очень способный и очень умный. В двадцатых годах он помогал нам осваивать первый отечественный трактор. Он говорил, что наша техника отстала от американской по меньшей мере на сто лет. Мне хотелось бы услышать, что бы он сказал сейчас.
Уже поздно ночью, стоя на перроне пригородного вокзала, Лосев перебирал в памяти детали своего интервью с инженером-конструктором. Да, этот Андреев прав. У них есть чем гордиться. И они могут язвить, сколько душе угодно, в адрес пророков, вещавших провал всех замыслов их, всех начинаний.
Мимо прошла девушка. Лосев оглянулся. Сердце заколотилось. Показалось, что это Ирина.
«Что за глупости, – подумал он. – Почему мысль об этой девушке выводит меня из равновесия? Сентиментальный мальчишка, слюнтяй».
Сколько раз за эти дни он ловил себя на том, что, вспоминая об Ирине, незаметно для себя начинает перебирать в памяти события последних лет, анализировать, раскладывать все свое прошлое по полочкам, смотреть на них как бы со стороны. Неужели эта девушка вышибла его из колеи? Его, Лосева, человека без нервов? Нет, Ирина здесь ни при чем. Это копание в самом себе началось значительно раньше, задолго до знакомства с Ириной. Ну конечно же, раньше! Он только не замечал, считал, что хандрит. Поневоле захандришь. Столько месяцев ожидание, ожидание, ожидание. Оно натягивает нервы, и они начинают звенеть, как струны.
Особенно трудно было, когда он оставался наедине с самим собой, в своей комнате на третьем этаже, с небольшим окном, выходившим на тихий переулок. Просторная комната становилась тесной, как чулан.
Он ходил из угла в угол, курил, потом присаживался за стол, пытался читать или писать и не мог. Дело кончалось тем, что он набрасывал на себя пиджак или, если погода была дождливой, плащ и выходил на улицу, поближе к центру, в толпу. Здесь, в людской сутолоке, он чувствовал себя лучше. Настроение выравнивалось, приходило спокойствие, а вместе с ним и душевное равновесие.
Иной раз одолевала бессонница. Он просыпался около трех часов ночи и уже лежал так до утра, глядя в потолок, прислушиваясь к звучащим в голове мыслям.
Картины, встающие в памяти, казались дикими, никогда не существовавшими в действительности. Но Лосев знал: эти картины – не вымысел. Было время, когда такие воспоминания приносили ему большое внутреннее удовлетворение, гордую радость.
Если б ему всего полгода назад сказали, что он дойдет до такого состояния, – он расхохотался бы. Лосев – и тяжелые раздумья. Лосев – и колебания. Лосев – и мучительные сомнения. Постой, постой… Почему Лосев? Почему Лосев, черт подери?! Кто такой Лосев? Нету такого. Его выдумали. Да, выдумали. От начала до конца. Нет Жорки Лосева, корреспондента журнала «Новости науки и техники». Есть Джордж Громашевский, сын известного артиста, покинувшего Россию еще в семнадцатом году. Джордж Громашевский, родившийся в благословенной Америке, где право на жизнь давалось только сильным и богатым, умеющим постоять за себя. Есть Джордж Громашевский, которому мать с детства рассказывала чудесные сказки о Бове Королевиче, о красавице Людмиле, о бесстрашном Руслане и злом, бородатом Карле, былины о Микуле Селяниновиче, Илье Муромце, Соловье Разбойнике. Мать, которая читала ему Пушкина, Лермонтова, Жуковского, которая на память, закрыв глаза, читала ему «Слово о полку Игореве». Мать, которая до самой смерти надеялась, что ей все же доведется хоть раз еще увидеть бескрайние поля, дремучие леса и покрытые белыми шапками горы далекой стороны. Нет Георгия Лосева. Есть Джордж Громашевский, сын известного артиста, сильного и… прекрасного в своей ненависти к людям, отобравшим у него родину. Любовь и ненависть! Да, именно в этом переплетении чувств представлялась Джорджу Громашевскому родина его отца и матери. Это была чудесная страна, полная светлой музыки и ярких красок, отобранная у него, Джорджа Громашевского, жестокими людьми.
Он учился успешно. Мало сказать успешно: он был талантлив. Это признавали все: не только мать, не только строгий, всегда немного хмурый отец. Это признавали преподаватели колледжа, друзья, товарищи. Он должен был стать литератором. Почему он стал разведчиком? Он мог стать художником: его картины были на выставке в лучшей студии столицы. Как он попал в Доневер? Он мечтал стать знаменитым путешественником. Жюль Верн, Майн Рид, Фенимор Купер… А может быть, именно они зажгли в его душе неугасимую любовь к приключениям, стремление стать сильным, не знающим препятствий в достижении своей цели? Может быть, они и толкнули его на тот путь, на котором он очутился. Они и еще Шерлок Холмс, Нат Пинкертон. Когда началась война, он пошел на фронт добровольцем, восемнадцатилетним мальчишкой. Он мечтал попасть в Россию, но попал в Марокко, потом во Францию, Швецию, наконец в Германию. Он стал разведчиком. Разведчиком крупного масштаба.
Сколько имен он переменил за последние десять лет!
Ему легко давались языки. Он владел в совершенстве французским, немецким, итальянским, испанским. Даже сейчас он ловил себя на том, что мыслит не на русском – русский с детства стал ему родным, – не на английском – этот тоже был для него родным, – а на французском или итальянском. В такие минуты становилось страшно: здесь он должен думать только на русском. Это – закон.
Лосев надеялся, что после войны он станет литератором. Что ж, его мечты, пожалуй, сбылись. Он – журналист. Да еще русский журналист. Нет, он разведчик. Если прикажут, он завтра станет слесарем, токарем по металлу или по дереву, водопроводчиком, электриком, матросом на корабле. Он справится. Школа в Доневере многому научила. Она научила выдержке, научила смелости, умению так маскироваться, что родная мать не опознает. Она научила и убивать. Да, если нужно, если потребуется. Это очень противно. Что?.. Противно?.. Услышал бы Фарли. Он бы вывихнул себе челюсть от смеха. Для дела ничего не противно, все оправдано, все дозволено. Превыше всего – задание. Жизнь отдай, а выполни.
Да, Джордж Громашевский гордился своим мастерством, мастерством талантливого разведчика. Проникнуть, куда прикажут, войти в доверие, стать незаменимым, вскружить голову обаянием – он все мог.
В душе он был, как и его умерший незадолго до войны отец, артистом. Его увлекала жизнь, переполненная опасностями и приключениями. Приятно чувствовать себя уверенным, радостно отдавать распоряжения толковым, умным и надежным людям, своим соратникам по борьбе. Но здесь, в России, он не был хозяином. Тут он всего-навсего исполнитель. Сколько их здесь, исполнителей? Этого он не знал, да и не нужно было. Каждый шаг его, незримо для него самого, учитывается, каждый успех будет отмечен, каждый промах зачтен. Нет, промахов не должно быть!
Подошел поезд. Пассажиров было немного. Они торопливо выходят из вагона и спешат к трамвайной остановке. Вагон почти пустой. Проводник, зевая, протянул руку, не глядя на Лосева, надорвал билет и вернулся на свое место. Лосев присел на скамью, посидел немного, потом вынул папиросу и, тарахтя коробком спичек, вышел в тамбур. Темно. Сквозь окно тамбура видны удаляющиеся огни какого-то завода. Вспомнил: вагоноремонтный. Месяц тому назад ездил туда, заметку писал о скоростном методе ремонта. Интересный там народ!
Когда Фарли пригласил его и сказал, что предстоит поездка в Россию, Джордж обрадовался. Наконец-то. Теперь он сможет хоть чем-нибудь отомстить врагам своего отца, своим врагам. Переход границы, устройство на работу, новые знакомства – все это позади.
С жадным любопытством присматривался Лосев к окружающему. Бывал на фабриках и заводах, беседовал с людьми-рабочими, инженерами, служащими. Поражался их страстности в труде. Сильные люди, простые, выносливые. Чувствовал, что слабеет ненависть к ним. У себя в Америке он думал о них совсем иначе. А сейчас… Иногда сам себе задавал вопрос, почему они враги ему, Лосеву? Нет, Лосеву они не враги. Они враги другому, Джорджу Громашевскому, а не Лосеву.
Они ворчат, в беседах поругивают неполадки, злятся. Им все мало. Каждую минуту в этой возродившейся из пепла, подобно Фениксу, стране возникает один дом, за час – шестьдесят, за сутки – тысяча четыреста сорок. Они недовольны. Ежедневно вступают в строй два новых завода. В месяц – шестьдесят производств. И среди них – гиганты. Им все мало. Иногда это вечное недовольство выражается в злых репликах по адресу власти. Но попробуй предложи им другую. Горло перегрызут. Иногда Лосеву хотелось бросить все и уехать. Куда?.. Разве от Фарли укроешься?
…Стучат колеса на стыках. В такт им поскрипывает старенький вагон. Лосеву слышится: «И-ри-на… И-ри-на…» Какое у нее было испуганное лицо тогда… на шверботе, когда она пыталась мокрой рукой поймать край ускользающего борта. Кажется, я не на шутку полюбил ее… «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь…» Хорошие какие у них песни! Фарли говорит, что врага нельзя полюбить. Никогда. Ни за что. Только для вида. Только если это помогает выполнению задания. Постой, постой! Кто враг? Ирина?.. Какая чушь!..
Спустя еще полчаса он шагал к своему дому по обезлюдевшим улицам и мурлыкал под нос все ту же песенку. «Вот привязался мотив, не отцепишься! В следующее воскресенье она обещала снова прийти на пляж. А может быть, удастся раньше ее увидеть? Неужели я люблю ее?» – с тоской подумал он и поймал себя на том, что произносит мысли вслух. Остановился, тяжело дыша от невесть откуда навалившегося чувства страха. Потом со злостью стукнул себя кулаком по лбу. «Ты не разведчик, а тряпка, Лосев. Возьми себя в руки, скотина! Ведь ты погибнешь, Лосев, погибнешь!»
7. Заметка
На следующий день Ирина, окунувшись с головой в работу, совсем позабыла о случившемся. Вспомнила только поздно вечером, когда отец вдруг постучался и попросил зайти к нему в кабинет. Ирина почему-то встревожилась.
Когда она вошла, Антон Романович стоял у окна спиной к двери и ритмично постукивал пальцами по подоконнику.
– Прочитай, вон там, на столе, не оборачиваясь, – глухо произнес он.
Ирина взяла развернутую газету. Небольшая заметка на четвертой странице внизу была обведена красным карандашом. Торопливо пробежала глазами по строчкам.
«Вчера, во время катания на шверботе, – писалось там, аспирантка психоневрологического института И. А. Браилова свалилась в воду. Швербот находился далеко от берега. Не умея плавать, Браилова начала тонуть. Сидевший за рулем Г. С. Лосев бросился в море, настиг утопающую и, несмотря на штормовую погоду, продержался с ней на поверхности до прихода спасательного катера. Пострадавшей была оказана медицинская помощь. Здоровье вне опасности».
Ирине стало мучительно стыдно за свою ложь. Она опустила газету и посмотрела на ссутулившуюся фигуру отца.
– Я не хотела огорчать тебя и потому скрыла, – прошептала она. – Если бы я знала, что тебе станет известно… И потом, в заметке все очень преувеличено, папа. Поверь.
Антон Романович молчал, продолжая постукивать пальцами по подоконнику. Ирина постояла немного, искоса поглядывая на отца и растерянно теребя газету, потом вздохнула и, понурившись, пошла к двери.
– А этот, Лосев?.. Можно хотя бы узнать, кто он такой? – спросил Антон Романович. – Или это тоже секрет?
– Какие же секреты? – остановилась Ирина. – Я с ним познакомилась в прошлое воскресенье. На пляже. Очень интересный человек: живой, остроумный. Он бы тебе понравился, папа.
– Не сомневаюсь, – буркнул Браилов. – Ладно, иди спать и… Будем считать инцидент исчерпанным. А только чтобы такие прогулки, даже с интересными людьми, больше не повторялись. Это – категорически!
Заметка в газете встревожила не только Браилова. В тот же день, несколькими часами раньше, она стала предметом обсуждения среди сотрудников журнала «Новости науки и техники».
Первым прочитал заметку Картавин – сорокапятилетний молодящийся журналист, весельчак и любитель сенсаций.
– Лосев-то наш прогремел! – воскликнул он, тыча пальцем в газету. – Ах, морской пират, разбойник этакий!
Схватив газету, он побежал разыскивать Лосева.
Лосев никогда не работал дома. Свои очерки он писал тут же, в редакции, примостившись за столом у окна в большом тихом зале редакционной библиотеки.
– Чем ты занят? – спросил Картавин, заглядывая через плечо Лосева на исписанные четким почерком узкие полоски бумаги. – О, Сибирь-матушка, Амур-батюшка… Я считал, что ты психоневрологию штурмуешь.
– Почему психоневрологию? – удивился Лосев, отрываясь от объемистого тома «Большой Советской Энциклопедии».
– Да вот, читаю в газете… Наш Лосев спас от смерти аспирантку психоневрологического института. Думаю, Георгий Степанович новую тему облюбовал и собирает материалы из первоисточника, да еще в экзотической обстановке.
Лосев прочитал заметку и возмутился:
– Черт знает что! Найти бы, кто этим занимается, да уши натрепать. Любой пустяк – в газету!
– Ну, знаешь, спасение человека – это не пустяк, – заметил Картавин. – Это – героизм, если хочешь.
– Подумаешь, героизм! Она так волновалась, чтобы отец не узнал, а теперь… И меня в таком свете выставили – людям в глаза смотреть стыдно.
– Не скромничай, Лосев! – хитровато подмигнул Картавин. – В душе, небось, рад-радешенек. Она, эта Браилова, интересна или так себе? Скучная, должно быть, особа?
– Почему скучная?
– Сам понимаешь: возиться с психическими – невеселое дело.
– При чем здесь психические? – едва сдерживая раздражение, вскинул плечами Лосев. – Она работает в научно-исследовательском институте: лечение сном, оригинальная методика, усыпление больных приборами, действующими на расстоянии…
– Вот, вот, – весело засмеялся Картавин… – Я же говорил: Георгий Степанович облюбовал себе новую тему для очерка: «Новости психоневрологии!», «Лечение сном!» Сенсация!..
– Постой, постой! – вскочил, как ужаленный, Лосев. – Как ты сказал? «Новости психоневрологии»? «Лечение сном»? А ведь это идея! «Новейшие достижения в области лечения сном»! Кажется, наш журнал такой темы еще не подымал. Иду к редактору.
– Давай, давай! – подзадорил его Картавин. – Кому-кому, а тебе старик не откажет. Сон, сновидения, прочая чертовщина… Это куда интереснее того, чем ты сейчас занимаешься. И он принялся читать записи, сделанные Лосевым:
– Амур… Хэйлунцзян… Харамурень… Хара-му-рень, произнес он по слогам. – На кой леший тебе эта харамура понадобилась?
– Много знать будешь – скоро состаришься, – хлопнул Картавина по плечу Лосев и, захватив свои конспекты, направился к редактору.
8. В бане
Что бы там ни было, как бы ни захлестывала работа, но по субботам, ровно в пять вечера, Антон Романович шел в баню. В кожаном чемоданчике заботливыми руками Ирины было уложено белье, кусок мыла, два махровых полотенца, рукавицы и поверх всего плоский березовый веник.
– Время – чудесный доктор, – любил говорить Антон Романович. – Постепенно затягиваются самые тяжелые раны под мудрым воздействием этого лекаря-кудесника, утихают страсти, меняются интересы. То, что в детстве казалось неоценимо дорогим, уже в юности теряет свою привлекательность; то, что в молодости казалось дороже жизни, когда тебе перевалит за пятьдесят, становится мелочью, не заслуживающей особого внимания. Однако бывают привычки, перед которыми даже всесильное время беспомощно опускает руки. Иван Петрович Павлов, например, до глубокой старости обожал игру в городки. А я вот жить не могу без бани, доброй русской бани, с парком да с березовым веничком.
Баня была истоплена на славу. В парной было людно и так жарко, что уже внизу дух захватывало.
Антон Романович не торопясь обернул голову полотенцем, набрал в тазик ледяной воды, окунул в нее предварительно попаренный, бьющий в нос ароматом березы веник и, захватив рукавицы, стал забираться повыше.
«Теперь я турок, не казак!..» – мурлыкал он себе под нос, с трудом сдерживая желание запеть в полный голос. Желание петь всегда неодолимо возникало, как только он переступал порог парной. Браилов обожал верхний полок, который обычно пустовал. Однако сегодня там уже сидел, нахлестывая себя веником, крепко сложенный еще молодой человек.
– О, да тут, я вижу, уже какой-то сибиряк устроился! – радостно воскликнул Антон Романович.
– Точно, сибиряк, – приветливо улыбнулся тот. – А вы как узнали, папаша?
– Рукавицы выдали, – засмеялся Браилов. – Значит, земляк, – сказал он, натягивая рукавицы. – С каких мест?
– Амурский округ.
Амурский? – удивился Браилов. – Значит, вдвойне земляк: я ведь тоже из тех мест. Давненько я там не был. А вы когда?.. Всего полтора года тому назад? Интересно!.. Ну как там?
Антон Романович обрадовался возможности поговорить о родных местах. Он родился и вырос на Дальнем Востоке, в селе Нижне-Спасском, на берегу Амура. Отец его, литейщик путиловокого завода, был сослан туда за участие в стачках еще при Николае. Крепкий, веселый, с чистыми, по-детски голубыми глазами, добродушно глядящими на мир из-под лохматых бровей, неутомимый охотник – таким запомнился Антону Романовичу отец. Бил он без промаха знаменитую амурскую белку и не раз, бывало, сам на сам управлялся с медведем. Погиб он на руках у Антона в памятный февральский день 1922 года, во время штурма Волочаевских высот. Антону тогда только девятнадцатый пошел. Разве забудешь этот день? Снег по колени, тридцатиградусная стужа, разрывы снарядов, сухой треск винтовочных выстрелов вперемежку с короткими очередями пулеметов… Они шли плечом к плечу, оба рослые, в сбитых набекрень шапках, легких тулупах, туго перехваченных в талии ремнем. Белогвардейская пуля ударила отца в грудь навылет. Он выронил гранату, не успев сдернуть кольца, и присел, удивленно глядя перед собой. Антон бросился к нему, подхватил за плечи.
– Оставь! – как показалось Антону, строго произнес отец и едва слышно зашептал: – Крышка мне. Антон… А ты… Ты вперед иди… Вперед… Жив останешься, слышь… Мать… Мать побереги.
Он хотел еще что-то сказать, но уже не мог: изо рта хлынула дымящаяся на морозе кровь, окрасила заиндевевшую бороду.
Похоронили его в тот же день в братской могиле после боя. Мать умерла в двадцать восьмом, не повидав невестки, не дождавшись внучки. Сколько лет собирался Антон Романович съездить в родные места, навестить могилы стариков, да так и не собрался. Времени нет. Сначала институт, потом работа в Колтушах, диссертация, лекции, научные исследования. Затем война, нелепая смерть жены – утонула во время эвакуации, упав с парохода при переправе через Днепр.
Обо всем этом вспомнил Антон Романович, встретив земляка. Глаза его подернулись грустью. Он даже головой тряхнул, чтобы прогнать невеселые воспоминания. А земляк ничего не замечал, он энергично хлопал по раскрасневшимся плечам ароматным березовым веником.
– Значит, и вы с Амура? – спросил Лосев и мечтательно вздохнул: – Ах, Амур, Амур… Река Черного Дракона.
– Почему дракона, да еще черного? – спросил Браилов.
– Знаете, как называется Амур по-китайски? Хэйлунцзян… Вот как. А в переводе на наш грешный язык это и будет Река Черного Дракона.
В тоне молодого человека явно скользили безобидные, правда, но покровительственные нотки.
– Хэйлунцзян?.. Скажи ты! – удивился Браилов. – А я и не знал.
– Откуда произошло название «Амур» – дело спорное, отец, – авторитетно заявил общительный собеседник. – Его называют еще Хейхэ – Черная Река. А вот академик Берг, есть у нас такой, считает, что название произошло от слова «Маму», так называли Амур жители низовья.
– Интересно! – придвинулся поближе к соседу Браилов. – Я даже и представления обо всем этом не имел. Ну, а еще какие-нибудь мнения по этому поводу имеются?
– Имеются, и немало. Вот академик Марр, скажем, утверждает, что слово Амур произошло от двух элементов «А» и «Мур», что в древности обозначало понятие реки вообще. Но мне думается, что название «Амур» произошло от монголо-тунгусского – «Харамурень».
– Харамурень? А это что значит?
– То же, что и китайское Хейхэ: Черная Река. «Харамурень», – вскинул он руку к верху. – Отбросьте первые три буквы и три последние. Что останется? Амур останется! А-мур!
– Вы случайно не филолог? – с восхищением посмотрел на своего собеседника Браилов.
– Нет, я всего-навсего скромный корреспондент журнала «Новости науки и техники». Решил как-то написать об Амуре: ведь места с детства знакомые. Помню, мальчишкой еще на горбушу ходил. Ох, рыба! В конце мая она к нам в гости жалует, из океана… А кета! Вытащишь иную – полпуда весом, почти метр в длину махинища! Интересная рыба!
– Да, интересно, – согласился профессор. – После нереста и самцы, и самки богу душу отдают. Знаю, охотился тоже на нее.
– В рыболовецком колхозе состояли?
Антон Романович засмеялся.
– Нет, мы больше охотой промышляли, на зверя. Амуро-сахалинская белка, лось, кабарга… А только давно это было, молодой человек; лет тридцать пять тому назад, когда в наших местах колхозов еще не было. Может, небольшой перерыв сделаем? Спустимся да холодный душ примем? Не возражаете?.. Ну, тогда сходите. Осторожнее, осторожнее! – воскликнул он, когда молодой человек, поскользнувшись на ступеньке, чуть было не упал. – Тут ведь и оступиться нетрудно.
– Ничего, я крепко на ногах стою. Может, вам помочь, папаша?
– Двигайтесь, двигайтесь, – буркнул Браилов, несколько шокированный фамильярной развязностью своего нового знакомого.
Они подошли к душу. Антон Романович перекрыл горячую воду и полностью отвернул края холодной. Подставил руку под упругие струйки.
– Хорошо! – крякнул он. – Распариться, а потом под холодный душ. Да… Очень полезное дело. – Он повернулся к своему собеседнику и спросил, хитровато прищурясь: – Кто же первый под освежающий лезет?.. К слову, давайте-ка познакомимся. Моя фамилия Браилов.
– Браилов? – изумленно вытаращил глаза молодой сибиряк. – Уж не Антон ли Романович?.. Профессор?..
– Он самый!.. Честь имею, – усмехнулся Антон Романович, глядя на бесхитростно изумленную физиономию своего земляка. – А вы считаете, ежели профессор, так париться в бане ниже его достоинства? А?.. Эх, вы!.. А еще сибиряк.
– Вот уж не думал, не гадал с вами в такой обстановке встретиться. Вы уж простите меня, что я с вами так запросто… даже папашей назвал… Ведь сами понимаете…
– Ну, ну, хватит извиняться. Не боитесь холодной воды после верхнего полка? А?.. Простите, вашего имени отчества не знаю.
– Георгий Степанович, а фамилия – Лосев.
– Как вы сказали? – встрепенулся, словно его кипятком ошпарили, Антон Романович. – Это какой же Лосев? Уж не тот ли, что мою Ирину в прошлое воскресенье чуть было не утопил?
– Тот, – покорно опустил голову Лосев. – Но я, право же, не виноват, Антон Романович.
– Разрешите пожать вашу руку! – взволнованно произнес профессор. – Я хотел это сделать в другой обстановке, но… Вы мужественный человек, товарищ Лосев.
– Я очень боялся встречи с вами, – энергично тряхнул руку профессора Лосев. – А вы, оказывается…
– А я, оказывается, совсем не страшный, – рассмеялся Антон Романович. – Ну, я вижу, вы не собираетесь под душ, тогда с вашего разрешения… – и Браилов шагнул под ледяной дождь, зажмурив глаза от удовольствия. – Полезайте, – предложил он через минуту. – Наслаждение ни с чем не сравнимое!
«А ведь Ирина была права, когда сказала, что он мне понравится», – думал профессор, следя за тем, как Лосев, закинув голову, подставляет воде свое раскрасневшееся лицо. Антон Романович был неравнодушен к здоровым, сильным людям. С ними и своих лет не чувствуешь.
– Повторим? – заговорщицки подмигнул он Лосеву, кивнув на верхний полок.
– Повторим! – весело согласился тот. – А вы против холодного пива не возражаете?.. У меня отец, ох, как любил под самый потолок с пивом забираться.
– Давайте! – махнул рукой профессор. Лосев вышел в раздевалку и вскоре вернулся с тазиком в руках. В тазике, обложенные льдом, стояли бутылки с пивом, а между ними, перевернутые вверх дном, – два граненых стакана.
– Однако, Георгий Степанович, – покосился на бутылки Браилов, – не слишком ли много для двоих? По три бутылки на брата. Это, знаете ли, и для молодого сердца нагрузочка порядочная.
– А мы их полегоньку, Антон Романович, глоток за глотком. А насчет сердца… так ведь у сибиряков сердца крепкие, сдюжат.
Они еще долго сидели наверху, болтая о разном и потягивая холодное пиво. Потом, уже на улице, Лосев сказал:
– У меня к вам дело, Антон Романович. Наш журнал собирается поместить специальный очерк, посвященный работам вашего института, в частности мы собираемся осветить проблему лечения сном. Я еще третьего дня получил командировку к вам, да все не мог собраться. У ихтиологов был – очерк писал.
– Интересная работа у вас, – произнес профессор. – Сегодня с ихтиологами, завтра с агрономами, послезавтра с физиологами… Сколько вы мне сегодня занимательного рассказали! А я вот зарылся в своей лаборатории и о Марре знаю лишь, что он там в области языковедения что-то напутал. Значит, Река Черного Дракона Хейлунцзян?..