Снайпер Лия
Глава 1
Тот год, 1933-й, навсегда выжег в детской памяти восьмилетней Алии абсолютно все запахи, оставив лишь три – горький аромат степной полыни, колючий холод ледяной пыли и липкий, всепроникающий запах страха. Вкус хлеба девочка уже не помнила.
Степь, щедро кормившая поколения её предков, замолчала. Замолчала страшно, по-мёртвому. Больше не звенели весёлые колокольчики на упитанных шеях овец, не доносился до слуха сытый храп отдохнувших коней у коновязи.
Ветер, прежде приносивший из трубы соседнего аулбасы густой и дразнящий аромат дыма и варёного мяса, теперь гнал по земле лишь могильный холод и тихий, постыдный стон, что доносился из остывающих юрт.
В ауле Булак, затерявшемся в Хобдинском районе, воцарился он. Великий Голод.
А ведь её память, цепкая, детская, всё ещё хранила яркие обрывки совершенно другого мира. Мира, где она была не просто Алиёй, а Алиёй САРКУЛОВОЙ. Мира, где её отец, Нурмухамбет – высокий, сильный и смешливый – был не беглецом, а хозяином.
Он происходил из «тех самых», из знатного, уважаемого рода. В их большом доме, как ей тогда казалось, всегда витал божественный запах горячих баурсаков, которые мама Маржан ловко опускала в кипящий жир. Пахло крепким чаем с парным молоком и, конечно, праздничным бешбармаком по выходным.
Девочка помнила, как отец подбрасывал на могучих руках её и крохотного братика Багдата, и его смех гремел так громко, что, казалось, его слышала вся бескрайняя степь.
Она была абсолютно счастлива.
И ещё не знала, что слово «бай», которым когда-то уважительно величали её предков, уже превратилось в клеймо и проклятие.
А потом привычный, уютный мир рухнул в одночасье.
Новая власть, пришедшая под алыми флагами, не терпела тех, кто был «знатным» и «богатым». На далёком XV съезде ВКП(б) было решено: коллективизация и экспроприация.
Вскоре по аулу поползли чужие, незнакомые люди в пыльных гимнастёрках. Они не говорили – они рычали. Они забирали скот, подчистую выгребали из сундуков последнее зерно, не оставляя ничего.
Отца Алии, Нурмухамбета, как «потомка бая», стали таскать на допросы. Возвращался он оттуда почерневшим, молчаливым и подолгу смотрел на тлеющие угли в очаге невидящим взглядом.
В одну из таких тревожных ночей он тихо подошёл к спящей Алие, невесомо поцеловал её в лоб и ушёл. Ушёл в бега, спасаясь от неминуемой решётки или холодной ссылки. Он верил, что сможет переждать смутное время. Он надеялся, что обязательно вернётся за своей семьёй.
Алия, её мама Маржан и маленький, вечно плачущий от голода Багдат остались одни.
Маржан, красавица-жена некогда знатного человека, таяла на глазах. Всё, что можно было съесть, давно съели. Всё, что можно было выменять на крохотную лепёшку, – выменяли.
В доме Саркуловых поселился липкий, сводящий с ума голод. Маленький Багдат почти перестал плакать, лишь тихо постанывал, свернувшись калачиком. Этот едва слышный стон был страшнее любого крика.
Алия смотрела на маму огромными, недетскими глазами. Она видела, как та украдкой жуёт сухую травинку, пытаясь обмануть пустой желудок. Видела, как по ночам она, качаясь от слабости, встаёт и смотрит на своих детей, и в её взгляде не было слёз – одна лишь вселенская мука. В ауле уже давно не осталось ни собак, ни сусликов. Они тоже исчезли.
В одно из таких страшных, беспросветно-серых утр Маржан решительно поднялась. Её некогда живые, лучистые глаза теперь лихорадочно, мертвенно блестели.
– Я пойду, доченька, – сказала она тихо, почти шёпотом, одними пересохшими губами.
– Куда, мама? – прошептала Алия, у которой уже не было сил говорить громче.
– На поле. Колхозное поле. Там после уборки осталась картошка. Мёрзлая. Я соберу остатки.
Женщина знала, на что идёт. Страшный «закон о трёх колосках» уже вовсю гулял по степи, отправляя людей в лагеря или к стенке за жалкую горсть зерна. Но выбор был до ужаса прост: верная, неотвратимая гибель детей от голода или этот призрачный, крохотный шанс на спасение.
Маржан пошла. Алия, шатаясь от слабости, поплелась следом. Она не могла отпустить маму одну. Она стала её тенью. Девочка спряталась за колючим бурьяном, что торчал из-под первого, похожего на рассыпанную соль, снега, и, затаив дыхание, наблюдала.
Она видела, как её мама, согнувшись в три погибели, царапает мёрзлую, твёрдую, как камень, землю иссохшими пальцами. Пальцы не слушались, ломались ногти, но она копала, копала, копала… Вот! Она нашла одну! Маленькую, чёрную, сморщенную картофелину. Потом вторую. Мама бережно прятала их в узелок, прижимая к груди, как величайшее сокровище мира.
И в этот самый момент Алия увидела вторую фигуру.
Он вырос из-за холма, словно злой дух из-под земли. Человек с ружьём. Колхозный сторож. Свой. Такой же, возможно, голодный, но – с ружьём и властью.
Раздался окрик. Громкий, сытый, злой. – ВОРОВКА! А НУ, СТОЙ!
Мама замерла, в ужасе прижимая к груди свой крохотный узелок. Маржан Молдагулова, мать Алии, пыталась что-то сказать. Она лепетала, показывая то на жалкую добычу, то в сторону аула, где угасали её дети. Она просила, умоляла, взывала к милосердию.
Но сторож, исполнявший свой «долг» по охране «народного добра», был глух. Он не был злым – он был правильным. Он равнодушно вскинул ружьё.
Грохнул выстрел.
Он разорвал ледяную тишину степи, как грязную ветошь. Он ударил восьмилетней Алие Саркуловой по ушам, по сердцу, по всей её крохотной жизни. ЭТО БЫЛ ПЕРВЫЙ ВЫСТРЕЛ В ЕЁ ЖИЗНИ. Выстрел, который навсегда разделил её мир на «до» и «после».
Она видела, как мама медленно, словно не веря в случившееся, оседает на мёрзлую землю. Как её рука разжалась, и из узелка по чёрной земле раскатились несколько драгоценных, но уже никому не нужных картофелин.
Алия не закричала. Она окаменела. Всё её существо превратилось в один большой, широко открытый глаз. Она смотрела, как сторож лениво подошёл, брезгливо пнул бездвижное тело ногой и, перекинув ружьё через плечо, не торопясь пошёл прочь.
Это был 1933 год.
…Нурмухамбет всё-таки вернулся. Сломленный, постаревший на целую вечность, он тайком прокрался в аул и нашёл только её, Алию. Он нашёл где-то в низовьях реки Курайлы уединённое место и похоронил жену – наскоро, как хоронят во время чумы. Он почти не говорил. Он не мог посмотреть дочери в глаза. А потом снова исчез, спасая собственную жизнь.
Алия и Багдат остались вдвоём в пустом, ледяном доме. Маленький, хрупкий Багдат не выдержал. Он угас через несколько недель, тихо, во сне. От голода, от тоски, от того, что мир вокруг перестал быть миром.
Восьмилетняя Алия осталась одна. Совсем одна.
Целый год она скиталась по аулам. Маленькая, одичавшая, с глазами, в которых навеки застыл тот самый выстрел на картофельном поле. Она научилась не плакать. Все слёзы замёрзли внутри. Она научилась выживать. Она научилась молчать.
Девочка ещё не знала, что этот выстрел, оборвавший жизнь её матери, оглушительным эхом отзовётся через одиннадцать лет в холодных снегах под Псковом. Она ещё не знала, что её личная война началась не в сорок первом, а в тридцать третьем.
В тот страшный день на мёрзлом картофельном поле родилась не жертва.
В тот день родилась будущая Алия Молдагулова. СНАЙПЕР.
И теперь в её прицеле всегда будет не просто безликий «фриц». В её прицеле навсегда останется тот самый сторож, выстреливший в её мать за горсть мёрзлой картошки.
Глава 2
Год. Целый год после того выстрела на картофельном поле Алия была тенью.
Она больше не была Алией Саркуловой, дочерью своего отца. Она стала никем. Маленький, одичавший зверек, скитающийся по аулам, где в каждой юрте и в каждом доме гнездилось свое горе, а чужое было лишь обузой.
Ее подкармливали из мимолетной жалости, но нигде не привечали. Алия научилась спать в остывших зольниках, воровать сушеный курт и инстинктивно прятаться от людей, особенно – от людей с ружьями.
Сердце восьмилетней девочки окаменело. Детство оборвалось в тот миг, когда пуля сторожа забрала жизнь матери. Смерть маленького Багдата, тихо угасшего у нее на руках, лишь глубже вбила этот клин холода. Алия разучилась плакать. Слезы замерзли, превратившись в тот самый твердый, несгибаемый стержень, о котором позже сложат легенды.
Она бы погибла. Неминуемо сгинула бы в страшной круговерти голода, еще одна безымянная жертва «Джута».
Но ее искали.
Абубакир Молдагулов, родной брат ее матери Маржан, кадровый военный и человек долга, не мог смириться с гибелью сестры и бесследным исчезновением племянников.
Трагедия случилась, когда он был далеко. Вернувшись и узнав о несчастье, Абубакир немедленно начал поиски. Отец, Нурмухамбет Саркулов, спасаясь от преследований как «потомок бая», исчез. Искать детей было некому.
Абубакир нашел племянницу почти случайно, в придорожном ауле. Нашел не девочку, а испуганного, загнанного волчонка.
Он вошел в полутемный дом, где ему указали на сироту. В углу, забившись за пыльные мешки, сидело исхудавшее существо в рванье. Грязные, спутанные волосы, исцарапанные до крови руки. И глаза. Огромные, бездонно-черные, полные недетской тоски и яростной, дикой настороженности.
– Ылия? – позвал он тихо по-казахски.
Существо не шелохнулось. Лишь плотнее вжалось в стену.
– Ылия Саркулова? Бұл мен… Абубакир. Маржанның ағасы, – произнес он мягко. (Это я… Абубакир. Брат Маржан).
При имени матери девочка едва заметно вздрогнула.
– Я твой дядя, – Абубакир медленно присел на корточки, избегая резких движений, словно говорил с диким зверьком. – Я за тобой. Ты поедешь со мной. В Алма-Ату.
Он не стал ее утешать или обнимать. Он просто протянул руку. Алия смотрела на эту большую, сильную мужскую ладонь. Целый год она видела лишь руки, которые отталкивали и отбирали. Эта рука – обещала спасение.
Девочка медлила. Затем, будто возвращаясь из небытия, ее крохотная, грязная ладошка легла в его.
Это стало вторым рождением Алии.
Путь в Алма-Ату был долгим – сначала на телеге, потом в грохочущем поезде. Первые дни Алия не произносила ни слова. Когда жена Абубакира, Сан, дала ей кусок горячей лепешки, девочка не съела его. Она инстинктивно спрятала хлеб за пазуху – привычка, въевшаяся в плоть и кровь.
– Ешь, – мягко сказала Сан. – Будет еще.
Алия не верила. Она съела лепешку лишь ночью, под одеялом, торопливо, давясь и оглядываясь по сторонам.
В алма-атинском доме Абубакира Молдагулова ее первым делом отмыли. Горячая вода, мыло, пахнущее солнцем, и чистая одежда. Алия стояла посреди комнаты в нелепом чужом платье и не знала, что делать с этим ощущением чистоты и безопасности.
Семья дяди стала ее спасительным ковчегом. Дядя Абубакир, тетя Сан, их дети. Особенно она сблизилась с Сапурой, сестрой Абубакира, которая была почти ровесницей и стала ей настоящей сестрой.
Но старая жизнь не отпускала. Алия просыпалась по ночам от собственных криков. Ей снилось картофельное поле и тот единственный, роковой выстрел.
Абубакир, человек системы, военный, прекрасно понимал, что спас ее не до конца. Времена были суровые. Фамилия «Саркулов» была клеймом. «Дочь бая» – это был приговор, отсроченный, но верный. Девочку с такой анкетой ждали закрытые двери, а в худшем случае – судьба отца.
Однажды вечером он сел рядом с племянницей. Она уже немного оттаяла, на щеках проступил едва заметный румянец.
– Слушай меня, Ылия, – начал дядя серьезно. – Ты помнишь отца? Нурмухамета? Он был хороший человек. Но… его предки были богатыми. Сейчас это не любят. Сейчас за это преследуют. Фамилия Саркулов – опасная.
Девочка смотрела на дядю, не до конца понимая смысл слов, но улавливая их тяжесть.
– Ты теперь моя дочь, – твердо сказал Абубакир. – Ты будешь Молдагулова. Ылия Молдагулова. Как я. Как Сапура. Ты будешь жить. Ты будешь учиться.
Он дал ей не просто фамилию. Он дал ей щит. Новую биографию. Шанс на будущее.
Вскоре Абубакира как военного коменданта перевели по службе в город Аулие-Ата (нынешний Тараз). Там Ылия, уже записанная Молдагуловой, впервые пошла в 11-ю русскую школу.
Возник новый барьер – язык. Девочка, уже показавшая свой стальной характер, села за букварь. Абубакир и Сапура целыми вечерами занимались с ней грамматикой. Алия зубрила, интуитивно чувствуя правоту дяди: этот чужой язык был ключом к большому миру.
В 1935 году мечта Абубакира сбылась – его зачислили слушателем в Военно-транспортную академию. Семья Молдагуловых, взяв с собой Алию, переехала в Москву.
Для девочки из степи, пережившей голод и смерть, Москва была другой планетой. Шум, трамваи, тысячи незнакомых лиц. Семья жила в общежитии – восемь человек в одной комнате: Абубакир, его жена, трое их детей, тетя Сапура, две бабушки и юная Алия. Было тесно, но не голодно. Шумно, но не страшно.
Ылия, которую в русской школе для удобства стали звать Лией или Алией, впитывала новую жизнь с той же жадностью, с какой когда-то съела первую лепешку. Она больше не была волчонком. Она снова становилась ребенком – целеустремленным и твердым, но все же ребенком.
В 1938-м Академию перевели из Москвы в Ленинград. Семья Молдагуловых снова собрала скромные пожитки. Они еще не знали, что едут в город, который станет для Алии второй родиной. Город, который она полюбит так сильно, что откажется покинуть его в самый страшный час.
Алия ехала в Ленинград. Навстречу своей судьбе, навстречу войне, навстречу бессмертию. А выстрел на картофельном поле продолжал стучать в ее висках, как метроном, отсчитывающий время до ее собственного, главного боя.
Глава 3
1938 год. Военно-транспортная академия, куда дядя Абубакир вложил всю свою стальную волю, снова меняла адрес.
Семья Молдагуловых, едва успевшая пустить корни в московском общежитии, опять паковала свои пожитки. Их путь лежал на северо-запад, в город, чьё имя для девочки из выжженной солнцем степи звучало как музыка холодного ветра и векового камня – Ленинград.
После Москвы – красной, крикливой, вечно спешащей, где их, азиатских детей, дразнили во дворе «корейцами» да «китайцами», – Ленинград оглушил Алию. Но оглушил не грохотом.
Он оглушил её тишиной своего имперского величия.
Они вышли с Московского вокзала, и Алия замерла, вдыхая влажный, ни на что не похожий воздух. Город был другим. Вместо кривых, уютных московских улочек – прямые, как натянутая струна, проспекты, растворяющиеся в серой, туманной дымке. Вместо тёплого кирпича – суровый, холодный, царственный гранит.
И вода. Вода была повсюду.
Алия, дитя степи, помнящей вкус пыли и ужас безводья, стояла на Аничковом мосту, вцепившись в ледяные, отполированные тысячами рук перила. Она не могла оторвать взгляд от тёмной, быстрой воды Фонтанки, закованной в гранитные тиски. Ей, привыкшей к безграничному простору, казалось, что этот город построили не люди, а титаны.
– Лия, смотри! – дёрнула её за рукав Сапура, её тётя-ровесница. – Кони! Совсем как живые!
Но Алия не смотрела на знаменитых коней. Она смотрела на гранит. Камень был влажный, от него пахло рекой и чем-то древним, почти вечностью. В Москве на неё, девочку с необычной внешностью, постоянно глазели.
А здесь, в этом строгом, величественном пространстве, на неё, казалось, никто не обращал внимания. И это странное, холодное безразличие дарило пьянящее, незнакомое чувство свободы.
– Девочки, не отставать! – скомандовал Абубакир, взваливая на плечо самый тяжёлый узел. – Привыкайте. Это Ленинград. Город Революции. Здесь начинается наша новая жизнь.
Свобода и величие закончились, едва они переступили порог своего нового дома на улице Слуцкой. Семье слушателя Академии выделили комнату в общежитии.
Одну комнату. На восемь человек.
Абубакир, его жена Сан, трое их маленьких детей, юная тётя Сапура, две бабушки, приехавшие помогать по хозяйству, и Алия. Восемь судеб, восемь дыханий в одном тесном пространстве, условно поделённом ситцевыми занавесками.
По вечерам комната превращалась в гудящий улей. За одной занавеской хныкал младенец. За другой – глухо покашливала старшая бабушка. В центре, под единственной тусклой лампочкой, Абубакир, склонившись над чертежами, скрипел карандашом. Рядом Сан на керосинке пыталась согреть молоко. Пахло жареным луком, терпкой махоркой дяди, мокрыми пелёнками и старым, рассохшимся деревом.
Алия, забившись в свой угол на скрипучей койке, которую делила с Сапурой, пыталась читать. И была абсолютно счастлива. Этот переполненный, гудящий, пахнущий жизнью мирок был для неё раем. После долгих скитаний, после ледяного ужаса одиночества – это было тепло.
Было тесно, но не голодно. Было шумно, но не страшно. Она снова была в СЕМЬЕ.
Однажды ночью Алия проснулась от тихого, тревожного шёпота.
– Абубакир… – шептала тётя Сан мужу. – Младший опять хрипит. Сыро тут, от стен так и тянет холодом. Восемь душ в одной комнате… Как же мы…
– Тише, Сан, – прервал её глухой бас дяди. – Всех разбудишь. Мы в Ленинграде. Я учусь в Академии. Дети сыты. Вспомни степь. Вспомнила? Вот и молчи. Главное – они сыты.
– А Алия… – начала было Сан, но дядя твёрдо её оборвал. – Алия – наша дочь. Точка. Спи.
Алия затаила дыхание, притворившись спящей. Сердце отчаянно колотилось в груди. Она не обуза. Она – дочь. Но она слышала смертельную усталость в голосе тёти Сан. Видела, как к вечеру тётя буквально падает с ног. И горькое знание обжигало изнутри: она – ещё один рот, ещё одно тело в этой отчаянной тесноте.
Абубакир, человек военный, смотрел в будущее стратегически. Он видел в племяннице не просто сироту, которую приютил из жалости к погибшей сестре Маржан. Он видел в ней кремень. Тот самый несгибаемый стержень, что был и в нём самом. Девочка должна получить образование. Настоящее. Лучшее.
Алия тем временем жадно впитывала город. Каждую свободную минуту они с Сапурой сбегали из своей коммунальной тесноты в бесконечные ленинградские просторы.
Эрмитаж, где Алия часами стояла, задрав голову, перед золотыми часами «Павлин», ожидая чуда. Русский музей. Мариинский театр. А летом – белые ночи, похожие на волшебство. Они сидели на гранитной набережной, и Алия не могла поверить, что в полночь можно читать книгу без лампы.
– Смотри, Сапура, – шептала Алия, – небо… оно совсем не спит.
– Ага, – ёжилась Сапура, кутаясь в кофточку. – Холодно. Пойдём домой, Лия, а то влетит от мамы.
– Нет. Подожди. Просто слушай. Слышишь, как он дышит?..
Она влюбилась в этот город. Она, выросшая среди горькой полыни, влюбилась в сырой, йодистый запах Невы. Она, видевшая только глинобитные мазанки, прикипела душой к строгому классицизму и атлантам, держащим небо на каменных плечах. Этот город, принявший её, не дразнивший, не унижавший, стал её настоящей Родиной.
Но осенью 1939 года дядя Абубакир принял решение. Тяжёлое, выстраданное бессонными ночами.
Он позвал Алию, когда в комнате никого не было. Девочке исполнилось четырнадцать.
– Лия, присядь, – дядя сел напротив, и его лицо было необычно серьёзным. – Разговор есть. Ты уже большая. Ты всё видишь сама. Малышам нужен простор, покой. А тебе – учёба. Настоящая. Чтобы ты крепко стояла на ногах.
Алия молчала. Она чувствовала, как тот самый ледяной комок из страшного 1933-го начинает медленно подниматься к горлу.
– Дядя?.. Вы… – она не могла выговорить то страшное слово, которое означало «прогоняете».
– НЕТ! – Абубакир почти крикнул, угадав её мысль. – Никогда! Ты моя дочь. Но я хочу для тебя лучшей доли. Есть школа-интернат. Номер сорок шесть, на Охте. Один из лучших в городе. Полное государственное обеспечение. Лучшие педагоги. Режим. Это будет лучше, чем… – он обвёл взглядом их тесную комнату. – Лучше, чем здесь.
Алия смотрела на свои сцепленные в замок руки.
– Я смогу приходить? – тихо, почти беззвучно спросила она.
– КОНЕЧНО! – обрадовался дядя, услышав в её голосе не протест, а вопрос. – Каждые выходные! На все праздники! Это же рядом! Ты должна учиться, Лия. Ради своего будущего. Ради памяти матери.
Последние слова решили всё. Алия подняла на него глаза. В них больше не было страха. В них была воля.
– Я… я понимаю, дядя. Если так нужно для всех. Я пойду.
Для четырнадцатилетней Алии это был удар. Она не плакала. Она научилась не плакать ещё там, в степи. Но когда Абубакир привёл её в казённое, гулкое здание интерната, в её тёмных глазах на мгновение снова мелькнул тот самый дикий, загнанный волчонок.
Её снова отделили. Семья, которую она с таким трудом, с таким счастьем обрела, снова отодвинулась, оставив её одну среди чужих лиц.
Первые недели были пыткой. Она молчала. Внимательно, как и тогда, в тридцать третьем, приглядывалась к товарищам, к воспитателям, к новым правилам. Её русская речь уже была плавной, почти без ошибок, но мягкий акцент всё равно выдавал её.
А потом её стальной характер снова взял верх. Она пришла сюда не плакать. Она пришла сюда учиться. И Алия решила стать лучшей.
Её классный руководитель, Мария Антоновна Голубева, позже вспоминала: «Алия была маленькой, очень серьёзной и невероятно любознательной девочкой. Всегда аккуратна и опрятна. Она не допускала даже малейшего намёка на нарушение дисциплины».
Эта внутренняя сила и серьёзность вызывали невольное уважение. Вскоре Алию Молдагулову избрали старостой класса. Она не терпела лодырей, была первой помощницей учителей, но главной её чертой стало обострённое, почти болезненное чувство справедливости.
– Молдагулова, ну ты чего! – зашипел ей как-то сосед по парте, пытаясь заглянуть в её тетрадь во время контрольной. – Дай списать! Ты же староста, должна помогать!
Алия молча и твёрдо прикрыла тетрадь рукой.
– Помогать – это объяснить. Садись после уроков, я всё тебе объясню. А списывать – нечестно. Больше не проси.
Она всегда защищала слабых. Она слишком хорошо помнила, каково это – быть слабой.
В интернате её имя Ылия окончательно превратилось в Лию. Так было проще, привычнее. И она откликалась. Ылия Саркулова, сирота из казахской степи, медленно умирала. Рождалась Лия Молдагулова – советская школьница, комсомолка, ленинградка.
Она приходила «домой» по выходным, как и обещал дядя. Помогала тёте Сан нянчить малышей, до глубокой ночи шепталась с Сапурой. Но она уже была другой. Интернат научил её самостоятельности, ответственности и той особой дисциплине, которая позже станет её второй натурой.
Апогеем её новой, советской жизни стала путёвка в «Артек» летом 1940 года. За отличную учёбу и активную общественную работу. Девочка из аула Булак, чью мать лишили жизни из-за мешка картошки, ехала в главный пионерский лагерь страны. Это был триумф.
Море. Она впервые увидела море. Оно было огромным, живым, больше самой большой степи. Она стояла на берегу в Гурзуфе, и солёный ветер бил ей в лицо, смешиваясь со слезами счастья. Она стала первой девочкой-казашкой, отдохнувшей в легендарном «Артеке». Она была гордостью школы. Гордостью дяди.
Алия вернулась в Ленинград окрылённая. Впереди был последний, выпускной класс. Лето 1941 года обещало стать самым счастливым в её жизни.
Лия пока не подозревала, что её интернат № 46 очень скоро превратится в детский дом № 46. Потому что у сотен детей Ленинграда больше не будет родителей.
Ей было невдомёк, что умение выживать, выточенное голодом и холодом 1933 года, вновь станет её единственным оружием в этом прекрасном, любимом гранитном городе.
Она не могла предвидеть, что дядя Абубакир, находясь на практике в Ташкенте, утром 22 июня отправит две срочные телеграммы. Одну – семье, с категорическим приказом немедленно готовиться к эвакуации. А вторую – своему другу, с отчаянной мольбой:
«Помоги моей семье уехать… и ни в коем случае не оставляй в городе Алию».
Но Алия уже приняла собственное решение. Она больше не была Ылией Саркуловой, которую преследовали. Она не была сиротой, которую спасали.
Она была Лией Молдагуловой. Она была ленинградкой.
И она будет защищать свой Город.
Глава 4
Ленинград 21 июня 1941 года утопал в солнце. Казалось, сам воздух, густой и тёплый, был пропитан ароматом цветущих лип и волшебством белых ночей. Город, почти стряхнувший с себя весеннюю промозглую сырость, дышал полной грудью, предвкушая долгое, счастливое лето.
Алия Молдагулова, только что вернувшаяся из «Артека», была опьянена этим воздухом. Опьянена жизнью. Опьянена морем, которое увидела впервые и которое теперь бушевало в её душе.
Она, лучшая ученица, гордость детского дома №46, больше не была тем затравленным степным «волчонком», которого несколько лет назад нашёл её дядя Абубакир. Нет, та девочка осталась в прошлом.
Вечером, вырвавшись из душной коммунальной комнаты на улице Слуцкой, Алия вместе с Сапурой, своей вечной наперсницей и по совместительству тётей-ровесницей, сидела на прохладном граните набережной Невы.
– Сапура, ты только представь! МОРЕ! – тёмные глаза Алии горели неугасимым огнём. – Оно… оно ведь как наша степь, только живое, понимаешь? Дышит! И такое же бескрайнее! Я стояла на берегу и думала: вот бы стать лётчицей! Взмыть в небо и увидеть всё разом – и море, и степь, и наш Ленинград!
Сапура, всегда более осторожная и приземлённая, лишь плотнее закуталась в свою кофточку, словно от слов Алии повеяло холодом.
– Лётчицей… Жутко. Я бы ни за что не смогла.
– А я СМОГУ! – Алия вскочила на ноги. Её тонкая, как тростинка, фигурка на фоне каменных гигантов-атлантов казалась невероятно хрупкой и одновременно полной несокрушимой силы.
– После «Артека» я всё смогу!
Она ещё не знала, что главный экзамен на это «смогу» начнётся для неё всего через несколько часов.
***
22 июня. Воскресенье. Комнатушка на улице Слуцкой гудела, как растревоженный улей. Тётя Сан, супруга дяди Абубакира, измученная и бледная, качала в люльке крохотного Макса.
Младенец появился на свет всего месяц назад, а опора семьи, сам Абубакир, был далеко – на практике в Ташкенте. В одной этой комнате ютилось восемь человек, и хрупкая Сан отчаянно пыталась наладить быт.
Алия помогала по хозяйству – чистила к обеду картошку. Крупную, гладкую, без единого тёмного пятнышка. Не такую, как в том страшном тридцать третьем…
И в этот самый момент привычный вальс, льющийся из чёрной тарелки репродуктора, оборвался. Его сменил сухой, режущий ухо треск. А затем раздался голос. Чужой, ледяной, бездушный. Голос Левитана.
«Граждане и гражданки Советского Союза…»
Алия застыла. Крупная картофелина выскользнула из ослабевших пальцев и глухо стукнулась об пол.
«…без всякого объявления… германские вооружённые силы… атаковали границы…»
В комнате повисла звенящая тишина. Стало слышно, как отчаянно бьётся о стекло одинокая муха. Тётя Сан замерла, перестав качать люльку, и медленно, с непониманием и ужасом на лице, выпрямилась.
«…бомбардировке подверглись города… Житомир, Киев, Севастополь…»
ВОЙНА.
Это слово не просто ударило в уши. Оно взорвалось где-то в солнечном сплетении, мгновенно заморозив всё внутри. Память, которую девочка так долго и старательно прятала в самых тёмных уголках души, вырвалась наружу: оглушающий хлопок, чёрная, рыхлая земля и рассыпавшиеся по ней мелкие, гнилые картофелины.
– Мама… – еле слышно прошептала Сапура.
Тётя Сан, будто в бреду, метнулась к окну, вглядываясь в мирное небо, которое уже никогда не будет прежним.
У Алии не было страха. Была только ярость. Глухая, холодная, почти знакомая. Они посмели. Посмели прийти СЮДА. В её город. В её новую, с таким трудом обретённую семью.
На следующий день Ленинград преобразился. На окнах домов появились наклеенные крест-накрест бумажные ленты, на улицах – военные патрули. У военкоматов выстроились длинные, молчаливые очереди мужчин.
А ещё через день почтальон, уже в новенькой военной форме, принёс сразу две телеграммы. Из Ташкента. От Абубакира.
Тётя Сан рвала конверты дрожащими, непослушными пальцами. Дети, инстинктивно чувствуя беду, сбились в плотную кучку и затихли.
– Первая… – прошептала Сан, пробегая глазами по строчкам. – «САН СРОЧНО ВСЕМИ ДЕТЬМИ ЭВАКУАЦИЯ В КАЗАХСТАН ТЧК НЕМЕДЛЕННО ЖДУ ТЧК АБУБАКИР».
Женщина выдохнула. Спасение.
– Вторая… – она вскрыла второй бланк, адресованный другу семьи, Алексею. – «АЛЕКСЕЙ ПОМОГИ ЖЕНЕ ВЫРВАТЬСЯ ТЧК НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ ОСТАВЛЯЙ АЛИЮ ТЧК БЕРЕГИ АЛИЮ».
Тётя Сан медленно подняла глаза на племянницу. В её взгляде была нечеловеческая усталость и… почти мольба.
– Ты слышала, Лия? – голос тёти дрогнул и сорвался. – Ты всё слышала. Дядя приказал. Мы уезжаем. ВСЕ. Собирай вещи. Только самое нужное!
Алия молчала. Взгляд был прикован к неровным карандашным буквам на телеграфном бланке. «Береги Алию». Дядя Абубакир, её спаситель, её второй отец, снова пытался её уберечь. Как тогда, в выжженной солнцем степи.
– Лия! Ты что, не слышишь меня?! – тётя Сан была на грани истерики. – Война! С неба будет сыпаться огненный ад! Будет голод! Как в тридцать третьем!
Это было запретное слово. Точка невозврата.
– Я видела тот голод, тётя Сан, – тихо, но с такой сталью в голосе, что все в комнате замолчали, произнесла шестнадцатилетняя Алия. – Настоящий. Здесь не голод. Здесь – враги. Это совсем другое.
– Да что ты можешь понимать, девчонка! – разрыдалась Сан. – Ты… ты поедешь! Я дяде клялась! Он… он с ума сойдёт, если с тобой что-то случится…
– Я должна идти в детский дом, – Алия решительно взяла свою косынку. – Нас, комсомольцев, собирают. Будем дежурить на крышах. Тушить «зажигалки».
– КАКИЕ «ЗАЖИГАЛКИ»?! – тётя вцепилась в её руку мёртвой хваткой. – Ты о Максе подумай! О детях! Ты… ты мне нужна! Помочь!
Алия обвела взглядом перепуганную Сапуру, сбившихся в кучу двоюродных братьев и сестёр. Посмотрела на бледное, залитое слезами лицо тёти, с которой они делили эти восемь квадратных метров жизни. И на мгновение в её душе поднялся тот самый, липкий детский ужас: остаться одной. Снова.
– Я приду вечером, – девушка осторожно высвободила руку. – Вещи соберём. Все вместе.
Но, шагнув за порог, на гулкую лестницу, она уже твёрдо знала: она не уедет. Она шла по своему городу. По Невскому. И это был уже не тот беззаботный, залитый солнцем проспект. Он был строг, нахмурен и собран. Он готовился к бою. И Алия вдруг отчётливо поняла, что она – часть этого боя.
Этот город принял её, безродную сироту. Дал ей имя. Дал школу. Подарил лучшую в мире поездку в «Артек». Как можно его бросить сейчас, в самый страшный час? Предать?
Вокзал. Всё смешалось в один сплошной гул: дым, пар, истошные крики, детский плач. Тысячи людей превратились в единый, паникующий поток серого цвета. Солдаты, марширующие под звуки «Священной войны», двигались в одну сторону. Беженцы – с узлами, детьми, стариками – в другую.
Семья Молдагуловых отчаянно пробивалась к составу с теплушками. Тётя Сан, белая как полотно, прижимала к груди спящего Макса. Сапура тянула за руки двух хнычущих малышей.
– Наш! Вот он! Седьмой вагон! – кричала тётя, перекрывая рёв паровозного гудка. – Алия! Вещи! Подавай вещи!
Алия застыла на перроне. Рядом с ней стоял её единственный маленький узелок.
– Лия! Чего застыла? Залезай! Живее! – Сапура уже подсаживала в вагон детей.
Алия не двигалась. Сердце колотилось где-то в горле. Она смотрела на этот хаос, на этот исход. И не была его частью.
– Тётя Сан… – голос прозвучал глухо.
– ЧТО?! – тётя обернулась, её глаза были безумными от страха и отчаяния.
– Тётя Сан… я… – Алия сделала глубокий вдох и подняла на тётю тот самый, недетский, твёрдый, как степная земля, взгляд. – Я остаюсь.
– Ч-что? – женщина не расслышала или не поверила.
– Я ОСТАЮСЬ, ТЁТЯ, – повторила Алия громче, чеканя каждое слово. – Я не поеду.
На одно короткое мгновение вокруг них воцарилась тишина. Казалось, даже паровоз замолчал, прислушиваясь.
– Ты… – тётя Сан медленно опустила руку с младенцем. – Ты в своём уме? Ты… ты знаешь, что дядя… Он же велел…
– Я нужна здесь, – упрямо повторила Алия. – Мой детский дом. Мой класс. Мы дежурим. Я – комсомолка. Я – староста.
– СТАРОСТА?! – тётя вдруг страшно, срывающимся смехом рассмеялась. – Ты – ребёнок! Глупый, упрямый ребёнок! Кто тебя тут защитит?!
– Я сама, – тихо, но с такой силой, что тётя отшатнулась, ответила девушка. – И других защищать буду. Как смогу.
Она сделала шаг к вагону и протянула свой узелок.
– Вот. Возьмите. Это мой паёк из детского дома и чистое бельё. Вам в дороге нужнее будет. Детям.