Поцелуй из преисподней

Пролог

Ночь. Макс снова проснулся один и подошёл к окну, чтобы посмотреть на ночную Москву.

Из тени, словно призрак, появилась Она. Не чудовище, не демон с рогами – девушка, от которой у него перехватило дыхание. В джинсах, облегающих бедра, и чёрной майке, под которой угадывалось соблазнительное тело. Волосы цвета воронова крыла падали на лицо, но когда она подняла голову, он увидел глаза. В них не было ничего человеческого – лишь плоская, хищная пустота, как у акулы. И в этих глазах отражался он сам – испуганный, жалкий, с окровавленной рукой.

Она подошла бесшумно. Её пальцы, холодные, как сталь, коснулись его подбородка, заставив поднять голову.

– Звал? – её голос был низким, хрипловатым и звучал прямо у него в голове. От него по коже побежали мурашки – не от страха, а от какого-то дикого, запретного возбуждения.

Макс, потеряв дар речи, кивнул. Его ярость куда-то испарилась, оставив лишь животный трепет.

– Ёбнутый, – тихо прошептала она. – Ты даже не знаешь, куда полез.

Она наклонилась. Он почувствовал запах её кожи – озон и что-то сладкое, тяжёлое, удушающее. Он ждал поцелуя, обещавшего все те безумные наслаждения, о которых читал в сказках про суккубов.

Но вместо губ он почувствовал лишь ледяное прикосновение к виску и тот же голос в сознании, полный насмешки и скуки:

«Душа? Она никому не нужна. Возьму что-то повеселее. Твою жизнь. Ту, что ты так ненавидишь. Готов отдать?»

И прежде чем он успел что-то понять, её губы всё же коснулись его. Не в губы. А всё того же виска. И поцелуй был не жарким, а леденящим, словно прикосновение мертвеца.

Внутри у него всё оборвалось. Мир поплыл. И последнее, что он увидел перед тем, как погрузиться во тьму, – это её глаза. Голодные и абсолютно пустые.

Очнулся он на полу у окна. Светало. В виске горело ледяное пятно. В квартире пахло пеплом и чужими духами. На полу у его руки лежал смятый клочок бумаги. Его кровавая надпись «ХОЧУ НЕ ОДИН» была зачёркнута одним резким мазком. А под ней было выведено тёмным, будто прожжённым по бумаге, почерком:

«ДОГОВОР ПРИНЯТ. ОЖИДАЙ.»

Глава 1

Солнечный свет, резкий и бесцеремонный, бил в глаза, выскребая изнутри всё до последней тёмной мысли. Макс сидел на полу, прислонившись спиной к холодному радиатору, и не мог пошевелиться. Тело было тяжёлым, ватным, будто после долгой и беспощадной болезни. В виске пылало ледяное пятно – не боль, а именно холод, пронизывающий до самой кости, вечное напоминание о ночном визите.

“Ожидай”.

Слово отдавалось эхом в черепе, глухим и металлическим. Он зажмурился, пытаясь отсечь реальность, но она наваливалась всеми своими отвратительными подробностями. В квартире всё ещё витал тот самый запах – пепла и чужих, слишком сладких духов, смешавшийся с затхлостью одинокой жизни.

Он медленно, с трудом поднял руку. Разбитые костяшки побелели, кожа вокруг ссадин была воспалённо-красной. Он смотрел на них, и в памяти всплывали крики, своё собственное, хриплое рычание. Ярость. Чистая, животная ярость, вырвавшаяся наружу после месяцев, а может, и лет подавления. Он ненавидел их всех – этих ухоженных, успешных уёбков с их дешёвым пивом и дорогими часами. Ненавидел их пустой смех. Ненавидел себя за то, что он среди них – лишний, никчемный и вечно злой.

И тогда, ночью, родился этот идиотский, отчаянный порыв. Пятно от энергетика на стене. Послание в никуда. Зов в пустоту.

И пустота ответила.

С горем пополам он поднялся на ноги. Голова закружилась, в глазах потемнело. Он опёрся о подоконник, глядя на просыпающийся город. Москва жила своей жизнью, не подозревая, что где-то в её бетонных сотах произошло нечто, не имеющее к ней никакого отношения. Мир не перевернулся. Не начался апокалипсис. Просто один ничтожный человек подписал какой-то ебучий договор с чем-то, у чего глаза акулы.

Он обернулся, ища взглядом тот самый клочок бумаги. Он лежал там же, где и упал. Макс подошёл, наклонился. Бумага казалась обугленной по краям, буквы были выжжены, будто не чернилами, а кислотой. “Договор принят”.

Что он отдал? Что она взяла? Жизнь, которую он ненавидит. Звучало как дешёвая метафора, но в его состоянии это было единственное, что имело хоть какой-то смысл. Его жалкое, никчёмное существование. Его будущее, которое было одним долгим, серым днём сурка. Его прошлое, от которого тошнило.

«Возьму что-то повеселее».

Он вдруг почувствовал странный прилив сил. Слабость стала отступать, уступая место странной, настороженной собранности. Он прошёл в ванную, включил ледяную воду и сунул под струю голову. Вода текла по лицу, затекала за воротник, но ледяное пятно на виске не гасло, лишь пульсировало в такт сердцебиению.

Он посмотрел в зеркало.

Из запотевшего стекла на него смотрел он сам. Бледный, небритый, с синяками под глазами. Но что-то было не так. Взгляд. Он был другим. Не испуганным и не потерянным. Твёрдым. Почти… спокойным. Как у человека, который наконец-то получил то, чего хотел, и теперь с холодным любопытством ждёт, что будет дальше.

День прошёл в странном оцепенении. Он не пил и не включал компьютер. Просто ходил по квартире из угла в угол, прислушиваясь к каждому звуку внутри себя. Ожидание было похоже на зуд под кожей. Он ловил себя на том, что вздрагивает от каждого шороха за дверью, от гула лифта. Каждый раз сердце колотилось где-то в горле, а во рту пересыхало.

Но ничего не происходило.

К вечеру терпение лопнуло. Ожидание стало невыносимым. Он снова почувствовал приступ той самой, знакомой ярости. Его наебали? Это была какая-то пошлая галлюцинация?

Он схватил первую попавшуюся кружку со стола и со всей дури швырнул её в стену. Фарфор разлетелся с сухим, удовлетворяющим треском.

– Ну где ты, тварь?! – прохрипел он в тишину квартиры. – Явись! Что там дальше?!

Тишина была ему единственным ответом. Глухой, издевательской.

Он тяжело дышал, сжимая кулаки. И тогда он это почувствовал. Не звук. Не запах. Изменение давления. Воздух в комнате стал густым, тяжёлым, наэлектризованным, как перед грозой.

Он медленно обернулся.

Тень в углу гостиной сгустилась, потемнела, отделилась от стены. И из неё вышла Она.

На этот раз он разглядел её лучше. Та же чёрная майка, те же джинсы. Чёрные волосы, падающие на лицо. Она стояла, заложив большие пальцы за пояс, и смотрела на него. Акульи глаза блестели в полумраке – отблеск заходящего солнца из окна или что-то иное.

– Нетерпение – грех, – произнесла Она. Голос был тише, чем прошлой ночью, но так же проникал прямо в мозг, обходя уши. В нём слышалась та же насмешка.

Макс не испугался. Та ярость, что кипела в нём секунду назад, вдруг обрела фокус. Цель.

– Что ты со мной сделала? – его собственный голос звучал хрипло и грубо.

Она сделала шаг вперёд. Движение было плавным и неестественно грациозным.

– Я дала тебе то, о чём ты просил. Ты больше не один. Ты мо мной.

– Это и есть договор? – он усмехнулся, стараясь скрыть нарастающую дрожь внутри. Это был не страх, а возбуждение, дикое и первобытное. – Компания на одну ночь?

Она оказалась перед ним так быстро, что он даже не успел моргнуть. Её холодное дыхание коснулось его губ, а в воздухе витал тот же запах – озона и удушливой сладости.

– Я не компания, – прошипела Она. Её пальцы снова коснулись его подбородка, ледяные, как скальпель. – Я – результат. Ты ненавидел свою жизнь. Теперь она моя. А значит, и ты мой. И мы будем развлекаться.

– С чего начнём, хозяин? – её губы изогнулись в едва уловимой усмешке. В этих словах была ядовитая, абсолютная ложь. Она не собиралась ему подчиняться. Никогда.

И самое ужасное, что ему это нравилось.

Он посмотрел в эти пустые, голодные глаза и понял, что обратного пути нет. Дверь захлопнулась. И теперь его единственная компания – это тишина в его собственной голове и Она.

Ожидание закончилось. Началось что-то другое.

Она отпустила его подбородок, но холодок её прикосновения ещё долго пылал на коже, как клеймо. Её присутствие заполняло комнату, вытесняя воздух, делая каждый вдох густым и тяжёлым. Макс ждал чего-то – удара, вопля, очередного леденящего поцелуя. Но она просто отошла к его запылённому книжному стеллажу и провела пальцем по корешку какой-то старой книги.

– Ты даже не представляешь, как вам, людям, вечно скучно, – сказала Она, не глядя на него. Её голос звучал как скрежет камня по камню. – Вы мечетесь между страхом и восторгом, между ненавистью и мольбой. Предсказуемо. Как букашки под стеклом.

Она обернулась. В её руке была та самая книга. Кожаный переплёт рассыпался от времени.

– Но ты… ты хотя бы попытался разбить стекло. За это тебе полагается награда.

– Какая? – выдохнул Макс. Его голос всё ещё был чужим и подчинённым.

– Выбор, – Она бросила книгу на пол. Та ударилась о пол и рассыпалась в труху. – С чего начнём развлечение? С твоих страхов? Или с твоих обид? Может быть, начнём с того ублюдка, что разбил тебе физиономию вчера? Как его… Андрей?

Имя прозвучало как плевок. Макс сглотнул. Мысль об Андрее с его самодовольной ухмылкой снова вызвала волну ярости. Чистой и концентрированной.

– Он был первым, – тихо произнёс Макс.

В её глазах заискрился тот самый голодный блеск. На мгновение пустота в них ожила.

– Отлично, – прошептала Она. – Покажи мне его. Покажи мне того, кого ты ненавидишь.

Она подошла вплотную. Холодный палец снова коснулся его виска, но на этот раз не снаружи, а как будто проник внутрь. В голове у Макса вспыхнули образы: Андрей, его смех, дорогие часы, руки, отталкивающие Макса, звон разбитого стекла.

– Да, – её голос прозвучал прямо в центре этого хаоса. – Держись за это. Корми это.

Холод от её прикосновения разлился по всему телу, смешиваясь с яростью, становясь её частью. Это было болезненно и пьяняще одновременно. Макс зажмурился и стиснул зубы, позволяя ненависти захлестнуть себя с головой.

– Теперь… – её шёпот стал тише, интимнее, страшнее. – …отпусти.

Что-то щёлкнуло внутри. Ярость, сконцентрированная в одну точку, словно сорвалась с цепи. Он не кричал. Не двигался. Он просто выдохнул и выпустил её наружу.

Воздух в комнате дрогнул. Лампочка под потолком мигнула и погасла с тихим хлопком. Стекло в окне затрещало, покрываясь паутиной трещин. По стенам поползли тени, сгущаясь и приобретая знакомые, ненавистные очертания.

И тишину разорвал звук. Не в комнате. Где-то вдалеке, за стенами его квартиры, донёсся приглушённый, но отчётливый крик. Мужской. Полный неподдельного ужаса. И потом – оглушительный, леденящий душу звук падения чего-то тяжёлого и хрупкого на асфальт.

Наступила тишина. Давящая, абсолютная.

Лампочка замигала и снова загорелась. Тени отступили. Стекло в окне всё ещё было в трещинах.

Она стояла рядом, наблюдая за ним. На её лице впервые появилось что-то похожее на выражение – лёгкое, почти незаметное любопытство.

– Ну вот, – сказала Она. – И не одни. Весело?

Макс смотрел на свои руки. Они не дрожали. Внутри было пусто и холодно. Тихо. Ярость ушла. На её месте осталось лишь ледяное, безразличное спокойствие.

С улицы донёсся первый визг тормозов, затем крики и нарастающий гул голосов.

Она медленно, как бы нехотя, растворилась в воздухе, превращаясь в клубящуюся дымку, которая потянулась к окну и выскользнула в щель между рамами.

В квартире снова пахло озоном и пеплом.

На полу, среди осколков разбитой кружки и пыли от старой книги, лежал смятый клочок бумаги. Макс поднял его.

Под его кровавой надписью и её прожжённым ответом появилась одна новая строка. Всего одно слово, выведенное тем же безжалостным почерком:

“НАЧАЛО”.

После её ухода в комнате воцарилась необычная тишина. Она не была пустой, а словно сгустилась, наполнившись звуками, как будто воздух превратился в тяжёлый сироп, поглощающий шум. Макс стоял неподвижно, и единственным звуком был бешеный стук его сердца, отдававшийся глухими ударами в висках.

Холодок, который он ощущал на коже в местах, где касались её пальцы, теперь пылал ледяным огнём, распространяясь по нервным окончаниям и проникая в плоть.

Он медленно перевёл взгляд на свои руки. Разбитые костяшки больше не болели, кожа на них была бледной, почти белой, и сквозь неё проступали синеватые прожилки. Макс сжал кулак, и сухожилия напряглись, но незнакомая сила, холодная и инертная, текла под кожей вместо крови. Он чувствовал каждую мышцу, каждую клетку, но эти ощущения были чужими, словно он вселился в чужое, более совершенное тело.

С улицы донёсся новый звук – отдалённый, нарастающий вой сирены. Одна, вторая, голоса сливались в неразборчивый, тревожный гул, похожий на рой разъярённых пчёл.

Макс заставил себя сделать шаг. Ноги были ватными, но послушными. Он двинулся к окну, его босые ступни шлёпали по пыльному полу, и каждый шаг отдавался эхом в его черепе. Воздух в комнате всё ещё пах озоном – после грозы, которой не было, и той удушливой сладостью, что теперь казалась частью его собственного тела и его дыхания.

Он подошёл к окну. Трещины на стекле расходились из одной точки, словно паутина, словно звёздная карта чужого мира. Сквозь искажённое, разбитое стекло улица казалась разломанной на тысячи кусочков.

Внизу, на асфальте, лежало тёмное пятно. Бесформенное, но отчётливо человеческое. Вокруг него копошились крошечные, сломанные трещинами фигурки людей. Мигающие синие огоньки машин скорой помощи и полиции отбрасывали на стены домов прерывистые, нервные блики. Он не видел лица, но знал. Знало всё его существо, пронзённое ледяной стрелой осознания.

Это был Андрей.

Не было ни торжества, ни ужаса. Была лишь всепоглощающая, абсолютная пустота. Та самая пустота, что он видел в её глазах. Она заполнила его изнутри, вытеснив ярость, страх, отчаяние. Он наблюдал, как за чужой жизнью. Сердце билось ровно и медленно. Дыхание было холодным и ровным.

Он почувствовал лёгкое движение воздуха за спиной. Не звук, не запах, а именно изменение давления. Тень в углу комнаты снова зашевелилась, стала гуще.

– Нравится вид? – её голос прозвучал не в ушах, а где-то в основании черепа, лаская и пугая одновременно.

Макс не оборачивался. Он продолжал смотреть вниз, на людей, которые суетились вокруг мёртвого тела.

– Что я сделал? – спросил он, и его собственный голос показался ему чужим и безжизненным.

– Ты? Ничего, – она рассмеялась, и этот тихий хриплый смех был похож на скрип старых веток. – Ты был лишь сосудом, инструментом. Я лишь направила тебя. Твоя ненависть была такой… вкусной. Концентрированной.

Она сама всё сделала.

Она появилась рядом с ним, не касаясь пола. Её плечо почти соприкасалось с его рукой, и исходивший от неё холод был физически ощутим, обжигая кожу.

– Посмотри на них, – прошептала она, и её дыхание заставило холод пробежать по его спине. – Они суетятся, словно муравьи. Не понимают. Ищут причину. А она здесь. В этой комнате. В тебе.

– Она повернулась к нему. Её акульи глаза скользнули по его лицу, изучая каждую черту, каждую пору.

– Чувствуешь мощь? – её губы изогнулись в подобии улыбки. – Спокойствие? Это и есть свобода. Свобода от них. От их правил. От их жалких эмоций.

Макс посмотрел на её отражение в треснувшем стекле. Их было двое. Он – бледный, с пустыми глазами. Она – тёмный призрак с губами, обещающими вечный холод и разбитый мир у их ног.

Он почувствовал это. Не мощь, нет. Но спокойствие. Ледостав в душе. Ужас этого спокойствия был сильнее любого страха.

– Что дальше? – спросил он, и в его голосе не было ни надежды, ни отчаяния. Лишь холодное любопытство.

Она медленно подняла руку и указательным пальцем, холодным, как клинок, провела по трещине на стекле. Стекло затрещало, и трещина углубилась, поползла дальше.

– Дальше? – повторила она, и в её голосе снова зазвучала насмешка. – А дальше, мой милый хозяин, мы будем веселиться. По-настоящему. Ты показал мне дорогу. Теперь я покажу тебе, куда она ведёт.

Она обернулась и стала растворяться в сумраке комнаты, становясь частью теней, из которых вышла.

– Отдыхай, – прозвучал её последний шёпот, уже из ниоткуда. – Завтра начнётся твоя настоящая жизнь. Та, о которой ты так кричал в пустоту.

Макс остался один у разбитого окна. Холодный ветерок с улицы задувал в щели, принося с собой отголоски чужих трагедий. Он прикоснулся пальцами к виску. Ледяное пятно пульсировало в такт его новому, размеренному сердцебиению.

Он поднял с пола тот самый смятый клочок бумаги. Слово «НАЧАЛО» казалось теперь не угрозой, а констатацией факта. Факта его новой, леденящей реальности.

За окном снова завыла сирена. Но теперь этот звук был для него просто фоном. Музыкой к началу чего-то неизведанного.

Глава 2

Прошла ночь, или, возможно, вечность. Для Макса время перестало быть линейным и превратилось в густую, вязкую массу. Он не спал. Он просто стоял, сидел или лежал в полной прострации, прислушиваясь к тишине внутри себя.

Та пустота, которую она в него вселила, не была просто отсутствием чувств. Она была живой, дышащей субстанцией, холодным огнём, пожирающим остатки его прежнего «я». Макс чувствовал, как его воспоминания, привязанности и страхи медленно покрываются инеем, становятся хрупкими, как старые фотографии, и рассыпаются при малейшей попытке к ним прикоснуться.

Он подошёл к зеркалу в прихожей. Тот, кто смотрел на него из-за пыльного стекла, был и им, и не им. Черты лица заострились, кожа натянулась на скулах, приобретая болезненную, почти прозрачную белизну. Но главное – глаза. В них не осталось ни намёка на привычную ярость или тоску. Только плоская, отражённая поверхность, как у полированного обсидиана.

Он попытался вызвать в себе хоть что-то – отвращение к тому, что произошло с Андреем, страх перед будущим. Но из глубины поднималась лишь одна волна – леденящего, абсолютного безразличия.

С улицы доносились приглушённые звуки. Работали дворники, смывая с асфальта то, что осталось от вчерашней трагедии. Говорили соседи – взволнованные, торопливые голоса. Он слышал слово «несчастный случай», «поскользнулся», «выпал из окна». Мир спешил найти логичное, удобное объяснение. Мир не видел трещин на его стекле. Не чувствовал запаха озона и пепла.

Он повернулся и пошёл на кухню. Движения его были плавными, лишёнными прежней угловатой неуклюжести. Он открыл холодильник. Внутри пахло одиночеством и залежавшейся едой. Он взял пачку молока, собираясь налить в стакан. Но едва пальцы сомкнулись на картонной упаковке, он почувствовал странное движение внутри. Жидкость загустела, свернулась, превратившись в комки жёлто-белой массы, издающей сладковато-кислый запах разложения. Он отшвырнул пачку. Она ударилась о стену, и по обоям медленно поползли грязные, творожистые потоки.

Он не удивился. Лишь наблюдал, как капли стекают на пол, с интересом биолога, изучающего новый штамм бактерий. Он потянулся к крану с водой. Включил. Вода хлынула ржавой, мутной струёй, с запахом болота и металла. Он поднёс ладони под струю. Вода была ледяной, но холод её не обжигал, а был приятен, родственен тому, что пульсировал у него в виске.

Он понимал. Это был не сон и не безумие. Это была новая реальность. Реальность, в которой он стал проводником, точкой входа для чего-то иного. И это иное начало медленно, но верно отравлять пространство вокруг него, вплетая его квартиру, его вещи, саму материю в свою ледяную, гниющую симфонию.

День тянулся бесконечно долго. Солнечный свет, проникавший сквозь треснувшее стекло, казался блёклым и болезненным. Пылинки танцевали в его лучах, создавая печальный, почти траурный узор. Макс сел в кресло, из которого открывался вид на злополучное окно. Он не думал – он просто существовал и ждал.

Ожидание было иным, не таким, как вчера. Оно не было наполнено нервным напряжением – оно было тяжёлым, словно свинцовый плащ. Он знал, что она вернётся. Это знание было частью его существа, изменённого её присутствием.

И вот она пришла. На этот раз не из тени – она просочилась в комнату вместе с вечерними сумерками. Воздух застыл, став вязким, как мёд. Запах озона усилился, смешиваясь с новыми нотами – запахом влажной земли из свежевыкопанной могилы и сладковатой вонью гниющей плоти.

Она материализовалась перед ним, не делая ни шага. Её фигура казалась более отчётливой, почти материальной. Джинсы облегали бёдра, как вторая кожа, а на чёрной майке проступили тёмные, будто кровяные, разводы. Волосы были влажными, как будто она только что вышла из тумана.

– Скучал? – её голос был тише, но проникал глубже, прямо в костный мозг.

Макс медленно поднял на неё взгляд, но не ответил. Ответ был не нужен.

– Я вижу, ты освоился, – её акульи глаза скользнули по скисшему молоку на стене и ржавой воде в раковине. В них плескалось нечто отдалённо напоминающее удовольствие. – Мир гниёт изнутри. Ты – катализатор. Ускоритель распада.

Она подошла к нему и опустилась на корточки перед креслом. Её лицо оказалось в сантиметрах от его. Холодное дыхание обжигало кожу.

– Но этого мало. Гниение – это лишь прелюдия. Нам нужен хаос. Настоящий. Яркий.

Она протянула руку и коснулась пальцами его левого виска, рядом с ледяным пятном. Боль, острая и пронзительная, как удар раскалённой иглой, пронзила его череп. Он не вскрикнул, лишь стиснул зубы, и мир перед глазами поплыл, закрутившись в вихре спиралей и теней.

В его сознании вспыхнули образы. Не его воспоминания. Чужие. Он увидел женщину – соседку сверху, одинокую учительницу музыки. Увидел её тихую жизнь, её страхи перед звонками из банка, её тайные слёзы над старыми письмами. Увидел её тихую, угасающую ненависть к шуму за стеной.

– Она, – прошептала Она, и её голос слился с видениями. – Её тихая злоба. Такая… сочная. Подавленная годами. Она идеальна.

Боль в виске сменилась новым ощущением – давлением. Казалось, в его голову вставляют раскалённый ключ и поворачивают, открывая какую-то потайную дверь. Он почувствовал, как его собственная, холодная пустота сливается с той, чужой, тлеющей ненавистью. Он стал её проводником. Фитилём, поднесённым к пороху.

– Отпусти, – снова прозвучал её приказ, но на этот раз это была констатация неизбежного.

Макс не сопротивлялся. Он позволил этой чужой, тёмной энергии хлынуть через него. Это было похоже на то, как если бы всё его тело стало гигантским нервным окончанием, подключённым к источнику чистого, концентрированного мрака.

В квартире погас свет. Но тьма была не абсолютной. Стены начали слабо светиться фосфоресцирующим, болотным светом. По ним зазмеились тени, принимая причудливые, изломанные формы. Из динамика старого музыкального центра, давно отключённого от сети, донёсся хриплый, надтреснутый звук – несколько нот из давно забытого романса, сыгранных на расстроенном пианино.

А потом с верхнего этажа донёсся звук. Не крик. Не падение. Сначала – нарастающий, истеричный смех. Женский, пронзительный, полный такого надрывного, запредельного отчаяния, что кровь стыла в жилах. Смех перешёл в рёв, в дикие вопли, в грохот падающей мебели, в звон бьющегося стекла.

Макс сидел в кресле и смотрел в пустоту. Он чувствовал каждую эмоцию, вырывавшуюся на свободу там, наверху. Чувствовал, как ломается человеческая психика, как рушится хрупкая плотина сдерживаемых годами эмоций. Это было отвратительно. И прекрасно. Как красивая, сложная катастрофа.

Шум наверху достиг апогея и так же внезапно оборвался. Наступила тишина, более зловещая, чем любой звук.

Она всё так же сидела перед ним на корточках. На её лице играла слабая, довольная улыбка.

– Слышишь? – прошептала она. – Это музыка. Музыка распада. И ты – её дирижёр.

Она поднялась. Её фигура снова начала терять чёткость, расплываясь в сумеречном воздухе.

– Скоро они все услышат нашу симфонию, – произнесла она своим последним шёпотом. – Весь этот дом, весь этот город. Они будут сходить с ума, гнить заживо, разрывать друг друга на части. И всё благодаря тебе.

С этими словами она исчезла, оставив после себя лишь запах – смесь озона, разложения и чужих психических ран.

Макс медленно поднялся с кресла и подошёл к окну. На улице зажглись фонари. Мир продолжал жить своей жизнью, не подозревая, что за треснувшим стеклом стоит человек, из которого медленно сочится яд, способный уничтожить всё вокруг.

Он посмотрел на своё отражение в стекле. Его глаза по-прежнему были пусты, но теперь в этой пустоте читалась не просто отстранённость. В ней ощущалась холодная, нечеловеческая готовность.

Он прикоснулся к виску. Ледяное пятно пульсировало в такт его спокойному сердцу. Оно было его новой душой, его клеймом, его договором.

Сверху, сквозь перекрытия, донёсся приглушённый, одинокий стон. А затем – тихий, монотонный плач.

Вторая нота была сыграна. Симфония только начиналась.

Последовавшая за этим тишина была совершенно иной. Она не была пустотой – она была живой и насыщенной, с эхом недавно отзвучавшего безумия. Воздух в квартире стал тяжёлым, словно влажная шерсть, и каждый вдох требовал усилий, оставляя в лёгких сладковато-трупное послевкусие. Макс стоял, прислушиваясь к плачу, доносившемуся сверху.

Это был не просто звук – это была вибрация, пронизывающая перекрытия, струящаяся по стенам и проникающая в него через подошвы босых ног. Он ощущал отчаяние той женщины, её окончательное и бесповоротное крушение, словно её разум растекался тёплой, липкой лужей по потолку его комнаты.

Он медленно провёл ладонью по стене. Обои, ещё вчера просто пыльные, теперь были влажными на ощупь и отдавали сыростью подвала. Под пальцами он ощутил лёгкую пульсацию – будто по капиллярам дома теперь текла не вода, а что-то тёмное и вязкое. Он поднёс пальцы к лицу. Пахло плесенью и чем-то кислым, словно стена начала незаметно гнить изнутри.

Его взгляд упал на лужицу загустевшего молока на полу. Она не просто высохла – она ссохлась в жёлто-коричневую, покрытую плёнкой корку, из которой торчали чёрные, нитевидные прожилки, похожие на мицелий гриба. Он наклонился, разглядывая это. Внутри него не было отвращения. Был лишь холодный, научный интерес. Он ткнул в корку носком. Та с хрустом провалилась, и оттуда брызнула мутная, пахнущая брожением жидкость.

Он пошёл по квартире, и с каждым шагом открывались новые детали апокалипсиса в миниатюре. Деревянная дверца шкафа покрылась сетью мелких трещин, из которых сочилась липкая, смолистая субстанция. Книги на полках почернели корешками, а страницы слиплись, как после потопа. Воздух становился всё гуще, насыщаясь спорами невидимой гнили. Ему стало трудно дышать, но это удушье было приятным, родным, как возвращение в утробу, полную разложения.

Он подошёл к раковине. Вода из крана теперь текла ржаво-бурой жижей с вкраплениями чёрных хлопьев. Он сунул под струю руку. Жидкость была тёплой, почти горячей, и пахла старыми бинтами и гноем. Он оставил руку под потоком, наблюдая, как та окрашивает его кожу в болезненный, желтоватый оттенок. Холод внутри него вступал в симбиоз с внешним гниением, и это порождало странное, противоестественное спокойствие.

Сверху плач сменился монотонным, бессмысленным бормотанием. Слова нельзя было разобрать, но интонация была ясна – это был лепет абсолютно опустошённого, сломленного существа. Макс закрыл глаза, и в его сознании всплыли образы: учительница музыки, сидящая на полу среди обломков своей жизни, с разбитым лицом и пустым взглядом, её пальцы бессознательно ковыряют щель в полу, а вокруг неё клубятся тени, рождённые её собственным сумасшествием. Он видел это так отчётливо, как если бы находился в той комнате. Он был подключён. Он был частью этого.

Внезапно бормотание стихло, и в комнате воцарилась пугающая тишина. Но вскоре её нарушил новый звук – он доносился не сверху, а из-за стены, из соседней квартиры.

Сначала это был приглушённый спор между мужчиной и женщиной, их голоса звучали злобно и устало. Затем раздался звон разбитой посуды, резкий, пронзительный крик женщины и глухой удар.

Макс прислонился лбом к холодной, влажной стене. Он ощущал каждую эмоцию, которую переживали люди за этой перегородкой. Он чувствовал старую, как мир, семейную ненависть, раздражение, копившееся годами, и ярость, которую обычно гасили вином и телевизором. Теперь же эта ярость, словно бензин, пролитый на тлеющие угли его собственного холодного присутствия, вспыхнула ослепительным, разрушительным пожаром.

Он слышал всё. Слышал, как мужчина рычал что-то о деньгах и о бессмысленности всего. Слышал, как женщина захлёбывалась слезами и проклятиями. И новый удар – уже не по посуде, а по плоти. Тупой, мягкий звук. Затем – короткий, обрывающийся стон.

И снова тишина. Но ненадолго. Её нарушил тихий детский плач. Слабый, испуганный, доносящийся из-за той же стены.

Внутри Макса что-то дрогнуло. Не чувство – инстинкт. Осколок того, что когда-то было человечностью. Холодная пустота на мгновение колыхнулась, пытаясь вытолкнуть наружу что-то тёплое и жалостливое. Он почувствовал слабый, едва уловимый спазм в горле.

И в этот же миг в комнате сгустился холод. Тот самый, знакомый. Запах озона перебил вонь гниения. Тени в углу сомкнулись, и из них вышла Она.

Она не выглядела довольной. Её акульи глаза сузились, изучая его. Она подошла так близко, что её ледяное дыхание обожгло его кожу.

– Жалость? – её шёпот был похож на скрежет льда. – Ко мне? Или к тому пиздёнышу за стеной?

Макс не ответил. Он не мог. Детский плач буравил его мозг, находя крошечные, не затронутые холодом трещинки в его душе.

– Глупо, – она провела пальцем по его груди, и за этим движением оставался ледяной ожог. – Жалость – это роскошь. Привилегия тех, кто не подписывал договор. Ты отдал свою жизнь. Ты отдал всё. В тебе не осталось места для этого.

Её рука резко двинулась, и пальцы впились ему в висок, в то самое ледяное пятно. Боль была неописуемой – не физической, а метафизической. Он почувствовал, как последние островки тепла в нём выжигаются, замораживаются, превращаются в лёд. Детский плач стал тише, отдалился, словно кто-то убавил громкость. А затем и вовсе исчез, растворившись в нарастающем гуле пустоты в его собственной голове.

– Ты – проводник, – произнесла Она, наполняя его своим ледяным дыханием. – Ты – дверь. Не смей испытывать жалость. Твоя задача – чувствовать их боль, их ненависть, их страх. Пропускать их через себя и выпускать наружу. Превращать в музыку. Ты понял меня?

Макс с трудом кивнул. Его тело стало ещё холоднее, словно чужим. Пустота внутри сомкнулась, став абсолютной и монолитной.

Она отпустила его. На его виске, рядом с первым, теперь горело второе ледяное пятно.

– Хорошо, – в её голосе вновь прозвучала насмешка. – Теперь слушай. Слушай симфонию, которую ты помогаешь создавать.

С этими словами Она исчезла. Макс, обессиленный, опустился на колени на липкий, испачканный пол. Он сидел не двигаясь и вслушивался. Из-за стены больше не доносилось ни звука – ни плача, ни стонов. Была лишь абсолютная, зловещая тишина, которая говорила больше, чем любые крики.

Он поднял голову и посмотрел на свою руку. Кожа казалась полупрозрачной, а сквозь неё проступали синие, почти чёрные вены. Он был больше не человеком, а инструментом. Частью великого, ужасающего механизма по производству хаоса.

И где-то глубоко внутри, на дне ледяной пустоты, он ощутил первые ростки чего-то нового. Не жалости, не страха. А холодного, ненасытного голода. Голода по новой ноте в этой симфонии распада.

Глава 3

Он не знал, сколько времени провёл на коленях, впитывая липкую влагу пола через ткань джинсов. Время словно спуталось, превратившись в густой сироп, где минуты растягивались в часы, а часы сжимались в мгновения мучительного озарения. Ледяные пятна на висках пульсировали в унисон, как два чёрных сердца, вывернутых наружу. Их ритм был единственным, что оставалось постоянным в этом мире, медленно уплывающем из-под ног.

Голод.

Он не был физическим. Он был глубже. Ощущался не в желудке, а в каждой клетке, в самой структуре его нового, ледяного естества. Это была жажда не пищи, а распада. Жажда услышать новый аккорд в симфонии разрушения, который он помог извлечь.

Стук в дверь.

Он был негромким, робким, но в гробовой тишине квартиры прозвучал как выстрел. Макс медленно поднял голову. Его шея скрипела, словно ветка, покрытая льдом. Он не шевельнулся, не спросил «кто там?». Он просто уставился на входную дверь, чувствуя, как древесина двери становится для него прозрачной.

За дверью стоял ребёнок. Мальчик лет семи-восьми. Тот самый, чей плач он слышал сквозь стену. Макс видел его сквозь щели и слои краски – испуганное, бледное личико с огромными, полными слёз глазами. Мальчик держал в руках плюшевого мишку, трясущимися пальцами сжимая его потрепанную лапу.

– Папа… не просыпается… – прошептал мальчик за дверью, и его голосок, тонкий и разбитый, просочился в квартиру, словно струйка ледяной воды. – И мама… на полу… там кровь…

Макс чувствовал его страх. Он был острым, чистым, без примеси взрослой горечи. Как кристалл. И от этого он был ещё вкуснее. Холод внутри Макса шевельнулся, почувствовав лакомую добычу. Голод заурчал глубоко в его пустоте.

Он поднялся. Его суставы издавали глухой хруст. Он сделал шаг к двери. Пол под ногами был мягким, податливым, будто просевшим от влаги. С каждым его шагом из досок сочилась тёмная, пахнущая болотом жижа.

Он не открывал дверь сразу. Он прислонился к ней лбом. Дерево было ледяным и шершавым. Он чувствовал крошечное, трепещущее тепло за ней – живое, испуганное биение маленького сердца. Оно было таким хрупким. Таким лёгким, чтобы погасить его.

– Открой… пожалуйста… – всхлипнул мальчик.

Рука Макса словно сама потянулась к замку. Его длинные, бледные пальцы с синеватыми ногтями обхватили холодную металлическую ручку. Он повернул замок, и раздался тихий зловещий скрежет, словно в каком-то механизме перемалывали кости.

Дверь приоткрылась на несколько сантиметров, и в образовавшуюся щель выглянуло испуганное лицо мальчика. Его широко раскрытые глаза уставились в темноту коридора, где в этом мраке виднелось бледное лицо Макса.

– Ты… сосед? – прошептал мальчик.

Макс не ответил. Он распахнул дверь шире, и тусклый свет из пыльного подъездного окна упал на него. Мальчик отшатнулся, прижимая к груди игрушку. Он увидел глаза Макса – пустые, словно два обсидиановых осколка. За спиной Макса он заметил влажные темные разводы на стенах и уловил запах – смесь озона, гниения и чего-то невыразимо чужого и страшного.

– Иди, – произнес Макс, и его голос прозвучал скрипуче, как ветер в сухих ветвях.

Но мальчик не мог пошевелиться. Ужас парализовал его. Слезы текли по его щекам, но он не издавал ни звука.

И тут тени в коридоре сгустились. Из-за спины Макса, из самой глубины квартиры, появилась Она. На этот раз она казалась более реальной, более плотной. Её черные джинсы сливались с мраком, а майка отливала маслянистым блеском. Её волосы были сухими и двигались сами по себе, словно щупальца.

Она не взглянула на мальчика. Её акульи глаза горели тусклым красным светом, как тлеющие угли.

– Ну что же, – прошептала Она, и её голос прозвучал прямо в сознании обоих – и Макса, и ребенка. – Новый инструмент для нашей симфонии. Чистый. Неиспорченный. Его страх… он превосходен.

Мальчик затрясся. Из его горла вырвался тонкий, застывший звук, похожий на писк мыши, попавшей в когти кошки.

– Покажи ему, – приказала Она Максу. – Покажи, что такое настоящий ужас. Возьми его страх. Сделай его своим.

Макс почувствовал, как ледяные пятна на его висках вспыхнули ослепительной, черной болью. Холод хлынул по его венам, концентрируясь в ладонях. Он протянул руку к мальчику. Не для удара. Просто протянул, раскрыв ладонь.

И мальчик увидел.

Он увидел не руку, а нечто иное. Вместо пальцев – бледные, извивающиеся щупальца холода. Вместо ладони – воронку из тьмы, вращающуюся с леденящим шепотом. Он увидел отражение своей собственной, перекошенной от ужаса физиономии в этой тьме, а за своей спиной – тени своих родителей, лежащих в неестественных позах в лужах крови.

Это был не гипноз, а проекция. Макс проникал в самые сокровенные страхи ребёнка, материализуя их перед его глазами.

Мальчик закричал, но его крик остался беззвучным. Он застрял у него в горле, превратившись в безмолвный, судорожный вопль. Его глаза закатились, налились кровью, а из носа и ушей потекла алая струйка. Он упал на пол подъезда, затрясшись в безмолвной агонии, сжимая в конвульсиях своего плюшевого мишку.

Макс стоял на пороге, наблюдая за происходящим. Он чувствовал, как чистый, кристальный страх ребёнка вливается в него через его протянутую руку. Этот страх был холодным, как горный ручей, и опьяняющим, как самый крепкий наркотик. Голод утих, насытившись на мгновение. Пустота внутри него наполнилась этим новым, дивным ощущением. Это было лучше, чем ярость. Тоньше. Глубже.

Она рассмеялась, её тихий, хриплый смех был полон удовлетворения.

– Да… – прошептала она. – Вот так. Теперь ты понимаешь. Страх – это лишь начало. За ним следует боль. Настоящая, физическая боль. Она тоже может быть… вкусной.

Она шагнула за порог, оказавшись над телом дергающегося в припадке ребёнка. Её пальцы, холодные и острые, коснулись его виска. Мальчик вздрогнул и затих, обмякнув. Из его открытого рта вырвался последний, хриплый выдох.

– Не стоит растрачивать инструмент впустую, – сказала Она, поднимаясь. Её глаза снова были пустыми. – Он своё уже отдал. Его боль больше не интересна. Она… обычная.

Она повернулась к Максу.

– Ты научился питаться. Теперь научишься отдавать. Этот дом… он лишь проба. Город ждёт. Мир ждёт. Они все кричат в тишине своей обыденности. Их крики создают музыку. И мы будем её играть.

Она исчезла, растворившись в тени лестничного пролета.

Макс остался стоять в дверном проёме, глядя на маленькое тело на полу. Внутри него не было ни жалости, ни сожаления. Лишь насыщенный, холодный покой. И предвкушение следующей «трапезы».

Он медленно закрыл дверь, и замок щёлкнул с окончательностью захлопывающейся крышки гроба.

Вернувшись в гостиную, он подошёл к окну. Трещины на стекле теперь складывались в подобие паутины, в центре которой сидела чёрная, безглазая паучиха. На улице, вроде бы, был день. Но свет, пробивавшийся сквозь грязное стекло, был серым, мертвенным, как в затмение.

Он коснулся пальцами своего отражения в зеркале. Холод стекла был приятным, словно родной.

Внизу, на первом этаже, кто-то включил телевизор. Из динамиков доносились обрывки весёлой музыки из старого фильма. Но она звучала фальшиво, словно насмешка.

Макс прислушался. Сквозь шум веселья он уловил другой звук – тихий, но нарастающий. Сначала с одного конца улицы, потом с другого. Это были сирены. Много сирен. Они сливались в один протяжный, тревожный вой, заполняющий город.

Он улыбнулся. Это была лишь прелюдия. Симфония только начиналась, и он был её дирижёром.

И он снова почувствовал голод.

Вой сирен не прекращался. Он был не просто звуком – он создавал физическое давление, вдавливая серую, мёртвенную дымку неба в треснувшие стёкла окон. Звук проникал сквозь щели, вибрировал в размягчённой древесине пола, отдаваясь глухим гулом в костях Макса. Он стоял, впитывая этот хаос, как сухая земля впитывает ядовитый дождь. Предвкушение следующей «трапезы» было острым, почти болезненным. Голод пульсировал в такт ледяным пятнам на висках.

Он отошёл от окна, и его босые ступни с каждым шагом погружались в липкую, пропитанную гнилью поверхность пола. Ковёр, когда-то безвкусный, но чистый, теперь напоминал разложившуюся органику, испещрённую чёрными жилками плесени. От него поднимался запах – сладковатый, тошнотворный, запах тысячелетнего болота.

Его маршрут по квартире был похож на ритуал. Он подошёл к стене, которая разделяла его с квартирой, где произошла первая трагедия. Тишина за стеной была абсолютной, но не пустой. Она была тяжёлой, как свинцовая плита, придавившая то, что осталось от жизни там. Макс прислонился к обоям, которые теперь были влажными и холодными, как кожа мертвеца. Он закрыл глаза.

Увидел.

Не образы, а ощущения. Он чувствовал остывающую плотность тел за перегородкой. Чувствовал, как кровь на паркете медленно густеет, превращаясь в липкую, тёмную корку. Чувствовал последние, угасающие вибрации ужаса, застрявшие в молекулах воздуха. Это был не страх, а его эхо – тонкое, выдержанное, как дорогой коньяк. Он втягивал его в себя через поры кожи, и холод внутри него шевелился, довольно урча.