Любовь с риском для жизни

Глава 1.

Кажется, есть жизни, которые можно спасти, и те, что обречены с самого начала. Наум Леонидович Чернов, потомственный альфа-самец, выкованный армией и академией МЧС, всегда верил в простые истины: долг, честь, семья. Он спасал людей из-под завалов рухнувших городов и из пасти лесных пожаров. Его руки, способные разгребать бетон, казались такими надежными, как и его сердце, тридцать три года бившееся в ритме, заданном еще в семнадцать лет – любовь к однокласснице, ребенок, ранний брак.

Он построил свою жизнь как небоскреб: казалось, каждый этаж прочен. Школа, армия, академия, работа, семья. Его родители подарили им квартиру – последний кирпичик в стене их благополучия. Но, вернувшись из очередной командировки, пропахший дымом и чужим страхом, он обнаружил, что самый страшный завал не на другом конце света, а в его собственной спальне. И рухнул не бетон, а все, во что он верил.

Уезжая в родительский дом, где гостил их общий с женой сын, Наум смотрел в зеркало заднего вид. В нем отражался не герой, а дурак, который полжизни таскал каштаны из огня для других, не заметив, как его собственный дом превратился в пепелище.

Он – Чернов. Наум Леонидович. Спас сотни. Прошел огонь, воду и медные трубы. Его мир был прост: его долг, и есть семья. Все остальное суета. Любил одну женщину. С первого класса. Сашу. Одноклассница. Мать его ребенка. Жена. Прожили бок о бок пятнадцать лет. Он таскал ее на руках еще со школьной скамьи, потом – их сына. Родители помогли, дали квартиру, дали возможность и ему, и ей получить высшее образование. Зажили своим гнездом. Он работал. Часто уезжал. Рисковал. Знал, что ради чего-то стоит.

Вернулся из командировки на день раньше. Не стал звонить. Хотел сделать сюрприз. Сюрприз получился на двоих. Его лучший друг. Макс. В его постели, на его простынях.

Мозг отключился, сработали рефлексы. Удар в челюсть точный, кадровый. Хруст. Потом – тишина. Он не смотрел на жену. Прошел мимо, в гардеробную. Стал кидать в сумку вещи. Все то же самое, что он собирал в десятки командировок. Только на этот раз он уезжал, чтобы не вернуться. Саша что-то кричала. Он не слушал. Сегодня он никого не спас. Особенно себя.

«Я видел столько смертей, столько катастроф. И каждый раз, возвращаясь домой, я мыл руки не только от грязи, но и от этого чужого горя. Мой дом был моим святилищем. А сегодня я вернулся и узнал, что святилище бордель. Я дал Максу в морду. Это было единственное простое действие за весь вечер. Собрать вещи – сложнее. Не смотреть на нее почти невозможно. Сесть в машину и уехать – все равно что оторвать часть себя. И теперь я еду к родителям, к своему сыну. И думаю: как я посмотрю ему в глаза? Как объясню, что папа, который учил его быть сильным и всегда защищать своих близких, не смог защитить самое главное – свою семью? Свою веру в нее».

Въезд на освещенный фонарями участок загородного дома родителей был похож на возвращение в другую жизнь. Шины мягко зашуршали по ухоженному гравию. Пятнадцать лет назад здесь была проселочная дорога, а теперь – элитный поселок. Как и все вокруг него, эта гламурная оболочка не имела никакого отношения к тому, что творилось у него внутри. Мысль о том, что он стал отцом в семнадцать, всегда вызывала в нем смешанные чувства. Да, был скандал. Шок. Испуг. Но он длился ровно сутки. Помнилось, как отец, Леонид Юрьевич, вызвал его в кабинет, не глядя на него, уставившись в окно.

– Накосячил, – констатировал отец без предисловий. – Донести до сына элементарную вещь – думать головой, а не тем местом, оказалось мне не под силу. Значит, и моя вина здесь есть.

Наум тогда обомлел. Он ждал гнева, упреков, угроз. Но не этого – холодного, трезвого принятия и возложения вины на себя.

– Ответственность, Наум, – продолжил отец, наконец повернувшись к нему. – Не «исправление ошибки», не «прикрытие хвоста». Ответственность за Сашу и за ребенка. Это теперь твоя работа. Самая главная.

И они понесли. Родители взяли на себя все финансовые заботы, пока Наум и Саша заканчивали школу, потом учились в вузах. Они не упрекали, не читали моралей. Они просто были опорой. Мать помогала с маленьким Артемом, отец никогда не давил, не заставлял идти в его бизнес. А Наум решил идти сначала в армию, а потом в спасатели.

Однажды, глядя, как Наум играет с сыном на полу, Леонид Юрьевич сказал задумчиво:

– Героизм – он в юности. Прыгать в омут с головой, спасать мир. А потом приходит время другого героизма. Тишины. Создания своего крепкого тыла. Ты повзрослеешь, и он придет. Я знаю.

Наум выключил двигатель. Тишина автомобиля оглушила его. Он так и не «заменил» тот героизм, как надеялся отец. Он принес его в свою семью, думая, что это и есть тот самый «крепкий тыл». И жестоко ошибся.

Дверь дома распахнулась, и на свет выскочила высокая, долговязая тень пятнадцатилетнего Артема.

– Пап! – крикнул он, но, не увидев в машине никого больше, замедлил шаг. – А ты почему один? Где мама?

Вслед за ним на крыльцо вышла мать, Наталья Ивановна. На ее лице мгновенно отразилась тревога. Она знала своего сына, каждую морщинку на его лице. И сейчас он был похож на того самого испуганного семнадцатилетнего мальчика, который пришел к ним с новостью о беременности Саши. Только сейчас в его глазах не было испуга. Там была пустота. Выжженная земля.

– Наумушка? – мягко позвала она. – Что случилось, сынок? А Саша где?

Наум вышел из машины. Ноги были ватными. Он посмотрел на сына – на его темные волосы, его карие глаза. На их живую, нерасторжимую связь, которая сейчас, он это чувствовал кожей, дала трещину, способную разрушить все. Он не знал, с чего начать. Как произнести слова, которые навсегда изменят жизнь этого мальчика, стоящего перед ним с вопрошающим и уже напуганным взглядом. Как объяснить, что папа, который учил его не бросать своих в беде, только что бросил свою семью. Или его бросили? Грань была стерта.

Он глубоко вздохнул, чувствуя, как подкатывает ком к горлу.

– Мама, Тем… – его голос сорвался. Он попытался снова, глядя куда-то поверх их голов, в темноту сада. – Мамы… сейчас здесь не будет.

Стоя перед сыном и матерью под холодным светом звезд, Наум почувствовал приступ тошноты. Не от гнева или горя, а от унизительной, мелочной необходимости озвучить то, что он видел. Вывалить эту грязь на чистый порог родительского дома, в который он всегда приходил за поддержкой и покоем. «Она изменила». «Она мне изменила с Максом». Эти слова казались ему пошлыми, банальными, не способными передать ту пропасть, что разверзлась внутри. Он любил эту женщину. Для него это слово не было просто красивым слоганом или химической реакцией. Это был осознанный, ежедневный, мужественный выбор. Выбор – быть верным, быть опорой, нести ответственность.

Он, здоровый, брутальный мужик, с фигурой, выкованной на спасательных работах, с взглядом карих глаз, от которого у многих женщин слабели колени, – он себе никогда не позволял. Соблазны были. Возможности – предостаточно. В долгих командировках, в минуты всеобщей эйфории после спасения, когда адреналин ищет выхода. Но он всегда отстранялся, мысленно возвращаясь к ней, к Саше. К их дому. Его физиология, его желания всегда были заключены в жесткие, им же самим установленные рамки приличия и чести. Его любовь была его крепостью. И он считал, что за ее стенами так же безопасно и ей.

И теперь эта крепость была взорвана изнутри. И он, главный защитник, отказывался разгребать обломки и предъявлять публике тела предателей. Нет. Это было бы слишком унизительно – для него, для памяти о тех пятнадцати годах, которые он считал счастливыми. Он посмотрел на сына. Прямо. Твердо.

– У нас с мамой случились очень серьезные разногласия, – его голос был низким, но абсолютно ровным. – Сейчас я не могу говорить об этом. Она… присоединится позже. И она сама все вам объяснит.

Он видел, как в глазах Артема замелькало непонимание, тревога, а в глазах матери – мгновенное, острое осознание. Она все поняла. Женщины всегда понимают такие вещи без слов. Ее взгляд наполнился бездонной жалостью, но она лишь кивнула.

– Хорошо, Наумушка, – тихо сказала она. – Иди, помойся с дороги. Я разогрею ужин.

Он прошел в дом, в ванную комнату. Стоя под ледяными струями душа, он смотрел на свои сильные, покрытые шрамами и ссадинами руки. Руки, которые вытаскивали людей из-под обломков, тушили пожары, перевязывали раны. И они оказались бессильны удержать то, что было ему дороже всего. За ужином на кухне он механически ел мамин борщ, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Артем пытался расспрашивать о командировке, о том, кого он спас на этот раз. Наум коротко, односложно отвечал. Он видел, что сын напуган этой новой, отстраненной версией отца.

– Пап, а мама… она скоро приедет?

– Не знаю, Тем. Не знаю.

После ужина он заставил себя подняться с сыном в его комнату, посидеть на кровати, пока тот готовился ко сну. Это был их старый ритуал. Но сегодня между ними висела невысказанная правда, тяжелая и невидимая, как свинец. Наконец, пожелав сыну спокойной ночи, Наум вышел в коридор. Его ноги сами понесли его к их с Сашей комнате – большой, светлой, с панорамными окнами в сад. Рука сама потянулась к ручке. Но он не смог. Войти туда одному? Лечь на ту огромную кровать, которая всегда была их тихой гаванью, их местом силы? Вдохнуть запах ее духов на подушке? Нет. Это было бы выше его сил. Это было бы предательством по отношению к самому себе, к той боли, что выжгла в нем все чувства, кроме одного – необходимости сохранить остатки своего достоинства. Он развернулся и твердыми шагами прошел в гостевую спальню на другом конце дома. Аскетичную, без памяти, без прошлого. Он закрыл дверь, щелкнул замком. В тишине и одиночестве этой чужой комнаты он, наконец, позволил своему лицу исказиться гримасой немой агонии. Пусть теперь она берет ответственность на себя. Пусть сама приедет сюда и посмотрит в глаза их сыну. Пусть попробует найти слова, чтобы объяснить ему, почему их семья, которую он, Наум, так яростно оберегал, в одночасье рухнула. Его работа здесь была закончена. Осталось только ждать. И пытаться выжить.

Глава 2.

Леонид Юрьевич вернулся поздно. Наум, лежавший в гостевой с открытыми глазами, услышал щелчок замка, тяжелые шаги в прихожей, приглушенные голоса – мать что-то быстро и тревожно шептала мужу. Потом шаги замерли у его двери. Наум отвернулся к стене. Он слышал, как отец нерешительно постоял несколько секунд, но стучать не стал. Он только тяжело вздохнул и прошел в их с Натальей Ивановной спальню.

«Не сейчас», – мысленно сказал себе Наум. Он не мог смотреть в глаза отцу. Не потому, что боялся осуждения, а потому, что боялся увидеть в них то самое понимание и ту самую вину, о которой Леонид Юрьевич говорил пятнадцать лет назад. «Значит, и моя вина здесь есть». Сон не шел. Он ворочался, проваливаясь в короткие, обрывистые кошмары, где он тонул в спальне собственного дома, а Саша и Макс спокойно за ним наблюдали.

В спальне супругов Черновых царила гнетущая, звенящая тишина. Воздух был густым от невысказанного.

– Он ничего не сказал? – Леонид, сняв пиджак, устало уселся на край кровати. Его плечи были ссутулены под тяжестью не рабочего дня, а внезапно нагрянувшего семейного кризиса.

– Только что «серьезные разногласия» и что Саша все объяснит сама, – Наталья Ивановна обняла себя за плечи, будто ей было холодно. – Леня, он был… пустой. Как будто из него вынули стержень. Я такого у него никогда не видела. Даже когда они с Сашей в семнадцать лет пришли к нам, был шок, был страх, но не это… не эта пустота.

Леонид Юрьевич тяжело вздохнул, его взгляд был прикован к узору на ковре.

– Значит, дело настолько серьезное, что он не может найти слов. Даже для нас. Это плохо. Очень плохо.

– Но что же могло случиться? – в голосе Натальи звучала растерянность и боль. – Они же всегда были таким тандемом, все эти годы…

– Не будем гадать, – мягко, но непререкаемо остановил ее муж. – Сейчас наши догадки ничего не изменят и только посеют лишнюю панику. Он сам все расскажет, когда сочтет нужным. Когда сможет. Наша задача сейчас – не давить.

– Что же нам теперь делать? – прошептала она, бессильно опуская руки. – Как помочь? И что сказать Теме?

– Дать ему время и пространство, – устало провел рукой по лицу Леонид. – Он сейчас как в коконе. Любой неверный шаг, любое слово могут заставить его замкнуться еще глубже. Мы должны просто быть рядом. Молча. Создать ему тыл, где не нужно ничего объяснять. А Теме… – он помедлил, подбирая слова, – скажем правду: у родителей сложный период, им нужно время, чтобы все обдумать. Он уже не ребенок, он почувствует фальшь, если мы будем все упрощать.

Они легли, но сон не приходил. Они лежали в темноте, прислушиваясь к гнетущей тишине большого дома, нарушаемой лишь приглушенными шагами их сына, который метался за стеной, как в клетке. Они сознательно не произносили вслух самых страшных предположений, оставляя пространство для надежды. Но это выжидание было, пожалуй, самым тяжелым испытанием – просто ждать, не зная, что ждет их семью завтра.

Утро не принесло ясности. Наум вышел к завтраку бледный, с темными кругами под глазами. Он молча поздоровался, сел за стол и отпил глоток кофе, глядя в одну точку. Артем украдкой наблюдал за отцом, но задавать вопросы не решался. В воздухе висело невысказанное напряжение. И тут зазвонил телефон Артема. На экране горело: «МАМА».

Все замерли. Наум стиснул свою кружку, но продолжал смотреть в окно, словно ничего не слыша.

Артем, сглотнув, ответил, стараясь, чтобы голос не дрожал:

– Мам, привет.

Голос Саши в трубке звучал неестественно бодро:

– Темочка, родной! Собирай вещи, пожалуйста. Папа, наверное, уже рассказал… Мы с ним немного поссорились. Приезжайте домой, нам нужно все обсудить.

Артем посмотрел на отца. Наум не шевелился, но по напряжению в его спине, по тому, как он замер, сын все понял. Понял, что папа не просто «не рассказал». Понял, что эта «ссора» – нечто гораздо более серьезное.

И тогда пятнадцатилетний мальчик, глядя на отца, сказал в трубку твердо и холодно:

– Мам, у меня сейчас летние каникулы. Зачем мне ехать домой? Приезжай сама сюда. Бабушка с дедушкой здесь, папа здесь. И мне непонятно… почему ты не звонишь папе, а звонишь мне?

В наступившей тишине был слышен растерянный, сбивчивый лепет Саши в трубке. Но Артем уже почти не слушал. Он смотрел на отца. Положил телефон, его лицо было бледным, но решительным. Он снова посмотрел на отца, ища подтверждения своей догадке. Наум медленно повернулся. В его глазах, помимо боли, читалась гордость. Гордость за сына, который в один миг повзрослел и занял позицию, не позволив матери манипулировать собой.

«Верно, сынок. Не мы к ней, а она к нам. Пусть приезжает сюда, на нашу территорию. Посмотрим, что она скажет при всех» – думал Наум.

Ожидание длилось два дня. Два дня тягостного молчания, прерываемого лишь дежурными фразами за столом. Наум почти не выходил из гостевой комнаты, а Артем заперся у себя, слушая мрачную музыку. Леонид Юрьевич и Наталья Ивановна обменивались тревожными взглядами, понимая, что затишье перед бурей подходит к концу.

И буря приехала. Не одна, а с тяжелой артиллерией – в лице своей матери, Галины Степановны. Даму эту мягко сказать можно было назвать эксцентричной. Волевая, резкая, она всегда считала, что ее дочь «вышла замуж за красавца по залету», и никогда не упускала случая это продемонстрировать. Их появление в доме было подобно взрыву. Саша вошла, стараясь выглядеть смиренной и виноватой, но ее мать с порога начала наступление.

– Ну, здравствуйте, семейный совет без виновной стороны собрался? – громко произнесла Галина Степановна, окидывая присутствующих оценивающим взглядом.

Леонид Юрьевич, сохраняя ледяное спокойствие, пригласил всех в кабинет. Артема попросили остаться в гостиной. Мальчик кивнул, но едва дверь кабинета закрылась, он прильнул к ней ухом, сердце колотилось где-то в горле.

В кабинете воздух застыл. Саша, не глядя на Наума, начала свой заготовленный монолог.

– Наум, я… я знаю, что виновата. Это была ужасная ошибка, минутная слабость. Я не знаю, что на меня нашло. Мы прожили столько лет, у нас сын…

Но Галина Степановна не дала ей договорить. Она фыркнула и, обращаясь скорее к Леониду, чем к Науму, бросила, размахивая рукой:

– Ошибка, не ошибка… Кто их разберет. А ты, Наум, подумал вообще? Ты со своей работой, с этими вечными рисками, мог запросто оставить мою дочь молодой вдовой! А она живая женщина, ей внимание нужно, поддержка! А ты где был? В госпиталях после своих подвигов лежал! А ее кто поддерживал? Кто утешал? Макс! Вот кто! Друг твой, между прочим! Он ее на руках носил, когда ты геройствовал!

Это была та самая фраза, та самая «случайная» оговорка, которую Саша, вероятно, боялась больше всего. Она побледнела и схватила мать за руку:

– Мама, замолчи!

Но было поздно. Наум, который все это время стоял у окна молча, неподвижный, как статуя, медленно повернулся. Его лицо было страшным в своем спокойствии. Он не смотрел на тещу. Его взгляд, тяжелый и пронзительный, был устремлен на Сашу.

– Значит, он тебя «утешал»… – его голос был тихим, но каждое слово падало, как молот. – Два года назад? Когда я был в госпитале после того обрушения? И все это время… вы продолжали?

Саша, не выдержав его взгляда, опустила голову и разрыдалась, что было красноречивее любых слов.

Тогда Наум перевел взгляд на Галину Степановну. В его глазах плясали черти холодной ярости.

– Вон отсюда. Обе. Браво, Галина Степановна, как всегда, вовремя подлили масла в огонь. Вон из этого дома.

В этот момент дверь кабинета с силой распахнулась, и на пороге появился Артем. Лицо его было искажено от гнева и боли. Слезы текли по щекам, но он их не замечал. Он смотрел на мать с таким отвращением, что она физически отшатнулась.

– Два года? – просипел он, его голос срывался. – Папа чуть не умер тогда! А ты… ты с ним! Я все слышал! Я тебя ненавижу! Видеть тебя больше не хочу! Убирайся!

Его крик, прорвавший многодневное напряжение, повис в воздухе, ставя окончательную, бесповоротную точку. Семья рухнула окончательно, и в ее обломках остались стоять трое мужчин – дед, отец и сын, и две женщины, для которых этот дом перестал существовать.

Глава 3.

Решение пришло к Науму не сразу. Недели, проведенные под родительской крышей, дали ему не только пристанище, но и новое понимание. Он наблюдал за Артемом, который, несмотря на всю поддержку, стал более замкнутым. И Наум понял. Он больше не имел права на риск.

Однажды вечером Наум спустился в кабинет к отцу. Леонид Юрьевич изучал смету для нового проекта, разложив на столе синьки и карты.

– Отец, я принял решение, – тихо, но твердо сказал Наум. – Я подаю рапорт на увольнение. И… если твое предложение все еще в силе, я готов войти в твой бизнес. Учиться готов.

Леонид Чернов снял очки и внимательно посмотрел на сына. Он видел в его глазах не боль, а редкую, спокойную решимость.

– Бизнес у меня не холдинг, Наум, ты знаешь, – сказал отец. – «Чернов-Инженеринг». Проектирование и строительство малых гидросооружений – плотин, водозаборов, очистных. Дело надежное, но неброское. Иногда нужно на место ездить, объекты принимать, с заказчиками на месте общаться. Не геройство, но ответственность. Готов?

– Готов, – без колебаний ответил Наум.

Леонид Юрьевич встал и, не говоря ни слова, обнял сына. В этом молчаливом объятии была и гордость, и облегчение.

Новость встретили с ликованием. Наталья Ивановна прослезилась от радости. Теперь ее мальчик будет в безопасности. Артем, узнав, не сказал ничего, но его сжавшиеся плечи наконец-то расслабились. Он подошел и просто прижался лбом к отцовскому плечу – жест, который не повторял с детства. Это было его «спасибо».

С продажей квартиры, того самого «гнезда», Наум не церемонился. Деньги он разделил с ледяной справедливостью. Часть перевел Саше – его моральный кодекс не позволял оставить женщину, с которой прожил пятнадцать лет, без крыши над головой. Добавив к своей части, он приобрел квартиру в новом доме.

– Начнем с чистого листа, Тем. Только мы с тобой.

Подача рапорта далась тяжело. Но когда он в последний раз вышел из здания Управления, его охватило чувство новой ответственности.

Первый день в офисе «Чернов-Инженеринг» был непривычным. Вместо раций – сметы и чертежи. Вместо тактики спасательных работ – технические нормы и коммерческие предложения. Но Наум учился. Днем – впитывая знания от отца и главного инженера. Вечерами – за книгами по проектированию и управлению.

Однажды отец отправил его в первую командировку – принимать завершенный объект, небольшую плотину в соседней области. Стоя на ухоженной бетонной конструкции, глядя на подписываемый им акт приемки, Наум почувствовал странное удовлетворение. Он не спасал жизни, но он создавал нечто долговечное, нужное. Это был другой героизм. Не яркий, не осененный ореолом спасителя, а тихий, ежедневный. Героизм созидания.

И глядя вечером на фото Артема в телефоне, Наум понимал – он строит новую жизнь. Не такой небоскреб, как раньше, а прочное, надежное сооружение, где его сын будет в безопасности. И этот фундамент был куда прочнее прежнего.

Жизнь в родительском доме обрела свой, новый ритм. Он был тише и размереннее прежнего. Наум уже не вскакивал по тревоге, а шел в душ, готовил кофе и просматривал деловую почту на ноутбуке в кабинете отца. «Чернов-Инженеринг» постепенно занимал все больше места в его голове, вытесняя привычные схемы спасательных операций. Но вытеснить тоску по ним было невозможно. Она накатывала в самые неожиданные моменты. Когда он видел по телевизору репортаж о наводнении или обрушении. Когда слышал на улице знакомый сиренный вой. Он скучал по адреналину, по чувству абсолютной необходимости своего присутствия там, на краю, по братству, которое крепче любой кровной связи. По ребятам, с которыми прошел огонь и воду, буквально.

Иногда он встречался с ними. В простой забегаловке, какой и должна быть настоящая мужская пивная. Они рассказывали байки, вспоминали. Они не лезли с расспросами, лишь по-мужски хлопали его по плечу: «Держись, командир». И в этих встречах была горечь и сладость одновременно. Он был своим, но уже не до конца. Его мир теперь был здесь, среди чертежей и смет, в безопасном кабинете, где самый большой риск – не уложиться в бюджет проекта.

Стали появляться и женщины. Умные, красивые, интересные. Но Наум не спешил. Доверие, разрушенное в одно мгновение, не восстанавливалось по щелчку. Его вежливая, но непреодолимая отстраненность была надежным щитом. Он научился ценить общение, легкий флирт, но дверь в свою крепость, в свое личное пространство, он накрепко закрыл. Верить после пережитого он не мог и не хотел.

Саша периодически пыталась наладить контакт. Сначала слезные смс: «Наум, мы можем просто поговорить? Я все понимаю…» Потом звонки на его новый номер, который он сменил сразу после развода, но она каким-то образом раздобыла. Он брал трубку, выслушивал ее сбивчивые, полные раскаяния речи, и отвечал коротко: «Саша, все уже сказано. У нас нет тем для разговоров». И клал трубку. Его не трогали ее слезы. Он отгоревал свое, и теперь ее эмоции были для него просто чужим шумом. С Артемом она боролась отчаяннее. Писала ему, пыталась звонить, поджидала у школы. Но пятнадцатилетний подросток оказался куда менее сговорчивым и более жестким, чем его отец. Его позиция была простой и непримиримой: «Ты предала папу. Ты предала нашу семью. Я тебя не знаю». Он игнорировал ее сообщения, а входящие вызовы отправлял в черный список. Однажды она все же перехватила его у выхода из спортивной секции. Артем, увидев ее, не дрогнув, развернулся и ушел в противоположную сторону, не удостоив ее ни словом, ни взглядом.

Этот отказ, этот лед в глазах собственного Артема, выводил из себя Галину Степановну. Она устраивала скандалы, названивая Науму и его родителям, крича в трубку:

– Вы настроили моего внука против родной матери! Вы его зомбировали! Он же плоть от плоти ее! Верните мне внука!

Наум слушал эти истерики с тем же спокойствием, с каким когда-то слушал ее оправдания в суде. Он не спорил, не перебивал. Когда поток гнева иссякал, он ровным, холодным голосом говорил:

– Галина Степановна, Артем в пятнадцать лет имеет право на собственный выбор. И свой выбор он сделал. Как и вы с дочерью когда-то сделали свой. Удачи. – И клал трубку.

Их телодвижения больше не трогали его. Они были похожи на возню где-то за толстым бронестеклом. Шумно, но несущественно. Он принял их выбор. Он принял последствия. И теперь жил своей жизнью.

Шло время. Неумолимо, без оглядки на чьи-либо боли и обиды. И эта неумолимость была лучшим лекарем. Годы сгладили остроту прошлого, превратив его в глубокий, уже не кровоточащий шрам, который лишь иногда ныло напоминал о себе в слишком тихие ночи.

Артем, некогда долговязый подросток с глазами, полными гнева и боли, вытянулся в высокого, статного юношу. Школа осталась позади, и теперь весь дом жил в преддверии его поступления в институт. На столе в его комнате громоздились стопки учебников по физике и математике, а в воздухе витало напряжение, знакомое каждому, кто стоял на пороге взрослой жизни. Он выбрал путь отца – но не героический, а инженерный. Науки, связанные с проектированием и строительством, казались ему логичным продолжением той тихой созидательной работы, которую он видел каждый день в своем отце и деде.

Бизнес «Чернов-Инженеринг» под руководством Наума окреп и разросся. Леонид Юрьевич, видя уверенность и железную хватку сына, постепенно отходил от дел, лишь изредка появляясь в своей фирме. Теперь его главным «проектом» стал приусадебный участок. В теплые летние дни он мог часами возиться в огороде, а Наталья Ивановна, сидя в плетеном кресле на веранде с вязанием в руках, наблюдала за ним с тихой улыбкой. Их жизнь обрела размеренность и покой, о которых они, возможно, мечтали все эти годы.

Однажды вечером, наблюдая, как Артем, нахмурившись, решает сложную задачу, Леонид Юрьевич, протирая садовый инвентарь, тихо сказал жене:

– Смотри-ка, наш Темка совсем мужчиной стал. Скоро институт. Выпорхнет из гнезда.

Наталья Ивановна вздохнула, отложив вязание.

– Выпорхнет… И останемся мы тут с тобой да с Наумом. Трое буков несчастных.

– Ну, с Наумом-то не все так просто, – усмехнулся Леонид. – Девчонки на него так и смотрят. На совещаниях, слышишь, секретарши его молодые так и ткут вокруг. Видят же – мужчина состоявшийся, с положением, характером… Да и вид еще какой. В меня в молодости.

Наталья фыркнула, но в глазах ее светилась тревога.

– В том-то и беда, Леня! Что смотрят. А он… он как крепость. Никого не подпускает. И я его понимаю, сердцем понимаю, но… – она понизила голос до шепота, – но Артем-то скоро уедет. И что он останется один в этой квартире? И ведь какой он получился Темочка наш, Леня… В отца. Во всем. И статью, и силой, и упрямством. И… – она замялась, – и физиологией, небось, той же.

Леонид хмыкнул:

– Ну, так это ж хорошо. Настоящий мужик.

– Хорошо-то хорошо, да не сейчас! – всплеснула руками Наталья. – Боюсь я, как бы какая-нибудь юная дурочка не увидела в нем героя-спасителя и не повелась… И он, с его-то добротой, что сейчас скрыта под этой броней… Не дай бог, повторит путь Наума. Станет отцом пусть не в семнадцать… Наум совсем ведь повзрослеть не успел тогда, заботы, ребенок… Лучше бы уж сейчас, когда он состоялся, когда на ногах твердо стоит, нашел бы себе женщину серьезную, равную. Женился бы. И внуков бы нам подарил. А то Тема скоро вылетит, а новых-то внуков мы с тобой и не увидим.

Леонид отставил лейку и серьезно посмотрел на жену.

– Наталь, не торопи события. Он залечивает раны. Его не наскоком взять. Ему нужна не красавица-модель, а… скала. Такая же, как он сам. Или, наоборот, такая, чтобы эту его скалу могла обойти, мягкостью своей. Она найдется. Рана его хоть и глубокая, но не смертельная. Он выжил. А выжившие рано или поздно снова учатся жить, а не просто существовать.

– Дай-то бог, – тихо прошептала Наталья Ивановна, глядя на окно кабинета, где за столом сидел их сын, такой сильный и такой одинокий в своем надежно выстроенном, но безлюдном крепостном мире.

А Наум в это время, отложив в сторону отчет по новому проекту, смотрел на фотографию на столе. Не на ту, старую, семейную, которую он давно убрал. А на новую, где они с Артемом стоят на фоне уже достроенной плотины – отец и сын, два Чернова, два инженера. Он был спокоен. Его мир был прочен. И мысль о том, чтобы впустить в него кого-то еще, казалась ему такой же далекой и сложной, как проектирование моста через бурную реку.

Глава 4.

Три года. Для Наума они пролетели в ритме дедлайнов, бизнес-планов и тихих вечеров с подрастающим сыном. Три года залечивания ран не криком и страстью, а молчаливой работой и дисциплиной. Шрам на сердце затянулся прочной, нечувствительной тканью, и он почти не вспоминал о том, что было «до».

Для Саши эти три года были одной долгой, унизительной и отчаянной попыткой вернуться в прошлое. Она не могла, да и не хотела, смириться с тем, что ее вычеркнули из жизни так решительно и бесповоротно. Ее уверенность, что Наум ее «все равно любит», была не просто женской глупостью; она была построена на фундаменте их совместной юности, на пятнадцати годах, которые, как ей казалось, не могли просто так испариться. Она помнила его преданность, его жертвенность, его неспособность отступить от того, что он считал своим долгом. И раз он когда-то взял на себя ответственность за нее и ребенка, значит, эта ответственность – навсегда. Он не мог просто перестать ее любить. Он просто затаил обиду, и его нужно было разморозить. Ее попытки были разными. Сначала – слезные послания, полные раскаяния и воспоминаний о их «счастливых днях». Потом – гневные обвинения в том, что он отнимает у нее сына. Когда это не сработало, она сменила тактику на «взрослую» и «прагматичную». Она узнавала через общих, давно отсеченных Наумом, знакомых о его жизни. Знала, что у него были краткие, ни к чему не обязывающие романы. И это стало для нее ключом.

Однажды вечером, когда Наум один работал в своем кабинете в новой квартире, зазвонил неизвестный номер. Интуиция шепнула ему не брать, но деловая привычка взяла верх.

– Алло?

– Наум, это я. Не вешай трубку, пожалуйста. Я хочу поговорить спокойно, по-взрослому.

Голос Саши звучал ровно, почти деловито. Наум ничего не сказал, давая ей говорить, его пальцы непроизвольно сжали дорогую ручку, лежавшую на столе.

– Я знаю, что у тебя были женщины, – продолжила она, и в ее голосе прозвучала странная, почти торжествующая нота. – И знаешь, я это понимаю. Я даже… рада за тебя. Теперь ты можешь считать, что мы квиты. Ты отомстил мне, ты восстановил справедливость, как ты ее видишь. Ты доказал свою мужскую состоятельность. Теперь давай прекратим эту детскую игру.

Наум замер. В ушах зазвенело.

– Ты… что? – его голос прозвучал приглушенно, будто из соседней комнаты.

– Мы взрослые люди, Наум! – голос Саши стал настойчивее, в нем зазвучали знакомые, сводящие с ума нотки наигранного здравомыслия. – У нас есть сын! Мы прекрасно жили пятнадцать лет! Все это время… с Максом… это была ошибка, да, я знаю. Но я же объяснила тебе тогда – я боялась! Я боялась остаться вдовой, видеть, как ты каждый раз уезжаешь и, возможно, не возвращаешься! А теперь… теперь ты не работаешь спасателем. Ты в безопасности. Ты бизнесмен. Ты построил новую жизнь. И мы можем построить ее заново, вместе. Уже без страха, без риска. Все будет хорошо, я обещаю. Мы просто вернемся домой.

Последняя фраза повисла в воздухе ядовитым туманом. «Вернемся домой». В тот дом, которого больше не существовало. В ту жизнь, которую она же и взорвала.

И тут в Науме что-то сорвалось. Не гнев, не ярость в их чистом, горячем виде, а нечто гораздо более страшное – ледяная, всесокрушающая ярость, смешанная с глубочайшим омерзением. Она не просто не понимала. Она профанировала все, к чему он прикасался. Его боль, его попытку сохранить достоинство, его новый, выстраданный покой, его мимолетные связи, которые были лишь слабой попыткой заглушить одиночество, – она все это превращала в дешевую мелодраму, в сведение счетов. Он встал, и его тень, отброшенная настольной лампой, гигантской и искаженной, поползла по стене.

– Квиты? – его голос был тихим, но каждое слово било, как хлыст. – Я… «отомстил»? Ты думаешь, это была месть? Ты думаешь, я, как последний подонок, ходил и «доказывал свою мужскую состоятельность» с другими, чтобы просто насолить тебе?

– Ну, я же…

– Замолчи! – его рык был таким громким, что, казалось, задрожали стекла в окнах. – Ты не понимаешь ровным счетом НИ-ЧЕ-ГО. Ты своими грязными руками лезешь в мою жизнь и пачкаешь все, до чего дотрагиваешься. Мои отношения с другими женщинами, если их можно так назвать, не имеют к тебе НИКАКОГО отношения. Они – попытка забыть, что я был таким дураком. Они – попытка не сойти с ума от одиночества, в которое ты меня втолкнула. Но даже в этом одиночестве я не опускался до твоего уровня. До уровня «минутной слабости», длящейся годами.

Он тяжело дышал, чувствуя, как сердце колотится где-то в висках.

– А этот твой бред про «безопасность»… Ты хочешь сказать, что твое предательство было оправдано моей работой? Что я сам виноват, что рисковал, чтобы спасать людей, пока ты в это время «рисковала» в нашей постели с моим другом? Ты знаешь, что самое мерзкое во всем этом? Не твоя измена. А твое вечное, патологическое стремление свалить вину на других. Сначала на мою работу, теперь – на моих женщин. Ты никогда и ни в чем не виновата, да? Всегда кто-то другой: обстоятельства, страх, я… Ты – жертва.

Он почти физически чувствовал ее испуг через трубку, но ему было плевать.

– Слушай меня внимательно, Саша, и запомни раз и навсегда. Между нами ничего нет. Не было с того момента, как я увидел тебя с ним. Не будет никогда. Ты для меня – пустое место. Источник боли, которую я уже пережил. И самое большое оскорбление для меня сейчас – это твоя уверенность, что ты можешь что-то вернуть. Ты не можешь. Ты сожгла мосты, разбомбила город и теперь стоишь на пепелище, пытаясь собрать пепел и слепить из него куклу, похожую на нашу прошлую жизнь. Не выйдет.

Он помолчал, давая ей прочувствовать каждое слово.

– Единственное, что связывает нас теперь – это наш сын. И его встречи с тобой, по его желанию. Не заставляй меня отнимать у тебя и это. Поняла?

В трубке послышались всхлипы, но он уже не слушал. Он разорвал эту нить. Окончательно. Безвозвратно.

– Больше не звони. Никогда.

Он положил трубку, отключил номер и швырнул телефон на кожаный диван. Его трясло. Не от нервов, а от колоссального напряжения, от осознания той бездны непонимания и пошлости, которая разделяла его мир и мир этой женщины.

Он подошел к окну, за которым раскинулся город – холодный, красивый, безразличный. Здесь был его тыл. Его крепость. Построенная не на песке иллюзий, а на бетоне горького опыта и железной воле. Она думала, что он отомстил. Она думала, что они могут быть «квиты». Какая жалкая, убогая арифметика предательства. Он не мстил. Он выживал. И теперь, стоя у окна своего кабинета, в своей квартире, в своей жизни, он понял, что наконец-то выжил. И дверь в прошлое была не просто закрыта. Она была заварена сталью и залита бетоном. И никакая Саша со своим жалким лепетом о «квиты» уже не могла ее открыть.

Он глубоко вздохнул и вернулся к бумагам. Работа ждала. Настоящая жизнь – тоже.

Спустя час дверь в квартиру щелкнула. Наум, сидевший с ноутбуком на диване, поднял голову. В прихожей послышались нерешительные шаги.

– Тем? – позвал он. – Как дела? Сдал документы?

Артем появился в дверях гостиной. В одной руке он держал папку с копиями документов, в другой – ключи. Лицо его было задумчивым, даже озабоченным, без тени того облегчения и предвкушения, которые должны были быть после такого важного шага.

– Да, пап, все в порядке. Очередь, правда, была… – он бросил папку на кресло и прошел на кухню, налил себе стакан воды.

Наум наблюдал за ним через открытый дверной проем. Он видел напряжение в его плечах, в том, как он избегал встречи взглядом. Гордость за сына, который уверенно шел к своей цели, смешивалась с тревогой. Он знал эту молчаливую борьбу в себе. Артем явно носил в себе что-то тяжелое. Наум отложил ноутбук, встал и прошел на кухню. Он облокотился о дверной косяк, скрестив руки на груди.

– Тем, – начал он, без предисловий. – Хватит ходить кругами, как кот возле миски с сметаной. Документы сдал, институт выбрал, все у тебя хорошо. А ты хмурый, будто на похороны собрался. Что случилось?

Артем вздрогнул, словно пойманный на чем-то. Он поставил недопитый стакан на стол и наконец посмотрел на отца. В его глазах была растерянность, несвойственная этому почти взрослому юноше.

– Пап… – он сглотнул. – Мне… звонила мама.

В воздухе повисла та самая гнетущая тишина, которая всегда возникала при любом упоминании о Саше. Наум не изменился в лице, лишь его взгляд стал чуть более пристальным.

– И? – спросил он нейтрально. – Что ей нужно?

Артем опустил глаза, разглядывая узор на столешнице.

– Она… Она просила меня поговорить с тобой. Она сказала, что вы взрослые люди и что пора бы уже прекратить эту «глупую гордость». Она просила… – он замолчал, подбирая слова, будто они были ему противны, – …чтобы я уговорил тебя… попробовать снова начать жить вместе.

Он выпалил это быстро, с отвращением, и тут же поднял на отца взгляд, полный настоящего, почти детского страха.

– Пап… – его голос дрогнул. – Ты ведь… ты ведь не собираешься? Снова жить с моей матерью? Просто скажи, что нет. Не надо. Я не хочу.

В этих последних словах было столько искренней, обнаженной боли, столько страха перед возможным возвратом в тот кошмар, что сердце Наума сжалось. Он видел перед собой не почти студента, а того самого пятнадцатилетнего мальчика, который стоял в дверях кабинета с лицом, искаженным от ненависти и предательства. Наум сделал шаг вперед, подошел к сыну и положил свою тяжелую, привыкшую к работе ладонь ему на плечо. Плечо было напряжено, как струна.

– Артем, – сказал он тихо, но так, что каждое слово било точно в цель. – Слушай меня и запомни раз и навсегда. Никогда. Ни при каких условиях. Я скорее этот дом продам и уеду на край света, чем допущу мысль о том, чтобы вернуться к ней. То, что было между нами, умерло. Окончательно. И воскрешать его никто не будет.

Он видел, как напряжение начало медленно покидать плечи сына.

– То, что она втягивает тебя в свои игры, пытается сделать посредником – это низко. И недостойно. Ты – мой сын. Ты – моя семья. Наша с тобой жизнь – это вот это. – Он обвел рукой квартиру. – Наше общее дело, наши планы на твой институт, наши рыбалки, наши разговоры вот так, на кухне. Ее здесь нет. И не будет.

Артем глубоко вздохнул, и словно камень свалился у него с души.

– Она говорила… что вы друг без друга не сможете. Что вы слишком много вместе прошли.

– Мы прошли путь, который она же и разрушила, – холодно парировал Наум. – И мы справились. Я справился. Ты справился. Мы построили новую жизнь. И я не намерен рушить ее ради ее больных фантазий.

Он сжал плечо сына.

– И чтобы ты знал. Твоя мать позвонила мне сегодня с подобными… предложениями. Я дал ей абсолютно четко понять, что между нами все кончено. Видимо, она решила, что через тебя будет проще. Больше она тебе звонить не будет с такими просьбами. Я позабочусь об этом.

– Как? – с надеждой спросил Артем.

– Как – уже не твоя забота. Просто знай, что этот вопрос закрыт. Навсегда. – Наум отпустил его плечо и слегка подтолкнул в сторону холодильника. – А теперь давай, герой, праздновать будем. Документы-то сдал! Заказывай самую большую пиццу, какую найдешь. Только без ананасов.

Уголки губ Артема дрогнули в слабой, но настоящей улыбке.

– Без ананасов, – кивнул он. – Пап… спасибо.

– Не за что, сынок, – Наум повернулся, чтобы скрыть собственную, внезапно нахлынувшую эмоцию. – И чтоб ты знал… Я горжусь тобой. Не только за институт. А за то, что пришел и спросил прямо. Мужиком растешь.

Он вышел из кухни, оставив Артема заказывать еду, и снова подошел к окну. Заходящее солнце окрашивало стеклянные фасады соседних домов в золото. Он смотрел на этот город, на свою жизнь, и чувствовал не злость, а глубочайшее презрение к той женщине, которая осмелилась тревожить покой их с сыном мира. Но вместе с этим он чувствовал и невероятную, железную уверенность. Его крепость была неприступна. А его наследник – достоин носить их с отцом фамилию. Черновы.

Глава 5.

Пахло расплавленным сыром, оливками и свежим тестом. Они сидели на полу в гостиной, вокруг огромной картонной коробки, как в старые добрые времена, когда Артем был еще школьником. Обсуждение поступления плавно перетекло в планирование ближайших выходных.

– Значит, в субботу, как всегда, к бабушке с дедушкой? – с набитым ртом проговорил Артем. – Бабушка звонила, говорит, ягоды поспели, будем варенье варить. Твое любимое, клубничное.

– Конечно, – Наум отломил кусок пиццы. – Они скучают. Деду на днях новый проектный план покажу, пусть поругает для порядка. Без его ворчания как-то непривычно.

Они улыбнулись друг другу. Эти поездки в родительский дом стали для них островком стабильности, тем самым «тылом», о котором когда-то говорил Леонид Юрьевич. Наум наблюдал за сыном: вот он, его мальчик, уже почти взрослый, с четкими планами и своим, пусть и пока формирующимся, стержнем. И в этой уютной, сытой атмосфере Наум почувствовал необходимость сказать что-то важное. То, что зрело в нем давно, но не находило подходящего момента.

– Тем, – начал Наум, откладывая в сторону кусок пиццы. – Я хочу кое-что сказать. Насчет твоей матери.

Артем насторожился, в его глазах мгновенно вспыхнула тень былой обиды.

– Пап, мы же все обсудили. Все ясно.

– Не совсем, – мягко, но настойчиво парировал Наум. – То, что было между мной и ею – это наша с ней история. Наша война, если хочешь. Но… между тобой и ней – другая история.

Он внимательно смотрел на сына, подбирая слова.

– Что бы ни случилось, как бы ни было больно… Она всегда была хорошей матерью для тебя. До… всего этого. Она тебя любила, носила на руках, не спала ночами, когда ты болел. Это нельзя просто взять и вычеркнуть. Ты должен это понимать.

Артем опустил глаза, его пальцы нервно теребили край картонной коробки.

– Понимаю, – тихо произнес он. – Но я не могу забыть. Не могу простить. То, что она сделала с тобой… она сделала и со мной. Она разрушила нашу семью.

– Со мной она поступила как плохая жена, – поправил его Наум. – А с тобой… она поступила как слабый, запутавшийся человек, который не подумал о последствиях для тебя. Это разные вещи. Я не призываю тебя бежать к ней с распростертыми объятиями. Но я хочу, чтобы ты носил в себе эту обиду, как единственную правду о ней. Чтобы она не отравляла тебя изнутри.

Он сделал паузу, давая сыну обдумать сказанное. В комнате повисло молчание, нарушаемое лишь тиканьем настенных часов. Артем поднял на отца взгляд. В его глазах стояла не детская обида, а взрослая, глубокая серьезность.

– Пап, – сказал он четко. – Я все понимаю. И про то, что она была хорошей матерью… наверное, ты прав. Но я хочу сказать тебе другое.

Он отодвинул коробку с пиццей и посмотрел на отца прямо.

– У меня самый лучший отец на свете. Я это знаю. И я вижу, как ты живешь. Ты построил нам с тобой новую жизнь. У тебя есть дело, уважение, друзья. Но… – он замялся, но потом продолжил, – но ты один. И мне… мне не все равно.

Наум, не ожидавший такого поворота, молчал, позволяя сыну говорить.

– Я не хочу, чтобы ты всю оставшуюся жизнь был один, – Артем говорил немного сбивчиво, но очень искренне. – Ты заслуживаешь счастья. Не с ней, конечно. Никогда с ней. Но… чтобы тебе встретилась женщина. Верная. Надежная. Которая будет тебя ценить, а не предавать. Которая сможет… – он покраснел, но не отвел взгляда, – …подарить тебе еще детей. А мне – брата или сестру. Я бы хотел этого. Для тебя.

Наум слушал, и что-то в его груди, долгое время сжатое в тугой, холодный ком, начало медленно и болезненно оттаивать. Он видел в глазах сына не жалость, а настоящую, глубокую заботу. Любовь. Он тяжело вздохнул и потянулся за своим куском пиццы, чтобы хоть как-то скрыть нахлынувшие эмоции.

– Валишь, пацан, с больной головы на здоровую, – пробормотал он, но в его голосе не было и тени раздражения. – Тебе бы о своих студенческих буднях думать, о девочках каких-нибудь, а не о личной жизни старика.

– Ты не старик, тебе еще и сорока нет, – Артем улыбнулся, понимая, что отец тронут. – И я серьезно.

– Знаю, что серьезно, – Наум кивнул, наконец посмотрев на него. – Спасибо, сынок. Это… это много для меня значит. Но не торопи события. Такие вещи… они не по плану случаются. Если вообще случаются.

– А ты не строй вокруг себя такую высокую стену, – мягко сказал Артем. – Ты же учил меня: чтобы что-то получить, иногда нужно сделать шаг навстречу.

Наум хмыкнул:

– Учу жизни, а он мне цитаты мои же в ответ швыряет. Ладно, договорились. Буду… работать над высотой стен. А сейчас давай доедай эту лодку с колбасой, а то остынет.

Они снова принялись за пиццу, но атмосфера в комнате изменилась. Стала еще более теплой, более доверительной. Наум смотрел на сына и думал, что, возможно, этот юноша мудрее его самого. И впервые за долгие годы мысль о том, чтобы впустить в свою жизнь кого-то нового, показалась ему не угрозой его хрупкому миру, а… возможностью. Далекой, пугающей, но возможностью. Подаренной ему его же собственным сыном.

Суббота встретила их на загородном участке Черновых тем самым особым, вкусным запахом свежескошенной травы, дымка от мангала и гулкой тишиной, нарушаемой лишь пением птиц. Все было как всегда, и в этой предсказуемости была огромная сила.

Наум сразу же повел отца в кабинет, чтобы показать ему проект и смету по новому подряду – реконструкции узла на одной из региональных очистных станций. Леонид Юрьевич, надев очки, долго и молча изучал бумаги, водил пальцем по цифрам, ворча что-то себе под нос.

– В целом, солидно, – наконец заключил он, снимая очки. – Но вот здесь, видишь? – он ткнул в пункт о поставке композитных материалов. – Цифра взята с потолка. На бумаге все гладко, а приедешь на место – окажется, что фундамент требует усиления, и все твои расчеты к чертям. Тебе нужно самому съездить. Глазами посмотреть, руками пощупать.

Наум кивнул. Он и сам уже приходил к такому выводу.

– Собирался на следующей неделе.

– И прихвати с собой Соколова, – добавил Леонид Юрьевич. – Диму. Да, он балагур и любитель анекдотов сомнительного качества, но инженерные мозги у него – отличные. Он такие подводные камни на раз-два вычисляет, которые мы с тобой в бумагах можем и пропустить. Пусть прощупает все на месте своим инженерным чутьем.

– Хорошая мысль, – согласился Наум, мысленно отмечая, что совет дельный. Дмитрий Соколов действительно был одним из самых ярких и талантливых инженеров в фирме, несмотря на свой вечно несерьезный вид.

Вечером они все собрались в большой беседке в саду. Воздух был теплым и густым, пахло лет и углями из мангала. Наталья Ивановна, сияя, вынесла огромный кувшин свежезаваренного чая и миску с только что сварным клубничным вареньем, которое темнело рубиновыми бликами в закатных лучах. Рядом дымилась стопка тонких, ажурных блинчиков.

– Ешьте, пока горячие! – приговаривала она, подкладывая блины на тарелки сыну и внуку.

Они сидели, наслаждаясь тишиной и простым вечерним пиром. Артем, обмакивая блин в варенье, рассказывал бабушке о тонкостях подачи документов, а Наум с отцом неспешно обсуждали детали предстоящей поездки на объект. В этом не было пафоса или высоких слов, но это и было тем самым «тылом» – местом, где тебя понимают без слов, где поддержка ощущается в простом бытовом действии, в кружке чая, в куске хлеба с вареньем.

На следующее утро, едва забрезжил рассвет, трое Черновых – дед, отец и сын – уже собирались на рыбалку. Леонид Юрьевич с важным видом перебирал снасти, проверяя каждую блесну, Наум наливал в термос крепкий чай, а Артем на кухне сооружал бутерброды, старательно заворачивая их в пергамент.

Они ехали на старую, заросшую камышом запруду, куда Леонид Юрьевич любил выбираться уже много лет. Дорога была ухабистой, машину бросало из стороны в сторону, но в салоне царило спокойное, сосредоточенное молчание. Здесь не нужно было говорить. Сама дорога, предвкушение тишины у воды и азарт будущей ловли были лучшим разговором.

Выйдя из машины и растянув затекшие спины, они принялись раскладывать снасти. Леонид Юрьевич занял свою «коронную» точку на старом полуразвалившемся мостке, Наум развернул складной стульчик на берегу, а Артем, с юношеским азартом, забросил спиннинг в самую гущу кувшинок.

Солнце поднималось выше, разгоняя утреннюю дымку. На воде расходились круги от плескающейся рыбы, а в воздухе стоял терпкий запах воды, тины и свежести. Никто не говорил ни слова. Только тихий всплеск воды, да скрип катушки нарушали благоговейную тишину.

Наум, глядя на спину отца, неподвижно застывшего с удочкой, и на сосредоточенный профиль сына, чувствовал глубочайшее, почти физическое удовлетворение. Вот оно. Не геройство, не подвиг. А просто жизнь. Прочная, надежная, выстроенная своими руками. И в этой простоте было больше силы, чем во всех спасенных им когда-то жизнях. Потому что это была его собственная жизнь. И жизнь его сына. И это было главное.

Глава 6.

Кухня была залита мягким светом подвесной лампы, выхватывающим из полумрака две фигуры, две судьбы. Лиза сидела, сгорбившись над своим бокалом, и казалось, что вся ее тональность – от потрепанной домашней футболки до взгляда, устремленного в винную амальгаму на дне, – кричала об одном: конец. Конец любви, конец браку, конец иллюзиям.

Люся, напротив, восседала с королевской осанкой, делая аккуратные, маленькие глоточки красного. Ее маникюр – безупречный лак «шарлах» – контрастировал с простым стеклом. На тарелке перед ней лежали кусочки дорогого сыра с плесенью, которые она с изящным, почти ритуальным видом обмакивала в густой, янтарный мед.

– Вот, – произнесла Люся, откусив кончик сыра и ставя бокал на стол с тихим, но весомым стуком. – Говорила я тебе. Ничего из вашей «любви» с Кириллом не выйдет. Говорила же.

Лиза лишь глубже втянула голову в плечи, словно пытаясь спрятаться.

– Люсь, не надо сейчас… – попыталась она возразить, но голос ее был слабым, безжизненным.

– А когда надо? – Люся не позволила ей закончить. Ее слова падали, как отточенные лезвия, приправленные сладостью меда. – Когда он в следующий раз придет пьяный и начнет тебя пинать? Или когда снова «заблудится» на трое суток в «командировке» с какой-нибудь Людкой из соседнего отдела? Нет, Лизка, надо сейчас. Я же видела, во что ты превращалась. Из веселой, яркой девочки – в затюканную тень. А ты все молчала. Все прощала. «Он же любит, у него просто работа тяжелая, он ошибается, но он хороший». Боже, да я уже наизусть выучила этот бред!

Она с силой ткнула кусочком сыра в мед, словно это было сердце ненавистного Кирилла.

– Мало того, что шлялся, так еще и рукоприкладством занимался! А ты… ты все помалкивала. И прощала. Словно прощение – это индульгенция, которую ты ему выдаешь за каждый новый косяк. Смотри на меня.

Лиза медленно подняла глаза. В них стояли слезы.

– Ты думаешь, он из-за этого стал лучше? Добрее? Нет. Он понял только одно: ему все сойдет. Все. Терпение твое безгранично. А знаешь, почему оно было безграничным? Потому что ты сама в себя не верила. Думала, что он – это твой потолок. Что другой такой любви не будет. Так вот, новости, подруга: это не любовь была. Это – зависимость. Ты была зависима от его скандалов, от его унижений, от этих жалких крох внимания, которые он тебе бросал после очередного «прости».

Люся отпила вина, ее взгляд был жестким, но не злым. В нем была боль за подругу и праведный гнев.

– А теперь все кончено. И слава богу, что все это кончилось так быстро. И твое семимесячное замужество и развод. Этот развод – не поражение, Лизка. Это – победа. Твое личное спецподразделение вырвало тебя из этого ада. Так что выпей свое вино. Выпей за свою свободу. И поклянись себе, что больше никогда, слышишь, никогда не позволишь ни одному мудаку относиться к тебе, как к тряпке.

Лиза смотрела на нее, и понемногу слезы в ее глазах стали высыхать, уступая место чему-то новому – горькому, но твердому осознанию. Она взяла свой бокал.

– За свободу, – прошептала она и залпом осушила бокал.

Люся была тем типом человека, которого не брали ни жизненные передряги, ни чужие проблемы. Ее оптимизм был не просто чертой характера – это была стихия, заразительная и не знающая границ. Она могла найти повод для смеха в тонущем корабле и зажечь огонек надежды в самом выгоревшем взгляде. И сейчас, видя, как Лиза медленно, но верно тонет в трясине собственной жалости к себе, Люся включила свой внутренний реактивный двигатель. Она решительно подлила вина в оба бокала, хлопнув бутылкой по столу с таким видом, будто только что подписала важнейший указ.

– Так, стоп! Стоп, стоп, стоп! – ее голос звенел, перекрывая тихие всхлипы Лизы. – Хватит этого нытья. Давай-ка включим мозги и логику, которую ты успешно отключала все это время. Ты – умница. Ты – красавица. Ты, между прочим, всегда зарабатывала больше своего бывшего альфонца-козла! Он на твои деньги, извини, ночные клубы и духи любовницам оплачивал! А ты сидела тут и верила в его «гениальные бизнес-проекты», которые прогорали один за другим.

Лиза посмотрела на нее широко раскрытыми глазами. Горькая правда, которую она сама от себя скрывала, прозвучала так громко и неоспоримо, что стало даже смешно.

– Но теперь, – Люся подняла свой бокал, и ее глаза сверкали, – теперь в твоей квартире живет Свобода. И я, как ее официальный представитель, беру тебя в работу. План действий, слушай сюда! Пункт первый: сегодня мы напиваемся в стельку. Я остаюсь ночевать. Пункт второй: завтра, с похмелья, которое мы будем лечить рассолом и с абсолютной уверенностью, мы идем заниматься твоей внешностью. Новые волосы, макияж, маникюр. Все, чтобы ты посмотрела в зеркало и увидела не его жертву, а ту самую красотку, которой ты и являешься. Пункт третий: тотальный разбор гардероба. Все эти застиранные халаты и растянутые свитера – в мусорку. Покупаем платья, от которых у мужиков челюсти на пол падают. Все ясно?

Лиза, уже поддавшаяся магнетизму подруги, кивнула, и на ее лице впервые за вечер появилось подобие улыбки.

– Ясно, генерал.

Выпив еще вина, они перешли от слез к хохоту. Вспоминали смешные истории из студенчества, передразнивали Кирилла, строили невероятные планы. К полуночи, уже изрядно выпившие, они вальяжно развалились на Лизкиной кровати, не в силах даже дойти до гостиной, чтобы уложить Люсю на диван.

И вот тут, в этом пьяном и счастливом угаре, Люся, перевалившись на бок и тыча пальцем в Лизу, произнесла с мокрыми от слез смеха глазами:

– А вот и пункт четвертый… Самый главный! Клянись! Клянись мне прямо сейчас, Лизка… что мы… мы поедем в отпу-о-ой! Обязательно! Хотя бы на недельку!

Лиза хохотала, пытаясь оттолкнуть ее палец.

– Куда? Зачем?

– Чтобы… чтобы погреть свои красивые бока под южным солнышком! – с пафосом провозгласила Люся. – Чтобы пить коктейли с зонтиками! И чтобы завести… вот именно! Курортные романчики! Никаких обязательств! Только флирт, комплименты и поцелуи под шум прибоя! Клянись!

И Лиза, захлебываясь смехом, подняла вверх руку, как пионер.

– Клянусь! Едем! На море! За романчиками!

– Ура-а-а! – прокричала Люся и повалилась на подушку. – Вот теперь… теперь все будет хорошо. Спокойной ночи, моя разведенная и самая красивая подруга.

И засыпая под уютное мурлыканье пьяного дыхания рядом, Лиза впервые за долгие месяцы почувствовала не тяжесть одиночества, а легкое, пьяное, но такое сладкое предвкушение новой жизни. Жизни, в которой есть место солнцу, смеху и подруге, которая не даст упасть.

Утро было безжалостным. Солнечный луч, нагло пробивавшийся сквозь щель в шторах, резал глаза, как стекло. В воздухе стоял сладковато-кислый запах вчерашнего вина и печали. На столе, как трофеи проигранной битвы, красовались две пустые бутылки.

Лиза первой открыла глаза и тут же застонала, схватившись за голову. Мир раскачивался с неприятной амплитудой. Рядом донесся ответный, более громкий стон.

– Лизка… Я, кажется, умираю, – просипел голос Люси. – Воду… Или расстрел.

Молча, как две тени, они поплелись в ванную, сцепившись в немой очереди. Освежающий душ немного привел их в чувство. Люся, выходя первой и закутанная в выданный Лизой растянутый махровый халат с зайчиками, с облегчением выдохнула:

– Спасибо, хозяюшка, что выдала мне этот шикарный наряд. А то пришлось бы сейчас ехать домой переодеваться. А я, – она сделала драматическую паузу, пошатываясь, – не в состоянии даже до лифта дойти, не то что за руль сесть. Поэтому, дорогая, план таков: крепкий кофе. Мне двойной. Чего-нибудь пожевать, чтобы не умереть. Быстро красимся, чтобы не пугать народ, и вперед – покорять магазины. На метро. Я героически готова к подвигу.

Лиза стояла посередине кухни, впав в прострацию. Она смотрела на бутылки, и в голове у нее медленно всплывали обрывки вчерашних разговоров, клятв и обещаний. Она никогда не позволяла себе так напиваться, и теперь чувствовала себя не просто плохо физически, а растерянной и беззащитной.

Люся, тем временем, уже суетилась у чайника, найдя кофе и хлеб.

– Чего уставилась, как инопланетянка на артефакт? – бодро, хоть и с хрипотцой, бросила она. – Ты тут хозяйка или кто? Давай, пои гостью кофе, а я, – она многозначительно ткнула пальцем в сторону спальни, – пойду проведу инспекцию в твоем гардеробе. Посмотрю, что можно сейчас на тебя напялить, чтобы ты выглядела… ну, скажем так… прилично. Потому что я сомневаюсь, что в твоем нынешнем состоянии ты способна сама на подвиг «одеться не в пижаму».

Не дожидаясь ответа, Люся, подхватив свою чашку с только что налитым кипятком, деловито направилась в спальню Лизы. Лиза медленно, будто во сне, принялась готовить кофе, слыша из-за двери возгласы: «О боже!», «Лизка, это вообще что? Платье-мешок?» и ободряющее: «Ничего, мы со всем этим разберемся!»

И странно, но этот напор, эта бодрая суета сквозь похмельную муку начали потихоньку возвращать Лизу к жизни. Было страшно, непривычно и голова раскалывалась, но в воздухе уже витало что-то новое. Что-то, пахнущее не вчерашним вином, а свежим кофе и грядущими переменами.

Глава 7.

Их дружба, выкованная в студенческие годы, была крепче любого семейного устава. Лиза и Люся познакомились в университете, будучи соседками по комнате в общежитии. Две провинциальные девчонки, приехавшие покорять столицу, они быстро нашли общий язык. Вместе готовились к экзаменам, вместе делили последнюю пачку доширака, вместе мечтали о будущем. После окончания университета обе устроились работать в рекламное агенство. И, чего греха таить, обе подрабатывали, делая студентам контрольные, переводы и чертежи.

Родители Лизы жили в другом городе, так же, как и у Люси. После смерти бабушки Лизы, ее родители продали квартиру, добавили все свои накопления и отдали дочери деньги на покупку квартиры в столице. «Чтобы наша девочка не скиталась по чужим углам», – сказал отец, и в его глазах стояла и гордость, и грусть. Так у Лизы появилось свое, собственное гнездышко – небольшая, но уютная двушка.

Кирилл учился с ними в том же университете. Правда, жил с родителями, что поначалу казалось Лизе плюсом – «неразлучен с семьей, значит, семейный». Ей казалось, что у них – любовь. Та самая, из романов. Он был обаятельным, настойчивым, дарил цветы и говорил правильные слова. Но после свадьбы все изменилось. Кирилл, не раздумывая, перебрался в ее квартиру и с первых же дней повел себя как полноправный хозяин. Ее маленькое гнездышко, купленное на деньги родителей, стало его территорией. Он критиковал ее готовку, ее друзей, ее работу. Постепенно из обаятельного юноши он превращался в деспота. А заступиться за Лизу было некому. Родители далеко, а жаловаться им она не решалась, боясь их расстроить и чувствуя жгучую стыдливость за свой провал в личной жизни.

Люся видела все это и хваталась за голову. Она пыталась говорить с Лизой, но та лишь отмахивалась: «У всех бывает, он просто устает», «Он же меня любит, просто у него характер такой».

И вот однажды утром Лиза не вышла на работу. Не позвонила, не написала. Это было непохоже на нее. Люся, позвонив на мобильный и получив в ответ сбивчивое, заплаканное бормотание, сорвалась с места и помчалась к подруге.

Дверь открыл сам Кирилл, с наглой, самодовольной ухмылкой.

– А чего приперлась? – буркнул он.

Люся, не отвечая, протолкнулась мимо него. Лиза сидела на кухне, зажав в руках платок. Ее лицо было бледным, а на щеке и на скуле цвели свежие, багровые синяки. Левое запястье было неестественно опухшим.

– Он… я… я споткнулась о табурет, – попыталась соврать Лиза, глядя на подругу умоляющими глазами.

Но Люся уже все поняла. Она обняла Лизу за плечи и почувствовала, как та вся дрожит.

– Все, Лизка. Все, хватит. Ты споткнулась не о табурет. Ты споткнулась об этого урода. И сейчас мы поднимем тебя, и ты больше никогда здесь не упадешь. Я тебе обещаю.

Именно в тот день, глядя на испуганное, избитое лицо лучшей подруги, Люся поклялась себе, что вытащит Лизу из этого ада. И она сдержала слово. Начались долгие, изматывающие уговоры, поиск адвоката, сбор доказательств. И вот теперь, с пустыми бутылками на столе и тяжелой головой, они праздновали первый день ее настоящей, свободной жизни. Жизни без страха.

Магазин был похож на храм, а они – на двух грешниц, совершающих вынужденное паломничество с похмелья. Стеклянные двери раздвинулись, впустив их в прохладный, благоухающий парфюмерным облаком мир. Лиза почувствовала себя голым просяным зернышком на фоне этих глянцевых витрин, где манекены с холодными фарфоровыми лицами демонстрировали недостижимую, стерильную красоту.

Люся, напротив, вошла, как полководец на поле брани. Ее взгляд, несмотря на недомогание, был ясен и целеустремлен. Она с ходу взяла под козырек двух консультантов, вежливо, но твердо отказавшись от их помощи.

– Только мои глаза и ее инстинкты, – заявила она, хватая Лизу за локоть и увлекая вглубь торгового зала. – Первый удар – по «камуфляжу». Потому что твоя красота не должна прятаться. Она должна быть подчеркнута, облачена в броню из хорошей ткани.

Лиза послушно позволяла вести себя между стеллажами, заваленными невообразимым количеством вещей. Ее пальцы машинально тянулись к привычному – к бесформенным кардиганам «под все», к блузкам нейтральных, пыльных оттенков, к джинсам-бойфрендам, в которых можно было бы раствориться в толпе.

– Нет, нет и еще раз нет! – Люся выхватывала очередной «пылесборник» из ее рук и вешала обратно. – Ты что, хочешь и дальше быть серой мышкой? Смотри!

Она провела ладонью по рукаву простого, но безупречно скроенного платья цвета спелой вишни.

– Камуфляж – это не то, что скрывает. Это то, что подчеркивает достоинства. Прячет недостатки, да, но главная его задача – работать на тебя. Как броня у рыцаря. Она не делает его невидимым. Она делает его сильным, красивым и неуязвимым. Вот что нам нужно.

Под ее чутким, хоть и слегка затуманенным похмельем, руководством, Лиза начала примерять. Сначала нерешительно, с опаской оглядываясь на свое отражение. Но с каждым новым нарядом что-то менялось. Платье-футляр из плотного трикотажа графитового цвета, облегая стан, вдруг показало, что у нее есть талия, а не просто переход от груди к бедрам. Кожаные брюки, казавшиеся ей ранее дерзкими, сидели так, будто их сшили именно на нее, подчеркивая стройность ног. Легкая шелковая блуза с затейливым запахом и развевающимися рукавами делал ее движения воздушными, невесомыми.

– Вот видишь? – Люся стояла снаружи примерочной, сияя как ребенок, нашедший клад. – Это же ты! Настоящая! Ты не серая мышка, ты… пантера. Скрытная, грациозная и чертовски эффектная. Просто ты сама об этом забыла.

Когда корзина была заполнена до отказа «камуфляжем» – броней из качественных тканей и безупречного кроя, настал черед «боевого раскраса». Они переместились в отдел косметики. Здесь Люся творила уже как шаман, призывающий духов былой красоты.

– Твоя кожа – это чистый холст, – бормотала она, подобрав тональную основу с помощью консультанта. – А эти синяки под глазами – просто следы усталости, которые мы сейчас сотрем. Мы не будем замазывать тебя под маску. Мы просто вернем тебе свежесть.

Лиза сидела с закрытыми глазами, пока кисточки и спонжи скользили по ее лицу. Она слышала шепот подруги, чувствовала легкие прикосновения и вдыхала сладковатый аромат кремов и пудр. Это был странный, почти ритуальный процесс очищения. С нее словно смывали не только следы вчерашнего алкоголя и бессонной ночи, но и тонкий, невидимый слой унижений и страха.

– Открой глаза, – наконец сказала Люся.

Лиза послушалась. И не узнала себя. В зеркале смотрела на нее женщина. Уставшая глубина под глазами исчезла, уступив место ровному, сияющему тону кожи. Легкие, почти невесомые стрелки подчеркнули разрез глаз, сделав взгляд более открытым и глубоким. На скулы были нанесены крохотные капельки хайлайтера, ловившие свет и придававшие лицу объем и свежесть. А на губах – не ее привычная бесцветная гигиеническая помада, а бархатисто-матовый оттенок «пыльной розы», нежный, но уверенный.

– Боевой раскрас готов, – с удовлетворением констатировала Люся. – Он не кричит, он шепчет. Но этот шепот слышно за версту. Он подчеркивает твою нежность, твою женственность, но при этом говорит: «Я знаю себе цену».

Финальным аккордом стал салон красоты. Люся, не слушая возражений, отвела ее к своему мастеру. «Просто подравнять и освежить цвет», – уговаривала Лиза. Но в результате ее длинные, некогда ухоженные, а в последний год просто собранные в хвост волосы, обрели новую жизнь. Мастер не стал кардинально менять цвет, лишь углубил родной каштановый, добавив ему медных, теплых отсветов. А стрижка… Казалось, он лишь слегка прошелся по прядям, но они обрели объем, форму, и стали мягко обрамлять лицо, скрывая угловатость скул и делая взгляд карих глаз более выразительным.

Когда они, наконец, вышли на улицу, неся в руках несколько увесистых брендовых пакетов, вечер был в самом разгаре. Лиза шла, и ветер шевелил ее новые волосы. На ней было то самое платье-футляр, под ним – новое, кружевное белье, которое Люся настоятельно потребовала купить:

– Броня должна быть полной, от кожи и до самых кончиков, а на лице – тот самый «боевой раскрас».

Лиза ловила на себе взгляды прохожих. Не наглые, оценивающие, какими они бывали раньше, когда на ней висело бесформенное полотнище. А взгляды заинтересованные, любопытные, а порой и откровенно восхищенные.

– Ну что, – Люся с удовлетворением выдохнула, закусывая в кафе кусочком пиццы. Они сидели у панорамного окна, наблюдая за вечерним городом. – Чувствуешь разницу?

Лиза оторвала взгляд от своего отражения в темном стекле и посмотрела на подругу. В ее глазах не было слез, не было растерянности. Там горел новый, непривычный, но такой желанный огонек.

– Да, – тихо сказала она. – Я чувствую. Как будто… я вернулась в свое тело. Но это тело стало другим. Сильнее.

– Оно всегда таким было, – поправила ее Люся. – Ты просто позволила ему надеть правильную униформу. И нанести правильный раскрас. Для битвы за собственное счастье.

И глядя, как Лиза невольно выпрямляет спину и с любопытством оглядывает прохожих, Люся поняла – это только начало. Начало долгого, трудного, но такого прекрасного пути к себе. К той Лизе, которая заслуживала не жалких подачек в виде скандалов и извинений, а настоящей, большой любви. И первый, самый важный шаг, пусть и с похмелья и с пустым кошельком, был сделан.

Глава 8.

Утро понедельника встретило Лизу солнечным лучом, который уже не резал глаза, а ласково гладил щеку. Она стояла перед зеркалом в своей новой «броне» – том самом платье-футляре графитового цвета, и не могла оторвать взгляд от своего отражения. Отражение смотрело на нее уверенной, немного удивленной женщиной с безупречным макияжем и уложенными в мягкие волны волосами. Внутри все еще копошилась неуверенность, но сверху она была прикрыта прочным слоем нового имиджа.

Звонок в домофон заставил ее вздрогнуть.

– Выходи, красотка, я подъехала! – раздался бодрый голос Люси в трубке. – Не могу дождаться, чтобы увидеть лица наших коллег!

Лиза глубоко вздохнула, поправила прядь волос и вышла из квартиры. У подъезда ее ждала знакомая видавшая виды малолитражка Люси – рыжая, с парой мелких вмятин. Но сегодня этот неказистый автомобиль казался Лизе самым роскошным лимузином.

Люся, высунувшись из окна, присвистнула.

– Вот это да! – ее глаза сияли торжеством. – Я, конечно, знала, что результат будет ошеломительный, но ты… в моей тачке ты смотришься как кинозвезда в ретро-кабриолете! Садись, королева, повезу с ветерком!

Дверь пассажира со скрипом открылась, и Лиза, улыбаясь, устроилась на слегка просевшем сиденье. Салон пахнет кофе, духами Люси и старым пластиком – знакомый и уютный запах.

По дороге в офис Люся, ловко перестраиваясь между потоками машин в своем юрком «железном коне», без умолку болтала, стараясь отвлечь подругу от нарастающего волнения. Но Лиза почти не слушала. Она смотрела в свое отражение в боковом зеркале, которое покачивалось на неровностях дороги. И это отражение ей нравилось.

Подъем на лифте до их этажа показался вечностью. Двери раздвинулись, и они вышли в знакомый холл. Первой, как всегда, заприметила их Ольга Николаевна, секретарша-ветеран. Ее взгляд, привычно скользнувший по Люсе, замер на Лизе. Брови поползли вверх, глаза округлились. Она даже привстала за своим столиком.

– Лиза? Лизавета? – проскрипела она, не веря своим глазам. – Это ты?

– Доброе утро, Ольга Николаевна, – улыбнулась Лиза, и ее новая помада мягко блеснула при свете ламп.

– Да… доброе… – пробормотала секретарша, не отводя от нее взгляда.

Эффект был как от разорвавшейся бомбы замедленного действия. По мере их продвижения по коридору, за ними тянулся шлейф из восхищенных взглядов, приглушенных возгласов и откровенного изумления. Кто-то ронял: «Лиза, ты выглядишь потрясающе!», кто-то просто подмигивал и одобрительно кивал.

Лиза чувствовала, как по ее щекам разливается румянец. Она не привыкла к такому вниманию. Но это внимание было приятным. Оно было теплым, восхищенным, а не оценивающим и осуждающим, как взгляды Кирилла.

Наконец, они добрались до своего отдела. Несколько их коллег, уже сидевших за компьютерами, замерли. Воцарилась секундная тишина, а затем раздался дружный, искренний возглас одобрения.

– Вау, Лизка! Ты что, на конкурс красоты собираешься?

– Обалдеть! Платье – что надо!

– Да ты просто королева!

Лиза смущенно улыбалась, развешивая пальто и пряча сумочку. Люся стояла рядом, сияя, как счастливая фея-крестная.

Когда первая волна комплиментов схлынула и все разошлись по рабочим местам, Люся наклонилась к Лизе, уже сидевшей за своим столом, и прошептала ей на ухо:

– Вот видишь? А ты боялась. И пусть твой кошелек оглох от вчерашнего шопинга, а я плачу за свою однушку на окраине ипотеку до седых волос, – она ободряюще подмигнула, – но мы ОБЯЗАТЕЛЬНО поедем греть бока под солнышком. Срочно нужен тебе сногсшибательный купальник, чтобы завершить образ! Да и вообще… – Люся томно провела рукой от груди к талии, – я, если честно, соскучилась по мужским крепким объятиям. Что ни говори, а мы с тобой, подруга, еще те красотки!

Лиза рассмеялась, глядя на свою эффектную, полную энтузиазма подругу, и впервые за долгое время почувствовала не тяжесть будней, а легкое, щекочущее нервы предвкушение будущего. Будущего, в котором есть место солнцу, смеху и новому, красивому купальнику.

Кофе-брейк в их агентстве был священным ритуалом. Не столько для того, чтобы взбодриться кофеином, сколько для обмена последними новостями и сплетнями. Сегодня Лиза была главным объектом обсуждения, и она, пунцовая от комплиментов, с наслаждением первый глоток капучино, когда Люся решительно взяла ее за локоть и отвела в самый дальний угол комнаты отдыха, подальше от ушей любопытных коллег.

– Лизка, тише и спокойно, как партизан на задании, – прошептала Люся, оглядываясь по сторонам с преувеличенной подозрительностью. – У меня для нас новая миссия. Добыча.

Лиза широко раскрыла глаза.

– Что? Уже? Люсь, мы только к одиннадцати добрались! Когда ты успела?

Люся с наслаждением допила последний глоток своего эспрессо, поставила чашку с грохотом и, скорчив смешную гримаску, выпалила:

– Уметь надо, Лизок! Пока ты там красила реснички с особым тщанием, я мониторила все знакомые форумы. Конец учебного года, как никак! – она прошептала последнюю фразу, как пароль. – Сезон стартует. Студенты просыпаются и понимают, что живы, а курсовые и контрольные – нет. И у нас с тобой, дорогая моя, уже есть три страждущих клиента! – Люся торжествующе выдохнула, расправив плечи. Она выглядела как сытый кот, поймавший сразу трех мышей до завтрака. – Две контрольные по экономике и один чертеж. Бюджеты наши будут восполнены, а кошельки – потолстеют. Как твои планы на вечер? – она подмигнула.

Лиза покачала головой, глядя на подругу с нежностью и восхищением. Эта девушка была генератором идей и двигателем прогресса в одном флаконе.

– Ты неисправима, – вздохнула она, но в глазах у нее уже загорелся знакомый азартный огонек. Работа над студенческими работами, несмотря на всю ее «теневую» природу, была для них не просто заработком. Это было напоминанием о студенческих годах, вызовом их интеллекту и отличной разминкой для мозгов.

– Кто же еще будет исправлять твою скучную жизнь, как не я? – парировала Люся, беззаботно махнув рукой. – Так что, вечером, после работы, мой скромный офис на колесах к твоим услугам. Заедем за моим ноутбуком, купим по дороге шоколада для вдохновения и вперед – спасать несчастные студенческие души! И наши собственные, конечно, – она добавила, похлопывая себя по бедру, где в воображении уже лежал туго набитый кошелек.

Лиза улыбнулась, глядя на свою подругу. Всего пару дней назад ее мир был серым и безрадостным. А сегодня в нем были восхищенные взгляды коллег, планы на отпуск и тайная миссия по спасению студенческих семестров. И все это – благодаря неугомонной Люсе, которая умела находить приключения и деньги буквально из воздуха.

Вечерний город за окном люсиной малолитражки медленно погружался в сумерки. Они, наконец, вырвались из офиса, и теперь их ждал новый «рабочий» фронт – студенческий. Заехав к Люсе на окраину, они забрали скомканный на скорую руку пакет с вещами и ее верный, видавший виды ноутбук. По дороге заскочили в круглосуточный магазин, где Люся с стратегическим видом загрузила в корзину пару пачек пельменей, плитку шоколада.

– Боеприпасы для мозгового штурма, – авторитетно заявила она, расплачиваясь на кассе.

Когда они, наконец, вошли в лизину квартиру, та с облегчением скинула туфли. Тишина и уют родных стен после шумного дня были бальзамом на душу. Она собиралась просто поужинать и погрузиться в работу, но Люся, расставив свои нехитрые пожитки, развалилась на диване и огорошила ее новым заявлением.

– Кстати, Лизок, я тут подумала… Пока мы не найдем тебе какого-нибудь сногсшибательного мужика, который будет носить тебя на руках, я тут поживу. Для моральной поддержки. А то одна ты в своей квартире затоскуешь.

Лиза, ставившая чайник на кухне, замерла. Она вошла в комнату и посмотрела на подругу с немым укором и сомнением.

– Люсь, ну какой еще мужик? – вздохнула она, прислонившись к дверному косяку. – Мне бы от Кирилла окончательно отойти, в себя прийти… Один запах мужского одеколона сейчас вызывает у меня панику.

Люся фыркнула, откусывая уголок шоколадки. Она поднялась с дивана, подошла к Лизе и, взяв ее за руки, посмотрела прямо в глаза своим пронзительным, уверенным взглядом.

– Отходят в мир иной, Лизка, – сказала она без тени иронии. – А ты – живая, красивая и свободная женщина. С Кириллом ты развелась. Юридически и, надеюсь, эмоционально. Твоя душа уже зализала раны и готова расправить крылья. Она чует, что пора. Пора впустить того самого, непобедимого рыцаря твоего сердца. Не какого-то подобие бывшего урода, а настоящего. И мое сердце, – она ткнула себя пальцем в грудь, – а оно у меня безошибочное, чует, что твое счастье уже стучится к нам в дверь. Нужно только перестать бояться его впустить.

Лиза слушала ее, и в ее глазах боролись неверие и слабая, робкая надежда. Эта безапелляционная вера Люси в счастливое будущее была заразительной, как вирус.

– Ты действительно так думаешь? – тихо спросила Лиза.

– Я не думаю, я знаю! – Люся уверенно обняла ее за плечи и повела на кухню, где уже свистел чайник. – А пока твой рыцарь скачет к нам на белом коне, пусть его место на диване займет твоя верная оруженосица. И не спорь! Иди вари пельмени, а я раскладываю наш «офис». Деньги сами себя не заработают, а будущему приданому для твоей свадьбы нужен прочный финансовый фундамент!

И пока Люся деловито раскладывала на кухонном столе ноутбуки и распечатки, громко рассуждая о том, как они «разделают» эти студенческие работы, Лиза стояла у плиты и смотрела на закипающую воду. И впервые за долгое время мысль о «сногсшибательном мужике» не вызывала у нее приступа паники, а лишь легкую, смутную улыбку. Может быть, Люся и вправду была права? Может быть, счастье и впрямь где-то рядом, и нужно просто перестать бояться сделать ему шаг навстречу?

Глава 9.

Весна, начавшаяся с хрустального звона проталин и робкого зеленого пушка на деревьях, буйно отзвенела майскими ливнями и уступила место неминуемому, властному лету. Город налился густым, сладким зноем, асфальт плавился на солнце, а из открытых окон доносились запахи жареного мяса и звуки летних хитов.