13 историй проклятого дома

Вступление

В центре города, там, где река делает плавный поворот, возвышается «Белый Шпиль» —новостройка, чей силуэт словно вырастает из земли. Двенадцать этажей безупречного дизайна, подземный паркинг, консьерж и закрытый двор с идеально подстриженным газоном и яркой детской площадкой.

Но есть в этом совершенстве что-то неправильное. Что-то, что заставляет прохожих невольно замедлять шаг, а затем ускорять его, стремясь поскорее миновать это место. Будто дом хранит какую-то тайну, которую не хочет раскрывать. Воздух вокруг дома тяжёлый, пропитанный странным ароматом, смесью свежей краски и затхлости, нового бетона и болотной сырости. Этот запах словно говорит о том, что за безупречными фасадами скрывается нечто иное, нечто зловещее, что было здесь раньше и останется после.

В ясные дни здание сверкает, как драгоценность, но в сумерках его силуэт искажается, а окна начинают отражать окружающий мир искажённо, словно кривые зеркала в парке ужасов. А иногда, если присмотреться внимательнее, сквозь безупречную современность проступают очертания другого здания: разбитые окна, облупившаяся краска, граффити на стенах. Словно дом существует в двух временах одновременно, как будто его идеальная оболочка скрывает сломанную, потрескавшуюся сущность, которой ей только предстоит стать.

13 этаж

Я никогда не думал, что запах нового дома может быть таким тревожным.

Свежий бетон, лак, немного краски – казалось бы, обычный аромат новостройки. Но почему-то он всегда вызывал у меня ощущение, будто здание ещё живёт. Будто стены не успели остыть после того, как их «собрали», будто внутри бетонной плоти всё ещё что-то шевелится, дышит, ждёт.

Меня зовут Илья Немов. Двадцать семь лет, программист. Вернее, уже не просто программист, а руководитель отдела разработки в крупной IT-компании нашего маленького города. Звучит солидно, хотя на деле это значит, что теперь я отвечаю не только за код, но и за ошибки людей, которые его пишут. Да и размер нашего города означает, что крупность нашей компании на общероссийском уровне с трудом можно разглядеть в микроскоп.

Как бы то ни было, работы стало больше, времени – меньше. Зато появилась возможность позволить себе то, о чём мечтал все последние годы: собственную квартиру. Да не просто квартиру, а место в хорошем новом доме.

«Белый Шпиль» выглядел так, будто его вырастили прямо из земли: тонкая, блестящая «свечка» из стекла и бетона на самом берегу реки. Двенадцать этажей, один подъезд, закрытый двор с газоном и фонарями, подземный паркинг, охрана и консьерж, который улыбается даже тогда, когда ты приходишь домой в три ночи. В центре города, но при этом в стороне от прочих зданий. В рекламных буклетах квартиры называли «городскими апартаментами у воды», и, признаться, впервые переступая порог, я чувствовал себя как человек, который наконец-то выбрался из грязи и смог дотянуться до чего-то настоящего.

Квартира на одиннадцатом этаже – мечта любого одинокого айтишника. Просторная гостиная с видом на реку, панорамное окно на всю ширину стены, отдельный кабинет, где можно сидеть за ноутбуком до рассвета, не замечая, как темнеет за окном. Первые ночи я даже не закрывал шторы, а просто сидел в кресле и смотрел на отражения фонарей в воде. Мир казался упорядоченным и спокойным. Идеальным.

Но с самого начала было кое-что странное.

Я не мог объяснить это ощущение словами. Оно появлялось каждый раз, когда я находился в лифте один. Не страх и не тревога, а скорее морозный холодок под кожей, будто кто-то дышит тебе в затылок, но ты не слышишь дыхания. Ощущение чужого присутствия. Как будто в тесной кабине вместе со мной находился кто-то ещё. Не человек, не животное. Просто неведомый наблюдатель.

Я пытался списать это на переутомление. Нервная система после сложных проектов и дедлайнов часто выкидывает и не такие фокусы. Но однажды, возвращаясь домой поздно вечером, я заметил то, чего не мог объяснить никакой логикой.

Перед самым открытием дверей на моём этаже, дисплей лифта на мгновение вспыхнул невозможной цифрой «13».

Я моргнул и посмотрел снова. Там уже было привычное «11». Тишина стояла такая густая, что я услышал собственный пульс, бьющий в висках.

Показалось. Конечно показалось. Лифт в двенадцатиэтажном доме не может ехать на тринадцатый. Такого этажа просто не существует.

Но почему тогда сердце колотилось так, будто я стоял на краю пропасти?

Через пару дней история повторилась. Только на этот раз чуть иначе. Я поднимался домой после встречи с друзьями, было уже за полночь. В кабине я был один. На панели мигнуло «10», потом «11»… и вдруг снова «13». Лифт не остановился. Казалось, что он движется дольше, чем должен. Как будто я поднялся выше одиннадцатого, и даже выше двенадцатого этажа.

Когда двери открылись, я вышел в коридор и первым делом посмотрел на табличку рядом с дверью.

«11 этаж»

Как и всегда.

Я нервно выдохнул и снова вздохнул, не заметив, как до этого задержал дыхание. Воздух здесь был другой. Сырой, холодный, будто в шахту попал сквозняк. И где-то далеко, в глубине коридора, мне показалось, что я слышу шаги. Глухие и трескучие, будто кто-то шагает по плотному снегу. Медленные и размеренные.

Я простоял так, прислушиваясь и не двигаясь, минуту или две. Потом тихо выдохнул и открыл дверь своей квартиры. Лифтовая шахта и лестничный марш располагались в самом центре здания. На каждом этаже их по кругу обвивал коридор, двери из которого вели в квартиры. На каждой из четырёх стен одна дверь, четыре квартиры на этаже. Моя квартира располагалась справа от выхода из лифта. Но это значит, что никто не мог ходить в коридоре далеко, потому что весь коридор был рядом. Разве что в одной из квартир не закрыли дверь, и я слышал шаги из дальней комнаты той квартиры. Эта мысль немного меня успокоила.

Вот только с того вечера я стал замечать это всё чаще. Иногда лифт останавливался на секунду между этажами, замирал, как зверь, прислушивающийся в темноте к дыханию добычи. Но потом снова трогался. Иногда лампы внутри моргали, хотя во всём доме свет работал идеально. А иногда мне казалось, что двери открывались чуть-чуть раньше, чем следовало, словно кто-то хотел выйти первым.

Я убеждал себя, что это просто мелочи. Но с каждым днём уверенность таяла.

Я не сразу понял, что боюсь пользоваться лифтом. Каждый раз, нажимая кнопку, я на секунду замирал в нерешительности, будто знал, что делаю что-то опасное, но всё равно продолжаю. Как ребёнок, который кладёт руку на плиту, даже зная, что обожжётся.

Прошла неделя. Работа засосала меня полностью: новая должность, задачи, планёрки, десятки сообщений в чатах. Я приходил домой поздно, ел что-то на бегу и засыпал прямо в одежде. И всё это время пытался не думать о лифте.

Но он напоминал о себе.

Странности продолжили проявляться в мелочах. Иногда кабина чуть дольше стояла на первом этаже, будто кого-то ждала. Или двери закрывались слишком медленно.

Пару раз мне показалось, что внутри пахнет гарью. Я обращался с этим вопросом к консьержу, но никаких пожаров или поломок в доме не было. Да и запах он никакой не почувствовал.

Однажды я даже ощутил, как за спиной кто-то выдохнул мне в шею. Резко обернулся – никого. Я был в лифте один.

Я рассказывал об этом друзьям – они смеялись. «Переработал», «слишком много кофеина», «надо сходить к психотерапевту». Я и сам хотел бы в это верить. Но в глубине души понимал, что это не стресс.

***

Вечером пятницы я задержался на работе дольше обычного. Хотя, учитывая увеличившуюся нагрузку, стоит сказать, что вышел я в обычное своё время. Выйдя из офиса, поймал себя на странном ощущении: мне не хотелось домой. Не потому, что там было плохо, а потому что там был лифт. Но выбора не было, не ночевать же на работе.

Часы показывали без пятнадцати час ночи, когда я вошёл в холл. Консьерж спал, положив голову на стол, а вестибюль был залит тусклым светом ламп, включённых в ночном режиме. В такие минуты дом казался не новым, а старым. Слишком старым, словно стоял здесь не несколько месяцев, а сотни лет.

Перед лифтом я немного задумался, как и всегда, может стоит воспользоваться лестницей? Но длинный рабочий день и высота моего этажа постоянно разрушали это моё намерение.

Я нажал кнопку вызова.

Щелчок реле. Двери открылись мягко, без звука.

Внутри я сразу почувствовал, что сегодня всё будет не так.

Кабина не тронулась сразу. Она стояла несколько секунд, как будто прислушивалась к моему дыханию. Потом плавно начала движение вверх.

«1», «2», «3», – цифры менялись как обычно.

На «10» свет внутри лифта моргнул. Один раз. Второй. Потом снова загорелся ровно. Когда высветилось «11», я уже потянулся на выход, но лифт не остановился.

Он ехал дальше.

Я застыл, не в силах пошевелиться.

«12» не появилось. Дисплей погас полностью. Только мягкое гудение мотора и лёгкая вибрация пола подсказывали, что лифт не сломан и продолжает своё движение.

Секунда. Другая. Ещё несколько. Сколько это длилось – не знаю. Казалось, целую вечность.

А потом резкий щелчок, и двери раскрылись.

Первое, что я почувствовал, был запах. Холодный, сырой, гнилой. Как в старом подвале, где годами хранились забытые вещи. Следующее, на что я обратил внимание, была тишина. Абсолютная. Отсутствовало даже привычное еле слышно гудение ламп.

Я вышел.

Коридор, на первый взгляд, выглядел точно так же, как на любом другом этаже: серые стены и металлические двери квартир.

Но кое-что было не так. Во-первых, таблички с номерами отсутствовали. Вместо них на стенах висели пустые золотистые прямоугольники. Во-вторых, почтовые ящики, которых раньше не было, теперь висели у самого лифта. Старые, ржавые, с выломанными замками. А главное – свет. Он был не электрическим. Бледный, подобно лунному, он лился откуда-то сверху, будто проникал сквозь потолок.

Я сделал несколько шагов вперёд. Под ногами хрустели осколки стекла. Из-под одной двери тонкой струйкой тянулся туман. За поворотом скрипнула дверь.

– Есть тут кто-нибудь?.. – сказал я и сам не узнал свой голос.

Ответом мне стало то ли эхо, то ли шёпот. Непонятное бормотание, от которого по спине поползли мурашки.

Я хотел вернуться в лифт, но вдруг заметил, что двери за моей спиной закрыты. Панель не горит. Кнопки не светятся. Лифт исчез. Или никогда не существовал на этом этаже. В этом месте…

Сердце в груди потяжелело и покрылось коркой льда. Я не понимал, где нахожусь. Это был мой дом, ив то же время не мой. Тот же коридор, та же планировка. Но воздух здесь был мёртвый. Невозможный. Словно это не этаж… а воспоминание об этаже.

Я услышал шаги. Медленные, тяжёлые, размеренные. Где-то за поворотом. Я замер. Шаги приближались. С каждым ударом они звучали всё отчётливее. Не спешно, но неотвратимо, как тиканье часов. И чем ближе они были, тем сильнее я чувствовал взгляд. Кто-то смотрел на меня.

Я отступил к стене. Потом сделал два шага в бок, развернулся и ударил кулаком по двери. Если бы я сейчас был на одиннадцатом, то это была бы дверь моей квартиры.

– Откройся! – закричал я. – Откройся, чёрт тебя возьми!

Ничего. Только шаги. Всё ближе. И ближе.

И вдруг они прекратились.

Тишина.

Я медленно повернулся.

В противоположном углу коридора стоял человек. Человек ли? Лицо его расплывалось в полумраке. Он не двигался. Только стоял и смотрел. Его черный классический костюм казался траурным и резко контрастировал с бледностью лица.

Я не знаю, сколько мы стояли так.

Две фигуры в невозможном месте. Только один живой, взъерошенный, задыхающийся от паники. А второй будто вырезан из воздуха. Спокойный. Безмолвный. Невыносимо неподвижный. Между нами было метров пять, и даже на таком расстоянии казалось, что он возвышается надо мной.

Он не подходил ближе.

Я тоже не решался пошевелиться.

– Кто ты?.. – спросил я наконец дрогнувшим голосом.

Незнакомец не ответил. Но в тот же миг в груди холодно кольнуло. Я понял, что он улыбается, пусть и не видел его улыбки. Словно он встретил того, кого давно ждал.

– Это не смешно, – выдавил я. – Скажи, кто ты?

Он двинулся. Медленно, размеренно, как актёр на сцене, который знает, что каждая секунда его движения является частью спектакля.

Шаг.

Ещё шаг.

Казалось, что он идёт ко мне целую вечность. С каждым шагом воздух становился плотнее, сырее, тяжелее. А в голове вдруг начали всплывать вещи, которых я не помнил, которые я давно забыл. События прошлого, люди, разговоры, и даже запахи. Как будто кто-то листал мою жизнь наоборот.

Незнакомец остановился почти вплотную ко мне. Теперь я видел его лицо отчётливо. Точнее отсутствие лица. Белесая масса с выделяющимися полосами мышц, без глаз, без носа, без рта. Словно кто-то взял и замазал обычное человеческое лицо белым пластилином.

На лице чудовища не было ничего, но в то же время я ощущал на себе его пристальный взгляд. Я ощущал холод, пустоту, глубину, бесконечную глубину лифтовой шахты.

– Зачем… ты… – начал я, но не закончил.

Он поднял руку. Просто поднял, как человек, который хочет дотронуться.

Я отпрянул.

Тогда он сделал то, чего я не ожидал: опустил руку, развернулся и пошёл прочь.

Не убегая. Не торопясь. Просто пошёл в противоположную сторону коридора, где была только стена. И… вошёл в неё. Вошёл в стену как тень. Как дым втянулся в серый бетон.

Я остался один.

***

Не знаю, как я добрался до квартиры. Кажется, лифт вернулся сам собой, и двери открылись, когда я уже не надеялся их увидеть. Я зашёл внутрь, нажал на «11», и кабина послушно поехала вниз, будто ничего и не было.

Дома всё выглядело как обычно.

Тот же диван, ноутбук, кружка на столе, недопитый с утра чай. Только я больше не был прежним.

Я не спал всю ночь. Ходил по квартире, включал и выключал свет, смотрел в зеркало – словно проверял, остался ли я собой. Боялся, что увижу в зеркале человека без лица. Несколько раз я ловил отражение краем глаза и готов поклясться, что оно запаздывало. На секунду. Всего на миг. Но запаздывало.

***

На утро я попытался убедить себя, что всё произошедшее со мной было не более, чем сном. Или, в худшем случае, коротким помутнением сознания. Слишком много работы, слишком мало отдыха. Всё логично.

Но в доме стало меняться что-то ещё.

Почтовые ящики на первом этаже теперь выглядели не так. Они заржавели, облупились, и краска слезла с них хлопьями как старая кожа. Один из них был подписан моим именем, но почерк был не мой. Да и не были они подписаны! Раньше на них только и был, что номер квартиры. Я пробовал спрашивать старика-консьержа, но он не замечал перемен и смотрел на меня как на сумасшедшего.

Квартира напротив моей, которую, как уверял застройщик, никто не купил, вдруг оказалась обжитой: у стены стоял горный велосипед, а у порога появился коврик.

Я перестал пользоваться лифтом и стал подниматься и спускаться по лестнице. Но каждый раз, когда я шёл по ступеням, за стеной рычал и скрипел своими механизмами лифт. Словно он был зверем, а не бездушной машиной.

***

Через две недели я не выдержал. Мне нужно было понять, что это. Не кошмар, не сон, нет. Всё произошедшее со мной было слишком логично устроено, чтобы быть сном. Не галлюцинация – слишком много физических деталей, которые можно потрогать, понюхать, услышать.

Я поставил себе цель: поехать на тринадцатый этаж добровольно. Сознательно. И если он существует, то узнать, что это за место. Я понимал: либо я сойду с ума, либо поднимусь туда и посмотрю в глаза своему страху.

Я выбрал ночь пятницы, то же время, без пятнадцати час. Убедился, что я один и никого нет рядом. Даже консьерж куда-то делся, хотя мне казалось, что он круглосуточно сидит на своём посту.

Выдохнув, я нажал кнопку вызова. Лифт приехал мгновенно, будто знал, что я жду его.

Я вошёл.

Двери закрылись, панель мигнула, лампочка моргнула и загорела вполсилы. Лифт двинулся, хотя я даже не нажал никакой кнопки.

«1», «2», «3»…

На «11» кабина не остановилась.

Я стоял в полумраке, слушая гул двигателя, и считал удары сердца.

Один. Два. Три.

Рывок. Да такой, что я еле устоял на ногах.

Двери открылись.

И опять всё было по-другому. Теперь на стене напротив лифта висела табличка. Чёрная, металлическая, на углах заржавелая. На ней было выбито: ЭТАЖ 13.

В ту ночь я не чувствовал страха. Страх остался позади, на одиннадцатом этаже. Там, где мерцает монитор и звонят рабочие чаты. Там, где пахнет кофе и шоколадным печеньем. Там, где живёт человек по имени Илья Немов. А здесь, на тринадцатом, его будто никогда и не существовало. Так я думал, ещё не зная, с чем мне предстоит столкнуться.

Я сделал шаг вперёд.

Плитка под ногами скрипнула, как старый паркет. Свет по-прежнему лился сверху, мягкий и бледный, словно проходил сквозь слой воды. Коридор привычно уходил в стороны, но казался чуть длиннее, чем обычно. Как будто дом вытянулся, чтобы уместить в себе что-то большее, что-то лишнее.

Я шёл медленно, стараясь запоминать каждую мелочь. Стены были обшарпаны и покрыты грязными пятнами. В воздухе витали запахи плесени, ржавчины, старых газет, мокрого дерева, гнилых яблок. У одной из дверей стояла пара мужских ботинок, изношенных до дыр.

Я присел и потрогал их. Тёплые. Слева от меня тихо скрипнула дверь.

Я вздрогнул и посмотрел на неё.

Дверь приоткрылась совсем немного. Ровно настолько, чтобы я увидел кусочек комнаты. Внутри стоял старый деревянный стол. Лампа на нём лихорадочно мигала, в такт моему перепуганному сердцу. Ещё на столе стояла фотография в рамке. Я не видел её целиком, только угол, но уже по этому углу понял, что это я. Это казалось невозможным, но это была моя фотография с корпоратива двухлетней давности. Та самая, на которой фотограф запечатлел моё перекошенное лицо в момент особо сильного подпития. Та самая, которую я ненавидел и заставил всех в офисе удалить её из всех соцсетей.

Я шагнул назад, спина покрылась холодом и мурашками.

Дверь закрылась и слилась со стеной. Без звука. Без щелчка. Словно её просто не было.

Чем дальше я шёл, тем больше место переставало подчиняться логике. На одной из стен висело зеркало. В нём отражалось не это место, там был холл первого этажа, с консьержем и почтовыми ящиками. Я видел самого себя, одетого в другое старом драное пальто, которого у меня никогда не было. В углу стоял стул, перевёрнутый на бок, и из его ножки капала вода. Откуда она взялась было непонятно.

А потом я услышал шорох. Он был похож на шорох бумаги: мягкий, шелестящий, но словно идущий за мной.

Я обернулся. Пусто.

– Есть здесь кто-нибудь? – мой голос сорвался на хрип.

Ответом снова стал шорох. Теперь ближе и громче.

Я ускорил шаг. Коридор не заканчивался. Казалось, он бесконечно удлинялся, появляясь из теней и тумана. Слева мелькнула дверь. Не раздумывая, я рванул к ней. Ручка поддалась сразу, будто ждала моего прикосновения.

Внутри меня встретила кухня. Маленькая, старая, с пожелтевшими обоями. На плите стоял чайник. Из него тонкой струйкой валил пар. На столе стояла тарелка с половиной бутерброда. Я сразу понял, что знаю эту кухню. Сложно не узнать место, где вырос. Это кухня квартиры моих родителей. Такой она была в моём детстве.

– Мам?.. – вырвалось само собой.

Ответа не последовало. Только тихий стук часов на стене. Тех самых часов, которые сломались, когда мне было четырнадцать.

Я прошёл дальше, дверь за спиной закрылась. На холодильнике висели на магнитах мои рисунки из начальной школы. На табурете сидел плюшевый медведь, которого я потерял много лет назад в поезде.

В груди защемило. Всё вокруг было слишком настоящее. Я взял игрушку. Она была тёплой. А потом раздался голос. Сначала далёкий, едва слышный:

– Илюша… ты снова опоздал к ужину…

Я обернулся. На пороге стояла женщина, сотканная из теней и тумана, из дыма воспоминаний; её очертания колыхались, словно тёплый воздух над включённой плитой. Не совсем человек, существо… Силуэт – мамин. Голос – тоже. Только глаза… глаза были белыми, как молоко. И улыбка растянулась слишком широко.

– Садись… мы ждём…

Я отступил. Медведь выпал из рук. Я метнулся к двери в другой стороне кухни. За дверью была другая комната, а на противоположной стене была новая дверь, к которой я и побежал. Прочь от этого монстра, изображающего мою мать.

Не знаю, сколько комнат я прошёл. Они были как страницы из моей жизни: комната друга, где мы вечерами играли в приставку, школьный класс, в котором я впервые влюбился, кабинет университета, старое общежитие. Каждая деталь точна, как фотография, но в каждой было что-то не так: лишние двери, неестественный свет, лица людей с пустыми глазами.

Они говорили со мной. Шептали, звали, предлагали остаться. Говорили то, что я хотел услышать, и то, чего боялся.

– Ты мог бы быть счастливым, если бы остался здесь.

– Ты ведь скучаешь по нам, правда?

– Зачем тебе взрослая жизнь?

– Нравится одиночество?

Я закрывал уши, но голоса продолжали звучать. Словно они были внутри моей головы. Внутри меня.

И чем дальше я шёл, тем сильнее понимал: это не просто место. Это память. Моя. Чужая. Всех, кто когда-либо здесь был. А может и вовсе всех, кто когда-то был. Этот этаж был соткан из того, что мы забыли. Из того, что мы любили. Из чего выросли.

Я остановился. Комнаты кончились, и я снова стоял на лестничной площадке. Передо мной была квартирная дверь. На табличке написано «Илья Немов». Я стоял перед дверью, на которой значилось моё имя, и вдруг понял: за все двадцать семь лет жизни я ни разу не видел его, выгравированного так чётко, аккуратно, будто это не просто фамилия и имя, а приговор. «Илья Немов». Тринадцатый этаж будто признал моё существование. И приглашал войти.

Я стоял, не решаясь прикоснуться.

Что могло быть за этой дверью? Моя квартира? Моё будущее? Или что-то, от чего я бежал всю жизнь?

Рука сама потянулась к ручке. Она была ледяной. Я вдохнул и толкнул её вниз.

За дверью не было квартиры. Не было ни стен, ни пола. Только бесконечная, густая темнота, тянущаяся куда-то вдаль. Из неё пахло чем-то очень знакомым, как пахнет квартира, в которую возвращаешься после долгого отпуска: не свежестью, не пылью, а жизнью, которую здесь прожили.

Я шагнул внутрь, в самую темноту.

Пол появился под ногами сам собой. Твёрдый желтоватый паркет, с едва заметным скрипом. Свет загорелся мягко, без источника, просто пространство решило, что пора его включить. И тогда я увидел.

Это была моя комната.

Та самая, в которой я жил до семнадцати лет. Полки с дисками, облезлая тумба, монитор старого компьютера, который шумел и нагревался, когда я писал свой первый код. Даже царапина на подоконнике, оставшаяся после того, как я по глупости и злости швырнул туда отвёртку, была на месте. Время здесь замерло. Пыль не двигалась, зависнув в лучах света. Воздух не колыхался. Всё выглядело так, будто пространство замерло в ожидании.

Я прошёл к столу. На нём лежала моя тетрадь с заметками по C++ и кривыми рисунками в полях. Я перелистнул страницы и наткнулся на записку на жёлтом клочке бумаги, которую никогда не писал.

«Ты не сбежишь. Ты не можешь сбежать от себя.»

Я откинул тетрадь и вздрогнул. В зеркале напротив я заметил движение.

Я сидел за этим же столом. Точнее он сидел. Тот самый я, шестнадцатилетний. Хмурый, худой, с подростковыми прыщами и огромными наушниками на голове. Он что-то печатал на клавиатуре, не замечая меня.

Я сделал шаг вперёд. Он поднял глаза.

– Поздно вернулся, – сказал он. – Опять сидел в офисе до ночи? Снова убежал от всего, что не хочешь чувствовать?

– Ты… ты не настоящий, – выдавил я.

– Конечно, нет, – он усмехнулся. – Но и ты тоже.

Он встал. Теперь мы были на расстоянии вытянутой руки. Его глаза были моими, но в них не было тепла. Только усталость. Та самая усталость, которую я давно перестал замечать в зеркале.

– Помнишь, зачем ты начал учиться программированию? Зачем ты вообще начал писать свой первый код? – спросил он. – Потому что хотел создавать. А теперь ты только затыкаешь чужие дыры. Помнишь, кем хотел быть? А стал тем, кто боится смотреть на себя.

– Замолчи.

– Помнишь, как плакал, когда они смеялись над тобой в школе? Как решил, что лучший способ не чувствовать, это спрятаться за работой?

– Замолчи!

– А теперь ты даже не знаешь, кто ты. И этот дом – это единственное место, где ты по-настоящему жив.

Я отступил к двери, но за ней больше не было выхода. Только пустота. Мир за пределами комнаты исчез. Остались только мы двое. Я и тот, кем я когда-то был.

– Ты не понимаешь, – сказал я, чувствуя, как сжимается горло. – Я не хочу возвращаться туда. Я не хочу это помнить.

– Тогда останься здесь. Здесь не нужно помнить. Здесь всё навсегда такое, как было раньше. В лучшее время.

Он протянул мне руку. И в тот момент я понял: стоит мне коснуться её, и я исчезну. Не умру, нет. Просто растворюсь в этой комнате, в этом этаже, стану частью воспоминаний. Своих, а может и чужих. Может быть, даже продолжу жить в этом мире по его правилам. В вечной тишине и темноте.

Но где-то глубоко внутри что-то взорвалось. Маленькая искра, крошечный протест. Лучшее время? Правда ли, что лучшее время было в прошлом? Возможно, всё лучшее ещё впереди!

Я развернулся и побежал изо всех сил. Из темноты проявилась распахнутая дверь, и я вбежал в неё. Потом следующая и следующая. Темнота сопротивлялась, но я бежал как одержимый, не жалея себя, не обращая внимания на усталость и боль. Наверное, так чувствовал себя первый марафонский бегун.

Другой я кричал что-то вслед, но я не слышал. В ушах стоял гул и стук бешено разогнанного сердца.

На очередной двери я снова увидел табличку с моим именем. Тогда я остановился, сорвал её, швырнул на пол и принялся топтать. И в тот миг пространство содрогнулось. Стены дрогнули, пол под ногами провалился, и темнота накатила со всех сторон.

Очнулся я на полу лифта. Двери были открыты. Передо мной находился обычный, ничем не примечательный коридор одиннадцатого этажа.

Я поднялся на ноги, облокотился о стенку и долго не мог прийти в себя. Лифт стоял тихо. Дверцы даже не думали закрываться. Панель показывала «11». Никакого «13».

Но когда я вышел из кабины и шагнул в сторону квартиры, мне показалось, что стены дома – дышат. Медленно. Незаметно. Как живое существо, затаившееся и терпеливо ждущее следующей встречи.

На табличке рядом с моей квартирой знакомые цифры «1104». Нумерацию в нашем доме сделали модную, по отельному.

Внутри тоже ничего странного не было. Той ночью я спал как убитый.

Прошло четыре дня.

И всё было как обычно. Я снова ходил на работу, ругался с заказчиками, пил кофе из той же кружки, что и раньше. Каждый вечер возвращался домой, включал ноутбук и продолжал писать код, как будто ничего не произошло.

Я не рассказывал никому. Ни друзьям, ни коллеге из отдела, который спрашивал, не слишком ли я утомился. Что я мог им сказать? Что в моём доме появился этаж, которого не существует? Что я встретил самого себя? Это звучало бы как бред, и я сам бы не поверил.

Иногда я прокручивал всё произошедшее в голове. Те комнаты, те голоса, та дверь с моим именем. Но теперь они казались чем-то далёким, почти сном. Что-то во мне отказывалось считать это реальностью. Может, мне действительно всё просто приснилось? Или я просто сошёл с ума? Всё лучше, чем признать реальность произошедшего.

И всё же мир вокруг будто бы изменился.

Совсем чуть-чуть.

Например, река за окном текла теперь не с юга на север, как раньше, а наоборот. Почтовые ящики внизу были другого цвета. И консьержем был новый, молодой парень, хотя старик явно не собирался увольняться. Офис, в котором я работал три года, внезапно сменил логотип. Коллеги обсуждали проект, о котором я не слышал ни слова, но утверждали, что это мой проект.

Я списывал всё на усталость. На стресс. На то, что после того… этажа… я стал внимательнее к деталям. Но однажды я открыл холодильник и нашёл там бутылку минеральной воды марки, которую ненавидел с детства. Я не покупал её. И точно никогда бы не купил.

Ночью я проснулся от странного чувства. Мне показалось, что в квартире кто-то есть.

Я встал, прошёлся по комнатам. Никого. Всё на месте. Только на от чего-то запотевшем зеркале в прихожей кто-то написал пальцем «13». Я вытер надпись ладонью и сел на пол, прижимая голову к коленям.

Я снова начал бояться.

Не потому, что видел что-то. А потому что всё стало слишком правильным. Слишком гладким. Как будто мир старательно изображал нормальность, но делал это с едва заметной ошибкой, как плохая копия. Словно кто-то допустил ошибку в коде. Не критичную, программа продолжала существовать. Но неприятную для того, кто был внутри. Для меня.

На пятый день я задержался на работе до поздней ночи. Как всегда, вызвал такси. Когда возвращался домой, дождь лил так, будто небо пыталось смыть город с лица земли. Пока бежал до подъезда, всего метров пять, высок до нитки. Вошёл в холл, кивнул консьержке (её я видел впервые в жизни, парень тоже пропал), и вызвал лифт.

Он приехал мгновенно.

Я вошёл. Панель мигнула. «1», «3», «5»… Всё как обычно. На «11» кабина мягко остановилась.

Я выдохнул. Всё позади. Всё закончилось. Больше никакого безумия. Быстрее домой, скинуть с себя мокрую одежду и залезть в горячую ванную.

Двери раскрылись.

Коридор был знакомым. Мой этаж, моя квартира. Свет горел, пахло свежей краской: соседи, видно, опять ремонт затеяли.

Я сделал шаг вперёд и застыл.

На моей двери висела табличка. Но на ней не было ни «1104», ни «Илья Немов». На ней было написано «Владимир Сафонов».

Я отступил. Посмотрел направо, налево. Номера квартир отсутствовали, все таблички именные. Но ни одной знакомой фамилии. Даже коврик у соседей был не тот.

Я стоял, тяжело дыша, и чувствовал, как холод прокатывается по спине. Попытался нажать кнопку лифта, но двери уже закрылись. Панель не горела. Никаких цифр. Нажал ещё раз. Ничего. Лифт не реагировал.

И тут я увидел его.

В конце коридора, в единственном тёмном углу при ярком свете потолочных ламп стоял кто-то. Он был в моём пальто. В моих кроссовках. В его руках была моя кружка из офиса с зелёным фоном и «Матрицы» и надписью «Избранный».

Он смотрел на меня и улыбался.

Я моргнул и тень исчезла. Угол прекрасно освещался и там никого и ничего не было.

Я снова посмотрел на дверь с чужим именем.

Что-то внутри меня шептало «Открой её». Я знал, что не должен. Знал, что стоит мне это сделать, и всё закончится. Но пальцы уже легли на ручку сами собой.

Щелчок.

Дверь поддалась.

За ней был не коридор и не квартира.

За ней была темнота.

Та самая, густая и вязкая, в которой я стоял тогда, за той дверью с моим именем на тринадцатом этаже. Та, что пахнет памятью. Та, что зовёт по имени. Я хотел отпрянуть, но тело не слушалось. Вопреки всему я пошёл внутрь.

Шаг.

Ещё шаг.

Лифт больше не вернётся.

Тринадцатый этаж никогда не отпускал.

Он просто позволил мне поверить, что я ушёл.

Свеча

«Белый Шпиль» стоял на берегу реки, как забытый памятник прошлому – тонкая, вытянутая свечка из бетона и стекла, чернеющая на фоне хмурого серого осеннего неба. Ещё несколько лет назад его рекламировали на билбордах как «самый комфортный жилой комплекс города»: глянцевые фото с сияющими фасадами, уютным двором и счастливыми семьями обещали новую жизнь в сердце мегаполиса. Теперь никто не помнил, кто его строил. Никто не хотел вспоминать, кто здесь жил.

Дом казался мёртвым. Не просто заброшенным, а по-настоящему мёртвым, как тело, из которого давно ушла душа. В его разбитых окнах не горел свет; они зияли чёрными провалами, будто пустые глазницы. На стенах внизу расползлись граффити – хаотичные брызги краски, кричащие о чужом отчаянии. Выше, под карнизами, коричневые пятна грязи напоминали следы болезни на коже дряхлого старика.

В единственном подъезде царил смрад: запах плесени, застоявшегося болота и собачьей мочи смешивался в тошнотворный коктейль. Пол был усыпан осколками стекла и обрывками газет, которые шуршали под ногами, словно сухие листья. Лишь ветер гулял по пустому двору, раскачивая скрипящие детские качели, да утробно стонал в шахте лифта, будто раненый зверь, запертый в каменной ловушке.

Сейчас здесь не было ни охраны, ни замков. Только ржавая калитка с облупившейся надписью «Проход запрещён» да проржавевшая цепь на воротах, бессильно свисающая, как мёртвая змея. Но даже у такого заброшенного и пугающего здания были свои посетители. Те, кто приходил по ночам.

Группа теней проскользнула через пролом в заборе и растворилась в темноте, двигаясь почти бесшумно, словно призраки, вернувшиеся в место своей гибели. Они знали этот путь наизусть: вдоль заброшенной детской площадки, где ржавые горки напоминали скелеты неведомых существ; мимо остатков клумбы, из-под земли которой торчали скрюченные корни, похожие на пальцы утопленника; прямо к открытой подъездной двери с вырванным домофоном, зияющим, как рана.

– Быстрее, и тихо, – шепнул Мультики, высокий и жилистый парень семнадцати лет. Его голос звучал приглушённо, словно он боялся разбудить нечто, дремавшее в этих стенах. – Дом не любит лишнего шума.

Как самый старший в компании, он шёл первым. На нём была белая майка, и было видно, что его руки, шею, даже тыльные стороны ладоней сплошь покрывал яркий ковёр из татуировок: Чебурашка с пугающей перекошенной улыбкой, пронзённый кривым копьём Винни-Пух, Гена с окровавленным баяном, и многие другие. Целый сюрреалистический мультфестиваль ужасов, будто кто-то вывернул наизнанку детские воспоминания, наполнив их тьмой и болью. Глаза у подростка были странные, пустые и весёлые одновременно, как у человека, который знает что-то, чего другие не способны понять.

За ним, чуть спотыкаясь, шёл Псоглавец. Ему было лет пять, не больше. На голове красовалась огромная бумажная морда собаки, приклеенная выше его настоящего лица. Грубо вырезанные уши торчали в разные стороны, а из прорезей на «шее» маски блестели живые глаза ребёнка. Он не говорил ничего, только тихо подфыркивал, как настоящий пёс, и время от времени принюхивался.

Невеста шла босиком, не оставляя следов. Её платье, когда-то бывшее пышным и безупречно белым, теперь было испачкано по подолу и оборвано, но девочка носила его с таким достоинством, будто это был наряд от кутюр. Дети злословили, что платье она нашла на помойке, но в её осанке не было ни тени стыда, лишь холодная, почти надменная грация. Ей было лет пятнадцать-шестнадцать, и её бледное лицо казалось неживым, а чёрная помада усиливала этот эффект, делая её окончательно похожей на покойницу. В худых цепких пальцах она сжимала длинную чёрную свечу, покрытую замысловатым спиралевидным узором, будто кто-то вырезал на ней древние заклинания.

– Два человека вперёд, зачистка помещения, – скомандовал семилетний Солдатик, подтягивая на плечо игрушечный автомат. Из карманов его формы выглядывали зелёные игрушечные солдатики, на которых он был так похож. Пилотка на голове сидела криво, но сам он держался прямо, как на построении, с той серьёзностью, которая бывает только у детей, играющих во взрослых.

Едва не наступая Солдатику на ноги, за ним спешила Косточка, девочка примерно того же возраста. Она прижимала к груди маленький холщовый мешочек и иногда что-то ему нашёптывала. Её губы двигались почти незаметно, а глаза, большие и круглые, смотрели с тревожной сосредоточенностью. Казалось, она разговаривала не с мешочком, а с кем-то невидимым, кто жил внутри него.

Механик, мальчик лет двенадцати, в самодельной маске из старого металлического конструктора, оступился, и в его рюкзаке что-то громко лязгнуло. Звук разнёсся по коридору, отразившись от стен, и на мгновение все замерли. Мультики резко обернулся, и его взгляд, полный гнева и предостережения, прожёг мальчика насквозь. Механик съёжился, втянув голову в плечи.

В резко остановившегося Механика чуть не врезалась Птичка. Девочка лет девяти с жёлтым бумажным клювом на лице. Она всегда смотрела не перед собой, а вверх, и сейчас обязательно врезалась бы, но её успел схватить за плечо последний из этой компании. Серый, такой же высокий, как и Мультики, но года примерно на три младше, всегда шёл последним и присматривал за малышами. Его фигура в большом чёрном пиджаке, который свисал с худого тела подобно савану, казалась неестественно длинной в полумраке. Сам Серый утверждал, что снял этот пиджак с покойника.

– Два наряда вне очереди! – заявил Солдатик, и его голос, непривычно твёрдый для семилетнего ребёнка, резанул тишину коридора. В придачу он ещё топнул сапогом, и звук разнёсся гулким эхом по заброшенному зданию.

Псоглавец отозвался коротким лающим «гав!», и его бумажная собачья морда дрогнула, словно живая. Косточка, не отрывая рук от холщового мешочка, снова что-то зашептала. Невеста лишь закатила глаза, и это простое движение сделало её облик ещё более зловещим.

– Пойдёмте, – Мультики призывно махнул рукой. – самая первая квартира, квартира номер сто один.

С тишиной и грацией, которые могут быть только у тех, кто давно привык прятаться, восьмёрка скользнула по темному холлу, заваленному мусором. Они миновали пустую комнатку консьержа, где на столе до сих пор лежал раскрытый журнал с выцветшими страницами, и прошли мимо заклинивших в вечно открытом состоянии дверей лифта, чьи ржавые створки зияли, как пасть древнего чудовища, готового поглотить любого, кто осмелится заглянуть внутрь.

Наконец они остановились перед дверью искомой квартиры. На погнутой металлической табличке, валявшейся на полу коридора, были выбиты цифры: «101». Казалось, жилец этой квартиры в одно мгновение просто исчез, оставив на своих местах мебель и вещи. Но время и люди не пощадили это место. Ценные вещи давно растащили, большая часть мебели была разбита, порезана или обожжена, и повсюду лежал толстый слой пыли, словно пелена забвения.

Дети расчистили середину гостиной и расселись кругом. Невеста поставила посередине свечу. Она была странной: чернее ночи, матовая, как кусок обсидиана. Символы на ней были вырезаны вручную, тонкими, неровными линиями. Некоторые напоминали буквы, другие – спирали, глаза, оскаленные рты. Одни закручивались внутрь, другие вытягивались, будто стремясь наружу.

– Я вырезала их три ночи подряд, – прошептала Невеста. – Каждый – это дверь.

– Дверь куда? – прощебетала Птичка, её жёлтый бумажный клюв дрогнул, а глаза, обычно устремлённые в потолок, теперь с любопытством уставились на свечу.

– Смотря для кого, – ответила Невеста, и в её тоне прозвучала странная, почти мистическая уверенность. – Одного они приведут домой, в Шуммир. Другого – в Безмолвие. А кого-то… переместят, но оставят здесь.

– Или ни одна дверь не откроется, как всегда, – хмуро произнёс Серый.

Невеста недовольно сжала губы, а Мультики кивнул. Серый сказал неприятную правду, только и всего. Мультики достал из кармана коробок спичек, постучал им по ладони и посмотрел на младших:

– Только спички, – сказал он. – Зажигалка – это мёртвый огонь. Настоящее живёт только тогда, когда рождается из трения, из тепла дерева. Из усилия.

Он чиркнул спичкой. Та вспыхнула с сухим треском, её слабый свет вырвал из тьмы лица собравшихся, превратив их в маски: тени легли в глазницах, заострили скулы, сделали улыбки неестественно широкими. На секунду всем показалось, что комната ожила, что стены слегка пошевелились, будто дышащие рёбра огромного существа, а пыль в воздухе закружилась в странном танце.

Мультики поднёс спичку к свече. Та загорелась не сразу: пламя колебалось, будто сомневалось, стоит ли пробуждаться. Но когда огонь всё же вспыхнул, он стал густым, почти осязаемым, как капля расплавленного янтаря, застывшая в воздухе.

– Смотрите, – сказал Механик. – Она не дрожит.

И действительно: свеча горела ровно и спокойно. Её пламя было почти неподвижным, как будто не чувствовало ни сквозняка, ни дыхания.

Мультики задумчиво глядел в огонь, словно пытался разглядеть в нём отражение чего-то скрытого, недоступного остальным. Псоглавец рядом с ним обнимал колени, тихо постанывая, как щенок, которому снится тревожный сон. Невеста сидела изящно и неподвижно, закрыв глаза, будто погрузившись в транс. Солдатик положил игрушечный автомат на колени и методично расставлял своих пластиковых бойцов в шеренгу, будто готовил их к битве с невидимым врагом. Косточка раскачивалась вперёд-назад, напевая мешочку простенькую колыбельную. Механик раскручивал отвёрткой найденные здесь же сломанные часы-будильник. Птичка сидела, как всегда, задрав голову и глядя наверх.

Серый единственный остался стоять, облокотившись о стену. Его глаза были тусклыми и холодными, как у дохлой рыбы, а взгляд скользил по лицам товарищей без интереса, будто он уже знал финал этой истории и не ждал ничего нового.

Мультики медленно провёл ладонью по своему лицу, собираясь с мыслями, готовясь выдохнуть ту историю, от которой у них у всех сожмётся горло. Он ещё не начал, но тишина в квартире уже стала густой, липкой и зловещей, обещая нечто большее, чем просто страшную сказку.

– Теперь слушайте, – начал Мультики, тихо и внятно, как учитель в классе. – Сейчас я расскажу вам историю, которую подслушал у этих стен. Историю про человека, который любил свой дом так сильно, что дом ответил ему взаимностью.

Пламя свечи дёрнулось, будто от невидимого дуновения. Где-то в глубине квартиры, возможно, на кухне или в спальне, тихо, но отчётливо скрипнула половица. Пугающие мультяшные татуировки на теле мальчика плясали в свете свечи, искажаясь, будто оживая. Волк И Заяц из «Ну, погоди!» озверели, отрастили зубы и когти, и разорвали команду красных хоккеистов с большими смешными носами на части. Чьи-то кишки браслетом оплели предплечье Мультиков. Серый отвернулся, разглядывая обои на облупившихся стенах. Ему никогда не нравились рисунки на теле старшего.

– Его звали Павел Криворотов, – начал Мультики. Голос его стал другим – грубее, взрослее, словно он сам стал героем своего рассказа. – И он был самым скучным человеком на свете.

Комфортик

Павел Криворотов жил скучно. Настолько монотонно, что его существование напоминало закольцованную киноплёнку, где каждый новый день был точной копией предыдущего. Работа, дом, работа, дом. Ритм, выверенный до секунды, словно метроном, отбивающий унылую мелодию его жизни.

Он не любил друзей – они требовали эмоций, времени, душевных затрат. Не терпел неожиданностей – они нарушали хрупкий порядок, к которому он так привык. Не выносил перемен – они пугали своей непредсказуемостью. Павел жил по расписанию с почти механической точностью: подъём ровно в семь, отбой ровно в двадцать два. Он стал похож на электронный прибор – безотказный, предсказуемый, лишённый индивидуальности.

В офисе он занимался какой-то бумажной ерундой, настолько безликой, что даже коллеги не могли внятно объяснить, в чём заключается его работа. В отделе его считали «надёжным». Это слово, облечённое в похвалу, на деле означало совсем иное: серый, незаметный человек, всегда вовремя приходящим и вовремя уходящим. Павел не оставлял следов, нигде, ни в документах, ни в памяти окружающих. Его присутствие было столь же неощутимо, как сквозняк в приоткрытом окне.

Единственное место, где он чувствовал себя живым, – это его квартира. Три года назад Павел пережил потерю: один за другим ушли из жизни его родители. Наследство, которыми были старый дом, заросший садовый участок и потрёпанная «Нива» девяностых годов, он продал без колебаний. На вырученные деньги приобрёл квартиру в новом элитном доме «Белый Шпиль», расположившемся в самом сердце города. Оставшиеся средства потратил на обустройство: купил именно ту мебель и технику, о которых давно мечтал.

Теперь это был его собственный маленький мир – тщательно выстроенный, идеально отлаженный. Современная кухня с бесшумной техникой, большая кровать с ортопедическим матрасом, удобное кресло, в котором с комфортом помещалась его увесистая туша. И, конечно, гордость его убежища – игровая приставка последней модели и умный телевизор с доступом ко всем основным стриминговым сервисам. Здесь, за закрытыми дверями, он мог быть собой – не притворяться, не соответствовать ожиданиям, не играть роль «надёжного сотрудника».

Работа, пусть давно надоевшая, продолжала его устраивать. Он методично заполнял никому не нужные бланки и отчёты, не задаваясь вопросом о смысле этой деятельности. Главное, что он получал, так это стабильность, предсказуемость, отсутствие сюрпризов. Так и шла его жизнь. Можно даже сказать, счастливо. В том понимании счастья, которое он сам для себя определил.

И вот однажды он заболел. Самая обыкновенная осенняя простуда. Ничего драматичного, ничего смертельного. Но для Павла, чья жизнь строилась на жёстком расписании, даже такая мелочь стала событием из ряда вон выходящим. Горло горело, температура медленно поднималась, тело ныло, будто после многочасовой физической нагрузки.

Начальник, услышав его сиплый голос, без колебаний отправил его к доктору. Врач, осмотрев пациента, подтвердил диагноз и настоятельно рекомендовал взять больничный. Павел не спорил. Напротив, он даже обрадовался. Впервые за долгие годы у него появилась легальная возможность нарушить привычный распорядок.

Возвращаясь домой, Павел сперва зашёл в супермаркет. Его движения были порывистыми, непривычно хаотичными. С полок в тележку полетели пельмени, макароны, консервы, мёд, лимоны, лапша быстрого приготовления, пиво, чипсы, газировка, шоколадки. Всё вперемешку, без плана, без списка. Казалось, он бросал в тележку всё, что попадалось на глаза, очертя голову прокладывая извилистый путь от входа до кассы.

Он собирался провести всю неделю дома и больше никуда не выходить. В мыслях уже рисовались идиллические картины: тишина, уют, отсутствие обязательств. Только он, его квартира и его комфорт. Впервые за много лет впереди маячила не череда одинаковых рабочих дней, а нечто новое, отличное от рутины.

Дома Павел разделся, аккуратно развесил одежду на плечиках, разобрал покупки и с блаженным вздохом плюхнулся в своё любимое кресло. Оно давно стало продолжением его самого, чуть продавленное в нужных местах, идеально повторяющее изгибы спины, тёплое, словно терпеливо ждало его возвращения весь день. Древесные узоры на подлокотниках отполировались от многолетнего прикосновения ладоней, а обивка приобрела уютный, обжитой вид.

Павел включил телевизор, машинально достал пульт из углубления в боковом кармане, щёлкнул кнопку на чайнике. В тишине кухни уютно зашумел закипающий чайник, а с экрана лился приглушённый голос диктора, создающий иллюзию присутствия кого-то рядом. Он поел лапши, выпил горячего чая с мёдом, ощущая, как тепло разливается по телу, успокаивая дневную суету. Глаза сами начали слипаться, и он незаметно погрузился в сон в самый разгар игры, сжимая в расслабленных руках геймпад.

Первый день прошёл идеально. Без суеты, без обязательств, без необходимости куда-то спешить.

Наутро он проснулся поздно, около одиннадцати. С трудом продрал глаза, щурясь от пробивающихся сквозь жалюзи (Паша терпеть не мог обычные тканевые шторы) лучей солнца, потянулся всем телом, широко зевнул и попытался встать… но кресло, словно живое, потянулось за ним. Оно с хлюпающим, почти органическим звуком отлипло от его спины и глухо шлёпнулось обратно на пол, будто разочарованное тем, что его покинули.

Павел усмехнулся, потёр лицо ладонями, прогоняя остатки сна.

– Слишком долго сидел, – пробормотал он, и в голосе прозвучала не то лёгкая тревога, не то удивление.

Он побрёл на кухню, чувствуя приятную расслабленность во всём теле. Поставил чайник, включил музыкальный канал и убавил громкость. Приглушённые мелодии заполнили пространство, создавая иллюзию обычного утра.

День потянулся в каком-то сонном мареве. Температура чуть поднялась, тело ломило, но это только усиливало ощущение блаженного покоя. Павел то дремал в кресле, то просыпался, чтобы перекусить, то бесцельно переключал каналы, то играл в приставку, то снова погружался в полусон. Время потеряло чёткие очертания. Он то и дело ловил себя на том, что не помнит, сколько сейчас часов, который сейчас день недели, даже какое сегодня число. Но какая разница? Мир за окном существовал где-то далеко, а здесь, в этой квартире, было тепло, тихо и безопасно.

Он варил пельмени и ел их с горчицей и чёрным перцем, наслаждаясь острым вкусом, пробуждающим вкусовые рецепторы. Потом готовил макароны, щедро заливая их майонезом, чувствуя, как жирность и сытность пищи дарят мгновенное удовлетворение. Потом снова что-то варил, жарил, смешивал – еда становилась не столько потребностью, сколько ритуалом, способом заполнить пустоту между сном и бодрствованием.

Ночью он проснулся от жажды. Горло пересохло, во рту ощущался неприятный привкус. Он потянулся, чтобы встать, и вдруг почувствовал резкую, пронзительную боль в запястье, словно кожу прищемило чем-то тяжёлым. В полумраке он нащупал выключатель, щёлкнул им и в ярком свете лампы увидел то, что заставило его сердце на мгновение сжаться.

На подлокотнике кресла, там, где лежала его рука, остался кусочек его кожи. Маленький, но настоящий – розовато-красный, с каплями сукровицы по краям. На запястье краснело небольшое пятно, будто он сильно ободрался о шероховатую поверхность.

Павел нахмурился, внимательно разглядывая рану. В голове пронеслись десятки объяснений: температура, кожа пересохла, микротрещины, случайное повреждение… Но что-то в этой картине казалось неправильным, чужеродным.

Потом он рассмеялся – немного нервно, с натянутой бодростью, словно пытаясь убедить себя, что всё в порядке.

– Бред, – пробормотал Павел вслух, и голос прозвучал непривычно громко в ночной тишине. – Температура, кожа пересохла… бывает.

Он залез под душ, смывая с себя не только пот и остатки сна, но и тревожные мысли. Тёплые струи воды успокаивали, возвращали ощущение реальности. Остаток ночи он досыпал в кровати, укутавшись в одеяло, и к утру почти убедил себя, что это был просто странный эпизод, вызванный болезнью.

Утром он сел за ноутбук, открыл браузер и начал вбивать в поисковик всё, что приходило в голову: «повышенная чувствительность кожи при простуде», «симптомы коронавируса», «кожа липнет к мебели». Ответы были расплывчатыми, общими, не дающими чёткой картины. Ни одна статья не описывала ничего похожего на то, что он пережил.

Но страха не было. Пока не было.

«Это ведь болезнь, – думал он, закрывая браузер. – Болезнь проходит. Всегда».

Чтобы отвлечься, Павел заказал пиццу, открыл старый добрый сериал «Друзья» и целый день запоем его смотрел. На его вкус, ничего интересного сейчас не снимали, а среди старых, проверенных временем сериалов были такие, которые он до сих пор полностью не посмотрел. А сейчас у него как раз было время.

Павел ел пиццу и запивал её тёплым пивом, которое специально не стал убирать в холодильник. Тепло квартиры обволакивало его, как толстое одеяло. Уютный полумрак гостиной, приглушённый свет экрана, знакомый до боли смех героев сериала – всё это создавало иллюзию покоя, которого всегда так не хватало. К вечеру он почувствовал себя значительно лучше и снова отрубился, сидя за телевизором.

А утром не смог встать. Он потянулся и понял, что кресло держит его. Не как липкая ткань, не как зацепившаяся нитка. Оно держало его по-настоящему. Плечи не поднимались. Спина не отрывалась. Бёдра прилипли. Как будто его тело стало частью кресла.

Но и тогда Павел не испугался. Он решил, что это просто слабость. Что болезнь просто ещё не прошла.

«Температура», – повторял он, щёлкая пультом и лениво доедая остывшую пиццу, запивая её остатками выдохшегося пива.

В этот момент раздался резкий звонок телефона. Павел вздрогнул. На экране высветилось имя начальника.

– Павел, это Пучин.

– Слушаю, Георгий Владимирович.

– Хотел узнать, как твоё самочувствие, – голос в трубке звучал ровно, без лишних эмоций. – В отделе сказали, что ты на больничном уже третий день.

Павел попытался приподняться, но кресло лишь крепче обхватило его.

– Да, всё верно, – пробормотал он, чувствуя, как слова даются с трудом. – Пока не очень хорошо, но надеюсь, скоро поправлюсь.

– Понятно, – пауза в трубке длилась ровно столько, сколько требовалось для соблюдения приличий. – Выздоравливай. Если понадобится какая-то помощь с документами или что-то ещё – дай знать.

– Хорошо, спасибо, – Павел попытался придать голосу бодрость, но получилось неубедительно.

– Держи меня в курсе, – добавил начальник и, не дожидаясь ответа, завершил звонок.

Павел уставился на погасший экран телефона. На секунду в голове промелькнула мысль: а ведь никто из коллег даже не поинтересовался, как он себя чувствует. Ни одного звонка, ни одного сообщения. На работе он всегда был сам по себе – вежливый, исполнительный, но чужой. И начальник звонил не из беспокойства, а потому что так положено: зафиксировать факт отсутствия, отметить в отчёте, закрыть вопрос.

Тревога на мгновение прорезала пелену апатии, но уже через минуту он снова погрузился в тёплое, убаюкивающее ощущение единства с креслом.

К вечеру он перестал замечать, где заканчивается он и где начинается кресло. Ткань обивки под ним казалась не чужой, а своей, продолжением его тела. Тепло, уют, привычная мягкость. Как будто он наконец-то вернулся туда, где ему и было место.

Он закрыл глаза.

«Завтра всё пройдёт», – подумал Павел.

И заснул.

Утро не принесло ничего нового. Всё та же вязкая, тягучая неопределённость, что и накануне. Павел открыл глаза и понял, что всё ещё не может пошевелиться. Тело казалось непомерно тяжёлым, словно его набили свинцом за ночь, словно каждая мышца, каждый сустав забыли, как двигаться. Он попытался убедить себя, что всему виной температура, что это просто очередной приступ слабости, который растает, стоит лишь немного отдохнуть.

«Пройдёт», – мысленно повторил он, будто заклинание. – «Нужно просто отдохнуть».

Он не пытался подняться. Не звал на помощь. Не искал телефон, чтобы набрать хоть чей-то номер. Всё это казалось до того банальным, до того бессмысленным, что тратить на это силы было попросту нелепо. Болезнь… она всегда проходила. И эта пройдёт. Обязательно пройдёт.

С трудом, будто преодолевая сопротивление невидимой вязкой среды, он вытянул руку – или то, что когда-то было рукой. Кончики пальцев дрожали, движения выходили рваными, неуверенными, словно тело принадлежало кому-то другому, а он лишь наблюдал со стороны. Но Павел не обратил на это внимания. Механически дотянулся до коробки пиццы на столе, подцепил последний кусок и медленно отправил его в рот.

Он сосредоточено жевал, не чувствуя вкуса, смотрел в телевизор, щёлкал пультом, перескакивая с канала на канал. На одном шло ток-шоу – яркие лица, назойливые реплики, искусственный смех. На другом – старый ситком, давно утративший остроту, но всё ещё способный заполнить тишину. На третьем – новости, бесстрастные голоса, перечисляющие события, которые уже не имели к нему никакого отношения. Все эти звуки сливались в ровный, монотонный фон, тёплый и убаюкивающий, словно шёпот самого времени.

Квартира постепенно переставала быть просто пространством. Она превращалась в живое существо, в огромный организм, с которым он сливался воедино. Стены дышали вместе с ним, пол пульсировал в такт его сердцебиению, воздух сгущался и разрежался, подчиняясь невидимому ритму. Ему казалось, что он не находится в квартире – он и есть квартира, а она есть он.

Ткань кресла под ним чуть заметно двигалась. Иногда она пульсировала, словно под ней бился чужой пульс. Иногда вздрагивала, будто внутри пробежала волна, невидимая, но ощутимая. Павел фиксировал это краем сознания, но не придавал значения.

«Бред, – думал он, дожевывая остатки коробки из-под пиццы. – Просто лихорадка. Всё это – просто лихорадка».

Он закрыл глаза. Сон подкрался быстро, как всегда в последние дни, не как отдых, а как падение в тёмную, бездонную яму, где не было ни времени, ни пространства, ни мыслей.

Когда он проснулся, мир выглядел почти так же, как прежде. Вот только было утро, день или вечер… он не знал. Свет падал на знакомые стены, на стол, на телевизор. Всё было на своих местах, всё было таким же. Только цвета исчезли. Серость окутала пространство, но это была не мрачная, гнетущая серость пустоты и грязи. Нет, это была уютная серость старых фотоснимков, пожелтевших по краям, хранящих тепло давно ушедших дней. Она не делала вещи хуже, напротив, она делала их… безопаснее. Как будто мир, утратив краски, перестал быть опасным. Как будто в этой серости можно было наконец- то спрятаться и забыться.

Павел лениво, почти без желания, попытался пошевелиться и не смог. Не потому, что тело сковало болью или слабостью, а потому, что самого тела больше не было. Кончики пальцев торчали из подлокотника, тонкие, бледные, будто выросшие из древесных волокон. А голова, видимо, росла из спинки. Он понял это, сумев посмотреть на пустое кресло, в котором, как он думал, «сидел».

Это не вызвало паники. Не вызвало ничего. Никаких эмоций. Ни страха, ни удивления, ни даже лёгкого недоумения. Просто тихое, безоблачное осознание: движение больше не нужно. Оно стало таким же лишним, как часы на стене, в которых он уже давно не мог поменять батарейки.

Павел перестал чувствовать руки и ноги. Перестал ощущать дыхание. Но чувствовал тепло. Приятное, постоянное, доброе, мягкое, родное. Оно окутывало его, как шерстяной плед в холодный вечер, как объятия любимой женщины, которых он никогда не знал.

Ещё он чувствовал лёгкое давление сверху, словно кто-то сидел на нём. Но никто не сидел. Так он чувствовал подушку, которую раньше клал под поясницу. Теперь она лежала на почти пустом кресле, но её вес всё ещё оставался с ним, стал частью его новой реальности.

Он чувствовал пульс комнаты. Её ритм, её дыхание. Стены вздрагивали в такт невидимому сердцу, пол слегка покачивался. Павел был частью этого пространства. Не гостем, не хозяином, а самой его сутью.

Мысли с трудом ворочались в его голове, словно тяжёлые колёса старинного механизма, смазанные мёдом. Но среди этой медленной, тягучей вязи он вдруг ясно понял: кресло не держит его. Теперь он и есть кресло. Мягкое. Тёплое. Удобное. Такое, в котором так легко утонуть и забыть обо всём. Его подлокотники слегка пружинили, реагируя на малейшее движение воздуха. Его спинка обнимала того, кто мог бы сесть.

Павел больше не думал о работе. Не переживал о температуре. Не боялся одиночества. Он просто был. Просто существовал в своём лучшем и самом правильном состоянии абсолютного уюта и комфорта.

Квартира тихо дышала вокруг него. Солнце ползло по стене, оставляя на ней длинные, размытые тени. И Павел – или то, что когда-то было Павлом, – закрыл глаза. Он забылся сном. Долгим, глубоким и очень уютным. Сном, в котором не было границ между сновидением и явью, между телом и предметом, между человеком и домом.

Павел Криворотов полностью слился с креслом.

И больше не проснулся.

А кресло стояло. Тихо, неподвижно, идеально вписываясь в интерьер. Иногда, если присмотреться, можно было заметить, как его обивка чуть вздрагивает, будто человек во сне.

Свеча

– Фу, я больше не могу здесь сидеть, – сказала Птичка, поёживаясь так сильно, что её бумажный клюв задрожал. – Оно… смотрит.

– Кто? – лениво протянула Невеста, но в её голосе проскользнула тень беспокойства.

– Кресло! – Птичка резко кивнула на облезлый предмет мебели в углу комнаты, и все невольно обернулись.

И правда, кресло выглядело так, словно ожило. Покрытое засаленной тканью, с продавленными боками, оно будто подалось вперёд, когда на него упал свет свечи. На подлокотнике темнело старое пятно, похожее на след руки. Пыль на его поверхности шевелилась, словно живая.

– Мерзость какая, – буркнул Солдатик, торопливо собирая своих игрушечных бойцов. Его маленькие ручки дрожали, хотя он пытался это скрыть. – Пойдёмте в соседнюю.

Все поднялись, и пламя свечи задрожало, словно испугавшись их движения. Пыль поднялась в воздух, образовав маленькие смерчи, похожие на призрачные спирали. Казалось, сама квартира затаила дыхание.

Соседняя квартира встретила их тишиной, которая казалась почти живой. Пыль здесь лежала ровными слоями, словно её специально разравнивали. Пожелтевшие обои с цветочным узором хранили следы былой красоты. В углу стоял старый шкаф, дверцы которого едва держались на петлях, будто готовые рассыпаться от малейшего прикосновения.

Птичка опустилась на выгоревший от солнца кусок ковра, обхватила колени и начала покачиваться, словно пытаясь унять внутреннюю дрожь.

– Здесь теплее, – прошептала она, и в её голосе впервые за вечер прозвучало облегчение.

– Или просто ближе, – поправил Серый, его глаза блестели в полумраке. – Иногда дом подбирается ближе, чем ты думаешь. Думаю, нам не показалось, и кресло действительно зашевелилось, разбуженное нашим рассказом.

Мультики опустился на пол, скрестив ноги. Его спичечный коробок казался крошечным в больших руках. Он крутил его между пальцами, словно пытаясь принять какое-то важное решение.

Все замерли, прислушиваясь к тишине. Она была другой – мягкой, дышащей. В ней не было холода, только ровное тепло и ожидание чего-то неизбежного.

– Хватит про кресло, – резко сказала Невеста, поёживаясь. – У меня теперь спина болит, когда я сажусь.

– Согласен, – сказал Мультики, бросая коробок на пол. – Хватит на сегодня про мебель.

– Может уже продолжим? – Серый недовольно сжал губы.

– Кто расскажет следующую историю? – спросил Мультики, обводя взглядом собравшихся. Его голос звучал приглушённо, словно доносился из глубины тоннеля. – Их здесь много. У каждой квартиры есть своя душа, свои тайны.

– Только не про эту, ладно? – взмолилась Птичка, плотнее прижимая колени к груди. Её бумажный клюв слегка подрагивал в свете свечи. – Пусть хоть эта останется… нормальной.

Мультики улыбнулся, но улыбка вышла какой-то натянутой, неестественной.

– Хорошо, – согласился он, постукивая пальцем по спичечному коробку. – Тогда про другую. Есть много историй, готовых вырваться наружу.

Он медленно обвёл взглядом присутствующих, словно выбирая, кому доверить следующую.

– Я расскажу, – неожиданно подал голос Механик, поднимая голову от разобранного телефона, найденного в этой квартире. Его пальцы всё ещё перебирали какие-то детали, словно продолжая невидимый танец. – Это история про ещё одного трудоголика.

Серый одобрительно кивнул, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на нетерпение.

– Его звали Даниил, – начал Механик, и его голос эхом отразился от стен. – Тридцать два года, обычный офисный работник. Не гений и не дурак, не слишком успешный, но и не неудачник. Такой, как миллионы других. Серый человек в серой куртке, едущий утром в переполненном автобусе.

Механик замолчал, словно погружаясь в воспоминания. Его пальцы продолжали двигаться, собирая и разбирая невидимые механизмы.

Подписка на сон

Он вставал в 6:30. Будильник