Ноктюрн

Вместо предисловия.

Это – каталог пограничных явлений. Попытка дать имя тем, у кого его нет. Описать тех, кто не имеет формы. Потому что именно безымянный, неописуемый страх разъедает разум крепче всего.

Прим. Liminal – лиминальное пространство (от лат. limen – порог) – это переходное, «пороговое» пространство, которое не несёт в себе чёткой функции или идентичности. Оно находится «между».

Obscura (от лат., прил.) – тёмная, неосвещённая, неясная.

Первая запись

Прислушайся не ухом – тишиной внутри.Смотри, но не глазами – краем сознания.

Мир, что мы зовем реальностью, – лишь ярко освещённая комната. За самой невзрачной её дверью лежат неотёсанные, сырые земли – Пороговые Пространства. Это трещины в бытии, куда мы забредаем в дреме: пыльные углы, забытые частоты, фракталы, зацикленные до бессмыслицы. Места, где время течёт иначе, а законы формы и вещества истончаются до предела.

Обитателей этих пространств не увидеть в упор. Их ловят боковым зрением, когда разум дремлет. Они – шёпот в радиошуме, движение в узоре ковра, неверная тень на стене от отсутствующего источника света. Они – Liminal Obscura. Тьма порогов. Малые духи Забвения, Безвременья и Невнятицы. Они не несут зла в человеческом понимании. Их природа – равнодушие. Они – налёт на зеркале души. Они питаются апатией, растут на одиночестве и выстилают свои гнёзда из нашей потерянной памяти.

Не ищи их нарочно. Но если краем глаза ты заметишь, как задышала пыль в луче света, или услышишь в тиканье часов неритмичный стук – знай: ты не один. Порог приоткрыт. И Они уже смотрят на тебя из своего промежутка.

Закрой эту тетрадь. Прислушайся к тишине в своей комнате.

Всё ли там на своих местах?

ГЛАВА 1. САВА.

«Сон лечит» – говорили они. Но никто не предполагал, что он приведет меня в самый центр заблуждений, где нет ни режима, ни карт, ни путей назад.

Даже после пробуждения.

Все складывалось на удивление гладко. Почти подозрительно. События выстраивались одно за другим в логичную, устойчивую конструкцию. Очевидно, богине Судьбы – Пряхе – надоело путаться в своих нитках, и она принялась за полотно с понятным классическим орнаментом.

Саве очень легко представилась эта картина: умиротворенная полуобнаженная Мойра, погруженная в состояние потока, считающая петли под шум Белого источника. Сава мысленно попросила Мойру ни в коем случае не отвлекаться от процесса. Пусть и дальше все будет петелька к петельке.

Тропинка вела мимо старых сиреневых кустов, ныряла под арку и, распугав голубей, раскидывалась солнечным двориком, законсервированным с 80-х. В границах двора замерли звуки, голоса, запахи, знакомые с детства. И даже холодный дневной свет был на пару тонов теплее.

Сава думала о том, что тут всегда пахнет дождём и старым телевизором, который показывал те самые мультики.

«И где-то тут, в параллельном кармане вселенной, я до сих пор сижу на том полу в ожидании чуда на мерцающем экране…» Каждый раз кажется: ещё мгновение – и из-за угла выйдет тот, кто всегда должен был быть здесь, кого ты ждал, даже не зная об этом. Еще здесь пахнет старым кирпичом, штукатуркой и полынью. Или не полынью… Но почему-то сердце ноет от нежности к воспоминаниям, которых как и не было.

«Как будто я прожила другую жизнь в параллельном мире, а этот двор – её единственная уцелевшая точка доступа.»

Сам дом был старый. Ломаясь посередине под прямым углом, он фиксировал и сохранял пространство внутри, создавая уникальный микромир. Сквозь открытые окна проливались обрывки чужих жизней: чей-то спор о чём-то неважном, запах жареного лука, мяуканье кошки, требующей второй ужин. Соседка на первом этаже поливает герань, и капли воды, сверкая, падают вниз. Сава махнула ей рукой и присела на скамейку. Мячик ударяется о стену с глухим стуком. Совсем как сердце этого двора. Странное чувство – будто ты одновременно и участник этой короткометражки, и её единственный зритель у того самого старого телевизора.

Это был дом её детства. После столичной институтской жизни, сумбурной и, казалось, бесконечной, с моментами прозрения в виде сессий; после пары лет работы в офисе с вечными дедлайнами и заказами, которые по срокам исполнения маркировались «очень нужно вчера, пожалуйста, спасибо (глупый смайлик)», – Сава отвалилась на удаленку. Словно упав с вращающейся карусели, она отползала на безопасное расстояние. Иногда оглядывалась, видела мелькающие знакомые лица, которые уже не вызывали приятных эмоций; мучаясь от фантомного вращения, приходила в себя.

Безопасным местом оказалась квартира дедушки, перешедшая ей по наследству, в городе Майск с населением 15К. Мама-папа, выполнив свои родительские обязательства (вырастить, воспитать, дать образование), умчали к своей давней мечте цвета морских рассветов. Они купили домик в маленьком южном городке и больше не отвлекались от своего счастья.

Квартира ждала только её. После первого месяца эйфории в тишине и спокойствии начали появляться неосторожные мысли сделать ремонт. Превратить место обитания в эклектичную студию помешали лень и пандемия. В реальности летящего ко всем чертям мира (да, куда он денется, этот мир) наполненная теплыми знакомыми вещами квартира явилась островом спокойствия и стабильности.

Ковер на стене, вязаные чехлы на табуретах, шторы, чайные чашки из разных наборов… все они шептали Саве: «Ой, и не такое было, переживем. Давай, ставь чайник».

Еще в квартире у дедушки жило радио. Когда-то существо, жившее в желтоватом ящичке на антресолях, было неотъемлемой составляющей атмосферы прихожей. Дедушка иногда разговаривал с ним безымянными репликами, спорил, удивлялся.

Во время уборки Сава нашла запылившееся радио. Ящик пах старым деревом и временем, которое уже истекло. Протерев его, Сава вернула радио на место и повернула ручку громкости. Сначала послышалась знакомая мелодия из детства, такая же затрепанная и шершавая от помех. Но голос певицы вдруг дрогнул и замолк, оставив только ровный гул эфирной пустоты. Забыв вернуть радио обратно в спящее состояние, Сава периодически слушала, как оно ловило не станции, а тишину между ними. Ту самую, в которой проскальзывали обрывки чужих разговоров.

А по ночам из динамика доносилось ровное, механическое дыхание. Оно мгновенно заполняло комнату, вытеснив собой воздух, и запах озона от старого приемника смешивался со вкусом страха на языке. В невозможности встать и разобраться с этим прямо сейчас Сава лежала и давала себе обещание утром непременно выдернуть все питающие провода, куда бы они ни шли. Утром, в вязком, как кисель, воздухе изоляции все забывалось неестественным образом.

Как ни удивительно, работы было достаточно. И делалась она, естественно, в удобное для Савы время. Окружающий мир подстроился под совиный режим. Дневные друзья постепенно растворились в неприятных рассветах, а их место заняли более интересные и искренние ночные виртуальные обитатели.

Открыв очередное письмо с техзаданием, Сава поморщилась на приветствие: «Добрый день, Владлена». Её имя ей не нравилось. Молодые родители в попытке извернуться изящнее окружающих и наградить своего ребенка уникальным именем почти сдались, во время споров сварив обогревателем несчастных аквариумных рыбок. Жертва в виде гуппи богами была не принята, и они подослали пакостника в лице коварного деда.

Дед был навеселе от трехдневных периодических поздравлений с рождением внучки. Проходя мимо, хихикая, он невзначай бросил в дверной проем: «Владлена». Мама-папа своим воспаленным в лингвистическом сражении мозгом не провели параллель между приподнятым настроением советчика и, собственно, советом. Только спустя пару месяцев до них донесли истинное значение имени – Владимир Ленин. А на тот момент они оценили возможность сокращать имя с любого места: хочешь – тебе Влада, хочешь – Лада; не хочешь ни то ни другое – Лена.

В итоге ни одно из имен не прижилось. Друзья пользовались именами по настроению. Новые знакомые терялись и коверкали имя. Сава часто не понимала: обращаются к ней или к кому-то другому, и со временем вообще перестала реагировать на все похожие звуки. Спасла положение её прекрасная фамилия – Савельева, сократившись до Сава и поменявшая ударный слог в момент обращения к ней французского студента по обмену. Он подошел к ней с дежурным: «Comment ça va?» Фраза ушла в народ, решив проблему с именем на веки вечные.

В начале пришли пауки.

Причиной был хронический недосып последнего месяца – та самая черная дыра, что засасывает сознание и бросает его на парковке бытия. Передумав помирать от пандемии, мир очнулся, заработал всеми своими механизмами и закидал заказами скромного дистанционного дизайнера, требуя ясности мыслей и скорости. Как у «Наутилуса»: «Это было и раньше, мой приступ не нов», – пауки приходили и во времена студенческих предэкзаменационных марафонов в ночную тесную общагу. И еще раньше, в смутной липкой тревоге в моменты эмоциональных перегрузок детства.

Стоило без явной причины проснуться среди ночи – здрасте! Не выходя из дремы, можно было застать зависающего над лицом паука размером с ладонь. Он не слишком торопясь начинал подниматься по паутинке к потолку и перемещался в тень. В детстве Сава думала, что это настоящие пауки. Спросив без уточнения деталей у взрослых, вечно поглощенных своими важными делами, она получила от них успокаивающее: «В каждой квартире живут паучки. Но в наших широтах они не опасны и даже приносят пользу». Рациональное, практичное, взрослое объяснение. Период эмоционального дисбаланса закончился, сон стал стабильнее, эпизоды с пауками забылись.

В студенческой общаге история стала повторяться. Почитав утром в метро форумы и заметки на тему ночных глюков, Сава составила следующую картину: именно пауки – самый частый образ, который создается усталым мозгом на границе сна и бодрствования. Одни говорили: причина в специфике строения сетки кровеносных сосудов, похожих на лапки паука. Другие разворачивали теорию про древний хтонический образ. В общем, обычное дело для таких нестабильных натур, как она. Главное – не смертельно.

А смертельным на тот момент был экзамен по старославянскому. И пауки опять незаслуженно забылись.

Майск. Её разбудил скрип качелей. Днем этот назойливый звук терялся в компоте других шумов. Сейчас зловещий скрип опускал температуру воздуха ниже, посыпая мурашками плечи. Сквозь ресницы Сава различила знакомый паучий силуэт, висевший на расстоянии ладони от лица. Она помнила: если продолжать смотреть на паука, он так и будет таращиться в ответ. Вспомнив проверенный способ, она зажмурилась. Вдох. Выдох. Открываем глаза – паук исчез. Пустота звенела в ушах. Пора настраивать сон. Завтра лягу пораньше. А, нет, послезавтра… Скрип… Скрип…

Сава, укутавшись в одеяло, как огромная сонная моль, потащилась к открытому окну.

Днём этот двор был чашей, полной солнца и быта. Ночью он – воронка. И кажется, если слишком долго смотреть в эту мглу, она начнёт затягивать тебя внутрь, к основанию, где скопились все невысказанные страхи и несделанные шаги всех его жителей. Из открытого окна доносится обрывок чужого сна – сдавленный стон, бормотание. Сава поймала себя на мысли: а что, если это не сон? За каким-то окном разворачивается какая-то стремная маленькая трагедия, и этот двор работает как гигантский резонатор. Стой и слушай.

С верхнего этажа доносится монотонная, едва слышная капель. Раз-два. Раз-два. И кажется, что это не вода, а иное, намеренно отмеряющее время до чего-то. Запах стирального порошка из вентиляции смешивается с этой капелью, и от этого сочетания чистоты и чего-то нездорового становится ещё больше не по себе.

Ночные запахи концентрированны и тревожны. Так, из открытого подвала тянет затхлым холодом спящих в темноте грибов и вещей, которые лучше бы никогда не находили.

В свете фонаря на качели сидела девушка. Рядом стоял парень, нежно ловя её ускользающие руки. Движения качелей были едва заметными, но скрип разносился эхом, ударялся в стены и терялся стоном в арке. Парочка переговаривалась, девушка тихо смеялась, откидывая голову назад. Они не слышали скрип. Они слышали только друг друга. Сава поймала волну спокойствия.

Прямо в одеяле она забралась на подоконник, прижалась спиной к откосу, вычленила из воздуха запах цветущих лип и начала выравнивать дыхание. Хлопнула дверь подъезда. Тёмный силуэт, вспыхивая красной точкой сигареты, направился в сторону парочки. Войдя в круг света, силуэт обозначился соседом, дядей Сашей, с какой-то ёмкостью в руке. Он молча кивнул парню. Не вынимая сигареты изо рта, зацепившись одной рукой, он лихо подтянулся, встал на перекладину качели, поколдовал одной рукой над поворотным механизмом, тихо, как кот, спрыгнул на землю и растворился за пределами светового пятна. Скрип прекратился.

Эта сцена словно запустила маленький внутренний обогреватель. Летняя любовь, не замечающая никаких помех. Сосед, который не стал истерить из окна, а решил проблему по-мужски и более экологичным способом. Сладкое дыхание лип. Сава согрелась и задремала. Воздух становился прозрачнее. На крышу дома с наружной улицы медленно проливался свет. Тени уползали в арку, как большие холодные ящерицы, лениво шевеля серо-зелёными хвостами. Радио в прихожей бодрым мужским голосом внезапно сказало: «Шесть утра в столице!»

Спустя неделю, сдав самые срочные и просто срочные макеты, оставив пару неоткрытых писем грустить в личке, Сава умудрилась забраться в постель, не дожидаясь нуля часов. Разогнавшийся мозг продолжал кубатурить идеи, образы рассыпались яркими невнятными пятнами. Фразы буксовали и циклично вращались в голове. Почему в организме нет рубильника на «вкл.» и «выкл.»? Сава, уносимая неконтролируемым потоком, искала, за что зацепиться, и зафиксировалась в подушках.

В прихожей ночной диджей успокаивающим голосом рассказывал историю создания какой-то песни:

–У этой песни два автора. Один написал музыку, а другой – эти волшебные строки. Между собой эти люди никак не связаны и не были творческим тандемом.

Голос был густой, тёплый и приятный, как горячий шоколад, пролитый на золочёные ноты мелодии «Под небом голубым».

«Он точно брюнет,– подумала Сава. – Только у брюнетов голоса способны успокоить и… одновременно… взволновать…»

Накатывала дрёма.

Неуместный дикторский тон упрямо пролез в голову:

– За три дня на Солнце произошло 37 вспышек. На Земле прогнозируется 5 магнитных бурь. Специалисты рекомендуют воздержаться от рассматривания собственного отражения в оконных стеклах.

– Железнодорожники доложили о людях в белых халатах. По словам одних очевидцев, от них сильно пахло мятой. По словам других – формалином. Неизвестные подходили к пассажирам пригородной электрички, просили предъявить билеты и маркировали их датами из будущего. Были вызваны соответствующие службы. По приезде на станцию люди в белых халатах обнаружены не были. Свидетель сказал, что они все сошли на станции «Полевая». Такой станции на маршруте не оказалось. Есть мнение, что на билетах проставлены даты предполагаемой смерти пассажиров.

– Мэр города отчитался о работе, которую не делал. Депутаты его похвалили. Мнение эксперта: у мэра нашли 5 неочевидных признаков психического расстройства, на которые никто не обращает внимание. «Он сошел с ума», – заключил эксперт.

– Жители окраин города обеспокоены: в подвалах участились случаи пропажи дверей и увеличилась интенсивность звуковых вибраций низкой частоты. По наблюдению местных, резко сократилось число кошек и голубей. Специалист по контролю сущностей рекомендует избегать подвальных помещений ближайшую пару недель.

«Что за фигня?» – Сава силилась стряхнуть сон. Это какой-то ночной радиоспектакль? «Модель для сборки»?

Диктор продолжал бодро, но монотонно:

– В ботаническом саду зацвело растение, считавшееся вымершим 200 лет. Его пыльца вызывает яркие воспоминания о событиях, которых никогда не происходило в жизни человека. Работникам выданы респираторы. Посетителей просят не подходить к оранжерее №7 во избежание случаев ностальгии по внеземным цивилизациям.

– Во время очистки водохранилища был найден чемодан с книгами по истории мира с датами и событиями, которые никогда не происходили. Предмет из альтернативной вселенной тщательно изучается в Институте Вариативности Пространств.

Сава резко села, откинула челку, прислушиваясь. Пылинки танцевали в белой полосе между штор. На улице верещали птицы. Из радио струился невнятный чилаут.

Страница 9 из трактата «Liminal Obscura»

Имя сущности: Voiderum Sonus(Воидерум Сонус) Voiderum: от англ. «void» (пустота, пространство между частотами); Sonus: лат. «звук». «Пустотный Звук»

Его имя не произносится вслух, а узнаётся как набор помех на краю слышимого диапазона.

Место обитания: старые радиоприёмники.

Облик сущности.

Оно не имеет постоянной формы. Это сгусток тёмной, зернистой статики, как на экране старого телевизора. Его контуры дрожат и мерцают, никогда не бывая чёткими. В паузах тишины оно может принимать силуэты: вытянутая тень человека с головой из шума – участком наиболее плотного и хаотичного шипения, где на мгновения проступают и тут же исчезают черты: пустой глаз, искажённый рот, которые тонут в зернистой ряби.

Оно движется не шагами, а скачками помех, появляясь то в одном углу комнаты, то в другом, всегда оставаясь на периферии зрения. От него пахнет озоном, пылью и тёплым деревом радиоламп – тем самым запахом, что исходит от перегретого приёмника.

Способности.

Его сила не в физическом воздействии, а в манипуляции восприятием и памятью.

1. Питание тишиной. Оно не причиняет боль – оно поглощает звук. Сначала оно выедает звуки из пространства вокруг себя: стирает скрип половиц, затихает тиканье часов, голоса за стеной становятся приглушёнными и бесцветными. Оно создаёт вокруг себя зону идеальной, давящей тишины.

2. Впрыскивание прошлого. Оно не говорит – оно транслирует. Оно выуживает из эфира обрывки давно забытых передач, голоса умерших дикторов, песни, которые никто не помнит, перечисляет несуществующие события. И оно вплетает их в вашу реальность.

3. Искажение сигналов. Оно портит любую передающую и принимающую аппаратуру. Телевизоры показывают лишь пелену снега, в телефонах пропадает связь… Оно возвращает мир в эпоху информационной изоляции, оставляя вас наедине с ним и с теми голосами, что оно вам подсовывает.

4. Охота на сны. Его конечная цель – проникнуть в сны. Через свой гипнотизирующий шум оно встраивается в ваше подсознание. И тогда вы перестаёте видеть свои сны. Вы начинаете видеть его сны: чёрно-белые, зернистые, бесформенные кошмары, полные ощущения тотального одиночества и потери, где единственный звук – это ровное, монотонное шипение.

Его цель – не убить, а изолировать. Отключить от мира, от настоящего, от других людей. Заменить реальный мир на его личный, статичный архив эфирного шума. Оно – воплощение той щемящей тоски, что накатывает ночью от одиночества, когда кажется, что весь мир куда-то ушёл, оставив вас одного в полной, оглушающей тишине.

ГЛАВА 2. НА ПОРОГЕ.

Я сплю, не чтобы видеть сны. Я сплю, чтобы найти того, кто помнит меня в мире, которого нет.

День прошёл в заботах, созвонах, изнуряющих переписках. Когда дневные жители начали выпадать из чатов, а ночные френды загорались дружелюбным зелёным «в сети», ночь подбиралась к часу. Невозможно просто взять и лечь спать. Общение, мемы, музыка, сериалы. Кофе, кофе, кофе. Мир прекрасен.

Во двор заехала машина. Звонкий стук каблуков, мягкий стук автомобильной дверцы, едкий скрип подъездной двери. Облизав потолок фарами, машина уехала в наружность.

– Когда я выбиралась к живым людям? – спросила себя Сава. —Зачем тебе эти сложные живые? – ответило альтер-эго. – Их же нельзя гасить вместе с экраном.

Сава знала, к чему ведут живые отношения. Она растворялась без остатка – как в любви, так и в дружбе. Просто знакомые и просто симпатия – это просто неинтересно. И нечестно. Она спасала и поддерживала важных для себя людей, не беря в расчёт личные удобства. Ошеломлённые такой бескорыстной открытостью, друзья поначалу искали подвох и тайную выгоду. С ней хотели и любили общаться. Но проблема была в том, что отвечать нужно было равноценно. А далеко не каждому такое по силам.

В любви – ещё сложнее. Все посторонние мужчины превращались в обычных бесполых людей. Сава сводила на нет любые невнятные связи, отдавая всю себя конкретному человеку, создавая в своей голове идеальный мир с принцессами, драконами и рыцарями. Где, конечно, любовь – у дракона и принцессы, а с рыцарями никто не считался. Сама придумала, сама разочаровывалась, сама уходила. В итоге всех сказок сидели грустные драконы, ещё более грустные рыцари и безутешная принцесса.

Начинать новый проект хотелось меньше, чем спать. Ловушка постели заманила её в районе двух.

Есть явления, которые происходят часто, исчезают без последствий, но всё равно продолжают пугать. Так было со звуками и голосами. На границе сна тело ещё пыталось цепляться за знакомые ощущения и тяжесть одеяла, понимая себя в реальности, но Сава уже слышала голоса и шаги. Сначала – тихие и одиночные. Но чем глубже утаскивал сон, тем шум становился интенсивнее. Что-то передвигалось, стучало и скребло стены. Шаги превращались в нахальный топот. Кто-то перебегал из кухни в комнату и обратно, хаотично и с нечеловеческой ритмикой.

Не имея возможности двигаться и вырвать себя из этого состояния, Сава наблюдала, как другая реальность концентрируется вокруг нее, затягивая в себя кислород комнаты. Голоса были невнятные, лишённые тембра и пола, как психоакустические проекции. Между собой словно общались несколько человек, понимая друг друга без конкретики. Они междометиями и отдельными словами выражали удивление и презрение. Иногда хихикали мерзкими глухими голосами, явно обсуждая Саву в своём тотальном пренебрежении.

Конечно, прочитанные факты о сонном параличе немного успокаивали. Страх наступал, когда Сава понимала, что следующий шаг – это не просто переход за границу порога, а стирание самой границы, где всё, что она пока только слышит, материализуется. Она увидит то, что не готова увидеть, и столкнётся с тем, что не сможет переварить и усвоить, и это заставит её усомниться в самой структуре реальности.

Обычно она собирала всю волю и выдёргивала себя из вязкой субстанции дремы. Всегда так было. Но сейчас что-то пошло не так. Ловушка захлопнулась. Она залипла на явлении, которое выходило за рамки привычного.

В комнату вошла тень. Вполне себе читаемая, как человек. Серая, размытая по краям, вырезанная из белого шума и статики. На границе периферийного зрения тень немного прошлась по комнате, постояла у окна и вернулась к кровати. Голоса и шорохи затихли – им стало интересно наблюдать за происходящим. Для них это было тоже что-то новое, нарушающее их скучные ритуалы.

У Савы начало сбиваться дыхание. Мозг, проанализировав ситуацию, дал команду стать невидимкой. Непродуманный организм Савы не умел делать то, что требовал мозг. Она лежала и чувствовала, как немеют пальцы рук. Тень наклонилась вперёд и осторожными движениями начала забираться на кровать. Сава ощущала, как проминается матрас, как натягивается одеяло. Тень не обладала массой, а искажала пространство под себя. Продолжая движение, тень неспешно перелезла через неё к стене и легла вдоль, как обычный человек. По телу рассыпались холодные иглы паники, когда гладкая рука тени плавно легла на её талию, обняла с почти собственнической интимностью. Сава услышала тихий выдох. Сава закричала. Но только у себя в голове.

За окном шёл ровный дождь. Во дворе было непривычно тихо. Мокрые липы, растрёпанные и растерявшие шарм, уныло жались друг к другу плечами. Сава весь день ныкалась в постели, иногда проваливаясь в дрему. Выныривая из-под подушек, она бездумно варила кофе, стратегические запасы которого стремительно заканчивались. Магазинчик со всем необходимым торчал через дорогу от арки, но заставить себя выбраться в наружность сегодня было немыслимо. Разбирать события ночи тоже не хотелось. Допустим, это был сон.

Ночью тень пришла снова. Не дожидаясь необходимой концентрации сна, она вошла в комнату, словно так уже случалось сто раз. Сава лежала лицом к двери. Более плотная, с чёткими границами тень уже не шифровалась на периферии. Саву опять захлестнула паника. Ей хотелось зажмуриться и закрыться одеялом с головой. Но всё, что она могла, – это смотреть, как тёмный подходит и ложится ровно перед её лицом.

Воздух превратился в холодное липкое желе. Оно стекало по плечам и спине, заползало в уши, заглушая окружающее стуком сердца. Тень лежала неподвижно, и сквозь неё перестал различаться хрусталь в зеркальном лабиринте серванта. Тень, как фотокарточка в проявителе, начала обретать плотность и текстуру. В глаза Савы смотрел подросток. В сумерках его черты были неявны, но тонки и изящны, какие бывают только у подростков. Ничего инфернального и агрессивного. Разлепив сухие губы, Сова спросила без интонации:

– Ты кто?

– Лука, – так же бесцветно ответил гость.

ГЛАВА 3. ЛУКА.

Мой внутренний эфир полон помех.

Всё стало ещё хуже после того, как он вставил себе серьгу в ухо. Истекающий каждый вечер ядом отчим вообще перестал себя ограничивать в проявлениях своей мерзкой сущности. Луке казалось, что этот человек давно умер, и там, внутри, под истончающейся с каждым днём оболочкой, просто гниёт. Не может в нормальном человеческом организме вырабатываться столько злобы.

Мать Луки усиленно делала вид, что в семействе всё прекрасно. Присутствуя при их конфликтах (точнее, когда отчима неконтролируемо несло), она делала большие глаза на Луку, мол, «не нервируй», и повторяла тягучим голосом, призывая непонятно к чему: «Антоша, ну, Антоша». А потом самоустранялась, убегая на слишком частые дежурства в больницу.

Находиться с отчимом в одном помещении Луке было невыносимо. Чересчур чистоплотный дядя Антон источал едкий горько-кислый запах, от которого щипало глаза. Слова отчима Луку не задевали – «Антоша» был не в том статусе. И тот чувствовал, что не является авторитетом для пасынка, и бесился ещё больше.

– Теперь ты у нас Лукерья, – мерзко кривясь и больно дёргая за ухо с серьгой, повторял отчим. – Лукерья.

Можно было что-то сделать или не делать ничего. На результат и стиль общения это бы не повлияло. Обладающий чрезмерной эмпатией Лука поначалу пытался сдружиться с новым мужем матери. Он видел, как у неё, измученной и одинокой, появились свет и надежда во взгляде. Всё, что мог сделать 15-летний подросток с недозревшей психикой, он сделал. Но дядя Антон воспринял дружелюбие за слабость и преклонение. Лука просчитался. Из-за отсутствия самореализации ущербный 45-летний мужик нашёл способ самоутверждаться за счёт ребёнка.

Вечерами Лука ощущал себя зверьком, затаившимся в дальнем углу своей норки. Он старался сидеть тихо, собирая очередную модель самолёта, прислушивался к звукам из соседней комнаты, репликам в сторону телевизора и раздражённым вздохам.

Дядя Антон, оставаясь без присмотра матери, отбрасывал необходимость отыгрывать роль правильного мужчины. Сидя на диване, потягивал вино и ждал нужной концентрации злости внутри себя. Лука легко умел предугадать по скорости и шуршанию шагов момент, когда отчиму становилось невыносимо сдерживать яд, и тот шёл «воспитывать» пасынка.

«Воспитание» происходило в виде словесного унижения, на которое Лука старался не реагировать. Шаблонные фразы, такие как «баба», «дохлый», «пороть тебя нада» и коронное «я научу тебя быть мужиком», продвигались по крещендо, не находя сопротивления. Переход на стадию рукоприкладства всегда был ожидаем.

С чувством удовлетворения и выполненного долга отчим уходил, чтобы затихнуть на пару дней, а Лука ещё долго, пытаясь унять дрожь в руках, оставался посреди своей небезопасной комнаты. Чтобы остудить пылающую щёку, он прислонялся к холодному зеркалу, мечтая провалиться в этот другой, сумеречный мир – без звуков и душного запаха чужого гнева.

В тот вечер дядя Антон пришёл раньше. Долго стонал на кухне, создавая вокруг себя ауру невыносимости. Мать суетилась, подскакивала к нему с очередной чашкой чая, осторожно гладила его по плечу, вызывая ещё больший негатив. Из обрывков нытья и раздражённого шипения Лука понял, что отчим на работе получил ожог сетчатки глаза и теперь вынужден страдать неопределённое время, сидя на больничном. Лука похолодел. И без того отвратительное дождливое лето грозило схлопнуться мухоловкой и мучительно долго его переваривать до полного исчезновения.

Отчим, окружённый дождевой тучей, распространяя запах сырости, перебрался в гостиную.

– Антоша, вот эти капли, три раза, да, еда на плите, скажешь, Лука тебе разогреет, пока… Мать сбежала в неуютный промокший вечерний воздух. Лука подумал, что сейчас хорошо где угодно, только не здесь. И мать это тоже знает.

Глаза у отчима не чинились. Первая неделя грозила перетечь во вторую и, судя по всему, в третью. Днём Лука пропадал в судо-авиамодельном или бродил с фотоаппаратом по городу. Вечера подстерегали его голодными хищными химерами. Вместе с движением часовой стрелки сгущались сумерки, а запах гнева чувствовался даже на расстоянии от дома.

Придя домой, Лука обнаружил, что скучающий без контакта с миром, не имея возможности выплеснуть своё гниющее содержание, отчим устроил обыск в его комнате. Вещи были не просто разбросаны, а намеренно испорчены и поломаны. Модели самолёта, совершив свой первый и последний полёт до стены, валялись у плинтуса жалкой кучкой косточек. —Не нашёл, что искал? – холодный и спокойный тон Луки удивил диктатора в тапочках. Но он продолжил молча сидеть, ещё громче хлюпая чаем.

Лука развернулся и направился в свою комнату, мимоходом зацепив с комода в прихожей белый пузырёк с клеем, которым он скреплял части самолёта. Уже в комнате он растерянно замер. Оказалось, что в руке он держал вовсе не клей. Это были глазные капли отчима. Лука застыл. В тишине чувствуя, как маленький демон на левом плече своими ледяными пальчиками дёргает его за ухо с серёжкой и тихо-тихо хихикает.

Отчим, давно потерявший для Луки человеческий облик, не вызывал ни жалости, ни опасения. Его просто нужно было нейтрализовать. Любым способом. Поставленный на комод клей вместо глазных капель решил эту проблему только наполовину. К сожалению.

В панике дядя Антон носился по кухне, натыкаясь на мебель, ронял предметы на пол, кричал, чтобы ему вызвали скорую. Лука, включив режим норного зверька, неподвижно сидел и улыбался, наслаждаясь звуками. По телу разливалась приятная фатальная неизбежность. Нет сомнения: то, что происходит, – закономерно, логично и оправданно.

Отчим ослеп только на один глаз и стал ещё агрессивнее. Но, на удивление, безадресно. Его подозрение о том, что подмена была не случайной, породило в нём лёгкий страх. Где-то на задворках разума он фиксировал понимание, что каждый из них перешёл границу. Он – в методах «воспитания». А мелкий социопат – в методах сопротивления. И кому-то придётся притормозить.

Ночи стали ещё длиннее. Таща за собой к рассвету пьяное тело отчима, они выматывали Луку. Ложиться в постель смысла не было. Поэтому он, не раздеваясь, забирался с ногами в кресло, спасаясь от озноба пледом. Сквозь сон слышалось ворчание, шарканье и тяжкие вздохи. Пару раз сбивающиеся шаги доходили до его комнаты, застывали у двери и возвращались обратно к скрипучему дивану.

Лука задерживал вдох, медленно выдыхая по мере их удаления. Поднявшись с кресла, он шёл к зеркалу. Оттуда на него смотрел бледный незнакомец с внешностью подростка и взглядом солдата, вернувшегося с войны. В предвкушении холодного отрезвляющего прикосновения ко лбу зеркальной глади он наклонил голову. Не встретив сопротивления, голова провалилась в зазеркальную раму.

«Я…всё ещё сплю? – подумал Лука. – Главное – сейчас не проснуться». И начал перелезать через край.

Комната была похожа на его, но зеркально отражена по планировке. Логично. Предметы и мебель были чужими. Нелогично. Аккуратно ступая, Лука продвигался через вязкий воздух. Что-то прошуршало по диагонали потолка и, звякнув прищепками штор, затихло. Ковёр на стене был покрыт чем-то похожим на мох, повторяющий узор. Он дышал, пульсировал и красиво завивался, медленно растекаясь в орнаменте. Среди завитушек мха сидело существо размером с кабачок. Ассоциация с овощем была неслучайной. Это была грязно-жёлтая личинка с розовыми прожилками. Она нагло развалилась в завитке мха, отталкивая его жирным боком.

«Так. Нужно, наверное, выбираться», – сказал вслух Лука. И проснулся в кресле с затекшими ногами.

Страница 2 из трактата "liminal Obscura".

Имя сущности: Мох, или Моховой поглотитель.

Наиболее часто встречающаяся сущность. Его имя – это едва слышный, влажный звук роста, шелест тысяч микроскопических лезвий.

Место обитания: сырые подвалы, чердаки, пространства за стенами старых домов.

Облик сущности.

В состоянии покоя это просто густой, бархатистый мох поразительно яркого или, наоборот, грязно-тёмного изумрудного оттенка. Он холодный и влажный на ощупь. Когда он проявляет активность, узор из мха начинает медленно, почти незаметно для глаза, перетекать. Если прикоснуться, кажется, что под слоем мшаной плоти пульсирует что-то тёплое. Он движется не шагами, а ростом. Медленно, по миллиметру в час, он расширяет свою территорию, плетя сети по кирпичу и штукатурке. От него пахнет сырым подвалом, гниющим деревом и землёй.

Способности.

Его сила – в тихом, влажном удушье, в преобразовании всего твёрдого и прочного в рыхлую, живую труху.

1. Кислотный шёпот. Мох не просто растёт. Он выделяет едва слышимое шипение – это звук его пищеварения. Крошечные кислоты и ферменты медленно разъедают камень, бетон, дерево, ткани. Стена под ним становится мягкой, рыхлой, теряет прочность. Он не ломает – он переваривает память здания, превращая её в питательный ил.

2. Поглощение звука. В отличие от существа из радио, он не транслирует прошлое – он впитывает настоящее. Комната, где он растёт, становится невероятно тихой. Звуки в ней глохнут. Он создаёт зону мховой тишины, где слышно только биение собственного сердца – и его тихое шипение.

3. Искажение времени. Находясь рядом с ним, начинаешь чувствовать неестественную медлительность. Движения становятся вязкими, мысли – тягучими и обрывочными. Возникает ощущение, что часы идут медленнее, а сам ты становишься частью этого медленного, вечного процесса роста и распада. Он делится своим собственным восприятием времени.

4. Призыв к распаду. Он притягивает к себе и усиливает всё влажное, старое, гниющее. В его присутствии быстрее заводится плесень на хлебе, ржавеет металл, портятся книги. Он – эпицентр тихого, беззвучного упадка, естественного распада, который обычно занимает годы, но при нём ускоряется до месяцев или недель.

Воздействие на человека.

Его цель – не напугать, а ассимилировать. Превратить творение рук человеческих – дом, крепость, память, высеченную в камне – обратно в прах, в питательную среду. Он – воплощение безразличной, неостановимой силы природы, которая медленно и уверенно забирает своё обратно. Он напоминает, что любая стена временна, и единственное, что действительно вечно – это тихий, влажный зов зелени под штукатуркой.

Страница 3 из трактата "liminal Obscura".

Имя сущности: Личинка Tineola (Тинеола. Лат. – реально существующий род молей)

Оно не совсем похоже на личинку моли – оно является её лиминальной проекцией.

Место обитания: старые ковры, шерстяные ткани, войлок. Часто встречается в симбиозе с Моховым Поглотителем.

Облик сущности.

Тело: продолговатое, мягкое, сегментированное, цвета выцветшей ковровой нити – грязно-розового, желтоватого, болотного. Движение: оно не ползёт, а волнообразно перетекает по поверхности, будто не имея костей. Его движение можно отследить по изменению узора ковра под ним – орнамент на мгновение сворачивается, становясь гладким и безликим.

Взаимодействие со мхом.

Мох и Личинки находятся в симбиозе. Мох создаёт влажность и сырость, необходимые Личинке для жизни. Взамен Тинеола разрыхляет и «пережёвывает» ткань ковра, готовя питательный субстрат для разрастания мха. Их совместное присутствие можно определить по плесневелым, влажным пятнам с изменённым орнаментом.

Способности.

Его сила – в тихом, необратимом уничтожении памяти, воплощённой в вещах.

1. Бесшумная эрозия. Оно не просто ест ковёр. Оно поглощает память, вплетённую в него. Вместе с ворсинками оно уничтожает воспоминания о том, кто ползал по этому ковру в детстве, кто пролил на него вино во время праздника, о чьих разговорах он помнит. Ковёр под ним становится исторически пустым, просто куском материи.

2. Создание зон забвения. Там, где оно проползло, остаются не только проплешины. Остаются зоны эмоционального вакуума. Наступив босой ногой на такое место, человек может испытать внезапный, беспричинный провал в памяти, кратковременную дезориентацию («Что я здесь делал?»).

3. Питание вниманием. Как и другие сущности, оно питается не только материей. Его лучшая пища – человеческое безразличие. Чем дольше хозяева не замечают его присутствия, тем смелее и наглее оно становится. Оно культивирует апатию.

Воздействие на человека.

Оно не пугает явно. Его воздействие – медленное и экзистенциальное.

Тихая ностальгическая боль. Вы можете смотреть на старую семейную фотографию на фоне ковра и чувствовать не теплоту, а лёгкую, непонятную грусть, будто это воспоминание кто-то надкусил и выплюнул, лишив эмоциональной составляющей. Ощущение невидимой порчи. Постоянное, фоновое чувство, что что-то в доме не так. Не грязно, а именно испорчено, разлагается изнутри, хотя видимых причин нет. Это чувство исходит именно от ковра – молчаливого, но активного участника процесса распада.

Его цель – не навредить человеку напрямую, а превратить артефакты его жизни в прах и пыль, вернув их в исходное состояние безличной материи. Он – тихий могильщик прошлого, работающий в тандеме со мхом, который является садовником этого нового, безвременного ландшафта забвения.

ГЛАВА 4. НУЛЕВАЯ ОТМЕТКА.

Пространство между частотами – не пустота. Это комната ожидания для тех, кто верит в возобновление эфира.

Лука любил ночи, когда удавалось проваливаться в зеркальный мир. Приняв это умение за естественный ход событий, он не удивлялся и не пытался разобраться ни в причинах, ни, тем более, в последствиях. Комнаты всегда попадались разные. Пустые от людей, они были населены разными сущностями и явлениями, идентифицировать которые было в ближайших планах Луки. Он уже перебирал варианты названия своего бестиария теневой флоры и фауны.

Tenebrae Marginales (Тенебры Маргиналес)

Использование синонимов: tenebrae (тьма, мрак) + marginalis (пограничный, находящийся на краю). Пограничные, маргинальные тени.

Или вот ещё:

Umbra in Margine (Умбра ин Маргине) «Тень на краю». Кратко, ёмко и невероятно атмосферно.

В итоге в неприметной тетрадке на 120 листов на первой странице была сделана историческая запись:

Liminal Obscura (Лиминальная Обскура), где Liminal – пороговый, находящийся в промежуточном состоянии. «Пороговая тьма» или «Тьма лиминального пространства». Идеально передающая состояние «между».

Ночные прогулки не вызывали тревоги, потому что прекращались они по одному только мысленному пожеланию. И всё бы так безобидно и продолжалось, придавая неясный, но всё же смысл существованию, но случилось непредвиденное.

В одной из особо тёмных квартир Лука скорее не услышал, а почувствовал гул. Он шёл по полу и стенам, отдавался в висках, пульсируя, как биение радиоактивного подземного солнца, поднимая волоски на руках. Пахло электричеством и солёным озоном, как при выходе из отфильтрованного воздуха метро на улицу. Лука, отключив инстинкты самосохранения, двинулся на звук.

Заглянув в кладовку, отгороженную от большой комнаты шторой с тревожными яркими розами, Лука замер. Гудела дыра. Большая, метром в диаметре, с краями, как у гнилого яблока. Она дышала, выталкивая влажность. Темнота внутри дыры была не просто отсутствием света. Она была настолько плотной, что казалась плоской. Поддавшись глупому порыву, Лука протянул руку и растопырил во тьме пальцы. Они утонули в тактильно-сыром воздухе, как во рту у зевнувшего зверя. Лука подумал, что в такую дыру нужно кидать таких бесполезных людей, как отчим.

Внезапно в дыре ощутилось движение. В свете тусклой лампочки мелькнуло огромное, сложенное из хитиновых щитков, как у мокрицы, тело. Донеслось шуршание многочисленных лапок. Мозг заботливо подкинул похожий ранее виденный в энциклопедии образ: ископаемый трилобит. Этот был точно размером с корову. Существо пронеслось мимо отверстия и исчезло в туннеле, оставив на кончиках пальцев неясный след от касания: то ли слишком холодный, то ли слишком горячий. Лука выдернул руку из дыры и проснулся.

Лука нашёл себя на кресле в гнезде из подушек и пледа. Потянувшись, он вляпался рукой во что-то жёсткое и щетинистое, которое тут же сократилось под его пальцами, включив сигнал брезгливости и погнав до плеча волну ледяных мурашек. Цепляясь за плед, словно обидевшись, что его сразу не заметили, сидел хитон размером с кошку. Идентификация произошла мгновенно, слетев всё с тех же страниц энциклопедии. Его панцирные пластины нервно терлись друг о друга и шуршали.

–Блин! – сказал Лука. – И что теперь?

Хитон попытался зарыться глубже в плед. Мысли о том, как вернуть существо обратно в зеркальность, не формулировались. Ясно было, что оно каким-то образом прицепилось к руке, которой Лука необдуманно шарил в темноте кладовочной дыры. Глядя на затихшее существо, он думал, куда его поселить, как его кормить и как прятать. Взяв осторожно плед вместе с обитателем, Лука отправился в ванную. Казалось, замкнутое пространство станет более подходящим для дальнейших манипуляций.

В коридор вывалилось тело дяди Антона. Сфокусировав свой единственный глаз на пасынке, он пробурчал что-то похожее на «чего тут это ты» и потянул за край пледа. Хитон дёрнулся, прыгнул на предплечье отчима и, шустро перебирая ножками, полез к нему на плечо. Лука замер, ожидая воплей, которых не последовало.

Отчим повёл плечами, когда хитон заполз к нему под рубашку и, судя по всему, устроился между лопатками. Он его не видит? Вижу только я. Ладно. Посмотрим на реакцию матери,– размышлял Лука, возвращаясь к себе в комнату.

У вернувшейся со смены матери никаких вопросов не возникло. Отчим жаловался на головную боль и ломоту в спине. Не имея традиции совместных завтраков, Лука прошёл мимо кухни. Он слышал знакомое сухое шуршание пластин хитона. Чудесное состояние ожидания и предвкушение непрогнозируемых, но однозначно интересных последствий ускоряло ход сердца.

Отчим таял на глазах. Кожа его становилась серой и похожей на пергамент. Вспышки гнева сменились на раздражённое нытьё. Вызванный усталый врач прописал курс капельниц и тихо, не прощаясь, растворился во мраке прихожей. Находиться рядом с дядей Антоном было тревожно.

Лука уже не считал количество бессонных ночей и свои переходы в зеркало. Он, конечно, понимал, что это связано со снами, а зеркало тут вообще ни при чём. Заботливый мозг нашёл способ для хоть какого-нибудь объяснения происходящего. К тому же так перемещаться на ту сторону было вполне удобно.

Лука уже легко мог диагностировать у себя астенический синдром. Невозможность спать, есть, думать. Бездействие истощало больше, чем любое действие. Спать хотелось даже во время брожения по чужим потусторонним квартирам.

Когда он внезапно увидел спящую девушку в одной из комнат, то сначала не решался войти. Стоял на пороге, прислушиваясь к ощущениям. Местная флора и фауна замерли в ответ. Комната была уютная, с воздухом приятного тёплого оттенка. Пахло ванилью. Пройдясь до окна, Лука оглядел комнату с другого ракурса. Девушка то ли спала, то ли следила за ним из-под прикрытых ресниц. Он видел её дыхание. Появилась уверенность, что это именно она выдыхает этот знакомый ванильный запах.

Неожиданно для себя, осознав безнаказанность и неподконтрольность, он поддался порыву, забрался на кровать и прижался к спящей девушке. Всё, что ему не хватало: спокойствие и нежность, даже в таком иллюзорном виде, окутали его, прижали к кровати, запустили тёплые ладошки под футболку и погладили по спине.

«Я сплю во сне»,– подумал Лука. – «Наконец-то».

Весь день Лука тревожился. Какова вероятность снова очутиться в комнате спящей девушки? Необъяснимая связь волновала его. В этой жизни, словно в сотне прошлых. Казалось, рядом может появиться человек, способный понять и разделить происходящее. Закрывая глаза, он давал себе установку, стараясь ни о чём больше не думать и не допускать в мысли иных образов, кроме квартиры с ванильным воздухом.

Маловероятно не значит невозможно. Это была последняя связная мысль перед отключением сознания.

Страница 11 из трактата "liminal Obscura".

Имя сущности: Хитон Бездны (Chiton Abyssi, Хитон Абисси). Паразит.

Его имя – это ощущение тяжести на душе, холодная пластинка на сердце. Оно не издает звуков, но его присутствие заглушает все остальные.

Место обитания: энергетическое поле жертвы, область между лопатками, реже – солнечное сплетение.

Облик сущности.

Существо напоминает гигантского хитона размером с кошку. Его спина покрыта восемью выпуклыми, тускло-матовыми известковыми пластинами, похожими на броню древнего воина. Голова: скрыта под передним краем панциря. Оттуда может ненадолго появляться ротовой конус без глаз, но с множеством щупалец-ресничек, которые не ощупывают пространство, а дрожат, улавливая вибрации отчаяния и тревоги потенциального носителя. Движение: перемещается быстро и неотвратимо. Его пластины поскрипывают не как камень о камень, а как стиснутые зубы. Шуршание его ножек по поверхности – сухое, шелестящее, похожее на трение наждачной бумаги о кожу.

Способности.

Его физическая форма – лишь проводник. Его истинная сущность – энергетический паразит.

1. Ментальное присасывание. Он не просто цепляется к коже. Он внедряется в биополе жертвы, подключаясь к её эмоциональному и ментальному центру. Место контакта (например, между лопатками) может холодеть или, наоборот, покалывать, как онемевшая конечность.

2. Выкачивание воли. Он питается не кровью, а психической энергией, волей к жизни, мотивацией. Он методично высасывает из жертвы всё: радость от вкусной еды, интерес к хобби, желание общаться, любовь, амбиции. Он оставляет после себя лишь экзистенциальную пустоту и ощущение бессмысленности любого действия.

3. Амплификация негатива. Существо усиливает и мутирует естественные негативные мысли жертвы. Лёгкая грусть становится глубочайшей депрессией. Усталость – непреодолимой апатией. Временная неудача воспринимается как неопровержимое доказательство собственной ничтожности. Оно зомбирует человека его же собственными тёмными мыслями.

4. Невидимость для жертв. Как высокоспециализированный паразит, он остаётся невидимым и неосязаемым для всех, кроме редких сенситивов или существ из лиминальных пространств. Со стороны сама жертва просто чувствует «холодок между лопатками» или «непонятную тяжесть на душе», списывая это на возраст и усталость. Она не видит самого моллюска.

Воздействие на человека (клиническая картина) Жертва проходит стадии заражения:

1. Ангедония. Полная утрата способности чувствовать удовольствие. Еда становится безвкусной, музыка – просто шумом, любимые занятия – бессмысленной рутиной.

2. Абулия. Патологическое отсутствие воли, неспособность принимать решения и совершать целенаправленные действия. Человек может часами сидеть и смотреть в стену.

3. Апатия. Полное безразличие к себе и окружающему миру. Исчезают желания, исчезают эмоции. Наступает состояние живого трупа.

4. Экзистенциальный крах. Окончательное осознание (навязанное паразитом) своей абсолютной бесполезности и ненужности. Мир без красок, без звуков, без будущего. Именно на этой стадии приходит мысль о суициде как о единственно логичном выходе.

Цель Хитона – довести носителя до последней стадии и поглотить финальный, самый мощный выброс энергии – энергетический всплеск в момент смерти. После этого он открепляется от трупа в поисках новой жертвы или возвращается в лиминальные пространства.

Он – квинтэссенция безнадёжности, воплощённая в форме древнего моллюска. Не монстр, который разрывает плоть, а тихий убийца личности, превращающий человека в пустую, безвольную оболочку.

ГЛАВА 5. ТОЧКА СБОРКИ.

Моя аура – ошибка 404. А потом стало ясно, что это не ошибка, а приглашение создать содержимое самостоятельно.

Растрёпанная девушка сидела на кровати, держась за край одеяла, как за якорь. Лука, не делая резких движений, сполз коленями на пол и присел на согнутые ноги.

«С таким цветом волос она похожа на ведьму. Но не злую, а свободную, знающую тайну. Как в кельтских легендах, – подумал Лука. – Или это одна из прерафаэлитских картин, как у Россетти или Уотерхауса, где рыжеволосые женщины – это миф, магия, трагедия и красота». Осень, опавшие листья, костры, кора дерева, последние тёплые закаты…

– Что? – Девушка смотрела вопросительно. – Кто ты? Где это?

Тон становился всё более нервным.

Лука протянул руку ладонью вверх. Он так делал с уличными недоверчивыми собаками.

– Тихо, – сказал он тихо.

Девушка не отодвинулась, но недоверчиво произнесла:

– Ты не настоящий!

Лука усмехнулся:

– Мне тоже иногда так кажется.

– Я просто спала! Ты мой сосед?

– Возможно. Сосед сбоку. Или снизу. Геометрия тут хромает на все конечности. Я просто сюда проваливаюсь с недавнего времени. Я Лука. Живу в Москве.

Он провёл рукой в воздухе. Тот был густой, ощутимый и замедлял движения, как вода.

– Я Сава, – сказала Сава. – Живу в Майске.

Она повторила движение мальчика, свыкаясь с ощущениями.

– Тут как в аквариуме!

– Ага. Только вода тут другая. И в ней плавают не рыбки, а обломки дней, тревоги и всякое подобное. До тебя я встречал людей в виде эха и пятен на обоях. А ты живая.

– Значит, я не сошла с ума. Или мы сошли с ума вместе. Так. Ладно. Как отсюда выбраться?

– Обычно я просто начинаю этого хотеть. Но ты, пожалуйста, подожди немного. Побудь тут со мной. – Лука снова протянул руку к Саве и застыл в ожидании прикосновения.

Сава осторожно положила кончики пальцев в открытую ладонь мальчика и спросила:

– А что здесь можно делать? Кроме того, что пугать друг друга? И чего здесь делать нельзя?

Лука сложил руки на край кровати, словно бы он сидел за столом, и опустил на них подбородок:

– Здесь много чего делать нельзя. До тех пор, пока не сделаешь. А дальше – что угодно. Можно найти место, где звук застревает в углах, и слушать эхо вчерашних ссор из соседней квартиры. Или поймать сбежавшую мысль – они тут носятся, как жуки. Ещё есть одна квартира. Там стена истончается, и сквозь неё просачиваются сны котов со всего дома. Это очень… философски.

Сава смотрела с недоверием. Лука улыбнулся.

– Да, я понимаю, как это звучит. Просто твой мозг ещё не переварил. Он всё ещё пытается подложить под это свою старую, тесную картинку мира. И она рвётся по швам.

– А ещё это всё звучит немного шизофренично… и опасно.

– Есть такое. Тут можно заблудиться. Можно привлечь внимание… чего-то большого. Можно не найти дорогу обратно. Но если ты уже здесь, значит, часть тебя ищет именно этого.

Лука указал пальцем за спину Савы на стену с висевшим ковром. Узор на ковре местами был гуще и темнее, образуя бархатистые, неестественно яркие изумрудные островки.

– Видишь вон тот угол? Не смотри прямо. Смотри краем глаза. Видишь, как шевелится? Как будто дышит.

Сава прищурилась, всматриваясь.

– Это… пыль? Или тень? Фу… Чёрт. – Она замерла, и по её спине пробежал холодок. – Он… оно движется. Оно живое.

Лука кивает с видом опытного экскурсовода:

– Ага. Это мох. Только не простой. Он не растёт, он слушает. Он питается тишиной. И одиночеством. Чем тише и пустыннее комната, тем он пышнее. Если бы ты тут не появлялась, он бы уже до потолка дорос.

Сава, не отрывая взгляда от пятна, которое теперь кажется ей чужим и бесконечно древним.

– Он… опасен?

– Не совсем. Он просто… есть. Как сырость. Но если долго на него смотреть, начинаешь вспоминать вещи, которых не было. Или забывать те, что были. Он стирает границы. Делает всё… размытым. Как акварель под дождём.

Сава наконец отводит взгляд, потрясённая.

– И таких… таких «жильцов» тут много?

Лука развёл руки в сторону:

– О, ещё куча! Вот, смотри. (Тычет пальцем в сторону прихожей.) В радио живёт Воидерум Сонус, Пустотный звук. Он шепчет новости из миров, где всё по-другому. А на ковре… (понижает голос до шепота) …прячется Личинка, которая ест не ковёр, а воспоминания, вплетённые в него. А на верхних полках платяных шкафов в гнёздах из пропавших тряпок сидят штуки, похожие на броненосцев. Они не воруют носки. Они создают ощущение, что вещи теряют свою значимость. Ты неделю не можешь найти свой любимый ремень, а когда находишь – тебе уже безразлично, что ты его нашёл.

Сава обводит взглядом комнату, и теперь всё кажется ей иным – наполненным тайной жизнью.

– И… и ты с ними общаешься?

Лука пожимает плечами.

– Ну, «общаюсь» – громко сказано. Мы скорее… соседи. Иногда я им мешаю, иногда они мне. Они – часть пейзажа. Как деревья или облака в нашем мире. Только деревья не пытаются съесть твою тоску на завтрак.

Сава медленно придвигается к краю кровати, её взгляд блуждает по комнате, теперь наполненной невидимыми обитателями.

– Значит, всё это… всегда было здесь? Рядом?

– Всегда. Просто чтобы это увидеть, нужно действительно посмотреть. А не просто глазеть.

Лука заползает на кровать рядом, тянется к пятну мха и осторожно, почти с нежностью, проводит пальцем по воздуху в сантиметре от него.

– Они не злые. Они просто другие. И очень, очень одинокие. Как и те, кто их замечает.

В его голосе звучит понимание, которого Сава никогда не слышала от кого-либо в своей реальности. Она вздыхает и смотрит на него – уже не испуганно, а со сложной смесью нежности, растерянности и щемящей жалости. Её взгляд скользит по Луке – по его острым скулам, слишком тёмным глазам, по той лёгкости, с которой он существует в этом безумии. Внутри поднимается знакомое тепло, и она тут же гасит его суровой, взрослой мыслью.

– Ты… часто тут бываешь один? – спрашивает она тихо.

Вопрос звучит глупо, но за ним стоит настоящее – я тебя понимаю. И – я не хочу, чтобы ты был один. И – жаль, что это единственное место, где мы можем встретиться.

Он молча смотрит на неё, и его обычная ухмылка куда-то уходит. Остаётся лишь тихое, сосредоточенное внимание. Он чувствует себя рядом с ней не потерянным мальчиком, а хранителем. Тем, кто может провести её по этим коридорам и не дать заблудиться.

– Теперь я тут не один? – он задаёт такой же глупый вопрос, но в реальности это звучит как «оставайся»

ГЛАВА 6. ДРУГАЯ ТОНАЛЬНОСТЬ.

Мы как AI, обученный на архивах чужих снов. И, кажется, мы начинаем генерировать нечто новое. Пусть и с ошибками.

Раннее осеннее утро проливалось на пол кухни, затекало под плинтус. Сава зомбировала старый кофейник, мысленно подгоняя процесс. В голове отлипали друг от друга фразы из ночного диалога.

Он же… мальчик. Совсем мальчик. Смотрелся бы на выпускном вечере, а не там, среди мхов, пожирающих тишину. Но эти глаза… В них столько спокойной странности. Как будто он не просто видит этот бред, а читает его как открытую книгу. И он смотрел на меня так… будто я в этой книге – самая интересная глава. Это абсурд. Так. Все. Мне двадцать шесть. Я должна думать о серьезной реальной жизни, а не о… этом. О мальчике-призраке, который рассказывает о сущностях в пыльных углах так, будто пересказывает школьное домашнее задание.

Он, конечно, странный. Не просто «увлечённый мистикой» странный, а… фундаментально другой. Да он как будто собран из другого вещества! Из света между пикселями, из тишины между тактами музыки. И эта его утончённость… Она точно не от возраста. Она от чего-то другого. От того, что он видел вещи, которые ломают обычных людей. И они его не сломали. Они его… отполировали. Сделали таким необычайно острым и ясным.

Что со мной не так? Похоже, он поселился в моей голове навсегда. Это потому, что он единственный, кто видит тот же кошмар, что и я? Или потому, что он единственный, кто не смотрит на меня как на сломанную, испорченную вещь? Он смотрит на меня… как на ровню. Как на такого же странного, как он. И это, конечно, одновременно и пугает, но и заставляет чувствовать себя наконец-то понятой.

Нет. Нет… Это неправильно. Это всё – галлюцинация. Побочный эффект стресса и одиночества. Мой мозг просто слепил идеального слушателя из первого попавшегося образа. Подростка, богатого воображением. Но эта его "ненормальность» для меня «feels like home».

Кофе сбежал под пристальным взглядом Савы.

В подъезде пахло мелом и смородиновым вареньем. Время консервировать всё, что есть, на долгую зиму. На затертых ступеньках, точно вписавшись в лужу закатного света, раскинулся дядя Толя. Он напоминал добродушного медведя, заблудившегося в пятиэтажке. Сава, возвращаясь из магазина, натыкалась на него взглядом ещё на подходе. Внутри – лёгкий вздох обречённости, но не страха. Скорее – привычное равнодушие к этому элементу интерьера.

Дядя Толя поднял мутноватый, но искренне радостный взгляд:

– Эта… Ленка! Прелесть моя!

– Дядя Толя, – утвердительно произнесла Сава. – А вы… дежурите?

Дядя Толя подхватил идею налету:

– Сторожу. Чтобы жулики не ходили. А то вчера… вчера кошка шмыгала. Без пропуска!

Сава, снимая с плеча рюкзачок, пыталась выудить из его недр ключи с тысячей брелков.

– Ужас. Наглеет кошачье население. Вас одного оставили с таким ответственным постом?

Дядя Толя тайно подмигнул, хотя один глаз закрывался с запозданием:

– Я – как тот… часовой! У Родины на часах! Только Родина там… (махнул рукой в сторону своей двери) …в сериалах своих.

Он попытался пошевелиться, чтобы пропустить её, но тело не слушалось. Вместо этого он великодушно отодвинул в сторону пустую бутылку из-под кваса, которую, видимо, принимал за боевого товарища.

– Проходи давай, Ленка.

Аккуратно переступая через его ноги, будто совершая давний ритуал, Сава вспомнила, как всё ровно так и происходило ещё в её садиковские времена. Сколько же ему лет? Тогда все её маршруты в садик, из садика, с прогулки также проходили через пьяное тело соседа. Она получила эту полезную прививку от фобии на валяющихся алкашей. Детская психика такая удобная в своей гибкости.

– О, Ленка, падажжи. – Дядя Толя оживился и шарил по карманам своего помятого пиджака цвета лестничной клетки. – У меня для тебя… во! Сава замерла, готовясь к тому, что он достанет смятый леденец тридцатилетней давности или найденную на свалке пуговицу. Но сосед торжественно протянул ей скомканный бумажный флаер. – Держи! Скидка! В аптеку. От… от головы. Мне дали, а я тебе. Ты же умная, тебе полезнее.

На жёлтом листке – реклама средства от бессонницы. Сава взяла его бережно:

– Спасибо. Мне как раз…

– Всегда пожалуйста! Ты заходи… если что. Я тут… консультирую.

Он гордо клюнул носом, и Сава поняла, что консультация окончена. Она поднялась на свою площадку, но услышала за спиной невнятное бормотание

– Вроде взрослая девка, умная, а такую грязь развела! Вся дверь в плесени какой-то… Вымыла б…

Сава замерла перед своей входной дверью, держа в руке ключи. Тоторо на брелке удивлённо прижал лапки к щёчкам. Её взгляд прилип к странному пятну у самой ручки. Оно не просто зелёное – оно бархатистое, чуть влажное на вид, и, кажется, медленно пульсирует. От него тянулся слабый запах сырой земли и озоновой статики. Тот самый запах.

Сава проговорила одними губами:

– Не-е-ет… Это же…

Она протянула руку, но не решилась коснуться. Мох казался чужим, живым, враждебно-неуместным здесь, на её привычной жёлтой двери. Сердце колотилось – не от страха перед соседом, а от осознания: тот мир не отпустил. Он пророс сюда.

– Дядя Толя, вы… видите это? Зелёное – вот тут?

Дядя Толя прищурился, покачал головой:

– Я ж не слепой! Непорядок… Но красиво… как в том… в лесу. Хочу в лес.

Он видел. Но его спутанное сознание интегрировало видение в привычный бред. Он не пугался – он принимал, как ребёнок принимает странные правила сна.

Сверху спустилась соседка Галина Ивановна с маленькой розовой сумочкой. Она грузно переваливалась, кокетливо помахивая розовым недоразумением. Проходя в метре от мха, даже не обратила на него внимание, хотя его изящное щупальце-завиток дёрнулось к ней навстречу. Её взгляд скользнул по двери с привычным раздражением, но не задержался и секунды на зелёном пятне. Его для неё не существовало.

Галина Ивановна царственно кивнула Саве и ткнула пальцем в дядю Толю, который безуспешно пытался поймать муху в воздухе:

– Совсем тут поселился. Мужик, как дитя малое. Ну-ка! Прибери ноги!

Она ушла вниз, ворча себе под нос о нелёгкой доле и бестолковых мужиках.

Саву охватила неприятная, но успокаивающая догадка: видеть мох могут только те, кто на грани. Те, чьё сознание треснуло, стёрлось или изначально было иным. Как у Луки. Как у неё теперь. Как у пьяного дяди Толи, который в своём угаре стирает грань между вымыслом и реальностью.

Она вставила ключ в замок, обходя мох, и почувствовала, как лёгкий вибрирующий гул от него отозвался в кончиках пальцев. Дверь в её квартиру теперь тоже стала порталом. Маленьким, молчаливым и пугающим.

Сава аккуратно закрыла дверь, оставляя дядю Толю на его посту. Вечном, несуразном и как-то по-своему надёжном, как эта хрущёвка. Он – часть её личного ландшафта, такой же постоянный, как трещина в потолке и заедающий замок. И в этом есть своя уютная странность.

ГЛАВА 7. НОВАЯ ПОСТОЯННАЯ ВЕЛИЧИНА.

Мы все – радиостанции, вещающие на частотах тревоги. Однажды кто-то настроит приемник на частоту твоего спокойствия.

День Луки начался неспешно. В необъяснимой тишине и спокойствии комнат. Свет из окна играл в медовой занавеске. Интересно, а какие её волосы на солнце? Он ещё не научился бояться своих чувств, поэтому они накатили волной – ясной, чистой и немного пугающей своей силой.

Неужели нашёлся ещё человек, кто смотрит и видит. Она, конечно, взрослая. Настоящая. У неё, наверное, есть работа, часы, расписание… А она сидела там, на краю кровати в мире, которого нет, и слушала меня про мох и радио. И не закатывала глаза. Она напомнила мне… что-то. Что-то важное. Издавна. Как будто я должен был её встретить. Она совсем не пытается меня исправить или спасти. Не смотрит свысока. Она просто… принимает. Слушает. Как будто я не ненормальный, а рассказываю самую интересную правду на свете. С ней тихо. Как будто можно просто сидеть рядом, и ничего не нужно делать. И это уже всё.

Она красивая. Не как из журнала. А как… сложная математическая формула. Или как узор на крыле бабочки из другого измерения. В ней есть гармония. Тайная геометрия. Мне хочется показать ей все самые странные уголки. Все расщелины, где музыка звучит наоборот, и все окна, в которых отражаются другие луны. Потому что я знаю – она не испугается. Она поймёт. Она увидит ту же красоту, что и я. Странно. Я обычно всегда один, даже в присутствии других людей. И мне нормально. А теперь… теперь будет пусто, если она уйдёт. Она как якорь. Но не тот, что держит на дне. А тот, что не даёт улететь в ураган.

К полудню воздух в квартире стал спёртый, густой. Пахло пылью, остывшим супом и немытой пепельницей. Телевизор глухо бубнил какую-то передачу, но звук казался чужим, доносящимся из-за толстого стекла. Проходя мимо комнаты, Лука видел, как дядя Антон неподвижно лежал, отвернувшись лицом к спинке дивана. На его спине, под несвежей рубашкой, угадывалась неестественная, чуть выпуклая тяжесть – Хитон, высасывавший последние капли воли.

Лука сидел на полу, листая журнал. Но он не видел страниц. Он чувствовал. Тишину. Не обычную, а густую, тягучую, как кисель. Она снова давила на уши. Негатив сгущался, становился физическим – будто в комнате собралась туча невысказанных упрёков, разочарований и слёз после ссоры.

В соседней комнате что-то упало и покатилось. «Похоже на стакан»,– подумал Лука. Он отложил журнал, заставил себя подняться и поплёлся выполнять обещания, данные матери, о присмотре за совсем увядшим отчимом.

Дядя Антон шевелился. Не так, как живой человек – медленно, почти механически, будто марионетка, к которой прикоснулись невидимые нити. Он беззвучно поднялся с дивана. Его движения были плавными, обтекаемыми, лишёнными всякого намерения. Пустой взгляд не выражал ничего.

Лука замер. Дядя Антон молча, не глядя по сторонам, ровной походкой направился к лоджии. Дверь была приоткрыта – Лука открыл её утром проветрить. Свежий осенний воздух струился по полу, но его не хватало, чтобы разбавить концентрацию внутрикомнатной субстанции.

Лука видел, как отчим без малейшей запинки, с какой-то жуткой, обречённой грацией, перешагнул низкий порог лоджии, подошёл к перилам… и перелез через них. Он не обернулся. Не издал ни звука. Не крикнул. Просто исчез за бетонным ограждением.

С улицы донёсся глухой, страшный звук удара. А потом – женский визг. Пронзительный, оборванный. Потом ещё один крик. Мужской. Поднялся шум, голоса, звук сбегающихся людей.

А в квартире стояла мёртвая тишина. Диктор в телевизоре молча пялился в пространство. Лука стоял не двигаясь. Его сердце колотилось где-то в горле, в висках стучало. Паника, острая и ледяная, упёрлась холодными ладонями ему в живот. Он сейчас. Сейчас. Сейчас… Но вместо отчаяния по телу разлилось странное, пустое спокойствие. Тревожный гул в ушах стих. Давящая тяжесть в квартире – та, что висела неделями – исчезла. Воздух стал легче, его снова можно было вдыхать полной грудью.

Лука поднял голову и посмотрел на пустой диван. На отпечаток тела на обивке. На приоткрытую дверь на лоджию, в которую теперь врывался лишь уличный гул.

И подумал: «Всё. Закончилось».

Не «он мёртв», не «какой ужас», а именно – «всё закончилось». Кощунственная, чудовищная, но очищающая мысль. Мучительный спектакль, на который он был обречён смотреть, завершился. Занавес упал. Он глубоко вздохнул. Впервые за долгое время. И почувствовал не радость, а абсолютную, оглушительную пустоту. Как после долгой, изматывающей болезни. Теперь будет хорошо. Не счастливо, не весело. Но – тихо. И это было главнее.

Он услышал, как в подъезде захлопали двери, застучали торопливые шаги по лестнице. Кто-то уже бежал наверх, чтобы сообщить «новость». Лука не двинулся с места. Он просто стоял и смотрел в пустоту, слушая, как внутри него всё затихает. Окончательно.

ГЛАВА 8. ЧТО-ТО ВОШЛО В ПРИВЫЧКУ.

Жизнь – это белый шум, сквозь который я пытаюсь разглядеть узор чьих-то добрых мыслей.

Вечер. Тусклая лампочка мерцает под потолком, как нервный тик у вселенной. Сава стоит на пороге своей квартиры и смотрит на дверь. То самое пятно мха не просто пульсирует – оно, кажется, выучило наизусть её расписание и поджидало, чтобы продемонстрировать свой новый, более насыщенный ядовито-изумрудный оттенок.

Из-под марша лестницы донёсся тонкий, жалобный звук. Не скрип, не шёпот – а что-то живое. Сава замирает, сердце заходится знакомым леденящим страхом. Опять? Опять это лиминальное дерьмо. То мох, то писклявые призраки. Когда уже можно будет просто прийти домой и не бояться, что твоя дверь эволюционирует в портал в ад?

Вместе со страхом приходит упрямая ответственность. Это ЕЁ дверь. ЕЁ подъезд. ЕЁ интерстициальная проблема. Чувство долга (или приобретённый мазохизм?) заставило её сделать шаг. А потом ещё один. Спускаясь по лестнице, она мысленно готовила речь для сущности:

«Слушай, анонимный голос из небытия, у меня был трудный день, давай перенесём экзистенциальный ужас на завтра?»

Сава заглянула в самый тёмный угол под лестницей, где обычно хранились скелеты, вёдра и совковые надежды жильцов. И увидела ЭТО. ЭТО было маленьким, мокрым от сырости и совершенно реальным. ЭТО сидело на старой тряпке и смотрело на неё глазами, в которых был сосредоточен весь мировой запас печали и надежды. ЭТО жалобно пискнуло – и на этот раз звук был совершенно однозначным: «Мяу».

Она выдохнула со звуком, средним между смехом, рыданием и фразой «ну, конечно». Её мозг, уже настроившийся на формат «битва с нечистью», с лёгким недоумением перезагрузился в режим «карма, готовь плюсики».

– Супер, – прошептала она. – Не ожидала от вселенной такого дешёвого трюка.

Она наклонилась, и котёнок тут же ткнулся ей в руку мокрым носом-пуговицей и начал мурлыкать так громко, будто у него внутри завёлся внедорожник.

В этот момент из-за двери соседа донёсся звон разбитой посуды, приглушённый мат и кульминационная фраза: «Дениска, да ёб твою мать! Ртом тебе говорю – не лезь!».

Сава подняла тёплый комочек.

– Ну что, – сказала она, – Дениска, так Дениска.

Она занесла его в квартиру, чувствуя себя контрабандисткой, которая провозит через границу чистое, концентрированное ми-ми-ми. Крошечная пыльная тьма с глазами. Сава смыла тёплой водой с котёнка паутину, былые страхи и, кажется, несколько мелких сущностей. Накормила она его тем, что нашлось – мелко нарезанной колбасой «Докторская», которая, судя по всему, была его эквивалентом амброзии. Он ел, зажмурившись от счастья, издавая звуки, похожие на работу маленького, но мощного двигателя внутреннего сгорания.

Сава сидела на кухонном полу, наблюдая за этим, и чувствовала, как тяжёлая, липкая аура квартиры тает, словно её зачищает маленький, пушистый экзорцист. Даже мох на двери теперь выглядел не как угроза, а как просто дурацкий арт-объект.

Она поймала себя на мысли, что улыбается. Впервые за долгое время. И подумала: Вот так и живёшь. Думаешь, что твоя жизнь – это хоррор, а на деле оказывается, что это чёрная комедия. Она посмотрела на Дениску, который уже мыл лапку с видом полнейшего удовлетворения.

– Ладно, Void. Добро пожаловать в команду. Ты – мой новый криппер. Только не взрывайся.

И в квартире стало как-то теплее. И тише. Но теперь это была хорошая тишина, заполненная мурлыканием.

Пространство сегодня напоминает дешёвые декорации из старого спектакля – края реальности замяты, законы физики отключены за ненадобностью. Сава и Лука выбрались из квартиры и сидят на парящих в пустоте обрывках лестничных пролётов. Воздух вибрирует тихим гулом, и в нём плавают обрывки чужих снов. Лука только что рассказал ей про дядю Антона. Без подробностей, без хитона. Просто – «он больше не с нами». И добавил, глядя куда-то вдаль: «С лоджии. Пятый этаж».

Сава обнимает колени, чувствуя ледяную тяжесть в животе:

– Лука… Мне так жаль. Лука пожимает плечами, но в его глазах пустота:

– Да ладно. Так даже… тише стало. В квартире. И в голове.

Он бросает камешек в бестелесную стену пелены, и тот не падает, а растворяется. Сава решает сменить тему, чтобы отвлечь его, и саму себя.

– А тебе снятся обычные человеческие сны?

– Иногда мне снится, что я бегу по бесконечному коридору своей старой школы. Двери все знакомые, но за ними – только цветные туманы и тихие голоса, которые я не могу вспомнить.

Он задумался.

– Самые странные сны приходят не ночью, а днём, когда пахнет точно так же, как в раннем детстве перед грозой. Кажется, вот-вот, и реальность переключится.

– А мне никогда не хотелось возвращаться в детство. Я была тревожным ребёнком. Была бы возможность, я бы просто ненадолго зашла в квартиру и сказала бы маленькой себе: «С тобой всё в порядке. Ты очень хорошая. У тебя всё получится». И уйти, не объясняя ничего.

– Согласен. Такую возможность нужно выдавать каждому взрослому на законодательном уровне.

Сава отодвинулась от равнодушно стекающего со ступеней небольшого сизого облака.

– Ах ты ж!… Чего тебе?

Облако пренебрегло её вниманием. Сава продолжила:

– Наша деревня ушла под воду цифрового мира. Иногда я прямо в голове ловлю Wi-Fi от прошлого: обрывки мелодий из тамагочи, какие-то пиксельные сны из 2007-го.

Лука поднял бровь.

– Как вы там в Москве поживаете после локдауна?

Лука медленно повернул к ней голову, не опуская бровь. Его взгляд пуст и искренен.

– После чего?

– Ну, пандемия. Две тысячи двадцать первый, двадцать второй… Маски, карантин, Zoom-овое безумие. Ты что, в бункере жил? Хотя, тебе четырнадцать, ты мог и в танчике сидеть, пока мир с ума сходил.

Лицо Луки не выражает ничего, кроме лёгкого когнитивного диссонанса. Он смотрел на Саву, как на местное нелогичное существо.

– Две тысячи… какой? – он произнёс это так, будто переспрашивал номер рейса на Марс.

– Двадцать третий. Лука, а какой сейчас год… по-твоему?

Он молчит секунду. Пространство вокруг них мерцает, будто старый телевизор с плохой антенной.

Голос Луки ровный, констатирующий факт:

– Тысяча девятьсот восемьдесят девятый. Москва. Сентябрь.

Тишина. Такая громкая, что звенит в ушах. Сава чувствует, как левитирующая ступенька под ней начинает плыть в сторону. Цинизм – её последний щит:

– Охренеть. Значит, так. Я не просто сплю и болтаю с призраком из параллельной реальности. Я болтаю с ретропризраком. У тебя ещё «Перестройка» в телевизоре.

В глазах Луки мелькает не страх, а азарт первооткрывателя:

– Получается… я из твоего прошлого. А ты из моего… будущего. Круто.

Сава сдавливает виски.

– Лукас, милый. Ты живёшь в 1989 году. У тебя ещё «Карнавальная ночь» по телеку – главное развлечение. А я тут из 2023-го, где развлечения – это пандемия и апокалипсис в рекомендациях YouTube.

Она смотрит на него, и её охватывает не страх, а сюрреалистическое удивление. Её личный кризис только что обрёл исторический масштаб.

Лука вдруг ухмыляется:

– Зато теперь я знаю, что в будущем есть ты. И что ты знаешь, что я есть. Получается, мы обещаем друг друга из разных времён.

Сава медленно выдыхает. Цинизм возвращается, как старый друг.

– Ну, что ж… Если уж сходить с ума, так с размахом. Через пространство и время. Добро пожаловать в мой мир, мальчик из прошлого. Привет от будущего. Оно тебя немного разочарует. Но тут есть котики, спрашивающие про рыбов.

Лайфхак: если из-под твоей кровати доносятся странные звуки, возможно, там просто застрял котёнок. А не сущность, жаждущая твоей души.

Сава дремала в жёлтом свете старого торшера. Дениска, чёрный, как космос без звёзд, и с глазами, полными невинного коварства, только что украл и успешно сжевал её последнюю заколку. Вместо праведного гнева Сава чувствовала странную, умиротворённую усталость. В её жизни наконец-то появилось что-то простое и понятное: если что-то пропало – виноват кот. Не мистика, не порча, не провалы в памяти. Просто – кот. Это было почти медитативно. Вибрирующее тепло в руках фиксировало Саву в правильном пространстве. Её сознание уплывало, стирая границы.

В щели между диваном и полом определённо что-то шевельнулось. Что-то длинное, многоногое, состоящее из теней и того, что прячется под кроватью с самого детства. Склеенное из детских страхов и взрослых тревог. Оно не шло – оно стелилось, беззвучно перебирая десятками хитиновых лапок, от которых заходились мурашки по коже. Размером с ладонь, но от него веяло пустотой и тихим, настойчивым зудом в самом основании черепа.

Сава замерла, парализованная уже знакомым, леденящим страхом. Оно здесь. Оно опять просочилось. Чёрная шаровая молния сорвалась с дивана. Дениска не мяукал, не шипел. Он действовал с молчаливой, смертоносной эффективностью настоящего профессионала. В воздухе мелькнул его мультяшный силуэт, слышен был короткий, влажный щелчок – звук, с которым лопается мыльный пузырь, – и многоногое нечто исчезло. Просто испарилось.

Дениска приземлился на ковёр, сделал несколько отрывистых движений челюстью, сглатывая части совершенно невообразимого, и сел, принялся вылизывать лапу с видом глубокого презрения ко всему миру. Сава смотрела на это пушистое существо, которое днём обедало колбасой, а теперь ужинало её ночным кошмаром.

– Дениска… – выдохнула она. – Ёб… твою мать. Ты его сожрал!

Котёнок поднял на неё свои бездонные зелёные глаза, снисходительно щурясь, сказал: «Мррр?», как бы спрашивая: «Чё? Опять какая-то хрень лезла, я разобрался. Где моя паштета?».

Дениска – новый бог малых пространств. Его храм – подоконник, его ритуал – созерцание. Его презрение – это не эмоция, а мировоззренческая позиция. Он смотрит на мир как на неудачный арт-проект, который он не собирался курировать. В его лице мир получает самого беспристрастного и потому самого безжалостного критика.

И Сава поняла. Она не просто подобрала бездомного котёнка. Она приняла на работу маленького, пушистого охранника от метафизического непотребства.

–Ладно, – прошептала она. – Твои методы пугают, но результат впечатляет. Работаешь за еду и разрушение имущества. Договорились.

Страница 5 из трактата "liminal Obscura".

Имя сущности: Nocticulpa Insecta (Ноктикульпа инсекта) – «Ночной виновник-насекомое».

Место обитания: пространство под кроватью, особенно в домах, где живут дети или чувствительные взрослые. Предпочитает густую, нетронутую пыль, старые коробки и тусклый свет.

Облик сущности.

Небольшая (10–15 см), угольно-чёрная, с бархатистым, поглощающим свет телом. Движется бесшумно и неестественно плавно, как тень, отделившаяся от хозяйки. Количество лапок невозможно разглядеть – они сливаются в единое волнообразное движение. Глаз нет, но есть ощущение, что она всегда смотрит на того, кто осмелился опустить руку с кровати.

Способности.

1. «Шёпот в щели». Не издаёт звуков. Вместо этого она впрыскивает в сознание жертвы ощущение – тихое, но настойчивое. Это может быть чувство, что «под кроватью кто-то есть», воспоминание о страшной сказке или внезапный импульс резко дёрнуть ногу под одеяло, чтобы «оно не схватило».

2. Питание вниманием. Чем сильнее страх и чем дольше человек вглядывается в темноту, пытаясь разглядеть угрозу, – тем больше она «наедается». Она не причиняет физического вреда. Её цель – подпитывать саму идею страха, делать его более вещественным.

3. Искажение восприятия. В её присутствии тени под кроватью становятся гуще и подвижнее. Пределы периферийного зрения начинают «дыбиться». Может показаться, что вот-вот – и в темноте мелькнет что-то большее, чем просто многоножка. Но стоит зажечь свет – там ничего нет. Только пыль.

4. Ночной зуд. После встречи с ней на коже может возникнуть лёгкий, навязчивый зуд – будто по телу только что пробежали десятки крошечных лапок. Это проходящее ощущение, но его достаточно, чтобы надолго вывести из равновесия.

Воздействие на человека.

Бессонница ритуализированная: человек начинает тщательно проверять пространство под кроватью, заглядывать с фонариком, ставить там ловушки из книг или тапочек. Сам ритуал становится важнее сна.

Страх пустоты: самая большая ирония – когда человек начинает бояться не того, что что-то есть под кроватью, а того, что, когда он посветит – там будет пусто. Потому что это значит, что угроза нематериальна, а значит – её нельзя победить.

Возвращение детских кошмаров: взрослые, давно забывшие свои ночные страхи, вдруг начинают снова видеть старые сны. Многоножка – ключ к запечатанным ящикам памяти.

Заключение.

Nocticulpa Insecta не убивает. Она напоминает. Она – живое доказательство того, что самые древние страхи никогда не умирают. Они лишь прячутся в тёмных углах, тихо шевеля лапками, и ждут, когда вы снова станете тем ребёнком, который боится темноты.

Она – хранительница порога между рациональным днём и иррациональной ночью. И её главная сила – в том, что вы никогда не сможете доказать, что её не существует.

ГЛАВА 9. С КЕМ ПОПАЛО СНЫ НЕ СНЯТСЯ.

Некоторые мосты строятся не из дерева и камня, а из тишины между двумя ударами сердца.

– Вот, смотри, что получается… – Лука водил пальцем по запылённому оконному стеклу. В линиях цифр снаружи мерещилась висящая в воздухе вывеска «Гастроном».

– Я родился в 1975. Сейчас живу в 1989. Мне 14.

Ты родилась в 1997. Живёшь в 2023. Тебе 26.

Между нами 12 лет в твоём времени.

Разница между годами, в которых мы живём (напомню, 1989 и 2023) – 34 года. С цифрой 12 всё просто. 12 месяцев, знаки Зодиака, Лунные фазы, 12 часов.

– 34 – Девятое число в последовательности Фибоначчи. И, кстати говоря, 12, 34 вместо 21 и 34 является частой ошибкой в запоминании этой последовательности.

Ещё это красивое время на часах 12:34. Просто последовательно идущие числа 1,2,3,4.

– Ага. А ещё есть интернет-правило 34 (Rule 34): «Если что-то существует, то об этом есть порнография», – цинично добавила Сава, пытаясь не буксовать своим филологическим мозгом в дорожке из цифр. Видя застывшего к ней спиной Луку, она добавила: – Про мемы я расскажу тебе чуть позже, малыш. Давай дальше.

– Если учесть, что в твоём мире существует другая взрослая версия меня, то мне, то есть ему – 48. Даже не хочу это представлять. И тут уже я тебя старше на 22 года.

Тоже красиво и примечательно. Как мост между «там» и «здесь».

Обернувшись на вздох Савы, Лука заговорил быстрее:

– Не буду тебя сильно грузить, но хочу отметить, что это полный 22-летний солнечный цикл Хейла. Ещё Угол Солнечного гало в 22 градуса. Ещё в старших арканах таро 22 карты (от 0 до 21). Это тоже полный круг от невинного «Шут» до завершения «Мир», представляющие все этапы духовного развития человека.

– Я шарю. А карта 12 – это Висельник, – Сава грустно засмеялась. – Переоценка ценностей и взгляд на события под другим углом. Это то, что нам сейчас как раз и предстоит. Давай подытожим. Всё это либо необходимые просчитанные и неизбежные циклы. Либо мы в ошибке Фибоначчи. А ты – Юный Шелдон. А… Ну да. Гений, короче.

Они замолчали. Лука смотрел в тёмный оконный проём сквозь строчки из чисел и ведущие в разные направления стрелочки. Мгла за стеклом теперь была или бесконечной, как открытый космос, или наоборот – плоской, как чёрная краска, намазанная на него снаружи.

«Безграничная, как в той гудящей дыре из кладовки», – подумал он.

Если долго вглядываться в бездну… появилось чувство, что снаружи кто-то огромный и неограниченный никакими правилами смотрит на Луку. Маленького мальчика, застывшего у единственного маленького подсвеченного окошечка. Этот кто-то такой непостижимый, неперевариваемый человеческим сознанием, что можно сломаться.

Лука оттолкнулся обеими руками от подоконника.

– Я очень надеюсь, что взрослый Я помнит все эти события. И тебя. Но, почему-то нет желания выходить с ним на контакт.

– Да уж. Пожалуй, я остановлюсь на подростке в экзистенциальном кризисе. Ещё не ясно, как это отразилось в будущем на твоей нестабильной психике. Я сама держусь из последних сил. С котом уже разговариваю.

– Что сказал кот про меня?

– Сказал, ты ему нравишься. Ты пахнешь ретро-футуризмом. Или нафталином. Я не расслышала.

Дениска лежал клубочком на краю дивана, не удивляясь иной обстановке. Способность котов перемещаться между мирами и реальностями была подтверждена на практике. Можно было подумать, что он спит, но его острые чёрные ушки методично сканировали пространство, разворачиваясь в сторону внезапных шорохов.

– А ты заметила, что здесь всё пахнет иначе? Ну, с тобой всё понятно, ты и в реальности, скорее всего, пахнешь кофе и ванилью. Но всё остальное… Лука погладил обеими руками подлокотники кресла, на котором сидел с ногами.