Овцы. Повесть-сборник

«Вот что я вам скажу: величайшая подлость – посылать животных на войну»

Эрих Мария Ремарк, «На Западном фронте без перемен»

1

2

Тёплый ветер мягко колышет волосы. Вокруг тьма, кромешная тьма, которую удерживают лишь стенки тонкого сосуда, образованного сомкнутыми кожаными створками – веками. Одно движение, и вся эта пустота, всё это концентрированное ничего иссякнет. Ещё одно движение, и ты вновь погружён во тьму.

Я делаю шаг в бездну.

Глаза открыты, как и окно напротив. Ветер стучит дверцами о стены – импровизированный будильник. Как раз вовремя: из-под двери сочится мягкий аромат шарлотки, и я с облегчением осознаю, что на дворе лето.

За окном – бескрайняя зелень полей. Чуть ближе – яблони, наш сад. Ещё ближе – двор, усеянный старыми садовыми гномами, которых я ужасно боялся, когда был младше.

С кровати на пол, босиком, бегу до шкафа и, переодевшись из пижамы в домашнее, выхожу из комнаты. Запах запечённых в тесте яблок буквально сочится изо всех щелей, и я, весь в предвкушении, на автопилоте добираюсь до кухни. Мама стоит у плиты, с головой погружённая в готовку.

– Доброе утро.

– Доброе утро, мам.

Чайник вскипает. Мы садимся за стол. Нежнейшая шарлотка тает во рту, а мятный чай с шалфеем убивает послевкусие яблочной приторности. Никто не может готовить шарлотку также, как готовила моя мама.

Наевшись, я мою за собой посуду, а мама повседневно читает газету. По телевизору идёт программа о милой овечке Долли, которую «клонировали». Я ещё не знаю, что это такое, но звучит как нечто волшебное. Я видел передачи о Долли и раньше, но сейчас она была очень сухая и скомканная: Долли пришлось усыпить из-за «прогрессирующей болезни лёгких». Я ещё не знаю, что это такое, но на моих глазах наворачиваются слёзы. Тарелка падает у меня из рук и разбивается вдребезги. Мама, испугавшись, подбегает ко мне, обронив по дороге газету. Поняв, в чём дело, она расплывается в нежной улыбке. Одной рукой обнимает меня за плечо, другой медленно гладит по голове, и её тихий заботливый голос медленно повторяет:

– Ты чего, малыш? Всё хорошо, успокойся.

Я навсегда запомнил лицо мамы таким, спокойным и заботливым, округлым и острым, грустным и улыбающимся.

Глаза закрываются.

Я шагаю в бездну.

3

Война здесь – сказка, пока ты жив-здоров. Есть задание: этой деревни тут быть не должно – раз, два, и готово. Пару гранат и один рожок на каждого – все расходы. Красота.

Мы ищем этого трижды проклятого Насаба в каждом закоулке йеменских гор уже год, сметая всё на своём пути. Партизанская война, подобная остервенелой грызне во Вьетнаме, здесь – в крови у каждого. Каждый может знать, где находится их мессия Насаб, но будет молчать, пока не выстрелишь в ногу, в плечо или ещё куда-нибудь. Тогда-то у большинства разгорается память, и они начинают вспоминать.

– Джамал уехал отсюда вчера ночью, в сторону Аль-Авара!

В таких случаях переводчик был незаменим. Молодой парень, запинаясь и мучительно напрягая лоб, сумбурно пересказывает слова смуглого человечка, а после, с надеждой на односложный ответ, смотрит на меня.

– Врёшь. В Аль-Аваре у нас крупный пост, никто не проскочит.

Ребристой подошвой на раненую ногу – влево, вправо.

Крик.

– Я, я не знаю! Честно! Может…

Влево, вправо, и…

Откинул голову назад, кричит, сжав зубы, дёргает кровоточащей ногой.

– Не надо! Он уехал ночью, но куда – я не знаю!

На плечо мне падает сильная чёрная рука – Джо.

Джо любил ножи. Их форму, зубцы на лезвии, анатомические рукояти с вырезом под пальцы… Но больше всего Джо любил ими резать. Колоть. Бить. Любил помучить. Не по нраву мне это.

Не люблю пачкать руки.

Я киваю Джо и отхожу на три шага назад, практически упираясь спиной в глиняную стену, и тянусь к кобуре. Джо отходит вслед за мной. Достаю блестящий именной Beretta M9, выданный за военные заслуги, и вскидываю руку.

Смуглое лицо напротив покрыто сажей, холодный пот смывает её и превращается в нефть, стекающую по щекам. Рваное отверстие в бедре от попадания девять на девятнадцать Парабеллум кровоточит, кровь льётся ручьём, бурно, словно горная река. Крепко привязанный к стулу по рукам и ногам, стиснув зубы, тёмный человечек дёргается, то ли пытаясь сбежать, то ли стараясь заглушить нестерпимую боль.

Тошно смотреть.

Крики и мольбы о пощаде не исправят положение.

Выстрел, точно промеж глаз. Бездыханное тело, выпучив глаза, падает на спину вместе со стулом.

– Пошли, – обернувшись, сказал я Джо, – здесь закончили.

Чёрное лицо громилы выглядит неудовлетворённым. Он достаёт из-за спины длинный штык-нож и направляется в сторону трупа, осторожно переступая лужу крови. Возьмёт ухо, палец, или ещё что. Возможно, война активировала в нём традиции предков, а может, просто надломила рассудок. А может и всё сразу. Таких здесь много, тех, кто берёт трофеи с убитых. Это никак не наказывается, иногда даже поощряется. Такие вещи на гражданке можно продать за приличную сумму.

Нас теперь уже больше одного отряда. Как только стало известно, что Насаб исчез, сюда прислали дюжину вертушек, забитых под завязку куда более снаряженными и обученными солдатами, но нас отзывать не стали. Кто-то поговаривает, что видел вертолёты ЧВК. Но официально на этой территории нет никого. Правительство отрицает любое вмешательство. А вот тут причина уже куда понятнее. Всё дело в «комплексе», живучем ублюдке в укрытии и Поуле.

Поул умер, умер мучительно и быстро, на удивление быстро. Никакой токсин или яд, действие которых мне «посчастливилось» видеть, не давали такого быстрого эффекта. Спустя несколько часов после того, как бездыханное тело Поула забрал вертолёт, нам по рации дали указание, которое мы и сотни других солдат безрезультатно выполняем уже год – во что бы то ни стало разыскать Джамала Ибн Насаба. Тогда-то мы всё и поняли.

Биооружие.

Ещё через час нам доставили антидот, на случай, если кто-то заразился или заразится позже. Пока что он нам ещё не пригождался, но первую дозу каждый из нас вколол себе сразу же.

Грёбаный Ибн Насаб, словно тень – мы мчимся за ним, а он уже в другом месте, и ещё никому не удавалось увидеть его вживую. У каждого в нагрудном кармане лежит его фотография, но ещё ни один местный не узнал его сразу, когда мы спрашиваем по-хорошему. Поэтому, чтобы не терять времени, мы изменили тактику.

Есть деревня, человек десять-пятнадцать. Ночью – чаще всего ночью – мы тихо входим на объект, разделяемся по домам и начинаем работу. Задача на данном этапе: взять как можно больше языков. Если кто-то активно сопротивляется при «аресте», можно, конечно, убить, но только если имеются другие претенденты на допрос. В ином случае приходится усмирять, успокаивающий выстрел в конечность ещё никогда не подводил. Если у противника есть оружие, и он уже готов его применить, можно выстрелить в само оружие, чтобы вывести его из строя, но лучше всего стрелять в руку, так надёжнее. Таких языков нужно допрашивать в первую очередь, а ещё они поднимают крик на всю округу, так что чаще всего бунтовщиков приканчивают на месте. Желательно в голову, так быстрее и без лишнего шума. После взятия языков мы допрашиваем их на месте или передаём какому-либо посту и их допрашивают уже там. В любом случае, выход для них один – смерть. Мучительно долго или «гуманно» быстро – зависит от них самих. А деревни мы чаще всего сжигаем, иногда подрываем зарядами C4.

Самое главное, чтобы работа началась практически одновременно, каждый должен войти в определённый ему дом по команде. В таком случае удастся избежать некоторых форс-мажоров, хотя никогда не получится контролировать ситуацию полностью. Кто знает, что у этих дикарей на уме.

Недавно на одном из таких налётов молодой солдат допустил ошибку, которую запомнил бы на всю жизнь, если бы она у него осталась. Юноша пожалел мальчика, оставшегося одного в уничтоженном нами селе. Смуглый парнишка лет пяти, невинная душа, казалось бы. И вот этот малыш бежит прочь от разрушенных домов, от огня и крови, от всего того ужаса, что пережил, и молодому солдату становится чуть легче, его совесть на одну душу чище. Он разворачивается, бросает беглый взгляд на разрушенную деревню и уходит, после чего с рёвом бешеного зверя ему в спину из-за кустов бросается тот самый мальчик и кидает под себя гранату. Наивного новобранца и ещё нескольких сослуживцев порубило на куски, а самому мальчику оторвало ноги. Я и ещё несколько человек чудом остались живы, каждый из нас хотел выпустить всю обойму в голову гадёныша, извивающегося на песке, но мы решили, что справедливым наказанием для него будет остаться здесь, на съедение солнцу и бродячим псам. Хотя, вполне возможно, что он не дожил и до утра. Двое наших бойцов умерло на месте, наивный юноша же ещё несколько часов мучительно угасал у нас на руках, пока мы несли его по горам к ближайшему посту, придерживая кровоточащие внутренние органы, свисающие с разорванного брюха. Поэтому мы никогда не оставляем свидетелей, способных дать отпор. Нельзя щадить никого. Местные называют разрушенные после налётов деревни «мубаду» – «уничтоженные», а у нас так прозвали подобных ублюдков, партизан и одноразовых убийц, жаждущих мести. Иной ребёнок или ещё кто выпрыгнет на тебя сразу же после того, как ты отвернёшься, и тут же будет убит, а кто поумнее – уходит в горы и начинает настоящую партизанскую войну. Они собираются в отряды, ставят бесчеловечные ловушки, охотятся за нами, как за скотом, вырезая целые посты, казнят самыми жестокими способами, с особым пристрастием срезая кожу, ломая кости и выкалывая глаза. Отдельная часть из нас занимается исключительно уничтожением таких скопищ, неделями выслеживая их логова и планируя налёты. Однажды и мне довелось участвовать в таком налёте, и бóльшего удовольствия я в жизни никогда не испытывал. С великим наслаждением мы сжигали их барастовые дома, накрывали их укрытия миномётным огнём, отстреливали каждого беглеца – за всех наших, за каждого убитого, за каждого замученного им воздастся по полной.

Но, не смотря на все наши усилия, партизанская бойня никак не усмиряется. Более того, она даже растёт, стервенеет и усиливается с каждым днём – больше ни в одной деревне и ни в одном селе мы не встречали дóма, в которым не сидело бы по два-три «охранника» с автоматами наперевес. Поэтому теперь, перед тем как войти в муравейник, мы поливаем его предварительным огнём миномётов, выкуривая муравьёв на улицу, а уже после начинаем наступление.

4

Море. Единственный раз в жизни я видел море таким спокойным. Оно со всей силой билось о скалы, разлетаясь на триллионы осколков, стучалось в металлический борт корабля, каждым атомом издавая протяжное злое шипение, режущее уши, гудело всеми своими миллионами тонн воды, изрыгая глубинный рёв течений, но оно было спокойным. Всё вокруг – спокойное.

Я держу отца за руку. Его простое лицо выражает такое спокойствие, такое умиротворение, что всё вокруг замирает, становится бессмысленным и ненужным, мешает наслаждаться мимолётным моментом встречи.

Мы с мамой приехали в город, где судно отца остановилось на дозаправку. О том, что папа окажется здесь, недалеко от нашего городка, так ещё и на целые сутки, мы с мамой знали заранее, дозаправка была плановая, так что всю неделю мы с мамой жили в предвкушении этого дня. И вот этот момент настал – мы приехали в порт как раз за несколько минут до того, как судно причалило к берегу. Невозможно описать словами то, как я был счастлив, когда увидел силуэт отца, спускающегося с корабля на сушу. Я вырвался из твёрдой хватки маминой руки и помчался к нему навстречу, пробираясь сквозь толпу зевак, собравшихся поглазеть на большой военный крейсер в порту. Я не замечал никого, для меня они были, словно кусты, ветви деревьев в дремучем лесу, сквозь который я мчался к цели – моему отцу, с улыбкой оглядывающегося по сторонам.

Сутки пролетели, словно секунда – вот было утро, вот уже и обед, а теперь я стою на пирсе, держа отца за руку, и смотрю в море, спокойно бушующее где-то на фоне. Но спокойствие с каждым мгновением всё дальше, сердце стучит всё быстрее, словно молоточек у звонка. Страх начинает бежать по коже. Неужели сейчас нам снова придётся расстаться, и кто знает, когда мы встретимся вновь? Я сжимаю руку отца со всей силы, что только может приложить восьмилетний мальчик, словно она – мой спасательный круг, моё спасение посреди нарастающего рокота моря, бьющегося о изрезанные береговые скалы.

Но лицо отца, спокойно-грустное лицо отца, столь крепко сжимающего мне руку, сколь только можно сжать руку шестилетнего сына, не причинив ему боли, вернуло меня из морских глубин на сушу. Я – здесь, а он – уже одной ногой там, в открытом море, на большущем военном крейсере, нависшим над портом грозным гигантом. Я – маленький и слабый, он – большой и сильный, словно Солнце. Его лицо светится от спокойствия, как лик святого, и я медленно успокаиваюсь, смотря в его глаза. Моё тяжёлое и медленное дыхание, часто бывающее после долгого и сильного плача, потихоньку легчает, и воздух кажется уже не таким плотным и острым, а больше свежим и солёным, мягким, как пух.

Я смотрю на отца, он – на меня, и тут наши руки, сжимающие друг друга изо всех сил, доступных нам в этот момент, разжимаются, и лицо отца медленно скрывается в вышине лестниц громадного крейсера, набитого современнейшим и мощнейшим оружием.

Я старался не плакать, провожая взглядом уходящий за горизонт корабль. Но как только он окончательно скрылся из виду, мои покрасневшие от напряжения глаза утонули в слезах.

Мне не нужна разноцветная рубашка сёрфингиста. Мне не нужны экзотические фрукты.

Это был последний раз, когда я видел отца.

5

Но не только партизанами кишат местные просторы: эти, можно сказать, детище наше, но и кроме них здесь полным-полно радикалов. И я более чем уверен, что мы даже не знаем их всех. Гражданская война, причём вторичная. Было бы неверно сказать, что здесь вообще нет хуситов, но большую часть местных здесь воюют за свои «идеалы», большинство из которых составляет алкоголь, наркотики и секс. И если конфликт шиитских повстанцев с властями Йемена берёт начало всего-навсего в две тысячи четвёртом, то местная грызня не утихает аж с военного переворота в шестьдесят втором, хотя, будем честны, различные ОПГ здесь существовали ещё задолго до того, как был свергнут Мухаммед аль-Бадр. Тем самым Бада представляет собой этакую раскалённую сковороду, на которой скачет и шипит множество разношёрстных змей, и каждая из них готова перегрызть глотки как друг-другу, так и нам. Какой бы сильной и долгой не была их вражда, все они в равной мере ненавидят нас, приезжих солдат, и в этом мы похожи. Никто из нашего брата не жалует местных.

Мы одни против всех. Мы в клетке, полной голодных псов. Но у нас есть преимущество. Если постоять в сторонке и обождать, то псы сами перегрызут друг другу глотки, нам остаётся лишь добить выживших. Такой тактикой наши пользуются часто: мы сталкиваем лбами ближайшие формирования и смотрим, как они истребляют друг друга, выжидая момент для атаки. Как в зоопарке. Война здесь – сказка, пока ты стоишь в сторонке и смотришь.

Коктейль Молотова из бензина с гудроном. Автомат Калашникова и битая бутылка. Подростки, анархия терроризма, чистейшая анархия, сношают и убивают всех подряд. Сложнее всего предугадать, что задумали эти чокнутые ублюдки. Засыпанные гóрами кокаина, они везут добытое в лагерь, выпивая одну за одной бутылки палённого алкоголя. Где-то мелькают бутылки по-лучше, с чёрными и белыми этикетками – трофейное, с наших взяли, суки. Мы следуем за ними до лагеря, прячась за скалами, а после обрушиваем на них миномётный дождь.

Хуситы. Их немного. После того, как по местным пейзажам стали колесить наши внедорожники, а в небе закружили наши вертолёты, часть шиитских радикалов сместилась с основных направлений сюда, дабы прикрыть тылы. Напрасно. Нам глубоко плевать на их междоусобные войны. А вот лишний раз потренироваться в наведении шестидесятимиллиметровых миномётов мы не прочь.

Ещё есть армии Саудовской Аравии, Израиля, Ирана и Иордании, но в здешних местах их совсем не бывает, слишком заняты отстрелом хуситов в Усайлане, Яриме и в других относительно отдалённых точках.

Военизированные отряды, сформированные из подростков ещё десять лет назад – так называемая «армия Насаба». Чаще всего мы встречаемся с ними. Насаб, как главный террорист Бады и один из крупнейших во всей Аравии, имеет нужные средства для снабжения своей личной «армии» – окромя обычных калашей и Молотовых его солдаты оснащены добротными компактными миномётами, гранатами, минами, РПГ-7, машинами и прочим, так что, можно сказать, на этой территории они представляют наибольшую опасность. Но их действия хотя бы можно предвидеть и отразить, в отличие от тех же анархистов и мубаду.

Бада – квинтэссенция хаоса. Здесь кровная вражда смешивается с жаждой наживы, революционные протесты с лозунгами и программами по развитию превращаются в анархичный погром, благие цели и благородные названия выходят в насилие и братоубийство.

В тот момент, когда ваша оконная рама трескается от прилёта самодельного коктейля Молотова, и вязкий гудрон с бензином, зажигаясь о горящую тряпку-фитиль, яркой вспышкой высвобождаются наружу, сжигая всё на своём пути, вам явно не будет дело до того, кто выигрывает на выборах в Конгресс. Великолепная река Луара с её изгибами и бурным горным началом не будет интересовать вас в момент, когда за вашей спиной раздаётся оглушительный взрыв. И вам уж точно не будет дело до того, какое место занял Петер Эрни в чём бы то ни было в какой-то там год, когда громадный Trakker AT380T-WM, переделанный в машину снабжения, взлетает на воздух прямо у вас за спиной.

Взрывная волна отбрасывает мысли куда-то далеко-далеко, и ты летишь вместе с ними, и на долю секунды ты счастлив, ты в небе, ты паришь, словно птица. По-настоящему счастлив, как ребёнок. Ты в небытии, в лимбо, в раю – как угодно. Перелётные птицы, вьющие свои гнёзда прямо в облаках, озаряют тебя своим божественным пением, похожим на колыбельную матери. Ангелы в полупрозрачных белых одеждах спускаются с небес и подхватывают тебя, выделывая воздушные пируэты. Всё вокруг переполнено волшебной музыкой неба. Ты полностью расслаблен, ты давно так не расслаблялся. Но спустя ещё секунду ты падаешь лицом в песок, необыкновенно крепкий и острый в этот момент, а твои уши заполняют высокий свист и тёплая пахучая кровь. Всё тело начинает неимоверно ныть, и хоть ты пролетел всего пару-тройку метров, ощущение такое, будто упал с десятого этажа на твёрдый асфальт. В этот момент самое обидное, что ты остался жив.

Война здесь – сказка, пока ты жив-здоров.

Осколки стекла и металлической обшивки разлетаются по округе, радиус поражения, наверное, не меньше двухсот метров, в учебке лет нас учили определять такие вещи. По воле случая раскалённые куски металла падают рядом, лишь слегка задев плечо. Я пытаюсь встать, но ватные и одновременно окаменелые конечности не дают мне сделать этого. Я подползаю к ближайшему зданию и опираюсь на стену, чтобы осмотреться.

Развороченный каркас грузовика валяется в метрах десяти от изначального положения. Лежит на боку, как мёртвая лошадь, рёбрами-прутьями прижав несколько обгоревших тел. Ещё несколько человекообразных мякишей догорают внутри: часть тут, часть там, по кусочкам.

Из-за свиста в ушах я не замечаю начало атаки: вокруг с бешенной скоростью пролетают пули, семь на шестьдесят два, не меньше, сквозь свист и грохот в ушах слышатся хлопки миномётов, а вон и ракета РПГ-7 влетает в здание, скрывая его под ватным облачком огненной пыли. Становится тепло, плечо немеет. Левой рукой касаюсь плеча – тёплая кровь налипает на пальцы. Глаза окутывает мягкая нега тьмы, тяжёлая, закрывающая веки пустота.

Грёбанный Ибн Насаб, словно тень – мы мчимся за ним, а он уже в другом месте, и ещё никому не удавалось увидеть его вживую.

Это бой с тенью, с призраком.

И, кажется, я проиграл.

6

Лето здесь пахло водорослями и цветами сирени, растущими на том берегу. Безветренно, воздух тёплый, но свежий, влажность его ощущается каждой клеткой кожи. Я – в одних трусах, загоревший, будто из меди, стою на деревянном сыром пирсе: метр в длину и половину в ширину. Обмякшие доски ощущаются шершавым ковром у входа в воду, приглашающим меня в гости. Но мои лодыжки застыли, словно бетонные колонны, и я не могу ни прыгнуть с пирса, ни сойти с него на берег.

– Ты чего?

Мой брат выглядит весёлым и жизнерадостным, плескаясь в мутной озёрной воде. Он больше обгорел, чем загорел, и мы вдвоём создаём впечатление бродячих индейца и негра.

– Ты чего застыл-то?

Смеясь, он взмахивает руками, и небольшая волна касается моих ступней.

Тёплая.

Где-то на том берегу зеленеет липкая водорослевая шапка, но здесь, у пирса, вода чистая, только слегка зеленоватая.

Я делаю небольшое движение ступнёй – сырой древесный ковёр щекочется, я ощущаю каждую его ворсинку. Сделав неловкий шаг, я, поскользнувшись, падаю в воду практически плашмя. Удар о водную гладь выдался не сильный, но достаточно хлёсткий, чтобы оставить после себя красные пятна на теле, и площадь удара была достаточно широка, чтобы создать высокую волну. Сквозь толщу воды, выплывая на поверхность, я слышу приглушённый смех моего старшего брата, чья малиновая фигура уже в третий раз переплывает с берега на берег. Я младше лишь на год, но он всегда казался намного старше меня, всегда стремился к приключениям, был зачинщиком многих историй, и был мастак выходить из этих историй сухим. Эта прогулка до озера тоже была его идеей.

Вообще, это не озеро. Несколько лет назад деревенские специально выкопали котлован для разведения рыбы, но почему-то забросили. Возможно потому, что деревня к этому времени уже практически опустела, остались только несколько семей и наша бабушка. Однажды на прогулке брат вспомнил про него, и мы решили сбегать посмотреть, что с ним стало. К нашему удивлению с «озером» всё было отлично: зеленоватая, но прозрачная вода, мелкие водоросли на том берегу, даже какой-никакой пирс имеется, а в воздухе витает приятный аромат сирени. Нарвав цветов для бабушки, мы, радостные, побежали домой, спланировав ещё одну вылазку к озеру на завтра.

– Ну ты и нырять! – по-доброму смеётся розовый индеец, – я сейчас покажу, как надо!

В два маха оказавшись на берегу, он встал на самый край пирса, после чего, очертив в воздухе филигранную дугу, щучкой вошёл в воду, словно нож в масло. Настолько технично, что даже вода не успела подняться волной, лишь небольшая рябь на поверхности указывала место приземления. Я никогда так не умел. Зато я любил плавать под водой. Вот тут-то я был мастер! Из любой точки, даже на поверхности, без всякий толчков я погружался под воду, словно батискаф, и, уподобляясь аквалангистам из шоу на ТВ, спокойно плавал на глубине, широко раскрыв глаза. И в этот раз я тоже нырнул, как только силуэт брата-индейца скрылся под водой. Вода залилась в уши и начала свою песнь. Гулкий шум водной толщи не спутать ни с чем. Темнота. Вокруг – ничего, и я, слушая песнь Озера, нахожусь в этом «ничего», и чувствую, будто нет и меня самого, я лишь частичка воды, поющая свою песнь, сталкиваясь с миллионами своих собратьев и летящая дальше, туда, в глубь. Наконец, я открываю глаза. Несколько секунд привыкаю к тусклому подводному свету, и вот уже различимы силуэты длинных водорослей, тянущихся со дна, но сильно не достающих до поверхности. Я всегда любил смотреть, как брат, словно подводная змея, выплывает обратно после прыжка, но в этот раз меня окружали лишь водоросли. Я вращаюсь, осматриваю всё вокруг, но вижу лишь змеевидные фигуры подводных растений и воду, воду, воду… Донная тьма – чёрное, неправильной формы отверстие смотрит мне прямо в душу. Я даже не думал, что здесь так глубоко.

Вперёд. Раз, два, раз, два, как лягушонок. Чем глубже, тем гуще становится водорослевый лес. Кажется, будто это чьи-то длинные щупальца, тянущиеся с самого дна.

Лёгкое касание щиколотки.

Сердце в пятки.

Рыба?

Развернулся – ничего. Рыб нет.

Ещё раз, бедро.

Развернулся – ничего.

Сердце забилось с удвоенной силой.

Ещё раз, и ещё, и ещё.

Предплечье, локоть, поясница.

Хотется закричать, вынырнуть на берег и помчаться прочь, бежать без оглядки до тёплых бабушкиных рук…

Пузырёк.

Тонкая оболочка.

Хлоп – лопнул.

Ещё один.

Локоть, колено, голень.

Медленно я опускаю взгляд вниз, туда, откуда один за одним выходят десятки мелких пузырей.

Индеец, краснокожий мальчик, умеющий прыгать в воду щучкой без брызг – розовое тело, завёрнутое в одеяло из длинных щупалец-водорослей, остекленелыми глазами смотрит сквозь меня, на спасительную водную гладь, манящую солнечным светом.

7

Звёзды, наверное, невероятно красивы. В пустоте, в кромешной вакуумной пустоте они – есть жизнь. Не жизнь в привычном для нас понимании, а частицы теплоты, движения, света, посреди ледяного непроглядного ничего. Громадные и, в тоже время, ничтожные, по сравнению со Вселенной. Одна звезда больше другой, другая меньше третьей, четвёртая, по-меньше третьей, внезапно распускается ярким взрывом, феерично сбрасывая внешнюю оболочку, а после, сжимаясь до размеров Питкэрна3, всасывает и первую, и вторую, и третью звёзды своим раздутым гравитационным полем. Планеты танцуют вокруг в предсмертном танце: их смерть не близка, относительно наших жизней они – бессмертны, словно боги, но для них время бежит, медленно, но всё же движется вперёд, к неизбежному. Дальше – скопления звёзд, галактики, системы: всё танцует, всё поёт свои песни волновых частот. Беглецы-кометы разбрасывают свои «Wow!» направо и налево, метеоры сгорают в атмосферах планет, бродячие астероиды сталкиваются лбами, всё в движении, всё – живёт.

И вот в этом бесконечно-врéменном танце звёзды, планеты, астероиды, галактики, кометы и прочие космические тела всех мастей складываются, сходятся таким образом, что их танец пророчит мне пробуждение.

И я просыпаюсь.

На удивление, мне куда лучше. Тело не болит, лишь ощущается болезненная слабость, голова слегка кружится. Вокруг – незнакомый пейзаж, я очутился явно в ином месте, но пока мой полуспящий мозг не в силах обработать зрительную информацию достаточным образом.

Со временем ко мне приходит осознание, что я в медицинском блиндаже. Сделанное из подручных средств помещение, скорее всего, около какого-нибудь поста, было ярко освещено миллиардом солнечных лучей, бьющих сквозь отверстия в стенах и потолке. На полу рядом со мной лежат ещё несколько человек, мы даже, вроде как, не на земле, под нами лежит что-то вроде резиновой подкладки. Все молчат. Кто-то сопит, кто-то лежит и смотрит в стену, а кто-то уставился в потолок, разложив перебинтованные руки и ноги по сторонам, и я узнаю этот взгляд: безжизненное стекло глазных яблок остыло, нервная система отключена, как по рубильнику, и веки застыли в полузакрытом состоянии. Театр жизни окончен, расформирован, его пыльные помещения застыли в том самом моменте, когда питание отключилось: мозг умер, некому командовать, некому следить, и всё встало.

Мертвецу нет дело до того, кто сейчас побеждает на выборах в Конгресс.

Я встал на ноги довольно быстро. Уже спустя пару дней лежания в «постели» и усиленной кормёжки сухпаями я расцвёл, рука прошла, уши перестал резать надоедливый свист, и меня отправили обратно в поисковой патруль.

Первым делом я попросился навестить пост, в котором был ранен. По приезде я обнаружил, что от былых укреплений практически ничего не осталось: на месте прежних зданий теперь лишь стоят опалубки для новых стен, вокруг суетятся бойцы стройбата, а помятый каркас взорвавшегося грузовика переделан во временное жилище. Трупы из-под него выкорчевали, убрали изнутри куски горелой плоти, а «стены» и «потолок» покрыли тонкими дощечками, лишь бы укрывало от дождя и ветра. Мéста для ночлега здесь не было, так что со своим новым отрядом я отправился на восток, в сторону поста, который перестал выходить на связь.

Новый отряд. Какое простое и нейтральное словосочетание. «Новое» подсознательно воспринимается человеком как что-то хорошее, миллионы ничем не подкреплённых революций по всему миру тому доказательство. «Новое» – это прогресс, да? Шаг на пути к будущему, обновление, новая кровь?

Нихера подобного.

Мой отряд, МОЙ отряд, мои ребята, друзья, соратники – несколько сгорело заживо, прибитые раскалённым каркасом новенького Trakker AT380T-WM, грузовика снабжения, несколько превратилось в фарш от прямого попадания ракеты РПГ-7, одному, часовому, перерезали глотку, вспороли живот и вытащили кишки, после чего бросили мучительно умирать на раскалённый от солнца песок, а ещё двоим прострелили колени, после чего пытали до тех пор, пока те не умерли от болевого шока.

Они им ничего не сказали. Я знаю, я уверен в этом.

Пока мы ехали до пункта назначения, мне хотелось сжечь каждую деревню, что попадались у нас на пути, убить каждого местного, что встречу, потратить по тридцать пуль на каждый труп, чтобы точно знать, что ни одна тварь не выберется живой. Мне хотелось покончить с этим ужасом раз и навсегда.

Если топтать каждый гриб на своём пути, среди растоптанных лисичек и сморчков обязательно попадутся несколько лживых притворщиков и поганок, и я сожгу каждого из них в адском огне.

Гудрон и бензин. Окно. Гори всё огнём, гори.

А тем временем мы прибыли к месту назначения.

Ничего нового.

Развалины укреплений, огонь, кровь, трупы, кишки, куски мяса.

На одной из уцелевших стен красуется кровавая надпись: «Кунхеифан». Бойтесь. Рядом, уставившись в небо вытаращенными глазами, лежит труп бойца, держащегося обеими руками за горло.

Это война. Полноценная война. Тотальная. Мне плевать, кто что скажет. Мне плевать, кто что подумает. Мне плевать на то, как моя страна называет нашу «миссию», и на то, что прикажет делать. С Бадой будет покончено, и я лично задушу Джамала Ибн Насаба, предварительно распечатав ему глотку и выпустив наружу кишки.

8

Овцы. У нас десять или пятнадцать овец, каждая – словно пушистое облачко, спустившееся с неба и отрастившие себе маленькие ножки и продолговатую мордочку. По утрам мы выпускаем их гулять в поле, а вечером загоняем домой, чтобы им было тепло и комфортно. У них всегда в достатке воды. В зиму мы держим их в загоне постоянно, кормим сеном и силосом. Когда папа был с нами, он стриг овец и продавал полученную шерсть на рынке.

Теперь мы содержим их просто так.

Они милые, и я всеми руками за то, чтобы они остались. Но смотря в мамины красивые голубые глаза, наполняющиеся такой глубочайшей тоской, стоит ей лишь только взглянуть на них, я понимаю, что пора отпустить.

Я слишком рано научился отпускать.

Мы уже не могли прокормить всех. Одна, самая молодая, ещё не обросшая жиром овечка – Роза, я звал её так – просто умерла от голода. Начали хворать и остальные. Мы долго не могли решиться, но нам пришлось продать всех овец ферме неподалёку за копейки, которые, тем не менее, помогли нам переехать в небольшую квартиру в городе.

Если это можно назвать помощью.

В одночасье лишившись родного дома, прекрасного яблоневого сада, изумрудных полей, овец – всей той обстановки, что долгие годы окружала мою жизнь и, в какой-то степени, определяла её, я замкнулся.

Мама говорила, что папу командировали в далёкие-далёкие страны, и что, когда-нибудь, он приедет домой и привезёт нам экзотических фруктов, мне подарит цветастую рубашку сёрфингиста, а маме – гавайскую шляпу…

Мне не нужна рубашка, не нужны фрукты.

Мама говорила мне, а я знал, что корабль отца был торпедирован, и вся команда пошла на дно.

9

«Ни дня без огня!» – хороший девиз, мне нравится.

Я еду верхом на броне БТР-а семейства «Stryker», острый ветер обдувает лицо, горячий воздух обжигает лёгкие, а глаза застилает ржавый песок, но я счастлив. Ещё никогда за год я не был так счастлив, как в этот жаркий вечер.

Ветер обдувает моё покрасневшее и раздражённое лицо, а на плече красуется нашивка «Hunters». Длинный след нашего БТР-а разрезает пустынную равнину пополам, и ещё несколько таких же машин, как наша, делят оставшиеся половинки на четверти и так далее. Если посмотреть сверху, наверняка следы в совокупности напоминают солнечные лучи, исходящие из большого «Солнца» – какого-то города, мы прозвали его «New-Dying». Сейчас, издалека, он действительно напоминает некое «Солнце». Тысячи одиночных пожарищ накладываются друг на друга, игры световых волн суммируются, и мы видим только большой шар – лишь засвет на фоне пустыни. Силуэты бронемашин в некоторых местах закрывают фрагменты шара, и свет, окаймляя их границы, играет отражениями на кусках брони.

Красота.

«New-Dying» был выбран точкой следующего слёта «охотников» ещё месяц назад, слишком уж часто вокруг него ошивались «насабы» – так мы прозвали отряды Джамала.

А ещё город просто был самым большим в окру́ге.

Теперь самым большим городом в окру́ге является «Next-Dying».

Да, от города не останется ничего. Мы расстреляли его в труху, разбомбили и покрыли миномёнтым огнём, похоронили под слоем глины и бетона, сожгли каждое здание, оставив лишь песчаные руины. Остатки города в ближайшие часы сгорят в пожаре, освещая горизонт ярким огненным шаром.

Красота.

Мы – мстители. Мы – отряды справедливости. Мы – новые Робин Гуды и Гаи Фоксы, новые пророки, апостолы, если хотите. Мы взяли на себя тяжёлое бремя освободительной войны, священной войны. Мы несём в Баду мир путём её тотального уничтожения.

Камня на камне не останется.

«Охотников» я сформировал вместе с несколькими ребятами из нового отряда. Официально мы ПСО, поисково-спасательный отряд, но сами себя мы называем КТУ, комитет тотального уничтожения. После нас остаётся лишь пыль да пепел.

В труху сморчков, в труху лисичек, поганки, трутовики, аманиту красную – всё, чтобы грибов в лесу не стало совсем.