Дочь атамана

© Алатова Тата

© ИДДК

Глава 1

Кряхтя, Гранин отложил в сторону ступку и поспешил в сторону тяжёлой дубовой двери, в которую уже колотили – неистово, громко, нервно.

С трудом потянув на себя скрипучую ручку – в спине тут же что-то хрустнуло, – он распахнул дверь и торопливо посторонился, пропуская внутрь рослого детину, который бережно, как ребёнка, нёс на руках окровавленную девицу.

В глаза бросились чёрные длинные пряди, алые пятна на некогда белоснежной дорогой рубашке, потом он увидел тонкие, беспомощно свесившиеся вниз руки и длинные ноги в мужских штанах.

– Ну и кого ты мне припёр, Сёма? – неласково спросил Гранин.

– Кого припёр, того и спасай, Алексеич, – отрезал Семён.

Пока он аккуратно устраивал раненую на столе, Гранин успел помыть руки наговорённой водой, а потом склонился над девицей и споро разрезал белую рубашку. Корсета она не носила, затянув грудь хлопковою перевязью, которая сейчас тоже была пропитана кровью. Под грудью зияла аккуратная дырка, будто от шпаги.

– Ого, – удивился Гранин, – это как же её так угораздило?

– Допрыгалась, вот и угораздило, – буркнул Сёма и отошёл подальше, потому как от вида крови ему становилось дурно.

– А без сознания почему? По голове били?

– Может, и били, – рассеянно ответил Сёма. – Ты тут понежнее. Дочка! – округлил он глаза. – Её на дуэли ранили.

Гранин ощупал голову пострадавшей и не удивился, обнаружив под густыми волосами внушительную шишку.

– Какая дочка? Какая дуэль? Давно в вашей сумасшедшей столице девчонки на дуэлях сражаются? – ничего не понял он.

– Это девица Лядова шпагой за деньги машет, – хмыкнул Сёма. – Наёмный дуэлянт, во!

– Рехнулись совсем, – меланхолично заключил Гранин. – А по голове-то зачем?

– Ничего не знаю, Алексеич! У меня сия девица вне списков, но мне её приволокли канцлеровские лакеи и печать под нос сунули, золочёную, семейную. Я спрашивать лишнего не стал, потому как разум имею, но ты смотри, чтобы она у тебя тут дух не испустила. А то, не ровён час, канцлер тебя сошлёт в такую глушь, что ты и вовсе человеческую речь забудешь.

– Куда уж глуше, – сердито возразил Гранин, который после двадцати двух лет заключения в этой лечебнице уже и не представлял, что значит свобода.

Он разводил карболку отваром берёзовой губки и настоем адамового корня, слушал Сёму вполуха, прикидывал, на какую длину зашло остриё и не задето ли лёгкое.

– И что же канцлер? – уточнил Гранин, доставая из-под чистой тряпицы инструменты и раскладывая их перед собой. – Прям так и сошлёт за вздорную девицу?

Раненая оставалась без сознания, и он очень торопился провести операцию, пока она не пришла в себя. Добавлять к сотрясению дурманящих зелий не хотелось, девица и без того могла остаться без памяти после такого удара по темечку.

– Тут такой казус, Алексеич, – Сёма скинул обувку и, мягко ступая по деревянным половицам босыми пятками, дотопал до лавки у окна, на которую и рухнул своим недюжинным весом, что означало: история будет долгой. – Эта Лядова, друг мой, скандальная личность, всей столице известная. Ведёт себя как драгун, даром что усов не имеется. Девица – дочь вольного атамана Лядова, выросла при казармах, к оружию с детства приучена. Батенька её нраву свирепого, но дочери всякое своевольство спускает с рук, и слышал я, что даже поощряет подобное. А откуда у неё печать канцлера, да не абы какая, а самая что ни на есть золотая, семейный круг, я знать не знаю. Вот ты и объясни мне, Алексеич, какое такое кровное родство может связывать эту девицу с великим канцлером, ведь всякому известно, что с атаманом они враги вековечные.

От неожиданности Гранин коротко рассмеялся, а потом убрал с бледного лица тяжёлые пряди, разглядывая немного дикий, восточный разрез глаз, взлетающие жгуче-чёрные брови, тонкий нервный нос и капризные губы.

На покойную маменьку девица Лядова была похожа мало, должно быть, пошла в отцовскую породу.

Атаман Лядов, ну конечно.

Гранин уже и забыл за давностью лет эту фамилию, но хорошо помнил, как сквозь вьюгу нёсся всю ночь в седле, спеша доставить едва живого младенца отцу.

– Ну что, девочка, – Гранин погладил её по волосам, – вот и свиделись.

И вернулся к её ране, больше не тратя времени на бесполезные сантименты.

– И как же это вы знакомы? – заволновался Сёма. – Я Лядову к тебе прежде ни в каком состоянии не приносил.

– А я её на свет принял. – Гранин промывал рану, которая оказалась всё же слишком глубокой, нужны будут внутренние швы. – Вот этими самыми руками из материнского чрева вытащил.

– Ну ты, Алексеич, и чудо чудное, – обомлел Сёма. – И молчал столько лет? Я тебе все столичные байки, как дурак, пересказываю, а ты в ответ мне дулю? И тут на тебе: дочка атамана Лядова! Ты же вроде не повитуха. Так откуда?

– Оттуда. Мне её мать принесли едва живую, двери, черти, вышибли. – Гранин всё ещё не любил вспоминать ту тёмную ночь, из-за которой вся его благополучная жизнь и закончилась. Вместо практики известного городского лекаря осталась лишь эта лечебница-темница, куда Семён приводил или приносил богатых аристократов, отмеченных милостью великого канцлера Карла Краузе.

Больные рассказывали Гранину, что тайная лечебница канцлера окутана молвой и мифами. Попасть туда считалось редкостной удачею, а Сёма то и дело хвастался перстнями и кошельками, которые подкладывали в его карманы желающие проскочить без протекции канцлера.

Гранина мало тревожило, приторговывал ли Сёма его услугами на стороне, он лечил всех без разбору, радуясь весёлым кадетам и умиляясь словоохотливым старушкам.

К своим шестидесяти годам он уже утратил надежду на свободу и умел получать утешение от малого: спасения жизней и приятных бесед.

В заточении он смог обрести смирение, и если сердце нет-нет да и тревожила тоска, то Гранин глушил её успокоительными травками, всё увеличивая и увеличивая их концентрацию.

И вот теперь девица Лядова, ради жизни которой Гранин пожертвовал всем, что имел, выросла наёмным дуэлянтом.

Это делало его жертву, и без того сомнительную, вовсе бестолковой.

– Как это возможно? – спросил он у Семёна, который всё ещё таращился на девицу огромными, как блюдца, глазами. – Я про дуэли.

Сёма отличался дивной любознательностью и исправно собирал все сплетни, развлекая Гранина курьёзами и скандалами.

– Очень запросто, – охотно ответил Сёма. – Вызывают, к примеру, какого-нибудь прощелыгу – перчатка в морду и предрассветное свидание. А прощелыга, скажем, трус или вовсе не знает, с какого конца за шпагу хвататься. И тогда он нанимает вместо себя Лядову.

– Но это же совершенно противоречит философии дуэли, – подивился Гранин, делая надрез.

– Противоречит, – согласился Сёма, – поэтому Лядова как бельмо у всех на глазу.

– И канцлер это терпит?

– А при чём тут канцлер, спрашиваю я тебя! Он вроде как к девице никакого отношения не имеет, а откуда у неё семейная печать – так это я и сам ошалемши. Сашенька атаманская дочка, а батенька такой драчливой наследницей только гордится. У неё же первое ранение, а летом она с самим Бреславским схлестнулась. Ты его потом и зашивал, к слову сказать.

Бреславского забыть было сложно – напыщенный, невыносимый солдафон, хам и сволочь. Тогда Гранин едва удерживал себя, чтобы не дать сварливому пациенту по уху. Но тот и словом не обмолвился, что руку ему продырявила девица.

– Готово. – Гранин завершил последний стежок и выпрямился. – Сейчас наложу повязки, и она у меня здесь недельку прокукует. Раньше не отпущу из-за удара по голове. Кто же её зацепил, если даже мерзавец Бреславский не справился?

Сёма зевнул и потопал в смежную комнатку ставить чай.

– Иностранец какой-то, – прокричал он оттуда, – пуркуа-па па-де-де. Виртуоз, понимаешь. Я ещё спросонья никак не мог понять, какая девица, откуда на дуэли девица, нюхательные соли, что ли, нужны? А они талдычат: печать! Немедленно отправляй к Гранину! И кто только придумал, что дуэли обязательно на рассвете нужно устраивать, никакого мне от этого покою.

Гранин аккуратно стянул с девицы остатки окровавленной рубашки, перевязь тоже пришлось срезать, смыл успевшие поржаветь пятна, наложил на рану повязки, пропитанные берёзовым кровоостанавливающим снадобьем, обмотал раненую бинтами.

Тело у Лядовой было мускулистым и ладным, без женственной пышности, и Гранин опять подумал, что совсем сбрендила девка.

Он стянул с неё сапоги, избавил от узких штанов и обрядил в больничную сорочку.

– Семён, – попросил устало, – ты уж отнеси нашу хворую в палату, а то у меня спина совсем плоха стала.

– Стареешь, Алексеич. – Сёма, жуя пирог, вернулся из кухоньки, легко подхватил Лядову на руки и потопал с ней в светёлку. – Вон голова уже совсем белая.

– Старею, – согласился Гранин покорно, быстро стянул со стола перепачканные простыни, застелил свежие – а ну как новых пациентов принесёт, – швырнул инструменты в плошку с настоем зверобоя и принялся мешать новую мазь – семена белой купальницы, подорожник и мяту, тихонько шепча наговоры.

Девица Лядова пришла на этот свет хилым младенцем, её губы были обнесены синевой, а вместо жизнеутверждающего плача она издавала лишь слабый писк.

Здоровенные лакеи, более всего походившие на разбойников с большой дороги, даром что в золочёных ливреях, наказ канцлера передали дословно: любой ценой спасти роженицу и ни в коем случае не младенца.

У Гранина вышло всё наоборот, за что канцлер и наказал его этим заточением.

Не переставая шептать, он перешёл в светёлку, присел на краешек кровати, где была уже удобно расположена Лядова, осторожными касаниями принялся втирать мазь в шишку на её голове.

– Алексеич, я пойду, – зевнул Сёма. – Служба у меня, сам знаешь, круглосуточная. Кто знает, кого ещё нелёгкая до тебя принесёт.

– Ступай, голубчик, – согласился Гранин, не глядя на него.

Пациентка дышала ровно и глубоко и, несмотря на ранения, казалась полной здоровья и молодой задорной силы.

Её мать отличалась удивительной хрупкостью, Гранин помнил смертельно белое лицо, утратившее от боли и страха всю красоту, отёкшие запястья, искусанные губы.

Она прикрывала руками огромный из-за многоводия живот и смотрела на Гранина умоляющими глазами.

Молила в ту ночь юная дочь влиятельного канцлера только об одном: любой ценой спасти её ребёнка.

Сохранить обоих даже у Гранина, известного столичного лекаря, не получилось бы. Слишком поздно привезли к нему роженицу, слишком она была ослабевшей, не осталось у неё на борьбу никаких сил.

Нужно было или резать мать, чтобы дать шанс ребёнку, или принимать роды, во время которых младенец точно бы не выжил.

Страшный выбор, но не первый в практике Гранина. Обычно он всегда предпочитал спасти мать, памятуя о том, что младенцы, будто кутята, невеликая редкость, но в этот раз воля юной умирающей девочки оказалась сильнее.

– Доктор, – слабо сжав его руку, прошептала она, – мне всё равно не жить без сына… я же без него до первого пруда или верёвки…

У неё родилась дочь, и жизнь матери оборвал скальпель, а не верёвка. И на Гранина пала вся мощь ярости великого канцлера.

Глава 2

Саша очнулась от резкого запаха полыни и поняла, что у неё болит всё и везде. Ещё не открыв глаз, она прислушалась к себе и печально определила, что эту дуэль она проиграла.

Какой конфуз, Гришка, папенькин денщик, будет смеяться над ней до святок.

Застонав, Саша попыталась сесть и тут же оставила эту попытку. Чья-то рука мягко удержала её на месте.

– Тише, голубушка, – совсем рядом прозвучал глубокий, богатырский прямо голос, и Саша наконец подняла тяжёлые, присыпанные песком веки.

Над ней склонялся седовласый старик с удивительно светлыми, хрустальными глазами, похожими на весенние льдинки.

От его умного, спокойного и внимательного лица веяло таким умиротворением, что Саша тут же обмякла и спросила шершавым чужим голосом:

– А голова-то почему раскалывается?

– Потому что тебя, душа моя, по ней стукнули, – пояснил старик и улыбнулся, отчего лучики его морщинок осветили довольно суровую физиономию.

– Кто? – изумилась Саша. Она помнила, как остриё шпаги вонзилось ей под грудь, там всё загорелось огнём, а дальше – только темнота и пустота.

– Этого я не знаю, – признался старик. – Меня там не было. Я просто лекарь.

– Лекарь, – повторила Саша послушно и постаралась оглядеться по сторонам, но в темечке немедленно заломило. – А где Пётр Степанович, войсковой доктор?

– Тебя доставили в особую лечебницу великого канцлера.

– Как это – великого канцлера? – испугалась Саша. – Мне здесь никак нельзя, дядюшка! Если папенька узнает, что я тут милостию канцлера побираюсь, то он устроит мне такую головомойку, что в соседней губернии будет слышно.

– Вот что тебе действительно нельзя, так это волноваться и на кровати подпрыгивать. Душа моя, я думаю, что у тебя сотрясение, так что лежи спокойно. Всё как-нибудь и без твоего участия устроится. – И столько уверенности было в его голосе, что она немедленно успокоилась. – У нас довольно глубокое ранение, и пришлось зашивать лёгкое. Эти коновалы тебе просто удалили бы его часть, а я всё сделал аккуратно, специальными нитками, которые потом сами растворятся.

– Я посплю немного тогда, – пробормотала Саша устало, удручённая этими подробностями.

– А вот спать мы пока не будем, – возразил лекарь. – Мы будем бодрствовать и разговоры разговаривать. Сколько тебе лет?

– Двадцать два.

– И с кем ты на рассвете встречалась?

– С виконтом каким-то, лягушатник, усы такие завитушечные.

Он посмотрел на неё задумчиво, а потом подсунул листок бумаги с пером.

– Напиши своё имя, – велел спокойно.

Морщась, Саша начертала, что он просил.

– У тебя всегда такой почерк или тебя после удара по голове перекосило?

– Нормальный почерк, – обиделась она. – У меня, между прочим, целых три гувернантки было!

– Назовёшь мне их имена?

Саша покорно перечислила, вспоминая муху, ползущую по книге, скуку и нетерпение. Учёба никогда не доставляла ей ни малейшего удовольствия.

– Ну, с памятью у нас вроде всё в порядке, – обрадовался лекарь. – Теперь мы просто будем следить за тем, чтобы ты не теряла сознания. Сейчас я дам лечебный отвар, ты его выпьешь и расскажешь мне, как это тебе в голову пришло стать наёмным дуэлянтом.

Саша почти засмеялась, но голова тут же заболела с новой силой, и она только кивнула, откидываясь на высокие подушки. Перина была мягкой, а одеяло лёгким.

– Чувствую себя принцессой, – объявила она, когда лекарь бережно напоил её ароматным чаем с лёгким привкусом ромашки. – Никогда в жизни за мной так не ухаживали.

– Твой отец славится своим норовом, – кивнул он. – Даже я об этом наслышан.

– Я просто родилась очень слабой, – сказала Саша, которая и гордилась отцом, и всегда испытывала потребность защищать его от чужих нападок. – До трёх лет доктора вообще дышать надо мной боялись, кутали да пилюлями пичкали. А потом дед выгнал их всех взашей, распахнул все окна да приставил ко мне денщика Гришку. А он за мной как за лошадью ходил, выгуливал да прыгать заставлял. Шпагу в руки вложил ещё до того, как мне шесть лет исполнилось. Детскую, деревянную. А отец это увидел и отдал свою, настоящую. Ух! Длинная была – с меня ростом.

– И поэтому ты теперь свою жизнь ни во что не ставишь?

Он спросил это без всякого упрёка, но Саша всё равно разозлилась.

Она знала за собой эту вспыльчивость, застилающую ясность ума, но не всегда умела обуздать её.

– А вы что же, кудахтать теперь начнёте? – спросила она гневно. – Так это вы времени своего не тратьте понапрасну, я из возраста, когда мне нужна была нянюшка, давно выросла.

– Выросла, – согласился лекарь с непонятным удовольствием, – загораешься, как растопка.

– Вспыхиваю, как щепа, – тут же поддакнула Саша, – так отец всегда говорит. Так что, господин доктор, вы меня лечите молча, а воспитывать не нужно, это дурно всегда выходит.

– Я не доктор, я лекарь.

– А, с волшбой, стало быть. Мистификация всё это и глупости, от лукавого. Поговаривают, что канцлер чернокнижием увлечён, оттого и живёт сто лет, древний хрыч.

– Я канцлера только однажды за всю жизнь и видел, – признался лекарь, – и встреча та была до крайности неприятной. Но колдовство он тогда творил удивительное.

– Расскажите, – попросила Саша и попыталась сползти вниз с высоких подушек.

– Нет-нет, – бдительно пресёк её движение лекарь, – голову пока повыше. А что касаемо канцлера, так за то его при короне и держат, что силы в нём неисчерпаемо. А подробностей тебе, душа моя, и знать ни к чему, опасные это пересуды.

– Душа моя, – напевно протянула Саша, совершенно распушась от этих ласковых интонаций, – из вас бы получилась удивительно могучая бабушка, нежная такая.

Он захохотал, приглушая раскаты своего голоса из-за её больной головы.

– Ну вот что, внученька, – весело сказал лекарь, – тебя не тошнит? Поесть попробуешь?

– Сейчас бы пышек столичных да варенья вишнёвого, – размечталась Саша, прекрасно понимая, что достанутся ей в лучшем случае постный бульон да сухарик.

Она была опытной пациенткой и знала, что доктора и вкусная еда ходят порознь. Впрочем, и отец не жаловал разносолов, держа в одинаковой строгости как собственную дочь, так и челядь с бойцами.

Однако необыкновенный лекарь-богатырь, в руки которого Саша нежданно-негаданно попала, снова удивил её, принеся ароматный и до одури вкусный суп из сныти.

Потом он сменил повязки на её ране и предупредил, что шрам всё равно останется.

– Свидетель моего позора, – огорчилась Саша, которую от травок да отваров, коими её потчевали, неудержимо тянуло поболтать. При таких ранениях отцовские гаврики обычно стонали да стенали, а она чувствовала себя весьма пристойно. И вправду хороший, знать, у великого канцлера лекарь.

– Милый дядюшка, – загорелась она, когда все повязки были сменены и её снова укрыли лебяжьим одеялом, – а позвольте вас перекупить. У папеньки полно для вас работы, да и деньгами он вас не обидит. А то слава о канцлеровой скаредности многих ушей достигла.

Лекарь усмехнулся.

– Я ценю стремление вашей семьи напакостить канцлеру, – ответил он и приложил могучие руки к Сашиным скулам, проверяя, нет ли лихорадки, – но боюсь, душа моя, в этой лечебнице мне до конца дней своих оставаться.

– Что это за верность такая? – поразилась она.

– Стечение злосчастных обстоятельств, – с теплотой произнёс он, не спеша отнимать рук, – с которыми меня, однако, значительно примирила наша сегодняшняя встреча.

– Меня же по голове стукнули, – жалобно пролепетала Саша, – и пока загадки разгадывать не выходит. Вы мне объясните все как следует, а то звучит это всё крайне запутанно.

Он некоторое время молча смотрел на неё, льдистость голубых глаз искрила в свете ламп, преломляясь и то и дело меняя свои оттенки. Это было похоже на иней, сверкающий на солнце.

– Что ты знаешь о своей матери, девочка? – наконец спросил лекарь.

– О маме? – нахмурилась Саша. – Ну обычно папа делает страшные глаза и велит мне пойти выклевать печень кому-то другому.

– Сильна кровь атамана Лядова, – покачал головой лекарь, – так в тебе и бурлит. Давай я тебе сказок, что ли, почитаю, душа моя.

– Сказок! – смешливо хихикнула она. – А и почитайте, нянюшка.

Он позволил ей уснуть только ближе к утру, когда окончательно убедился, что сознание у девицы ясное, память отличная и припадки с судорогами ей не грозят.

Удостоверившись, что пациентка спит крепко и мирно, Гранин вернулся в переднюю и начал наводить там порядок, мыть инструменты и менять простыни.

Комнату заволокло щелочным паром, когда дверь тихо скрипнула.

Семён никогда так спокойно не входил, вечно он колотил да вопил с порога, а кроме Семёна появляться здесь было и некому, поэтому позвоночник Гранина немедля охватило ознобом, и он быстро обернулся.

Великий канцлер Карл Краузе стоял, опираясь на трость и не глядя по сторонам. Гранин не видел его двадцать два года, и за это время его пленитель, кажется, нисколько не постарел. Именно таким Гранин его и помнил: сухощавым, прямым, как палка, облачённым во всё чёрное, хмурым и с поджатыми тонкими губами.

– Как она? – не разменивая себя на приветствия, спросил канцлер.

– Спит, – ответил Гранин так же коротко.

Старик прошёлся туда-сюда, тяжело опираясь на палку.

– Рассказали? – наконец снова разомкнул он бескровные губы.

– У Лядовой серьёзный ушиб головы. Ей всяческие волнения сейчас вредны для здоровья.

– Расскажите.

Гранин помолчал, не будучи уверенным, верно ли он истолковал приказ.

– Михаил Алексеевич, расскажите девочке правду, – повторил канцлер более настойчиво.

– Всю? – уточнил Гранин сухо. – И как вы велели умертвить её любым образом?

– Мне нет никакого дела до того, как именно вы преподнесёте сию давнюю историю, – резко откликнулся канцлер, – а требуется, чтобы Александра прониклась к вам особым доверием.

– Зачем?

– Уговорите её оставить эту затею с дуэлями, и я вас вознагражу, – заявил канцлер.

Гранин усмехнулся.

– И какая же награда, по-вашему, покажется мне теперь достойной? – спросил он насмешливо. – Свобода? Так уверяю вас, к ней я давно уже не стремлюсь. Жизнь мне тоже не особенно ценна…

– Всякий к чему-то да стремится, – мрачно обронил канцлер. – Михаил Алексеевич, вы человек разумный и понимаете, что бывают муки куда страшнее неволи, так что не принуждайте меня прибегать к угрозам. Скучное это дело.

– Расстояние между кнутом и пряником у вас удивительно ничтожное, ваше сиятельство.

– Ну согласитесь, что образ жизни, который ведёт Александра, совершенно не подобает особе её возраста.

– Что это вы вдруг опомнились? Законные наследники закончились?

Глаза канцлера бешено сверкнули, и Гранин впервые за эту беседу ощутил болезненный укол страха. Ладони покрылись липким холодным потом, и он едва удержал на лице невозмутимую маску.

– Наследники, – совладав с собой, глухо проговорил канцлер. – Была у меня единственная дочка, Михаил Алексеевич, свет в окошке, так вы её и забрали у меня.

Гранин промолчал. Вины за собой из-за этой смерти он не чувствовал и сообщил об этом ещё при прошлой их встрече, но канцлер оставался глух к доводам.

– После смерти Катеньки я женился снова, – продолжал канцлер, – на молодой и здоровой женщине. И трое моих детей умерло ещё младенцами. Наконец с четвёртой попытки супруге удалось произвести на свет мальчика… Сейчас ему одиннадцать, но уж больно он болезный, чахлый. Врачи весьма опасаются за его жизнь.

– И вы вспомнили про внучку, – бесстрастно констатировал Гранин, – которая, к слову, тоже едва живой родилась. Столетия межродственных браков или ваше увлечение тёмными науками?

– Это уже неважно, – перебил его канцлер, сбрасывая с себя усталость и печаль. – Александра должна узнать правду о своём рождении и перестать вести себя как пьяный гусар.

– У вашей внучки лядовский характер, – со смешком поделился Гранин, – и мои стариковские наставления ей как с гуся вода.

– Характер – это хорошо, – кивнул канцлер. – Характер в жизни всяко пригодится. Вы уж, Михаил Алексеевич, не гневайте меня и сделайте всё как надобно.

– Я подумаю, – упрямо произнёс Гранин, не желая плясать под канцлерову дудку так явно. Впрочем, он понимал: всё равно придётся.

Сон Сашин был лёгок и приятен, он кутал её подобно облаку, и так хорошо и радостно на этом облаке, что она и не помнила, чтобы ей прежде так весело было.

– Ой, какие травки у вас волшебные, – с большой неохотой проснувшись, воскликнула она. Хотелось сладко потянуться, но сегодня рана на животе болела сильнее, а вот голова уже почти нет.

Настроение было превосходным, что, учитывая постыдное поражение на дуэли, казалось невероятным.

Лекарь стоял у окна, задумчиво глядя в окно, где лил густой летний дождь. У него были мощные плечи, которым больше подошли бы латы, а не мягкая белая рубаха.

– Давай я тебя до сортира отнесу, – предложил он рассеянно, – а потом посидишь у меня в бочке с лечебными травами, глядишь, лучше станет.

– А войсковой доктор неделю запрещал рану мочить, – доверчиво протягивая ему руки, заметила Саша.

Будь она барышней трепетной и нежной, такие разговоры вогнали бы её в краску. Но Саша выросла среди прямолинейных вояк и способность к смущению утратила ещё в детстве.

Лекарь поднял её, скривился и процедил сквозь зубы:

– Чёртова спина.

– Что же вы сами себя не вылечите?

– От старости, душа моя, нет лекарств, – ответил он, подхватил её поудобнее и перенёс в смежную комнатку.

– А у канцлера есть лекарство от старости, – возразила Саша, осторожно вставая на ноги.

– И не прыгай мне тут, а то швы разойдутся, – предупредил лекарь и оставил её одну.

В мутное зеркало Саша попыталась увидеть свой шрам, но она вся оказалась обмотана повязками, пропитанными какой-то зелёной дрянью.

Никогда Саша не верила травникам и знахарям, а тут никакого протеста не рождалось в её душе, да и вообще она чувствовала себя так, будто попала в гости к старому волшебнику.

Потом она действительно сидела в дубовой бочке, наполненной тёплой, неуловимо пахнущей крапивой и берёзой водой.

– Чувствую себя пряником, который макнули в чай, – хихикнула Саша, когда лекарь, всё так же морщась, отнёс её обратно в чисто перестеленную кровать. – А теперь мы будем меня вкусно кормить, да?

– Теперь будем, – согласился он и ушёл. Саша вдохнула лавандовый запах подушек и подумала, что здесь куда лучше, чем у войскового доктора Петра Степановича, чьи тюфяки были набиты соломой.

Лекарь вернулся с тарелкой гречишной каши и воздушной пышкой, политой каплей вишнёвого варенья.

– Мамочки, – обрадовалась Саша, – будь вы на тридцать лет моложе, я бы вот прямо завтра замуж за вас прыгнула.

– Ни за что в жизни не женился бы я на наёмном дуэлянте, – честно предупредил её лекарь. – Люди старались, собой жертвовали, чтобы ты на свет появилась, а ты этим даром разбрасываешься направо-налево.

– А что это вы мне тыкаете? – возмутилась Саша, немедленно свирепея. – Мало того, что лезете, куда вас никто не звал, так ещё и без всякого пиетета! И пышку я вашу есть не буду, не хватало ещё, чтобы вы потом меня своими нравоучениями совсем одолели. Если я начну слушать всякого, кто мимо проходил, то моя жизнь превратится в комедийное представление.

– Вот, значит, как, – засмеялся лекарь. – А кашу-то будешь?

– Кашу буду. Мне нужны силы, чтобы противостоять вашим поучениям.

– А ты, душа моя, не сердись, – примирительно попросил он, всё ещё улыбаясь. – Для человека, который посвятил свою жизнь целительству, дуэли – как красная тряпка для быка. Ну вот что тебя злит больше всего?

– Непрошеные советчики, – огрызнулась Саша и потянулась за ложкой. Если повернуть картинку и посмотреть на неё глазами лекаря, то в его словах был определённый резон. – И монашки.

– Монашки? – удивился лекарь и подвинул ей ягодный взвар.

– Слушайте, ну что я вам всё на свете рассказываю? – задалась Саша вопросом. – Как будто вы и взаправду мой добрый дядюшка. Чудо чудное.

– Так отчего тебе монашки пришлись не по нраву?

– А я придумала для себя, что мою маму монашки выкрали, – объяснила она. – Каша, кстати, вкусная, хотя гречиха и есть гречиха. У вас тут всё такое волшебное?

У лекаря сделалось такое вытянутое лицо, словно кто-то подсунул ему под нос клопа-вонючку.

– И зачем твоя мама монашкам? – спросил он сухо.

– Ну это же придумка всего лишь, – вздохнула Саша. – Меня в детстве папа монашками пугал. Говорил, буду плохо себя вести, они меня с собой заберут. А они такие все в чёрном, плачут всё время да молятся, брр! И тут я подумала – а вдруг они мою маму тоже забрали? Вдруг она плохо себя вела? Да мне пять лет было, что вы на меня смотрите, как на раненую лошадь!

– Значит, девочка, которая сражается на дуэлях, боится монашек? – уточнил лекарь. – Причудливая вы, Александра Александровна, барышня!

– Барышня ваша бабушка, а я дочь наследного атамана. Мои предки веками хранят границы империи, так что подайте лучше мне пышку.

– Моя бабушка, – ответил он высокомерно, – была сельской ведьмой и могла порчу навести одним взглядом. Страшная, скажу тебе, была старушка, я её обожал до слёз.

– Так это вы у неё травничеству научились?

– И у неё, и у матери, и у прабабки. Я, знаешь ли, первый сын за много поколений дочерей. Мама пророчила мне великую судьбу, да вот не вышло.

Она помолчала, разглядывая его вздувшиеся вены на покрытой морщинами шее.

– Уверена, что вы спасли много таких же драчунов, как я, – вежливо проговорила Саша наконец, не зная, как нужно утешать стариков, считавших свою жизнь неудавшейся. – А пышки вкусные, спасибо большое.

Глава 3

Долго лежать в кровати она не умела. Её кормилица, по-крестьянски суровая Марфа Марьяновна, уж и верёвками грозилась привязывать маленькую Сашу, чтобы та не прыгала по вечерам из комнаты в комнату, и отцу жаловалась, и всякими страшилками пугала, и обещала оставить на неделю без леденцов и пряников, да всё было без толку.

Гувернантка под номером два, мадемуазель Жюли, изо всех сил стремилась привить своей своенравной воспитаннице любовь к чтению, которое полагала величайшей из добродетелей юных барышень. Саша зевала, слушая про страдания влюблённых дев, скучала от нравоучительных сказаний про трудолюбие и смирение, забавлялась приключениями средневековых рыцарей и обожала разглядывать картинки с пиратами. В итоге у мадемуазель Жюли опустились руки, она объявила, что этакую дикость невозможно обуздать любовью и лаской и без розог она тут бессильна. За что и была немедленно рассчитана разгневанным атаманом.

Её преемница, Изабелла Наумовна, к романам, по счастью, оказалась равнодушной, зато обожала точные науки. И началась пытка арифметикой и геометрией. Когда Саша поняла, что страдания влюблённых всё же предпочтительнее, было уже поздно.

Изабелла Наумовна, пухленькая старая дева со слабым здоровьем, как ни странно, прижилась в их доме, где всегда было людно и шумно, сбрую или охотничий арапник можно было найти хоть в гостиной, в кадках с померанцевыми деревьями спали котята, по комнатам носились собаки, а в щах время от времени обнаруживались перья.

Теперь уже никто и не задумывался, в чём, собственно, состояли обязанности Изабеллы Наумовны и за что атаман Лядов исправно выплачивает ей жалование.

Сама же она считала себя Сашиной компаньонкой.

Течение жизни в доме Лядовых всегда было стремительным и хаотичным, и тишина лекарского домика принуждала Сашу терзать единственного его обитателя разговорами.

Лекарь, задумчивый и какой-то рассеянный, попытался отделаться от неё книгой заморских стихов, но потерпел неудачу.

– Ручьи, соловьи, трели, – фыркнула Саша. – Никогда не понимала, как это умные взрослые люди тратят силы на подобную бесполезность. Лучше давайте в «дурачка», что ли.

– Занятие уж куда полезнее, – иронично откликнулся лекарь. – К твоему счастью, любезная моя Марья Михайловна тоже большая любительница карточных игр, и у меня есть колода.

– Марья Михайловна? – живо переспросила Саша. – Старушка вашего сердца?

– При иных обстоятельствах с большим удовольствием приударил бы за ней, но я ведь, душа моя, женат.

Его пальцы, мешающие колоду, дрогнули, и карты веером разлетелись по Сашиной кровати.

Она промолчала, поражённая горечью его тона. Оказывается, и старики умеют переживать из-за чувств.

– Марья Михайловна, – явно торопясь вернуться к непринуждённой беседе, спохватился лекарь, – княжна Лопухова…

– Так я её знаю, – подхватила Саша, заворожённая неторопливой выверенностью движений, с которой он собирал карты. – Прилипчивая древняя особа, никак мы её не отвадим от нашего порога. Лет пять уже шастает без всяких приглашений, а мне с ней чаи приходится распивать! Отец от неё чихает. – Саша удержалась от смеха, чтобы снова не вызвать переполох у лекаря из-за её швов. – А главное, она всё расспрашивает! Чем я живу, о чём мечтаю, как жизнью своею думаю распорядиться. Родных детей нет, так она чужих шпыняет.

– Княжна Лопухова, – отстранённо заметил лекарь, – старинная приятельница канцлера Краузе. Кажется, в молодости он за ней даже ухаживал, но женился на Лизавете Рыковой, как потом оказалось, удивительной ветренице. Не поверите, но она бросила канцлера вместе с дочерью и сбежала за границу с каким-то прощелыгой. Поговаривают, канцлер был в такой небывалой ярости, что требовал объявить войну стране, в которой беглецы укрылись.

– Смешно, – оценила Саша, – но я бы на месте Лопуховой ни за что бы не приятельствовала с мерзавцем, который женился на другой.

– Ты бы вызвала его на дуэль.

Саша всё-таки тихонько засмеялась, представив подобное. Вот стоит она, предположим, в ароматном саду, вся в брильянтах и шелках, а перед ней краснеет от смущения мерзавец и сообщает, что женится… ну хоть на Лидке Рябовой, вечно она всё чужое тащит. А Саша стягивает с руки перчатку – и по мордасам, по мордасам.

Ох, потом Изабелле Наумовне как пить дать нюхательные соли понадобились бы.

– А и вызвала бы, – подтвердила она, зардевшись от этих фантазий. – Мне кажется, я ужасно ревнивая. Вот прям терпеть не могу, когда моё трогают. Я вам сейчас расскажу: однажды папа разрешил какой-то противной купчихе взять мою Кару, так я едва его за ухо не укусила. Едва-едва сдержалась.

– Кару? – Лекарь сдавал карты и слушал её, кажется, с превеликим удовольствием.

– Мою лошадь.

– Как можно было дать невинному животному такое имя?

– Видели бы вы её в молодости, кара небесная и есть. Я с неё слетала так часто, что полгода ходила вся синяя. Но знаете, что в этой истории самое любопытное? – Саша взяла свои карты и посмотрела в них без особого интереса. Играла она без всякой расчётливости, следуя сиюминутным порывам. – После того как отец одолжил Кару той купчихе, Изабелла Наумовна неделю из своей комнаты не выходила! – торжествующе сообщила она и пояснила, заметив его молчаливый вопрос: – Это моя третья гувернантка. Повар Семёнович зовёт её приживалкой. А вы что же, рассорились со своей женой, поэтому так разволновались?

Спросила – и тут же прикусила язык. Права кормилица Марфа Марьяновна, бестолковая она девка, совсем беда бедовая.

Однако в этот раз лекарь остался спокоен и недвижим.

– Как ты себя чувствуешь, Саша? – спросил он неожиданно. – Головокружение? Слабость? Картинки на картах видишь ясно?

– Да что это с вами? – удивилась она. – В пляс мне, пожалуй, ещё рановато, но лёжа в кровати я горы сверну.

– Как ты переносишь сильные треволнения? Падаешь в обморок? Начинаешь лить слёзы? У тебя отнимаются ноги, колотится сердце, дрожат руки?

– Я ложусь спать, – проговорила Саша с глубоким недоумением. – Нет такой душевной смуты, с которой не справился бы добрый сон.

– В таком случае весьма удачно, что ты уже в постели.

Лекарь бережно погладил её по руке. Выглядел он грустным, но решительным.

Саша совсем отбросила карты, понимая, что какой уж тут «дурак», когда у лекаря такое лицо.

– Нет, я не рассорился со своей женой, – ответил он наконец. – Просто не видел её уже более двадцати лет.

«Неужели и она тоже сбежала с прощелыгой?» – едва не ляпнула Саша, но в этот раз сумела обуздать свой порыв и только уточнила благонравно:

– Как же это получилось?

– Я пленник в этой лечебнице, – просто сказал лекарь и улыбнулся, словно извиняясь за подобный конфуз.

– Более двадцати лет? – ахнула она. – Что же вы такого натворили?

– Помог появиться тебе на свет, – ответил он совершенно спокойно. – Ты была крошечной, синей, и мне пришлось шлёпать тебя по попе, чтобы ты начала дышать.

– Это какая-то шутка? – неуверенно спросила Саша, совершенно не понимая, как можно столь невозмутимо нести подобную околесицу. – А может, вы и вовсе умалишённый? Сбрендивший старик, который похищает юных девиц и рассказывает им небылицы?

– Не поздновато ли ты спохватилась, душа моя? – хмыкнул он. – Я тебя уже третий день лечу и кормлю, а ты только сейчас испугалась?

– Ах, это удар по голове сделал меня такой доверчивой!

– Похоже, ты и до удара была безалаберной.

– Да как вы смеете? – вспыхнула Саша и замолчала, опомнившись. Это у неё от потрясения мысли не в ту сторону убежали.

– А моя мама? – спросила она, собравшись с духом. – Не была же она монашкой, в самом деле?

– Видишь ли, у твоей мамы было многоводие, и она, похоже, плохо питалась, а носила тебя тяжело. Твоё дыхание едва прослушивалось, оно было слабым, прерывистым. Мне пришлось сделать операцию, чтобы спасти тебя. А вот маму не удалось.

– Понятно, – пробормотала Саша, ощутив такую боль в груди, будто её пронзили шпагой. Она укуталась в одеяло, в одночасье замёрзнув тёплым летним вечером, и закрыла глаза, не желая ничего более слушать или знать.

До позднего вечера Лядова пролежала неподвижно, притворяясь спящей, но её дыхание было слишком частым и поверхностным, как у людей, удерживающих себя от слёз.

Гранин не беспокоил её, занимаясь каждодневными своими делами, однако чутко прислушивался и не закрывал дверь в её комнатку.

Она заговорила, когда он уже прикрутил все лампы и собирался идти спать:

– А почему мама голодала? Папа что, накормить её не мог?

Гранин вошёл к ней и опустился в кресло возле постели.

– Я ничего не знаю о том, как познакомились твои родители, что меж ними было и как твоя мать была доведена до полного истощения.

– А что вы знаете? – вяло спросила она, не шевелясь.

– Эта была зимняя ночь, мы спали, когда послышался цокот лошадиных копыт и мужские голоса. Я быстро оделся и поспешил вниз, велел жене и детям оставаться в своих спальнях. Два здоровых лакея не стали даже стучать, с ходу выбили дверь и внесли на руках бесчувственную женщину. Она была такой молодой…

– Вы знаете её имя? – встрепенулась Лядова.

– Екатерина Карловна Краузе, единственная дочь великого канцлера.

Она нахмурилась, осознавая это.

– Канцлера? – повторила Лядова и порывисто села, с силой сжав его руки.

– Ну-ну, – пророкотал Гранин успокаивающе, – не следует так резко двигаться.

– Как это – канцлера? – не слыша его, взволнованно воскликнула она. – Отец говорит, что во всей империи нет человека омерзительнее! И это… Пресвятая богородица, мой дед? И половина моей крови – его кровь? Да не ошиблись ли вы, мой милый лекарь?

– Прости, душа моя.

– Но у него же в распоряжении лейб-медик этот… Бергер! – Теперь в голосе Лядовой зазвучал гнев. – И ещё настоящий цыган-колдун, говорят…

– Драго Ружа.

– Что же они все скопом одну женщину не спасли?

– Я не знаю, – снова вздохнул Гранин.

– Расскажите мне всё, – умоляюще и страстно выдохнула Лядова, – и прошу вас, не упустите ни одной подробности!

Меньше всего на свете Гранину хотелось рассказывать ей то, что должно, и он бы с величайшим удовольствием опустил некоторые детали той ночи. Но Гранин был стар и если не мудр, то опытен, и знал совершенно точно: от тайн одни лишние хлопоты.

Не бывает подходящего момента, чтобы сообщить юной девочке, что её мать мертва, и чтобы сообщить о том, что дед желал ей смерти.

– Лакеи грозили, что если роженица умрёт, то вместе с ней умру и я, и требовали, чтобы младенец… Они не хотели, чтобы ты осталась в живых, Саша.

Дикие глаза Лядовой хищно сверкнули.

– Ай да канцлер, – процедила она с великолепным презрением. – Стало быть, все ужасающие слухи про него верны. Что же случилось дальше?

– Я выгнал лакеев из комнаты, поставил греть воду. Роженица то и дело теряла сознание, но в минуты прояснения молила спасти её ребёнка и шептала о том, что не станет без него жить. Просила назвать сына Александром. Велела отнести его молодому Лядову, сыну вольного атамана.

– Да-да, тогда всем заправлял ещё дед, Василий Никифорович, как я его боялась в детстве! – нетерпеливо воскликнула Лядова. – Стало быть, мама ждала сына? Ах, как это многое объясняет про мой характер!

– Потом… когда ты закричала, я вышел в сени и сказал лакеям, что мне требуется время, чтобы помочь роженице, что она в очень плохом состоянии. Твоя мама уже покинула этот мир, Саша, я закрыл ей глаза, накрыл простынёй и оставил одну.

– Она так и лежала… разрезанной? – спросила Лядова с ужасом.

– Я укутал тебя в льняную пелёнку, шерстяной платок, привязал к своей груди и сделал кулёк с тёплым хлебом и молоком вместо соски. Оделся потеплее, вышел через заднюю дверь. Была страшная метель, и везти верхом чахлого младенца казалось отчаянным шагом, но запрягать коляску было некогда, к тому же пока бы я растолкал кучера… Я мчался по ночному городу и очень боялся, что привезу Лядовым мёртвого младенца.

– Боже мой, – прошептала она жалостливо и снова сжала его ладони. Руки у неё были сильными, покрытыми мозолями.

– До городского дома Лядовых я добрался в три четверти часа и молился о том, чтобы он не оказался закрыт, вы же всегда в столице жили только наездами. Но, по счастью, там горели огни. Я крикнул сторожу, что везу внучку атамана, и тот бросился открывать ворота без всяких вопросов. Меня споро провели в дом, и я передал тебя на руки Василию Петровичу. На моё счастье, ты ещё дышала. А вот твой отец… молодой, горячий щенок, набросился на меня с вопросами о Катеньке. Я сказал ему правду, и он схватился за оружие.

Лядова вскрикнула с таким испугом, будто живой и невредимый Гранин не сидел сейчас прямо перед ней.

– Твоего отца оттащили от меня, и один из вояк проворно вывел меня на улицу. «Уважаемый лекарь, – сказал он, – возвращайтесь пока домой, а после мы пришлём вашу награду. Пока же вам лучше молодому атаману на глаза не попадаться. Сами понимаете, смерть нашей Катеньки – такой страшный удар».

– Так и сказал – нашей Катеньки? Ох, папе мне придётся многое объяснить!

– Домой я возвращался, не помня себя от страха, ибо оставил там двоих маленьких сыновей и жену. Но не успел отъехать от Лядовых, как мне преградили дорогу гвардейцы канцлера. Я был доставлен в Грозовую башню, прямиком к обозлённому канцлеру, и его цыган, Драго Ружа, в ту ночь и запер меня в этой лечебнице.

– На двадцать два года? – Лядова всхлипнула, и по её щекам заструились обильные слёзы. – О, мой дорогой лекарь, какой страшной оказалась расплата за мою жизнь! Да как же это так вышло, милый мой… Я обязательно вас спасу, вот увидите. Пойду прямиком к канцлеру и потребую… даже в ноги брошусь, мне не жалко. Или буду угрожать оружием…

– Не стоит, – засмеялся Гранин, впечатлённый её решимостью. – Душа моя, мне некуда и незачем отсюда идти.

– А ваша семья? Они знают, что с вами?

– Я несколько раз просил моих пациентов передать весточку или узнать, как они там, но на месте моего дома теперь городская лечебница имени Катерины Краузе. Я верю, что канцлер просто выкупил наш дом у моей семьи, ведь после моей пропажи они нуждались в деньгах. И теперь с ними всё хорошо, однако для них я пропал без вести.

– Сколько напастей я вам принесла, – огорчённо произнесла Лядова, по-детски утирая слёзы со щёк. – Сколько бед! А вы ведь всего-то спасли ребёнка, а не совершили страшное душегубство!

– Ну что ты? – Гранин даже растерялся от такого горячего сочувствия. Сам-то он давно примирился со своей участью и если первые десять лет заточения потратил на планы побегов, то теперь уже и вовсе не пытался преодолеть невидимый барьер, за который не пускала его печать канцлера.

– Вот увидите, я всё обязательно поправлю, – пообещала Лядова, сползая вниз по подушкам, – всё поправлю!

Гранин гладил её по волосам, пока она не заснула.

Утром Саша с новой силой из-за всех огорчилась: из-за несчастной молодой мамы и отца, который сильно горевал тогда, и из-за изломанной судьбы лекаря.

Однако сам лекарь выглядел задумчивым и спокойным, будто его совершенно не беспокоила та несправедливость, которая с ним случилась. Он объявил, что Саше можно вставать и понемногу ходить, и пригласил её на завтрак с кофием и бисквитами.

– Божественно, – восхитилась Саша, поглощая одно пирожное за другим. – Как это вы научились делать такую прелесть?

– У меня много свободного времени, а повар канцлера, Жан-Жак, частенько попадает в мои владения из-за чрезмерного обжорства.

– Снова этот канцлер, – досадливо поморщилась Саша, однако аппетита не лишилась. – Если бы я умела колдовать, то всенепременно превратила бы его в гадюку. Признавайтесь же, милый лекарь, вы напекли бисквитов, чтобы меня утешить? Или каждый день так завтракаете, пока больные лежат по постелям и пьют суп из травы?

– Я намерен баловать тебя весь день, – с улыбкой подтвердил её догадку лекарь. – Всё-таки этакая охапка новостей кого угодно выведет из душевного равновесия.

– Моё душевное равновесие устойчиво, как глухой жеребец Ветер под обстрелом, – сообщила Саша. – Когда я расскажу Семёновичу, какой вкуснятиной меня тут кормили, он будет дуться весь день! Это наш повар, совершенно бездарный, надо сказать, но когда-то он спас папину любимую псину, и с тех пор мы едим пересоленные каши и подгоревшие пироги. В куриных супах у нас чешуя, а в ухе… лучше не думать, что плавает в нашей ухе, а то всенепременно получите несварение. В детстве я мечтала выйти за Семёновича замуж, потому что у него только один глаз, и мне казалось, что это прямо-таки удивительно. Но папа сказал, что никакого замужества, никогда, иначе он отправит меня на необитаемый остров. Он, наверное, из-за мамы так сказал, да? Чтобы я тоже не умерла при родах? Но ведь мама и замуж-то не выходила, так что я всё равно собираюсь умереть старой девой.

Выдав эту тираду, Саша выдохнула. Лекарь выглядел несколько ошалелым, и это было смешно.

– Душа моя, от твоих дуэлей опасностей больше, чем от гипотетических родов, – только и смог сказать он. – И кстати, канцлер пообещал мне награду, если ты прекратишь этим заниматься. Лично для этого явился прямо сюда, пока ты спала.

Саша подпрыгнула на месте, и чудесная лечебница перестала казаться таким уж приятным местечком.

– Сюда? Этот старый хрыч? Да какое ему дело?.. Нет-нет, что я говорю, – опомнилась она и затараторила: – Ну конечно, милый мой лекарь, я немедленно брошу дуэли, это всё равно назло Изабелле Наумовне было, потехи ради! Вот увидите, что я стану паинькой… но какова же будет ваша награда? Вдруг это что-то очень хорошее? Вы обязательно должны её получить!

Лекарь протянул руку через стол, взял ладонь Саши в свою и прижал к морщинистой щеке.

– Душа моя, лучшая мне награда – это твоя длинная и счастливая жизнь, – мягко сказал он. Голубые глаза в утреннем свете казались глубокими, как лесное озеро.

Саша улыбнулась ему, накрыв ладонью его ладонь на своей щеке.

– Я сделаю для вас что угодно, – просто ответила она.

Через несколько дней Александра Лядова покинула лечебницу, и Гранин надеялся, что больше они не свидятся. Пусть она впредь не получает ранений и не нуждается в его помощи.

Но чего он тогда не знал и никак не мог угадать – что они встретятся снова совсем скоро, а его судьба в очередной шанс совершит невероятный кульбит и подарит возможность наверстать упущенное время.

Глава 4

Поскальзываясь на раннем, ненадёжном ещё снегу, Саша едва не кубарем слетела с крыльца и помчалась к воротам, путаясь в длинных полах распахнутой душегрейки.

– Куда, окаянная, в домашних туфлях? – летел ей в спину зычный голос Марфы Марьяновны, но до кормилицы ли было сейчас Саше, когда она увидела из окна, на каком жеребце приехал отец.

Тонкие точёные ноги, лебединая шея, изящная голова и серебристо-белый окрас – всё было прелестным в этом молодом и явно норовистом животном. Жеребец гневно фыркал, радуясь, что избавился от чужого наездника, косил умными карими глазами на подхватившего под уздцы конюха и явно примеривался, как бы укусить его пообиднее.

– Где вы его взяли, где нашли такое сокровище? – приговаривала Саша, пританцовывая и обходя жеребца по кругу. – Что за стать! Что за окрас!

– Выиграл в карты у Разумовского, – смеясь, ответил отец и вдруг подхватил Сашу на руки, разгорячённый удачной игрой, верховой ездой, ясным утром и самим своим задорным нравом. Саша взвизгнула и захохотала.

– Папа, да бросьте меня, я ведь уже совсем-совсем выросла!

– Выросла, а бегаешь по снегу в лёгких туфлях. Кому потом тебя морсами да чаями отпаивать?

– Марфушке Марьяновне! Да поставьте меня, я побегу на конюшни.

– После, Саша, всё после, – шагая к дому, весело возразил отец. – Сейчас я собираюсь позавтракать с собственной дочерью. Не вздумай променять меня на жеребца.

– Да ведь он красивее и моложе вас.

– Зараза, как есть зараза, – притворно разгневался отец, внёс её в дом, усадил на софу и стянул туфли, согревая огромными ладонями озябшие стопы. Рядом уже топталась Марфа Марьяновна с шерстяными носками наготове, хмурилась озабоченно и недовольно поджимала губы.

– Пожалуйста, Марфушка Марьяновна, только не носки, – взмолилась Саша, – я ведь вовсе не успела замёрзнуть!

Кормилица её признавала только ту суровую шерсть, которая безбожно кололась, почитая её за самую полезную. Отец, безжалостный к Сашиным просьбам, твёрдо и решительно натянул на её пятки вязаные орудия пытки, стянул с плеч душегрейку и повёл к столу.

Изабелла Наумовна, третья гувернантка Саши, уже разливала чай, куталась в шаль и смотрелась скорбной, как и всякий раз, когда хозяин дома проводил ночи за ломберным столом.

– Милая моя, – затараторила Саша возбуждённо, – видели бы вы, какого жеребца выиграл папа! Волшебный, совершенно волшебный. Как жалко его, бедного! Чахнуть всю зиму в городе, где и дышать-то нечем.

– Саша, оставь эту дурную затею, – немедленно вспылил отец, всегда вспыхивающий бурно и быстро. – У меня от тебя голова болит.

– Голова у вас болит от настоек Разумовского, – не смутилась Саша, – и собственного упрямства. Ну что вам за интерес держать меня в городе, ведь вы и замуж меня выдавать не намерены.

– А ты, стало быть, теперь захотела замуж?

– Я захотела в усадьбу, – тоже рассердилась Саша. – Третью неделю ведь уже говорю!

– Что тебе делать зимой в усадьбе? – загремел отец. – Там уже шесть лет никого, кроме глухого сторожа, нет! Поди, и шпалеры отвалились, и дерево рассохлось!

– Ну вот и пора привести всё в порядок.

– Ну почему у всех дети как дети, а у меня наказание божье!

Изабелла Наумовна, невозмутимая и привычная к различным проявлениям лядовского характера, обыкновенно в такие минуты благоразумно хранила молчание, но сегодня и её какой-то бес дёргал за язык.

– А и правда, Александр Васильевич, – спокойно проговорила она, поливая блин вареньем, – отпустили бы вы нас с Сашей в деревню. И сами видите, что девочка места себе в четырёх стенах не находит, с тех пор как…

И замолчала, испуганная.

– Ну вас к чёртовой бабушке, – устало вздохнул отец, – пойду спать. И не подходи без меня к жеребцу, Саша!

Она только молча кивнула, раздосадованная и отцовским невыносимым характером, и оговоркой Изабеллы Наумовны.

Отец строго-настрого запретил все упоминания о том, что Саша побывала в лечебнице канцлера. Тогда, несколько месяцев назад, едва она вошла в дом, как сразу поняла: ох и тяжелы оказались для домашних пять дней её лечения.

Повар Семёнович рассказал, что сначала атаман едва не спятил, когда обнаружил, что Саша исчезла прямо с дуэли, да ещё и раненая. Снарядил всех, кто квартировался зимой в городе, на поиски, но потом пришла золотистая записка от самого канцлера, и тогда атаман окончательно сбрендил, запил, затосковал и грозился развалить Грозовую башню по кирпичику, а самого канцлера разорвать на клочки.

Записка та была сожжена в печи, и написанное осталось в тайне для всех обитателей дома. Известно было только, что говорилось в ней, будто Саша в безопасности и скоро сама вернётся.

И так отец крепко стиснул её в медвежьих объятиях, стоило ей выйти из коляски, которую предоставил огромный Семён, помощник доброго лекаря, что Саша не решилась говорить ни о швах, ни о маме, ни о канцлере.

К чему теперь ворошить прошлое, рассудительно решила она, если ничего уже не изменишь. Она подождёт и заведёт разговор этот позже, когда отец не будет так встревожен. Куда уж теперь спешить, когда Катенька Краузе мертва и никто её не спас.

Однако несчастливая судьба доброго лекаря ужасно её беспокоила, и Саша первым делом отказалась от всех своих потешных дуэлей, запершись дома затворницей и обдумывая, как бы ей встретиться с канцлером.

Не заявишься же к нему домой, велев охране распахнуть двери перед внучкой-бастардом.

Если бы этот страшный и недоступный простым смертным человек хотел увидеться с Сашей лично, то уж как-нибудь бы всё да устроил. Поэтому она совершенно не была уверена в успехе подобной эскапады, но и отступать не собиралась.

Саша совсем уж было решилась отправиться с визитом к докучливой княжне Лопуховой, про которую лекарь говорил, что та приятельствует с канцлером, как Мария Михайловна сама явилась.

В те дни отец не отходил от Саши ни на шаг, встревоженным ястребом кружась вокруг, что было смешно: дуэли тревожили его меньше, чем крошечное соприкосновение с канцлером. Однако безобидная старушка была допущена к Саше безо всяких препон, и они устроились пить чай в зимнем саду, между кадками с лимонами и геранями, а ветер за окном гонял осенние листья.

– Знаю, милая, всё знаю, – княжна Лопухова по-свойски похлопала Сашу по руке, её старомодные букли покачивались. У Марии Михайловны была такая тонкая кожа, какая бывает только в глубокой старости, но держалась она бодро, а в ясных глазах светился острый ум. Саше стало интересно, не варит ли таинственный цыган Драго Ружа омолаживающих снадобий и для неё. – И про голубчика нашего лекаря знаю, и про то, о чём он тебе поведал, и про то, что ты от глупостей своих отказалась. Всё к добру, Сашенька, всё к добру. Это папенька совсем тебя распустил, сумасшедший, шальной мальчишка…

– Не говорите так об отце, – невежливо перебила её Саша и спросила нетерпеливо: – Что же там с лекарем? Какая награда ему была положена?

– Свобода, свобода, милая, – с улыбкой ответила княжна Лопухова. – Между нами говоря, Карл Генрихович безобразно с ним поступил, уж я просила-просила, но куда там! Смерть Катеньки на всех пагубно повлияла, на всех.

– Значит, он теперь свободен? – закричала Саша, и даже слёзы выступили у неё на глазах от счастья за лекаря. – Да где же теперь его искать-то, Мария Михайловна? Куда он пошёл? Что с его семьёй?

– Зачем же тебе его искать, – удивилась Лопухова. – Отпусти его, милая, забудь. Дай бог, и найдёт он своих, всё теперь сложится.

– Да как сложится, когда у человека двадцать два года из жизни вырвали, – всхлипнула Саша и сама себе удивилась. Никогда она не была чувствительной барышней, льющей слезы по всякому поводу, но только одной мысли о несправедливой судьбе лекаря было достаточно, чтобы глаза оказывались на мокром месте.

Вся её молодая пылкость, верность, благодарность принадлежали теперь этому доброму старику с широкими плечами, седыми волосами и небесными глазами.

И только одна мысль о том, что никакое ранение (а Саша уже намеревалась как-нибудь намеренно уязвить себя) не приведёт её больше в светлую лечебницу, вызывала в ней новое желание разреветься.

Никогда больше она не найдёт, не увидит лекаря, не сумеет наградить его за загубленную судьбу и ничего не сможет теперь поделать.

И ведь даже имени его не удосужилась узнать, а теперь уже и спрашивать незачем.

Их дороги только соприкоснулись на несколько дней, да и разбежались снова в разные стороны, и Саша вдруг ощутила такую апатию, такое безразличие ко всему вокруг, что немедленно решила покинуть город и уединиться в деревне.

Старая усадьба манила её воспоминаниями о безоблачных детских годах, собачьем лае, лошадином ржании, криках уток, белоснежных сугробах, бескрайних просторах, скрипе половиц и деревенских ковриках повсюду.

Отец считал, что ребёнка надо воспитывать на свежем воздухе, но вторая гувернантка, мадемуазель Жюли, в один прекрасный день объявила, что этак Саша вырастет провинциальной дикаркой, и тогда они перебрались в столицу. Переезд мало повлиял на Сашин необузданный характер, и как только скандальные её дуэли стали известны публике, мадемуазель Жюли написала полное едкой желчи письмо о том, что атаманова дочка всегда была безнадёжна.

Они прочли это письмо вместе с Изабеллой Наумовной, и третья гувернантка только тонко улыбалась. Её педагогическая метода заключалась в том, чтобы не замечать Сашиных выходок и ловко притворяться, будто её воспитанница – вполне приличная барышня.

Покончив с завтраком, Саша отправилась к отцу, который уже облачился в халат и пристроился вздремнуть в кабинете. Атаман Лядов не одобрял тех, кто спал при свете дня, поэтому отдыхал не в собственной спальне, а на неудобном диване, словно прилёг всего на минутку, устав от трудов праведных.

– Папочка, – сказала Саша и задрожала голосом, затрепетала ресницами, – ну отпусти ты меня в усадьбу, ну зачахну я у тебя в городе!

– Только не плачь, – испугался отец. – Александра, прекрати немедленно. Да чёрт с тобой, окаянная ты девка!

Она взвизгнула и бросилась ему на шею.

– И жеребца, жеребца отдашь со мной, правда, милый мой? – прошептала она, уткнувшись носом ему в грудь.

– Жеребец-то тебе зачем? – простонал он в отчаянии.

– А я его с Карой скрещу.

– Да стара уже твоя Кара!

– Тогда с Милостью, её дочерью. Я их за зиму откормлю, нагуляю, вот увидишь, какие у нас отличные жеребята получатся! Пап, ну сколько можно лошадей из-за границы возить, они к нашему климату не приученные. Выведу тебе новую породу, зимостойкую, и твои войска меня героем объявят.

– Герой-герой, – смеясь и отбиваясь от её объятий, согласился отец. – Верёвки ты из меня вьёшь, лисица бесстыжая. Поди позови мне Гришку, начну собирать тебя в экшпедицию. Ох и дурная ты у меня девица, ох и сумасшедшая!

Саша висела на заборе и наблюдала, как конюх выгуливает жеребца, когда за её спиной послышались шаги и деликатное покашливание.

Она оглянулась – там стоял незнакомый детина лет этак тридцати, с непокрытой головой, в строгой одежде. Русые волосы блестели из-за противного и мелкого ледяного дождя, пришедшего на смену снегу. Был незнакомец высок, широкоплеч и как-то по-деревенски размашист, никакого особого интереса не представлял, и Саша вернулась к своему созерцанию серебристо-белого красавца.

– Хорош, – оценил жеребца незнакомец.

– Его зовут Бисквит, – сообщила Саша. – Понимаете в лошадях?

– Да я как-то больше по людям, – признался он со смешком. Голос его был глубок и густ. – Михаил Алексеевич Гранин, управляющий для вашей усадьбы. Александр Васильевич отправил меня представиться вам.

– Управляющий? – удивилась Саша и слезла с забора. – Откуда же вы взялись?

– Меня княжна Лопухова рекомендовала.

– Ах вот как. – Она безо всякого любопытства снова оглядела его, отмечая голубые глаза, решительный подбородок, нос картошкой и немного неуверенную улыбку. – А Мария Михайловна сообщила вам, что придётся ехать в деревню восстанавливать старую усадьбу? И чтобы вы представляли глубину предстоящих вам испытаний – папа снаряжает с нами повара Семёновича, а его яства не всякий переварить может. Однажды мы обнаружили в ягодном взваре гвоздь.

Гранин склонил голову, его глаза весело прищурились.

– Вы будто отговариваете меня, Александра Александровна. Не нравлюсь?

– Ах, всё равно, – пробормотала она. – Плохо, что в лошадях не понимаете. Я намерена вывести новую породу для папиных войск.

– Удивительное для юной барышни желание.

– Барышня ваша бабушка, – не удержалась она, а он вдруг рассмеялся уютно, неуловимо напомнив доброго лекаря.

– Кто ваш отец? – спросила Саша, впрочем, не ожидая услышать желаемое.

– Проходимец, – пожал он плечами. – Заезжий торговец, соблазнивший мою мать.

– Значит, мы с вами оба бастарды, – заключила Саша, поражаясь такой обоюдной откровенности. Разве ж мыслимо признаваться в этаких интимностях кому попало. – Что ж, пойдёмте, Михаил Алексеевич, у нас перед отъездом много дел.

– Я уеду раньше вас, – сказал он, подстраиваясь под её широкий, совсем не девичий шаг. – Оценю масштаб разрушений и напишу вам, как только усадьба хоть немного будет готова.

– Нет-нет, ни за что я такого не допущу, – живо возразила Саша. – Лошадей и правда раньше времени дёргать не будем, бог знает, в каком состоянии конюшни. А мы прекрасно приспособимся, вот увидите. Живёт же там сторож, и мы как-нибудь.

– К чему такая спешка? – удивился он.

Саша помолчала, запрокинув голову к серому унылому небу.

– Тошно мне тут, – произнесла неожиданно, – некуда себя деть. А безделье – верный спутник хандры.

– Хандра нам совершенно ни к чему, – согласился он охотно.

Осталось только уговорить отца отпустить её уже через несколько недель, а не ближе к весне, как он, наверное, втайне планировал. Ну ничего, отец упрям, да ведь и Саша – Лядова.

Засмеявшись, она снова посмотрела на Гранина.

– Ну так расскажите мне о себе, Михаил Алексеевич, – велела Саша строго, – однако имейте в виду, что быть вам мне верным товарищем, а если надумаете слушаться лишь папеньку, так я вас быстро со свету сживу.

– Ого, – отозвался он смесью иронии и почтения, – с такой угрозой я, разумеется, вынужден буду считаться, так что располагайте мной, Александра Александровна, целиком и полностью.

И где только княжна Лопухова его раздобыла, такого покладистого?

Глава 5

В доме атамана Лядова было шумно и людно, и Гранину, отвыкшему за годы заточения от такой кутерьмы, быстро стало не по себе. Так и хотелось снова вернуться в свою лечебницу, где всё казалось родным и привычным. Как-то, ещё в молодости, он врачевал одного воришку и никак не мог взять в толк, отчего тому так не терпится вернуться в свою темницу.

Да потому что привычка – страшное дело.

С утра ему пришлось пережить два настоящих допроса, первый из которых учинила грозная старушка, представившаяся Марфой Марьяновной. Прежде чем допустить визитёра до атамана, она досконально его запытала: кто таков, откуда явился и по какой причине решился сменить город на деревню.

Затем пришёл черёд самого атамана, который первым делом скрупулёзно изучил все заготовленные канцлером рекомендации, а потом со вздохом вынес вердикт:

– Уж больно вы молоды, Михаил Алексеевич.

Молод, молод, ужасающе молод, мысленно согласился с ним Гранин. Метаморфоза, которой он не просил, к которой никак не стремился и которая теперь удручала его не менее чем все остальные удары судьбы.

Затруднение атамана Лядова было ему понятно: папаша-наседка предпочёл бы нанять управляющего в летах, чтобы деревенская уединённость не пробудила в Саше ненароком романтических устремлений, свойственных всем девицам её возраста без исключения. Даром что Гранин не блистал роковым очарованием и вовсе не намеревался проявлять к Лядовой ни малейшего любовного интереса – кто знает, на что способны коварные белые берёзки и заснеженные луга?

– Женаты? – со смутной надеждой спросил атаман.

– Вдовец, – как можно спокойнее попытался ответить Гранин, но свежее горе вдруг овладело им, и голос невольно задрожал. Лядов посмотрел с невольным сочувствием и снова вздохнул.

О том, что его жена покинула этот мир семь лет назад, Гранин узнал лишь совсем недавно, в тот день, когда его заключение было прервано. Враз утративший всё своё балагурство Семён строго велел собираться, и Гранин так растерялся, что не сразу сообразил: ничего из того, что было в лечебнице, он ни за что на свете не заберёт с собой. Только надел ненужный прежде тёплый кафтан и плащ – и был готов.

В Грозовую башню прибыли в закрытой коляске, и цокот копыт вокруг свидетельствовал, что ехали они в сопровождении конной охраны.

С грохотом захлопнулись позади тяжёлые двери, шаги гулко звучали по узким каменным коридорам, и безликие молчаливые гвардейцы распахивали перед ними решётку за решёткой. В чадном дыму факелов было трудно дышать, и Гранину казалось, что по бесконечной винтовой лестнице он поднимается прямиком в ад.

Канцлер ждал его в своём кабинете на самой вершине, и Гранин подумал, что не взбирается же он сюда каждый день пешком и что наверняка есть какой-то хитрый подъёмный механизм, недоступный для опальных лекарей.

И хотя Гранину уже было совершенно нечего терять, он всё равно боялся этого человека.

Власть, которой обладал канцлер, не имела границ. Наверняка даже императрица его опасалась, что уж говорить о таком мелком человеке, как пропавший много лет назад никому не нужный лекарь. Хороший, возможно, лучший в городе, но уже позабытый.

– Надо признать, Михаил Алексеевич, вы безупречно выполнили моё маленькое поручение, – благожелательно произнёс канцлер, и не думая подниматься из-за огромного, заваленного бумагами стола. Его парик небрежно валялся в кресле вместе с жабо, лысая голова была обмотана шёлковым шейным платком, будто канцлера терзала обыкновенная мигрень.

Гранин и не сомневался, что Лядова сдержит обещание и отступится от своих потешных дуэлей, которые и нужны-то ей были исключительного от скуки, для эпатажа и из-за весьма специфического воспитания. Чудо, что папа-атаман до сих пор не отдал ей один из своих полков потехи ради.

Гранин сделал один осторожный шаг вперёд и едва не отступил снова, увидев в углу кабинета зловещего цыгана Драго Ружа, усмехавшегося в густую курчавую бороду. Было совершенно невозможно определить, сколько ему лет – такое лицо с одинаковой вероятностью могло принадлежать как сорокалетнему, так и столетнему человеку.

– И это открывает определённые перспективы для нашего сотрудничества, – меж тем размеренно продолжал канцлер, устало прикрыв глаза. – Мария Михайловна сообщила, что Александра уезжает в загородную усадьбу Лядовых, и это существенно усложняет, – тут он фыркнул, – мою шпионскую деятельность.

– Я в деревню не поеду, – немедленно сообщил Гранин, которому вовсе не улыбалось служить канцлеру в позорном качестве соглядатая. И он снова бросил осторожный взгляд на цыгана: ну к чему он здесь?

– Поедете как миленький, голубчик, – по-отечески мягко возразил канцлер, – если, конечно, хотите узнать о судьбе своих сыновей. Супругу вашу уже не вернуть, но ведь родительские чувства не оставили вас и в заточении? Зов крови, Михаил Алексеевич, сложно перешибить, уж я-то знаю.

– Что с Надей? – глухо спросил Гранин, ощущая острую тоску, разлившуюся по груди. Канцлер бил наотмашь, по самому больному, отчего дышать стало тяжело, а мир потерял свою чёткость. Гранин был стариком, и здоровье, некогда крепкое, изрядно истрепалось от времени. Он даже испугался, что его вот-вот хватит удар, и на всякий случай опёрся рукой о кресло.

Умирать на глазах канцлера и его жуткого цыгана не хотелось, и от этой последней насмешки судьбы становилось лишь хуже.

– Ваше исчезновение следовало как-то объяснить, – голос канцлера доносился будто через толстую перину, и Гранину было сложно вникнуть в его слова, – поэтому мы обставили всё так, будто вы покинули семью добровольно. Ваша жена осталась разгневанной и, боюсь, полной ненависти к вам.

И тогда в голове Гранина лопнул какой-то сосуд, удерживающий его на поверхности сознания, боль в груди стала невыносимой, а воздух перестал попадать в лёгкие.

«Какой бесславный конец», – успел подумать он – и ещё о Наденьке, так подло обманутой, и о том, как же она пережила такое предательство, а потом гортанный цыганский голос заполонил всё вокруг, слова были незнакомыми, на неизвестном Гранину языке, и он понял, что всё ещё слышит и даже немного мыслит.

Всё тело полыхало, корчилось и менялось, ему выкручивало суставы, ломало кости, сползала, казалось, кожа, и пытка эта длилась почти бесконечно, а потом Гранин ощутил щекой холодный пол и наконец задышал и тихо заплакал, не в силах справиться с отголосками страшной муки внутри себя.

– Вот что меня удивляет, Драго, – раздался холодный голос над ними, – почему в тебе, валахе, так сильно наше «авось»? Ты когда-нибудь соизмеряешь свою силу? Что это такое?

– Хватил слегка лишку, – ответил всё тот же гортанный голос с сильным акцентом.

Наступила пугающая тишина.

Гранин с трудом сел, откинув с лица длинные тёмные волосы.

– Что вы со мной сделали? – хрипло спросил он.

– Уж так, Михаил Алексеевич, вышло. – Канцлер присел на корточки перед ним, с любопытством разглядывая Гранина, будто впервые его видел. – Авторитет мудрого лекаря, который спас Александре жизнь, теперь потерян, но это не значит, что вы мне не пригодитесь. Дмитрий Петрович, – негромко позвал он, но дверь тут же притворилась, и в щели образовалась физиономия самого секретарского вида, – вы уж подготовьте нам документы… Михаил Алексеевич, знает ли Александра ваше имя?

– Нет, – ответил он бессильно, – не помню, чтобы о том заходила речь…

– Ну вот на Гранина Михаила Алексеевича и составьте, что ему лишнее враньё на себе носить. Кто теперь вспомнит, что был когда-то такой лекарь. По чину… ну пусть будет коллежский секретарь, что ли.

– В моём-то возрасте? – вырвалось у Гранина честолюбивое, и это более других причин убедило его ясно и неотвратимо, что он ещё жив.

Жив и удивительно хорошо себя чувствует, как не чувствовал уже много лет.

– Да, с вашим возрастом, Михаил Алексеевич, нескладно получилось, – развёл руками канцлер.

Вкрадчиво и, как показалось Гранину, злорадно засмеялся страшный цыган.

Лядовы пригласили Гранина на обед, и он не нашёл причин, чтобы отказываться, однако то и дело ловил на себе пронзительный взгляд атамана, который вроде так и сяк примеривался к новому управляющему и никак не мог окончательно решить, годится тот или нет.

Вдовство открыло Гранину дверь в этот дом, но не избавило от подозрительности его хозяина. Канцлер предупреждал, что пришлому чужаку сложно угодить Лядову, поскольку тот везде ищет врагов, а в усадьбу отправит, скорее всего, проверенных долгими годами службы людей.

Однако управляющий был нужен позарез, и отставной вояка на это место, увы, не годился. Особенно с учётом того прелюбопытного факта, что у Александры за несколько прошедших месяцев откуда ни возьмись появились новые и грандиозные планы.

Довольная предстоящим отъездом, она выглядела оживлённой и довольной, ластилась к отцу, как ребёнок, и без умолку болтала.

– Лошади новой лядовской породы, – перечисляла Александра, опасливо косясь на жидкий студень, пахнущий почему-то селёдкой, – должны быть крепкими, нарядными, сильными, одинаково удобными под седло, в упряжку и плуг.

– Ну ты хватила, – с улыбкой возразил ей Лядов, и было видно, что это он так, поддразнивает дочь, а на самом деле любуется ею и гордится. В простеньком домашнем жёлтом платье, с немудрёной растрепавшейся косой, Александра казалась очаровательной. В ней не было привычной Гранину статной красоты – угловатая и порывистая, с экзотическим разрезом чёрных глаз, она и сама чем-то неуловимо напоминала нетерпеливого жеребёнка.

– Ничего и не хватила, – в запале воскликнула Александра и отважно ткнула вилкой в студень, который немедленно накренился и распластался по тарелке. – А ещё эти лошади обязаны выдерживать плохие дороги и уметь подолгу бежать рысью, чтобы не уставать и поменьше трясти экипаж!

– Она у меня мечтательница, – пояснил Лядов с обезоруживающей неловкостью.

Пухленькая гувернантка немедленно поджала губы и произнесла утомлённо:

– Удивительно ли сие при таком хаотичном воспитании, которое получила эта девочка? Александра, упражнения для ума не менее важны, чем другие… тренировки. – Гувернантка поморщилась, явно не желая говорить об оружии при посторонних, хотя дуэльные шпаги валялись прямо здесь же, на одном из кресел. – Ну а пока ты витаешь в облаках…

– Ну а пока я витаю в облаках, – весело подхватила Лядова, – вы с Михаилом Алексеевичем займёте папину конторку и напишете всем заводчикам, подробно расспросив их о племенных лошадях – кто из них будет готов к скрещиванию уже весной.

– Ах, что она говорит, – побагровела гувернантка. – Александр Васильевич, допустимы ли такие разговоры за столом при двух незамужних дамах?

Лядов и глазом не моргнул.

– Я тебе и так назову заводчиков, у которых есть приличные лошади. Езжай, Саша, к Соколову, больше не к кому.

– А это потому, что вы считаете за лошадей только тех, на ком можно на параде красоваться?

Лядов оглушительно расхохотался:

– Палец в рот тебе, Сашка, не клади. А вы, Михаил Алексеевич, и слова не сказали за весь обед. Вам неприятна тема нашей беседы?

– Я мало понимаю в лошадях, – признался Гранин смущённо, – но при некоторой подготовке смогу принять у них роды. Моя мать была повитухой.

– Ах, это невыносимо! – провозгласила гувернантка и придвинула к себе гречку с уткой. Видимо, бесстыжие разговоры о скрещивании не влияли на её аппетит.

– Лошадиный повитух, – обрадовалась Александра. – Изумительная новость.

– Вы бы, Михаил Алексеевич, лучше думали об обустройстве усадьбы, – осудил его Лядов, – а не поддавались фантазиям моей дочери.

– Да кому есть дело до узоров на стенах, – с досадой проговорила Александра.

– Вот пропадёт у тебя в мороз тяга в печи – посмотрим, как ты запоёшь.

– Вам бы всё печами топить, Александр Васильевич, – приободрилась гувернантка. – В приличных домах уж камины давно!

– Заморская блажь, – отмёл камины Лядов.

Гувернантка мученически вздохнула, поймав взгляд Гранина. «Посмотрите, – говорило её лицо, – с каким варварством приходится здесь мириться».

– Не беспокойтесь, Александр Васильевич, – спокойно сказал Гранин, – я ни в коем случае не допущу, чтобы Александра Александровна мёрзла в собственной усадьбе.

– Валенок надо побольше, – раздался из соседней комнаты зычный голос кормилицы, и что-то там грохнуло, – и ша́лей, ша́лей потолще.

Александра засмеялась, сорвалась с места и побежала на шум. Слышны были старческое ворчание и звуки звонких поцелуев.

– Хоть поешь, Саша, – крикнул Лядов и обернулся к Гранину. – Егоза. Без неё дом опустеет, а меня в деревню дела не пускают. Дочери – это сущее наказание, Михаил Алексеевич. Когда она рядом – нет никакого покоя, а без Саши… – И он уныло махнул рукой.

Гранин сглотнул отвратительный студень.

Где-то теперь его сыновья? Совсем ведь уже взрослые, Стёпке тридцать, а Ваньке двадцать семь. Выросли, презирая собственного отца.

Лядов, чуткий к его настроению, замолчал.

– Я сегодня же лично отправлюсь в усадьбу, – сказал Гранин, – своими глазами посмотрю, как дела обстоят.

– Вы, я вижу, человек серьёзный, – проговорил атаман, понизив голос, – вы Сашу мою не слушайте. Она кого угодно с ума сведёт своими выдумками. Слыханное ли дело, до пятнадцати лет мечтала быть пиратом! Барышни её возраста о нарядах да женихах мечтают, а у неё лошади да дуэли на уме.

– А вы и рады, – сердито вмешалась гувернантка. – Для вас лучше дуэли, чем женихи!

– А вы, Изабелла Наумовна, своё место помните, – неожиданно вспылил Лядов и тут же оттаял: – Михаил Алексеевич, вы глазами-то не лупайте, привыкайте, у нас без реверансов. Проще на войне, чем в этом женском царстве, – пожаловался он вдруг, – у всех своё мнение.

– А ты, батюшка, как будто кого слушаешь, – сказала из соседней комнаты кормилица. – Стадо баранов, а не семейство!

Появилась Александра в тёплой шали с яркими цветами. Прошлась павой, прыснула, подняла подол, показав белые валенки на ногах, тоже с цветами, да так и покатилась со смеху.

– Вот видите, папенька, – отсмеявшись, она сделалась очень серьёзной, надула щёки, – я к деревенским морозам совершенно готова. Незачем Михаила Алексеевича гонять туда-сюда.

– Я всё-таки съезжу.

– Ну, воля ваша. – Она вернулась на своё место за столом, с тоской поглядела на студень, взялась за булку, да так и скривилась. – Отравит нас Семёнович однажды, как пить дать отравит! Вы, Михаил Алексеевич, можете ехать куда угодно, только письма сначала заводчикам всё же отправьте.

– А ты бы, Сашенька, сама за перо взялась, – посоветовала Изабелла Наумовна.

Александра враз поскучнела.

– А управляющий мне на что? – спросила она. – Чтобы самой над бумагами чахнуть? Всем заводчикам, Михаил Алексеевич, без исключения, вы папу не слушайте, уж больно он придирчив по части масти да длины ног… Вы лучше Гришу спросите, денщика, уж он каждого помнит.

– Хоть бы постыдилась с такими советами при живом-то отце, – укорил её Лядов.

– А это не совет, – хладнокровно ответила Александра. – Это самый настоящий приказ. Вы, Михаил Алексеевич, не смотрите, что я в валенках. Знаете, как я строга, как сурова?

– Вот умора, – послышалось из соседней комнаты.

У Гранина голова от них всех шла кругом. И как его занесло только в этакий сумасшедший дом?

Глава 6

Дом стоял вверх дном, и Сашу закрутила эта весёлая карусель.

Кормилица Марфа Марьяновна упаковывала тёплые шубы да утварь, бурча себе под нос, но так, чтобы все слышали, что нечего в деревню фарфор везти, авось и тарелками поплоше обойдутся. Отца такая экономия лишь рассердила, и он обещал лично перебить всю посуду, если кто вздумает его дочери безделки подсовывать.

– Ишь, разбушевался, окаянный, – махнула на него рукой Марфушка Марьяновна и пошла к Семёновичу – на жизнь жаловаться.

Изабелла Наумовна гоняла Гришку со связками книг, микстур и настоек.

– Да не переживайте вы так, Белла Умовна, – отбивался денщик, – мне вон Михаил Алексеевич чирей свёл, не пропадём!

Тут все удивились и принялись искать нового управляющего, про которого совсем забыли в этой суматохе, да только тот как сквозь землю провалился.

– Сбежал, – расстроилась служанка Груня и загрустила, видимо, успев записать пропажу в интересные кавалеры.

Был бы кто, мимолётно удивилась Саша, нос картошкой, а глаза как у битой жизнью собаки. Нет, если бы она решила влюбиться, то всенепременно выбрала бы боевого офицера с безупречной выправкой и при шпаге. А это что? Одно слово – конторщик! Скучная личность, сразу понятно.

Тем не менее был вызван сторож и с пристрастием допрошен: когда Михаил Алексеевич покинул дом и по какой надобности.

– Так ведь рано утром, – степенно отвечал старик. – Всучил мне пачку писем, мол для отправки, забрал лошадь, сказал, что в поместье. Эх, Саша Александровна, а каким ты была младенчиком! Ну чисто лягуха полудохлая!

– Как это лягуха? – растерялась она. – Почему вдруг младенчиком? Да что это на тебя нашло-то!

– И сам не знаю. – Сторож с превеликой важностью подул на чай в блюдце, Груня поставила ему поближе корзинку с бубликами.

– Ешь-ешь, из булочной это, не Семёнович пёк, – хмыкнула Марфа Марьяновна.

– Я ведь тут же был, когда тебя привезли, – поделился старик. – Лекарь тот мчался так, будто за ним черти гнались. Я уж думал, прямо на ворота тараном пойдёт, но нет, пожалел лошадь… С утра так и стоит та картинка перед глазами, как управляющий ваш верховым уехал.

– А ну иди отсюда, дурак старый, – рассердилась вдруг Марфа Марьяновна, сунула ему бублик в карман и прогнала, не дав даже чаю допить.

А Саша снова растревожилась, вспоминая своего лекаря.

Мчался, значит, милый, будто черти гнались. Спешил полудохлую лягуху отцу доставить.

А если бы не так? А если бы оставил он её лакеям канцлеровым, что случилось бы с Сашей? Умертвили бы они её, не моргнув глазом, как им и было велено? Или доставили в Грозовую башню, где заперли бы в подземелье, как того незаконного сына короля, про которого мадемуазель Жюли ей книжку читала? Жила бы она в потёмках да с железной маской на лице до конца дней своих.

И Саше так жалко себя стало, что все сборы ей немедленно надоели, и она укуталась потеплее и побежала в конюшни, к жеребцу Бисквиту, на которого отец строго-настрого запретил верхом садиться и даже конюхов всех заранее отругал.

А она и не будет верхом, она рядом постоит. Гриву его серебристую расчешет.

Конюх ей обрадовался, засуетился, скребок сразу вручил, затараторил, следуя по пятам:

– Ох и доброе ты, Саша Александровна, дело задумала, ох и доброе. Лошадей своих разводить, стало быть? Детки-то у Бисквита нашего загляденье будут, вот сама увидишь!

– Тебе-то кто уже доложил? – рассмеялась она, любуясь жеребцом. Конюх достал из кармана морковку, отчекрыжил от неё ножичком из того же кармана кусочек и вложил Саше в руку.

– Так Михаил Алексеевич с утра за лошадью заходил. Глаза красные – я ему говорю: «Что же вы, голубчик, расходные книги всю ночь читали или Семёновича пытались в карты обыграть? Гиблое это дело, – говорю, у Семёновича хоть и один глаз, да всё равно шельмовской». «Какое там, – отвечает Михаил Алексеевич, – письма заводчикам всю ночь писал».

– Ах, что ему приспичило, – с досадой заметила Саша, – по ночам только душегубы работают. Ведь просила не ехать в усадьбу, так всё равно понесло.

Саша протянула Бисквиту угощение на открытой ладони. Тот смотрел недоверчиво и даже небрежно и принимать подношение не спешил.

– Вот же тоже чёрт горделивый, – ласково проговорил конюх. – Меня-то твой папенька ни за что не отпустит, а ты вот что: найди в деревне Андрея Шишкина. Очень он лошадей знает и уважает, Саша Александровна, не пожалеешь.

– Найду, – пообещала она и тихо улыбнулась, когда Бисквит осторожно принял морковку.

Или нет: канцлер не заточил бы её в подземелье, а оставил бы при себе. И росла бы она нелюбимой сироткой, всеми гонимой. Вот от каких бед спас её лекарь, а теперь исчез, как в воду канул, где теперь его искать? Хоть бы записочку прислал, написал бы, как ему на свободе.

Бисквит вдруг сердито попятился и замотал головой, будто чёрта увидел.

– Смурная ты сегодня, Саша Александровна, – вздохнул конюх. – Разве ж можно к лошадям в таком настроении? Лошадь, она всё чувствует.

И выставил её вон, ладно хоть морковкой поделился.

Саша шла по скользкой льдистой дорожке, грызла морковку и очень жалела, что не может отплатить лекарю добром за добро. Вот бы он попал в беду, а она, героически сверкая шпагой, спасла бы его от разбойников.

Совсем замечтавшись, Саша оскользнулась на луже и пребольно плюхнулась прямо на фижмы.

Спустя несколько дней управляющий появился так же незаметно, как и исчез. Саша тащила сверху коробку своих оловянных солдатиков, которых обязательно нужно было забрать с собой в деревню, когда увидела, как Груня бочком-бочком направляется в сторону кабинета с подносом в руках. Отца дома не было, он с утра расфуфырился необыкновенно и поехал во дворец, твёрдо намереваясь добиться наконец аудиенции у императрицы, которая увиливала от встречи вот уже второй месяц. Эти прятки носили ритуальный характер: отец будет требовать средств на фураж и амуницию, а государыня – жаловаться на расходы и свою несчастную жизнь. Поскольку каждый год происходило одно и то же, отец предусмотрительно вдвое увеличивал нужную ему сумму, а императрица вдвое её уменьшала, торгуясь с азартом рыночного горшечника.

– Груня, – позвала Саша, поставив на ступеньки коробку, – и куда это ты собралась?

– Так Михаилу Алексеевичу чай несу, – зарделась та.

– А вот я сама и отнесу, – решила Саша, забирая поднос, – а ты коробку тащи к остальной поклаже. Ох, Груня, Груня, и не стыдно тебе, всё же вдовец.

– Ну и что вдовец, – упрямо возразила служанка, – они-то самые заботливые.

– Ступай же, – рассмеялась Саша и вошла в конторку.

Управляющий едва не носом зарылся в гроссбухи и реестры, при этом хмурился так, будто ничегошеньки в этом не понимал. Увидев Сашу в дверях, он явно растерялся.

И она снова подумала о том, какие печальные, уставшие у него глаза.

– Что же это вы? – спросил Михаил Алексеевич, поспешно забирая у неё поднос. – У Груни на побегушках?

Саша только отмахнулась и села напротив, небрежно стряхнув со стула какие-то документы:

– Значит, всё-таки съездили?

– Съездил, – согласился он. – Александра Александровна, я вам каталоги привёз – ткани для штор, обивки диванов, шпалеры… В целом усадьба в хорошем состоянии. Её протопили, высушили все перины, отмыли и выстирали…

– Да бог с ней, – перебила его Саша. – Что конюшни?

– Конюшни? – рассеянно потёр он лоб. – Конюшни я не проверял.

– Да чтоб вас, – вспылила она, – что за дело мне до портьер! Не станете же вы, подобно отцу, относиться ко мне как к ребёнку?

На его лице мелькнула улыбка, будто она сказала что-то смешное. Михаил Алексеевич смотрел на неё с такой терпеливой добротой, будто Саша ему во внучки годилась, и это обескураживало. Смутившись, она схватила со стола верхнюю книгу из целой стопки и ойкнула.

– Военно-конская перепись, – прочитала изумлённо и взялась за другой том. – Конские породы, отечественное коневодство, справочник коневого лекаря, искусство врачевания животных… Что это, Михаил Алексеевич?

– Готовлюсь к отъезду, – ответил он с прежней улыбкой.

И Саше немедленно захотелось его расцеловать, но она строго напомнила себе, что нельзя вот так запросто пугать управляющего, который, похоже, действительно собрался выучить о лошадях всё.

– И чирей вы Гришке свели, – припомнила она, мигом подобрев. – Где такому выучились только?

– По книжкам, – признался он простодушно. – Я, Александра Александровна, в некотором роде книжный червь.

– И охота вам глаза портить…

– Саша! Сашка! Немедленно ступай сюда! – раздался громкий и взволнованный голос отца. – Да где ты?

– Батюшки, – она даже подпрыгнула от удивления. – Денег, что ли, дали, сколько просил? Я здесь, – закричала Саша так громко, что Михаил Алексеевич вздрогнул и посмотрел на неё укоризненно.

Отец ввалился в комнату – покрасневший с холода, распахнутый, явно довольный. Подхватил Сашу вместе со стулом – она взвизгнула, засмеялась, вцепилась в его плечи, – покружил, поставил на место и погладил по растрепавшимся волосам.

– Всё, Сашка, отменяй сборы, – объявил он, сбрасывая тулуп на диван, – всё отменяй. Цепляй шпагу и дуй во дворец.

– Папенька, вы сбрендили?

– Матушка-то наша свет величество распорядилась учредить фехтовальные дуэли среди фрейлин, – сказал отец и оглушительно захохотал. – Скучно им, маетно бедным при дворце! Балы да машкерады уже приелись, вот и придумали забаву. Так что ты им покажи, что такое кровь Лядовых!

Саша насупилась, отодвинулась даже вместе со стулом, приготовилась держать оборону.

– Ни за что не поеду, – сказала она как можно твёрже, – вот ещё! Да и не фрейлина я…

– Ты дочь вольного атамана, – загремел отец, моментально превратившись в грозовую тучу. – Нам титулов не надо, чтобы фитюльки эти остальным под нос совать! Дед твой, Василий Никифорович, свою жену забрал из дома сиятельного князя, никто и пикнуть не посмел. Потому что мы из века в век опора трону!

– Всё равно не поеду. – И Саша оглянулась на управляющего, как бы бедный не перепугался. Семейные скандалы Лядовых были печально известны своей громогласностью. Однако Михаил Алексеевич смотрел на неё с искренним любопытством, да и только.

– Да что же ты упёрлась-то, как коза? – прорычал отец.

– Я говорила, что больше никаких дуэлей? Говорила. Что же вы теперь такое предлагаете?

Отец открыл было рот, чтобы разразиться казарменными своими ругательствами, но тут Михаил Алексеевич возьми да брякни:

– Отчего же так, Александра Александровна? Или зарок дали?

– Вот, – обрадовалась Саша, – зарок! Загадала: если выживу после ранения, то к шпаге не подойду больше! Мне же даже лёгкое зашивали, чуть не умерла!

И состроила скорбную мордашку.

Отец хмуро уставился на неё:

– Дуришь ты меня, Сашка.

– И правда ведь не могу, – произнесла она жалобно. – Ну же, папа, не смотрите как солдат на вшу. Да и что мне делать среди фрейлин? Уж лошади всяко приятнее. Глупостей, по крайней мере, от них услышишь гораздо меньше. А вы бы, папа, женились лучше, – добавила она, чтобы сбить его со следа.

Это помогло. У отца натуральным образом челюсть отпала.

– Что сделать? – изумился он. – Это ещё что за новости?

– Сына родите, – деловито предложила Саша, – нагайку свою передадите. Мне, что ли, прикажете войсками командовать, когда вы состаритесь?

– А разве не справишься?

Саша только руками всплеснула.

– Вот что, голубушка, – мрачно обронил отец, – я обещал себе никогда не жениться и слово своё сдержу.

– Ну и я своё тоже.

Они молча схлестнулись взглядами, и отец сдался первым.

– Что за характер, – пожаловался он управляющему, – сладу нет!

И пошёл себе раздражённо шпынять домашних.

Саша перевела дух.

– Лихо вы с зароком придумали, – оценила она.

Михаил Алексеевич пожал плечами.

– Я подумал, что у каждого поступка должна быть причина, – спокойно ответил он.

– Вы правы, – согласилась Саша и погладила корешки лошадиных книг. – Обещала одному человеку, вот и причина.

– Хороший, наверное, человек.

– Самый лучший, – заверила она горячо и вздохнула. Посидела, бездумно глядя на столбики цифр в гроссбухах.

Значит, отец поклялся всю жизнь скорбеть по маме? Ну и как к нему подступиться с расспросами о ней? Это будет не просто гроза, это будет конец всему сущему.

Рана, которая не заживает двадцать два года!

Все они тут упрямцы, один упрямее другого.

– Ни сам не женится, ни меня замуж не пускает, – произнесла она задумчиво. – Так и прервётся род Лядовых. Деду, может, написать? Пусть приедет и выпорет непутёвого.

– Если бы вы, Александра Александровна, решились замуж, – мягко заметил Михаил Алексеевич, – то вас бы и стадо быков не остановило, не то что родной отец, которого вы в шорах держите.

– Ах, что вы такое говорите, – заулыбалась она, польщённая. – Знаете что, Михаил Алексеевич? Распорядитесь купить сани, да самые нарядные, ладьёй! Что за зима в деревне без саней?

– А шпалеры?

– А это на ваш вкус.

– Да нет у меня никакого вкуса.

– Не спорьте со мной, – открестилась она. – Конюшни не проверили, так что теперь терпите и слушайтесь.

Он склонил голову, подчиняясь. В его глазах блестели смешинки, и в эту минуту даже нос картошкой не казался Саше таким уж нелепым.

Глава 7

Гранину не понадобилось много времени, чтобы разобраться в доме, куда его привела причудливая судьба. Или, вернее, причуды великого канцлера.

Всё в доме Лядовых вертелось вокруг одной Александры, и каждый его обитатель, от громогласного и шумного атамана до последнего мальчика на побегушках, относился к ней как к непоседливому, но очень любимому ребёнку или сестре.

Сама Лядова воспринимала такое положение дел как должное, но не было в ней ни гордыни, ни заносчивости. Она могла сорваться с места, чтобы расцеловать Марфу Марьяновну, отобрать у Груни поднос с чаем и отнести его управляющему или выбежать из дома, чтобы угостить яблоком посыльного.

Александра общалась с поваром или денщиком с той же ласковой весёлостью, что и со своей гувернанткой или кормилицей, обожала отца, нисколько его не пугалась и пребывала в полной уверенности, что всё в этом мире должно подчиняться её желаниям. При этом она не казалось капризной или избалованной, покорно ела невыносимую стряпню Семёновича, была равнодушна к одежде и украшениям и не гнушалась накрыть на стол или поставить самовар.

– Она у меня с шести лет на земле спала, – заметил как-то денщик Гришка, наблюдая в окно, как Лядова лихо спешивается со своей буланой Кары, возвращаясь с верховой прогулки с отцом.

Как-то так повелось, что все домашние повадились приходить в конторку к Гранину, чтобы выпить вместе чаю и поболтать. Это было некстати: ему стоило больших трудов разобраться в бухгалтерии загородного имения, цифры плохо давались, и голова шла кругом от множества вопросов.

– Отчего же столь суровое воспитание? – рассеянно спросил Гранин, пытаясь сообразить, почему при крайне низких урожаях деревня тратит баснословные суммы на косы, серпы, бороны и сохи. Согласно расходам, там должна обитать целая орда землепашцев, однако куда они девают гречиху, пшеницу, овёс или что там ещё выращивается?

– А это старого атамана заслуга, – охотно отозвался Гришка. – Александр Васильевич-то над дочерью дышать боялся! Шутка ли: пять лет колыбель Саши Александровны стояла в хозяйской спальне, а папаша вставал по сто раз за ночь, слушая, не перестала ли девочка дышать. Уж такая напасть была! А потом у старого атамана терпение и кончилось. Он выдернул внучку из тёплого дома, посадил в седло да и уехал с ней на всё лето в степи, на заставы. Александр Васильевич едва с ума не сошёл, помчался вдогонку, но осенью Саша Александровна вернулась румяной, загорелой и крепкой. Так и повелось.

– Обо мне сплетничаете? – весело спросила Лядова от порога.

Она была всё ещё в костюме для верховой езды, румяная после прогулки, растрёпанная и хорошенькая.

Гранин отметил про себя, что в его любовании нет ничего низменного, свойственного обычно мужчинам при взгляде на красивую девушку. С таким же умилением он мог бы радоваться очаровательному щенку или ребёнку.

«Молодость не может вернуться по щелчку цыганских пальцев, – с неожиданной печалью подумал он. – Изменилось только бренное тело, но не душа».

– Ты оставь нас, голубчик, – с нежной улыбкой попросила Александра Гришку, – мне с Михаилом Алексеевичем поговорить надо. Да и Марфа Марьяновна тебя ищет.

– Опять, значит, тюки таскать, – вздохнул денщик и неохотно убрался, притворив за собой дверь.

– Михаил Алексеевич. – Лядова села на его место, устроила подбородок на ладонях и уставилась на Гранина внимательным и лукавым взглядом. От неё пахло морозом, молоком и лошадьми. – А вы можете посчитать для меня? Если мне нужно пять платьев по восемнадцать рублей и четыре по тридцать пять, то сколько денег мне итого просить у папеньки?

– Это какой-то экзамен, Александра Александровна? – удивился Гранин. – Разве ж можно пошить платье за такие деньги?

– Экзамен, который вы провалили, – подтвердила она с удовольствием. – Я ведь за вами наблюдала, Михаил Алексеевич, и догадалась, что вы к счётам непривычны.

– Совершенно непривычен, – со вздохом признался Гранин, испытывая одновременно облегчение и тревогу. Роль, которую назначил для него канцлер – шпионом при Лядовой, – стояла поперёк горла, не говоря уж о второй, ещё более неприятной миссии. Однако разоблачение могло окончательно разлучить его с сыновьями, и отвращение к самому себе мешалось с отцовской тоской.

– Ах, как это славно, что вы не стали отпираться, – неожиданно обрадовалась Лядова. – Если я чего и не могу терпеть, так это вранья. Об этом все знают! Даже Груня однажды не стерпела, стащила у меня брошку, но потом сама же и призналась. И я её тут же простила, Михаил Алексеевич. Что брошка, разве она важнее честной повинной?

– Доложите теперь Александру Васильевичу?

– Нет-нет, – вспыхнула Лядова, – этого не хватало. Первая плеть обманщикам, вторая – доносчикам, не так ли?

Очевидно, что Гранин окажется бит с двух рук.

– Вы мне лучше расскажите, как это вы в управляющие подались без всякого опыта?

– Нужда, Александра Александровна. Прежняя служба осточертела мне…

– Из-за смерти вашей жены, да? – участливо перебила его Лядова. – Всё разом стало противно? Милый вы мой, только не становитесь как мой отец. Двадцать два года траура! Разве ж мыслимо так хоронить себя?

– А разве горе поддаётся рассудку?

– Прекрасно поддаётся. – Она в раздражении стянула перчатки и кинула их поверх бумаг. – И это всё упрямство, а не рассудок. Человек рождён, чтобы дышать полной грудью, а не холить свои печали.

– Это молодость ваша говорит, – возразил Гранин, невольно улыбаясь.

– Ах ты боже мой, нашли себе оправдание. Будто вы старше на сто лет, а не на десять зим! Посмотрите на меня – я ведь с рождения обездолена, моя мама умерла в тот же час, в который я родилась. Но мне наградой самый лучший отец, и вам обязательно будет утешение, вы только не провороньте его и не отвернитесь.

– Беру свои слова назад, – засмеялся Гранин, увлечённый её горячностью, – вашими устами говорит сама мудрость.

– Вот то-то же, – кивнула она, явно довольная. – А что касается вашего опыта, то дурное дело нехитрое. Цифрам даже меня в конце концов обучили. – И Лядова подмигнула ему.

Выезжали в имение торжественным обозом. Александра требовала открытую коляску, чтобы дышать дивным свежим воздухом и любоваться пейзажами, но Изабелла Наумовна упёрлась намертво, не желая мёрзнуть за просто так. У гувернантки вообще было нервное, мрачное настроение, видно, что уезжает она с тяжёлым сердцем, но решительности ей не занимать.

– А и пусть поживёт один, – пробурчала она себе под нос, устраиваясь на сиденье и укутывая себя мохнатой дохой, – одумается!

Лядова жалась к Марфе Марьяновне и поглядывала на Изабеллу Наумовну с любопытством.

– И остались бы, – заметила она спокойно. – Что вам в деревне куковать?

– Я тебя, душечка, в беде не оставлю, – твёрдо заверила её гувернантка.

– Тоже мне беда, – иронически протянула Лядова, – горе горькое. Будто в городе этом мёдом намазано.

– Замуж тебе, глупая, надо, – проворчала Марфа Марьяновна, – а в деревне что? Стёпка-косарь да Васька-кожемяка.

– Захочу – выйду замуж хоть за Стёпку, хоть за Ваську, – задрала нос Александра. – Я же Лядова, мне раз плюнуть!

И она ожесточённо замахала в окно.

Провожающих было пруд пруди. Позади шло такое бурное прощание, будто они уезжали на край земли, а не на расстояние в полдня пути. Даже Гранина обнимали горячо и истово.

Экипаж тронулся с места.

– И что – Лядова? – спросила Изабелла Наумовна, явно убегая от своих печальных мыслей.

Гранин тоже навострил уши. Легенду о первом императоре и первом вольном атамане он, конечно, слышал, но всегда думал, что всё это сказки.

– А и всё. – Лядова смахнула со щёк слёзы и отлипла от окошка. – У нашей семьи личное императорское дозволение венчаться с кем угодно.

– Это какая-то шутка?

– Беллочка Наумовна, неужели вы не знаете историю нашей семьи? Сто лет назад, когда мой прадед, вольный атаман Никифор Лядов, пришёл на помощь армии в решающий момент битвы и одержал славную победу, государь спросил его, какой награды он хочет. Сулил дворянство и угодья, а прадед отмахнулся от всего чохом. Просил император присяги, но мой прадед и тут отказался. «Чего же тебе надобно?» – спросил его государь изумлённо. «Любить кого хочу и защищать страну, потому что верен ей не под присягой, а по велению своего сердца», – огорошил его мой прадед. Бояре замерли в ожидании, потому что нрав у первого императора был тяжёлый и за такую дерзость он запросто мог казнить. Долго он молчал, а потом вдруг захохотал и сказал, что так тому и быть. И мой прадед женился на императорской невесте! – торжествующе завершила Лядова.

– Как? – ахнула Изабелла Наумовна. – И в живых остался?

– Государево слово крепче гранита. Впрочем, он недолго кручинился, а на свадьбе пуще всех отплясывал.

– Если ты соберёшься за Ваську или Стёпку, отца удар хватит, – вздохнула Марфа Марьяновна удручённо, совершенно равнодушная к этому необыкновенному рассказу.

– А его всё равно удар хватит, – отмахнулась Лядова. – Хоть за сапожника, хоть за принца заморского.

– Слава тебе господи, в деревне заморских принцев не водится.

– А вдруг! – Она разулыбалась, глаза её засверкали, и снова принялась фантазировать, это у неё всегда прекрасно выходило: – Заходит такой красавец – глаза аметистовые, губы алые, на пальцах тяжёлые перстни, на голове парик высотой в пять вершков, на ногах чулки шёлковые. А я хлоп – и в обморок от любви. Головой о печку шарахнулась, да и делу венец. – И она захохотала.

– Что за глупости? – фыркнула Изабелла Наумовна.

– А это мадемуазель Жюли виновата, – открестилась Лядова, – вечно она сочиняла сентиментальные истории да везде отрывки разбрасывала. И главное, везде любовь как молния, стоит лишь глазами встретиться – и аминь. Как же так, спрашивала я мадемуазель Жюли, а если у рокового красавца характер поганый? Или он вовсе шуток не понимает? Или дураком уродился? Как можно влюбиться с одного взгляда?

– И сколько, по-твоему, взглядов нужно? – спросила Изабелла Наумовна, посмеиваясь. Её забавлял пыл воспитанницы.

– А при чём вообще взгляды? Человек не картина, чтобы на него пялиться. Даже рукавицы себе по руке подбирают. Вот вы, Михаил Алексеевич, – и она проворно развернулась к нему, – как свою жену полюбили?

Он ответил не сразу, вспоминая запах ветчины и хлеба, крепкий купеческий дом, хозяин которого страдал от радикулита. И молодую дочь, преисполненную спокойного чувства собственного достоинства.

Надежда Сергеевна – Наденька – не была любовью с первого взгляда, не была и с десятого. Гранин ездил к ним год, прежде чем решился сделать предложение.

Его любовь была ровной и сильной, не лихорадила и не обжигала, но дарила тепло и покой.

– Я выбрал жену по себе, – ответил он отрешённо, – не глазами, а сердцем.

– Простите мою бестактность, – вдруг испугалась Лядова. – Если вам не хочется вспоминать…

– Ну что вы, Александра Александровна, – Гранин вернулся из далёкого прошлого, послал ей тёплую улыбку, – я не из ранимых. Так что со мной вы можете не выбирать слов.

– Это ты, батюшка, лишку хватил, – хмыкнула Марфа Марьяновна. – Дай этой егозе волю – и она заговорит тебя до смерти.

Усадьба встретила их запахом дров и бани, сырым холодным ветром и чёрными голыми ветками деревьев. Хрипло кричали грачи, перекрикивая растревоженных ворон.

Гранин уже знал, что дом и угодья достались Лядовым в качестве приданого Варвары Афанасьевны, бабушки Александры, происходившей из сиятельного княжеского рода. Следы роскоши прошлого века проступали в этом добротном строении, к которому вела обязательная аллея, завершавшаяся полукруглым двором. Хозяйский дом – каменный, двухэтажный, щеголявший некогда модными колоннами, прятал от их взора довольно заброшенный сад, который Гранин оценил в свой прошлый визит. Он нашёл в беседках следы лис, а заросли одичавших роз напомнили ему известную сказку про чудовище. Сад заканчивался искусственным прудом, который по весне придётся основательно чистить.

Флигель управляющего был занят тем самым приказчиком, присылавшим странные отчёты, над которыми Гранин ломал голову ночь за ночью. Беззаботная Лядова немедленно предложила ему занять одну из гостевых комнат, и Гранин был вынужден согласиться. Как бы он ни искал одиночества, оно упорно избегало его.

Экипажный сарай, конюшня и кузница нуждались в ремонте, но амбары и кладовые содержались надлежащим образом и теперь были заполнены провизией.

– Ну что ж. – Лядова спрыгнула со ступеньки, опёршись на руку Гранина легко, лишь для приличия, и огляделась. – Вот здесь я и выросла.

– Сашенька Александровна! – От флигеля к ней спешил седой и хромой человек, весь будто в следах от минувших битв. – Приехала!

– Добрый день, Антон Викторович, – она подала ему руки, смеясь. – Знакомьтесь, Михаил Алексеевич, – ваш помощник, между прочим. Антон Викторович Мелехов временно занимался нашими угодьями, лесами да полями. – Эта тема явно её мало интересовала, и Лядова слегка наморщила нос, признавая свою беспомощность. – Так что он введёт вас во все дела, да и вы распоряжайтесь им по своему разумению.

Мелехов глянул на Гранина остро и без особой радости, но быстро отвёл взгляд, засуетился, приглашая приехавших в дом.

Гранин плёлся следом, предчувствуя большие хлопоты.

Лядовой не сиделось на месте. Стремительной молнией пронеслась она по комнатам, укорила Гранина за шпалеры и шторы – уж больно печальны, – немедленно выкинула их из головы и потребовала, чтобы он сопроводил её в деревню.

– И зачем нам? – спросил он, шлёпая по осенней бездорожице, и грязь чавкала у него под ногами.

– Надо найти одного человека, – ответила Лядова, целеустремлённо двигаясь вперёд. Непогода не могла остановить эту девицу.

– Какого человека?

– Полезного человека… Голубушка! – закричала она совсем не по-девичьи, а вовсе даже по-гусарски, завидев женскую фигуру на околице. – Подожди, милая!

Женщина – высокая, стройная, одетая слишком легко, с непокрытой головой, смотрела на них спокойно и лишь чуть-чуть насмешливо. Была она ни молода, ни стара, ни красива, ни безобразна и отличалась какой-то текучестью, ускользала от внимания и этим напомнила Гранину и мать его, и бабку.

– Голубушка, – заговорила Лядова, едва приблизившись, – я ищу…

– Тот, кого ты ищешь, находится куда ближе, чем ты думаешь, барышня, – нараспев перебила её женщина, а потом остро, пронзительно взглянула на Гранина, побледнела и едва не отступила назад. – Какая чернота тебя окружает, – произнесла она, охрипнув.

– Что? – Лядова нахмурилась, посмотрела недоумённо на Гранина, покачала головой. – Мне нужен Андрей Шишкин.

– Третий дом на втором порядке, – с явным облегчением произнесла женщина и поспешила прочь, не оглядываясь.

– Что это? – пробормотала Лядова.

– Обыкновенная деревенская ведьма, – объяснил Гранин, – увидела моё вдовство.

– А тот, кого я ищу?..

– Третий дом на втором порядке, – хмуро сказал он, подозревая, что речь идёт вовсе не о неведомом Шишкине.

Лядова помолчала.

– Да перестаньте, – резко сказала она наконец, – вы же образованный человек. Какая ещё ведьма? Это всё от дремучести.

Гранин пожал плечами и пообещал себе найти потом ведьму, чтобы расспросить её о природе того колдовства, которое над ним сотворили. Ему всё время казалось, что молодая личина в любой момент слезет с него, как старая шкура с лягушки. Только вряд ли ведьма захочет с ним разговаривать, уж очень напугал её цыганский след на Гранине, выступавший против самой природы человеческой.

И то верно: он и сам был наполнен страхом. Да только жить всё равно как-то надо было.

Глава 8

Когда Саша была маленькой, ей никто не запрещал играть с деревенскими детьми, и она шла по знакомым улочкам с чувством нежного узнавания. С ней то и дело кто-то здоровался, и она останавливалась, чтобы переброситься несколькими словечками.

Но вот Андрея Шишкина, вышедшего встречать их на крыльцо, она не помнила. Выправка выдавала в нём старого вояку, дублёное лицо было загорелым дочерна и покрытым морщинами – таких состарившихся солдат здесь жило немало. Кто-то умудрился жениться, но многие доживали свой век в одиночку. Отец и дед навещали их несколько раз в год, накрывая стол и вспоминая былые времена. Сашу не брали на такие сходки – уж на что отец смотрел сквозь пальцы на все её вольности, но даже он считал, что грубоватый солдатский юмор слишком солён для молодой девицы.

– Саша Александровна, – скупо улыбнулся Шишкин, – а выросла-то как! Я ведь помню тебя ростом мне по колено.

– У меня в няньках, – пояснила Саша Михаилу Алексеевичу, – всё папино войско числилось.

Управляющий, который после встречи с деревенской ведьмой стал ещё печальнее обычного, промолчал.

– И что же ты вдруг вспомнила о старике? – прервал это молчание Шишкин.

– Лошадей хочу разводить, – ответила Саша, – лядовскую породу…

Он не дослушал её. Развернулся и ушёл в дом.

Саша недоумённо перевела взгляд на Михаила Алексеевича.

– Что это он? – спросила она. – Куда? Разве я обидела как-нибудь?

– Вы, Александра Александровна, – учтиво и отстранённо ответил он, – не можете никого обидеть.

– Пустое, – досадливо перебила она, – пустое вы сейчас говорите, ненужное. Как будто не человек, а лишь оболочка от него.

Михаил Алексеевич посмотрел на неё едва не с испугом, потом криво усмехнулся. Но хотя бы в глазах его появилось что-то живое.

– Неужели и вы тоже ведьма? – спросил он уже обычным своим, мягким и тёплым голосом. – Читаете меня, как книгу.

– Нет-нет, – возразила Саша, обрадованная его возвращением, – книги я совсем не люблю. Разве что сказки немного…

И теперь настал её черёд для молчания. Воспоминание о хрипловатом старческом голосе окутало её облаком, она будто вдохнула запах трав и снова ощутила ту необыкновенную радость, которую испытывала рядом с лекарем.

В эту минуту хлопнула дверь, и появился Шишкин с солдатским мешком за плечами.

– Ну пойдём, Саша Александровна, – сказал он решительно, – конюшни смотреть. Лядовская порода, стало быть?

И он зашагал в сторону усадьбы вперёд их.

– Ступайте, – проговорил Михаил Алексеевич задумчиво, – а я поищу деревенского старосту. Поговорить мне с ним надо.

Саша ободряюще улыбнулась. Она верила, что некоторая неопытность не помешает ему стать хорошим управляющим.

Саша быстро пожалела, что отпустила Михаила Алексеевича: Шишкин с необычайной деловитостью, будто всю жизнь этим занимался, оглядел деревянные конюшни, остался недоволен и принялся сыпать указаниями: денников требуется больше, манеж желательно тёплый, шорную, фуражную и сараи перестроить, коновала выписать из города.

– Да я же за вами не успеваю, – наконец взмолилась Саша. – Вы расскажите всё Михаилу Алексеевичу, уж он обо всём позаботится.

– Знаю я эту породу, – недовольно обронил Шишкин. – Мелехов вон тоже заботливый. А земля – она хозяина требует!

Саша промолчала, закусив губу. Упрёк попал в открытую рану: ведь именно из-за неё отец когда-то переехал в город, а теперь пообвыкся там, пристрастился к карточной игре и даже балами перестал брезговать. Репутация у него была такая, что дамы всех рангов немедленно приходили в волнение, стоило вольному атаману где-нибудь появиться. Его упорное одиночество только подогревало их интерес, и до Саши долетали слухи, что дело доходило до ставок. Однако крепость оставалась неприступной.

Ах, если бы удалось женить папу, Саша чувствовала бы себя куда спокойнее.

Михаил Алексеевич вернулся из деревни озабоченным, хмурым, но слушал Шишкина внимательно, что-то записывал и задавал множество уточняющих вопросов. Он казался столь внимательным, что бывший вояка даже простил ему полную дремучесть в области коневодства. Объяснял охотно и степенно, и Саша, обещавшая себе ни за что не отлынивать от скучных этих разговоров, незаметно для себя заснула на диванчике в конторке.

Ей приснился лекарь, но был он сам на себя не похож. Отчего-то чах над счётами, выводил на бумаге столбики цифр и выглядел потерянным и несчастным. Вокруг клубилась тьма, и из льдисто-голубых глаз смотрела на мир такая звериная тоска, что Саша заплакала и проснулась.

Уже совсем стемнело, и из открытых дверей слышно было, как в столовой звенят посудой, что-то весёлое напевает Груня, которую нисколько не огорчил их переезд. За окнами хрипло побрёхивал старый пёс приказчика Мелехова, там робко, будто не веря в наступление настоящей зимы, кружились снежные хлопья, а Марфа Марьяновна сидела рядом и тихо гладила Сашу по голове.

– Что ты, что ты, милая, – шептала кормилица, – будто места себе не находишь.

– Сама не знаю. – Саша прижалась к ней, обвила руками, спрятала лицо на необъятной груди. – Будто потеряла, чего не имела.

– Молодая ты, глупая, попусту себя терзаешь.

– Попусту, Марфушка Марьяновна, – согласилась Саша, – совершенно попусту.

Они ещё немного посидели обнявшись, а потом Изабелла Наумовна позвала к ужину.

Голод рассеял остатки сна: Саша забыла пообедать, а Марфа Марьяновна, занятая обустройством, не поймала свою воспитанницу и не усадила её за стол.

Михаил Алексеевич, равнодушный к пустым беседам, с увлечением читал «Наставления для управляющего имением».

Изабелла Наумовна же выглядела прескверно: будто проплакала целый день.

Саша огорчённо подумала, что если она ожидала, что отец ощутит её потерю и соскучится, то это зря. Лядовых такими тонкостями не пронять. Возможно, чтобы обратить на себя внимание, Изабелле Наумовне стоило приставить к горлу атамана кинжал. По крайней мере, такой оборот событий его хотя бы позабавил.

– А вы, Михаил Алексеевич, прилежный ученик, – заметила Саша, выуживая из киселя солёный груздь.

Он поднял глаза, явно с неохотой закрыл книгу, с отвращением посмотрел на крупные лохмотья капусты в полупустом супе, вздохнул мученически, осторожно подвинул к себе телятину.

– Александра Александровна, вы скотный двор заводить будете? – спросил задумчиво.

– Скотный – что? – изумилась она.

– Овцы, бараны…

– Да не сошла же я с ума, – испугалась Саша.

– Слава богу, – вырвалось у него.

Они посмотрели друг на друга и невольно засмеялись.

– Какой ещё скотный двор, – заговорила Изабелла Наумовна, – да мы же через неделю вернёмся в город. Михаил Алексеевич, хоть вы не увлекайтесь странными идеями Саши. Она всё быстро бросает.

– Александра Александровна вольна ехать куда угодно, – спокойно сказал он, – для хозяйственных дел есть я.

– Если отличите овцу от барана, – холодно возразила Изабелла Наумовна. – Уж не знаю, какие рекомендации вы Александру Васильевичу представили, да только не похожи вы на управляющего. Я эту братию знаю, у них глаза бегают! А вы смотрите как человек, который не привык склонять голову. К тому же слишком образованны, да ещё, кажется, и моралью обременены. Но вы и не дворянин, выправки у вас нет, а на канцелярскую службу нынче кого попало берут. Нет, голубчик, вы кто угодно, но только не управляющий. Натура не та.

Саша захохотала.

– Беллочка Наумовна у нас удивительно прозорлива, – сообщила она радостно, – я ещё только подумаю, а она меня уже во всём подозревает!

– Работа с детьми принуждает держать ухо востро, – чопорно подтвердила гувернантка.

Саша с любопытством уставилась на Михаила Алексеевича, ожидая его реакции.

Тот просто пожал плечами.

– Александр Васильевич меня принял из жалости. Уж не знаю, ко всем ли вдовцам он испытывает сочувствие или я особенную скорбь вызываю. – Губы дрогнули в насмешливой улыбке. – А овцу от барана я уж как-нибудь отличу, будьте уверены. Я ведь вырос в деревне.

Саша даже залюбовалась его хладнокровием. Сама-то она, вспыльчивая и безрассудная, уж наверняка наговорила бы глупостей после вердикта, который вынесла безжалостная Изабелла Наумовна.

– И на деревенского вы не похожи, – возразила та твёрдо, – говор у вас столичный, повадки тоже. Тёмная вы, Михаил Алексеевич, лошадка.

– На том и порешим, – легко согласился он, явно не собираясь ни оправдываться, ни объясняться.

Изабелла Наумовна поджала губы от такого пренебрежения, но собственные страдания снова поглотили её, и остаток ужина прошёл в тишине.

Гранин проснулся незадолго до рассвета, быстро умылся и оделся, заглянул в кладовые, где взял хороший свиной окорок, и вышел на улицу.

За ночь выпал сверкающий в голубоватых ранних сумерках снег, и всё вокруг стало светлее, волшебнее. Оставляя следы на нетронутой пушистой белоснежности, он миновал двор, подъездную аллею, прикрыл за собой ворота и устремился в сторону пролеска возле деревни.

Ведьмы никогда не жили среди людей, но всегда обитали где-то рядом. Гранину не нужно было спрашивать дорогу, чтобы найти дом среди редких деревьев. Он просто знал, куда ему идти.

И знал, что платой за помощь должны быть не деньги или драгоценности, а что-то по-настоящему нужное.

И ещё то, что яснее всего ведьмы видят при первых лучах солнца.

Она ждала его под рябиной, на полдороге, не желая, чтобы он подходил ближе к её жилью.

И это ожидание не было удивительным.

Она чувствовала Гранина так же, как и он её.

– Ну здравствуй, сын травницы, – проговорила ведьма тихо, напряжённо.

– Как зовут тебя? – спросил он, положив на пенёк поблизости свёрток с окороком.

– Даша, – ответила она неохотно, – только напрасно ты пришёл. Я не могу помочь тебе. Проклятие, которое ты носишь, чуждо моей силе. Это что-то дурное, дьявольское, а я божий человек. Нельзя идти против самой природы, она возьмёт своё – хворью ли, помрачённым ли рассудком.