Фафорит

Все началось с бесплатной путевки. Десять дней на турбазе «Северный Берег» – именно это вручили Ларисе Сорокиной как лучшему библиотекарю города. Сувенирная ручка, грамота и заветный бланк, пахнущий не типографской краской, а обещанием отдыха, далекого от питерских дождей.

Отказаться? Да ни за что. Муж Алексей как раз ушел в свой законный отпуск, ворча, что три недели придется убить на дачные хлопоты.

Сын Виктор, вечно занятый корреспондент городской газеты, на удивление оживился: «Мать, да это же готовый материал! «Заброшенные уголки России: мифы и реальность». Едем!»

Так, по воле случая и начальственного каприза, Сорокины оказались в этом красивом и, как показалось Ларисе на первый взгляд, слишком уж безлюдном месте. И вот сейчас ее, словно холодной водой, окатила пронзительная и совсем нелогичная мысль: «Господи, а правильно ли я сделала, что притащила их сюда?»

Турбаза «Северный Берег» встретила их гнетущей тишиной. Не той, благословенной, что царит в лесу, а тяжелой, звенящей. Она висела в воздухе, густом от запаха хвои и прелых листьев, и будто чего-то ждала. Ее ткань рвали лишь два звука: нервный, неумолчный стрекот кузнечиков, похожий на тиканье невидимого метронома, и пронзительные, до мурашек знакомые крики чаек над озером. Но в этой знакомости было что-то надрывное, почти человеческое.

И тут Ларису осенило. Это ощущение было не просто дурным предчувствием. Это было чувство вторжения. Они не приехали отдыхать. Они вломились в чье-то старое, забытое владение, потревожили пыль на чьих-то личных вещах. И теперь тишина затаилась и прислушивалась к каждому их шагу, каждому слову. «Раз уж приехали, надо наслаждаться, —стала она убеждать себя, загоняя тревогу глубоко внутрь, в то место, где прячутся кошмары. – Сколько этой жизни осталось?»

Алексей Сорокин, мужчина лет сорока с пяти, чье лицо было картой тяжелой жизни с шрамами вместо городов, стоял на веранде домика и смотрел на воду мутными, вчерашними глазами. Его руки, грубые и вечно сжатые в кулаки, даже в расслаблении хранили память о профессии сварщика. Пальцы, иссеченные ожогами, нервно отбивали дробь по облупленной краске перил.

– Красота, блин, – хрипло выдохнул он, закуривая. Дух перегара смешался с ароматом хвои. – Аж тошно. Трава, вода… А культурно отдохнуть негде. Одни хипстеры с фотоаппаратами.

– Пап, это называется «на природе», – усмехнулся его сын, Витя. Парень в свои двадцать пять был его полной противоположностью: высокий, чистый, пахнущий дорогим лосьоном. Золотые волосы, голубые глаза, аккуратные усики, которые он постоянно поправлял. В его руках была не удочка, а камера, на которую он снимал отца на фоне идиллического пейзажа, как диковинного зверя в клетке.

– Расслабься. Вечером дискотека, найдешь себе «культурный» отдых.

– Ага, с библиотекаршами, – фыркнул Алексей.

К ним присоединилась Лариса. Высокая, стройная, с лицом, которое, казалось, никогда не знало гримас раздражения. Она была пришелицей из другого измерения – мира упорядоченных библиотечных каталогов и беззвучных шагов по ковровым дорожкам. В ее руках дымилась кружка чая.

– Не ругайся, Лёш, – сказала она мягко, но в голосе ее чувствовалась сталь. – Место прекрасное. Воздух…

– Воздух, воздух… – передразнил он, но уже беззлобно, по-семейному. – Я рыбки хочу, Ларис. Настоящей. Речной. Чтоб пахла тиной и борьбой.

Именно тогда, во время одной из их прогулок по лесу, который был слишком тихим, слишком пасторальным, как декорация, Алексей и нашел тот самый стенд. Прибитая к сосне покосившаяся доска, будто проросшая сквозь кору. Надпись выцвела, но прочесть можно было: «Рыбалка на реке Онда. 10 км. С проводником – 3000 р./чел. Сбор в 6:00».

Алексей достал телефон. Дребезжащий гудок, потом хриплый голос в трубке.

–Алло? Рыбалка? На двоих… Да, с проводником, чего уж там… Ага. Шесть утра. Понял.

Витя загорелся мгновенно.

–Супер! Я столько кадров сниму! Настоящая карельская река, туманы… Это же золотая жила для блога!

Лариса же, слушая этот разговор, почувствовала, как по ее спине, от копчика до самых затылочных бугров, медленно прополз ледяной мурашек. Не страх. Не тревога. Нечто более древнее, инстинктивное, доносящееся из тех времен, когда люди слушали шепот духов в шуме листвы. Сердце сжалось в маленький, холодный и очень твердый камешек.

– Лёша, не надо, – сказала она так тихо, что оба мужчины разом обернулись. – Поезжайте лучше на озеро. Здесь тоже рыбачат.

– Озеро? Это ж как в аквариуме! – отмахнулся Алексей. – Там народу, как в час пик в метро. А тут… река. Дикая. Настоящая.

– Мам, ну что ты? – Витя обнял ее, и от его молодого, здорового тепла стало еще холоднее. – Все будет огонь. Вернемся с трофеями.

Лариса смотрела на них – на грубоватого, пропахшего табаком и потом мужа и на красивого, улыбчивого сына – и чувствовала, как ее охватывает странная, почти физическая тоска, предчувствие беды, которая уже ступила на их тропу и неспешно шла за ними по пятам.

–Я не знаю… Мне не нравится эта затея. Эта река… Онда. Словно какое-то проклятие. И проводники эти… Не ездите. Пожалуйста. Давайте на своем «Форде» лучше поедем все вместе на озеро?

– Ларис, ну хватит гонять фантазию, – поморщился Алексей. – Комаров кормить не поедешь, ясно. Сиди тут, книжки читай.

Они спорили еще полчаса, но воля Алексея, подогретая азартом Вити, оказалась стальной. Лариса, смирившись, вздохнула:

–Ладно… Езжайте. Но только с проводником! И смотрите… – она сделала над собой усилие, и на ее лице появилась натянутая, кривая улыбка, – без рыбы не возвращайтесь.

Эту улыбку она подавила, как подавляют подступающий крик, загнала глубоко внутрь.

На следующее утро, когда за окном висело не туман, а некое молочно-белое марево, поглощающее звук и форму, а Лариса спала под гнетом тяжелых, бесформенных снов, Алексей и Витя тихо, как воры, собрали снасти и выскользнули из домика.

На остановке их ждала толпа. Мужики разного калибра, пахнущие перегаром, дешевым одеколоном и терпением. Подъехал ржавый «ПАЗик» цвета тоски, и вскоре появились лодочники – молчаливые, замкнутые, с каменными лицами.

Сорокиным достался не такой. Молодой, лет тридцати, с нелепо румяными, кукольными щеками и лицом, которое не запоминалось – такое увидишь и через секунду забудешь. Полноватый, в куртке, которая явно жала под мышками.

– Иван, – буркнул он, глядя куда-то в район их ботинок.

Когда всем собравшимся рыболовам раздали сапоги и дождевые плащи, усадили в автобус и повезли к месту назначения, дорога оказалась адом. «ПАЗик» не ехал, а бился в конвульсиях, подпрыгивая на колеях, которые казались свежими – слишком уж накатанными. «Кто здесь так часто ездит?» – мелькнула у Алексея странная мысль.

Час спустя река выплюнула их на берег.» Онда» оказалась не широкой, но вода в ней была чёрной, как чернила, и текла слишком быстро, слишком

целенаправленно, будто выполняло чей-то приказ.

Витя сразу стал снимать берег, заросший ельником, других рыбаков, Ивана, который молча, с каменным лицом возился с лодкой.

– Красиво тут, да? – бросил Витя, наводя объектив на золотистые искры, что переливались на быстрых волнах в лучах утреннего солнца.

Иван лишь кивнул, не глядя в камеру.

– Точно. Можешь не сомневаться, что красивых кадров наберешь море. Впрочем, как и рыбы – места тут глухие «она здесь водится». Главное – место найти.

Но едва они отплыли, лодочник преобразился. Обернулся к ним с широкой, неестественной улыбкой.

– Ну что, мужики, расчехляемся? Иван, к вашим услугам! Тридцать два года на белом свете, разведен, свободен, как птица!

– Он махнул рукой на чайку. – Так что в моей лодке скучно не бывает!

Он оказался трещоткой. Сыпал шутками-прибаутками, и даже хмурый Алексей вскоре начал ухмыляться.

Витя запустил стрим. «Ребята, привет! Вы не поверите! Настоящая карельская река Онда!» – он поймал в объектив отца. Тот, заметив камеру, комично показал в нее кулак.

– О, а это что у нас? – подхватил Иван, широко улыбаясь и подмигивая подписчикам.

– Девочки, мальчики, всех целую! Давайте к нам на Онда-матушку! Клевое место, веселая компания!

Клевым оно не оказалось. Рыболовов – тьма, рыбы – ноль.

– Бля… то есть, черт, – проворчал Алексей. – Давай отъедем от них, этих… всех. Они отплыли в тихий, затененный распадок. И тут Алексей начал ловить. Щука. Язь. Окунь-горбач. Азарт, дикий и пьянящий, ударил в виски. И по старой, как мир, традиции, первую рыбу нужно обмыть. Алексей извлек из рюкзака литровую бутыль водки. «Беленькая», как он ее называл. Смерть в стеклянной упаковке.

–Ну-ка, сынок, за удачу! – налил себе, опрокинул, закусил. Потом – Вите. Тот поморщился, но сделал глоток. Затем Алексей сунул стаканчик Ивану.

–Я.… я на работе, – съежился лодочник. – Не могу.

–Да ладно тебе! Чики-пуки! – загрохотал Алексей, хлопая его по плечу. – Одна для сугреву! Иван сдался. Выпил. Его кукольные щеки запылали маком.

И клева как не бывало. Прошел час. Давящая тишина.

–Блин! – с искренней обидой выругался Алексей. – Твои подписчики, Витя, сглазили! Накаркали!

Он налил снова. Сын отказался. Алексей с Иваном продолжили в том же духе. Бутыль таяла на глазах. Беседа становилась все громче и бестолковее. Иван, окончательно сломленный алкоголем, разоткровенничался:

–Я ведь повар… на базе. Это подработка. Всего третий раз с отдыхающими… третий!

Клева не было. И Алексей, с искренним сожалением глядя на донышко, изрек:

–Эх, мало взял… Поплыли дальше? Говорят, там ямы есть.

–Нельзя! – испуганно выдохнул Иван. – Запрещено. Мы и так за пределы зоны вышли. Я дальше не бывал. Места незнакомые.

В этот момент Витя, смотревший в телефон, ахнул:

–Ого! Шестьсот человек в стриме! И тут же он прочитал вслух новый комментарий. Ник: «Онуфрий». Аватарка – горящий глаз.

«Если вы сейчас там, где сзади три сосны и одна наклонившаяся, то вы ничего не поймаете. Проплывите двести метров вперед, там будет рукав. Сверните. Там заводь. Рыба сама в лодку прыгать будет».

Начался спор. Трезвый Витя умолял не верить. Но пьяный дуэт отца и лодочника был непоколебим.

–Да чего бояться-то? – рявкнул Алексей. – Мужик дельный совет дал! Авторитетный! Онуфрий, блин! Имя! Плывем, Вань, не ссы!

Виктор, чье сопротивление было добито, неуверенно кивнул.

–Ладно… Только быстро.

Они свернули в узкий, темный проток, скрытый ветлами. Он сомкнулся над ними, словно пасть чудовища. Даже пьяное веселье Алексея и Ивана разом стихло. Тишина стала осязаемой, давящей на барабанные перепонки. И тогда течение, до того ленивое, вдруг рвануло вперед. Лодку понесло.

– Назад! – закричал Витя. Но развернуться было негде.

Впереди был слив. Небольшой порожек, скрытый черной водой. Лодку с размаху ударило днищем о что-то острое и неумолимое, притаившееся в глубине. Раздался оглушительный удар, и тут же послышался зловещий, рвущий душу скрежет по дну. Вода хлынула внутрь леденящим потоком. Следующая волна, ударив о скалу, перевернула их. Мир опрокинулся в ледяной ад.

А где-то далеко, в теплом домике, Лариса Сорокина резко села на кровати, разбуженная немым криком, прозвучавшим лишь в ее черепе. Ее сердце, то самое, что сжалось в камень, разбилось на тысячи острых осколков. Она знала. Просто знала.

––

Воздух вырвался из их легких ледяным облаком, смешанным с предсмертным хрипом. Они выползли на берег не как люди, а как тонущие коты – мокрые, дрожащие, с глазами, полными речной тьмы и шока. Вода, стекавшая с них, казалась гуще и чернее обычной. Она пахла тиной и чем-то древним, и гнилым, что скрывалось под гладью. И первым заговорил не Витя, а та ярость, что сидела в нем. Она вырвалась наружу, когтистая и истеричная.

– Я же говорил! – его голос не был криком, это был сдавленный, сорванный шепот, в котором скрежетал каждый зуб.

– Я умолял тебя, папа. Умолял. Но эта бутылка… эта проклятая бутылка была для тебя важнее.

Алексей стоял, опустив голову. Он не чувствовал холода. Сквозь промокшую куртку он чувствовал лишь тяжесть взгляда сына – тяжесть, которая вдавливала его в землю. Он был виноват. Не «во всем», нет. Вина – это слишком простое слово. Он был тем самым гвоздем, который забили в крышку их общего гроба. Он знал это. И это знание было похоже на червя, который уже начал точить его изнутри. Но Витя не закончил. Его мозг, отравленный адреналином, лихорадочно подсчитывал убытки, и цифры жгли его изнутри больнее, чем ледяная вода.

–Мой телефон… все фотографии… – он выдавил это слово, и голос его на миг дрогнул. – Моя камера. Мой стрим. Господи, всё. Просто всё ушло на дно в этом дерьмовом целлофановом пакете. И всё из-за твоей водки.

И тут заговорила их третья погибель. Иван, лодочник. Он не смотрел на них. Он смотрел на воду, где исчезла его лодка, и видел не воду, а цифры. Цифры из банковской распечатки.

–Я ей должен, – прошептал он, и голос его был плоским, как доска для разделки. – Кредит брал… А теперь… теперь еще и за лодку. Откуда? Скажите, откуда мне взять?

Он повернулся к ним, и его румяное, привыкшее к кухонному жару лицо было мокрым не только от речной воды. Слезы текли по нему бесшумно, смешиваясь с начавшим дождем.

–Я повар… всего-навсего повар в столовой «Рассвет». Зарплата – слезами подавиться. На жизнь не хватает, вот и… подработать решил. Лодочником. Всего третий раз… Третий раз за штурвал! И поперся сюда, в эту проклятую протоку…

Он закрыл лицо руками, крупными, сильными руками повара, которые теперь бессильно тряслись.

–Идиот. Какой же я круглый идиот. Подработал… Теперь пару лет за это платить буду.

– Да замолчите вы все, – голос Алексея прозвучал глухо, словно из-под земли. В нем не было злости. Была усталость старой, сломанной игрушки. – Распустили тут нюни, как бабы на поминках. Главное – живы. Остальное… наживное. Но эта фраза, которую он всегда считал универсальным утешением, повисла в воздухе и умерла, не долетев ни до кого.

Они сидели на мокрых камнях, трое промокших до костей дураков, и тишина была такой громкой, что в ушах стоял звон. Но даже самое горькое отчаяние когда-нибудь заканчивается, уступая место слепому инстинкту движения. Они поползли, а потом, с трудом, поднялись на ноги и побрели вдоль берега, не в силах оторвать глаз от реки. Она, их недавняя спасительница и почти что убийца, теперь была единственным ориентиром в бесконечной, безмолвной тайге.

Шли молча, как пленные.

«Если до вечера не выберемся к старой заимке, искать нас начнут только завтра», – хрипло проговорил Иван, снимая с лица паутину. – А нас, считай, на добрых десять километров отнесло. Если не больше.

Слабая, как предрассветный туман, надежда уже начала таять, когда сквозь чащу они набрели на лесную дорогу и на покосившийся столб. На нем висел проржавевший лист жести с криво нанесенными словами:

ВНИМАНИЕ. ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ.

МУЖСКОЙ МОНАСТЫРЬ «БОЖИЙ ГЛАЗ».

ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН.

– Частная собственность! – Алексей, могучий и вспыльчивый, с размаху пнул ботинком щит.

– В лесу! Иди ты…

Он не стал доканчивать, плюнул и, матерясь, грузно тронулся вперед, увлекая за собой остальных. Менее чем через двести метров, за стеной сосен и валунов, обитых густым, неестественно ярким мхом, их путь преградило заграждение из колючей проволоки. На новом, куда более свежем знаке, было написано больше: «…у вас есть возможность вернуться назад. За нарушение требования каждый будет наказан Божьим Оком».

«Где я это видел?» – недоуменно пробормотал Витя. И тут все трое рассмеялись – нервным, срывающимся смехом. Рядом со знаком стоял невысокий столб, вырезанный из дерева с топорной грубостью. Он был выполнен в виде фаллоса, и на его верхушке был нарисован один-единственный, широко раскрытый голубой глаз. Виктору вдруг вспомнился новый подписчик в соцсети с такой же аватарой. Он хотел поделиться этим, показать, насколько все это абсурдно, но не успел.

Впереди, за частоколом обугленных сосен, возникло это видение – не то мираж, не то кошмар, выжженный на сетчатке. Вздымался к небу забор, метров этак в три, из темного, почти черного дерева, и в каждой его щели угадывалось молчаливое, терпеливое зло. А из-за него, будто череп из разверстой могилы, торчала серая щепка крыши. Но венчал ее не конек, нет. На самом верху, противясь самому небу, стоял он – исполинский, выкованный из ржавого металла, все тот же проклятый символ: крест с немигающим оком в середине. А по соседству, затмевая своим стальным тщеславием даже это древнее зло, впивалась в облака высоченная сотовая вышка, чьи антенны пронзали небо, словно холодные иглы.

Это место, святое по идее, выглядело до омерзения, до тошноты современным. Слишком новые стены, слишком ровные дорожки, слишком стерильные стекла – все это кричало о фальши громче, чем любой рушащийся алтарь. Это была не обитель веры, а нечто иное, чье предназначение висело в воздухе тяжелым, химическим запахом, и от этого леденела кровь. Самую крышу, сбиваясь в жутковатый технологический узор, покрывали панели солнечных батарей, а рядом, словно стражей, высились параболические антенны, нацеленные в небо.

– Айда отсюда, быстрее, – прошептал Витя, и его сердце вдруг заколотилось с такой силой, словно рвалось на свободу. Его проигнорировали.

И зря. С верхушки забора на них смотрели «Божьи Глаза» – теперь они заметили несколько видеокамер, повернутых объективами в их сторону.

Никто не успел опомниться. В высоком заборе неожиданно растворилась не то дверь, не то ворота, и оттуда выскочили несколько немецких овчарок, а вслед за ними – человек шесть в коротких черных рубахах, напоминающих монашеские рясы. Псы не лаяли. Они молча, с убийственной эффективностью, набросились на людей. На Витю налетел один из них, сбил с ног, придавил всей тушей, и теплая, вонючая пасть сомкнулась в сантиметре от его горла. На Алексея и Ивана набросились монахи. Те не струсили – хмельная удаль и ярость дали им силы сопротивляться. Но перевес в численности и какая-то неестественная, отточенная слаженность монахов сделали свое дело. Уже через минуту все трое лежали в грязи, скрученные, с щелкнувшими на запястьях наручниками.

Овчарок отвели. Алексей, багровый от ярости, метался на земле, выкрикивая самые отборные русские ругательства.

– Снять с меня это, сволочи! Кто тут у вас главный сектант? Немедленно отпустите, иначе вам не поздоровится!

Толпа монахов расступилась, и из-за широких ворот к ним вышел Он. Это был мужчина ростом под два метра с лицом ангела – словно сам Асмодей, явившийся из преисподней в одеяниях небесно-голубого цвета, резко контрастировавших с черными одеяниями его паствы. Его красота была пугающей и неземной: белое, будто из мрамора высеченное лицо с высокими скулами и идеальным овалом, и волосы черные как смоль, ниспадающие на плечи тяжелыми шелковистыми прядями. Но главным были глаза – холодные, пронзительно-голубые, цвета зимнего льда, обжигающие спокойствием и всеведением. Орлиный нос с горбинкой придавал его лицу властное, хищное выражение. Казалось, он вдыхает запах чужих страхов. Уголки его губ были подняты в едва уловимой надменной улыбке, словно ему известна какая-то ужасная и окончательная истина, недоступная простым смертным. Он был обаятелен, как падший архангел, и столь же опасен.

– Меня зовут отец Онуфрий, – его голос был низким и бархатным, словно струящийся мед, но в нем звенела сталь. – И я здесь главный.

От услышанного имени у Вити окончательно пропал дар речи, словно перед ними стоял живой демон.

–Это частная территория мужского монастыря, – произнес Онуфрий ледяным тоном, глядя на бьющегося в истерике Алексея. – И тот, кто у нас матерится, тот сквернословит не только против людей, но и против Божьего Ока. А значит, подлежит смерти.

– Пошел ты на…! – перебил его Алексей, но докончить фразу не успел. Движение Онуфрия было столь быстрым, что глаз едва успел уловить лишь блеск. Тонкая, как паутинка, но смертельно острая стальная проволока, зажатая между его пальцами, со свистом разрезала воздух и обвилась вокруг шеи Алексея. Главный монах криво, по-дьявольски улыбнулся и одним резким движением дернул ее на себя. Раздался короткий, влажный звук. Голова Алексея с выражением застывшего яростного изумления на лице свалилась на землю и покатилась по мху, словно спелый плод. Из шеи, оставшейся в теле, хлынул фонтан алой крови, забрызгав Виктора и Ивана. Тело судорожно дернулось и рухнуло.

Для Вити и Ивана наступила полная, парализующая тишина. Они не могли кричать, не могли дышать. Они могли только смотреть.

– Унесите голову, – скомандовал Онуфрий, и в его голосе не дрогнула ни одна нота. – А глаза… увековечьте в Святой Стене Божьего Ока.

Двое монахов в безмолвии приблизились и, подобрав отсеченную голову за волосы, удалились с пугающей, отточенной быстротой. Голубые глаза Алексея, еще мгновение назад пылающие яростью, теперь застыли, уставившись в небо стеклянным, ничего не видящим взором.

Обезглавленное тело отца, ещё дергавшееся в посмертных судорогах, унесли прочь – словно убирая с поля брани ненужный хлам. После них на земле остался лишь влажный кровавый след.

– Селиван, – мелодично, почти напевая, произнес Онуфрий, и его лицо озарилось милой, дружелюбной улыбкой, – проверь наших гостей.

Из кольца молчаливых фигур, одетых в такие же черные рясы, вышел курносый монах с приятными, даже добрыми чертами лица. Его улыбка была нежной и ободряющей, словно он шел к другу, чтобы помочь ему. Он направился к Ивану. Тот, застывший в ступоре, не сразу понял его намерения, но, когда нежные пальцы монаха потянулись к пряжке его мокрых брюк, Иван взорвался. Его лицо залила густая краска стыда и ярости.

–Руки убери, тварь! – попытался он вырваться, но его держали.

Курносый монах поднес палец к пухлым губам в изящном жесте.

–Тс-с-с, – его шепот был ласковым, но в нем звенела сталь. – Молчи, если хочешь жить.

Брюки, а за ними и белье, соскользнули до колен. Перед собравшимися предстала унизительная картина: бледные худые ноги и сморщенный, беспомощный от страха и холода половой член. Воздух не дрогнул; для присутствующих это было привычным, будничным делом. Онуфрий, словно гурман, выбирающий на рынке самый спелый плод, неспешно обошел Ивана кругом. Его взгляд был оценивающим, холодным.

–Хорошая девочка, – утвердительно сказал он, останавливаясь перед ним. – Подготовить. Завтра мы устроим праздник глаза для каждого.

Главный сделал едва заметный жест. Ивана, не дав опомниться, грубо схватили под руки и потащили на территорию монастыря. Онуфрий тем временем повернулся к Виктору. Его взгляд скользнул по яркой мокрой косухе и большим резиновым сапогам, которые с ней никак не сочетались.

–А ты, значит, блогер, – усмехнулся он, и в его улыбке было что-то детское и одновременно порочное. Он легким, почти воздушным движением провел указательным пальцем по губам Вити.

– Ух, какой красавчик.

И в этот миг в парне все закипело. Вся его сущность, все нервы сжались в один тугой, раскаленный докрасна ком. Мука. Невыносимая, физически давящая на виски мука от только что увиденной казни отца. Ярость. Беспомощная, звериная ярость, требовавшая броситься на этого улыбающегося дьявола, вцепиться ему в глотку, разбить в кровь это красивое лицо. Руки сами сжались в кулаки, ногти впились в ладони до боли. Он понял с леденящей ясностью: перед ним не просто убийца. Перед ним – извращенец, больной на всю голову, играющий в какие-то свои сатанинские игры. И все они, эти молчаливые монахи, были такими же. Однородная масса безумия и порока. В виске пульсировала одна и та же мысль, отбивая такт в такт с бешеным сердцебиением: «Отец… отец… его кровь… на твоих руках…». А следом, как спасительная молитва, другая: «Боже, помоги… Дай мне убежать… выбраться из этого ада…».

Это был не осознанный план, а животный, первобытный порыв души, зажатой в тисках ужаса.

Онуфрий меж тем игриво поддел пальчиком подбородок Виктора и заглянул ему в глаза.

–О, какие голубые, – удовлетворенно прошептал он. – Прямо тонуть в них хочется. «Тебя как звать?» —спросил он, и в его тоне странно сочетались требовательность и ласка. Но, не дожидаясь ответа, спохватился и радостно захлопал в ладоши:

– Ах, не говори! Угадаю сам! Ты – Виктор Сорокин. И я, представь, твой подписчик!

Он весело и игриво засмеялся, словно поделился самой забавной шуткой на свете. Потом так же внезапно смех оборвался. Онуфрий отступил на пару шагов, и его лицо стало деловым и холодным. Он бросил взгляд на стоящего рядом красивого монаха.

–Селиван, проверь малыша.

Тот, словно овчарка, ждавшая команды, шагнул к Виктору. Его движения были быстрыми и точными. Пряжка джинсов расстегнулась, молния зип и вот уже грубая ткань вместе с нижним бельем сползла до колен.

Стоя с обнаженным торсом стыда перед этими бесстрастными ликами, Витя чувствовал, как земля уходит из-под ног. Никто не смутился, не отвел взгляд. Это было настолько привычно, что от этой обыденности становилось еще страшнее.

– Ого, – не сдержался Селиван, и в его голосе прозвучало неподдельное восхищение.

– Ух, ты! Вот это шланг!

Онуфрий, чей интерес явно возрос, подошел ближе. Его тонкие, почти женские пальцы обхватили источник стыда и гордости Виктора.

–Какой красавец, – прошептал он, чмокая губами, будто дегустируя дорогое вино. Затем, с внезапной силой, он повернул Витю к себе задом и, без всякого предупреждения, без смазки, воткнул палец в его анус. Боль была острой и унизительной. Витя вскрикнул, пытаясь вырваться, но его держали монахи.

Онуфрий вытащил палец, внимательно его разглядел и удовлетворенно произнес:

–Да… ты еще и девственник!!

Его глаза загорелись лихорадочным, триумфальным блеском.

–Это просто замечательно. Высшие силы сами преподносят нам подарок.

Онуфрий резко развернулся к Селивану, и маска обыденности на его лице распалась, обнажив сталь и лед. Мгновение назад это мог быть просто человек – теперь же это был утес, высеченный из чистой воли.

–Отвести в верхнюю келью для гостей, – его голос был приговором, высеченным в камне.

– Но он не гость, – прошипел Селиван с наслаждением, выпуская свой ехидный коготь.

– Никаких «но». Он станет моим другом. Ведь я его подписчик.

И тут его взгляд, тяжелый и неумолимый, как плита, придавил Виктора.

«Друг!»– мысль, раскаленная добела от ненависти, пронеслась в голове Виктора. Он хотел закричать, плюнуть этой твари в самодовольную морду, содрать с нее эту маску величия. Но не смог. Его тело предательски дрожало, выжимая из него весь воздух, всю волю. Изнутри доносилось лишь эхо – оглушительный грохот выстрела, оборвавший жизнь отца. Слова застревали в горле комьями ваты. Виктор был парализован. Этот взгляд… видимо, все же Онуфрий обладал какими-то чарами, гипнозом. Витя чувствовал себя точно кролик перед удавом – крошечным, обреченным, способным лишь замирать в надежде, что хищник пройдет мимо.

– Не так ли, Витя Сорокин?

Имя, обыденное и такое чужеродное здесь, прозвучало как прикосновение раскаленного железа к обнаженному нерву.

– Онуфрий, – продолжил Селиван с бархатной, ядовитой учтивостью, – согласно законам монастыря…

– Законы здесь устанавливаю я! – голос Онуфрия грохнул, как обвал.

– А ты лишь тень, которая следит за их исполнением. Более того, – он сделал шаг вперед, и воздух сгустился, – ты, Селиван, отвечаешь за него лично. Смотри за ним в оба. Оба своих змеиных глаза. Он наклонился так близко, что запах ладана и старой крови заполнил ноздри Селивану. Его губы почти коснулись раковины уха монаха, и следующие слова Онуфрий вбивал, как гвозди в крышку гроба:

–И смотри… я тебя предупреждаю. Без меня его не трогать. Ты… меня… понял?

– Понял, шеф, – кивнул Селиван, опустив взгляд, в котором мелькнула тень голода, которому отказали в добыче.

Взгляд Онуфрия скользнул прочь и снова упал на Виктора. На испуганного, униженного Виктора, застывшего на коленях на краю бездны. Бездны, которая только что обрела имя и голос.

После унизительного осмотра Селиван с деланным сочувствием помог Виктору натянуть джинсы. Затем его, как и того несчастного Ивана, повели в сторону монастыря. Дорога была короткой, молчаливой и полной неясного ужаса, что сжимал горло. Оказавшись на территории, его охватило странное чувство диссонанса. Ворота отворились сами, с тихим щелчком запоров, будто их приоткрыла невидимая рука. Центральная площадка была вымощена идеальной клинкерной плиткой, слишком красивой для этого богом забытого места. Слева, одуряюще и тяжко, благоухал огромный розарий; пьянящий аромат смешивался с чем-то звериным, идущим от вольера с молчаливыми овчарками, которые лишь провожали их взглядами, полными немого послушания. Справа, почти за игрушечным заборчиком, теснилось «стадо» иномарок – одна другой дороже. В самом центре этого сумасшедшего микрокосма лежало на боку гигантское колесо, обитое бархатом цвета старой крови. Из его середины, словно ядовитый пестик из цветка, тянулся вверх гладкий, отполированный до зеркального блеска столб. К основанию были намертво прикреплены стулья – самых причудливых форм, разных высот и ширины, словно собранные с разных концов света для какого-то непостижимого ритуала. Само здание монастыря было срублено из толстенных, почерневших от времени бревен, а в них, словно заплатки на ветхой одежде, были вставлены небольшие пластиковые окна.

Проходя мимо одной из стен, Виктор вдруг замер, словно врос в землю. Не в силах пошевелиться, он смотрел вверх, вдоль бесконечной глади отполированного временем и ветрами камня. И тут его мозг, отставший на добрых пять секунд, наконец обработал то, что видели глаза. Стена была не просто стеной. От карниза под самой кровлей и до фундамента, в каменную плоть здания были вмурованы головы. Десятки, сотни. Мужские, женские, с сединой и без – все они смотрели на него раскрытыми глазами. Их зрачки были черными и неподвижными, как гвозди, вбитые в крышку гроба. Не крик застрял у Виктора в горле, а тихий, детский лепет. Сердце его не просто ушло в пятки – оно провалилось куда-то глубоко под землю, в холодную глину, оставив в груди лишь пустую, ноющую вибрацию. Он ждал, что они заговорят, зашевелят губами в безмолвном хоре проклятий. Но было хуже. Они просто смотрели.