Где заканчиваются границы

Глава 1: Телефонный звонок.

Телефонный звонок застал Викторию в момент её триумфа. Она стояла у панорамного окна своего офиса на сорок втором этаже московского бизнес-центра, и город лежал у её ног – упорядоченный, залитый холодным осенним солнцем, покорённый. Только что завершились шестичасовые переговоры, изматывающие, как марафон по пересечённой местности. Оппоненты, трое самоуверенных мужчин в костюмах дороже её первой машины, покинули переговорную с лицами, на которых читалось плохо скрываемое поражение. Виктория же чувствовала лишь привычную, почти стерильную пустоту удовлетворения. Победа. Ещё одна. В её сорок два года она была партнёром в одной из самых влиятельных юридических фирм столицы, и её имя было синонимом успеха – холодного, безжалостного, безупречного.

Она отвернулась от окна, окинув взглядом свой кабинет: стекло, хром, минималистичная итальянская мебель. Ничего лишнего. Никаких семейных фотографий, безделушек, напоминающих о прошлом. Её жизнь была так же выверена, как и этот интерьер – каждый предмет на своём месте, каждая минута расписана. Хаос был недопустим.

Её личный мобильный, лежавший на идеально гладкой поверхности стола, завибрировал. Незнакомый номер из другого региона. Виктория обычно не отвечала на такие звонки, считая их информационным мусором, но что-то заставило её палец скользнуть по экрану.

– Слушаю, – её голос прозвучал ровно и бесцветно, как и подобает адвокату её ранга.

На том конце провода молчали секунду, потом раздался сдавленный женский голос, искажённый плохой связью и волнением.

– Вика? Виктория Сергеевна? Это тетя Валя, соседка ваша… Помнишь меня? Семёнова.

Виктория помнила. Тетя Валя – круглолицая, вечно суетливая женщина, чей дом стоял через дорогу от их большого, старого особняка на холме. Она не слышала её голоса двадцать лет. Время сжалось в тугую пружину.

– Помню, – коротко ответила она, чувствуя, как по спине пробегает холодок. – Что-то случилось?

– Вика, тут такое дело… Мать твоя… Елена… В больнице она.

Каждое слово било точно в цель, пробивая броню, которую Виктория выстраивала годами. Больница. Мать. Имя, которое она сама себе запретила произносить вслух.

– Что с ней? – спросила Виктория, и с удивлением отметила, что голос остался прежним, контролируемым. Руки, однако, предательски похолодели.

– Инсульт, Вика. Сегодня утром нашли её на полу… Скорая забрала. Она в реанимации сейчас. Врачи говорят… говорят, состояние тяжёлое. Тетя Валя запнулась, всхлипнула. – Она всё твоё имя повторяла, пока в сознании была… Приезжай, Вика. Ей надо.

Виктория молчала, глядя в одну точку на полированной поверхности стола. Мир за окном, такой ясный и подконтрольный минуту назад, вдруг качнулся и поплыл. Приезжай. Простое слово, которое звучало как приговор. Вернуться туда, откуда она сбежала, вырвав с корнем своё прошлое. В город, где каждый камень помнил её унижение. В дом, пропитанный запахом отцовского гнева и молчаливой скорби.

Её отец, Сергей, умер пять лет назад. Она не поехала на похороны. Брат Денис позвонил, сообщил сухо, без эмоций. Она выслала деньги, много денег, и зарылась в работу с головой, не позволяя себе ни одной слезы, ни одного воспоминания. Она думала, что с его смертью последняя нить, связывавшая её с тем миром, оборвалась. Оказалось, нет. Оставалась мать. Тихая, незаметная, всегда бывшая в тени властного мужа, Елена теперь лежала в реанимации и звала её.

– Я не могу, – произнесла Виктория вслух, скорее для себя, чем для собеседницы. – У меня работа. Суд на следующей неделе.

Это была правда. Важнейшее дело, к которому она готовилась полгода. Но за этой правдой скрывалась другая, более глубокая: она боялась. Панически боялась снова оказаться в том доме, где стены помнили крик отца в тот последний вечер: «Ты больше мне не дочь! Карьеристка бездушная! На могилу брата своего плюёшь!» Тогда она развернулась и ушла, чтобы никогда не возвращаться.

– Вика, какая работа? – голос тети Вали зазвенел от отчаяния. – Мать при смерти! Денис-то здесь, конечно, но она тебя зовёт. Только тебя.

Виктория закрыла глаза. Перед внутренним взором пронеслось лицо матери – с вечно виноватой улыбкой и глазами, полными тихой печали. Она так и не поняла тогда, чью сторону занимала мать – её или отца. Она просто молчала. Всегда молчала. И это молчание ранило едва ли не сильнее отцовских обвинений.

Что она будет делать там? Сидеть у больничной койки, держа за руку женщину, которая стала ей почти чужой? Встречаться с братом Денисом, который в их последнем разговоре бросил ей в лицо, что она предала семью? Ходить по улицам города, который двадцать лет назад выплюнул её?

Нет. Это было бы самоубийством. Её мир – здесь, в этом стеклянном небоскрёбе, где прошлое не имело значения, а ценились только холодный расчёт и воля к победе.

– Я… я перезвоню, – сказала она, сама не зная, зачем. Нужно было просто положить трубку.

Она нажала на отбой и замерла в оглушительной тишине своего кабинета. Город за окном продолжал жить своей жизнью, не замечая трещины, которая прошла по её выверенной вселенной. Виктория подошла к столу, налила в стакан воды из графина. Руки слегка дрожали.

Она не поедет. Это иррационально. Бессмысленно. Она ничем не поможет. Врачи сделают всё необходимое. Она может прислать денег на лучшую палату, на лучших специалистов из Москвы. Это будет её вклад. Рациональный, действенный, безопасный.

Виктория села в кресло и открыла ноутбук. Экран осветил её лицо, подчёркивая жёсткие линии скул и усталость в уголках глаз, которую не мог скрыть даже безупречный макияж. Нужно было готовиться к суду. Она открыла папку с делом, но буквы расплывались перед глазами. Вместо юридических формулировок она видела старое крыльцо их дома, заросшее диким виноградом, и лицо младшего брата, Ивана, смеющееся, живое. За неделю до того, как он шагнул со скалы.

Двадцать лет она строила стену между собой и этим прошлым. И один телефонный звонок превратил её в руины.

Мать. Инсульт. Зовёт её.

Виктория с силой захлопнула ноутбук. Звук эхом пронесся по пустому кабинету. Она подняла трубку внутреннего телефона.

– Лена, отмени все мои встречи на ближайшую неделю. Да, все. И суд попробуй перенести. Причина? Семейные обстоятельства.

Она положила трубку и открыла сайт РЖД. Пальцы, уже не дрожа, быстро забегали по клавиатуре. Москва – Приозерск. Ночной поезд. Один билет в купе СВ.

Глава 2: Двадцать лет молчания.

Поезд нёсся сквозь беззвёздную ноябрьскую ночь. Виктория сидела в одиночестве своего купе класса «люкс», и этот вагон был такой же частью её мира, как и офис в небоскрёбе – безличный, функциональный, дорогой. За окном проносились редкие, смазанные огни станций и деревень, похожие на искры угасающего костра. Ритмичный, убаюкивающий стук колёс должен был успокаивать, но вместо этого он работал как метроном, отсчитывая такт для мыслей, которые она так долго и успешно держала под замком. Двадцать лет молчания обрели звук в этом перестуке: ту-дух, ту-дух, ту-дух.

Она невольно вспомнила свой последний отъезд из Приозерска. Тогда был старый, душный плацкартный вагон, пахнущий углём и мокрыми куртками. Она сидела на верхней полке, вцепившись в свой единственный чемодан, и беззвучно плакала, пока поезд увозил её прочь от разрушенной жизни. Теперь она возвращалась в роскоши, но чувствовала себя так же – беглянкой. Только тогда она бежала в будущее, а сейчас – в прошлое.

Память, безжалостная и точная, подсунула ей первую сцену. Ей восемнадцать, она стоит на пороге отцовского кабинета, сжимая в руках письмо о зачислении на юридический факультет МГУ. Она светится от счастья. Это её мечта, её билет в другую жизнь, прочь от предопределённости провинциального мирка.

– Папа, я поступила! – выдохнула она, вбегая в святая святых, где пахло кожей, деревом и дорогим табаком.

Сергей, её отец, человек, державший в руках не только свою семью, но и половину города, оторвался от бумаг. Он не улыбнулся. Его тяжёлый, пронзительный взгляд не выражал гордости. Только холодное недоумение.

– Поступила? И что ты будешь делать с этим дипломом в Москве? Думаешь, тебя там ждут? Женское счастье, Виктория, не в бумажках. Оно здесь. Рядом с семьёй. Выйти замуж за порядочного человека, родить детей, продолжать род. Вот твоё предназначение.

Слова были сказаны спокойно, весомо, как будто он излагал неоспоримую истину. Для него её амбиции были не достоинством, а дефектом, странной блажью, которую нужно искоренить. В его мире женщина была хранительницей очага, опорой для мужа. Он сам выбрал её матери, Елене, эту роль, и она играла её безропотно. Он не мог понять, почему его собственная дочь бунтует против сценария, который он считал идеальным.

Этот разговор стал первой трещиной в их отношениях. Но настоящая пропасть разверзлась позже, после смерти Ивана.

Иван… Её младший брат. Тихий, задумчивый, с глазами художника и душой поэта. Он был её единственным настоящим другом в той семье. Они часами могли говорить обо всём – о книгах, о музыке, о несправедливости мира. Он один понимал её стремление вырваться. «Ты должна уехать, Вика, – шептал он. – Ты сильная. А я… я не смогу».

Его смерть официально была несчастным случаем. Пошёл в поход в горы один, сорвался со скалы. Город скорбел вместе с их семьёй. Но Виктория не верила в несчастный случай. Она помнила, каким потухшим он был в последние месяцы, как избегал смотреть в глаза, как всё больше замыкался в себе. Отец давил на него, требуя «стать мужиком», бросить «дурацкие рисунки» и заняться семейным бизнесом. Иван увядал под этим гнётом.

Стук колёс стал громче, настойчивее. И вот она – та самая сцена. Последний вечер в доме. Со дня похорон Ивана прошла неделя. Дом пропитался тишиной и запахом корвалола. Виктория, собрав свой чемодан, спустилась вниз. Отец сидел в гостиной, в своём любимом кресле, превратившийся в серую, неподвижную статую. Мать беззвучно плакала на кухне.

– Я уезжаю, – тихо сказала Виктория.

Отец медленно поднял на неё глаза. В них не было скорби. Только ледяная, испепеляющая ярость. Он нашёл виноватого.

– Уезжаешь, – пророкотал он. – Конечно. Тебе же всегда было плевать на семью. Твоя карьера, твои амбиции… Это они его убили! Если бы ты была здесь, если бы была нормальной сестрой, а не гонялась за своими московскими мечтами, он был бы жив! Ты была слишком занята собой, чтобы заметить, что твой брат умирает!

Это было чудовищно. Несправедливо. Обвинение ударило так сильно, что у неё перехватило дыхание. Она хотела кричать, защищаться, но слова застряли в горле.

– Ты больше мне не дочь! – отчеканил он, поднимаясь во весь свой огромный рост. – Слышишь? Карьеристка бездушная! Убирайся! Ты на могилу родного брата плюёшь своим отъездом!

Именно тогда она умерла для них, а они – для неё. Она посмотрела в сторону кухни, надеясь на поддержку матери, но увидела лишь её ссутулившуюся спину. Мать не обернулась. Она сделала свой выбор – осталась с мужем, в его горе и его гневе. Она тоже молча её предала.

Виктория развернулась и пошла к двери. И за двадцать лет ни разу не оглянулась. Она построила свою жизнь на руинах той семьи. Обвинение отца в «бездушии» стало её топливом. Она докажет ему. Она станет настолько успешной, настолько сильной, что его слова превратятся в пыль. Она добилась этого. Она победила.

Поезд начал замедлять ход. За окном забрезжил серый, неуютный рассвет. Приозерск. Виктория встала, посмотрела на своё отражение в тёмном стекле. Успешная сорокадвухлетняя женщина. Партнёр юридической фирмы. Владелица шикарной квартиры в центре Москвы. И дочь, которая двадцать лет не разговаривала с матерью.

Глава 3: Родной город словно иностранный.

Сырой, холодный воздух Приозерска ударил в лицо, как только двери вагона открылись. Он был густым, пахнущим влажной землёй, прелыми листьями и едва уловимым дымком печных труб – запахом, который невозможно было найти в стерильной атмосфере Москвы. Виктория на мгновение замерла на ступеньке, вдыхая этот концентрат своего прошлого. Перрон был почти пуст. Старое, облупившееся здание вокзала, выкрашенное в стандартный грязно-жёлтый цвет, казалось декорацией к фильму о давно минувшей эпохе. Её мир роскошных поездов и сверкающих терминалов здесь выглядел чужеродным и неуместным.

Она спустилась на потрескавшийся асфальт, её дорогие ботильоны на шпильке неуверенно ступили на землю, которую она когда-то знала как свои пять пальцев. У вокзала стояли несколько потрёпанных машин. Один из водителей, мужчина неопределённого возраста в растянутом свитере, окинул её оценивающим взглядом.

– Такси? Куда едем, красавица? – его голос был прокуренным, а обращение – фамильярно-провинциальным, от которого она давно отвыкла.

Виктория молча кивнула и села на заднее сиденье старенькой иномарки. Салон пах дешёвым ароматизатором «ёлочка» и бензином.

– В городскую больницу, пожалуйста, – сказала она, стараясь, чтобы её голос звучал ровно.

– К матушке, значит? – водитель поймал её взгляд в зеркале заднего вида. – Слыхал я, Елену Покровскую с утра увезли. Весь город гудит. Семья-то у вас известная.

Виктория отвернулась к окну. Конечно. В Приозерске ничего не менялось. Город был как большая деревня, где все всё про всех знали. Её анонимность, её главное оружие в Москве, здесь испарилась, не успела она сделать и десяти шагов по родной земле.

Машина тронулась, и началось путешествие во времени. Центральная улица, которую она помнила серой и унылой, теперь пестрела кричащими вывесками. «Мир суши», «Империя пиццы», «Fashion-бутик». Эти современные заплатки на ветхом теле советской архитектуры выглядели нелепо и трогательно одновременно. Но сквозь эту мишуру проступали призраки. Вот здание старого кинотеатра «Заря», где они с Иваном смотрели все новинки. Теперь на его месте был безликий супермаркет.

Машина повернула, и Виктория увидела свою школу. Серое трёхэтажное здание, окружённое тополями. Она затаила дыхание. На крыльце курили старшеклассники, такие же дерзкие и уверенные в своём бессмертии, какой была она сама. Память услужливо подбросила картинку: она, с двумя косичками и горящими глазами, тащит за руку смеющегося Ивана. «Пойдём скорее, мы опоздаем!» Он всегда был медлительным, созерцательным, а она – вечным двигателем. Острая, почти физическая боль пронзила грудь. Это было место их общего, счастливого прошлого. До того, как всё сломалось.

– Тут вот раньше парк был, помните? – прервал её мысли водитель. – Теперь торговый центр строят. Всё меняется.

Виктория посмотрела на огороженный пустырь, где когда-то стояли старые карусели и скамейки, на которых она прогуливала уроки. Она не помнила этот парк. Или не хотела помнить?

Следующий поворот. Машина проезжала мимо аккуратного двухэтажного дома с мезонином. Дом Алексея. Её первая любовь. Умный, красивый, из хорошей семьи – идеальная партия, по мнению отца. Он звал её замуж сразу после школы. «Зачем тебе эта Москва, Вика? У нас здесь всё будет. Я люблю тебя». Тогда его слова казались ей клеткой. Она уехала, разорвав отношения коротким, жестоким письмом. Интересно, как сложилась его жизнь? Наверное, он женат, у него дети. Живёт правильной, предсказуемой жизнью, которую отвергла она. На секунду она позволила себе укол запретной ностальгии, но тут же подавила его. Это был путь в никуда.

Город ощущался как иностранный. Знакомые контуры были наполнены чужим содержанием. Она была здесь туристом в собственном прошлом, разглядывающим экспонаты своей прежней жизни через толстое стекло двадцатилетней разлуки. Эмоции накатывали волнами: горечь, нежность, злость, тоска. Она чувствовала себя археологом, который нашёл руины древнего города и пытается по осколкам восстановить картину жизни, не понимая до конца, была ли эта жизнь его собственной.

Машина свернула с центральной улицы на тихую, засаженную старыми липами дорогу, ведущую в гору. Новые постройки закончились. Здесь время как будто застыло. Те же дома, те же заборы, тот же разбитый асфальт. Сердце забилось чаще. Она знала, что ждёт её наверху.

Водитель замолчал, чувствуя сгустившееся в салоне напряжение. Впереди, сквозь голые ветви деревьев, показалась крыша. Тёмно-красная черепица, которую отец заказывал из Германии. Крыша их дома. Большого дома на холме, который был для неё одновременно крепостью и тюрьмой, раем и адом.

Глава 4: Большой дом на холме.

Такси остановилось. Дальше дороги не было – она упиралась в кованые ворота, массивные, с затейливым узором из переплетённых листьев, тронутых ржавчиной. Виктория расплатилась с водителем, не глядя протянув несколько купюр. Дверца машины захлопнулась, и звук её отъезжающего мотора, затихающий в утренней тишине, оставил Викторию в полном одиночестве. Наедине с домом.

Он стоял на вершине холма, возвышаясь над городом, как старый, задумчивый великан. Два этажа из тёмного кирпича, высокая черепичная крыша, стрельчатые окна – всё в нём говорило о солидности, основательности, о намерении стоять вечно. Её отец, Сергей Покровский, построил этот дом не для себя – он построил его для династии. Это была его крепость, его манифест, его заявление миру. «Мы – Покровские. Мы здесь навсегда». Сейчас, глядя на потемневший кирпич и дикий виноград, почти полностью захвативший одну из стен, Виктория ощутила всю иронию этого заявления. Династия дала трещину. Крепость не устояла.

Она толкнула тяжёлую створку ворот. Та поддалась с протяжным, мучительным скрипом, словно старик, которого потревожили во сне. Дорожка к дому, когда-то вымощенная идеальными плитами, теперь просела и заросла сорняками, пробивавшимися сквозь трещины. Слева, где мать разбивала свои роскошные розарии, теперь буйствовал чертополох. Запустение было некритичным, но очевидным – как будто за домом ухаживали, но без любви, просто поддерживая видимость жизни.

Её взгляд остановился на широком каменном крыльце. В любую погоду, кроме откровенного ненастья, отец проводил здесь вечера. Он сидел в плетёном кресле, которое казалось под ним игрушечным, курил сигару и читал газету, изредка бросая короткие, веские реплики в сторону матери, суетившейся рядом с поливкой цветов. Он был похож на короля, обозревающего свои владения. Отсюда, с холма, весь город был как на ладони. Отец любил это чувство контроля, власти. Он умер пять лет назад, но Виктории показалось, что она до сих пор чувствует его тяжёлый взгляд, до сих пор видит тень его массивной фигуры в том самом месте, где сейчас стояло пустое, растрескавшееся от времени кресло. Его присутствие здесь было густым, материальным. Он не ушёл из этого дома. Он им стал.

Поднимаясь по ступеням, Виктория чувствовала себя самозванкой. Её кашемировое пальто, дорогие ботильоны, идеальная укладка – всё это было атрибутами другого мира. Здесь она снова становилась просто Викой, дочерью, нарушившей волю отца.

Она остановилась перед массивной дубовой дверью. Рука потянулась к карману пальто, ища ключи, но тут же замерла. У неё не было ключей от этого дома. Двадцать лет не было. Она была гостем. Просителем.

Она подняла глаза. Окно на втором этаже, слева от входа. Её комната. Занавески были плотно задёрнуты. А рядом – комната Ивана. Его окно смотрело на мир открыто, беззащитно. Виктория представила, как он стоял у этого окна, глядя на огни далёкого города, и чувствовал себя запертым в этой крепости, в этой семье, в этой жизни, которую для него выбрали. Она сбежала. Он – нет. Может, отец был прав? Может, если бы она осталась, она смогла бы ему помочь? Эта мысль, которую она гнала от себя годами, сейчас вернулась с новой, невыносимой силой.

Запахи. Дом пах прошлым. Через щели в старой двери просачивался тот самый, единственно верный аромат её детства: смесь воска для натирки паркета, пыльных книг из отцовской библиотеки и едва уловимая нотка маминых пирогов, которая, казалось, въелась в само дерево. Этот запах был как машина времени. Он мгновенно перенёс её на тридцать лет назад, в тот день, когда она, разбив коленку, бежала по этой самой дорожке к этой самой двери, зная, что за ней – безопасность, утешение, любовь.

Теперь за этой дверью была лишь неизвестность. Боль. И тишина, наполненная голосами призраков.

Виктория глубоко вздохнула, собираясь с духом. Она приехала сюда не для того, чтобы стоять на пороге. Она подняла руку, холодную, как лёд, и несколько раз отчётливо постучала костяшками пальцев по тёмному, отполированному временем дубу.

Глава 5: Мать в палате.

Городская больница №1 встретила Викторию запахом, который она не ощущала двадцать лет – едкой смесью хлорки, лекарств и тихой, застарелой безысходности. Это был запах, который невозможно было перепутать ни с чем. В московских частных клиниках, куда она изредка заходила на профилактические осмотры, пахло кофе и дорогим антисептиком. Здесь пахло болезнью.

Она прошла по тускло освещённому коридору с вытертым добела линолеумом. Стены, выкрашенные до половины в унылый зелёный цвет, были испещрены трещинами. Её шаги на высоких каблуках эхом отдавались в тишине, привлекая любопытные взгляды редких посетителей и уставшего медперсонала. В этой обстановке её строгое пальто и дорогая сумка выглядели вызывающе, как бриллиантовое колье на нищем. Она чувствовала себя инородным телом, вторгшимся в чужой мир страдания.

Отделение реанимации находилось в конце коридора, за тяжёлой дверью с табличкой «Посторонним вход воспрещён». Виктория на секунду замерла, собираясь с духом. Всё, что было до этого – поезд, город, дом – было лишь прелюдией. Настоящее испытание ждало её за этой дверью.

Дежурная медсестра, полная женщина с суровым лицом, подняла на неё глаза от журнала.

– Вы к кому?

– К Елене Покровской. Я её дочь.

Слово «дочь» прозвучало странно, как будто она говорила о ком-то другом. Медсестра смягчилась, её взгляд стал сочувствующим.

– Проходите. Только недолго. Ей покой нужен. Палата номер два.

Палата оказалась маленькой, на две койки. Одна была пуста. На второй, под казённым одеялом, лежала её мать. Виктория остановилась на пороге. Ритмично пищал кардиомонитор, отсчитывая удары сердца, которые могли оборваться в любую секунду. В нос ударил ещё более концентрированный запах лекарств.

Женщина на кровати была не похожа на ту мать, которую Виктория хранила в памяти. Даже образ десятилетней давности, который она изредка видела на фотографиях брата в соцсетях, померк. Перед ней лежала маленькая, иссохшая старушка. Лицо было бледным, пергаментным. Левая его половина казалась застывшей маской, уголок рта был неестественно опущен. Руки, когда-то постоянно чем-то занятые – то прополкой в саду, то вязанием, то готовкой, – безвольно лежали поверх одеяла. К одной из них тянулась трубка капельницы.

Виктория подошла ближе. Она смотрела на это чужое, измученное лицо и пыталась найти в нём черты своей матери. Тщетно. И вдруг веки женщины дрогнули. Правый, живой глаз медленно открылся. Он блуждал по палате, мутный, нефокусирующийся, и вдруг остановился на Виктории.

Взгляд прояснился. В нём промелькнуло узнавание, потом – неверие, и следом – волна таких сложных, противоречивых чувств, что у Виктории перехватило дыхание. И из этого живого, всё понимающего глаза по щеке покатилась слеза. Медленная, тяжёлая.

– Мама? – шёпотом произнесла Виктория, сама не узнавая свой голос. – Это я. Вика.

Елена издала какой-то звук – не слово, а сдавленный стон, в котором смешались и радость, и боль. Её правая рука чуть дёрнулась, пытаясь приподняться. Виктория осторожно взяла её ладонь в свою. Кожа была сухой и холодной.

– Пр… прости… – прошелестел едва слышный, искажённый шёпот. Слова давались ей с огромным трудом, каждый звук был вымучен.

– Тише, мама, тише, – Виктория наклонилась ниже. – Не говори ничего. Тебе нельзя волноваться.

Но мать не слушала. В её взгляде появилось отчаянное упорство. Она должна была что-то сказать. Что-то невероятно важное.

– Про… сти… за… всё… – она снова попыталась, и по её лицу пробежала судорога от напряжения.

– За что, мама? За что простить? – спросила Виктория, хотя понимала, что ответа не будет.

Елена замотала головой, насколько ей позволяла слабость. Её взгляд стал умоляющим. Она пыталась что-то объяснить, но слова не слушались. Это было мучительно. Она, всегда такая тихая и покорная, сейчас боролась за каждое слово, как за жизнь.

Внезапно её взгляд стал более осмысленным, требовательным. Она чуть сжала пальцы Виктории.

– Дом… – выдохнула она. – Ты… должна… в дом….

– Я была там. Я останусь там, мама. Не волнуйся.

– Нет… – её глаза наполнились слезами отчаяния от невозможности быть понятой. – Там… там… что-то… есть… Ты… должна… узнать….

Что-то узнать. В доме. Эти обрывки фраз, произнесённые на последнем издыхании, звучали как завещание. Виктория почувствовала, как по спине пробежал ледяной холод, не имеющий ничего общего с больничным сквозняком. Это не было бессвязным бормотанием больного человека. Это была отчаянная, последняя попытка передать ей ключ к какой-то тайне.

– Что узнать, мама? Что? – она вглядывалась в лицо матери, пытаясь прочесть ответ в её глазах.

Но силы оставили Елену. Она снова издала тихий стон, её веки затрепетали и закрылись. Дыхание стало прерывистым. В палату вошла медсестра.

– Всё, достаточно, – сказала она строго, но беззлобно. – Вы её разволновали. Пациентке нужен абсолютный покой. Идите.

Виктория медленно выпустила руку матери. Она смотрела на её застывшее лицо, на котором снова отразилась лишь беззащитность. Она молча кивнула медсестре и вышла в коридор.

Глава 6: Ключ от кабинета отца.

Виктория вышла из реанимации, как из-под воды. Воздух в коридоре казался густым и тяжёлым, каждый вдох требовал усилия. Она прислонилась к холодной, выкрашенной казённой краской стене, пытаясь унять дрожь в ногах и унять гул в ушах. Писк монитора из палаты преследовал её, смешиваясь с обрывками материнских слов: «Прости… В доме… Ты должна узнать…».

Что она должна узнать? Какую тайну хранят стены дома, который она так ненавидела? И почему мать заговорила об этом именно сейчас, на пороге смерти, словно этот груз был последним, что мешало ей уйти? Виктория, привыкшая оперировать фактами и логикой, оказалась в эпицентре иррационального кошмара. Её мир, построенный на чётких правилах и предсказуемых исходах, рассыпался на глазах.

Она провела рукой по лицу, чувствуя, как под пальцами напряглись все мышцы. Нужно было взять себя в руки. Позвонить брату. Узнать, что говорят врачи. Составить план действий. Она была юристом, решающим проблемы. Это была её роль, её функция. Но сейчас она не могла решить даже простейшую задачу – унять собственную панику.

Из-за двери с табличкой «Сестринская» вышла та же медсестра, которая только что выпроводила её из палаты. Её суровое лицо смягчилось, когда она увидела состояние Виктории.

– Вы не волнуйтесь так, – сказала она неожиданно мягко. – Врач у нас хороший, опытный. Мы всё что нужно делаем. Состояние стабильно тяжёлое, но это после инсульта всегда так. Надо ждать.

Виктория молча кивнула, не в силах вымолвить ни слова благодарности.

– Вот, возьмите, – медсестра протянула ей небольшой, завязанный узлом полиэтиленовый пакет. – Это личные вещи вашей мамы. При поступлении из карманов достали. Может, там что-то важное.

Виктория машинально взяла пакет. Он был почти невесомым. Сквозь мутный пластик просвечивало что-то тёмное.

– Спасибо, – выдавила она из себя.

– Вы посидите тут на лавочке, в себя придите, – посоветовала медсестра и скрылась в ординаторской.

Виктория опустилась на жёсткую больничную скамью. Она смотрела на пакет в своих руках, не решаясь его открыть. Это было слишком интимно – копаться в вещах матери, женщины, которую она почти не знала последние двадцать лет. Что там могло быть? Носовой платок, кошелёк, список покупок? Мелочи, из которых состояла её тихая, отдельная от Виктории жизнь.

Наконец, она развязала узел. Внутри лежал старенький, потёртый кожаный кошелёк, из которого пахло валерьянкой. В нём – несколько смятых купюр, пенсионное удостоверение и выцветшая фотография. На фотографии была она, Виктория, лет десяти, и маленький Иван. Они стояли в обнимку под яблоней в саду их дома, щербатые и счастливые. Мать носила этот снимок с собой все эти годы. Удар был точным, прямо в сердце. Виктория судорожно сглотнула и отложила кошелёк в сторону.

Под ним, на дне пакета, лежали два предмета, которые никак не вязались с образом её матери.

Первый – тяжёлый, старый ключ из потемневшей латуни. Слишком большой и основательный для обычных дверных замков. Виктория узнала его сразу. Это был ключ от кабинета отца. От той самой комнаты, куда детям вход был строго воспрещён. Святая святых, где отец принимал решения, вершил судьбы и откуда он изгнал её в последний вечер. Почему этот ключ у матери? Кабинет всегда был заперт, отец носил ключ с собой, а после его смерти, как говорил Денис, комната так и стояла запертой на замок.

Рядом с ключом лежал аккуратно сложенный вчетверо листок из школьной тетради в клеточку. Виктория развернула его. Рука, державшая бумагу, дрогнула.

Почерк был материнским, но каким-то неуверенным, торопливым, словно она писала в спешке или в сильном волнении. Несколько коротких строк.

Виктория перечитала записку. Ещё раз. И ещё. Буквы плясали перед глазами. Дыхание спёрло. Мир сузился до этих нескольких слов на пожелтевшем листке.

Правда о брате.

Всё встало на свои места. Отчаянный шёпот матери в палате. Её мольба о прощении. Ключ. И эта записка. Мать знала. Все эти годы она знала какую-то правду о смерти Ивана. Правду, которую они с отцом скрывали. И эта правда была настолько ужасна, что мать не решалась произнести её вслух, а доверила бумаге, как последнюю исповедь. Записка была написана до инсульта. Мать готовилась. Она чувствовала, что с ней может что-то случиться, и оставила для неё это послание.

«Прости нас». Не «прости меня», а «нас». Её и отца.

Двадцать лет Виктория жила с мыслью, что смерть Ивана – несчастный случай, омрачённый чудовищным обвинением отца. Она строила свою жизнь на отрицании этой вины. Но если это была не вся правда? Если за официальной версией скрывалось что-то ещё?

Холодный гнев, острый как скальпель, вытеснил панику и растерянность. Её адвокатский мозг, натренированный годами разбирать самые запутанные дела, мгновенно включился. Есть место – кабинет отца. Есть улика – то, что спрятано за книгами. Есть цель – узнать правду.

Её поездка обрела новый, жуткий смысл. Это больше не было сентиментальным путешествием к умирающей матери. Это стало расследованием. Самым главным делом в её жизни.

Глава 7: Старший брат.

На пороге стоял Денис.

Виктория узнала его не сразу. Память хранила образ двадцатипятилетнего парня с задорной усмешкой и копной тёмных волос. Человек перед ней был другим. Сорокапятилетний мужчина, в чьих волосах уже отчётливо пробивалась седина, а в уголках усталых глаз залегли глубокие морщины. Он был одет просто, не по-столичному: в добротный, но немодный свитер и джинсы. От него пахло свежим воздухом и чем-то неуловимо-древесным, как от человека, который много времени проводит на стройке. Только глаза остались прежними – внимательные, карие, как у отца. И в них сейчас читалась целая гамма чувств: неловкость, настороженность и что-то ещё, похожее на застарелую обиду.

– Здравствуй, Вика, – сказал он, и его голос прозвучал глуше, чем она помнила.

– Здравствуй, Денис, – ответила она, чувствуя, как между ними висит стена из двадцати лет молчания.

Не было ни объятий, ни даже попытки рукопожатия. Они просто стояли друг против друга: она – воплощение столичного успеха, холодная и безупречная, и он – человек, вросший в эту землю, оставшийся хранить руины их семьи.

– Проходи, – он наконец отступил в сторону, пропуская её в дом.

Виктория шагнула через порог и оказалась в просторном, тёмном холле. Здесь не изменилось ничего. Тот же массивный дубовый шкаф, те же тяжёлые портьеры на окнах, тот же паркет, выложенный сложным узором. Со стены на неё строго взирал прадед с портрета в тяжёлой раме – купец, с которого и началась династия Покровских. Воздух был спёртым, пахло пылью и временем.

– Как доехала? – спросил Денис. Это был стандартный, безопасный вопрос, чтобы заполнить неловкую тишину.

– Нормально. Поездом, – коротко ответила Виктория, снимая пальто. Она не знала, куда его повесить. Вешалка казалась чужой.

Денис молча взял у неё пальто и повесил в шкаф, рядом со своим старым пуховиком. Контраст был разительным.

– Ты была у мамы? – он задал следующий, уже более сложный вопрос, не глядя на неё.

– Была. Состояние тяжёлое. Говорит с большим трудом, – ответила Виктория, подбирая слова, как на допросе. Она чувствовала себя не сестрой, а сторонним наблюдателем, фиксирующим факты. В кармане её жакета лежал ключ и записка, которые жгли кожу даже через ткань.

– Я знаю. Я там был с самого утра, – в голосе Дениса проскользнула нотка упрёка. «Я здесь, я рядом, а ты – приехала». – Врачи говорят, нужно ждать. Кризис ещё не миновал.

Он прошёл в гостиную и жестом пригласил её следовать за ним.

– Устал, наверное, с дороги? Кофе? Чай?

– Нет, спасибо, – она осталась стоять в холле. – Я не голодна.

Пауза снова стала оглушительной. Они были чужими людьми, которых связывала общая трагедия и общая кровь.

– Слушай, – Денис наконец посмотрел ей в глаза. – Поехали ко мне. Моя жена, Лена, всё приготовила. И дети… они тебя никогда не видели. Поужинаем, ты отдохнёшь в нормальных условиях. Здесь же… здесь пусто и холодно. После смерти отца мама почти не топила второй этаж.

Его предложение было логичным и правильным. И именно поэтому Виктория знала, что должна отказаться. Её миссия была здесь, в этом холодном, пустом доме. Поездка к Денису, знакомство с его семьёй – всё это было бы уходом от цели. Его «нормальная» жизнь была тем самым миром, который она отвергла.

– Нет, Денис. Спасибо, но я останусь здесь.

Он удивлённо вскинул брови.

– Здесь? Зачем? Тут неуютно, да и… воспоминания. Зачем тебе это? У нас тебе будет спокойнее.

«Мне не нужен покой. Мне нужна правда», – пронеслось у неё в голове.

– Мне нужно… побыть здесь, – сказала она вслух, стараясь, чтобы это не прозвучало как вызов. – Вспомнить. Подумать.

Денис долго смотрел на неё, пытаясь понять её мотивы. В его взгляде промелькнуло осуждение, которое он тут же постарался скрыть за маской вежливости. Двадцать лет её не было, а теперь она приезжает и хочет «побыть здесь», в доме-музее, который он старался обходить стороной.

– Как хочешь, – наконец сказал он с лёгким вздохом. – Твоя комната наверху, как и была. Мама ничего там не трогала. Постельное бельё чистое в шкафу. На кухне есть какая-то еда.

Он говорил как администратор гостиницы, а не как брат. Эта отстранённость ранила, но Виктория понимала, что заслужила её. Она сама выстроила эту стену.

– Спасибо.

Денис вытащил из кармана связку ключей, отцепил один и протянул ей.

– Это от входной двери. Я свой комплект сделал после смерти отца, чтобы за домом присматривать.

Виктория взяла ключ. Теперь у неё было два ключа. Один – от настоящего. Другой, тяжёлый и латунный, – от прошлого.

– Мне нужно ехать, – сказал Денис, взглянув на часы. – Забрать младшую из школы. Лена будет волноваться. Располагайся. Если что-то понадобится – звони. Мой номер у тебя есть?

Она кивнула. Номер у неё был. Она просто никогда им не пользовалась.

Он направился к выходу, но на пороге обернулся. В его глазах на мгновение промелькнула тень того самого парня, которого она когда-то любила как брата.

– Вика… я рад, что ты приехала, – сказал он тихо и как-то неуверенно, словно сам сомневался в своих словах. – Маме это было нужно.

И, не дожидаясь ответа, он вышел и закрыл за собой дверь.

Глава 8: Никита и Мария – поколение Z.

Виктория так и не поднялась на второй этаж. Она осталась в огромной, холодной гостиной, где мебель была укрыта белыми тканевыми чехлами, превращая комнату в усыпальницу призраков. Ключ и записка в кармане жакета ощущались как тяжёлый, обжигающий груз. Она знала, что должна пойти в кабинет отца, но что-то её останавливало. Страх? Или, может быть, инстинктивное желание оттянуть момент, после которого её мир уже никогда не будет прежним?

Она стояла у окна, глядя, как сгущаются сумерки над городом, когда звук подъезжающей машины заставил её вздрогнуть. Фары выхватили из темноты старую яблоню, и на секунду Виктории показалось, что под ней стоят двое детей – щербатые, счастливые, обнявшиеся для фотографии, которую она сегодня нашла в кошельке матери. Наваждение прошло так же быстро, как и появилось.

Входная дверь снова скрипнула. Вошёл Денис.

– Я подумал… нехорошо тебе здесь одной в первый вечер, – сказал он, входя в гостиную. За ним, как тени, следовали ещё трое. Женщина лет сорока, с приятным, но уставшим лицом, держала в руках большую кастрюлю, от которой шёл пар. Рядом с ней стояли двое подростков.

– Вика, это моя жена, Лена. А это наши дети – Никита и Маша, – представил Денис.

Знакомство, которого Виктория так хотела избежать, стало неизбежным.

– Здравствуйте, – Лена улыбнулась ей мягкой, примиряющей улыбкой. – Мы привезли вам ужин. Горячего поесть с дороги надо.

Дети смотрели на Викторию с нескрываемым любопытством, как на экзотическое животное в зоопарке. Девочка, Мария, лет шестнадцати, с длинными волосами и выражением скучающего превосходства на лице, впилась взглядом в экран смартфона, лишь на секунду оторвавшись, чтобы бросить на тётю быстрый, оценивающий взгляд. В этом взгляде читалась вся официальная семейная история: «А, так вот она, та самая тётка, которая бросила семью ради карьеры».

Парень, Никита, был старше, лет восемнадцати. Высокий, худощавый, с вдумчивым взглядом из-под растрёпанной чёлки. Он не прятал глаза. Он смотрел прямо, без осуждения, но с интенсивностью исследователя, пытающегося разгадать сложную загадку. Он изучал её, и Виктория, привыкшая выдерживать самые пристальные взгляды в зале суда, почувствовала себя неуютно.

– Приятно познакомиться, – сказала Виктория, стараясь, чтобы её голос звучал приветливо, но получилось, как всегда, отстранённо.

Ужин проходил в огромной столовой, за длинным дубовым столом, за которым когда-то собиралась вся их большая семья. Теперь же четыре человека и одна незваная гостья из прошлого смотрелись за ним сиротливо. Лена суетилась, раскладывая по тарелкам жаркое, Денис хмуро молчал, а Мария демонстративно переписывалась с кем-то в телефоне, изредка фыркая.

– Так вы, значит, адвокат? – неожиданно нарушил тишину Никита. – Прямо как в кино? Защищаете невиновных?

– Иногда, – сухо ответила Виктория. – Чаще я защищаю интересы компании, в которой работаю. Это немного прозаичнее, чем в кино.

– Но всё равно круто, наверное, – он не сдавался. – Жить в Москве, ворочать большими делами. Папа у нас архитектор, но он говорит, что в нашем городе только коробки для магазинов заказывают. А он всегда мечтал… что-то настоящее построить. Но он остался.

Последние слова не были обвинением. Они были констатацией факта, но прозвучали как эхо слов её отца. Ты уехала, он остался. Ты выбрала себя, он – семью.

– У каждого свой путь, – уклончиво ответила Виктория, чувствуя, как сжимается пружина внутри.

– А вы надолго приехали? – вмешалась Лена, пытаясь сменить опасную тему.

– Не знаю ещё. Зависит от состояния мамы.

– Наверное, быстро уедете. В Москве же работа, дела, – вставила Мария, не отрывая взгляда от телефона. – Здесь же скукота.

Это была жалоба типичного подростка, но в контексте их семьи она прозвучала как приговор. «Тебе здесь не место. Ты чужая».

– Маша! – шикнул на неё Денис.

– А что я такого сказала? – она наконец подняла глаза, в которых мелькнул вызов.

Никита снова посмотрел на Викторию.

– А вы дедушку Сергея хорошо помнили? Папа о нём почти не рассказывает. Только говорит, что он был строгий.

Вопрос повис в воздухе. Виктория почувствовала на себе взгляды всех, даже Марии. Она была на допросе, и эти дети, никогда её не знавшие, были присяжными. Она могла бы ответить резко, могла бы промолчать. Но, глядя в ищущие глаза Никиты, она выбрала третий путь.

– Твой дедушка был… сложным человеком, – медленно произнесла она, тщательно подбирая слова. – Он очень любил свою семью. Но иногда его любовь была такой сильной, что могла задушить.

Денис напрягся. Лена испуганно посмотрела на мужа. А Никита кивнул, как будто именно этого ответа и ждал. Как будто её слова подтвердили какие-то его собственные, смутные догадки. Он заметил, что в официальной версии семейной истории есть нестыковки.

Вскоре они уехали. Лена на прощание неловко обняла Викторию. Денис ограничился кивком. Мария буркнула «до свидания». А Никита, задержавшись на пороге, сказал твёрдо и ясно:

– Было очень интересно с вами познакомиться, тётя Вика.

Когда за ними закрылась дверь, Виктория ещё долго стояла в тишине. Остывшее жаркое на столе было символом их неудавшегося примирения. Но эта встреча изменила всё. Она приехала сюда, чтобы разобраться со своим прошлым. Но теперь она поняла, что это прошлое уже пустило ядовитые корни в будущее – в жизнь этих детей, которые росли на искажённой, неполной правде.

Её расследование обрело новую, пугающую срочность. Она должна была узнать правду не только для себя. Она должна была узнать её для них.

Глава 9: Кабинет как музей.

Лестница на второй этаж встретила её молчанием и холодом. Скрип каждой ступени под её каблуками казался кощунственным в этой густой, застывшей тишине. Денис был прав: здесь было холодно, как в склепе. Казалось, тепло покинуло этот этаж вместе с жизнью, которая когда-то здесь кипела. Длинный коридор с рядом закрытых дверей – её комната, комната Ивана, гостевая – тонул в полумраке. Но Викторию интересовала лишь одна дверь в самом конце коридора. Массивная, из тёмного морёного дуба, без единого украшения. Дверь в кабинет отца.

Она остановилась перед ней, и сердце забилось в рёбрах с глухим, тяжёлым стуком. Сколько раз в детстве она стояла здесь, боясь даже прикоснуться к ручке? Это было запретное место, святилище, где обитал бог их маленькой вселенной. Отсюда доносился его низкий голос, решающий по телефону чьи-то судьбы, отсюда пахло его сигарами, и отсюда же он выходил, неся с собой ауру неоспоримой власти. Отсюда он её и изгнал.

Её пальцы нащупали в кармане холодный латунный ключ. Руки дрожали, когда она вставляла его в замочную скважину. Ключ вошёл с трудом, словно замок сопротивлялся вторжению. Она повернула его. Громкий, сухой щелчок прозвучал в тишине как пистолетный выстрел. Дверь была открыта.

Виктория толкнула её и замерла на пороге, не решаясь войти.

Кабинет был не просто комнатой. Это был музей. Музей одного человека, застывший во времени. Воздух был тяжёлым, спёртым, пропитанным запахами, которые пережили своего хозяина: кожа, старая бумага, пыль и тот самый, едва уловимый, кисловатый аромат давно выкуренных сигар. Всё было на своих местах. Огромный письменный стол из карельской берёзы, отполированный до зеркального блеска. Массивное кожаное кресло, похожее на трон, с вмятиной на спинке, точно повторявшей контуры его фигуры. Стены от пола до потолка были заняты стеллажами с книгами – тысячи томов в ровных, как солдаты на параде, рядах. Юридические справочники, русская классика, исторические монографии. Это была библиотека человека, который верил в силу знания и порядка.

Виктория сделала шаг внутрь. Под ногами мягко пружинил толстый персидский ковёр. Она медленно обошла комнату. На столе всё было так, словно отец вышел на минуту. Бронзовая чернильница, тяжёлый пресс-папье из малахита, стопка аккуратно сложенных бумаг. Она провела пальцем по поверхности стола – ни пылинки. Мать или Денис поддерживали здесь идеальный порядок. Или же время здесь просто остановилось пять лет назад.

Её взгляд упал на единственную фотографию в серебряной рамке. На ней отец, ещё молодой, стоял, положив руки на плечи двум мальчикам – Денису и совсем маленькому Ивану. Все трое смотрели в объектив серьёзно, как и подобает мужчинам рода Покровских. Её на этом фото не было. Конечно. Она всегда была… другой.

«На полке за книгами».

Напоминание из записки матери вернуло её к цели. Виктория обвела взглядом бесчисленные полки. Где искать? Это было всё равно что искать иголку в стоге сена. Но её адвокатский ум уже начал работать, отсекая эмоции. Нужен был системный подход. Мать не стала бы придумывать сложный ребус. Тайник должен был быть в месте, которое имело для них с отцом особое значение.

Она начала с секции юридической литературы. Нет, слишком очевидно. Исторические книги? Возможно. Её взгляд скользнул по полке с русской классикой. Толстой, Достоевский, Тургенев – всё, что он заставлял их читать летом. И вдруг она заметила аномалию. В ряду идеально подобранных по высоте и цвету корешков полного собрания сочинений Чехова один том стоял чуть криво, как будто его недавно доставали и поставили на место в спешке.

Сердце замерло. Она подошла ближе. Это был том с рассказами и повестями. Она вытащила его. За ним – следующий. И ещё один. И за третьей книгой она увидела то, что искала. Небольшая, почти незаметная деревянная панель, идеально вписанная в заднюю стенку стеллажа. Без ручки, без скважины. Виктория поддела её ногтем. Панель бесшумно поддалась, открывая небольшую тёмную нишу.

Внутри, покрытые тонким слоем пыли, лежали две вещи.

Первая – толстая тетрадь в твёрдом кожаном переплёте. Дневник. Виктория знала, что отец вёл его, но никто и никогда не видел, чтобы он его читал или писал в нём.

А под дневником лежало то, отчего у неё перехватило дыхание.

Это была пачка писем. Около тридцати конвертов, аккуратно перевязанных выцветшей шёлковой лентой. И на каждом конверте его твёрдым, разборчивым почерком был выведен один и тот же адресат: «Виктории Покровской. г. Москва». Она взяла верхний конверт. На нём был указан адрес её первой съёмной квартиры. На следующем – адрес общежития, куда она переехала позже. На третьем – её первый постоянный адрес после окончания университета. Он знал. Он следил за ней. Все эти годы он знал, где она.

И он писал ей.

Но ни одно из этих писем не было отправлено. Марки были наклеены, но не погашены.

Мир качнулся. Человек, который проклял её, который отрёкся от неё, который вычеркнул её из своей жизни, все эти двадцать лет вёл с ней молчаливый, односторонний диалог. Её образ отца – безжалостного, несгибаемого тирана – треснул и посыпался, как старая штукатурка. Под ним проступило что-то другое. Непонятное. Пугающее.

Ноги подкосились. Она медленно опустилась в его огромное кресло, которое, казалось, поглотило её. Кресло власти, кресло судьи. Она сидела в нём, чувствуя себя маленькой девочкой, заблудившейся в мире взрослых тайн. В одной руке она держала его дневник, в другой – пачку писем, адресованных ей, но так и не нашедших своего адресата.

Глава 10: Письма, которые никогда не были отправлены.

Ночь в кабинете отца была абсолютной. Чёрной. Беззвучной. Единственным источником света была старая настольная лампа с зелёным абажуром, которую Виктория включила почти машинально. Её свет выхватывал из темноты небольшой круг – полированную поверхность стола, её собственные руки, лежащие на кожаной обложке дневника, и пачку писем, перевязанных выцветшей лентой. Письма-призраки. Двадцать лет одностороннего диалога, запертого в этом тёмном ящике.

Она сидела в его огромном кресле, и оно ощущалось не как трон, а как скамья подсудимых. Вся её жизнь, построенная на ненависти к этому человеку, на противостоянии ему, сейчас подвергалась сомнению. Легче было бы сжечь эти письма, не читая. Сжечь и вернуться в свой понятный, логичный мир, где отец – тиран, а она – выжившая жертва. Но она знала, что не сможет. Любопытство профессионального юриста смешалось с отчаянной потребностью дочери понять.

Её пальцы, сами собой, развязали узел на ленте. Она рассыпалась в руках, хрупкая от времени. Виктория взяла верхний конверт. Почтовый штемпель датирован октябрём 2005 года. Через месяц после её отъезда. Бумага была плотной, дорогой. Она вскрыла конверт с осторожностью сапёра, обезвреживающего мину.

Почерк отца. Твёрдый, каллиграфический, без единой помарки. Таким почерком подписывают приговоры.

*«Дщерь моя, Виктория,* – начиналось письмо этим старомодным, библейским обращением, которое он иногда использовал в минуты особого гнева или торжественности. – *Я пишу это письмо, которое ты никогда не прочтёшь. Потому что слова, сказанные в лицо, ранят, а слова на бумаге – убивают. А я, как ни странно, не хочу тебя убивать. Я хочу, чтобы ты жила. Даже там, в своей развратной и безбожной Москве, куда ты сбежала, предав всё, что должно было быть для тебя святым».*.

Виктория усмехнулась. Холодно. Горько. Ну конечно. Никакого раскаяния. Только обвинения. Всё тот же властный, не терпящий возражений тон. Она уже готова была скомкать листок, но заставила себя читать дальше.

*«Ты никогда не понимала меня. Ты видела только тирана. Но мой долг был – сохранить семью. Сохранить род. Я был выкован из другого металла, Вика. В моём мире у каждого была своя роль, своё место в строю. Я не мог позволить тебе стать дезертиром. Моя жёсткость была не от ненависти. Она была от страха. Страха потерять и тебя тоже».*.

Последние слова заставили её замереть. Страх? Этот человек, казавшийся монолитом, чего-то боялся? Это не укладывалось в голове.

Она отложила первое письмо и взяла другое, из середины пачки. Год – 2010. Пять лет спустя. Почерк всё тот же, но что-то изменилось. Нажим стал слабее.

*«Здравствуй, Вика. Денис показывал мне твою фотографию из какого-то журнала. Ты стоишь на фоне небоскрёбов. Красивая. Успешная. Чужая. Я должен был бы гордиться. Но я чувствую только пустоту. Этот дом стал огромным и гулким без твоего смеха и твоих споров. Твоя мать увядает. Она всё время молчит. Мы все здесь молчим. Я запер нас в склепе молчания, и теперь не знаю, как найти выход».*.

Виктория закрыла глаза. Она представила эту сцену: огромный пустой дом и двое пожилых людей, бродящих по нему как тени, не в силах сказать друг другу ни слова. Её злость начала давать трещину, уступая место тягостной, ноющей боли.

Она открыла последнее письмо. Дата стояла прошлогодняя, за несколько месяцев до его смерти. Почерк стал почти неузнаваемым – кривые, ломаные буквы, едва державшиеся на строке.

*«Вика. Сегодня день смерти Ивана. Прошло девятнадцать лет. Я старик. Больной. Скоро предстану перед судом, от которого не откупишься. И мне страшно. Но не смерти я боюсь. Я боюсь встретить его там. Что я ему скажу? Что я, его отец, не смог его защитить? Что я сломал его? Я пишу это, и руки трясутся от стыда и вины. Это величайшая трагедия семьи и моя личная вина, Вика. Только моя».*.

Виктория перестала дышать. Вот оно. То, что искала. «Моя личная вина».

*«Твоя мать знала, что я пишу тебе. Она просила отправить. Но я не мог. Моя гордыня была сильнее меня. Легче было умереть, сохранив лицо, чем признать свою неправоту перед тобой. А в тот вечер… в тот последний вечер, когда я проклял тебя… Я был вне себя от горя и от осознания собственной вины за Ивана. Мне нужен был кто-то, на кого можно было переложить этот невыносимый груз. И под руку попалась ты. Ты, такая же сильная, такая же несгибаемая, как я. Я ударил по самому сильному, потому что слабые бы не выдержали. Прости меня, если сможешь. Хотя я этого не заслуживаю».*.

Слёзы, которые она не пролила за двадцать лет, хлынули из её глаз. Беззвучные, горячие, обжигающие. Она уронила голову на стол, на эти исписанные листы, и её плечи затряслись от беззвучных рыданий. Вся её жизнь, вся её борьба, вся её ненависть – всё было построено на лжи. На отчаянной попытке сломленного горем человека спастись от самого себя. Он не был чудовищем. Он был трагической, слабой фигурой, скрывавшей свою боль за маской тирана.

Она плакала о нём. О матери. Об Иване. Но больше всего она плакала о себе. О той девочке, которую выгнали из дома, и которая двадцать лет потратила на войну с призраком.

Когда слёзы иссякли, осталась только оглушающая пустота. Она подняла голову. Её взгляд упал на дневник в кожаном переплёте. Письма были исповедью, криком души. Но дневник… дневник должен был содержать факты.

Виктория взяла его в руки. «Правда о брате», – написала мать. И эта правда была там. Она открыла первую страницу.

Глава 11: Тайна Ивана.

Пустота, оставшаяся после слёз, была холодной и ясной. Виктория больше не плакала. Слёзы были роскошью, которую она не могла себе позволить. Её горе отступило, уступив место ледяной, почти хирургической решимости. Кабинет отца из места исповеди превратился в зал суда, а она из скорбящей дочери – снова в следователя. Письма были показаниями свидетеля – эмоциональными, противоречивыми, полными самооправдания и запоздалого раскаяния. Дневник же должен был стать главным вещдоком. Сухим протоколом, содержащим факты.

Она открыла толстую тетрадь. В отличие от писем, написанных на дорогой бумаге, это была обычная тетрадь в твёрдом переплёте, но переплёт был обтянут качественной кожей – отец во всём любил основательность. Записи велись его неизменным каллиграфическим почерком. Короткие, деловые, без эмоций. Погода, важные встречи, финансовые показатели семейного бизнеса. Дневник был скорее бортовым журналом капитана, ведущего свой корабль сквозь житейское море.

Виктория не стала читать с начала. Её интересовал лишь один период. Она быстро пролистала страницы, отсчитывая годы. 2005. Год смерти Ивана. Она нашла нужную страницу. Весна.

Первые записи, касавшиеся брата, были полны отцовского раздражения.

*«15 марта. Снова говорил с Иваном. Совсем отбился от рук. Ходит как в воду опущенный. Рисует свои картинки, на дела ему наплевать. Не мужик растёт, а кисейная барышня. Елена его только жалеет. Распустила парня».*.

*«2 апреля. Пытался пристроить его на завод к Семёнычу. Пусть пороху понюхает, с мужиками пообщается. Отказался наотрез. Кричал, что это не его. А что его? Сидеть в своей комнате и малевать? Позор».*.

Виктория читала эти строки, и в ней снова поднималась волна глухой злости. Это был тот самый отец, которого она знала. Тот, кто пытался вылепить из тонкой, артистичной натуры Ивана свою грубую копию, ломая и круша всё на своём пути.

Она листала дальше. Записи становились всё тревожнее.

*«18 апреля. Застал Ивана плачущим в саду. Спросил, что случилось. Молчит. Смотрит волчонком. Что за хворь на него напала? Надо будет показать его врачу. Может, нервы».*.

И затем, дата, обведённая в кружок. 1 мая 2005 года. За неделю до смерти Ивана. Запись была длиннее обычного.

*«Сегодня произошло страшное. То, чего я не мог представить в самом дурном сне. Искал в комнате Ивана документы на поступление в строительный, куда я его почти устроил. И нашёл. Не документы. Нашёл письмо. Адресованное некоему «М.».*.

Сердце Виктории остановилось. «М».

*«Это было не письмо. Это было… я не могу подобрать слов. Грязь. Мерзость. Слова, полные нежности, которые мужчина может писать только женщине, были адресованы… другому мужчине. Мой сын. Мой наследник. Продолжатель рода Покровских. Оказался… одним из этих. Извращенцев. Боже, за что мне это наказание?»*.

Виктория закрыла глаза, пытаясь перевести дыхание. Вот оно. Самое страшное табу их консервативной семьи. То, о чём не просто не говорили, – само существование этого отрицалось. В мире её отца это было хуже преступления. Это был позор, смыть который невозможно.

Она заставила себя читать дальше.

*«Состоялся тяжёлый разговор. Я показал ему это письмо. Он не отрицал. Просто стоял и смотрел на меня мёртвыми глазами. Я сказал ему всё, что должен был сказать отец в такой ситуации. Что это болезнь, которую нужно лечить. Что это позор для всей нашей семьи. Что я не потерплю этого под крышей моего дома. Я был суров. Возможно, слишком. Но я должен был вырвать эту заразу с корнем. Он молчал. Потом поднял на меня глаза и тихо спросил: «И это всё?». И ушёл в свою комнату. Я решил дать ему время. Осознать. Одуматься. Он должен был понять, что я хочу ему помочь. Спасти его».*.

«Спасти его». Виктория горько усмехнулась сквозь подступившие слёзы. Он не спасал. Он добивал. Он произнёс приговор.

Следующие несколько записей были короткими.

*«2 мая. Иван не выходит из комнаты. Еду не трогает».*.

*«3 мая. Молчит. Елена плачет у его двери. Я запретил ей входить. Он должен остаться один на один со своим стыдом. Это единственный способ».*.

*«6 мая. Утром ушёл. Сказал, что в горы. Я подумал, это хороший знак. Продышится, проветрит голову. Вернётся другим человеком».*.

Последняя запись на этой странице. 8 мая 2005 года. Почерк здесь впервые дрогнул.

*«Он не вернулся. Нашли вечером. Официальная версия – несчастный случай. Сорвался со скалы. Я должен в это верить. Я всем говорю, что это был несчастный случай. Я заставил следователя написать именно так. Но я знаю, что это ложь. Это было самоубийство».*.

Листы дневника были влажными от слёз Виктории. Она не заметила, как снова заплакала. Официальная версия, в которую она верила двадцать лет, которую транслировала вся семья, была ложью. Сознательной, циничной ложью, сочинённой её отцом, чтобы скрыть позор.

Но самое страшное было в последней строчке, приписанной внизу страницы, мелким, почти неразборчивым почерком, словно выцарапанной гвоздём.

*«Я убил собственного сына. Не скала. Я».*.

Виктория захлопнула дневник. Звук прозвучал как выстрел в оглушительной тишине кабинета.

Вот она. Правда. Голая. Уродливая. Невыносимая. Её брат покончил с собой, потому что не смог вынести позора, которым его заклеймил собственный отец. А отец, осознав, что натворил, потратил остаток жизни на то, чтобы скрыть своё преступление, выстроив вокруг себя и семьи стену молчания. Его гнев на Викторию, его проклятия, его многолетняя враждебность – всё это было лишь отражением его собственной невыносимой вины.

Глава 12: Голос из прошлого.

Рассвет был безжалостным. Он проник в кабинет отца серыми, холодными пальцами, изгоняя спасительную темноту ночи и освещая безжалостную реальность. Виктория сидела в том же кресле, не сомкнув глаз ни на минуту. Дневник и письма лежали перед ней на столе, как улики на месте преступления. Она чувствовала себя выжженной дотла. Не было ни злости, ни слёз, только оглушающая, звенящая пустота и холод. Холод правды, которая оказалась страшнее любых домыслов.

Она знала, что не сможет нести этот груз одна. Это молчание, эта ложь – они были ядом, который отравил её семью изнутри. Иван умер от этого яда. Отец сгорел в нём. Мать он довёл до больничной койки. Продолжать молчать – значило позволить этому яду убить и то, что осталось.

Ей нужен был союзник. Или хотя бы свидетель. Человек, который был там. Который тоже любил Ивана.

Денис.

Мысль о брате возникла с новой, отчаянной ясностью. Что знал он? Что он видел? Он был старше Ивана, ближе к нему в последние годы. Неужели он ничего не замечал? Или он тоже был частью этого заговора молчания?

Виктория нашла в телефоне его номер. Её палец завис над кнопкой вызова. Что она ему скажет? «Привет, брат. Я тут прочитала тайный дневник отца и узнала, что он довёл нашего брата до самоубийства из-за того, что тот был геем. Как тебе такое начало дня?» Нет. Так нельзя. Это было слишком прямо, слишком жестоко.

Она нажала на вызов.

Денис ответил почти сразу, его голос был встревоженным.

– Вика? Что-то случилось? С мамой?

– С мамой всё по-прежнему, – её собственный голос прозвучал глухо и отстранённо, как будто принадлежал другому человеку. – Денис, мне нужно с тобой поговорить. Срочно.

– Конечно. Что случилось? – в его голосе слышалась усталость. – Я могу подъехать после того, как отвезу Машу в школу.

– Нет. Не здесь. И не по телефону, – отрезала она. – Давай встретимся. Где-нибудь, где нам не помешают. Помнишь старую набережную, у лодочной станции? Через час.

В трубке на несколько секунд повисло молчание. Её тон, её выбор места – всё это было странно и не сулило ничего хорошего.

– Хорошо, – наконец ответил он. – Буду через час.

Набережная встретила её промозглым ветром и свинцовыми волнами реки. Это место почти не изменилось. Всё та же разбитая балюстрада, те же старые ивы, склонившие свои голые ветви к воде. Здесь они детьми запускали кораблики из коры. Здесь Иван, уже будучи подростком, часами сидел с этюдником. Это было место их общего, ещё не отравленного прошлого.

Денис подъехал ровно через час. Он вышел из машины, плотнее запахивая куртку. Лицо у него было обеспокоенное.

– Ну, что за срочность? Ты меня напугала.

Виктория смотрела на воду, не поворачиваясь к нему.

– Денис, я хочу поговорить об Иване.

Она почувствовала, как он напрягся. Его лицо мгновенно стало непроницаемой маской.

– Вика, зачем? Прошло двадцать лет. Зачем ворошить прошлое? Это был несчастный случай. Трагический, ужасный, но несчастный случай. Давай оставим его в покое.

Он произносил официальную версию их семьи. Заученную, безопасную мантру.

– Это была не вся правда, Денис. И ты это знаешь, – сказала она тихо, но твёрдо.

– Что я знаю? – его голос стал резким, защитным. – Я знаю, что наш брат погиб. И что эта трагедия разрушила нашу семью. Хватит копаться в этом! Это ни к чему хорошему не приведёт!

Виктория поняла, что в лоб эту стену не пробить. Он будет защищаться до последнего. Тогда она решилась. Она достала из кармана козырь, не раскрывая, откуда он у неё.

Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза.

– Денис. Кто такой «М»?

Одна буква. Один вопрос. И мир Дениса рухнул. Маска слетела с его лица. На нём отразился шок, неверие и панический страх. Он отшатнулся, как от удара.

– Откуда… откуда ты знаешь? – прошептал он, и в его голосе больше не было ни уверенности, ни злости. Только ужас.

– Я знаю, Денис. Я знаю всё, – сказала Виктория, и её голос дрогнул. – Я знаю, что это было самоубийство. И я знаю, почему. Теперь я хочу услышать твою правду.

Денис закрыл лицо руками. Его плечи затряслись. Он, старший брат, всегда такой правильный, такой сдержанный, сейчас стоял на ветру у этой серой реки и плакал. Беззвучно, по-мужски, но от этого ещё страшнее.

Прошло несколько долгих минут, прежде чем он смог говорить. Он опустил руки и посмотрел на Викторию взглядом, полным такой боли, что у неё защемило сердце.

– Я подозревал, – выдохнул он. – Я не знал наверняка, но я догадывался. Я видел, как он мучается. Он стал… другим. Замкнутым. Однажды я застал его с Михаилом, их одноклассником… Они просто сидели на скамейке в парке, но то, как они смотрели друг на друга… В этом было столько нежности и столько обречённости. Я сделал вид, что ничего не заметил.

Он замолчал, сглотнув ком в горле.

– Я пытался поговорить с ним. Но он отмахивался. А потом… потом я услышал крик отца из кабинета. Я никогда не слышал, чтобы отец так кричал. А после из кабинета вышел Иван. Он был не бледный, он был прозрачный. Как будто из него вынули всю жизнь. Я спросил, что случилось. Он посмотрел на меня и улыбнулся. Страшной, пустой улыбкой. И сказал: «Всё в порядке, брат. Теперь всё будет в порядке». И я… я поверил. Или сделал вид, что поверил. Потому что я струсил.

Его голос сорвался.

– Я пытался сказать маме, что происходит что-то ужасное. А она… она заплакала и стала шептать: «Молчи, Денис, умоляю, молчи. Отец этого не переживёт. Семья не переживёт. Надо просто переждать. Всё наладится». Она просила меня молчать, чтобы спасти семью. И я замолчал.

Он посмотрел на Викторию с отчаянием.

– Мы все молчали, Вика. Отец молчал о своей вине. Мать молчала от страха. Я молчал, потому что был трусом и послушным сыном. Мы думали, что молчание нас спасёт. А оно нас убило. Оно убило Ивана. Оно изгнало тебя. Оно разрушило всё.

Стена между ними рухнула. Виктория шагнула к нему и впервые за двадцать лет обняла своего брата. Он вцепился в её пальто, как утопающий. И они стояли так, двое осиротевших детей, на берегу реки своего детства, и общее горе, которое их разделяло, теперь стало тем единственным, что их связывало.

Глава 13: Старая записная книжка матери.

Они вернулись в большой дом на холме в полном молчании. Это была уже не та неловкая, враждебная тишина, что стояла между ними вчера. Теперь их молчание было общим, тяжёлым, как общая могильная плита, под которой были похоронены их детство и их брат. Денис поставил машину у ворот, но не спешил уезжать.

– Ты… ты как? – спросил он, глядя куда-то в сторону.

– Не знаю, – честно ответила Виктория. Это было самое точное определение её состояния. Она не знала. Вчерашний мир с его чёткими правилами и врагами был разрушен. В новом она ещё не ориентировалась. – А ты?

– Мне… мне как будто стало легче. И в сто раз тяжелее, – он горько усмехнулся. – Двадцать лет я нёс это один. Думал, что я единственный, кто догадывался. Оказывается, мы все были одиноки в одной и той же тюрьме.

– Мы больше не одиноки, Денис, – сказала Виктория, и в её голосе впервые за много лет прозвучала нежность по отношению к брату. – Теперь нет.

Он кивнул, благодарный за эти слова.

– Позвони, если что-то будет нужно. Или если… если просто захочешь поговорить.

Она проводила его машину взглядом и снова осталась одна. Но теперь одиночество не было гнетущим. Оно было наполнено смыслом, работой, которую предстояло проделать. Разоблачив ложь отца, она должна была понять и молчание матери. «Прости нас», – сказала она в больнице. «Нас». Значит, и её вина была в этом страшном уравнении.

Виктория поднялась на второй этаж, но прошла мимо отцовского кабинета. Её путь лежал дальше по коридору, к другой двери. В комнату матери.

Если кабинет отца был памятником власти и интеллекту, то комната матери была святилищем тишины и смирения. Здесь не было ничего монументального. Небольшая кровать, покрытая вышитым покрывалом. Старый туалетный столик с овальным зеркалом. Шкаф, пахнущий лавандой. На стенах – выцветшие обои в мелкий цветочек и несколько акварелей Ивана в простых деревянных рамках: пейзажи, река, старая церковь. Это была комната женщины, которая жила не своей, а чужими жизнями – мужа, детей. Здесь она была не женой всесильного Покровского, а просто Леной.

Виктория подошла к туалетному столику. На нём стояли скромные флакончики с духами «Красная Москва» и «Ландыш серебристый», крем в простой баночке и несколько фотографий. Вот они с Денисом – первоклассники с огромными букетами. Вот Иван с выпускного. А вот её собственная фотография – студенческая, из Москвы. Та самая, о которой писал отец. Мать поставила её на самое видное место. Сердце снова болезненно сжалось.

Она начала методично, но бережно осматривать комнату, ища хоть какую-то зацепку, что-то, что объяснило бы глубину её молчания. Она открыла ящик комода. Аккуратные стопки белья, платки, вязание, которое мать так и не закончила. В другом – письма от дальних родственников, открытки. Ничего.

Её внимание привлёк прикроватный столик. На нём лежала книга, очки в старой оправе и стоял стакан с водой. Виктория выдвинула ящик столика. Внутри, среди таблеток от давления и носовых платков, лежала она. Старая записная книжка в потёртом дерматиновом переплёте.

Это был не дневник. Это была обычная адресная книга, какие были у всех в домобильную эру. Толстая, с алфавитными указателями по краю. Виктория взяла её в руки. Книжка была испещрена материнским почерком – круглым, аккуратным. Телефоны врачей, сантехников, парикмахера, адреса подруг. Целая карта её маленького, упорядоченного мира.

Виктория листала страницы просто так, без определённой цели. И вдруг её палец замер на букве «П». Покровские. Здесь были записаны телефоны всех родственников. И последняя запись на странице была сделана другой ручкой, более тёмными чернилами.

Под этой записью стоял номер телефона. Её номер. Тот самый, по которому вчера позвонила тетя Валя. Но что-то было не так. Цифры были написаны неровно, с нажимом. Приглядевшись, Виктория увидела, что под ними – след от других цифр, стёртых ластиком. А рядом – ещё один номер, её старый, зачёркнутый жирной, злой чертой. И ещё один, зачёркнутый и обведённый в кружок.

Это была не просто запись. Это было поле битвы.

Виктория села на край материнской кровати, не в силах стоять. Она представила, как её мать, эта тихая, запуганная женщина, узнавала её новый номер. Через Дениса, через знакомых – неважно. Как она вписывала его в свою книжку дрожащей рукой. Как потом, в страхе перед мужем или перед самой собой, в отчаянии зачёркивала его. А потом, не в силах окончательно оборвать эту нить, снова вписывала. Снова и снова. Год за годом.

Это было страшнее, чем гневные письма отца. Его борьба была открытой. Борьба матери была тихой, невидимой, происходившей на страницах этой старой записной книжки. Её молчание не было предательством. Оно было пыткой. Она была пленницей в собственном доме, разрываемой между страхом перед мужем и любовью к дочери. Каждый раз, когда её рука тянулась к телефону, другая рука – рука страха – останавливала её.

Мать не бросила её. Она просто не смогла дотянуться.

По щеке Виктории медленно скатилась одна-единственная слеза. Это была не слеза гнева или обиды. Это была слеза сострадания. Она впервые в жизни по-настоящему пожалела свою мать. Не как жертву инсульта, а как женщину, чья жизнь была сломлена не меньше, чем жизнь её детей.

Она аккуратно положила записную книжку на место и закрыла ящик. Теперь она знала, что должна делать дальше. Она должна была вернуться в больницу. Но на этот раз она пойдёт туда не с вопросами и обвинениями. Она пойдёт туда с прощением.

Глава 14: Возвращение в больницу.

Второй визит в больницу был совсем другим. Виктория больше не была растерянной и напуганной гостьей из другого мира. Она шла по тем же тусклым коридорам, вдыхала тот же запах хлорки, но теперь её шаг был твёрдым, а взгляд – ясным. За последние сутки она прошла путь длиной в двадцать лет и вернулась другим человеком. Она пришла не судить и не допрашивать. Она пришла понять и, если получится, простить.

Мать спала. Её дыхание было ровным, но неглубоким. Кардиомонитор пищал всё так же монотонно. Виктория осторожно села на стул у кровати, тот самый, на котором сидела вчера. Вчера она смотрела на эту женщину как на чужую, на источник своих детских обид. Сегодня она видела перед собой измученную, сломленную душу, запертую в больном теле.

Она взяла её руку в свою. Рука была теплее, чем вчера. Или это её собственные руки стали холоднее? Она просто сидела, держала её за руку и молчала, вслушиваясь в тишину палаты. Она не знала, сколько прошло времени – час, два. И вдруг веки матери дрогнули. Она открыла глаза.

На этот раз в её взгляде не было шока. Только тихое, бесконечное удивление, словно она видела чудо. И слабая, едва заметная тень улыбки коснулась живой, правой стороны её лица.

– Я здесь, мама, – тихо сказала Виктория. – Я здесь. Я никуда не уеду.

Из глаз Елены снова потекли слёзы. Но это были уже не слёзы отчаяния, а слёзы облегчения.

– Я… всё… знаю, – продолжила Виктория, и её голос не дрогнул. – Я была в кабинете отца. Я нашла письма. И дневник. Я знаю правду об Иване.

При упоминании имени Ивана лицо матери исказила судорога боли. Она попыталась что-то сказать, но из горла вырвался лишь хриплый стон.

– Тише, мама, тише. Тебе не нужно ничего говорить. Я просто хочу, чтобы ты знала: я больше не виню тебя. Ни в чём.

Она говорила медленно, отчётливо, как говорят с ребёнком или с человеком, который плохо слышит. Она видела, что мать слушает, что каждое слово доходит до её сознания.

– Я нашла твою записную книжку, – продолжила Виктория, и её голос стал ещё мягче. – Я видела мой номер телефона. Я видела, как ты его записывала и вычёркивала. Я всё понимаю, мама. Я понимаю, как тебе было страшно. Как ты разрывалась между ним и мной.

Елена зарыдала. Глухо, беззвучно, как она, наверное, рыдала всю свою жизнь – так, чтобы никто не слышал. Слёзы текли по её морщинистым щекам, смешиваясь со слезами Виктории, которая тоже не смогла сдержаться. Они плакали вместе, и эти слёзы смывали двадцать лет отчуждения и обид.

Когда первый порыв горя прошёл, Виктория вытерла слёзы и снова взяла мать за руку. Неожиданно Елена сжала её пальцы с удивительной для её состояния силой. Её взгляд стал осмысленным и настойчивым. Она хотела говорить.

– Он… он… – прошептала она, с трудом выталкивая звуки. – Не… чудовище….

Виктория замерла. После всего, что она узнала, после всего, что он сделал, её мать пыталась его защитить.

– Он… любил… вас, – продолжала она, задыхаясь от напряжения. – По-своему… криво… Он… он сам… был… сломан….

Это было поразительно. Эта женщина, которую муж тиранил всю жизнь, которая из-за него потеряла сына и дочь, нашла в себе силы не для обвинения, а для сострадания.

– После… Ивана… он… умер… тогда же, – шептала она. – Осталась… только… оболочка… Он… винил себя… а когда человек… винит себя… он винит… всех вокруг….

Вот оно. Простое, страшное и мудрое объяснение всему. Отец, не в силах вынести груз собственной вины, проецировал её на окружающих. На жену, на Дениса, и сильнее всего – на Викторию, потому что она была его отражением, такой же сильной и несгибаемой. Удар по ней был ударом по самому себе.

– Он… хотел… позвонить… – выдохнула Елена, и её глаза наполнились воспоминаниями. – Столько раз… брал трубку… и бросал… Гордыня… его проклятье… и его крест… Он хотел… чтобы ты… сама… вернулась… Доказать… что семья… важнее….

Виктория слушала, и перед ней вставала картина трагедии античного масштаба. Трагедии гордыни, страха и молчания, где не было правых и виноватых, а были только жертвы.

– Прости… что я… молчала… – прошептала мать, и её силы были на исходе. – Я думала… я спасаю… то, что осталось… А я… хоронила… заживо….

– Я всё понимаю, мама. Всё. Тебе не за что просить прощения, – сказала Виктория, склонившись к её лицу. – Теперь всё будет по-другому. Я обещаю.

Елена слабо улыбнулась. В её глазах появилось умиротворение. Она сделала то, что должна была. Она передала эстафету, сняла с души груз, который носила полжизни. Её веки медленно закрылись, и она погрузилась в сон. Но это был уже не сон забвения, а сон исцеления.

Глава 15: Решение остаться.

Выйдя из больничной палаты, Виктория впервые за последние сутки почувствовала под ногами твёрдую почву. Мир больше не качался и не расплывался. Он был всё таким же серым и промозглым, но теперь это был просто фон, а не отражение её внутреннего состояния. Она прошла по коридору, и запах хлорки больше не казался ей запахом безысходности. Теперь это был просто запах больницы. Её мир, взорванный страшными открытиями, начал медленно собираться заново, но уже на совершенно ином фундаменте.

Вчера она приехала сюда с одной целью – исполнить дочерний долг и как можно скорее сбежать обратно, в свою упорядоченную, успешную жизнь. Она думала, что проведёт здесь неделю, не больше. Теперь она понимала, что неделей тут не обойтись. Уехать сейчас – значило снова предать. Предать Ивана, чью тайну она теперь знала. Предать мать, которая нашла в себе силы говорить. И даже предать отца, чья трагическая исповедь требовала не забвения, а осмысления. Убежать во второй раз было бы малодушием, которого она, построившая свою жизнь на культе силы, не могла себе позволить.

Стоя на крыльце больницы, она достала свой мобильный телефон – тонкий, дорогой прямоугольник из стекла и металла, портал в её другую жизнь. Она набрала номер своего московского офиса.

– Лена, добрый день. Это Покровская, – сказала она своей помощнице.

– Виктория Сергеевна! Слава богу! Я уже начала волноваться. Как вы? Что у вас случилось? Судья по делу «СтройИнвеста» не соглашается на перенос, говорит….

– Лена, остановись, – мягко, но властно прервала её Виктория. – Передай судье мои извинения и сообщи, что я не смогу участвовать в процессе. Пусть Котов меня заменит. Он в курсе дела.

На том конце провода повисла изумлённая тишина. Отказаться от дела, которое она вела полгода, которое было её личным крестовым походом? Это было немыслимо.

– Но, Виктория Сергеевна….

– Мне нужен отпуск. Прямо с сегодняшнего дня. На месяц.

– На месяц? – в голосе помощницы прозвучал шок. За пять лет их совместной работы Виктория не брала отпуск дольше десяти дней. – Но… у вас же совет директоров через две недели….

– Совет директоров пройдёт без меня. Ничего страшного. Оформляй отпуск за свой счёт. Причина – всё те же семейные обстоятельства.

Теперь эта фраза, брошенная вчера впопыхах, обрела истинный, тяжёлый вес. Это были не просто слова. Это была её новая реальность.

– Я поняла, Виктория Сергеевна, – растерянно ответила Лена. – Всё сделаю. Вы… вы держитесь там.

Положив трубку, Виктория почувствовала не сожаление, а облегчение. Она отрезала путь к отступлению. Мосты в Москву были сожжены, по крайней мере, на ближайший месяц.

Следующий звонок был Денису.

– Я поговорила с мамой, – сказала она без предисловий. – Она в сознании. Ей немного лучше.

– Слава богу, – в его голосе слышалось искреннее облегчение. – Ты едешь домой? Лена уже волнуется, что ты со вчерашнего дня ничего не ела. Давай я за тобой заеду.

– Денис, я остаюсь.

– В смысле? Конечно, остаёшься. Мы все надеялись….

– Нет, ты не понял. Я остаюсь надолго. Я взяла отпуск на месяц.

Пауза. Он переваривал информацию.

– На месяц? – переспросил он. – Вика, ты уверена? А как же твоя работа?

– С работой я разобралась. Мне нужно здесь остаться. Мне нужно… распутать этот клубок до конца. Понять, что произошло на самом деле. Почему мы все оказались там, где оказались.

– Хорошо, – сказал он после долгого молчания. Его голос звучал серьёзно. Он понял, что это не каприз. – Тогда тем более поехали к нам. У нас тебе будет спокойнее. Дети, Лена… Нормальная жизнь. Зачем тебе сидеть одной в этом холодном доме?

Его предложение было продиктовано заботой. Но Виктория знала, что должна отказаться. «Нормальная жизнь» – это то, от чего она сейчас была дальше всего. Ей нужно было оставаться в эпицентре взрыва.

– Спасибо, Денис. Правда. Но я должна остаться в доме отца.

– Зачем? Чтобы мучить себя?

– Чтобы понять, – твёрдо ответила она. – Вся правда там, в этих стенах, в его кабинете. Я не могу разобраться с этим, живя у тебя, за чаем с плюшками. Я не могу убежать от этого дома во второй раз. Я должна пройти через это. Здесь.

Денис молчал. Он был практичным человеком, архитектором, привыкшим к логике и здравому смыслу. Но даже он понял символизм её решения. Чтобы победить дракона, нужно было войти в его пещеру.

– Я понял, – наконец сказал он. – Как скажешь. Но я буду заезжать каждый день. Привозить еду. И если тебе что-то понадобится, что угодно, ты звонишь мне в любое время дня и ночи. Договорились?

– Договорились, – ответила она, и впервые за много лет почувствовала, что у неё есть брат.

Вернувшись в большой дом на холме, она вошла в него уже не как гостья или призрак из прошлого. Она вошла как хозяйка. Хозяйка этого дома, этого прошлого, этих тайн. Она не стала зажигать свет в гостиной. Она прошла прямо на кухню, нашла в шкафу кофе и сварила себе чашку – крепкий, горький, как её новая реальность.

С чашкой в руках она вернулась в кабинет отца. Теперь это место не пугало её. Это было её рабочее место. Она села в его кресло, положила перед собой дневник и письма. Это было её «дело». Самое сложное и самое важное в её жизни.

Она оставалась здесь. Не на неделю, а на месяц. Или на столько, сколько потребуется. Это было её первое самостоятельное решение на пути к воссоединению семьи. Не решение сбежать, а решение остаться и бороться.

Глава 16: Комната Ивана.

Проведя ночь без сна в кабинете отца, Виктория поняла, что сделала только первый шаг. Кабинет отца был полем битвы, местом, где выносились приговоры и признавались поражения. Но душа этой трагедии, её тихий, страдающий эпицентр, находился в другой комнате. В комнате Ивана.

Она стояла перед его дверью, и эта простая, выкрашенная белой краской дверь пугала её больше, чем массивные дубовые врата отцовского святилища. После смерти Ивана мать превратила его комнату в мавзолей. Входить туда было запрещено. Денис говорил, что мать лишь изредка заходила туда, чтобы стереть пыль, и выходила с заплаканными глазами. Все эти двадцать лет комната оставалась запечатанной капсулой времени, хранящей последний день жизни её брата. Войти туда – значило не просто нарушить материнский запрет. Это значило совершить акт археологического вскрытия, потревожить покой мёртвых.

Рука Виктории замерла на холодной латунной ручке. Она была не следователем, врывающимся на место преступления. Она была сестрой, вернувшейся домой слишком поздно. Она повернула ручку. Замок не был заперт.

Дверь бесшумно открылась, и в лицо ей ударил воздух – другой, не такой, как в остальном доме. Плотный, спёртый, пахнущий пылью, старой бумагой и чем-то неуловимо-сладковатым – может быть, высохшими красками. Виктория шагнула внутрь и замерла, как будто пересекла границу между мирами.

Это была комната юноши из конца девяностых, застывшая под тонким слоем пыли, как Помпеи под пеплом. Время здесь остановилось. На стенах висели плакаты, выцветшие и пожелтевшие по краям. С одного на неё смотрел измученный, нездешний взгляд Курта Кобейна. С другого – меланхолично взирал Том Йорк из Radiohead. Это была музыка их с Иваном юности, гимны их общего одиночества и непонимания.

Письменный стол у окна. На нём – старый кассетный плеер, стопка кассет с надписанными от руки названиями групп: «Кино», «ДДТ», «Гражданская Оборона». Рядом – раскрытая книга. Виктория подошла ближе. Альбер Камю, «Посторонний». Она помнила, как они спорили об этой книге до хрипоты. Она, уже тогда будущий юрист, доказывала, что герой должен быть наказан. А Иван тихо говорил, что он просто не умел лгать, даже самому себе, и мир убил его за это.

В углу стоял мольберт, накрытый белой простынёй. Рука Виктории дрогнула, когда она потянулась к ткани. Она сдёрнула её. На холсте был незаконченный портрет. Портрет молодого человека с тёмными волосами и печальными, умными глазами. Он был написан в той экспрессивной, нервной манере, которая была свойственна Ивану в последние месяцы. Лицо было незнакомым, но в нём было что-то пронзительно-родное.

Она провела рукой по спинке его стула, коснулась стопки его рисунков, лежавших на подоконнике. Это были не просто вещи. Это были артефакты его души, его надежд и его боли. И где-то среди них должен был быть ключ к его последней тайне. «Письмо, адресованное «М.»», – всплыли в памяти строки из дневника отца.

Её взгляд снова вернулся к письменному столу. Он был аккуратно прибран. Мать, даже в своём горе, не терпела беспорядка. Виктория начала методично выдвигать ящики. Верхний – карандаши, кисти, тюбики с краской. Второй – тетради с институтскими конспектами. Третий, самый нижний, был заперт.

Сердце пропустило удар. Конечно. Самое сокровенное он должен был запереть. Но где ключ? Она осмотрела стол, провела рукой под столешницей. Ничего. И тут её осенило. Иван никогда не был прагматиком. Он был поэтом. Он не стал бы прятать ключ в банальное место. Она снова посмотрела на книжную полку. Рядом с Камю стоял маленький, потрёпанный томик стихов Бродского. Его любимый. Виктория взяла книгу. Она была тяжелее, чем должна была быть. Открыв её, она увидела, что внутри страниц была вырезана ниша. А в ней лежал крошечный ключик.

Руки дрожали так, что она не сразу смогла вставить его в замочную скважину. Щелчок замка прозвучал оглушительно. Она медленно выдвинула ящик.

Внутри, на бархатной подложке, которую он, видимо, сделал сам, лежала небольшая деревянная шкатулка. А в ней – то, что она искала.

Это была пачка писем. Небольшая, перевязанная простой бечёвкой. Бумага была обычная, из школьной тетради. Но почерк… Это был почерк Ивана, но совсем другой. Не тот, которым он писал конспекты. Этот был летящим, полным эмоций, иногда срывающимся на почти неразборчивый бисер. Виктория развязала бечёвку. Она взяла верхнее письмо. Оно не было в конверте. Это был просто сложенный вчетверо листок. И в верхнем углу стояло одно-единственное обращение, выведенное с особой нежностью.

«М.».

Виктория села на пол, прямо у стола, прижав к груди эту пачку исписанных листков. Это была исповедь её брата. Его тайная жизнь, его запретная любовь, его приговор. Она знала, что, прочитав первое слово, она переступит последнюю черту, за которой уже не будет возврата.

Глава 17: М. – Михаил.

Она сидела на холодном паркете комнаты Ивана, и мир сжался до размеров этих нескольких пожелтевших, исписанных мелким почерком листков. Пачка писем в её руках казалась хрупкой и одновременно неподъёмно тяжёлой. Это была чёрная шкатулка его души, ящик Пандоры, который она, его сестра, осмелилась открыть спустя двадцать лет. Она чувствовала себя святотатцем, нарушившим последнюю волю, и в то же время – единственным человеком, который был обязан это сделать.

Она развернула первый лист. Почерк был знакомым и чужим одновременно. Тот же наклон, те же буквы, но в них была жизнь, эмоция, нерв, которых никогда не было в его аккуратных институтских конспектах. Это был голос его сердца.

*«М.,* – начиналось первое письмо, датированное за год до его смерти. – *Сегодня ты улыбнулся мне в коридоре, и весь мир на секунду замер. Просто улыбнулся, как улыбаешься всем, но мне показалось, что в этой улыбке было что-то только для меня. Может, я схожу с ума? Наверное. Но если сумасшествие – это видеть мир таким ярким, таким полным смысла, то я готов быть сумасшедшим».*.

Виктория читала, и перед её глазами вставал образ её брата – не того замученного, потухшего юноши, каким она его запомнила, а другого. Влюблённого. Окрылённого. Письма, написанные вначале, дышали счастьем. Тайным, пугливым, но от этого ещё более пронзительным. Он писал о книгах, которые они обсуждали, о музыке, которую слушали вместе, о том, как они случайно встретились в городе и два часа бродили по улицам, говоря обо всём и ни о чём.

*«Ты понимаешь меня так, как никто другой, М. Даже Вика, моя сестра, которую я люблю больше всех на свете, не понимает меня так. Она хочет, чтобы я боролся с миром. А ты… ты просто позволяешь мне быть. Рядом с тобой я не должен притворяться сильным, или умным, или «настоящим мужиком», как говорит отец. Я могу быть просто собой».*.

Боль резанула Викторию. Он был счастлив. В этом душном, консервативном городе, в этой семье, построенной на правилах и ожиданиях, её брат нашёл свой маленький, тайный сад, где он мог дышать.

И в одном из писем, нацарапанном на полях тетрадного листа, она увидела имя.

*«Миша, помнишь, ты читал мне стихи у реки? Я до сих пор слышу твой голос».*.

Миша. Михаил. В памяти Виктории тут же всплыл образ. Тихий, умный мальчик из их параллельного класса. Они дружили с Иваном, это все знали. Сидели вместе в библиотеке, ходили в кино. Никто не видел в этом ничего необычного. Дружба двух юношей, двух «книжных червей». Теперь эта дружба обрела другое, трагическое измерение.