Охота на ведьму

Глава 1

Свеча догорала, но света не хватало. Марена думала, что это рубеж. В круге из мелких камней лежали горькие травы, свечи, белая ткань, запачканная кровью; ладонь отказывалась слушаться. Ветер принес запах сырой земли и копоти – не совсем то, что бывает в загробной сказке, а совсем реальный, густой запах дерева. Она сжала губы, выдохнула, и мир порвался.

Набережная выглядела иначе в XXI веке. Брусчатка – ровная, отшлифованная машинами и дождём. По краю реки ползли стеклянные фасады, неон мерцал в воде, камеры на углах ловко выхватывали отражения. Марена – в обгоревшей рубахе, с волосами, слипшимися кровью и влагой, – выпала из щели времени прямо на эту современность: холодный свет, трупный блеск рекламных панелей и одиночные прохожие, перемигивающиеся между страхом и толпой, которая не собиралась.

Она упала на колени. Камни под ладонями были чужды. Рана на шее пульсировала, как если бы кто-то пытался снова и снова открыть старую дверь. Кожа горела, но не от этого огня. Она дернулась.

Подходящие шаги. Сначала одиночные фоновые голоса, затем реплики: «Черт, она в крови»; «Кто-то вызвал скорую?»; «Полиция уже едет». Люди вокруг делали то, что делают в городе: отодвигались, доставали телефоны, снимали. Один подросток присел на корточки, не скрывая интереса и страха; телефон у него дрожал в руках.

– Алло? – кто‑то говорил в трубку. – На набережной, у часовни, женщина в старинной одежде, возможно ранена, нужна скорая и полиция. Да, сейчас.

Марена подняла голову. Лицо её было наполовину в тени; в глазах – не только страх, но и стариковская усталость, которую время не стерло. Она не знала слов, которыми говорят теперь. Звуки для неё были как неподходящая письменность: знакомые буквы в чужом алфавите.

Когда прибыла скорая, было уже холодно. Один из прохожих помахал им рукой, указывая на всполохи свечей, раскрошенные камни, подтёки крови, которые сушились под стеклянным небом. Парень-парамедик вытянул руки наружу, посмотрел, потом сразу прильнул к ней, проверяя дыхание.

– Дышит, но слабо, – коротко сказал он. В голосе не было ни восторга, ни ужаса – только работа.

Алексей подошёл позже, когда свет служебного автомобиля бросил на брусчатку резкие прямые лучи. Он был в куртке, с бейджем на груди и сдержанным, точным выражением лица. В его походке было мало спешки, но много внимания: он всегда сначала смотрел, потом думал, и только потом действовал – привычка, выработанная ночными дежурствами.

– Что у нас? – спросил он, и в этой фразе почти не было вопроса, только требование к фактам.

Парамедик поднял голову, показал на Марену: губы синели, руки дрожали. Рубашка была обожжена по краям, кожа открывала странные узоры – не обугленные пятна, а тонкие линии, как если бы на неё наносили письмена железом. Они не напоминали ожоги от электричества или химического ожога; это были выверенные знаки.

Алексей склонился ближе. Он видел много: разбитые бутылки, порезы от бит, следы ожоговой травмы после неудачной попытки суицида, но это не укладывалось.

– Сфотографируй всё, – приказал он и прежде чем ждать согласия сам вынул телефон. Камеры машин снимали, но его рука искала детали: один снимок руки, второй – шеи, третий – круг на брусчатке. В кадре мерцало нечто – возможно, след от ритуала: круг выжженной земли, маленькие черные крошки, лоскуты ткани, что не давали объяснения. Алексей чувствовал, как в горле у него сжалось что-то нелицеприятное: бывали случаи, когда люди притворялись – но это было не притворство.

Парень‑подросток, всё ещё на корточках, переснял сцену на свой телефон. Он шептал: «Чёрт, это что ещё. Мам, она как из фильма». Его пальцы дрожали, но запись была ровной; он выложил клип в сеть прямо с места, без монтажа – десять секунд, вертикально, и подпись: «На набережной какая‑то бабка в крови».

Сигнал в воздухе изменился. Алексей почувствовал это прежде, чем мигнули фонари. Температура упала так резко, что он увидел, как мелкая изморозь собрала узор на его пальцах. Телефоны заколебались, экраны на секунду помутнели, уличный фонарь погас, а затем запышал снова с мягким искажением.

Парамедик отшатнулся, руку опиравшуюся на её грудь, как будто проверял, не отбирают ли у него дыхание. Марена смотрела на них, и в её взгляде мелькнуло что-то древнее – понимание, что её присутствие нарушило линию, на которую опирались города и их правила.

– Есть посторонний фактор, – сказал Алексей коротко и не совсем в рабочем тоне. Он не называл это иначе, чем ощущение: в воздухе пахло серой, и свет дрожал точно на той частоте, где камерам не справиться. Он знал, что записи могут быть искажены, что сети полны фейков. Но он видел и то, чего сети не показывают: на пальцах Марены скользнуло то же свечение, что были на круге из камней, оно было тонким, почти бесцветным, но оставляло след – как холодный отпечаток.

Скорая положила её в носилки, а рядом шевелилась толпа из любопытства и ненадёжности: кто‑то матерился, кто‑то пытался подобрать ракурс. Камеры на углах продолжали работу, и в одном из окон ближнего офиса кто‑то зажёг лампу, чтобы получше видеть. Подросток уже выложил видео, и через минуту оно было в двух каналах, в трёх перепостах и в одном мем-аккаунте.

– Что вы думаете? – спросил парамедик, не отрываясь от того, что делал. Его голос был ровный. В его глазах отражалась улица, брусчатка и висюльки свечей.

Алексей не стал вдаваться в рассуждения. Он сделал то, что делал всегда – собрал факты, отложил эмоции. Он посмотрел на руку Марены: на суставах старые рубцы, на ладонях – круги, как клеймо. Это было не просто тело из прошлого. Это был сигнал.

– Везите её в приёмник, – сказал он. – Берегите видеозаписи. И закройте доступ к всему, что её касается – пока по ней не пройдутся соответствующие. И пусть кто‑то вызовет старшую смену – это не обычная травма.

Парамедик кивнул и аккуратно поднял носилки. Толпа отодвинулась, кто‑то пробормотал молитву, кто‑то сделал селфи. Марена посмотрела на яркие стекла и попыталась улыбнуться. Её улыбка была еле заметна, и в ней проскользнула жалость – не к себе, к тому миру, что принял её как феномен, как курьёз.

Подросток в последние секунды видео опустил телефон, посмотрел на экран и нажал «загрузить без редактирования». Он подписал: «Живая ведьма? Набережная». Через минуту два десятка уведомлений взлетели над его телефоном.

В потоке одно из уведомлений было другим. Оно пришло тихо, почти как шорох листа, и выглядело не как ещё один комментарий, а как сообщение от организации, которую обычно людям не показывали. На экране Алексей увидел короткий текст от контакта с пометкой «Приёмник – дежурный»: «Мы это увидели».

Алексей почувствовал, как что‑то внутри него охнуло и, одновременно, напряглось. Это был не просто сигнал тревоги – это была весточка из мест, где держали правила. Он понял, что их ночь только началась и что то, что сейчас уехало в машину скорой, уже перестало быть только чужим и стало чьей‑то задачей.

Камеры продолжали ловить отражения. По реке поползли огни, и где‑то вдалеке часы на башне пробили полночь. Марена лежала, сложенная в носилках, и из её рук капала последняя капля воска – маленькая тёмная точка на светлой ткани. Это была черта между временами. В воздухе запахнуло серой и дождём.

Алексей посмотрел на экран ещё раз. Сообщение мигнуло, как предупреждение. Он не знал, от кого именно, но понимал: его дежурство теперь – не просто работа. За видео уже начали тянуться пальцы, те, кто умеет видеть не то, что снято, а то, что осталось в паузе между кадрами.

– Мы это увидели.

Глава 2

Двери приёмника захлопнулись мягко, как книга, которую пытались открыть наугад. В коридоре пахло хлоркой и кофе, лампы гудели высоким, тонким звуком, который успокаивал людей не больше, чем белые простыни. Каталки скрипели по плитке; по полу катился отрывистый ритм – два толчка, пауза, два толчка. Марена слушала это так, как раньше слушали бой барабана перед обходом – привычно, но чуждо.

Её положили на каталку в бледном одеянии, соскобленным воском, с пятнами крови на ткани. Холод лампы сделал её лицо плоским, лишил объёма. В ухе стоял гул – не музыка, а сгущённый шум города, который теперь был на расстоянии витрин и стекол.

Медсестра проверила пульс. Тонкие пальцы дернулись, когда каснулись кожи – она ожидала слабого тика, но услышала нечто странное: переменное и рваное, как будто кто‑то пытался считать ритм по чужим часам.

– Дайте позицию, – сухо сказала женщина в синем халате, куда втиснулась бейджом. – Травмы, огонь? Химия?

– Снаружи сказали – обожжена, кровь. Поведение неадекватно, бормочет не по‑русски, – ответил парамедик. Его голос был ровным, но в нём дрожал небольшой запас тревоги, который не всегда удавалось спрятать под профессионализмом.

Марена смотрела по сторонам, но не на людей: на свет. Её глаза были влажные от ночного холода; в них лежал тот самый стариковский взгляд, который вытерпел войны и чёрные скрижали. Она попыталась сказать что‑то понятное – попытка упала, как мокрая ткань. Вместо этого из горла вырвались слова, которые здесь звучали, как крик из другой книги: Аз есмь… – короткие фразы, старые, коим не найти перевода на беглый телефонный разговор.

Врач на посту, молодой и слишком уверенный для такой смены, покосился на экран мониторинга. Камера над приёмником снимала всё; в углу экрана мелькал прямой эфир, уже набравший просмотры.

– Скорее всего, делириум, – произнёс он так, будто это было объяснение от всех явлений сразу. – Ночные рейсы, интоксикация, возможно попытка суицида в старинной одежде. Осмотрим голову, сделаем общий анализ, УЗИ, КТ, – список процедур слетел с языка ровным, отточенным каскадом.

Слова лились, но не доходили. Марена слушала их, как слышат ходящих по крышам людей: ровно, отстранённо, и понимала, что ей предлагают защиту, которую она не просила. Ей предлагали наркот – усмирение, но не попытку услышать.

– Она говорит на другом языке, – сказал парамедик тихо и протянул планшет врачу. На видео с набережной, в том коротком клипе, была она же: обугленная рубаха, свеча в руке, маленькие круги на коже. На записи голос её тоже был – странный, негладкий, но быстрый. Врач глубоко вдохнул и отложил планшет.

– Психиатрическая консультация, – вынес вердикт он. – Седативные. Социстиуация вокруг – хайп, вам это знакомо. Закроем протоколом.

Алексей стоял в тени дверного проёма и слушал. У него в кармане телефоне вспыхнуло сообщение: Приёмник – дежурный: «Мы это увидели». Оно было простое и прохладное, но теперь в его голове вместо спокойной последовательности рутинных ночных дел застревал другой план – осторожный, внимательный, как при разминировании.

Он поднялся и подошёл к каталке.

– Никаких уколов без меня, – сказал он коротко. – И снимки – полные. Я хочу, чтобы фото и видео остались в оригинале. Никаких клипов в сеть, пока не разберёмся.

Возражение было в мимике врача, в ткани рукава медсестры. Тут была система – ярко белая и быстрая: держать очаг под контролем, чтобы никто не пострадал. Но Алексей видел не только тело и следы; он видел линии на коже – те самые письмена, которые не укладывались в списки ожогов и отравлений. Он видел помеху в воздухе, как видел её на набережной: сменно падал свет, телефоны дрожали.

– Что вы предлагаете? – врач приподнял бровь.

– Продолжаем обследование, – ответил Алексей. – Но перед всем – документы. И закройте наружные камеры от прямого эфира. Один кадр может разнести толпу.

Медсестра зашипела губами и шагнула к монитору, пытаясь закрыть трансляцию, но в тот же миг на её экране всплыли комментарии: «Где набережная?», «Это фейк», «Приезжайте, я в прямом эфире с парковки», «Она ведьма». В нижней части экрана уже плясали маленькие значки – лайки, сердечки, вопросы, карта репостов. Интернет сделал свой стандартный математический расчёт: число глаз умножало угрозу.

Тем временем в комнате для приёмки начали проводить стандартный набор: кровь, рентген, ЭКГ. Марена хрипела при этом – она пыталась держать сознание, но мир вокруг стремительно подчищал её ритуалы, как ветхую картинку под лампой.

Кровь взяли холодной иглой. Алексей смотрел не на флакон, а на надпись на этикетке: время, имя, штрихкод. Всё под протокол. Он не доверял словам «психоз» так же, как не доверял новичкам с быстрыми диагнозами. Сегодняшняя ночь требовала другого – внимания к деталям, которые система обычно игнорировала.

Монитор сердца висел на стене и тикал зелёной линией. Показания были робкие: низкая температура, учащённый пульс, странные скачки дыхания. Медсестра, молодая и уставшая, поправила датчик на лодыжке. Липкая полоска вздохнула и отлиняла.

Её глаза на секунду расширились. На мониторе по правому краю вспыхнуло короткое, резкое эллиптическое поле – не аритмия, не техническая неисправность. Как будто кто‑то мгновенно добавил в график чужую рукопись: кривая прыгнула, застыла, и линия пошла ровнее прежнего.

– Что это? – спросил врач, и в слове была неловкость врача, который видит показания, но не может применить к ним известные инструменты.

Параметры мерцали; на экране ЭКГ появилась дуга, как если бы кто‑то обвел её пером из другого века. Датчик дыхания закашлял, выдал помеху, а затем показал резкий скачок: из трёхзначных цифр сердце просело на мгновение, потом подпрыгнуло до неестественно высокого пульса. Врач выронил перчатку; она упала на пол и остановилась.

– Переставьте датчик, – приказал Алексей холодно. – Проверьте провода. Это нам нужно зафиксировать.

Они проверили провода. Всё было на месте; система не показывала короткого замыкания. Тем не менее на мониторе оставался след – как отпечаток ладони на стекле. Медсестра щурилась, но ничто из того, что она знала, не подходило под картину.

В коридоре, на другой стороне города, Егор уже раскладывал телефон на стопке книг, подстраивая свет и угол камеры. Его эфир начал с простого – «ребята, кто видел, это набережная», – и за ночь вырос до сотен зрителей. Он читал чат вслух, как кто‑то читает судейские записи: координаты, пересказ, сомнение, ссылка на видео.

«Кто‑то из хакеров, закройте прямой эфир».

«Она живёт? Там камеры?»

«Понял, набережная у старой часовни. Я в пути».

Егор говорил мягко, иногда растягивая слова. Его голос был одновременно детский и серьёзный; он верил, что мир нужно смотреть в упор, не прячась за экраном. В чате появлялись предложения: кто‑то давал точную привязку по карте, кто‑то предлагал зайти с парковки, кто‑то ругал за хайп.

– Слушайте, – сказал Егор в камеру на миг по‑настоящему серьёзно, – если кто‑то будет на месте, пишите мне адрес, кидайте фотки. Я иду к приёмнику, но не один. И не трогайте её, ребята. Если что – звоните 03.

Он перескакнул на источник новостей, где люди подтверждали приезд скорой; затем вернулся в эфир и читал новые сообщения. Чат завёлся; эмодзи, мемы, два прямых репоста. Люди делали своё: превращали случившееся в представление и в коллективное расследование одновременно.

В приёмнике Марена всё больше отказывалась от предложенной помощи. Она пыталась поднять руку, и пальцы её судорожно сжимались в кулак. Внутри неё кто‑то шептал древние тексты, и эти слова имели вес. Они не приносили ответа медицине.

– Помочь? – врач попытался ещё раз, мягче. – Вы понимаете, что мы сделаем всё, чтобы вам стало легче?

Она открыла рот. Слезы покатились по щекам, но слова были те же незнакомые фразы. Медсестра поморщилась: похожие звуки слышали бы в театре, но не в приемном.

– Сначала снимки, потом выясним, – произнес врач, и тон его стал стеклом.

Рентгеновский аппарат щёлкнул, его струнный звук резанул в тишине. Снимки отправили в PACS, два техника дали быстрый комментарий: особых признаков переломов нет. Но на одном кадре – на мягких тканях груди – камера зафиксировала нечто, что выглядело как тонкие тёмные линии. Радиолог отметил артефакт, но ничем это не объяснил.

– Возможно, артефакты от сигнальных волокон, – сказал он. – Переснимем позже.

Когда Марена потеряла сознание на короткую минуту, это произошло тихо – не как падение, а как щёлчок, когда кто‑то выключил лампу. В руке она сжала краешек простыни, ногти вдавились в ткань.

И в ту же секунду коридор погас.

Лампы погасли с мягким гулом. Тот самый гудящий звук исчез, и в тишине слышался только снова учащённый пульс монитора и дыхание людей.

На мониторах приёмника внешний видеопоток замигал, и в кадре, где обычно были ровные коридоры и контрольные камеры, появилась странная прозрачная рябь – будто кто‑то прошёл ладонью по стеклу времени. Камеры, которые обычно давали ровную картинку, показывали искажение: свет искажен, фигур неясны, а посередине – место в темноте, где пляшут вехи старинного узора.

Егор в эфире замолчал на долю секунды. Чат, который всегда был громким, одновременно заполнился сообщениями, как будто все говорили в один рот.

«Она делает это снова» – сообщение всплыло на экране и накрыло собой все остальные.

Алексей, стоявший возле каталок со сжатыми кулаками, посмотрел на монитор. В кармане у него снова мигнуло сообщение: «Мы это увидели». На экранах приемника появилась та же рябь – застывшая, как отпечаток, только теперь она была не снаружи, а в их собственных стенах.

В тишине, которая длилась в несколько секунд, даже дыхание показалось чужим. Никто не знал, что дальше делать: выключить аппараты, вызвать электрика, стряхнуть пугающее ощущение и вернуться к протоколам – или слушать те старые слова, которые Марена повторяла, и понять, кому они адресованы.

Чат Егора взорвался. Сообщения плевались одно за другим, в них был страх, в них было восторженное любопытство, в них была угроза: люди хотели видеть, понимали, что здесь рушится их способность объяснять.

Она делает это снова.

И никто не мог ответить, почему.

Глава 3

Замок на двери палаты щёлкнул так, как будто подчеркнул решение за всех: наблюдение. В узком коридоре психиатрического отделения звук отдавался металлическим эхом; лампы висели в ряд, банальные и уставшие, и давили светом, который не согревал. По стенам прикреплены таблички с официальными фразами – режим, порядок, права пациента – и в этом белом порядке всё казалось управляемым, пока мир не начинал говорить на другом языке.

Её уложили на постель в одиночной палате с высокими стеклянными окнами, но окна эти смотрели на внутренний двор больницы, где, казалось, ночной город оставил меньше глаз. Простыня скользнула по холодной коже рук, и кто‑то мягко, по инструкции, вложил манжеты на запястья – широкие, пластиковые, небуйные. Марена слушала цоканье застёжек как чужеродную музыку. В груди – старое и новое: страх вернуться в «ячейку», привычка к ритуалу и необъяснимая надежда, что никто не возьмёт у нее её слова.

– Наблюдение на 24 часа, – сухо сказала женщина‑медсёстра, вставляя карточку в папку. Её голос был ровный, как экзаменационный билет. Она не смотрела ей в глаза; здесь не спрашивали разрешения, здесь фиксировали факты.

Марена пыталась вспомнить звук, что вела её на набережную, но помнила только запах горелого. Слова застревали у неё в губах; язык не успевал согнуться под новыми формами. Она смотрела на лампу и видела под ней круги, как от угля, едва заметные на коже.

За стеной коридора стало слышно больше голосов – не только персонала. Фон мобильных уведомлений, быстрые шаги, скрежет штативов. Алексей, стоявший у двери, выслушал доклад через плечо врача и держал в руках телефон, на экране которого снова мигало сообщение: Мы это увидели. Он почувствовал, как привычный порядок его дежурства ломается на мелкие щепки, и в ответной реакции возникла странная растяжка: долг – и жалость. Его взгляд пробежал по лицу Марены, оставил на ней короткую линию тепла, и на этом маленьком жесте держался весь его конфликт.

– Никаких лишних публикаций, – сказал он тихо медсестре. – Всё оригиналы, все носители забираем, пациенты под наблюдением, пока не приедут специалисты от Аномалий. Запрет на вход посторонним.

– Ясно, – ответила она. Но её пальцы дрогнули у монитора, где полоса чата Егора уже вырвалась в эфир: сотни зрителей, координаты, смайлы и тревожные сообщения. Молодой парень кроме якоря камеры держал в руках и пачку бумажек с отметками, будто готовился к походу.

Когда Егор вошёл в приёмник, он ещё не представлял, как быстро сойдутся его наивность и реальность. Он шёл с камерой в руке, шарф намотан на шею, рубашка смята. В глазах – то детское любопытство и убеждённость, что правда должна быть показана. Он включил трансляцию прямо на пороге и направил объектив на Алексейа.

– Ребята, я у приёмника. Она тут, на самом деле. В прямом эфире, – заговорил он в кадр и тут же стал читать чат вслух. – Пишите, кто там, пишите, если кто может подойти. Не трогайте её, слышите? Не трогайте.

Ему аплодировали в чате смайлами и каплями опасности. Несколько зрителей писали, что уже выехали на место. Один прислал скриншот с привязкой на карте: ближайшая парковка – десять минут пешком. Из всех вмешательств его было не удержать.

Медперсонал стало раздражать: камера, шум, дополнительное давление. Охрана отреагировала быстро – двое мужчин в чёрном появились в дверном проёме, прикрыли проход и загородили камеру своими фигурами. Алексей видел, как мелькает у Егорова лица радость и легкий страх. Он подошёл ближе.

– Ты что, чувак, отойди, – сказал один из охранников. – Нельзя. Техника, персонал. Уйдёшь – это будет считаться препятствием.

– Я записываю для правды, – Егор ответил почти по‑детски, но уже громче, чтобы его было слышно в эфире: – Она не просто больная, ребята. Я видел видео на набережной. Кто‑то уже за ней следит.

– Кто за ней? – охранник вытянулся, его голос стал жестче от чужой угрозы. – Если ты мешаешь – пойдём вон. Мы вызываем полицию.

Егор не отступил. Он держал камеру перед лицом, говорил в неё и одновременно всматривался в двери, как будто искал внутри ответ на незримый вопрос. Его голос дрожал от волнения, но в нём была решимость. Он мешал. Он помогал. Он был живым маяком для тысячи чужих глаз.

В том же коридоре, в другой руке жизни, медсестра затянула запись в карту и надела на Марену мягкие удерживающие ремни – процедура, не страшная по словам протокола, но убийственная по смыслу: человеку, который помнил свободу, приковывали свободу к кровати. Марена выдохнула. Каждый вдох у неё был как шаг по тонкому льду.

И тогда случилось то, что ни врачи, ни камеры не могли полностью объяснить. Она не кричала. Не делала вид. Просто поднесла ладонь к краю кровати – к холодному металлу – и вдруг материал словно принял её прикосновение. Температура вокруг пальцев упала; из краёв ткани возникли мельчайшие кристаллы инея, как будто кто‑то провёл над простынёй ножом холода. Свет лампы на секунду затрепетал, мониторы в соседней комнате вспыхнули и погасли, двери автоматические сделались тише, магнитные замки сдались с фрагментированным щелчком.

Электроника умирала не сразу, а как будто её тихо отрезали: экраны замигали, часы остановились на полуслове, табло у двери померкло. В воздухе появилось знакомое золото – запах серы, тонкий, почти неуловимый, который раньше сопровождал её ритуалы. А вокруг сработал инстинкт паники и любопытства: телефоны зрителей зашкворчали, и на сотнях камер началось автоматическое сохранение.

Охранник рванул к панели управления дверью, но та уже была разомкнута. Дверь в коридор открылась. Марена поднялась, ногти вцепились в простыню, но манжеты на запястьях были свободны. Она сделала всего два шага и прошла между людьми с тем спокойным, почти древним достоинством, с которым человек выходит из дома, оставив за собой ключи на столе.

Егор, не веря счастью, повернул камеру и запрыгнул в след, снимая каждый шаг: лица, шорты охранников, перекошенные светильники, и наконец Марену, которая шла по коридору, как странница, которая точно знает дорогу. В его эфире взрыв: чаты, репосты, прямые пересылки в мессенджеры. Зрители кричали в тексте, кто‑то обещал приехать, кто‑то советовал не мешать, кто‑то уже вызывал людей из волонтёрских сообществ. Кадры летели в сеть, как искры.

Алексей стоял в дверном проёме и чувствовал, как под ним раздвигаются два мира – мир приказа и мир человека. Он мог закрыть проход, прижать её обратно и оформить всё по протоколу. Мог бы. Но увидел в её лице не угрозу, а ту же самую усталую решимость, что позвалась на набережной. Глоток репутации, шаг человечности – и он сделал шаг в сторону, едва заметный для посторонних. Дверь за ней захлопнулась. Он услышал, как кто‑то внизу среагировал сиреной, но слишком поздно: толпа внизу уже узнала правду – или ту её часть, что могла принять камера.

Марена вышла на холодный двор; ветер ударил ей в лицо. Она шла мимо грузовой калитки, в которую вошла не через крючок, а потому что механизм, привязанный к ночной сети, поддался её тихой команде. Камеры на парковке записали силуэт, тонкую фигуру, уходящую вдоль стены, и на экранах телефонов появились теги и цитаты. Кто‑то кричал её имя в попытке застать, кто‑то уже снимал шаги.

Егор бежал вслед и кричал, чтобы люди не трогали её. Он не мог знать, что его поток одновременно спасал и предавал: благодаря ему тысячи глаз видели путь, где она могла скрыться, но тысячи глаз также записали её выход. В его прямом эфире появилось видео из приёмника, затем кадры с улиц, карта положения, и слово «побег» вплелось в описание.

Когда Марена растворилась в ночи – не в драматическом исчезновении, а в медленном и сдающемся в другому городу ритме – Алексей проверил телефон ещё раз. На экране было новое сообщение, пришедшее в ту самую закрытую цепь, что он отмечал ещё с утра.

Сигнатура подтверждена. Подряд – Лидия. Включаемся

Эти слова отрезали воздух чисто и холодно, как нож. Они были не вопросом – а приговором. И в том мгновении Алексей понял, что бегство стало началом другой сцены, куда придут люди, умеющие не только смотреть, но и брать. Марена уже не была просто побегом. Она стала делом.

Глава 4

Витрина кафе светилась медово, как рана, и оттуда тянул запах свежего теста: корицы, масла, сахарной пудры. Ночной рынок рядом с набережной работал уже полночь – у прилавков шевелились продавцы с фонариками, продавали ламповые лампы, платки с ручной вышивкой и чай в термосах; люди тянули к себе тёплой рукой пакеты и телефонные экраны. За окнами улицы город казался ближе и мягче: лампы отражались в реке, неон начал таять в воде. Внутри кафе было тепло, и это тепло пощекотало ей ребра так, будто предложили руку помощи, которую можно было ухватить и без боязни уронить.

Кира стояла за стойкой с такой скоростью, будто ночь была её естественным временем суток: быстро, с улыбкой, без лишней драмы. Яркая челка, тату на пальце – крошечная веточка, – говорила о том, что она привыкла к заметным мимолётностям. Когда Марена вошла, Кира почти не моргнула, только подпрыгнула губами в приветствии, как будто встречала опоздавшего к столу друга.

– Чёрт, – прошептал Егор в кадр, едва Марена села у окна. – Народ, у меня тут исторический фрагмент в живом эфире. Ставьте лайки, но без фанатизма, слышите? Не трогайте её.

Егор держал телефон на штативе у стойки, его лицо в свете монитора было бледным, но не от страха, от возбуждения: человек, который нашёл дело жизни, пока никто не просил. В зале уже собралась горстка людей – кто‑то по делам, кто‑то ради любопытства. Камера Егора ловила их лица, ловила и Марену, которая сидела, как птица на чужом балконе, и поначалу не знала, куда деть руки.

Кира подала кружку с кофе; пар поднимался цепочкой и рубчикомрезал ночь. Марена взяла кружку обеими руками. Кофе был горьким, с тёмными пузырьками на краю; она попробовала и зажмурилась – напиток жёг не так, как огонь прошлого, но его тепло было понятным и устойчивым.

– Не много для начала, – посоветовала Кира и подмигнула Егору. – Если будешь стримить, минимум паузы. И пряжки тут у меня в шкафу, если захочешь переодеться.

Переодеться. Это слово звучало как странный ритуал, но не запугивающий – скорее, как возможность поменять кожу на лучше подходящую для улицы. Кира принесла толстую серую толстовку, джинсы и пару носков – «на случай», – сказала она, – «чтобы смотрелось не как костюм из фильма, а как человек». Марена сначала упрямо держала старую рубаху, будто та могла ещё рассказать, кто она, но затем смяло плечами и взяла одежду. Ткань была странно мягкая; запах современности – порошка и синтетики – слегка щекотал ноздри.

– Ты как? – спросил Алексей, появившись у дверей кафе в тёмной куртке. Ему было видно, что он держит дистанцию: не вмешиваться, но не отпускать. Его взгляд искал детали: камера, лица, двери. Он всегда выбирал место, откуда можно было видеть улицу и людей одновременно.

– Я помогаю, – ответила Кира легко. – У нас тут свободный уголок. Он тихо добавила: – Но мы не держим нарезку для мемов. Понимаешь?

Её слова не были проповедью, скорее – предупреждение. Её глаза бегали по монитору, где чат Егора успевал заполоняться эмодзи и советами: «Дайте ей теплую кофту», «Не показывайте адрес», «Парни, кто открыл карту – закройте». Люди хотели помогать, но помощь у них была вмонтирована в привычный механизм – лайк, репост, совет участника толпы.

Марена, накрывшая руки толстой тканью, попыталась впервые включить телефон. Кира показала, как провести пальцем, где искать приложение для блога, как написать коротко, а не ждать длинных слов. Всё это – камера, лайвы, хэштеги – было ей новым миром, но не чуждым: она видела в этом инструмент. Слова, выкладываемые ею, могли вернуть ей голос, но голос, который можно было бы контролировать.

Кира наклонилась, поправляя шнур на телефоне.

– Сначала профиль, – сказала она. – Никто не пишет «зовите меня Мареной из XVII века». Пиши коротко. Люди любят честность, но в маленьких порциях. И прячь геолокацию. Я дам вам гостевой вай‑фай, у меня знакомые в хостинге – закрытый туннель, но помни: чем больше ты расскажешь, тем легче тебя найдут.

Марена ткнула в экран, пальцы дрожали, как у человека, который впервые берёт в руки инструмент чужой эпохи. Ей потребовалась минутная пауза, чтобы решить, что писать. Её внутреннее сопротивление было и стыдом – что сказать людям, которые увидели только её рубашку и кровь – и желанием быть понятыми.

– Я попробую, – сказала она тихо. – Но слова у меня… другие.

Кира улыбнулась и поставила руку на плечо, как бы подтверждая договор.

– Скоро научишься обманывать алгоритмы. Немного иронии, немного фактов, немного тёплого. И не забудь фото. Люди любят лицо.

Егор переключил камеру ближе. Наверное, впервые за ночь Марена почувствовала, как это – быть показанной по собственному согласию. Её лицо было в мягком свете, и это светилё не спрашивал разрешения. Она взглянула в объектив, и изо рта вырвалось ровно то, что Кира подталкивала: простая правда, но в форме, которую современный интернет мог принять.

Марена вывела текст в поле заметки. Это выглядело почти как ритуал: жёстко выверенные слова вместо трав и свечей. Она набирала медленно, выбирая каждую букву, как когда раньше ставили знаки на свитках.

Она написала от первого лица. Тон получился легким, с явным зазывным элементом, но не фальшивым:

«Я не знаю, как здесь правильно говорить, но попробую. Меня зовут Марена. Я не актриса и не художница – я просто человек, который вдруг оказался в вашем времени. Могу ошибаться с телефонами и с кофе, но могу рассказать правду о том, что вижу. Спасибо тем, кто не кричит и не делает селфи. Пока что мне нужен просто угол и хлеб. Буду писать. P.S. кофе очень горячий, где вы покупаете такие вещи?»

Это был пост ровно в том стиле, который Кира предсказывала – немного шутки, немного откровения, немного просьбы. Её подпись – короткое имя и эмодзи: свеча – была одновременно смешной и несмешной деталью.

Егор, читая текст вслух в эфире, добавлял: – Да, ребята, подписывайтесь, это её первый пост. И давайте нормально: не гонитесь за адресом, кто приедет – держите себя в руках.

Комментарии посыпались как мелкий град: «подписался», «это так искренне», «поможем чем сможем», «осторожно, мамкины детективы уже копают». Кира показала Марене, как отмечать пост хэштегом и как отключать геолокацию. Марена послушно кивала; в её глазах иногда пробегали старые тени, но они не держали её так туго, как раньше.

Алексей стоял в углу, руки в карманах, и смотрел не на экран, а на дверь и на улицу за стеклом. Он понимал динамику: чем больше людей увидят, тем ниже шанс у них не наделать глупостей, но выше – шанс, что появятся те, кто почесал нос и сказал в нужной комнате: «Это наш интерес». Его пальцы проигрывали бессознательный ритм на бедре; он думал о протоколе, о том, как не допустить массового нарушения. Он подошёл ближе и сказал тихо, чтобы только ближайшие услышали:

– Слушайте, любая публикация – это и плюс, и минус. С одной стороны, мы можем контролировать историографию её нахождения, с другой – делимся сигналом. Если кто‑то приедет по адресу – это может превратиться в травлю или в ловушку. Пожалуйста, не давайте точных координат.

Егор моргнул, удерживая кадр, и прочитал часть чата вслух, где уже шли советы и ссылки. Чувство победы и ответственности в его голосе было заметно: он не просто хотел траффика, он действительно хотел помочь.

– Договорились, – согласился он. – Но люди хотят знать, где и когда. Они включаются, если есть интрига. Наша задача – держать границы.

Кира кивнула и, показав рукой на Марену, спросила:

– Хочешь, чтобы я сделала профиль привязанным к нашему кафе? Так будет проще с интернетом и безопасностью. Мы спрячем координаты и оставим сообщение: «Встречи – по записи». Это даст нам контроль.

Марена подумала секунду и заняла позицию: быть услышанной, но не пойманной. Это её новый выбор: выступать или исчезать. Она выбрала выступать.

– Да, – сказала она тихо. – Сделайте по‑простому.

Кира поморгала и уже в смартфоне подготовила почтовый ящик, пароль, закрытые настройки. Пара кликов, немного протоколов – и мир начал записывать её. Она попробовала новое слово: «подписывайтесь», и в нём было что‑то от приказа и от просьбы одновременно.

Пока в кафе плёлся живой эфир и люди обсуждали, как распределить помощь и поддержку, Алексей снова на миг посмотрел на улицу и заметил движение у противоположного бордюра – тёмную фигуру, выходящую из тени, и затем автомобиль: чёрный, фар в нём не было, как будто корпус тихо выпил свет. Машина остановилась в нескольких метрах от входа кафе. Внутри его сознания всё замерло на той секунде, когда его служебный инстинкт заметил возможную связь и начал выстраивать план.

Он негромко сказал:

– Кто‑то на улице. Чёрная машина. Двое вышло.

Слова просочились до Егорова микрофона с задержкой, но не ускользнули от чата. В сообщениях чуть в стороне появилась паника – и любопытство, как всегда, подбрасывало щепотку азарта.

Егор, машина и двое в штатском сразу оказались в эфире: камера его натянула окно, на котором тёмные силуэты двигались к автомобилю, и чат перекосило в просьбы: «Снимай», «Кто они?», «Наблюдение?». Марена почувствовала, как что‑то старое в ней отреагировало на чужую походку: в своей истории она читала шаги людей, которым не хотелось вмешиваться в дело слабых, но сейчас в её желудке опустилось иначе – страх и уважение одновременно.

Кира положила руку на её плечо почти машинально: поддержка, укрытие. Егор выключил звук в эфире, чтобы не нагнетать людей, но оставил картинку – и тот самый ход оказался распахнутым: миллионы взглядов – и одна неизвестная машина всего в нескольких шагах.

– Они в штатском, – пробормотал Алексей. – Следят.

Кира посмотрела в окно и забрала взгляд: у неё было то, что называется «сетевой нюх»: она понимала, как быстро интернет превращает факт в охоту. Её губы сжались.

– Пока не делайте резких движений, – сказала она. – Закройте эфир по местоположению. Не комментируйте, кто будет заходить и выходить.

Егор поджал губы, но его зрители уже начали стягиваться по сообщениям и фотографиям. Chat взрывался – и в этом взрыве, как в прорехе ночной тишины, появилась одна фраза, написанная холодно и чётко: «Мы знаем, где она». Комментарий не был анонимным только формально – аккаунт выглядел как собранный пул: подписи, серые аватары, тихий сарказм.

Камера Егора выхватила очередной кадр улицы – чёрную машину, теперь уже с двумя людьми, которые шли от неё. У них не было бейджей. Одеты были по‑деловому, в штатском, и движение их было скоординировано, как поход у рыбачьей сети: целеустремлённо и без лишних жестов.

Алексей вытащил телефон и набрал знакомому в закрытой линии. Его голос, когда он говорил, был коротким, как приказ: – Приёмник видит наблюдение на улице. Черная машина, двое в штатском. На связи.

В кафе на столе остались кружки с кофе, серые толстовки, телефонные экраны и чаты, в которых люди пытались понять, что именно начинается: спасение, травля или ловушка. Марена держала свою первую запись в блоге в уме, как записку. Она чувствовала, что дали ей слово – и теперь за этим словом следят не только её новые подписчики, но и те, кто умеет брать.

Она посмотрела на Егорa, на Киру, на Алексeя. Каждый из них был своим щитом: Егор – светом, который может злить и спасать одновременно; Кира – сетью, что умеет прятать; Алексей – линией, которая способна закрыть дверь. В глазах у Марены промелькнуло то, что бывает, когда принимаешь решение: тихий вызов и мягкая надежда.

Что она запишет следующей? Как много можно показать и как мало нужно сказать, чтобы не дать их схватить?

За окном, за стеклом, двое в штатском присели у машины, разговаривали коротко и смотрели в сторону входа кафе. В чате Егора комментарии уже перетекали в координаты и скрины. И в этот момент, как будто кто‑то нажал на тонкий ключ сети, пришло ещё одно сообщение, длиннее и холоднее первого: «Мы знаем, где она».

За стеклом люди в штатском поднялись и пошли к двери кафе.

Глава 5

– Они заходят, – прошептал Егор, и его голос в эфире треснул, как провод под дождём.

Камера в его руке дрожала. В чате били всполохи: эмодзи, просьбы спрятать координаты, кто‑то уже скинул карту с отмеченной витриной кафе. За стеклом крошечные тени приближались – двое в штатском, быстрые, без бейджей. Алексей стоял у двери, плечи напряжены, но лицо было ровное, как всегда: сначала увидел, потом думал.

Кира схватила пакет с оставшимися булочками, сунула его Марене в руки и шепнула:

– По мосту, через рынок. Подземный переход будет чище от людей.

Марена встала медленно. Её кожа горела изнутри, будто под рубахой снова разгорелась угольная спираль. Она посмотрела на ладони – старые линии разбегались, ещё тёмнее на кончиках пальцев. В глубине её мысли шевельнулась старая цена: каждое применение – след, каждая помеха – плата. И всё равно решение уже было принято.

– Я с вами, – сказал Алексей коротко. Он сделал шаг в сторону, чтобы закрыть проход тем, кто мог помешать. Никто из стражей кафе не знал, что он уже позвонил в свой канал и попросил небольшую поддержку – пару машин на соседней улице, немного громкой техники, чтобы прикрыть выход.

Спуск с площади через ночной рынок был ровным и тесным. Продавцы складывали одеяла, сворачивали светильники. Запах корицы смешался с машинным – бензином, нагретым металлом, и тем старым знакомым запахом серы, который Марена ощущала как фон, когда воздух становился тоньше. Под ноги попадали картонные коробки и пакеты; камеры над прилавками заметно вздрагивали, когда Марена проходила мимо.

Егор вёл эфир по привычке: кадр в кадр, лица, комментарии. Иногда он говорил вслух, предлагая зрителям маршруты отвлечения: отправьте людей на северный вход рынка, напишите там в чат, что кто‑то падает; снимайте, но не делитесь координатами. Это было ловкое сочетание надежды и манипуляции – он понимал, что его аудитория одновременно помощник и угроза.

– Слушайте, – шёпотом велел он, – кто рядом с рынком, станьте группой у киоска с зеленью. Загружайте фото, флешмоб, моргаем фонариками. Чем больше людей, тем дольше агенты будут думать.

Народ послушался. Через несколько минут на трансляции появились кадры: ставшие живой и шумной толпой лица, светящиеся телефоны, кто‑то записывал странное «перформанс‑помощь». Это сработало: двое в штатском сперва остановились, переглянулись, затем двинулись медленнее, чтобы проверить, не ловушка ли. Их машина стояла на несколько метров дальше, фарами во тьме, как чёрный глаз.

Но сеть – штука со своим характером. Кто‑то в чате, ради репутации или из тупой любопытности, скинул привязку парковки. В то же мгновение другой пользователь прислал фото, сделанное с балкона соседнего дома, с подписью: "они в черном уже у заднего входа". Координаты – в два клика. Нервная крошка информации рассыпалась по городу.

Агенты Лидии не ждали подсказок. Их машины двинули плотнее, два человека разделились и ушли параллельными маршрутами, пытаясь замкнуть кольцо. Один – к подземному переходу, другой – через мост. Они шли слаженно, без лишнего шума, с инструментами в сумках: датчики, которые улавливали нарушения электросети, сканеры для микроследов, крошечные устройства для взлома камер. Всё это было не театром – это была работа.

Марена и Кирa шли вместе, Алексей – немного позади и правее, Егор – с камерой и телефонным штативом у плеча, как флажок. Они заходили в узкий подземный переход, где стены были в плакатах, запах гари и плесени, эхо шагов. Внизу, у турникетов, звук поезда уже начинал приближаться – металлическое дыхание подземки.

– Быстро, – сказал Алексей. Он вытащил фонарик и, не сводя глаз с темных выходов, прошёл к турникетам первым. Его движения были точны: он знал, что первый турникет – место, где можно выиграть секунды. Маленькие задержки, созданные человеческим телом и грамотной речью, могли решить, уйдут они в толпу или попадут в ловушку.

В это время Егор продолжал в эфире: показывал, где толпа, где безопасные проходы, подталкивал волонтёров на пути отвлечения. Зрители скидывали фото, кто‑то подбегал к киоскам, создавая живой щит. Это работало как вал, который отводил часть поисковой силы. Но одновременно на большом расстоянии появлялись новые глаза: чаты пересылали ссылки, хештеги множились, и в какой‑то момент в эфире у Егора всплыли изображения от людей на мостах – «вид на вас сверху». Кто‑то уже поднимался по ступеням наблюдать.

Марена чувствовала, как пространство вокруг неё сжимается. Её шаги стали прерывистыми; холод будто поднимался от стен и оседал на коже. У магии были свои «счёты» – короткие и болезненные. Она присела на корточки у турникета, схватила его край ладонью и закрыла глаза. Слова, старые и сухие, всплыли в груди, как рыба к поверхности. Ей нужна была дыра во внимании электронного глаза; пара секунд, чтобы пройти.

Она не думала о последствиях, пока не почувствовала цену: сначала мир стал казаться размытым, как кадр с плохим соединением. Голоса растянулись, телефоны зашипели, лампы мигающе‑потухли. Турникеты глухо дернулись и замерли, их электронные замки дали фальшивую ошибку. На экране камеры Егора появилось рябь искажения – картинка расползлась, пиксели сделали паузу.

Но магия требовала платы. Марена упала на колени – не от усталости, а от зубчатой боли в ладонях. На коже вспыхнуло новое свечение: тонкие линии, которые выглядели как разрезы, расползались по запястью. Запах серы ударил прямо в нос. Кира опрокинулась к ней и с силой сжала руку, поддерживая. Егор снимал и одновременно кричал в эфир, чтобы люди держались подальше, но камера всё равно ловила близкие планы: капли пота, блёклое свечение линий

Пару секунд турникеты не работали. Это были те самые секунды, которые нужны были. Проход затянулся, толпа прошла скользя, и они – Марена, Кира и Алексей – вырвались за сетку, в первую подземную лавочку, где воздух был гуще от пара из канализационных решёток.

Агенты, которые подходили через другую сторону, застряли на лестнице. Один из них развернул планшет и крикнул в рацию: помеха на камерах в переходе. Наши датчики показывают аномалию. Сигнатура похожа на – и он замолчал, потому что в их сетке появилась метка, которую знали не все. Лидия любила слово «сигнатура». Это означало, что кто‑то с ней уже знаком.

– Они анализируют, – пробормотал Алексей. – Нас будут искать по следам. Магия не исчезает без следа.

– Я не хотела, – сказала Марена тихо, и в этой фразе не было оправдания, была только правда: страх повредить тем, кто рядом.

– Ты сделала то, что нужно было сделать, – ответил Алексей ровно. Он не говорил большего; слова тут были лишние. Его взгляд искал выход, план, хотя бы картинку следующего шага.

Они разошлись по линиям метро. Марена и Кира повернули налево, в сторону станции, Алексей – направо, чтобы прорваться к мосту и посмотреть, не замыкают ли его. Егор пошёл следом, держа камеру ровно на неё: ему нужен был кадр, но он всё больше чувствовал груз происходящего. В эфире шёл спор: кто‑то просил детальнее рассказать о её «симптомах», кто‑то сулил помощь, кто‑то уже отдал координаты полиции.

В поезде их ехало мало: поздняя смена, люди с усталыми лицами. По ряду сидений кто‑то засыпал с рюкзаком, водитель смотрел в зеркало, сигнал был слабый – на дальних станциях сеть иногда терялась. Марена села, положила руки на колени и держала дыхание ровно, как учат в молитвах: ровно и настойчиво.

Её магия не исчезала бесследно. Когда электричество в вагоне дернуло, лампы поморгали, и на потолке появилась тонкая черная линия, на мгновение похожая на узор. Один из пассажиров посмотрел вверх, потерялся в ней, но вскоре забыл. Егор в этот момент подмигнул в камеру и попытался переключиться на музыку, чтобы снизить градус паники в чате.

На мосту, на холодном ветру, задача усложнилась: внизу течёт река, а над ней – открытые пространства и камеры, висящие как глаза. Алексей увидел две машины, которые стремительно развернулись и заняли дугу у въезда на мост. Их цель – перекрыть выход на другой стороне.

– Стройся, – коротко сказал он, и в его голосе была та самая команда, которой не нужны были объяснения.

Марена поднялась, шагнула по перилам – не прямо, а вдоль них, как будто шла по канату. Ветер брался за одежду, и её волосы клочьями цеплялись за лицо. Она помнила мост из другого времени: старые перекладины, запах хвои и вой. Сейчас мост был современным – сталь и бетон – но под ней снова сжималось пространство. Она знала, что любые манёвры будут оставлять следы.

– Сейчас, – пробормотала она, и это было обещание себе и тем, кто рядом. Она снова использовала магию, но уже не в публичной схеме – коротко, строго и как нож. Лёгкое искажение в воздухе, как если бы пространство решило перевести шаг. Этот раз был дешевле по цене, но всё равно неприятен: у неё по коже прошёл холод, и на мостовой остался тонкий запах серы.

Камеры на мосту замигали, не показывая нескольких секунд. Это спасло их от немедленного визуального отслеживания. Но там, где глаза камер погасли, остались отпечатки – на асфальте тонкие черные узоры, мельчайшие прожилки, будто кто‑то царапал поверхность иглой. Агенты Лидии остановились и тут же начали собирать образцы: один включил набор для проб, другой – фотофиксацию на макросъемку.

– Это не обычный артефакт, – сказал один из них холодно. – Послеполучённая реакция на серу. Нужно лаборатория.

– Отправляйте образцы, – ответил тот, кто был явно старше. Его голос был голосом, который знает имя Лидии. – И трек на IP камер. И пусть кто‑нибудь закроет эфиры. Мы не дадим этому разойтись.

Тем временем на телефоне Егора снова всплыли сообщения. Чат уже был разорван на части: одни защищали, вторые шли на контакт, третьи просто наблюдали ради развлекательного элемента. И в тот самый момент его телефон зашипел особенным образом – не уведомлением чата, а коротким, холодным сообщением в мессенджере, который он держал для более «темных» связей.

Егор посмотрел на экран. Текст был краткий и сухой: "Аномалия зафиксирована. Координаты отправлены. Приготовьтесь." Сообщение не имело подписи, только система печати, которую могли использовать закрытые сети. Сердце Егора подпрыгнуло и в горле застрял вопрос: кто отправил? но ответ не пришёл.

В этот же миг Марена, остановившись у перил, подняла руку и увидела на предплечье новое пятно. Оно медленно расплывалось, будто лужица туши, но внутри него появлялся аккуратный рисунок – руна, которую она не могла сразу прочесть. Рядом Кира заметила и языком сказала ужасное простое слово:

– Смотри.

Знак на коже был холодным и тёмным, как печать. Он не болел, но как будто спросил: чья очередь теперь платить?

Егор поднял глаза от телефона. Его ладони дрожали. Сообщение было как команда, но вопрос был другой – для кого оно было предназначено? Для тех, кто шёл в чёрной машине? Для лаборатории Лидии? Или для кого‑то ещё, кто видел не только посты и лайвы, а то, что оставалось между кадрами.

Марена провела пальцем по руне. Она не знала ни имени, ни цели этого знака. Но она знала одно: это не конец. Это приглашение.

Кто‑то готовился. Но готовились они к чему – к защите или к захвату?

Егор смотрел на экран: сообщение не исчезало. Марена смотрела на ладонь: знак медленно проявлялся и пульсировал, как будто ждал ответа. Кто уже шёл к ним, подумала она, и голос в её голове не дал ответа.

Глава 6

На кухне съёмной квартиры пахло старым кофе и стиральным порошком, как будто кто‑то пытался отстирать ночь. Марена сидела на краю раскладного дивана в чужой толстовке, которую ей дал кто‑то из команды, и смотрела на ладони – там еще светились тонкие тёмные линии, как дорожки на карте. В окне виднелась неуклюжая вывеска кафе; за ней река – черная полоска, по которой стёкла офисов отбрасывали нерегулярный дискотечный свет. Она слушала город, в котором теперь приходилось жить: звук машин, далёкий лай собак, периодические вибрации от проходящего трамвая, и, как фон, постоянное жужжание сетей – не видимое, но ощутимое как тонкая дрожь в воздухе.

Кира перебирала вещи на столе, быстрыми уверенными движениями, как бариста, готовящая эспрессо на подачу. Пара крышек от контейнеров, носки, чехол на телефон с дополнительным аккумулятором. Её челка колебалась, когда она наклонялась, и в её движениях было то, что Марена уже знала: умение укладывать мир на места, пока он ещё дрожал.

– Снимай, – сказала Кира, пододвигая к Марене кружку с горячим чаем. Пар резал ноздри, оставляя след на коже, и Марена вдохнула, будто брала в себя кусок этой новой реальности. – Тёплое. Не глотай – сначала дыши.

Марена взяла чашку обеими руками. Тёплый край обжигал ладони. Было в этом действии что‑то дитящее: держать тепло, пока не станет ясно, как им распоряжаться.

– Спасибо, – сказала она, и голос её звучал тихо, неустойчиво. Это было больше чем вежливость – признание того, что кто‑то сделал для неё место в мире.

Егор сидел на полу у стола, камера на штативе, телефон в режиме прямой трансляции. Чат горел; картинка была расфокусирована – лица внизу, уведомления, список новых подписчиков, которые появлялись почти невидимым семенем. Он махнул рукой в кадр и улыбнулся всем этим людям, которые не понимали, куда заходят, но уже включились.

– Народ, – сказал он, – тут тихо, но важно: не сливайте адрес. Мы работаем по прикрытию. Кто рядом – держитесь на своих местах, не лезьте в подъезды. И да, не делайте мемов про волосы – это её стиль. Поняли?

Кира усмехнулась и кивнула. У неё был голос человека, который может обращаться одновременно к толпе и к уязвимому – и не смущается этого.

– Хорошо, – сказала она. – Я покажу, как работает телефон и блог. Сначала аккаунт, потом фото, потом – немного текста. Мы делаем безопасное пространство: без геолокации, без истории мест. Мы дадим ей голос, но не адрес. Поняли?

Алексей стоял у окна, плечи сжаты, куртка застёгнута до подбородка. Он держал в руке папку с распечатками: снимки с моста, крупные кадры асфальта с тончайшими узорами, которые почти невозможно было увидеть невооружённым глазом. Метаданные на карточке лежали аккуратно, как шифр: время, координаты, модель камеры, экспозиция. Он передал одну распечатку Кире, другую – Марене.

– Это с моста, – сказал он. – Я снимал дроном с соседней крыши и взял макро с подъезда. Смотри: время – минуту после того, как ты уходила. Метаданные совпадают с той камерой на набережной. Это не совпадение.

Марена провела пальцем по бумаге. Черный узор на фото выглядел как трещина, но в ней было что‑то выверенное, как письмена. Её палец дрогнул.

– Ты уверен? – спросила Кира.

– Уверен, – ответил Алексей. – И образцы тоже сняты. Микрочастицы серы на асфальте. На улицах они не берут такое просто так. Это след.

Он не сказал «угроза», но смысл висел в воздухе.

Кира поставила телефон на стол и, сев рядом, начала объяснять простое: как включить аккаунт, как отключить геолокацию, как сделать фото и не залить метаданные. Она говорила коротко, ясно, каждый жест сопровождала показом на экране. Марена смотрела и повторяла, пробуя сама. Были в этом движении ритуальные нотки: новые инструменты вместо трав и свечей.

– Имя? – спросила Кира.

Марена задумалась. Имя – это обещание остаться в мире. В старом мире она могла назвать себя иначе. Здесь требовалось выбрать слово, что не будет привлекать лишнего внимания, но передаст правду.

Она написала коротко: Marena. Candle (она посмотрела на смайлик свечи, который предложил телефон, и улыбнулась, нежно и почти виновато). Кира отключила опцию «поделиться местоположением» и включила двухфакторную аутентификацию через временный ящик, который был настраиваем у кафе. Егор сидел рядом и комментировал, читая вслух чаты, как будто это был хор, который нужно держать в тонусе.

– Лайв, – сказал он, – не сейчас. Сначала пост, потом лайв. Пусть пост переварит первичное. Контроль – это наше всё.

Марена набрала текст. Руки дрожали по‑другому – не от холода, а от того, что слово делалось мостом. Она писала не как раньше – без помпезности, с короткой ироничной нотой, которую подсказала Кира. Текст получился простым, личным и немного странным в своей честности:

Я не умею по‑вашему быстро набирать слова, но попробую. Меня зовут Марена. Я из другого времени – не для драм, а для правды. Я путаюсь с телефонами и кофе, но готова делиться тем, что вижу. Спасибо тем, кто не кричит и не делает селфи. Пока мне нужен угол, хлеб и немного терпения. P.S. кофе здесь горячий как в старой печи.

– Публикация, – сказала Кира и нажала кнопку.

Первые секунды прошли, как тот тонкий взрыв, когда бросаешь камень в воду: подписчики прибавлялись по пальцам, потом по десяткам, комменты залетали короткими сообщениями – «подписался», «рад, что жива», «авторитетно», «осторожно». Часть чата – та трекерская и хитрая – немедленно стала отслеживать рефы: кто репостнул, какие аккаунты активировались. Читатели отзывались разными голосами: добрыми, скептическими, практичными.

Егор держал эфир в фоновом режиме: камера ловила кухню, Марену в свитере, кружку с чаем и распечатки Алексeя на столе. Он читал комментарии вслух, иногда переводя их на человеческий язык: – «Это интересно», «Кто‑то предлагает собрать помощь», «Осторожнее с адресом». Его лицо отражало радость и страх одновременно: он был счастлив, что у людей появился объект заботы, и напуган, что этот объект – человек.

Алексей смотрел не на экран, а на распечатки. Он положил одну фотографию рядом с телефоном и сравнил её с тем, что прислали в чат. На мониторе появилась карта тепловых следов: камера, время, направление. Он перевёл взгляд на Марену.

– Люди начнут помогать, – сказал он, ровно. – Но люди же и выдадут. Это парадокс сети. Наше преимущество сейчас – контроль и скорость. Мы делаем так, чтобы помощь шла по каналам, которые мы проверяем.

Марена почувствовала в ответ на эти слова старую привычку – необходимость платить за каждый шаг. Внутри всё ныла: каждый раз, когда она вмешивалась в мир машин и камер, оставались следы. Но вместе с тем она чувствовала тёплое, почти неудержимое облегчение: слово произнесено, и мир ответил.

В комментариях появился аккаунт, который сначала выглядел как любой другой – серый аватар, аккуратный ник. Строчка была короткой: «Мы поможем». Сообщение было холодное по тону, но без прямой угрозы. Как и многие другие, оно могло означать искреннюю помощь. Но среди прочих строк оно выделялось тем, что не требовало эмодзи, не шутило и не пыталось завлечь. Было ощущение официальности.

Егор сбил темп эфира и показал экран ближним: «Посмотрите, кто пишет – глазеть на это». Чат тут же развернулся: одни просили уточнить аккаунт, другие пересылали скрины.

Алексей взял телефон Марены, провёл пальцем по профилю, и лицо его на минуту похолодело. Он узнал структуру – ту же, что видел в своих записях: аккуратная подпись, псевдоцентральная почта, классическая сетка аватаров. Но главное – атрибуты аккаунта совпадали с закрытыми списками, которые он видел на работе: метки, через которые подписаны люди из проектов по аномалиям. Не все могли получить такие метки.

– Кто это? – спросила Кира, и в её голосе был вопрос, который был и просьбой, и страхом.

– Похоже на профиль организованного «клиент‑сервиса», – ответил Алексей. – Не публичный фонд, а то, что иногда называют «службами поддержки» в нашей области. Холодно и аккуратно. Они не спрашивают – они предлагают. Это либо высокая прослойка активистов, которые умеют брать, либо те, кто работает изнутри

Егор напрягся. Он быстро пролистал комментарии и увидел ещё одну строчку под тем сообщением: короткая адресная фраза и набор цифр, который был не координатой, а отметкой времени и ссылки на внутренний инструмент. Комментарий выглядел как ответ не пользователю, а системе.

– Кто‑то отвечает, – сказал он. – Это не бот. Это – сеть людей.

Алексей не стал ждать дальнейших реакций. Он вынул телефон, набрал короткий номер и отправил тихую фразу в закрытую линию, которую использовал для опасных случаев:

– У нас контакт. Аккаунт написал «Мы поможем». Прошу проверку.

Через минуту телефон отдал тихое уведомление: входящее сообщение с пометкой высокого приоритета. Алексей не открыл его публично; он прочитал и умолк. Его лицо затвердело, в нём было нечто, похожее на лед и цепь.

– Что там? – спросил Егор.

Алексей положил телефон на стол и сказал коротко:

– Они предлагают помощь. Но этот язык – для тех, кто знает, как переводить предложения в условия. Я узнаю подпись.

Марена почувствовала, как что‑то внутри неё напряглось – то ощущение, когда ветер приносит запах дождя, и ты понимаешь, что не всякая туча удержит дождь. Ей хотелось верить в помощь; она также знала, что в этом мире помощь приходит с контрактом.