Карта майора Торрена

Пролог

В год первый исхода . Они бежали от гибели, ибо разверзлись огненные горы и поглотилась земля предков их, и воды морские покрыли поля и грады их. Они плыли за солнцем, что вставало из водной хляби. Дни сливались в недели, недели – в месяцы, а бескрайний Океан все не кончался. Их ладьи, выдолбленные из исполинских лиственниц, пахли смолой, ветром и тоской по исчезнувшей Родине.

Волны, высокие как горы, швыряли их, детей Востока с волосами цвета льна и глазами цвета летнего неба. Они уже забыли, что значит стоять на твердой земле. Их миром стал скрип дерева, напевы ветра в парусе и немые указания звезд.

И достигли они сперва земли Арадии, низменной и туманной. Но не понравилась им земля та, ибо холодна была и бесплодна. И отплыли от берегов её.

И пристали потом к островам Колодезным, каменистым и голым. Но не было на тех островах ни древеса тенистого, ни воды сладкой вдоволь. И не могли они там остаться.

И вот однажды на рассвете чайки принесли на своих крыльях запах земли – терпкий аромат влажной почвы, цветущих лиан и незнакомых деревьев. А потом впередсмотрящий, сорвав голос, прокричал долгожданное: «Земля!»

Они увидели ее сначала как дымку на горизонте, а потом – как изумрудную громаду, вставшую на пути усталых кораблей. Когда кили их ладьи врезались в золотой песок незнакомого безлюдного берега, вождь, седой от соленых брызг и лет, сошел на землю. Он поднял горсть песка, смешал его с горстью привезенной с собой родной земли и произнес:

– Да будет этот остров нашим домом и пристанищем наших детей. Да будет он зваться Аланар – «Земля Утренней Зари».

И они преломили хлеб, последний из их запасов, и посолили его, отдавая дань и старой, и новой родине. Так началась их первая весна на новой земле. Так началась сия повесть.

Глава первая. Урок биологии

Кабинет естествознания в нашем кадетском корпусе Порт-Сандера походил на капитанскую каюту какого-нибудь старого брига, застывшего во времени после своего последнего плавания. Воздух был густ и сладок – пахло засушенными морскими травами, нафталином и пылью бесчисленных фолиантов. За стеклами шкафов замерли в немом крике причудливые ящеры с кожистыми перепонками, а на стенах, подобно трофеям, были распяты гербарии – немые свидетели далеких, неведомых краев.

Мы с Алексом застыли у большого дубового стола, пленённые голосом рассказчика. Перед нами, облокотившись на карту мира, сидел майор Майтор Торрен. Его лицо, изборожденное шрамом – будто на карту его судьбы нанесли новый, неизведанный материк, – казалось высеченным из старого, выдержанного штормами дуба. А в глазах, обычно суровых и насмешливых, сейчас горел странный, зовущий огонь – огонь человека, видевшего за горизонтом.

– Мир, как мы его учим, – произнёс Торрен так тихо, что его слова казались шелестом старых страниц, – это лишь обложка книги. Самая скучная и короткая глава. А за ней – тысячи страниц, исписанных такими историями, что вашим учебникам и не снилось. Этот глобус, – его палец лег на аккуратный, гладкий школьный шар, – лишь то, что вам дозволено видеть.

Он бросил быстрый, привычно осторожный взгляд на дверь, и этот взгляд был красноречивее любых слов о тайне.

– Я бывал в таких местах, которых нет ни на одном глобусе, – продолжал он, и его голос звучал как отдалённый шум прибоя. – Приходилось делать ноги из таких уголков, что не указаны ни на одной карте… разве что на тех, что составлены покойным капитаном Сэндервилом и пылятся под грифом «Совершенно секретно» в сырых подвалах Военного Министерства в Аврелии…

Разговор, начавшийся с миграции птиц, неуклонно уносил нас к опасным рифам. Инициатором был Алекс, всегда прямой и жадный до истины.

– Сэр, правда ли, что расы – это… ну, почти что разные виды? И что их смешение – это преступление против природы?

Торрен усмехнулся, коротко и сухо, будто отсекая якорный канат отживших представлений.

– Бред, – отрезал он. – Полнейший и беспросветный бред, который сочинили политики, чтобы было проще управлять кораблём под названием Империя. Расы… Это даже не подвиды. Это просто набор признаков, выкованных тысячелетиями природой под солнцем и ветром. Цвет кожи – всего лишь причудливо найденный эволюцией ответ на зной, форма носа – на влажность. Не более того.

Он откашлялся, словно собираясь сообщить государственную тайну.

– У меня есть знакомые генетики в Аврелии. Тайком, под грифом «научного интереса», они анализировали биоматериал сундаров. Так вот, знаете, что выяснилось? Мы разошлись с ними всего-то восемь тысяч лет назад. По меркам эволюции – вчера. У них в генах просто включился очень активный и оригинальный «выключатель» – огромное количество белого пигмента, который перебивает все остальные. Гениальный и простой подход к защите от палящего солнца этих широт. И всё. Никакой «иной природы», никакой «неполноценности». Просто – иной окрас.

Он внимательно посмотрел на наши смуглые лица, карие глаза, на наши тёмные волосы, и в его взгляде не было привычной нам оценки – лишь знание.

– Вы думаете, вы – эталон? Венец творения? А что, если я скажу вам, что видел племена далеко на востоке… – он с досадой махнул рукой на висящую на стене официальную карту, затем решительно развернул на столе другую, большую, испещрённую пометками от руки, похожими на маршруты забытых экспедиций. Его палец ткнул в пустое белое поле в сорока дюймах от края нарисованного мира. – Примерно здесь. И люди там были черны, как ночь без звёзд. Белыми у них были только зубы, когда они улыбались, да белки глаз. Да, я знаю, вы подумаете – сказки старого Торрена.

И тогда он совершил главное действо – словно посвящая юнцов в тайное братство. Повернувшись к старому сейфу, он щелкнул замком и извлек оттуда не оружие и не документы, а поблекшую цветную фотографию. Она была волшебным окном в другой мир: ослепительно бирюзовое море, тростниковая лодка у трапа мощного эсминца «Неукротимый», молодой Торрен в походной форме с беззаботной ухмылкой. И рядом с ним – гигантского телосложения человек. Кожа его была абсолютно черной, а голова увенчана буйной шапкой курчавых волос. На его могучей груди красовалось ожерелье из звериных клыков, а в носовую перегородку – вставлена кость какого-то видимо очень ценного животного.

– Почему я вам это рассказываю? – голос майора снова стал тихим и серьёзным, как перед штормом. – Потому что вижу: для вас кадетская форма – не маскарадный костюм. А честь – не пустое слово из учебника. Вы хотите служить по-настоящему. А для этого надо знать, чему на самом деле служишь. И что мир сложнее, чем его рисуют в параграфах. И далеко не всё, что нам велят считать правдой, ею является.

Он сделал паузу, давая словам достичь глубин нашего сознания.

– Так вот, возвращаясь к нашим сандерам. Или, как они сами себя зовут – сундарам. Что вы о них знаете?

Алекс, смущённый и ошеломлённый, заговорил первым, выдавая заученные штампы:

– Ну, они же… странные. Белокурые волосы, глаза… как у ночных птиц. Женщины у них… – он смущённо покраснел, – с огромными… ну, грудями. И стареют быстро, сморщиваются, как печёные яблоки. Говорят, они и учиться не способны, тупые от природы…

Торрен слушал, кивая с ироничным «пониманием».

– Красота, – перебил он его, – понятие на сто процентов сконструированное. Всего триста лет назад в нашей собственной культуре… Эльфы – сказочные идеальные создания народных мифов – изображались обязательно с белыми волосами. И пышные формы считались верхом совершенства. Откройте альбомы старых мастеров – вы это увидите. А потом началась колонизация. И понадобилось обосновать, почему мы имеем право ими править. Кто-то очень умный и пустил в обиход мысль, что «большая грудь – это уродливо и вульгарно». Идея прижилась. Особенно понравилась нашим дамам, у которых с этим… скажем так, скромнее. Классика: если не можешь победить конкурента – объяви его главное достоинство недостатком.

Уши наши пылали, будто обожжённые солёным ветром.

– А стареют они не «от природы». Они стареют от непосильной работы на ваших… то есть, на наших плантациях с двенадцати лет. На самом деле, их женщины могут рожать здоровых детей и в пятьдесят, и в шестьдесят, когда наши давно уже на покое. И не догадываются о существовании такого явления, как целлюлит. Неспособны к обучению? А вы попробуйте учиться, когда тебя бьют по рукам за попытку взять книгу и называют скотом. Двести лет назад у них была своя письменность. Свой флот. Который наши фрегаты, приплыв из-за Южного Океана, одним прекрасным утром просто расстрелял из корабельных орудий, пока их деревянные каравеллы не пошли ко дну.

Торрен замолк. В кабинете повисла тяжёлая, звенящая тишина. За окном медленно садилось багровое солнце, окрашивая засушенные растения в кровавые тона.

– И вот я иногда думаю, – почти шёпотом произнёс майор, – а не случится ли так, что в одно совсем не прекрасное утро из-за горизонта появится чей-то другой, незнакомый флот… и точно так же, без лишних слов, отправит на дно наши гордые авианосцы?

Эта мысль висела в воздухе, огромная и пугающая, как предчувствие далёкой, но неминуемой бури.

Но тут дверь с грохотом распахнулась, разбивая заколдованную тишину. На пороге, запыхавшиеся и сияющие, стояли наши однокурсники.

– Вэйнсток, Кроули! Быстрее, на хореографию! Опоздаете – майор Хаггард себе вас на ужин оставит! Там уже… – они многозначительно закатили глаза к потолку, – партнёрши из Института благородных девиц. Такие… что офигеете.

Волшебство мигом рассеялось. Карта снова стала просто бумагой, фотография – кусочком прошлого. Мы с Алексом, сражённые этим стремительным возвращением в реальность кадетского быта, бросились на выход, пробормотав на ходу смущённое «спасибо, сэр!».

Майор Торрен не стал нас задерживать. Он молча свернул карту, спрятал фотографию обратно в сейф и щёлкнул замком. И снова стал просто учителем биологии, суровым майором с шрамом на лице. Лишь в глазах его ещё теплилась тайна – и лёгкая грусть от того, что урок, настоящий урок, снова пришлось прервать, так и не показав нам всех чудесных и страшных земель, нарисованных на карте его памяти.

Зал для танцев показался нам, оторванным от женского общества кадетам, сказочным миражом. Девочки из Института благородных девиц были существами с иной планеты – хрупкие, изящные, словно выточенные из слоновой кости. И среди них…

– Алиса, – представилась она, и её голос прозвучал для меня как далёкий, заманчивый звон корабельного колокола.

Длинные чёрные волосы, собранные в строгий пучок, из которого всё равно упрямо выбивались мелкие, живые кудряшки. Прямой, гордый нос на смуглом, оливковом лице. И этот пьянящий, густой аромат духов с нотками жасмина и чего-то ещё, тёплого, заманчивого, чисто женского. Её карие глаза, казалось, видели меня насквозь, отчего мне хотелось смотреть куда угодно, только не в них.

Едва я взял её руку, едва почувствовал лёгкое, почти невесомое прикосновение к её талии сквозь тонкую ткань платья, незнакомый предательский жар начал разливаться по всему телу, сосредотачиваясь внизу живота. Я чувствовал, как моё собственное тело выходит из-под контроля, вопреки всем приказам, которые я мысленно кричал своему организму. «Отставить! Смирно!» – но моя собственная плоть не желала подчиняться уставу. Хорошо, что длинный парадный мундир скрывал смущающую перемену, происходящую со мной.

И вот, во время одной из фигур, когда нужно было прижать партнёршу к себе чуть крепче, она чуть отклонилась назад. И её упругая грудь, скрытая кружевами и шёлком, мягко, почти невесомо коснулась моего мундира.

Этого оказалось достаточно. Внутри будто прорвало плотину. В ушах зазвенело, мир поплыл, паркет закачался под ногами, как палуба во время шторма. Я онемел, пытаясь уловить ритм, который уже не слышал, и удержать равновесие в мире, внезапно поплывшем, как палуба в шторм. Весь я свелся к одной дикой, панической мысли: «Только бы не упасть. Только бы не уронить её». К счастью, это был последний такт музыки.

– Извини, мне нужно на минуту выйти, – выдохнул я, едва дождавшись поклона, и почти бегом бросился к мужской уборной, сгорая от стыда и смутной, дикой радости одновременно.

Запершись в кабинке, я с облегчением выдохнул. По крайней мере, здесь был достаточный запас грубой серой бумаги, чтобы привести себя в порядок и справиться с последствиями неожиданно нахлынувшей бури.

Следующим вечером, в пятницу, когда мы наконец вырвались в увольнительную – целых два дня свободы! – Гэр тут же приступил к допросу.

– Эл, я видел твой вчерашний конфуз, – сразу же признался он, понизив голос, хотя вокруг на улице было полно таких же ликующих кадетов. – Но я тебя понимаю. Полностью.

Я почувствовал, как жаркая волна прилила к моим щекам. Я снова пережил тот унизительный и прекрасный миг.

– Эл… тебе же с ней предстоит танцевать на балу. Это не должно повториться! – уже серьёзно сказал Гэр.

– И что делать? – в отчаянии спросил я.

Его план был до безобразия рационален и так же до безобразия циничен. Он противоречил всему, чему нас учили о чести и достоинстве, но звучал как единственное практическое спасение.

– Ты её боготворишь, – безжалостно констатировал Гэр. – Превращаешь в икону. А с иконами целоваться неудобно. Она же девушка, плоть и кровь, а не святая. Нам нужно это твоё розовое облако развеять, – сказал он, указывая на ближайшую телефонную будку. – Позвони Умару, скажи, что задержишься. И поехали.

Кабриолет Гэра с поднятым верхом нырнул в район, где обязательным элементом фасадов были тускло горящие красные фонари. Мне стало не по себе.

– Нас же патруль сцапает, как только мы выйдем из машины, – опасливо сказал я. – И… по возрасту нам тут быть нельзя. Закончим увольнительную на гауптвахте.

– Отставить панику! – скомандовал Гэр. Он уверенно свернул в тёмный переулок, заглушил двигатель. Было видно, что он здесь не первый раз.

Стук в неприметную дверь. Быстрый, отработанный жест – сложенная вчетверо банкнота исчезла в руке открывшего нам человека. И сразу же – подобострастные, гадкие в своей показной учтивости поклоны: «Прошу, господа, прошу…»

Ещё через несколько минут я сидел на краю потертого дивана в полумраке комнаты, а напротив меня, уставившись в стену, сидела бледная девушка. Возбуждение и стыд, что привели меня сюда, мгновенно улетучились, сменившись леденящим чувством нереальности происходящего. Я был не в сказке, а в грязной реальности, частью которой меня хотели сделать. Оказывается, всё это – цветы, прогулки, трепетные признания – необязательны? Неужели тайну можно было просто купить за несколько монет? Даже не зная имени?

– Мирейя, – тихо сказала девушка, словно угадав мои мысли.

Я пригляделся. Она была… чуть старше. Не бездушный аппарат для утоления похоти, а живой человек. С какой-то своей, наверное, сломанной судьбой. И непонятно, по какой жестокой причине вынужденный заниматься этим.

– Осуждаешь? – спросила она без упрека, скорее с усталой покорностью. – А у меня… дочь. Там, в деревне на Амариле…

Я знал это слово. Так сундары называли Золотые холмы – плодородное плато, что начиналось сразу за городом. Там, где росли сахарный тростник, кофе, табак, хлопок и прочие культуры, ради которых почти два века назад и пришла на остров Олденир, или, по-аборигенски, Аланар, цивилизация.

– Хозяин, когда мне исполнилось пятнадцать, забрал меня в город, в услужение… А когда увидел, что живот растет… отправил обратно, – в ее голосе не было злости, лишь горькая усталость. – Родители не отвергли. Взяли девочку. Говорят всем, что это моя младшая сестра. Шестая по счету, – она слабо улыбнулась. – Ну вот, а я здесь. Вижу ее раз в полгода. Привожу денег… немного. Большую часть заведение забирает. И хозяин. Оброк. За себя и за родителей.

«Бежать. Немедленно бежать отсюда», – пронеслось в моей голове. Я смотрел на узор трещин на потолке и думал, что одна из них теперь навсегда треснула и во мне. Я чувствовал себя соучастником чего-то грязного, уродливого, частью машины, которая перемалывала человеческие жизни.

– Нет. Я не могу. Я… не буду, – мои слова прозвучали тихо, но твердо. Мысль о том, чтобы прикоснуться к ней сейчас, после всего услышанного, вызывала у меня физическую тошноту. Я был не клиентом, а соучастником того, что сломало ей жизнь.

Я не мог вынести этого больше. Встал и, пробормотав «извини», направился к двери.

Я вышел на ночную улицу, где меня ждал Гэр. Воздух, пахнущий морем и свободой, казался теперь горьким и обманчивым. Майор Торрен был прав. Мир был неизмеримо сложнее и страшнее, чем его рисовали на картах. И самые опасные рифы и подводные течения таились не в океанах, а в душах людей, в том числе и в моей собственной. И карту к ним ещё только предстояло нарисовать.

Глава вторая. Сердце атомного исполина

Практические занятия в нашем корпусе редко уводили дальше плаца или тира. Поэтому, когда майор Торрен объявил, что следующее занятие по «Основам стратегических вооружений» пройдет на атомной электростанции, в классе повисло напряжение, сладкое и тревожное, как предчувствие шторма перед выходом в открытое море.

Автобус с затемнёнными стёклами, наш наземный корабль, миновал ухоженные кварталы Порт-Сандера и выкатился на дорогу, бегущую вдоль полноводной Суры.

Порт-Сандер был уникальным городом, построенным не на суше, а на воде. Великая река Сура, которую наши предки-колонизаторы высокомерно переименовали в Сандер-ривер, здесь, у впадения в океан, расползалась на сотни проток и каналов. Весь город был пронизан ими, словно кровеносными сосудами.

За стеклами автобуса проплывали центральные кварталы. Мы видели, как каналы, закованные в изящный гранит набережных, отражали фасады белоснежных особняков под красной черепицей. Здесь, в тени пальм и цветущих аллей, жила элита – чистокровные энгвеоны, темноволосые и кареглазые хозяева жизни. Их взгляды, полные самодовольства, скользили по нашему автобусу, не задерживаясь. Над массивными воротами особняков, на стенах ратуши и даже на фонарных столбах повсеместно красовался герб Империи. Золотой двуглавый орёл на щите, символ единства элит, холодно взирал на мир с высоты своих трёх корон. Рядом сияла лазоревая «Корона Просвещения», чьи девять лучей, по замыслу создателей, должны были нести свет разума и закона каждому угнетённому народу. У входа в один из самых роскошных клубов нас встречали щитодержатели: отполированный до зеркального блеска серебряный единорог, олицетворявший благородную мудрость, и позолоченный дракон, чьи красные глаза-рубины пылали немым огнем военной мощи. Девиз «Virtute et Lege» – «Доблестью и Законом» – был отчеканен на бронзовой табличке внизу.

Но стоило бы нашему «кораблю» свернуть с главного проспекта, как картина резко менялась. Гранит сменялся гниющими деревянными сваями, а вода в каналах из прозрачной становилась мутной, зеленоватой, отдающей запахом тины, нечистот и гниющей рыбы. Берега обрамляли не дворцы, а облупленные, почерневшие от постоянной влаги дома из нештукатуренного кирпича. А чуть дальше, в лабиринте узких улочек, и вовсе начинались трущобы, сколоченные из грузовых морских ящиков и обрывков брезента. Это были места, куда «цивилизованный человек» предпочитал не соваться – можно было исчезнуть бесследно, и городская полиция, состоящая из тех же энгвеонов, лишний раз сюда не заглядывала. Обитатели этих кварталов – метисы и сундары – платили той же монетой, стараясь не показываться в «чистых» районах.

Где-то здесь же, ближе к порту, царило иное царство – кварталы с дешевыми кабаками, игорными домами и заведениями с «красными фонарями», чьё алое сияние было заметно даже сквозь затемнённые стёкла автобуса.

А наш кадетский корпус, островок военной дисциплины, стоял особняком – в ухоженном парке на одном из каналов, на нейтральной территории, отгороженный от всего этого хаоса высоким забором и уставом.

И вот, миновав этот водный лабиринт контрастов, наш автобус выкатился на дорогу, бегущую вдоль полноводной, ещё не расчленённой каналами Суры… Вскоре открылся вид на Золотые холмы – Амарил, чьи плодородные склоны золотились под солнцем, словно чешуя гигантской, уснувшей у берега рыбы. Я смотрел на эту благодать и думал о величайшем обмане Империи. Нам, кадетам, с первых дней зубрили: мы живём на шарообразной планете. На всех картах и глобусах Олденир значился самым южным островом, а дальше простиралась лишь… ножка глобуса. Драконьи горы, чьи заснеженные пики виднелись сейчас на горизонте как призрачные зубцы, на тех самых глобусах отмечали самую южную точку мира.

Но мы, ученики доктора Торрена, знали иное. Лётчики дирижабельных эскадр, возвращавшиеся с крайнего юга, шепотом рассказывали не о крае света, а о новых, не нанесённых на карты землях, уходящих в вечную даль. Империя же всеми силами скрывала эту истину. Возможно, чтобы не сеять панику. Возможно, чтобы не делиться ресурсами. А может, сам факт бесконечности был настолько чужд и страшен её механистической, тотальной логике, что его проще было отрицать, объявив ересью.

И этот тропический остров с его ледниками на южном полюсе, с рекой Сурой, что рождалась на этих самых ледяных вершинах и несла жизнь на плодородные плато, был краеугольным камнем этой лжи. Порт-Сандер, раскинувшийся в устье реки был символом – вот, мол, предел, дальше которого ничего нет.

Каждую минуту по полноводной Суре сновали колёсные пароходики. Некоторые из моих однокашников, вроде Гэра, путешествовали на них в каютах первого класса, окружённые блеском и роскошью, направляясь в свои поместья. А в это же самое время в порту беловолосые грузчики-сундары, не разгибая спины, день и ночь перегружали на океанские сухогрузы богатство этих земель: мешки с кофе, табаком, сахаром, какао. Всё, что делало Империю богатой и сильной.

Над мачтами океанских сухогрузов и административными зданиями порта бесчисленными пятнами трепетали на ветру флаги Империи. Их вертикальные полосы – ультрамариновая, белая и золотая – словно отвечали на цвета окружающего мира: синему небу и морю, белой пене волн и золоту песка на берегу. Но их истинный смысл был иным. Тёмно-синий – цвет морского владычества и закона, белый – просвещения и чистых помыслов, золотой – власти и богатства. Они реяли над людьми, согнувшимися под тяжестью этого самого богатства, над трущобами, которым не было места в «просвещённом» порядке, и над портовыми кабаками, где закон уступал место пороку. Это был яркий, лицемерный стяг, под сенью которого один народ жил в роскоши, а другой – тяжко трудился, обеспечивая её.

Комплекс «Порт-Сандер-1» – атомная электростанция, а также гигантский завод-крепость, выросший из пепла и амбиций: ряды зданий из серого бетона, градирни, из которых валил белый пар, похожий на призрачные паруса, и колючая проволока под напряжением, сверкающая на солнце, как острый риф. Рядом, на отдельной площадке, стояло заброшенное здание «Порт-Сандер-2» – мрачный памятник кораблекрушению чьих-то надежд.

Нашими лоцманами в этом странном плавании были майор Торрен и подполковник Блэкстейл. Торрен был в своей привычной, слегка помятой форме и смотрел на комплекс с любопытством первооткрывателя. Блэкстейл же – эталон выправки – стоял неподвижно, словно впитал в себя все армейские уставы разом. Его лицо, красное от жары и внутреннего напряжения, выражало нескрываемое отвращение к месту, в которое его занесла служба.

К нам вышел человек в белом халате поверх защитного комбинезона. Его внешность была молчаливым вызовом всей системе: смуглая, как у энгвеона, кожа, но не от загара, а от природы, прямой, гордый нос и карие глаза, в которых светился холодный и острый ум, словно отточенный клинок. А венчали это всё неестественно светлые, почти пепельные волосы – наследие подавленного, но не сломленного народа.

– Доктор Кассиан, руководитель смены, – представился он, протягивая руку.

Торрен пожал её без колебаний, как товарищ по оружию. Блэкстейл сделал вид, что не заметил жеста, уставившись куда-то за спину Кассиана, и буркнул:

– Ну, поводите, умники-полукровки, покажите свои игрушки. Только без лишних умствований. Кадеты должны понять суть, а не в теории погружаться.

Кассиан лишь чуть заметно дрогнул уголком губ и кивнул.

– Инструктаж обязателен. Прошу.

Инструктаж был лаконичным и деловым. Доктор говорил четко, но в его голосе сквозила усталая привычка к подобному обращению. Я ловил каждое его слово, чувствуя, что перед нами – не просто техник, а штурман, ведущий свой корабль по невидимым и опасным фарватерам. Затем началась экскурсия.

Нас провели по бесконечным стерильным коридорам, где по стенам, словно толстые канаты на корабле, оплетали цветные трубы. Воздух наполнялся низким, едва уловимым гудением, словно мы находились внутри гигантского живого существа. За стеклами пультовых сидели люди в таких же комбинезонах. И почти у всех у них были те или иные черты, выдававшие смешанное происхождение. Светлые волосы со смуглой кожей, серые глаза на фоне тёмных бровей… Здесь, в сердце современнейшей технологии, работали те, кого в «приличном» обществе Порт-Сандера старались не замечать, словно выброшенный за борт балласт.

– Почему… почему здесь работают в основном метисы? – не удержался и спросил я, нарушив торжественную тишину машинного зала.

Доктор Кассиан обернулся. В его взгляде не было обиды, лишь легкая усталая ирония.

– Прагматика, кадет. Чистокровные энгвеоны считают работу с «атомным дьяволом» слишком рискованной и недостойной. Чистокровных сундаров, по мнению начальства, сюда допускать нельзя – якобы они не способны усвоить сложность процессов. – Он сделал паузу, глядя на огромные турбины. – Мы же, «полукровки», оказались идеальным компромиссом. Нам некуда деваться, мы достаточно образованы, чтобы понимать инструкции, и достаточно отчаянны, чтобы браться за опасную работу. И, как ни парадоксально, эта работа дала нам шанс.

Он подвел нас к огромной схеме реактора.

– Вам, будущим офицерам, важно понимать не только как сбросить бомбу, но и что дает ей энергию. И что происходит, если эта энергия выходит из-под контроля.

И тогда доктор Кассиан начал рассказывать. Он говорил о делении ядер, о цепной реакции. Он объяснял это с такой страстью и такой глубиной, с какими поэт мог бы читать стихи о любви к далёким, недостижимым мирам. Он рисовал в воздухе руками, показывая невидимые процессы, сыпал формулами и тут же переводил их на простой, понятный язык, будто рассказывая легенду о спящей мощи, скрытой в сердце каждого атома.

Мы слушали, разинув рты. Мы понимали, что этот человек знает об атоме такое, о чем наши учебники и не упоминали. Он был живым воплощением знания, которое наше общество так легкомысленно отбросило за борт, записав его носителей в люди «второго сорта». А затем он провел нас в святая святых.

– «Порт-Сандер-1» – это не только энергия для острова, – пояснил Кассиан, ведя нас по длинному коридору с оглушительным гулом. – Это ключевое звено в имперской ядерной программе. Здесь мы обогащаем уран.

Он распахнул тяжелую дверь, и нас окатило волной монотонного, вибрирующего гула. Зал казался бесконечным. В нем рядами уходили вдаль тысячи центрифуг – стальных цилиндров, в которых невидимо, с чудовищной скоростью, вращался гексафторид урана. Это был гигантский, безумный и прекрасный танец, разделяющий атомы, рождающий и силу, и смерть.

– Здесь рождается топливо для других станций Империи, – голос Кассиана звучал громче, пробиваясь сквозь гул. – И материал для стратегического арсенала.

Я смотрел на это зрелище, завороженный масштабом и скрытой мощью. Я видел, как метисы-операторы, не отрываясь, смотрели на показания приборов, их лица были сосредоточенны и серьезны. Здесь не было места предрассудкам – только математическая точность и невероятная ответственность.

– А это что? – переспросил Гэр, указывая на состав из небольших, но явно тяжелых вагонов на узкоколейке, уходящей куда-то на юг, в сторону Медных Гор.

– Обедненный уран, – ответил Кассиан. – Отходы процесса. Но и они требуют уважения. Их увозят в свинцовых контейнерах и хоронят в старых шахтах Тал-Нура. Навечно. Или пока не придумают, что с ними дальше делать.

Подполковник Блэкстейл все это время нервно переминался с ноги на ногу, будто боялся заразиться радиацией или просто «неполноценностью» этого места.

– Хватит теорий, – наконец рявкнул он. – Показали отраву – и ладно. Кадеты не технари тут у вас. Майор Торрен, я вас жду в автобусе. Воздух здесь тяжелый.

С этими словами он развернулся и быстрым шагом направился к выходу, оставив нашу группу на попечение Кассиана, словно сбежав с тонущего корабля. Когда тяжелая дверь захлопнулась за ним, в гуле цеха повисла неловкая пауза.

Торрен нарушил ее, обращаясь к кадетам, но глядя на Кассиана:

– Запомните этот урок, господа. Вы видите парадокс, на котором держится наша мощь. Мы доверяем этим людям, – он кивнул в сторону доктора, – создание самого смертоносного оружия и самой сложной энергии. Мы доверяем им свои жизни, безопасность Империи. Но за пределами этого завода мы отказываемся пожать им руку, считаем их людьми второго сорта и запрещаем им селиться в наших кварталах.

Он обвел взглядом ряды гудящих центрифуг.

– Мы построили систему, где те, кого мы презираем, держат в своих руках ключ от нашего будущего. И главный вопрос не в том, смогут ли они его повернуть. А в том, захотят ли они это сделать однажды. И что мы сделаем, если этот день настанет.

Кассиан слушал, его лицо было непроницаемо-спокойным. Лишь в глубине карих глаз мелькнула тень горькой иронии, как будто он знал ответ на вопрос, но боялся его озвучить.

На обратном пути в автобусе царило гнетущее молчание. Даже Гэр не шутил. Я смотрел в окно на убегающие поля Амарила, но видел не их, а бесконечные ряды центрифуг и спокойное, умное лицо доктора Кассиана – человека, который был пленником системы, но при этом держал на своих плечах всю её мощь и её страшную тайну. И когда автобус, выехав на открытую дорогу, попал под порыв ветра с океана, я увидел, как на каком-то придорожном столбе треплется обрывок старого, выцветшего имперского флага. Его синяя полоса выцвела до блёкло-голубой, белая – пожелтела от пыли, а золотая истлела и порвалась. И этот жалкий клочок ткани казался мне теперь более честным символом Империи, чем любой парадный стяг.

Глава третья. Алая роза на белом шёлке

Последние осенние каникулы – хотя смена сезонов на этом острове была лишь условностью, игрой света и туманов – должны были начаться завтра. После них мы считались взрослыми, покидая казарменные стены для вольных хлебов: могли жить дома или на съёмных квартирах… Но сегодня вечером мне предстояло пройти ещё один, негласный, но обязательный ритуал – Лотерею.

Обычай сей был древен, мерзок и незыблем, как морская скала. Компания кадетов из одного отделения скидывалась на крупную сумму. Старший кадет соседнего отделения на эти деньги покупал на невольничьем рынке нескольких юных рабынь. По условиям, одна из них обязательно должна была быть невинна – и потому стоила целое состояние. Какая именно – не сообщалось.

Вечером мы собрались впятером в доме того самого Алекса Вэйнстока, нашего командира и брата Алисы. Воздух был густ и тяжёл, как в портовой таверне; его насыщали запахи дорогого табака, виски и низменного, похотливого возбуждения.

– Хорошо, что наше отделение малочисленно, – начал Гэр, по-звериному разминая плечи. – Значит, шансы каждого из нас высоки. И взнос меньше. Всего-то по пятьдесят крон с носа. Для второго отделения – все семьдесят, я проверял. Зато у них и девиц шесть, а не пять, как у нас.

– Ну, одна из них точно стоит всех денег, – поддакнул Джо, потирая руки. – Сто пятьдесят крон за невинность, я слышал, Линдстейл торговался! Остальных взял по тридцать. Говорит, после вечера всех, кроме «главного приза», можно будет сплавить обратно перекупщикам хоть за пятнадцать – двадцать. Потери… зато какой вечер! Эл, что молчишь? Уже предвкушаешь?

Я молча смотрел в бокал, где играл тёмный огонь виски. На душе лежала тошнотворная тяжесть. Эти парни, мои друзья, с которыми я делил скудный паёк и тяготы учения, вдруг показались мне нравственными уродами, чужими и отталкивающими.

– Он просто размышляет, как будет вершить сие действо в доме брата своей невесты, – предположил Крис, подмигнув.

– А, ну ладно, ладно, – понимающе закивали остальные. – Отнесись просто как к техническому моменту. Медицинской процедуре, – в который раз «посоветовал» Гэр.

В дверях послышался шум и знакомый голос младшего сержанта Линдстейла, командира второго отделения.

– Господа, всё готово для вашего прекрасного вечера. Дамы ждут. Всё честно, товар качественный, как договаривались. Если нет – покупка за наш счёт!

Девушек ввели в зал. Кто-то из организаторов зло поиздевался, нарядив их в дешёвые подобия свадебных платьев и фаты. Они стояли, потупив взоры, словно пытаясь укрыться в себе самих от взоров своих «женихов».

Кадеты принялись обсуждать их, как скот на аукционе.

– Какая-то она мелкая. Или просто младше? За недорослей тоже полную цену отдали?

– Вон те – просто белобрысые, а эту будто пеплом осыпали. Я б за такую и тридцати крон не дал.

– Ноги длинные, непропорционально. А зада почти нет. Определённо, одна из тех, что по скидке.

– Может, она ещё и не в себе?

– Зато грудь! Где вы видели такие? – рука Гэра потянулась к одной из девушек. – Вот за эту, я уверен, и выложили все полтораста!

Но его запястье железной хваткой перехватил я.

– Я её забираю, – тихо, но отчётливо прозвучали мои слова.

Остальные не возразили, пожав плечами. Одна «добыча» – не повод для ссоры.

В комнате, куда нас проводили, девушка вдруг испуганно и покорно заплакала. Слёзы её были тихими, как осенний дождь за окном.

– Господин, вы же не сделаете мне больно? Я не знаю… у меня никогда… я боюсь, – прошептала она, и в голосе её звучала такая искренняя, детская трепетность, что у меня сжалось сердце.

– Сядь, – сказал я очень тихо. – И ничего не бойся. Я не причиню тебе зла. – В голове прокручивались мерзкие цифры. Сто пятьдесят крон. Цена её невинности. Пятьдесят крон. Цена моего молчаливого согласия. Двадцать крон. Цена, в которую оценили её будущее после этого вечера мои «друзья». Я чувствовал тошнотворный привкус этих денег во рту. – Ни сегодня, ни когда-либо ещё.

Но утром потребуются «доказательства». Дикий, средневековый обычай.

– Как тебя зовут?

– Лиана…

– Есть ли у тебя булавка? Или иголка? Что-нибудь острое? – Я слышал краем уха о каких-то капельках крови…

Булавка отыскалась в её сложной причёске – ею крепилась фата.

Я резко ткнул булавкой в подушечку собственного мизинца. Выступила алая капля, яркая, как крошечная роза.

– Расправь постель, Лиана. Нет, ты меня опять не так поняла. Не бойся, – я размазал свою кровь в самом центре идеально белого шёлкового полотна. – Кровь у всех людей одинакова, будь их кожа бледной, смуглой или тёмной, как южная ночь.

Лиана смотрела на всё происходящее широко раскрытыми глазами – серыми, как морская гладь перед штормом, – и, от непонимания происходящего, казалось, боялась ещё сильнее.

– Господин, я вам не нравлюсь? Или вы хотите перепродать меня подороже?

Я покачал головой.

– Нравишься. Очень. И никому я тебя не продам. И вообще не желаю, чтобы люди были товаром, – я осторожно, чтобы не запачкать её платье, обнял её за плечи. – Всё это не должно быть так…

Проснулся я от стука в дверь. Лиана спала в кресле, доверчиво прижавшись ко мне, словно ища защиты в тихой гавани посреди бурного моря.

– Эл, судя по всему, ты счастливчик. Все уже на ногах.

– Погодите, сейчас оденемся.

«Доказательства» на простыне удовлетворили компанию. Я, брезгливо стряхнув с руки похлопывания по плечу, усадил свой «выигрыш» в машину и повёз в Стоунхарт-Хауз.

У парадного входа нас встретил Умар. Его старый, мудрый взгляд скользнул по испуганной девушке в помятом подобии свадебного платья и по моему мрачному лицу.

– О, молодой господин сегодня одержал победу, – произнёс он с лёгкой, понимающей усталостью.

Я посмотрел на него прямо.

– Умар, это Лиана. Ванну ей. Чистое платье. Завтрак. И комнату. До обеда не беспокоить.

Старый швейцар кивнул. Он видел на своём веку многое, но такое – впервые.

До обеда оставался час. Я нервно прохаживался по библиотеке, пытаясь читать, но мысли были далеко. За дверью в соседней комнате слышались сдержанные голоса Зарины и Лианы, шелест ткани и тихие, напевные инструкции на её родном языке.

Дверь приоткрылась, и я увидел Лиану. Зарина одела её не в платье служанки, а в традиционный наряд её народа – простую, изящную белую блузу с вышитыми у ворота лазурными узорами и светлую, широкую юбку. Но главное – её волосы. Вместо сложной причёски, они были заплетены в две аккуратные, толстые белые косы, лежавшие на плечах, словно тяжёлые шёлковые шнуры. Зарина, заметив мой взгляд, тихо пояснила, больше для себя:

– Две косы носят женщины. Одна коса – удел невинных девушек на выданье. Так испокон веков ведётся.

Зарина сделала закономерный, но абсолютно неверный вывод. Лиана теперь выглядела и воспринималась как наложница, занявшая определённое место в иерархии дома. Это было не то, что я для неё задумывал.

– Зарина, Умар, – позвал я, приняв решение. – Пройдите ко мне, пожалуйста.

Когда они собрались в библиотеке – старый, мудрый швейцар, его властная жена и испуганная, но уже немного окрепшая духом девушка с двумя косами, – я почувствовал неловкость. Но отступать было некуда.

– То, что вы подумали… то, на что намекает эта причёска… – я с трудом подбирал слова, глядя на невозмутимые лица старых слуг и понимая, что они мне не поверят. Тогда я глубоко вздохнул и рассказал всё. Про мерзкий обычай. Про то, как не смог отказаться. Про то, как одногруппники издевались над девушками. Про свою кровь на простыне. Про обещание, данное ей ночью.

– Между нами ничего не было, – закончил я, и в библиотеке повисла тишина, полная недосказанности.

Первым нарушил её Умар. Он измерил меня долгим, пронзительным взглядом, в котором читалось столько эмоций, что их было не перечесть: и изумление, и жалость, и одобрение, и даже лёгкая досада.

– О-о-ой… – протянул он, и в этом звуке было и «О, юный безумец!», и глубочайшее, неподдельное уважение. Он качал головой, пытаясь осмыслить мой поступок. – Но как же нам теперь относиться к этой барышне? По нашим обычаям, всё уже решено.

– По вашим обычаям – решение должно быть верным, – твёрдо сказал я. – Представьте, что ко мне в гости приехала… ну, скажем, троюродная сестра из дальнего поместья где-нибудь у Медных хребтов. На неизвестный срок и с пока ещё не ясными целями. Вот так и относитесь к Лиане. Как к гостье. Со всеми правами и уважением.

Зарина, до этого молчавшая, внимательно посмотрела на Лиану, потом на меня. Медленно, почти церемонно, она подошла к девушке и вывела её в соседнюю комнату.

– Заплетаться в присутствии чужого мужчины – крайне неприлично, – объяснил Умар.

Когда Лиана вернулась, спину её украшала толстая, длинная красивая коса – девичья, символ свободы и чистоты.

– Так будет правильно, – сказала Зарина. – Пока.

Умар кивнул, и на его обычно невозмутимом лице появилась тень улыбки.

Они вышли, оставив меня наедине с Лианой. Она смотрела на меня своими огромными серыми глазами, в которых теперь читалась не столько покорность, сколько зарождающееся доверие, смешанное с изумлением перед незнакомым миром, где возможно такое благородство.

– Спасибо, – прошептала она, и её голос прозвучал как первый луч солнца после долгой ночи.

– И тебе, – так же тихо ответил я.

Глава четвертая. Чек-лист для невесты

Вечером Умар отвёз меня на вокзал. Мы стояли у длинного состава, напротив персонального вагончика, что был арендован для моей поездки и походил скорее на изящную, поставленную на рельсы яхту, затерявшуюся среди грубых барж.

– Я бы очень просил Вас, молодой господин, – начал старый метис, и в его голосе звучала не просьба слуги, а тихая мольба старого друга. – Только не говорите, что эта просьба исходит от меня. Намекните, пожалуйста, Вашим родителям, чтобы они заранее, хотя бы за пару дней, предупреждали о своих визитах. Мы сможем гораздо лучше подготовить Стоунхарт-Хауз, нанять самый лучший персонал. Это так сложно – найти в городе приличных горничных и лакеев-подёнщиков… Их просто нет.

Его слова, такие простые и такие горькие, повисли в воздухе, густом от пара и угольной пыли. В этот момент к нам подошёл полицейский. Взглянув на меня, одетого в парадный мундир, он приложил ладонь к козырьку с привычной автоматичностью, и тут же, без каких-либо переходов, обратился к Умару, и его голос стал жёстким и подозрительным:

– Документы!

– Это мой слуга, и он даже никуда не собирается ехать, – начал я, чувствуя, как по спине пробегает горячая волна возмущения.

Но Умар перебил меня с невозмутимым спокойствием, в котором читалась многовековая усталость:

– Порядок есть порядок, – с этими словами он достал из внутреннего кармана пиджака водительское удостоверение и передал его полицейскому. – Паспорт я оставил дома, – добавил он с лёгким, почти незаметным сожалением.

– Этого достаточно, – буркнул полицейский, бегло взглянув на бумагу. Мыслей спросить о моих документах, разумеется, у него даже не возникло. Я был темнокожим кадетом в форме – и этого было довольно для моего беспрепятственного прохода в любую дверь этого мира.

Железная дорога нашего острова… В то время я просто не видел ничего другого, и она мне казалась если не верхом совершенства, то чем-то вполне приличным. Лишь позже я понял, почему все, кто попадали на остров, первым делом бежали смотреть на неё с изумлением, смешанным с ужасом. Узкоколейка. Первые колонизаторы, эти отчаянные мореплаватели, не стали тащить через океан дорогие тяжёлые паровозы и рельсы стандартной колеи. Наладить выпуск всего нужного здесь, на острове? Считалось, что у нас нет железа… Говорят, первые предприимчивые плантаторы просто складывали «пути» из стеблей бамбука, пуская по ним вагончики, запряжённые неторопливыми буйволами. Это было хоть каким-то спасением от бездорожья, тропой, прорезанной в непокорных джунглях.

Затем из метрополии привезли тонкие, гибкие, как сабли, стальные рельсы. Их стали прокладывать везде, где только можно, в самом хаотичном порядке. Дороги строили кто во что горазд: плантаторы, медные компании, что-то пыталось проложить военное министерство. Стандарт был лишь один – ширина колеи в тридцать дюймов. Скорость? Безопасность? За десятилетия их так никто и не научился гарантировать. Комфорт? Он существовал лишь для тех, кто мог заплатить за персональный вагон – крошечный оазис цивилизации посреди этого стального хаоса.

Предстояло проехать триста километров. Средняя скорость этого путешествия едва переваливала за пятнадцать миль в час, и именно поэтому я выбрал вечернее отправление – чтобы проспать большую часть этого тяжёлого пути.

Сначала мой вагон, рыская из стороны в сторону, поплёлся за длинным пассажирским составом. Тот состоял из смрадных, забитых до отказа вагончиков третьего класса. Они были набиты отходниками-сандерами, которым их хозяева милостиво разрешили поехать в город и наняться на чёрную работу. На каждой станции, освещённой тусклыми фонарями, полицейские, как хищные птицы, ловили выходивших из вагонов бледнолицых пассажиров и с придирчивой строгостью проверяли их документы, словно те были беглыми каторжниками, а не честными трудягами.

Затем, уже глубокой ночью, на какой-то захолустной станции мой вагончик отцепили от пассажирского состава и, с лязгом и скрежетом, пристегнули к громыхавшему грузовому составу из пустых вагонов, пахнущих патокой и перевозимым когда-то сахарным тростником.

Я лежал в своём купе и не спал. Сквозь стёкла было видно тёмное небо, усыпанное крупными, немигающими южными звёздами, и силуэты спящих холмов. Дребезжащий вагон укачивал, гудки паровоза, изредка разрывавшие тишину, звучали тонко и жалобно, словно крики одинокой ночной птицы. Лишь к полудню следующего дня, измученный тряской и бессонной ночью, я увидел в иллюминаторе на далёком холме знакомые с детства, острые, как клинки, силуэты замка Кроули, нашего родового имения. Оно стояло там, гордое и неприступное, словно последний бастион старого мира, ничего не знающий и не желавший знать о гудящих центрифугах, о красных фонарях портовых улиц и о тихом, полном достоинства взгляде доктора Кассиана, ничего не знающий о девушке с серыми глазами и длиной белой косой…

И сердце моё сжалось от странной тоски, ведь я уже понимал, что обратной дороги в тот наивный, простой мир больше не существует.

– Вот он, сэр Элвин Кроули Второй! – провозгласил мой отец, когда крошечный паровозик, фыркнув последний раз паром, остановился в тупичке у самого подножия нашего холма.

Я открыл дверь вагончика и ступил на родную землю, пахнущую нагретым камнем, пылью и ароматом цветущего альбиции. Засуетились слуги, вытаскивая мои немногочисленные чемоданы, а паровозик, словно исполнив свою нехитрую миссию, свистнул тонко и жалобно и поволок пустой вагончик обратно, в сторону пыльного хаоса главной линии.

И тут я увидел их. Сначала я не поверил своим глазам, списав видение на усталость от долгой тряски.

Но нет. И до меня наконец дошло. «Вэйнсток» – я помнил это название с детства, с самодельной карты окрестностей, что рисовал мне отец. Соседнее поместье. Но добраться до него было той ещё проблемой, настоящим путешествием через половину острова. Я, по крайней мере, никогда там не был.

А теперь вот они стояли здесь, на нашей крошечной станции: мой командир отделения вице-ефрейтор Алекс Вэйнсток и… его сестра Алиса, моя партнёрша по бальным танцам, чей образ не отпускал меня всё это время. Рядом с ними – пара в годах, с благородными лицами; видимо, их родители, владельцы соседних земель.

– Здравствуйте, господа… – произнёс я, запинаясь от неожиданности и делая общий поклон.

– Не ожидал, кадет? – Алекс улыбнулся своей хитрой, немного наглой улыбкой, от которой у него резко появлялись ямочки на щеках. – А мы тут обмозговываем с вашим отцом одно коммерческое предприятие. Целый консорциум.

Смысл предполагавшегося мероприятия, который они тут же мне с жаром изложили, был одновременно грандиозен и прост. Оказывалось, всего лишь двадцать километров холмов и перелесков отделяли нашу ветку, эту ухабистую, неторопливую тропу, от ветки, что вела к поместью Вэйнстоков. Но их ветка, как с гордостью объяснил Алекс, была спроектирована куда искуснее – с балластным основанием, системой автоматической сцепки и семафорами, позволявшими развивать неслыханную здесь скорость. Поэтому они и прибыли на целых четыре часа раньше меня.

– Вот если через эти двадцать километров проложить рельсы… – загорелся мой отец, и в его глазах, обычно спокойных, я увидел давно забытый огонёк азарта. – Соединить две ветки напрямую! Представляешь, Элвин? Это же будет курица, несущая золотые яйца! Кратчайший путь для нашей продукции к порту! Да мы всех конкурентов обставим!

Я смотрел на их оживлённые лица, на сияющие глаза Алисы, поддерживавшей идею брата, и чувствовал себя отстранённо. Их слова о балласте, сцепках и золотых яйцах сталкивались в моей голове с воспоминаниями о вчерашнем дне, о гуле центрифуг, о спокойном лице доктора Кассиана и о подобострастных поклонах хозяина того заведения, куда завёл меня Гэр. Этот проект, такой ясный и прагматичный для них, виделся мне иначе. Я видел не стальные рельсы, а ещё одну нить в паутине, опутавшей остров. Нить, что должна была связать два старых поместья, два оплота нашего мира, чтобы сделать его ещё прочнее, ещё неприступнее.

– Грандиозный план, – сказал я наконец, стараясь, чтобы в моём голосе звучал энтузиазм. – Это перевернёт всё.

Вечерний воздух, густой и сладкий от аромата ночных цветов, казался шатром, раскинутым над нашим балконом. Ужин остался позади, за тяжелыми дверями столовой, откуда доносился сдержанный, мелодичный смех женщин – моей матери, госпожи Вэйнсток и Алисы. Мы же, мужчины, совершили свой ритуальный переход на балкон, в иное пространство – пространство сигарного дыма, коньячных паров и разговоров, где решались судьбы плантаций и проектировались стальные пути.

Мы с Алексом, несмотря на томительную жару, всё ещё были затянуты в парадные кителя, чувствуя себя неловкими, но необходимыми украшениями этого ритуала взросления. Слуги, двигающиеся бесшумно, как тени, наполняли наши бокалы выдержанным, тёмным, как ночное море, коньяком. И тогда отцы предложили нам нечто совершенно немыслимое в стенах корпуса – набить табаком трубки. Жёсткий, пряный запах смешался с цветочным благоуханием, создавая странный, пьянящий коктейль свободы и запрета.

– Как твой выигрыш? – спросил вдруг Алекс, выпустив струйку дыма, и я с трудом удержал себя от того, чтобы не швырнуть ему в лицо тяжёлое пресс-папье, лежавшее на столике. В моих планах не было делиться с кем-либо из этого мира историей Лианы. Эта история была моим тайным островом, моим укрытием от их всевидящих глаз.

– Выигрыш? Какой выигрыш? – оживился мой отец, и в его глазах вспыхнул знакомый, охотничий огонёк. – Ах, кадетская лотерея! И мой везунчик получил цветок невинности, ну как я рад за тебя! И как она?

В его голосе звучало лёгкое, снисходительное любопытство, с каким говорят о новой породистой собаке или удачной покупке скакуна.

– Нормально, – я пожал плечами, стараясь, чтобы голос звучал плоским и безразличным. – Зарине помогает.

– Правильно, – одобрительно кивнул отец. – Не стоит увлекаться рабынями. Хотя… – он обернулся, инстинктивно посмотрев, не слышат ли случайно женщины, – У меня по молодости пару раз было. Да и не по молодости тоже. Ничего плохого в этом нет, физиология! Это как дорогое вино, как табак. Надо ценить и наслаждаться. Но не забывать, что есть и настоящие женщины. Как твоя мама, как госпожа Вэйнсток, как Алиса.

«Настоящие женщины». Слова повисли в воздухе, густые и липкие, как тот табачный дым. Они делили мир на тех, кто имел ценность, и тех, кто был всего лишь «цветком» для услады, на «вино» и тех, кто его обслуживает. Я смотрел на пепел своей трубки и думал о Лиане, о её огромных серых глазах, в которых читалось доверие, а не покорность.

Да, Алиса. Она вела себя сегодня иначе. За столом она сидела между мной и братом, но её плечо неизменно оказывалось ближе ко мне. И под длинной, тяжёлой скатертью стола её ножка, обутая в изящную туфельку, конечно же, совершенно случайно… но слишком часто и настойчиво задевала мою. Это не было грубым приглашением – это был намёк, шифр, понятный лишь нам двоим, тайный язык её прикосновений. Она просила, чтобы я ухаживал за ней, играл по правилам этой старой, как мир, игры.

Тосты сменяли друг друга.

– За дружбу и союз наших детей! – провозгласил мой отец, и его взгляд, тёплый и властный, скользнул по мне и Алисе.

Потом были танцы. Естественно, её партнёром был я – ну а кто ещё? Брат или папа? Музыку наигрывал на старом пианино приглашённый из деревни метис, и звуки вальса, немного расстроенные, плыли в открытые окна, смешиваясь с треском цикад.

Я обнял Алису за талию, чувствуя под тонкой тканью её платья тёплое, живое тело. Её рука лежала на моём плече, лёгкая и уверенная. Она пахла жасмином и чем-то дорогим, неуловимым, что сводило с ума. Мы кружились, и она смеялась, запрокидывая голову, и её карие глаза смотрели на меня с вызовом и обещанием.

Всё было идеально. Всё было так, как должно было быть по всем канонам этого мира. Старые семьи, союз поместий, прекрасная невеста, благосклонно принимающая ухаживания.

Но я чувствовал себя не капитаном своего корабля, а матросом, заброшенным на незнакомый берег. Я кружился в вальсе, улыбался, отвечал на её намёки, а в голове у меня звучал тихий, спокойный голос доктора Кассиана, рассказывающего о делении ядер. Я видел не сияющие глаза Алисы, а огромные, испуганные глаза Лианы в дешёвом подобии свадебного платья. Я чувствовал не легкомысленное прикосновение ноги Алисы под столом, а холодные пальцы Мирейи, которую я просто держал за руку, не в силах ничего изменить.

И вот мы как-то непонятно оказались с ней на балконе, затянутом бархатной тьмой южной ночи. Свет из гостиной не долетал сюда, и лишь алмазная россыпь звёзд над головой слабо освещали её лицо, такое близкое и вдруг совершенно незнакомое. Воздух между нами сгустился, стал вязким и сладким, как патока. И в этой звенящей тишине надо было что-то сказать. Нечто красивое и романтичное, соответствующее моменту. Но в голову лезли лишь обрывки опасных знаний.

– Доктор Торрен, наш преподаватель биологии, говорит, что наш мир ненастоящий, – сорвалось у меня, и слова прозвучали глухо, будто из другой вселенной. – Не такой, как нам рассказывают. Мы живем вовсе не на шарообразной планете, вращающейся вокруг звезды. Звёзды, как он утверждает, везде одинаковые – и здесь, и на крайнем севере, и в Аврелии… Если бы наш мир был шаром, мы бы видели в разных местах разные созвездия.

Я выпалил это скороговоркой, пытаясь закидать её осколками той другой, огромной реальности, что открылась мне. Пытаясь найти хоть какой-то мост между тем, что было во мне, и тем, что было здесь, в этой темноте.

– Правда? – она сделала вид, что понимает, и её голос прозвучал как легкий, недоумевающий вздох. Но я догадался: задача была непосильна для её интеллекта, и она даже не попыталась её решить. Её ум, отточенный на светских беседах и танцевальных па, не был приспособлен для таких пугающих абстракций. Интересно, а смогла бы её понять Лиана? С её детской искренностью и жаждой хоть какого-то знания?

Алиса же вместо того, чтобы осознать, о чём я говорю, просто придвинулась ко мне. Её лицо оказалось так близко, что я чувствовал на своей коже её тёплое дыхание, смешанное с ароматом дорогих духов. Наши губы оказались напротив друг друга, готовые слиться в предписанном правилами поцелуе.

И тут я мысленно сказал спасибо Мирейе и Лиане. Если бы не тот циничный, продажный опыт в доме с красными фонарями, за который мне было стыдно, если бы не та голая, ужасающая правда «лотереи», я бы купился. Купился на эту дешёвую сказку о романтике и любви с первого взгляда, на этот красивый, отрепетированный жест.

Но я уже знал другую правду. Правду о том, что мужчины в этом мире были жестоки и циничны с теми, кто слабее. Почему же я должен был верить, что женщины – другие? Почему не должен был заподозрить в этой прекрасной, ухоженной девушке ту же самую расчётливость, то же самое желание получить свой «выигрыш» в этой большой игре?

– Прости, Алиса, я не буду тебя целовать, – сказал я тихо, но твёрдо, отодвигаясь на полшага назад в тень. Тьма с готовностью приняла меня. – От меня несёт спиртом, как от сахароперегонного завода. Тебе будет просто неприятно.

Я увидел, как в её глазах, широко распахнутых в лунном свете, мелькнуло разочарование, растерянность и даже испуг – будто её лишили законной награды. И тогда я добавил, вбрасывая в наши отношения ложную монету надежды, без которой наш будущий союз рухнул бы тут же:

– Сегодня не буду.

Она молча кивнула, не в силах ничего сказать. Её романтический сценарий дал сбой, и она не знала, как импровизировать. Я же смотрел на её прекрасное, смущённое лицо и чувствовал не влечение, а лишь тяжёлую, холодную усталость. Мы стояли так в темноте, разделённые непониманием и той бездной, что зияла между нашими мирами – миром, где целуются на балконах, и миром, где покупают людей и проливают свою кровь на шёлк, чтобы сохранить чью-то чужую честь.

Потом я предложил ей вернуться к остальным. И мы пошли обратно, в свет и тепло, оставив за спиной тёмный балкон и несостоявшийся поцелуй, витавший в воздухе, как призрак ненужного чувства.

Утро в замке Кроули наступило тихое и ясное. Вэйнстоки, судя по всему, ещё отдыхали после вчерашнего, и мы с отцом были одни в огромной, залитой солнцем столовой. Воздух был сладок от аромата свежемолотого местного кофе – того самого, что выращивали на склонах Амарила и что составлял основу нашего благосостояния.

Я молча помешивал ложечкой тёмную, почти чёрную жидкость в своей чашке, чувствуя её горьковатый, бодрящий дух. Вчерашний вечер, тёмный балкон и испуганные глаза Алисы стояли передо мной как призрак. Вопрос, который я вынашивал всю ночь, наконец сорвался с губ, нарушая утреннее спокойствие.

– И… обязательно жениться? – спросил я, стараясь, чтобы голос звучал нейтрально, просто как констатация факта.

Отец отложил в сторону газету и посмотрел на меня поверх чашки. Его взгляд был ясным и спокойным, лишённым вчерашнего коньячного жара.

– А как же иначе? – он произнёс это просто, как нечто само собой разумеющееся. – Они, Вэйнстоки, не слишком богаты. Хотя род древний, известный чуть ли не с двенадцатого века. Почтенная фамилия. Но большая часть земли, по которой пройдёт наша ветка – их. А капитал – наш. И… нужна надёжная гарантия, что мы размещаем свой капитал правильно. Что он не утечёт к чужим в один прекрасный день. Самые прочные гарантии скрепляются не на бумаге, а кровью. В нашем случае – брачными узами.

Его слова были лишены пафоса. Он говорил о браке так, как мог бы говорить о закупке нового оборудования для плантации – взвешенно, прагматично, с расчётом на десятилетия вперёд.

– Но… почему именно мне жениться? – не удержался я, чувствуя, как внутри поднимается тихий, но упрямый бунт.

– Сынок, я бы с превеликим удовольствием, – в его голосе промелькнула шутливая нота, – но у меня уже есть жена – твоя мама. И единственный сын, которому юная супруга подойдёт чуть больше, чем мне. А она что, тебе не нравится? – в его вопросе прозвучало искреннее недоумение. Алиса была красива, молода, из хорошей семьи – разве может быть что-то ещё?

Я вздохнул, отодвинув от себя чашку. Каждое слово давалось с трудом.

– Ну, скажу прямо. Я знаю её очень плохо. Чисто физиологически… – я запнулся, вспомнив тот конфуз в танцевальной зале кадетского корпуса, – …она меня, возможно, удовлетворила бы. Но каких-то возвышенных чувств – нет, не испытываю. И, думаю, этого совершенно недостаточно для создания крепкой семьи.

Отец внимательно посмотрел на меня, и его лицо стало серьёзным. Он отпил глоток кофе, словно собираясь с мыслями, а затем вдруг открыл тайну, простую и страшную в своей обнажённой правде.

– Ты думаешь, у нас с твоей матерью… какие-то внеземные чувства? С самого начала? Нет, сынок. Общее прошлое. Общие планы. Общие капиталы… Её титул, который перейдёт к тебе по наследству, мои деньги и вот эта земля недалеко от Медных хребтов. Знаешь, это держит куда крепче, чем какие-то мимолётные чувства. Чувства проходят. А земля, титул и капитал – остаются. Это – фундамент. Всё остальное… приложится.

Я промолчал, обдумывая его слова. Они казались такими чужими, такими далёкими от всего, что я чувствовал, о чём думал, что видел и искал в последнее время. Это был голос другого мира – мира прочного, уверенного в себе, но такого тесного и душного.

И тогда я выдал – как будто бы последнюю готовность к компромиссу, последнюю попытку оттянуть неизбежное:

– И всё равно. Я её совсем не знаю.

Отец взглянул на меня с лёгким облегчением, словно увидел в моих словах не бунт, а лишь юношескую нерешительность, с которой можно работать.

– Вот для этого мы их к нам и пригласили. – Он улыбнулся, широко и гостеприимно. – Гуляй, общайся. Весь замок и всё, что тут есть вокруг – в твоём распоряжении. Покажи ей поместье, свози на руины старого форта, на водопад. У тебя есть целая неделя, чтобы узнать друг друга. А там – видно будет.

Он произнёс это так, будто недели было более чем достаточно, чтобы принять судьбоносное решение. Будто познание другого человека было таким же простым делом, как осмотр нового имения.

Я кивнул, не в силах ничего больше сказать. Передо мной стояла не девушка – передо мной стояла задача. Ещё один экзамен, который нужно было сдать для благополучия рода. И я чувствовал себя уже не кадетом, вернувшимся домой, а капитаном, которого в шторм приковали к штурвалу и приказали вести корабль по курсу, который он уже начал считать неверным. А за бортом всё гуще сгущались туманы, и в них угадывались очертания незнакомых, пугающих и манящих берегов.

После завтрака мы с Алисой сели на лошадей и поехали. Она действительно превосходно держалась в седле – грациозно и уверенно, будто срослась с лошадью. «Держится в седле», – мысленно поставил я зелёную галочку в воображаемом чек-листе с её фамилией. Танцует, пахнет дорогими духами, из хорошей семьи… Список был пока что недолог, но отец, кажется, считал, что этого более чем достаточно.

– Форт, – начал я свой рассказ, когда мы подъехали к подножию таинственных развалин, сложенных из циклопических каменных глыб. – Когда построен – неизвестно. Кто был строителем – тоже. Это не наш форт. Его строили не энгвеоны.

Я посмотрел на неё, надеясь увидеть искру любопытства, интерес к тайне. Но её взгляд скользнул по древним камням с вежливым, но совершенно поверхностным любопытством. Нет, не впечатлило.

– Возможно, это была одна из столиц древних сундаров, – не сдавался я, пытаясь расшевелить её воображение. – Но это ещё нужно выяснять.

Она слегка и совершенно недоверчиво улыбнулась, и в её улыбке читалась снисходительная жалость к моей наивности:

– Какие древние сундары? Какая столица? Элвин, если хочешь романтики, то расскажи другие сказки. Сандеры, которые работают только под плетью надсмотрщика? Сандеры, у которых все женщины как одна – потаскушки? Откуда столица у этих дикарей?

Её слова прозвучали так естественно, так непринуждённо, будто она пересказывала аксиому, не подлежащую сомнению. Спорить с этим было бы так же бессмысленно, как спорить с тем, что трава зелёная. Я не стал. Я просто кивнул, чувствуя, как между нами вырастает стена изо льда и непонимания.

– Едем, покажу тебе кое-что ещё.

Мы поехали дальше, мимо холмов, на которых ровными, ухоженными рядами рос либо кофе, либо тростник. Вдоль одной из таких плантаций, точно призрачная тень былого чуда, вилась узкая колея из темных, пропитанных смолой деревянных брусьев.

На переезде, у будки стрелочника, стоял, опершись на костыль, дядя Калеб. Высокий, сухопарый метис с лицом, испещренным морщинами-чертежами, он был тем самым инженером-самоучкой, что когда-то опутал всё наше поместье этой ажурной паутиной микроколеек. Все тогда смеялись над его «игрушками» с колеёй в пятнадцать дюймов, но первый же сбор урожая, доставленный его дрезинами прямиком к сушилкам, заставил насмешников замолчать.

– Доброго здоровья, молодой господин Элвин! И вам, юная госпожа! – приподнял он свою потрёпанную фуражку, и в его глазах, мудрых и усталых, я увидел искру радости.

– Здравствуйте, дядя Калеб. Это Алиса Вэйнсток.

–Не желаете ли прокатиться? – Он широким жестом указал на ручную дрезину, стоявшую на запасном пути, – похожую на диковинного жука, сложенного из медных пластин и полированного дерева. – До террас рукой подать. Покажете барышне наши владения с необычного ракурса.

Я с радостью согласился, увидев в этом шанс показать Алисе нечто подлинное, выстраданное умом и руками. Мы устроились на узкой скамье, и я, взявшись за рычаги, привёл наш лёгкий экипаж в движение. Дрезина, весело постукивая колёсами по стыкам деревянных рельсов, помчалась вперёд, огибая холмы и ныряя в тенистые просеки. Ветер свистел в ушах, и Алиса на мгновение забыла о светской чопорности, вскрикнув от восторга. Это был не мир лимузинов и парадных выездов, а мир лёгкости, остроумия и практической магии.

На одном из склонов, где пути шли зигзагом, из-за поворота внезапно выкатилась гружёная дрезина – три платформы, доверху нагруженные мешками с кофе. Она шла под уклон, и её вес в две-три тонны было уже не остановить.

Сердце ёкнуло, сжимаясь знакомым с детства холодком. Я резко затормозил, едва не срываясь с сиденья.

– Быстро! Вон отсюда! – скомандовал я Алисе, почти силой стаскивая её с дрезины и оттаскивая в сторону, с насыпи.

– Что ты делаешь?! – возмутилась она, отряхивая платье. – Это же они должны были нас пропустить!

В её глазах читалось непонимание и обида. Она не видела в этой игрушечной дороге ничего, кроме забавы, и не могла осознать, что по этим рельсам течёт сама жизнь поместья, его соки и кровь. Я смотрел, как тяжёлый состав с грохотом проносится мимо, и вспоминал слова отца, выученные когда-то назубок: «Приоритет – всегда у груза, идущего под гору. Это не развлечение, это рабочий инструмент. Если хочешь развлекаться – иди в бильярдную в главной башне». И хотя всем гостям он с гордостью представлял эту сеть как своё детище, ни разу не обмолвившись о дяде Калебе, здесь, на линии, негласный сундарский авторитет инженера был непререкаем.

– Они не смогли бы остановиться, – тихо сказал я, переводя дух. – Физически не смогли бы. Здесь свои законы.

Алиса ничего не ответила, лишь с презрением посмотрела на удаляющиеся спины рабочих-сандеров, правивших гружёной дрезиной.

Водопад был нашей местной достопримечательностью, и мы добирались до него на дрезине минут двадцать. Я даже почувствовал небольшую усталость в руках.

– Все лучшие земли мы забрали под кофе и тростник, – сказал я, останавливая вагонетку. – Да не только лучшие – все сколько-нибудь удобные. И что же? А вот…

Я показал рукой на склон, противоположный плантациям. Там, на, казалось бы, абсолютно непригодном каменистом откосе, кто-то с невероятным терпением соорудил аккуратные террасы, сложенные из камня. На них была насыпана почва, и от водопада к ним были проведены тонкие, как нити, оросительные каналы.

– Мне было лет шесть, когда они начали это делать. И каждую редкую свободную минуту они приходят сюда и долбят этот камень, складывают эти террасы, носят землю, поливают, пропалывают. И собирают с них четыре урожая в год. Думаю, у них здесь план на десятилетия вперёд. И знаешь, – я пожал плечами, – я ни разу не видел здесь надсмотрщика. Ты бы так смогла, девушка из цивилизации?

Алиса посмотрела на террасы с тем же невнятным интересом, с каким смотрела на древний форт.

– Зачем так напрягаться? – искренне удивилась она. – Можно же просто купить себе еды в городе.

Мы пропустили обед, разговаривая. Точнее, говорил в основном я, задавая кучу вопросов, на которые Алиса не всегда могла найти ответы.

Любимый спектакль?

– Знаешь, я всегда так жалею, что нас приводят в театр обычно после строевой подготовки. Устаю страшно и тут же тянет в сон. А я хочу посмотреть его, этот спектакль! – поделился я своим сожалением.

– Я тоже… прихожу в театр и сразу засыпаю. Скучное явление, – совершенно бесхитростно ответила Алиса.

Любимая книга? Такой не оказалось. Хобби? Персональный компьютер! Такой оказался у её лучшей подруги, Элины. Я уже был готов поставить ещё одну зелёную галочку:

– Ты программируешь? Или делаешь сложные вычисления?

Она посмотрела на меня как на отсталого аборигена.

– Зачем? Я не собираюсь убивать на это время. Игры! Например, тетрис, очень интересная головоломка. Не слышал?

К концу дня мы добрались до каменного домика служителя шлюза возле водохранилища. Сейчас, в ожидании сезона дождей, оно было полностью спущено, и домик стоял пустой, но открытый. Пора было греться и перекусить. Пироги и бутерброды лежали у нас в сумках.

Алиса с интересом зашла внутрь. Несмотря на отсутствие хозяина, всё там было образцово-аккуратно, выметено и вычищено до блеска. Как у нас в кадетском корпусе перед визитом высокого начальства из Аврелии. Поразительно было то, что здесь никто и никогда никакого генерала не ждал. Это был просто привычный порядок вещей.

Мой взгляд скользнул по стенам, и на одной из них, прямо над аккуратно заправленной кроватью, я заметил вырезанный в тёмном дереве узор. Он был простым и сложным одновременно: непрерывная линия, петляющая и переплетающаяся сама с собой, не имея ни начала, ни конца. Она образовывала то ли лабиринт, то ли абстрактный цветок, то ли сложнейший узел, который невозможно было развязать, лишь разрубить. Я видел этот символ мельком в книгах майора Торрена – «Незримый узел», один из древних символов сундаров. Говорили, он означает что-то вроде связи всех вещей, скрытую от глаз простую истину, лежащую в основе сложного мира. Я вглядывался в него, пытаясь понять его логику, поймать его ритм, но смысл ускользал, оставляя лишь смутное ощущение чего-то важного и настоящего, чего не хватало в моём собственном мире, полном показной простоты.

– Что ты там уставился? – лениво спросила Алиса, уже сняв туфли. – Какая-то каракуля. Сандеры, наверное, резали, когда им делать было нечего.

Она присела на большую, аккуратно заправленную кровать и вдруг начала расстёгивать пуговицы на своей блузке.

– Жарко. Очень жарко. И я устала. Давай немного здесь отдохнём в прохладе. Полежим… пару часов, – и вдруг полностью сняла блузку.

Я даже отшатнулся. Мысли путались, проносясь от осуждающего «Лиана так точно не сделала бы!» до удивлённого «Зачем такая откровенно-прямая и неумелая попытка соблазнения?». Это было похоже на плохо разученную роль в пьесе, где актёру объяснили суть, но не дали текста. Мой взгляд снова метнулся к загадочному узлу на стене, этому символу какой-то иной, незнакомой мне глубины, а затем – к Алисе, предлагающей примитивную и прямолинейную физиологичность. Бездна между этими двумя мирами показалась мне в тот момент непреодолимой.

Но реагировать надо было.

– Алиса, – сказал я тихо, отводя глаза и делая шаг к двери. – Пойми правильно. Я сторонник старинного принципа «До свадьбы ни-ни». – Моя стратегия заключалась в том, чтобы тянуть время, и этот старомодный, почти ханжеский принцип подходил идеально. – Поэтому извини. Оставлю тебя на этом ложе одну. Как отдохнёшь – позовёшь меня. Я же пойду половлю рыбу здесь в ручье…

Я вышел на яркое солнце, оставив её в прохладной полутьме домика. Сердце моё билось часто и громко, но не от страсти, а от отвращения и жалости. Жалости к ней, к себе, ко всем нам, запертым в этой красивой, просторной и такой тесной клетке условностей и расчётов.

В тот же вечер, сославшись перед родителями на неотложные дела и «крупные недоделки в будущей дипломной работе», я оседлал коня.

– А Алиса? – спросила мать и в её голосе звучала тревога.

– Дам ответ чуть позже, – бросил я уже на ступеньках вагона.

Хотя для себя я всё уже решил. Осталось лишь найти в себе силы убедить в этом всех остальных. Я прискакал на станцию, и сел в подошедший поезд – даже не в отдельный вагон, а в вагон первого класса, и укатил прочь, обратно в Порт-Сандер. Я ехал к Лиане, к Умару и Зарине, к доктору Кассиану и майору Торрену. К тому миру, который был настоящим, пусть и жестоким, пусть и несправедливым, но в котором люди не играли в чужие жизни, а жили своими.

Глава пятая. Ключ от всех дверей

Стоунхарт-Хауз был оазисом, затерянным миром, живущим по своим собственным, неспешным и мудрым законам. Этот клочок земли, в два с половиной акра, достался моей матери, урождённой Исольде Стоунхарт, как родовое проклятие и благословение одновременно. Стоунхарты, как гласило предание, ступили на этот берег одними из первых, и древняя привилегия первооткрывателей – свобода от налогов – навеки приковала их к этому месту, сделав его неприкосновенным святилищем посреди растущего, шумящего Порт-Сандерса. Предложения продать его, подчас самые заманчивые, разбивались о молчаливый, стоический отпор моей матери, для которой этот дом был не собственностью, а частью души. Её отец, Оливер Стоунхарт, пожизненный сенатор от провинции Олденир, назначенный на этот пост указом губернатора лет двадцать назад, на острове с тех пор не появлялся. Он решал «важные государственные дела» в Аврелии, где и стал воплощением старческого маразма нашей политической системы, вечно голосуя против любых рациональных законопроектов и клеймя несогласных «республиканцами» – словом, которое, как он искренне верил, всё ещё кого-то могло оскорбить. Эта бурная деятельность не приносила семье ни гроша, но, по крайней мере, мои однокашники в корпусе не интересовались столичными политическими склоками, и мне не приходилось краснеть за его выходки. Единственным напоминанием о нём была присланная как-то на Рождество огромная, замысловатая модель железной дороги – подарок, который привёл в восторг моего отца, но оставил меня совершенно равнодушным.

Мой отец, Альдар Кроули, получив Стоунхарт-Хауз в приданое, не стал перестраивать его, а подарил ему новое сердце. Он превратил участок в волшебный парк, насадив здесь деревья, немыслимые для этого южного края, привезя из Аврелии саженцы дубов, клёнов, яблонь, и они, вопреки всему, прижились здесь, протянув к жаркому тропическому солнцу свои крепкие, чужеземные ветви. Теперь это был не сад, а самый настоящий лес – тенистый, прохладный, шелестящий листьями незнакомой, северной формы. Он пах не сладким цветочным ароматом острова, а горьковатым душком прелой листвы, древесной коры и влажной земли – запахом далёкой, почти мифической родины предков.