48 ступеней к Виноградарю

Глава 1. Гора

В те дни, когда мир еще не знал его имени, он был всего лишь мальчиком с сердцем, стучавшим в ритме далеких гор. Его звали Лео, но спустя годы этот мир станет звать его Горой. Он вырос вдали от родины, на улицах чужого города, где солнце казалось холодным, а лица прохожих – одинаковыми.

Лео дрался, потому что в бою находил то, что не давало забыть, кто он есть. Эта борьба началась на ринге и продолжилась там, где тишина обнажала раны, что прежде скрывались за победами.

Чемпионские титулы сменяли друг друга, камеры ловили каждый его шаг, но во взгляде все чаще проступала едва уловимая тень усталости. Будто за ударами расползалась незаживающая трещина в старой ране, становившаяся все глубже.

А потом он исчез. Внезапно, без объяснений, словно его следы оборвались на краю ринга, оставив позади лишь скандальные газеты и пустоту на афишах. Тот, кого называли Горой, перестал быть героем арены – он стал тенью среди камней и голосом в безмолвии.

Но вот теперь, спустя двадцать лет молчания, бывший чемпион UFC Лео Кипиани впервые рассказал о том, что побудило его стать отшельником на пике своей славы.

Вопреки устоявшемуся факту, что Кипиани не дает интервью и не выходит на встречу к журналистам, я, начинающий репортер, вдохновленный воспоминаниями о его легендарных боях, дерзнул отправиться в монастырь на горе, куда добровольно заточил себя герой моего детства. Я верил, что Гора откроет мне не только тяжелые двери своей кельи, но и глубины души, в которых скрыта загадочная история его духовного пробуждения. Ведь в моем рюкзаке было то, что могло заставить его сердце говорить, – частичка прошлого, связующая нить между шумным миром октагона и тишиной его монашеской обители…

Я выехал в ночь, чтобы успеть к рассвету, – времени, когда монахи собираются на утреннюю службу. Однако дорога в монастырь превратилась в настоящее испытание. Вначале путь казался безмятежным: горы дремали в тишине, которую нарушал лишь гул мотора и редкие трели ночных птиц. Но по мере того, как я поднимался все выше, горизонт начал менять свой облик. Ночь была тягучей и бесконечной. Лунный свет просачивался сквозь мглу, как капли серебра на черном бархате. Все вокруг казалось затянутым тонким полупрозрачным дымом. Где-то вдали вспыхнула молния, осветив на миг вершины и острые скалы. Затем прогремел протяжный раскат грома, словно горы предупреждали о надвигающейся стихии. Дождь не заставил долго ждать. Первая капля упала на лобовое стекло, разбившись на крохотные брызги, за ней медленно потянулись еще несколько робких, будто проверяя прочность стекла, и лишь потом тысячи других устремились следом, превращая легкий стук в непрерывный шум. Фары пытались пробиться сквозь плотную завесу дождя, но их свет рассеивался в каплях, сливающихся в струящиеся потоки. Дворники сражались изо всех сил, но они казались бессильными перед натиском дождя, который заливал дорогу, обращая ее в поток грязной воды, что стекала вниз и увлекала за собой мелкие камни. Педаль газа давала лишь короткий толчок вперед, прежде чем машина снова замирала. И в этот момент я понял: у машины нет шанса на подъем. Но у меня он был…

Остановившись, я заглушил двигатель и, обхватив руль, на мгновение задумался: путь, что начинался с этой точки, на самом деле вел гораздо дальше – туда, где цель требовала не только движения, но и воли. Дождь стучал по крыше, как в барабан, требуя моего решения. Я вздохнул и потянулся к рюкзаку, лежащему на пассажирском сиденье, но пальцы задержались на плечевом ремешке, словно спрашивая: уверен ли ты? В этот момент прогремел гром, и вместе с ним в голове пронеслась мысль: нужно успеть к рассвету! Я схватил рюкзак, отстегнул ремень безопасности и накинул капюшон.

Выйдя из машины, я тут же ощутил на лице холодные иглы дождя, а вместе с ними и горьковатый аромат хвои. Я стоял на пороге неизвестного, глядя на тропу, которая извивалась между зарослями и терялась во тьме, уводя все выше. В полумраке виднелись причудливые очертания деревьев, они нависали мокрыми ветвями над тропой, наблюдая за редкими путниками, осмелившимися на нее ступить. Ветер гулял среди молчаливых силуэтов, принося с собой странное чувство: то ли тревогу, то ли предвкушение.

Наконец решившись, я шагнул в ночь, которая, казалось, терпеливо ждала меня, готовая стать моим спутником. Вокруг все будто затаилось, лишь мерный стук дождя сопровождал мои шаги, иногда сменяясь внезапными шорохами листвы, от которых сердце начинало биться еще быстрее. Редкие проблески лунного света, пробивающиеся сквозь плотные кроны деревьев, мелькали впереди, указывая дорогу. Бывало, ручьи, пересекающие тропу, внезапно окутывали холодом, когда приходилось пробираться через них, чувствуя, как намокают ноги. Местами тропа извивалась у самого обрыва, обещая падение тем, кто рискнет отвлечься на краткий миг, чтобы взглянуть в пропасть. Но именно эта дорога, с ее испытаниями и опасностями, стирала грань между земным и священным, подготавливая душу идущего к встрече с уединенным монастырем.

На мгновение я остановился, переводя сбившееся дыхание, и поднял взгляд. На вершине, скрытой в дождливой дымке, начали проступать очертания монастыря. Он был почти нереален, как видение, застывшее между небом и землей, – недосягаемый и таинственный. Внутри меня все кричало об усталости, но руки невольно сжали туго затянутые ремни рюкзака, напоминая о той цели, ради которой я отправился на эту гору. Дождь хлестал все сильнее, превращая каждый шаг в борьбу, пока я упрямо двигался вперед. В голове звучали слова из далекого прошлого, которые герой моего детства часто повторял: осилит дорогу идущий! Они превращали путь в испытание, которое мне надлежало пройти.

И вот, преодолев последний изгиб тропы, я оказался у подворья монастыря. Его серые каменные стены поднимались среди мрачных скал, сливаясь с их суровыми очертаниями. Ветер срывался с вершин и бил в них, но монастырь стоял незыблемо, врастая в скалу как нечто, неподвластное времени. Первые лучи солнца, прорываясь сквозь утренний туман, касались его стен мягкими, осторожными мазками света, раскрывая величие древней обители. Не в силах сдвинуться с места, я замер, вдыхая холодный воздух, который был наполнен ароматом хвои и мокрой земли. Все вместе: усталость, облегчение и почти священный трепет – накрыло меня волной спокойствия. Мне хотелось задержаться в этом мгновении – впитать в себя каждую ноту тишины, нависающей здесь как незримый купол. Чувство достижения, смешанное с ощущением, что ты стоишь на пороге откровения, заполняло пространство невидимой дрожью, пронизывающей до самых кончиков пальцев. Как если бы меня ожидала встреча со старым другом, о котором я слышал множество историй, но с кем не был знаком лично. Я ощущал, как секунды растягиваются, давая мне возможность осознать, что этот момент – не конец пути, а лишь его начало.

Глубокий, гулкий звон колокола пронзил утреннюю безмятежность, напоминая о том, что пора идти дальше, – все, что я искал, уже рядом.

Я двинулся вперед, шагая сквозь туман, который, едва касаясь земли, стелился над холодными каменными плитами. Запах прохладной свежести сплетался с легким ароматом ладана, исходящим из полуоткрытых дверей храма, откуда доносились молитвенные песнопения. Я устремился туда, но, переступив порог, уловил, как мое сердце будто бы забилось в двух ритмах: ровно и спокойно и одновременно качало кровь вдвое чаще, предвкушая встречу с Горой.

Литургия длилась почти четыре часа. Казалось, что горные испытания нашли свое продолжение там, в монастыре, где требовалась не только стойкость тела, но и сосредоточенность духа. Я стоял из последних сил. Протяжные напевы монахов разносились эхом по каменным сводам, освобождая меня от внутренней усталости, с которой давно срослась моя душа. А мерный звон кадила и плавное движение облаков ладана добавляли ощущения торжественности. В этом священном пространстве я чувствовал себя тенью в кругу света, и все же в сердце теплилась надежда, что я нахожусь именно там, где должен быть. Каждый взгляд на притвор, каждое движение монаха, перелистывавшего старый требник, будоражило во мне ожидание. Я пришел сюда, чтобы встретить Гору, и эта мысль – единственное, что помогало держаться на ногах.

После завершения литургии тишина медленно заполнила храм, подобно воде, затопляющей каменную чашу. Свет снаружи спокойно заливал проход, пока паломники и монахи по одному скрывались за массивными дверями. Я остался стоять у стены, пристально вглядываясь в лица проходящих мимо монахов, с затаенной надеждой встретить своего, но среди них не было того, кого я искал, а точнее – кого хотел найти. Один из них подошел ко мне, приветливо поздоровался и предложил присоединиться к братской трапезе. Я, изнуренный и изголодавшийся, охотно согласился. Мы вышли из храма. Туман уже рассеялся, каменная дорожка, блестящая после дождя, уходила в глубину двора, где в тени монастырских стен прятались клумбы с лекарственными травами вперемешку с дикорастущими цветами. Ветер слегка шевелил их побеги, разнося по воздуху едва уловимый запах мяты и розмарина. Вершины скал, недавно скрытые под серой вуалью, теперь вспыхивали утренним светом, напоминая острие меча на рассвете.

Я хотел спросить о Горе, но, не успев задать вопрос, услышал ответ:

– Думаю, он направился в свою келью. Лео Кипиани, вы ведь его ищете?

– Да, но откуда вы…

– Знаю о том, что вы, чадо, жаждете раскрыть тайну души монаха? – произнося это, он слегка ухмыльнулся. – Это невозможно, ибо душа принадлежит Богу, и лишь перед Ним одним мы обнажаем ее.

Слова монаха застали меня врасплох.

– А сердце?

Монах остановился на мгновение и пристально взглянул на меня.

– Сердце – это поле битвы. Увы, миряне доверяют ему больше, чем следовало бы. Там, где вы видите истину, часто скрываются страсти, с которыми нам должно вести непрерывную борьбу.

– Говорите, не доверять ему?

– Говорю бороться, – ответил он и продолжил путь.

Когда мы достигли трапезной, я ощутил такое изнеможение, что, казалось, даже не смог бы поднять ложку.

– Могу ли я прежде немного вздремнуть под крышей вашей обители? – спросил я едва слышно, чувствуя, как усталость берет верх.

– Конечно, я позабочусь, чтобы вас разместили в гостевом корпусе, где найдется все необходимое: душ, чистое полотенце, кровать. Отдохните как следует, дорога сюда не из легких.

После этих слов я ощутил, как напряжение отступает. Поблагодарив его, я спросил:

– Как я могу к вам обращаться?

– Отец Лонгин, – ответил монах.

– Рад знакомству, отец. Меня зовут Саба, – представился я, склонив голову.

Отец Лонгин осенил меня крестным знамением, затем обернулся к одному из иноков, стоявшему неподалеку, и жестом призвал его.

– Проводи нашего гостя в комнату для паломников.

Тот почтительно кивнул и легким движением руки указал мне следовать за ним. Я еще раз поблагодарил отца Лонгина и последовал за иноком.

Тишина монастыря обволакивала меня со всех сторон, наполняя чувством умиротворения, которое я давно не испытывал. В этом спокойствии было что-то неожиданно близкое, словно душа находила там временный приют.

Я проспал до вечера и, судя по ощущениям, спал бы еще столько же, если бы не звон колоколов, созывавший всех обитателей монастыря на молитву.

На столике у кровати меня ждала постная трапеза: несколько ломтей грубого черного хлеба, пара сочных зеленых оливок и финики, сморщенная кожура которых скрывала медовую сладость. Я был настолько голоден, что чувствовал себя способным съесть целого кабана, но из-за строгости поста выбирать не приходилось. Поэтому, съев все, что было на тарелке, и запив водой, я быстро направился на службу, дабы не упустить Гору снова.

Вглядываясь в лица монахов, я не узнавал нужного мне. Время от времени мой взгляд цеплялся за кого-то похожего, но при ближайшем рассмотрении надежда рассеивалась – каждый раз это оказывался лишь еще один монах с длинной бородой, облаченный в черную рясу. Тут я заметил отца Лонгина, который совершал поклоны рядом с алтарем. Я приблизился к нему, чтобы спросить о Горе, но он лишь мельком взглянул на меня – в этом взгляде ясно читался безмолвный посыл: не сейчас.

После службы отец Лонгин подошел ко мне, призывая следовать за ним. Что я и сделал, надеясь на то, что он приведет меня к Горе. Но вместо этого мы вышли во двор, где у задней стены монастыря возвышалась гора поленьев, приготовленных для колки. Отец Лонгин молча протянул мне топор. Я так же молча взял его и с размаху опустил лезвие на полено, пытаясь расколоть его пополам. Но сколько бы я ни старался, ничего не выходило – древесина оставалась целой, а лезвие лишь глубже застревало в ее толще.

В конце концов я махнул на послушание рукой, опустил топор и, тяжело дыша, присел рядом с колодой.

– Где он? – выдавил я, пытаясь восстановить дыхание.

– Он?

– Лео Кипиани по прозвищу Гора, – сказал я напряженно.

Отец Лонгин взялся за застрявшую в полене рукоять и резко ударил им об колоду. С первого удара полено раскололось пополам.

– Зачем вам Кипиани? – ровным голосом спросил меня монах.

– Вы не поймете, – ответил я, немного удивленный увиденным.

– А вы попробуйте объяснить глупому, – смиренно произнес он.

– Простите, я не то имел в виду. Просто… это личное.

– Хорошо, что не арифметика. Я ее с детства не понимаю, – с тенью улыбки произнес он, передавая мне топор.

Следующие два часа мы кололи дрова. Отец Лонгин непрерывно нашептывал молитвы, в то время как я угрюмо безмолвствовал, понимая, что его молчание – это не проявление равнодушия, а нечто большее. Оно словно говорило: ты еще не готов, не время.

Вечером мы с монахами и послушниками снова собрались на богослужение. И так тянулись дни, которые превращались в недели, а затем и в месяцы. Настоятель разрешил мне остаться в монастыре, видя мою растерянность и желание найти ответы на важные вопросы. Он сказал, что для души необходимо время молчания и труда, и тогда ответы приходят сами.

Я исполнял послушания: подметал каменные дорожки, чинил лавки, копался в саду, сортировал книги в библиотеке. Этот размеренный ритм очищал мои мысли от суеты, которой полнилась прежняя жизнь. Молитва учила смирению, труд придавал телу силу, а молчание оживляло душу. Каждый день был испытанием, шагом вперед, который требовал усилий, – как физических, так и душевных. И, скорее всего, я бы сдался уже к концу первого месяца пребывания в монастыре, если бы не отец Лонгин. Его молитвами мое отчаяние переросло в спокойствие. Слова казались излишними, когда он медленно перебирал четки, сидя у стены монастырского двора; когда ел лишь сухой хлеб или склонял голову при виде меня, сострадая терзающейся душе. Благодаря ему я осознал, что в безмолвии скрыта великая сила, очищающая душу от скверны.

Прошло почти полгода. Молитва сменялась трапезой, затем трудом и снова молитвой. И так, день за днем, живя в послушании и наблюдая за маленькими подвигами отца Лонгина, я постепенно утратил остроту своего нетерпения, и мои вопросы затерялись между строк запылившегося блокнота. Я не заметил, как пришло смирение. Оно не было внезапным, но медленным, словно роса, собиравшаяся по капле на листьях. Я не считал это поражением – скорее, принятием того, что некоторые ответы могут так и не прийти. И тогда я решил: настало время покинуть гору.

Глава 2. Келья

Я собрался на рассвете. На самом деле я и не спал. Ночь прошла словно в тумане – как в то утро, когда я впервые поднялся на эту гору. Только теперь во мне жило осознание: что не все в жизни зависит лишь от моих усилий и что Божий замысел не торопится, но и не опаздывает. А потому все, что должно, случится, когда настанет час. Это то, чему я успел научиться у монахов, и то, чему мне еще предстояло учиться. И с этим пониманием я доверился Его воле.

Перед уходом я заглянул в келью отца Лонгина, чтобы проститься с ним. Он сидел на деревянном стуле, слегка склонив голову, как будто только недавно уступил сну. Его дыхание было ровным и спокойным, лицо излучало умиротворение.

Меня переполняло чувство благодарности, но я не осмелился нарушить его столь редкий покой. Вместо этого я решил дождаться его пробуждения, тихо прислонившись к деревянному косяку рядом с полкой книг. С потертыми корешками и закладками из старых бумажек они стояли ровными рядами, вплотную друг к другу. Мой взгляд задержался на одной из книг. На обложке было написано: «Сорок восемь ступеней к Виноградарю». Среди богословских трудов и аскетических трактатов ее соседство казалось случайным. Но именно это придавало ей особую притягательность, пробудив во мне странное, почти непреодолимое желание открыть книгу. И я поддался порыву…

Первая страница оказалась оборванной. Едва я взглянул на нее, как почувствовал, что столкнулся с недосказанной историей, и эта незавершенность вдруг отозвалась во мне странным, почти щемящим предчувствием. На мгновение я замер, затем машинально потянулся к своему рюкзаку. Там, среди вещей, лежало то, что я хранил все эти долгие месяцы. То, что так и не смог передать Горе. Дрожащей рукой я приложил слегка помятый лист к порванной странице. И тогда увидел – он идеально подходил к разрыву – пазл сошелся. Я поспешно захлопнул книгу и вернул ее на полку. Клочок бумаги остался у меня в руке, будто жег кожу своей правдой. Я перевел дыхание и медленно повернул голову к отцу Лонгину. Он все еще сидел на стуле, с закрытыми глазами, казалось, погруженный в глубокий, но чуткий сон. Я шагнул к нему с предельной осторожностью, стараясь не разбудить.

Передо мной был все тот же человек, которого я привык видеть: обычный монах с густой бородой и слегка всклокоченными волосами. Но внезапно перед внутренним взором всплыла одна деталь, от которой у меня пересохло во рту, – сломанные уши Горы. Эта мысль на миг лишила меня дыхания. А что, если? Решив рискнуть, я медленно протянул руку к его волосам у виска. Мое сердце билось так громко, что, как мне казалось, он должен услышать его стук. Я не успел дотронуться до мирно дремавшего монаха, как его рука с поразительной силой и точностью схватила меня за запястье. Почувствовав его железную хватку, я вздрогнул. Глаза отца Лонгина медленно открылись. Он спокойно смотрел на меня с выражением, в котором не было ни гнева, ни удивления. Я же застыл, не в силах отвести взгляда.

– Не бойтесь, – тихо сказал он, ослабляя хватку. Затем показал свои сломанные уши.

– Гора… – вырвалось у меня шепотом.

– Отец Лонгин, – невозмутимо поправил он.

Я всмотрелся в лицо монаха, пытаясь найти в его чертах сходство с Горой. Обрамленное густой бородой, оно выглядело строго и непроницаемо, но глаза – те самые глаза, которые когда-то смотрели на мир со страстью и решимостью, – теперь были отрешены от суеты. В их глубине я пытался найти отблески огня, что некогда бушевал в нем, той мощи, которая делала его легендой. Но вместо этого видел только смирение, которое укрывало его от прошлого, подобно тому, как монашеская ряса укрывает тело. Это был уже другой облик силы, перерожденной и направленной в глубь себя, что делало ее похожей на спящий вулкан. В этот момент я понял: Гора все еще жил в нем, но теперь несокрушимость и воля к победе стали частью его тишины, его покоя.

Я протянул отцу Лонгину вырванный клочок из книги. Он взял его, прочел написанное и медленно перевел взгляд на меня. Его глаза теперь смотрели иначе. В них затаилась боль – старая, запекшаяся, как рана, которая никогда не заживала.

– Откуда это? – спросил он негромко, но в его голосе отчетливо слышалась встревоженность.

– Из книги, – ответил я, чувствуя, как воздух в келье сгущается.

– Откуда это у вас? – переспросил он, и в словах теперь звучала требовательная строгость.

– Это было в дневнике Ламары, – ответил я, глядя ему в глаза, хотя его взгляд был невыносимо тяжелым и словно прожигал меня изнутри.

– Ламара не вела дневников! – грозно воскликнул монах, поднимаясь со стула. В этот миг он снова стал похож на Гору, оживляя образ, который так долго хранился в моей памяти.

Я застыл на месте, а затем едва слышно произнес:

– Видимо, вела…

Мой взгляд невольно скользнул к рюкзаку, лежащему в углу.

– Что там еще у вас припрятано? Доставайте… – произнес он голосом, в котором чувствовалось сдержанное волнение.

Я направился к рюкзаку, но мои движения были неспешными, как у человека, идущего по тонкому льду. Из внутреннего кармана я вынул дневник Ламары. Отец Лонгин мельком взглянул на него, и его плечи, только что напряженные, слегка опустились. Он резко сел обратно на стул, будто прошлое своим грузом придавило его к месту.

– Положите дневник на столик, пожалуйста, – сказал он уже тихим голосом.

Я выполнил его просьбу и, ощущая неловкость, направился к двери.

– Останьтесь, – раздалось за моей спиной. Его взгляд все еще был прикован к дневнику.

Не задавая лишних вопросов, я медленно развернулся и присел напротив монаха. Прошло немало времени, прежде чем он наконец нарушил повисшую между нами тишину.

– Вы ведь пришли сюда за ответами, не так ли?

– Я…

– Вы не один, кому нужны ответы.

– Знаю. Интерес журналистов к вам все еще не утихает…

– Нет, не они, – прервал он меня. – Ответы нужны и мне, Саба.

– Вам? – переспросил я, удивленный неожиданной откровенностью.

– Она ушла, оставив много вопросов…

Сделав паузу, я спросил:

– Думаете, ответы в этом дневнике?

Глаза отца Лонгина снова остановились на нем, и на мгновение он замолчал.

– Я боюсь думать о таком, – наконец произнес монах. Он говорил ровным голосом, но волнение в нем ощущалось почти физически. – Скажите, вы читали его?

– Нет, при всем моем желании…

– Саба? – его взгляд стал пристальным.

– Нет, правда. Я хоть и журналист, но этот дневник, он…

– Хорошо. Хорошо, что не читали, – прервал он меня, немного смягчившись.

Думаю, он поверил мне. Может, потому, что хотел поверить, или потому, что я не умею лгать.

Я кивнул, и вдруг отец Лонгин заявил:

– Тогда прочтем его вместе.

«Сам Гора предложил раскрыть тайны, приведшие меня сюда», – подумал я, снова кивнув и расплывшись в улыбке. Но, представив, что могло быть в этом дневнике, вызвавшем столь сильную тревогу у отшельника, – стиснул зубы.

– После литургии, – добавил он едва слышно, будто обращался не только ко мне, но и к самому себе. – Мы начнем после литургии…

Глава 3. Ступени

Я не мог сосредоточиться на службе. Мои мысли то и дело возвращались к дневнику Ламары, а глаза искали стрелки часов, ожидая окончания молебна.

Отец Лонгин, напротив, стоял неподвижно, погруженный в молитву. Я смотрел на него и понимал: передо мной не та яростная Гора, что некогда бросала вызов соперникам. Он открылся с другой стороны – тихим, молчаливым, но все еще продолжавшим борьбу. Только теперь битва разворачивалась внутри него, где демоны, терзавшие сердце, сражались за душу отшельника.

Впервые меня охватило сомнение: правильно ли я поступил, отдав отцу Лонгину дневник? Я знал, что откровения Ламары либо укажут ему путь к освобождению от тяжести пережитого, либо окончательно затворят в клетке его собственных страданий. Но сожалеть о содеянном было поздно – ключ уже был повернут в замке ожиданий, и дверь в прошлое начала приоткрываться, обещая изменить все…

К концу литургии мы с отцом Лонгином, словно по молчаливой договоренности, вышли из храма, и минуя трапезную, отправились в его келью, которая на время грозила превратиться в октагон, где должны были встретиться Гора с монахом – две стороны одной души.

Хоть и в крошечной келье отца Лонгина были лишь кушетка, маленький столик с двумя стульями и полка, заваленная книгами, нигде я не ощущал себя так взволнованно, как здесь. Меня переполняли эмоции, такие же яркие, как в детстве, когда я мечтал забраться в октагон к Горе, чтобы он поднял меня на свои мускулистые плечи, празднуя очередную победу за защиту чемпионского титула.

Мы сели друг напротив друга. Дневник Ламары лежал на столе, как незримое присутствие ее самой – уязвимой, честной, настоящей. Я смотрел на дневник, затаив дыхание, ожидая, когда монах решится взять его в руки…

– Не сейчас, – сказал он, поймав мой взгляд. – Сначала ваши вопросы.

Я открыл блокнот и бегло просмотрел записи. Но стоило мне вновь взглянуть на них, как стало ясно – все они сводились к одному вопросу, который не отпускал меня:

– Почему? Почему вы ушли?

Отец Лонгин повернул голову в сторону дневника. В его глазах сквозила давняя тоска.

– Из-за нее? – продолжил я уже тише.

Взглянув на меня, он произнес:

– Разве можно прийти к Богу из-за кого-то? Нет… Благодаря ей, – подчеркнул он, словно хотел, чтобы эти слова запомнились мне навсегда.

– Но вы… Вы же легенда UFC! И вы просто исчезли из спорта, как будто все это – ваши победы, люди, что за вас болели, – ничего для вас не значили? Никакой пресс-конференции, никакого заявления… Почему? – В этот момент я вдруг отчетливо услышал голос ребенка, идущий из глубины души, – того самого мальчишки, который когда-то был преданным зрителем Горы, восхищенно следившим за каждым его движением. И теперь этот мальчишка ждал объяснений, которые могли бы оправдать его исчезновение, показать, что его герой покинул его не просто так.

На мгновение отец Лонгин прикрыл глаза, а затем медленно произнес:

– Представьте, что вы нашли неисчерпаемый клад с сокровищами… Стали бы вы кричать об этом всему миру?

Его слова поразили меня своей простотой и глубиной. Я отрицательно покачал головой, давая понять, что разделяю это решение.

– И я не стал, – заключил он.

– Прошу вас начать с самого начала, – сказал я, включая диктофон, чтобы не упустить ни слова.

– Когда мне было семь лет, мои родители приняли предложение переехать в Америку. Отца позвали в одну из IT-компаний, и он, недолго думая, согласился. Так, будучи еще ребенком, я был оторван от друзей, родных мест и всего того, что горячо любил.

В Америке мне удалось окончить художественную школу. Последние два года были особенно сложными, так как параллельно я занимался боевыми искусствами. Помню, как мои руки дрожали от усталости, когда я пытался держать карандаши после изнурительных тренировок. Но с Божьей помощью я все же обрадовал мать своим дипломом.

– Почему вы не продолжили свой путь в изобразительном искусстве?

– Это было для меня чем-то вроде отдушины – хобби, которое помогало мне найти равновесие. Кровь в моих жилах текла слишком бурным потоком, карандаши бы не выдержали этих импульсов и сломались.

– Вы не жалеете, что оставили творчество ради спорта?

– Искусство спасло мое сердце, открыло его для всего прекрасного, что создал Господь. Борьба же научила дисциплине, закалила тело и укрепила дух. И то и другое стало благодатной почвой на пути к Богу. Но этого было недостаточно… пока не появилась она. – Отец Лонгин снова бросил взгляд на дневник. – Ламара взрастила на этой почве дерево и стала заботиться о нем, питая удивительными историями из своей жизни, освещая улыбкой ветви моей души. Она была и солнцем, и дождем – всем, что было так необходимо для моего духовного роста.

– Когда это произошло?

– Говорят, стержень человека закладывается до семи лет. Поэтому то, кем я являюсь, взяло начало здесь, на родной земле…

Как-то мы со съемочной командой приехали в Грузию, чтобы снять фильм о моих корнях. Был январь, мой день рождения. Мне исполнилось тридцать три года. Следуя традиции, которую привила мне мать, я отправился в собор Самеба.

В детстве, на каждый мой день рождения, она брала меня за руку и вела в храм, чтобы зажечь самую большую свечу перед иконой Божьей Матери – я был вымоленным ребенком, поскольку она долго не могла зачать. После и я стал зажигать свечу, благодаря Богородицу за то, что мне посчастливилось быть сыном моей матери.

Но в то утро я проспал службу и к тому времени, как вошел в собор, все уже начали расходиться. Но храм не показался мне пустым, напротив – я ощутил что-то новое для себя, чувство, которое не сразу понял.

– Что это было за чувство?

– Присутствия, – произнес он спокойно, словно вновь переживая тот момент. – До того дня я не чувствовал всей этой благодати, которая наполняет храмы изнутри. Но в то утро мне казалось, что святые ждут меня. Ждут не только меня… Они ждали моего возвращения.

– На родину?

– К Богу. Хотя эти понятия уже давно стали для меня единым целым. – На мгновение отец Лонгин замолчал, будто заглядывая в прошлое. В его глазах отразилось что-то далекое, мимолетное, но в то же время пронзительное. Затем он едва заметно улыбнулся – той улыбкой, которая появляется, когда вспоминаешь нечто важное, но чего уже не вернуть. – Когда я вышел из храма, то увидел ее. Она сидела на ступеньках, закутавшись в старую шаль. Спускаясь, я на мгновение остановился и положил немного денег рядом с ее сумкой – так, как обычно подавал милостыню просящим, – и, не оглядываясь, пошел дальше вниз по ступеням.

– «Раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом; когда увидишь нагого, одень его, и от единокровного твоего не укрывайся!» – раздалось за моей спиной.

Этот оклик… он был таким громким, что словно пробил что-то внутри меня. Я обернулся и посмотрел на нее – и в этот момент все изменилось.

Я указал пальцем на себя, слегка приподняв брови, чтобы убедиться, что слова незнакомки были адресованы мне.

– Да, это я вам! – решительно выкрикнула она.

Я медленно направился к девушке, чувствуя странную смесь любопытства и раздражения.

– Что, простите? – спросил я, склоняя голову чуть набок.

Уже чуть тише она вновь произнесла:

– «Раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом; когда увидишь нагого, одень его, и от единокровного твоего не укрывайся».

Усмехнувшись, я положил еще немного денег рядом с ее сумкой.

– Этого хватит на еду и одежду, – сказал я, разворачиваясь, чтобы уйти.

– Накорми меня сам!

Ее слова прозвучали так громко и отчетливо, что я остановился. Улыбка на моем лице исчезла, сменившись сардонической гримасой.

– Я дал тебе денег! Разве этого мало?!

– Накорми меня сам! – повторила незнакомка, приподнимаясь и глядя прямо мне в глаза.

Я рассмеялся, пытаясь скрыть смятение, но, встретив ее взгляд, замер. В нем было нечто необычайное для меня – не просьба, а вера, такая чистая и непреклонная, что я не мог этим пренебречь.

– А ты хороша, – сказал я, пытаясь вернуть себе контроль над ситуацией. – Ладно, Божье наказание, пойдем со мной.

Она чуть улыбнулась, как будто знала, что я поступлю именно так. Ее уверенность была почти невыносимой, но в ней чувствовалась какая-то притягательная истина.

Единственное кафе неподалеку от храма оказалось шумным и оживленным. Мы устроились за крайним столиком у окна, вдали от суеты. Я протянул ей меню и с улыбкой поинтересовался:

– Что закажет принцесса?

Не глядя в меню, она произнесла:

– Чакапули.

– М-м-м… Прекрасный выбор! Если мне не изменяет память, вкус этого блюда хорошо раскрывается с вином! Какое выберешь?

– Ркацители, – ответила она ровным голосом, словно выбор был очевиден.

– И почему именно его? – с любопытством поинтересовался я.

– Ну, традиционно чакапули готовят с белым вином. Легкая кислотность и свежесть напитка подчеркивают вкус зелени и соуса. Поэтому подать к блюду то же вино – идеальное решение, на мой взгляд.

– Ого, да ты настоящий гурман! – заметил я с искренним удивлением, слушая, как она уверенно рассуждает о национальной кухне.

– На самом деле я помогаю тебе сделать доброе дело, ведь я люблю вкусно поесть, – произнесла она шутливо.

– Нет, что ты, милая, я рад! Твой вкус впечатляет! Кстати, как тебя зовут?

– Я…

Она не успела ответить – к нашему столику подошла молодая пара.

– Простите, вы не против фото? – обратился ко мне парень.

– Конечно. – Я натянул дежурную улыбку, думая, что сейчас они присядут, чтобы сфотографироваться со мной, как это часто бывало.

Но парень передал мне фотоаппарат, и они сели рядом с ней.

– Не понял, – вырвалось у меня, пока я смотрел, как эти трое ждут от меня каких-то действий.

– Нужно нажать на кнопку, там, в правом верхнем углу, – доброжелательно пояснила мне спутница молодого человека.

Я, все еще пребывая в ступоре, механически сделал несколько снимков и вернул фотоаппарат владельцу.

– Спасибо вам большое! – радостно сказали они и, счастливые, удалились.

Я смотрел им вслед, пытаясь осознать произошедшее, пока незнакомка за моим столом еле сдерживала улыбку.

– Ламара, – продолжила она, – меня зовут Ламара Гловели.

– Ага, – произнес я в растерянности. – И ты?..

– Я художница.

– Похоже, ты очень известная художница.

– Ну-у, Грузия – маленькая страна, тут все друг друга знают, – произнесла она, пожимая плечами.

– Надо же, какая скромность, – ответил я с недоверчивым сарказмом.

– Твое удивление слегка оскорбительно для девушки с моим культурным наследием.

– Даже так? – я склонился к ней и шепотом произнес: – Напомни, это не ты притворялась продрогшей и изголодавшейся бездомной, сидя на ступенях храма? Ладно, может быть, насчет последнего ты и не врала, – подчеркнул я, наблюдая, как она с интересом разглядывает десерты в меню, – но ты меня разыграла!

– С чего такие выводы? – спросила она, слегка приподняв бровь и посмотрев прямо на меня.

– Да ладно, признайся уже.

– Нет объекта без субъекта, – ответила она, вернув свой взгляд на меню.

– Что? – переспросил я, нахмурившись, будто она говорила на другом языке.

– Ты увидел меня замерзшей и услышал слова из Писания, где Христос учит делиться с нуждающимися. Но то, как ты меня воспринял, – это исключительно твое видение, – невозмутимо сказала Ламара, будто объясняя что-то очевидное. – Я хотел саркастически отшутиться, но она продолжила, не оставляя мне шанса: – Ведь возможно, кто-то другой увидел бы обычную прихожанку с четками, или девушку, которая присела в ожидании настоятеля, чтобы получить у него благословение. А может ту, кто просто считает ступеньки.

– Возмо-ожно, – протянул я. – И что ты делала там в такой холод?

Она достала четки и аккуратно положила их на стол перед собой.

– Я присела на ступенях храма, чтобы собраться с мыслями и дать себе немного покоя. Голова кипела так, что я не ощущала холода. Молитва и перебирание четок всегда помогают мне справляться с таким состоянием. И да, я не была голодной, но мой аппетит – это отдельная история, – с улыбкой заключила она.

– Мы готовы перейти к десерту, – произнес я официанту, не в силах отвести взгляда от Ламары.

После обеда мы вернулись к Самеба, и у меня возникло ощущение, что я проводил ее до дома. Стоя у подножья храма, мне вдруг пришло в голову спросить:

– Девушка, считающая ступени?

– Сорок восемь, – уверенно произнесла она. – Я знаю все про этот город.

Я посмотрел на ступени, а после с ухмылкой на нее.

– И что ты делаешь со всей этой информацией, записываешь в какой-нибудь «дневник памяти»?

– Я не веду дневники. Как минимум потому, что не хотела бы, чтоб его однажды прочли. Ибо: «Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы», – так сказал Христос.

– Тогда почему?

– Потому что я росла вместе с этим городом. Плакала на его кладбищах, смеялась на его праздниках, молилась в его храмах, танцевала на его улицах. Это мой город. Вот и все.

Я слушал ее, думая о том, что с самого начала нашего общения она не перестает меня поражать.

– Скоро начнутся съемки фильма о моих корнях, а я почти ничего не помню о Тбилиси. И похоже, мне не обойтись без гида. – Сказав это, я пристально взглянул на нее.

– Не-ет, даже не начинай, – покачала она головой. – Я не могу. У меня нет на это времени. И не смотри на меня так.

– Что мне сделать, чтобы ты согласилась? Проси что угодно, – сказал я, сложив ладони в молитвенном жесте.

И вдруг без всяких колебаний она ответила:

– Ты будешь кормить со мной уличных животных и навещать детей в приюте. И да, место и время съемок выбираю я.

– Постой, так ты провела меня?

– Ну вот, мы вернулись к началу…

– В твоей голове созрел этот план еще тогда, когда я заговорил о съемках фильма, верно? Ты знала, что я попрошу тебя о помощи, но не хотела просто так соглашаться. И поэтому сначала отказалась, чтобы я стал просить тебя на твоих условиях. Я ведь прав?

– Ты в курсе, что у тебя проблемы с доверием?

– А тут точно сорок восемь ступеней? – спросил я, прищурившись и подняв палец, будто всерьез начал считать их по одной. – Раз… два… три…

– Ну все, я ухожу! – твердо заявила Ламара и стремительно направилась к выходу с прихрамовой территории.

– А ты в курсе, что у тебя проблемы с чувством юмора? – крикнул я ей вслед, стараясь сохранить легкость в голосе. – Погоди, я уже почти досчитал! – добавил я громче, надеясь, что шутка сработает и она остановится, но ее шаги только ускорились.

Я хотел последовать за ней, но гордыня сковала мои ноги, словно невидимые цепи. В конце концов я привык считать, что, если что-то идет не так, как мне хотелось бы, значит, этому просто не суждено случиться. Думать так было куда проще, чем мучиться угрызениями совести или, что еще сложнее, попытаться что-то изменить. Ведь для этого нужно было бы набраться смелости и признать свою ошибку, а это давалось мне труднее всего.

Но на следующее утро я вновь пришел к ступеням Самеба и просидел на них до вечера. Я не понимал, почему, но точно знал, что должен там быть.

***

– Как это, отец Лонгин?

– Это невозможно объяснить или оспорить, потому что это выше логики и рассудка. Ты просто знаешь, что должен поступить так, как велит тебе зов. Многие путают его с порывом сердца, но на самом деле это голос души – тихий и непреклонный, словно рука Бога, лежащая на твоем плече.

***

– Все то время, что я просидел там, я думал о Ламаре и о своих словах. Хоть я и не хотел ее обидеть, они могли прозвучать иначе. Я подумал о том, что мог задеть ее своей беспечностью, и эта мысль заставляла меня ощущать некое беспокойство.

Но вот я услышал голос за своей спиной:

– Все ступеньки посчитал?

– Рад тебя видеть! – сказал я, мгновенно привстав.

Она пожала плечами и прошла мимо.

– Хорошо, – произнес я ей вслед, закрывая глаза. Но она даже не обернулась. – Хорошо! – повторил я громче, но она продолжала идти к выходу, будто не слышала меня.

Тогда, стиснув зубы, я выдавил из себя то, что на самом деле подразумевало это слово:

– Извини!

Горе́, самоуверенному гордецу, пришлось извиниться перед девушкой за то, в чем, как ему казалось, не было его вины. И это, безусловно, выводило меня из себя.

Но она наконец обернулась. На ее лице появилась улыбка – простая и теплая. И в этот момент я вдруг почувствовал странное облегчение.

– Ну, вот видишь, не так уж и сложно.

– Не сложно что?

– Извиняться.

– Для меня это не проблема, если я действительно неправ. Но это не тот случай, – ответил я с ноткой сарказма.

– Зачем же ты тогда извинился, если считаешь себя правым?

– Твой военный марш по-другому было не остановить, – сказал я, пожав плечами.

Ламара лишь кротко посмотрела на меня и непринужденно перевела разговор на другую тему.

– Когда начало съемок? – спросила она.

– Уже завтра.

– Тогда встретимся на этом же месте.

Кажется, услышав это, я просветлел лицом.

– К какой ступени за тобой подъехать?

– То есть, говоришь, мне придется смириться с твоим чувством юмора на время съемок?

– Не смириться, а наслаждаться. Ты привыкнешь.

Она покачала головой:

– Будь здесь в семь утра. Только не опаздывай.

– Почему так рано?

– Чтобы рассвет не пропустить. Утренний город не простит, если ты его проспишь.

– Ну что же, готовься, Гловели, – сказал я, протягивая ей руку.

– До встречи, Кипиани, – ответила она, сжав мою ладонь. Наше рукопожатие длилось на мгновение дольше, чем было принято, словно это была не просто договоренность, а начало чего-то большего…

Глава 4. Самеба

На следующее утро у ворот Самеба нас ждал экскурсионный автобус. Ламара стояла на его втором этаже. В шляпке, с солнцезащитными очками и громкоговорителем в руках, она выглядела так, будто собиралась объявить начало мирового тура.

– Замечательный день, замечательный! Доброе утро, Кипиани и его команда! Прошу пройти на борт нашего автобуса! Здесь нет устриц и шампанского, но кому они нужны, когда впереди нас ждут горячие хинкали, прохладный боржоми и много новых впечатлений! А для кого-то – и забытых старых!

Ее энергия была так заразительна, что, наблюдая за ней, я не мог не улыбнуться. И даже сарказм в мой адрес показался мне забавным.

– А это еще кто? – спросил один из товарищей со съемочной группы.

– Не спеши с выводами, – ответил я, пряча ухмылку. – Лучше поторопимся, пока она окончательно не привлекла к нам всеобщее внимание.

Я поднялся к Ламаре с той же решимостью, с какой забирался на ринг.

– Добро пожаловать, Кипиани! – произнесла она, все еще держа у рта громкоговоритель.

– Надеюсь! Но что это только что было?

– Два пальца, – ответила она, демонстрируя соответствующий жест. – Ты опоздал. И я не терплю непунктуальности.

– Всего на пять минут!

– На двадцать пять!

– Хорошо, я понял: проспать рассвет – равносильно концу света! Извини! Только убери громкоговоритель от моего уха, пожалуйста! Благодарю!

Пока мы разговаривали, съемочная группа разместилась в автобусе. Ламара направила громкоговоритель в их сторону и произнесла:

– Ну что ж, раз все наконец-то в сборе, пора отправляться к нашей первой точке! Но прежде… – Она сделала эффектную паузу, словно готовясь объявить нечто важное. – Пристегните ремни безопасности!

– Это что, школьный автобус? – засмеялись ребята.

– Безопасность прежде всего! – с неподражаемой серьезностью ответила Ламара, глядя на них поверх очков.

– Она так и будет кричать в эту зловещую трубу? – возмутился наш звукооператор, страдающий от похмелья.

– Ребят, пристегнитесь, иначе этот автобус не сдвинется с места, – произнес я, стоя за спиной Ламары. А после тихо шепнул ей на ухо: – Она упряма до чертиков.

Ламара мельком взглянула через плечо, и уголки ее губ тронула легкая улыбка.

Наконец автобус двинулся с места. Но ехать пришлось недолго. Примерно секунд десять – именно столько занял разворот к воротам храма, где мы встретились ранее.

– Мы на месте! Первая локация – храм Самеба! – объявила Ламара.

– Это что, шутка? – недоуменно спросил я.

– Да она издеваетя! Чем ты ей так насолил, брат? – Из глубины автобуса раздался смех.

– Что ты творишь? – тихо спросил я ее.

– Чудо! Скоро вся эта команда неотесанных парней войдет в главный кафедральный собор Грузии, где вот-вот начнется молебен. Поспешим! – воскликнула она с неподдельной радостью.

– Она только что назвала нас неотесанными? – спросил оператор, выглянув из-за камеры.

– Это про тебя, Купер! – тут же выкрикнул ему наш режиссер Гога, давясь от смеха. Автобус буквально затрясся от общего хохота.

Купер, пожав плечами, поправил объектив и с серьезным видом отшутился:

– Что поделать, парни, я – звезда этой ленты!

– Особенно в сцене с хачапури, где ты больше ел, чем снимал! – подколол Купера кто-то из команды.

Смех разгорелся с новой силой.

– Молебен? – шепотом переспросил я Ламару, не обращая внимания на развеселившихся товарищей.

– Разве фильм не о твоих картвельских корнях? Или я что-то путаю и ты уже стал американцем? – с прищуром спросила она меня.

– Грузин! – твердо ответил я, давая понять, что вызов принят.

– Ну что ж, грузин, как насчет того, чтобы твои ребята сняли, как мы молимся за родину и близких нам людей? Как с клироса разносится многоголосое пение, в котором есть все, за что любят эту землю… Лица прихожан, чье разнообразие отражает единство и силу молебна…

Купер, проникшись моментом, направил камеру на Ламару. Заметив это, она продолжила говорить:

– Вера – самое важное в жизни грузина. Вера и семья. Мы молимся, даже когда пьем вино и поем песни во время супры. И зачастую делаем это в кругу родных, передавая ценности младшим поколениям. Это укрепляет наши семейные узы и сохраняет целостность.

Глядя на ребят, я понимал – ее слова находили отклик в каждом из них. Будто Ламара задевала тонкую струну, напоминая о чем-то важном, давно забытом. Когда она о чем-то рассказывала, ее речь проникала сквозь барьеры разума и отыскивали затаенный путь к сердцу, заставляя душу трепетать. Она говорила о том, что таилось под сердцем, но никак не находило выхода – это было чувство дома.

Так случилось и со мной, но не сразу…

***

Видя мой задумчивый взгляд, отец Лонгин добавил:

– Возможно, вы ожидаете услышать о каком-то поворотном моменте, который изменил меня, но его не было, Саба. Душа не может возвыситься в один миг. Она подобна виноградной лозе, которой требуется время, чтобы прорасти и дать плоды.

Я кротко кивнул, и он продолжил свой рассказ.

***

Прежде чем мы вошли в храм, Ламара остановилась перед группой и немного поведала об истории Самеба.

– Этот собор называют народным, поскольку он был построен на средства простых людей. По инициативе нашего патриарха с 1995 года начался сбор пожертвований по всему Тбилиси. Собирали буквально с миру по нитке. И конечно, богатые тоже помогали, но главное – это было общее дело…

Я слушал ее, но слова ускользали: все мое внимание приковывала ее мимика – живая и искренняя. В Ламаре было что-то неуловимо милое, и я просто не мог оторвать от нее взгляда…

– А пение хора… – Она чуть улыбнулась. – Вы сами все услышите. Пройдемте.

Мы поднялись по широким ступеням и вошли внутрь храма. Сверху, с хоровой галереи, разносилось то самое знаменитое грузинское многоголосье, которое не спутаешь ни с чем: древняя живая полифония.

Ламара обвела взглядом притихшую от восторга группу и негромко продолжила:

– Перед вами одна из главных святынь храма – крест Святой Нино. По церковному преданию, дерево, под которым она молилась, начало источать миро. Говорят, что животные, подходившие к дереву, исцелялись. И тогда было решено вырезать из него три креста. Один поставили на горе Джвари, второй – в Уджарме, а третий, сохранившийся, находится здесь, перед алтарем.

Некоторое время мы молча стояли перед крестом. Затем Ламара жестом пригласила нас пройти дальше, к стеклянной витрине, где были выставлены древние иконы.

– Эти иконы VIII—IX века, – пояснила она. – Обычно такие реликвии хранятся в музеях, но с благословения Патриарха было решено оставить их здесь, в Самеба.

Мы переглянулись: было неожиданно услышать, что такие старинные иконы не спрятаны в музейных хранилищах, а находятся в открытом доступе.

– Обратите внимание, – продолжила она, указывая на икону в витрине, стоящую чуть поодаль от остальных. – Эту икону Святой Троицы написал сам Католикос-Патриарх Илия II. В юности он занимался живописью, а позднее стал писать и иконы. Этот образ – одна из его работ, переданная в храм.

Ребята продолжили съемку: двигаясь медленно, почти бесшумно, стараясь не привлекать к себе внимания.

Я стоял рядом и смотрел на икону, на крест, на людей, пришедших помолиться. Впервые за долгое время я никуда не спешил. И вдруг я ощутил: здесь сердце вспоминает то, о чем разум давно забыл…

***

Глаза отца Лонгина на мгновение вновь наполнились теплом.

– Вы так же стойко отстояли молебен, как и сейчас, выходя последним из храма? – шутливо спросил я его.

– Oх, мне далось это с трудом: мысли уносили то в кафе, то в тренировочный зал, то еще куда-то. Я весь измаялся в попытках собраться, а вот Ламара стояла как неприступная скала.

Тем утром я видел много лиц в храме, но ее было самым красивым. Знаете, что делало его особенным? Ее кротость. То, с какой покорностью и любовью она клала земные поклоны, осеняла себя крестным знамением и воспевала молитвы. И как слезы текли по ее щекам, когда все в один голос произносили Символ веры. Позже, когда мы вышли из храма, она спросила меня, что я почувствовал в тот момент? Но я не знал, что ответить, – был в смятении. И тогда она сказала: «Я верю, что пока душа трепещет перед Символом веры, мы живы для вечной жизни».

– Интересная мысль… А когда вы впервые приступили к Христовым Таинствам, отец?

– Это было три года спустя, когда я был готов.

Сказав это, отец Лонгин будто погрузился в свои мысли, как с ним это часто случалось. Его взгляд задержался где-то вдалеке, а на лице отразилось сожаление – о времени, когда он жил без Христа.

Я замолчал, не желая нарушать повисшую тишину. Спустя несколько минут я решился прервать затянувшееся молчание:

– Отец Лонгин?

Он перевел на меня взгляд. Его глаза чуть прояснились, будто он вернулся из далекого прошлого.

***

– Затем мы отправились есть хинкали. Это не входило в программу, но Ламара так умело и с таким аппетитом их ела, что я решил включить это в наш фильм, где я должен был рассказывать о традиционной грузинской кухне.

Впервые за время нашего общения с отцом Лонгином я увидел, как он тихонько хохотнул.

– Вы бы видели, как она их ела, – продолжил он, радостно смеясь.

– Пятнадцать хвостиков, – сказал я, заразившись его смехом.

– Вы видели! – удивленно воскликнул он.

– Я видел все, что было связано с Горой. Вы были моим героем.

Его смех вдруг угас.

– Каким я был героем… Я наделал кучу ошибок, Саба…

– «Все могут ошибаться, но лишь сильные духом способны подняться после падения и продолжить путь» – вы сказали это в одном из интервью.

– Да, это было после того, как я проиграл одному бойцу из Сенегала.

– Саадат Халиф.

– Да, Саадат. Достойный был соперник. – Выдержав короткую паузу, он добавил: – Но мои ошибки связаны не с теми боями, где я потерпел поражение, а в которых одержал победу. К моему великому горю, я покалечил много ребят. Теперь все они в моих молитвах, в которых я прошу Бога об их здравии.

Раздался звон колоколов, призывающий на молитву. Мы уже вышли за порог кельи, когда я заметил, что отец Лонгин на полпути оглянулся. Его взгляд задержался на дневнике, оставленном на столе, будто тот звал его, напоминая, что время ответов еще не пришло, но оно уже близится…

Глава 5. Мать Картли

После службы мы вновь отправились в прошлое моего героя. И наш путь лежал к холму Сололаки.

Мы подъехали к площадке, откуда открывался великолепный вид на город, а чуть поодаль статуя Матерь Картли встречала нас своим молчаливым взглядом. Высокая женская фигура в длинной национальной одежде, возвышающаяся над Тбилиси, смотрела вдаль. В чертах ее лица читались мягкость и холодная решимость. В одной руке она держала чашу с вином, которую предлагала друзьям, а в другой – меч, чуть наклоненный вниз, но готовый взметнуться, если придется защищать родную землю.

Ламара не случайно выбрала это место для начала съемок – хотела показать гостеприимство грузинского народа. Так, она ненадолго скрылась в салоне автобуса и вернулась с деревянным ящиком в руках.

Я с любопытством наблюдал, как она открывает крышку и достает оттуда несколько глиняных кубков.

– Что это?

– Семейная коллекция, – ответила она, раздавая их. – Мой отец всегда говорил: настоящее вино – из той земли, которая держит твои корни. Я подумала, это хорошее начало.

– Ты серьезно привезла их с собой? – удивился наш оператор, бережно принимая кубок.

– Конечно. Разве можно пить вино из пластика на таком месте? – шутливо произнесла Ламара, разливая красное терпкое саперави.

– За что мы пьем? – спросил я ее.

– Для начала, могесалмебит Сакартвелоши! – сказала она с улыбкой, подняв свою чашу с вином. – Я знаю, что почти каждый из вас родился здесь, но не все успели вырасти на этой земле. Кто-то из вас, – она взглянула на меня, – давно тут не был, а кто-то, – кивнула в сторону Купера, – впервые ступил на эту землю. Пьем за тех, кто помнит свои корни, и за тех, кто, хоть и временно, называет ее своим домом! Кэтили икхос тквэни мобрдзанэба!

Все подняли кубки, и я ощутил, как слова Ламары, словно виноградная лоза, обвивают душу, пробуждая в сердце давнюю привязанность к этому месту.

Купер сделал глоток вина и с доброй иронией заметил:

– Ну что ж, господа, с вашим грузинским гостеприимством вы и врага за стол посадите! Такое чувство, будто меня здесь не просто приняли – а вписали в семейную хронику!

Гога улыбчиво кивнул:

– Осторожней, Купер, так и женишься тут случайно!

– Эй! – Купер сделал вид, что испугался. – Я еще не готов к такой степени интеграции!

Ребята рассмеялись, и Ламара, улыбаясь, добавила:

– У нас не бывает «случайно». У нас все – по любви. И особенно гостеприимство.

– Хорошо сказано! – произнес я, поднимая свой бокал. А потом уже громче добавил: – Теперь позволь, я познакомлю тебя с нашей командой поближе! Официальное знакомство – как грузинский тост, без него никак!

– Я в предвкушении!

– Начнем с Купера, нашего оператора! Его мать гречанка, отец – американец. В спорте он поддерживает тех, кто реже выходит из кадра.

Купер скосил на меня взгляд:

– Статистика важна. Чем больше кадров, тем ближе победа.

– Видите? Человек верен принципам! Дальше – Гога! Режиссер с грузинской душой и терпением, которого хватает ровно до третьего дубля.

– Точно, – спокойно кивнул Гога. – Первый раз – подскажу. Второй раз – покажу. На третий – ты идешь пить чай, а я – чачу.

Ламара рассмеялась.

– Теперь Нико, наш звукооператор! Если работа Гоги заканчивается чачей, то работа Нико с нее только начинается, – пошутил я, подмигнув товарищу. – Говорят, он может настроить аппаратуру так, что слышит, как пробка крутится в кармане у Гоги.

– Всем известно, почему я с такой радостью согласился на этот проект, – подмигнул мне в ответ Нико.

– Потому что микрофон первым реагирует на звук открытой чачи? – усмехнулся Гога.

Нико задумчиво посмотрел на оборудование.

– Нет. Просто звук чачи всегда чище, чем звук актеров с третьего дубля.

Смех прокатился волной, но все постарались сделать вид, что смеются над чем-то другим.

– А вот и Тамаз, наш светотехник! Мы придумали про него поговорку… – Стоило мне это произнести, как ребята тут же дружно подхватили: «Если кто-то из нас пропадет, Тамаз подсветит и найдет!» – Он почти всегда молчит, чтобы все слушали Гогу. – Тамаз щелкнул фонариком в сторону Гоги и кивнул, вызвав новый взрыв смеха. – Вот и вся команда! Как видишь, они скромные и исключительно талантливые!

Ламара подняла чашу:

– Похоже, это будет интересное путешествие!

– Теперь твоя очередь, Гловели, – сказал я, подливая ей еще немного вина. – Давай, расскажи что-нибудь о себе.

Она опустила взгляд, наблюдая, как капли вина медленно стекают по краю ее кубка.

– Я просто девушка, которая считает ступеньки у храмов.

– Неплохо, – усмехнулся Гога, скрестив руки на груди. – Но звучит как половина правды. Расскажи побольше о том, кто ты? Чем занимаешься?

Купер, не говоря ни слова, приблизил камеру, поймав ее профиль.

– А что рассказывать? Я не гид, если ты об этом.

– Мы уже заметили, – вставил Нико. – Гиды обычно не кричат в громкоговоритель, если только не обнаружили, что половина группы ушла в хинкальную.

Команда захихикала, и Ламара, улыбнувшись, сдалась:

– Мой дед делал вино в Кахетии. Отец преподавал историю. Половину детства я провела с ним в музеях и на раскопках. Рисовала, чтобы не скучать.

– «Рисовала», – протянул Гога, бросив на нее взгляд с легкой ухмылкой. – Это та часть, которую ты явно преуменьшаешь.

– Я просто хотела занять чем-то руки, вот и пошла в художку.

– И кто бы мог подумать, что «занять руки» выльется в картину, которая висит в нашем отеле, – произнес я, приподняв брови. – Скажи, это копия? Потому что оригинал, кажется, стоит как половина этого отеля.

Она взглянула на меня, и в ее глазах мелькнуло смущение, будто ее поймали с поличным.

– Это и есть оригинал, – спокойно сказала Ламара. – Я подарила полотно владельцу отеля в знак благодарности за участие в реставрации одного старого храма.

Купер тихо присвистнул, а Нико с Гогой переглянулись.

– Ну что ж, друзья, – сказал я, когда Ламара скромно отвела взгляд. – Мы пьем с великой художницей, которая, между прочим, согласилась стать нашим гидом!

– Я не великая художница, но охотно покажу вам ту Грузию, которую люблю.

– И это лучше любого расписания, – добавил я, поднимая свой кубок. – За Ламару!

– За нового друга нашей команды! – громко провозгласил Гога.

Все повторили его слова и испили вина.

Я приблизился к Ламаре и шепнул ей на ухо:

– Теперь ты официально часть нашей банды, Гловели.

– Я в этой банде с первой ступеньки Самеба, – ответила она и легко коснулась моего кубка. Будто знала все с самого начала…

***

Отец Лонгин немного помолчал, словно воспоминания вновь предстали перед его внутренним взором, и затем продолжил:

– В Ламаре удивительным образом сочетались дух воина и сердце маленькой девочки. В тот вечер я заметил, что статуя, видимая из разных уголков города, никогда не казалась мне такой живой, как в ее присутствии. Казалось, этот каменный символ обретал душу рядом с ней.

Мы общались, запивая слова вином, пока солнце не растаяло на наших глазах, оставив на память закат, который мне не забыть…

– Каким был тот закат, что спустя столько лет живет в вашей памяти?

Монах прикрыл глаза и произнес:

– В тот вечер закат не только окрашивал небесный свод. – Его голос стал тише, будто он боялся спугнуть само воспоминание. – Он жил, дышал, шептал…

Небо расплавилось в охре и пурпуре, медленно расползаясь по линии горизонта, как огонь по тонкой бумаге. Город словно впитывал это сияние, жадно пируя красками заката, наполняя улицы мягким светом. Солнечные отблески скользили по стеклянным фасадам, замирали на позолоте куполов и вспыхивали бликами в реке, прежде чем кануть в сгущающиеся сумерки.

Глядя на эти краски, все переживания, радости и горести, связанные с Тбилиси, снова ожили в моей памяти. Тогда я понял, что этот город живет внутри меня, пульсируя в такт с сердцем – это та часть, которая будет во мне, пока светит это солнце и существует этот закат…

– Красиво…

Отец Лонгин поднял глаза и ответил:

– Это про Ламару… Закат был лишь отражением ее глаз. Казалось, солнце спускалось, только чтобы коснуться нежного овала ее лица… Я видел, как багрянец растекался в ее зрачках, будто небо решило спрятаться там. В тот момент я вдруг ощутил, что хочу обнять ее так же крепко, как и этот город – безоговорочно и всем сердцем. Но тогда – всего лишь тихо прошептал ей: «Мадлоба». А потом осознал, что важные слова так и остаются внутри. И чем дольше ты молчишь, тем тяжелее становится их нести…

Глава 6. Крепость Нарикала

На следующий день мы продолжили съемки фильма, направившись в крепость Нарикала. Утро было холодным, и солнечные лучи прокладывали себе путь сквозь влажный и густой воздух, плавно раздвигая небесный занавес над городом. Камни под ногами покрывал тонкий налет инея, и с каждым шагом я чувствовал, как мороз цепляется за обувь и проникает под воротник.

– Почему здесь и так рано? – зевнув, спросил я Ламару, нарушая хруст наших шагов по покрытой инеем земле.

– Чтобы увидеть то, что рождается на рассвете.

Я огляделся. Тбилиси лежал внизу – серый, с покатыми крышами, меж которых вился тонкий дымок из труб. С высоты казалось, будто город еще не проснулся, затаившись в ожидании тепла.

– Эта крепость, в свое время служившая защитой города от врагов, олицетворяет дух грузинского патриотизма и стойкости, – сообщила нам Ламара. – Нарикала – это напоминание о том, что, несмотря на трудности и испытания, мы должны сохранять верность своим корням и испытывать гордость за свою историю, которая способна вдохновлять нас на новые подвиги.

– Конечно. Что же еще, как не руины и предания, сформирует нам дорогу в будущее, – сказал я с легкой усмешкой.

Ламара улыбнулась едва заметно:

– Иногда слова опережают мысли. Но ты поймешь.

– Спасибо за аванс, – пробормотал я с привычной ухмылкой. Но внутри скребло ощущение, что она понимала меня лучше, чем я сам.

Ламара остановилась и провела ладонью по холодному камню. В ее движении было что-то трепетное, как будто она касалась чего-то живого.

Обернувшись, она взглянула на меня и добавила:

– Мне хотелось, чтобы в фильме была эта крепость, потому что она воплощает ту несломимую силу духа, которая есть и в тебе.

Я замешкался. На языке вертелась очередная колкость, но я ее проглотил. Она смотрела на меня с такой искренней уверенностью, будто видела то, чего я сам не замечал. Мне казалось, если я оступлюсь, ее глаза удержат меня и подскажут верный путь, как компас, который никогда не ошибается. И я вдруг почувствовал себя неловко в броне моей иронии.

Купер чуть приблизился, стараясь поймать в кадр ее профиль на фоне пробуждающегося города.

– Видите этот склон? – Ламара указала на узкую тропу, петляющую вниз к крышам старого Тбилиси. – По нему поднимались защитники города. Многие из них знали, что могут не вернуться, но шли. Они понимали: если падет Нарикала – падет и город. Были времена, когда крепость завоевали, разрушали, но потом вновь восстанавливали. В этом ее сила – и наша тоже.

Ламара вновь остановила свой взгляд на мне.

Я кивнул, но ничего не сказал. Камера продолжала снимать. Tогда я не придавал значения тому, что самое важное в этом фильме не войдет в кадр. Оно останется здесь – в холодных камнях Нарикалы и в голосе Ламары, звучащем в утренней тишине.

***

– Что же там осталось, отец Лонгин?

– Пока я пытался понять историю крепости, Ламара рассказывала мне свою собственную. Она говорила о Нарикале как о верном товарище, который стоял за спиной Тбилиси и охранял его даже тогда, когда все остальное рушилось. Тогда я не сразу понял, что она говорила обо мне… О том, кем я мог бы стать для нее…

Отец Лонгин не договорил, но я почувствовал, что продолжение истории живет в его сердце, там, где уже нет места сожалению. Лишь тишине утра с холодным, пронизывающим улицы ветром. И покою старых камней крепости, переживших слишком многое, чтобы говорить. И в этом безмолвии продолжали жить слова Ламары. Они не исчезли, а просочились в трещины старых стен, затаившись там в ожидании своего часа, чтобы спустя годы найти путь обратно к Горе. Теперь эти слова живут в другой крепости – в молчаливых стенах сердца отца Лонгина.

Глава 7. Джвари

Солнце настигло нас по дороге в Мцхету. Город пробуждался как мудрый старик, которому некуда спешить. Остатки тумана еще цеплялись за крыши и улицы, но тепло нового дня постепенно вытесняло их. Я ощущал, как спокойствие утра наполняло меня, становясь частью ритма. Ламара молча шла рядом, кутаясь в свой теплый шарф, ее дыхание таяло в морозном воздухе, поднимаясь к небу еле заметными облачками. Дорога вела нас к вершине, где простирался монастырь Джвари. Под первыми лучами солнца, касающимися его древних стен, он, словно принимая Божье благословение, озарял окрестности своей святостью.

– Именно на этом холме, – сказала Ламара, когда мы поднялись к монастырю, – росло то самое мироточивое дерево, из которого вырезали три креста святой Нино. – Один из них установили на этом месте, где раньше стоял языческий идол, ознаменовав зарождение христианской веры в Грузии. Сам монастырь был построен позже, в конце VI – начале VII века. Джвари – один из старейших христианских храмов страны, возведенный в уникальном тетраконховом стиле.

Пока съемочная группа снимала панораму и храм, Ламара направилась ко входу. Я последовал за ней. В то раннее морозное утро в храме почти никого не было. Мы пересекли зал и подошли к алтарю. С каждым шагом тишина вокруг нас становилась гуще, а стук сердца – громче. Лишь тонкие лучи, проникающие через высокие узкие окна, мягко падали на алтарь, освещая его благостным сиянием.

– Ты это слышишь? – прошептала она, не оборачиваясь.

– Что – это? – недоуменно спросил я.

Тогда она повернулась ко мне и сказала:

– Прислушайся… – Ее рука плавно скользнула по моему лицу, и пальцы осторожно прикрыли веки. Я почувствовал это нежное, почти невесомое прикосновение. А после тишина обволокла меня, и я ощутил нелинейность времени. Оно перестало быть чем-то привычным и измеримым, оно исчезло, уступив место чему-то большему. Храм, с его многовековой историей, будто безмолвно беседовал с нами через стены, пропитанные молитвами, через тени, отбрасываемые от мерцающих свечей, через дыхание веков, застывшее в холоде камня. Ощущение было настолько сильным, что, казалось, мое сердце замедлило свой ход, чтобы лучше слышать этот беззвучный диалог.

Я почувствовал внутри некую легкость, и в то же время все вокруг обрело значимость. В пространстве монастыря действительно было нечто особенное – то, что невозможно выразить словами, но оно проникало глубоко в душу.

Мы с Ламарой стояли рядом, и я откуда-то знал, что она чувствует то же самое, что молчание между нами не было пустым. В нем было что-то родное, близкое, – когда в тишине ты находишь то, что тщетно искал бы в тысячах разговоров.

Затем я медленно открыл глаза… Внешне ничего не изменилось: те же каменные стены, те же робкие лучи солнца, тот же приглушенный свет лампад.

Я вгляделся в Ламару. Каждый ее вдох был ровным и спокойным. Через мгновение ее веки дрогнули, словно потревоженные тенью, пробежавшей по ровной глади воды, и медленно, будто откликаясь на незримый зов, она открыла глаза. Тогда я осознал: все изменилось внутри. Между нами возникло нечто неуловимое, мы оба это знали, хоть и не говорили об этом.

***

Когда мы вышли из Джвари, Ламара остановилась на холме и, устремив взгляд туда, где две реки сходятся у подножия древнего города, произнесла:

– Там, где сливаются Арагви и Кура, видно, как встречаются два разных потока.

Арагви – стремительная, прозрачная, рожденная в горах, несет ледяную воду с высот Кавказа. А Кура – темная, теплая, уже проделавшая долгий путь, впитавшая в себя десятки притоков. Они сливаются здесь, в Мцхете, но не сразу смешивают свои воды – еще какое-то время текут рядом, прежде чем стать единым потоком.

Взглянув на меня, она добавила:

– Жизнь подобна реке: кто-то приходит к нам быстрым ручейком, кто-то – бурным потоком. И именно такие встречи необходимы. Они не случаются просто так. Иногда они сдвигают нас с прежнего места, подобно тому, как перекатываются камни по дну. Но именно тогда мы растем. Мы учимся – прощать, принимать, чувствовать глубже. Люди – как зеркала, в которых проступает наш лик. Без них мы бы так и не поняли, кто мы есть на самом деле.

– Но иногда река выходит из берегов. – Тихо произнес я, сам не ожидая, что скажу это вслух.

Она кивнула, не отрывая взгляда от слияния вод.

– Да, бывает и так. Порой поток становится слишком сильным, захлестывает, сметает все на своем пути. Такая встреча может увести в никуда.

– И что тогда?

Ламара ненадолго задумалась.

– Тогда остается одно – найти свое русло. Пусть не сразу, пусть не там, где мы думали, но река всегда находит путь. Как и человек.

Я хотел что-то сказать, но слова показались лишними. Мы стояли молча, глядя на потоки двух рек, каждый погруженный в свои мысли, но, возможно, думая об одном и том же.

Глава 8. Светицховели

– Све-ти-цхо-ве-ли, – сказала Ламара, растягивая слоги, как будто пробуя их на вкус. – В этом слове есть музыка, слышишь? Оно льется как вино, медленно стекающее из квеври.

***

Величественный собор Светицховели возвышался перед нами, озаренный лучами полуденного света.

– Мы приблизились к душе Грузии, – произнесла она, войдя в храм. Воздух внутри был пропитан ладаном и прохладой камня. – Грузию неспроста называют вторым Иерусалимом. Причины этого – в ее духовном значении для православных христиан и множестве святынь, которые хранятся на нашей земле. Светицховели, построенный в начале XI века, хранит в себе реликвии Нового и Старого Завета: плащаница пророка Илии и Хитон Господень, который является главной святыней нашей страны.

Не издавая звука, я шевельнул губами:

– Хитон Господень…

– После того как Иисус Христос был распят, – сказав это, она перекрестилась, – Его одежду поделили между собой солдаты. Бесшовный хитон же было решено не разрывать, и его разыграли по жребию. По преданию, он оказался у одного из воинов, а позже был передан Элиозу, еврейскому раввину из Грузии, который в это время находился в Иерусалиме. Пораженный увиденным, он привез реликвию в Мцхету, где жила его сестра по имени Сидония. Когда же Элиоз прибыл к ней и передал хитон, она, прикоснувшись к святыне, была настолько потрясена, что ее сердце остановилось от божественного трепета. Так Сидония была захоронена с хитоном, поскольку его не смогли высвободить из ее объятий. С тех пор святыня хранилась в земле, считаясь символом глубочайшего благочестия. Позднее на этом месте был построен собор Светицховели, где находится могила Сидонии, а вместе с ней и хитон.

Я стоял молча, пытаясь осмыслить все услышанное. Съемочная группа в это время бесшумно перемещалась по храму, снимая древние фрески. Ламара же внимательно наблюдала за мной, ожидая реакции.

– Хитон здесь, в Мцхете… Это невероятно… Прости, я не могу осознать всю значимость того, что ты только что рассказала…

– Не все постигается мгновенно. Когда ты прикоснешься к этой истории душой, ты поймешь, что не нужно искать логических объяснений. Наши сердца давно уже знают то, что разум не всегда может постичь. Такие откровения требуют времени, и для каждого оно свое.

– Но как… как это вообще можно почувствовать? – спросил я, ощущая поднимающуюся волну смятения и трепета внутри. – Это… слишком…

– Ты уже чувствуешь, – ответила она, касаясь ладонью моего сердца. – Иногда то, что кажется недоступным для понимания, нужно просто принять как данность. Ты здесь, и ты часть этой истории, даже если пока не осознаешь этого. Но придет время, и все станет ясно, если только удержишь ум в сердце, – с уверенностью произнесла она, мягко постукивая подушечками пальцев по моей груди.

Затем Ламара осторожно поправила платок на своей голове и добавила:

– Нам пора. Нас ждет мама Габриэли. Это здесь, во Мцхете.

– Кто это?

Она взглянула на меня с присущей ей мягкой улыбкой и начала свой рассказ, направляясь в сторону монастыря Самтавро.

Глава 9. Самтавро

– Для преподобного старца каждый был любимым чадом Божиим, и всякий, кто обращался к нему, получал утешение, как от родного человека. К нему приходили не только верующие, но и те, кто давно потерял путь. Он был тем, кому доверяли самое сокровенное, тем, кто смотрел в самую суть человека, не осуждая, но любя.

Ламара взглянула на гробницу святого и произнесла:

– Отец Гавриил был не просто святым, а юродивым, скрывавшим истину под видом безумия… – Она приложилась к иконе. – Обращаясь к каждому, кто искал утешения, он говорил: «Я буду молиться за всех вас, и если что-то случится, приходите ко мне в Самтавро – я всегда буду здесь и помогу вам». Люди продолжают приезжать к его мощам, веря, что он все так же молится за них.

В те годы, когда религиозные убеждения преследовались, отец Гавриил осмелился открыто выразить свое несогласие. В один из дней в центре Тбилиси, во время празднования годовщины Октябрьской революции, он взял огромный портрет Ленина, установленный на здании, и сжег его перед многолюдной толпой, осенив себя крестом. Этот акт, яркий и бесстрашный, был для него символом протеста против идеологии, лишенной духовности и человечности. После его сразу арестовали и жестоко избили. Обвинители требовали смертной казни, однако вместо этого власти приговорили его к принудительному лечению в психиатрической больнице. Говорят, за него заступилась сама Богородица – явившись одному из служителей власти с повелением сохранить жизнь отцу Гавриилу.

– Ты сказала юродивый… Что это значит? – спросил я, пытаясь понять, что делает человека святым.

– Юродство – это высшая степень святости. Юродивые Христа ради – это особые подвижники, которые осознанно отвергают все, что большинство считает основой и нормой жизни, для того, чтобы освободиться от привязанности к миру и стяжать Божественную благодать. Они порой ведут себя так, что могут показаться сумасшедшими или странными в глазах других, но на самом деле – принимают насмешки, пренебрежение и даже ненависть, чтобы жить в полном смирении. И отец Гавриил Ургебадзе был одним из них. Мы зовем его мама Габриэли.

– Откуда ты все это знаешь? – с удивлением спросил я ее.

– Меня вырастила бэбо. Она была набожным человеком.

Ламара притихла, будто в ее памяти всплыло что-то, а затем продолжила:

– Как и у всех, у нее были свои слабости. Одна из них – пристрастие к нарядам. Бэбо была портнихой и очень любила красивые вещи. Она всегда стремилась появляться в новом сшитом ею платье, меняя их с удивительной легкостью. А когда проходила мимо затемненных витрин, на мгновение останавливалась, чтобы полюбоваться, как изящно смотрится ее наряд.

– Разве не все женщины так делают? – заметил я с иронией, глядя на ребят из съемочной группы в ожидании кивков.

Но они лишь заулыбались, не решаясь согласиться вслух.

Ламара приподняла бровь и бросила на меня острый взгляд.

– Эм-м… ну, видимо, не все, – быстро добавил я.

– Бэбо рассказывала, как она сшила платье глубокого синего цвета. Ткань была матовой, плотной, так что подол ложился ровными мягкими складками и слегка покачивался при каждом ее шаге. Оно мягко прилегало к талии и плавно струилось вниз, доходя до самых щиколоток, а едва заметная вышивка по кромке в тон ткани добавляла ему особого изящества. Стоило ей повернуться или сделать движение рукой, как материал начинал играть на свету разными оттенками. Каждый стежок и каждая деталь этого платья говорили о хорошем вкусе и умении создать вещь, которая притягивает взгляды.

Однажды она надела его на Рождество, чтобы пойти на причастие. Бэбо говорила, что ей хотелось нарядиться для Христа. – Ламара улыбнулась. – Но когда она пришла на исповедь, священник посоветовал ей выбирать более простую одежду для храма, потому что ее наряды слишком выделялись среди скромных одеяний церковной толпы и невольно приковывали взгляды, отвлекая прихожан от молитвы.

– Неужели из-за этого он не допустил ее к причастию?

– Допустил, но при этом он предостерег ее от искушения, скрытом в таком, на первый взгляд, невинном желании принарядиться.

– Опасность в чем, чтобы быть привлекательной? – переспросил я, не веря своим ушам. Все это казалось мне откровенной нелепостью.

– Он объяснил, что такие желания могут подпитывать самолюбование и гордыню, прививая душевную зависимость от внешнего облика. Поначалу это может казаться естественной радостью от собственной красоты, но со временем она превращается в крепкий корень, от которого растут тщеславие, потребность в похвале и сосредоточенность на внешнем. Все это отвлекает душу христианина от смирения и делает ее более уязвимой к искушениям.

– Понял. В таком случае это имеет смысл, – произнес я, стараясь выглядеть серьезно.

Ламара на секунду прищурилась, ловя в моих словах скрытый подтекст.

– Бэбо поведала, что после принятия святых даров в великом таинстве причащения она вышла из храма с ощущением, как она говорила, недостойного причастия.

– А это еще что значит?

– Хоть священник и благословил ее на причастие, она чувствовала, что не заслужила этих даров.

– И что потом?

– Она выходила из храма с молитвой к Господу, прося, чтобы Он смыл с нее это липкое чувство самодовольства, которое она испытала от прикованных к ней взглядов, и осознания собственной красоты.

– Ух ты!

– Ух ты?

– Я не встречал еще ни одной женщины, которая бы молилась о том, чтобы не заглядывать в витрины! – произнес я, не в силах сдерживать смеха.

– Это мешало ей быть по-настоящему смиренной перед Богом. Она говорила, что любая страсть начинается с малого…

– Получается, даже мимо зеркала пройти – это духовное испытание, – поддразнил я ее. – Ламара пристально взглянула на меня, и я сразу понял, что моя шутка была неуместной. – Ладно, прости… продолжай, пожалуйста, – сказал я уже серьезнее. – Мне правда интересно.

– После службы бэбо отправилась домой. Но вскоре ее настиг проливной дождь. Дорога шла вдоль обочины, и каждый проезжающий автомобиль, проносясь по грязным лужам, поднимал брызги, которые могли окатить ее с ног до головы.

Ламара замолчала, словно раздумывая, стоит ли и дальше делиться сокровенным.

Я приподнял брови, призывая ее продолжать.

С едва заметным вздохом она все же уступила:

– Бэбо не отошла на другой край дороги, как это сделали те, кто шел рядом…

Я снова приподнял брови и слегка кивнул, побуждая ее объяснить причину такого поступка.

– Она рассказывала, как в тот момент, когда машина окатила ее грязной водой из лужи, в ее памяти всплыл образ святого отца Гавриила. Как он шел по городу в своей медной диадеме, которую надевал, притворяясь сумасшедшим, и люди, не понимая его поступка, смеялись над ним. Но Гавриил смирял себя, принимая их насмешки с кротостью, это было его добровольное послушание перед Господом.

– Но как это связано с твоей бабушкой? – спросил я, все еще не улавливая связи.

– Образ преподобного напомнил ей о том, что истинное смирение – это способность видеть себя такими, какие мы есть, без приукрашиваний, и быть готовыми отказаться от лишнего, чтобы наполнить свою душу подлинной духовной красотой. – Через мгновение она добавила: – А также готовность нести свою веру, даже если мир смотрит на тебя с непониманием.

Тогда в ее взгляде я прочел нечто личное, словно она говорила о себе.

– Похоже твоя бэбо обладала поистине христианским духом. Но в наше время такой подвиг кажется чем-то почти невозможным. Не уверен, что сегодня можно встретить подобное смирение.

– Можно, если начать с себя, – ответила она спокойно, и я встретил ее взгляд. Затем она сказала то, что пробудило во мне противоречивые чувства.

– Вспомни: когда ты стоишь с чемпионским поясом, трибуны гудят, люди аплодируют… В этот миг весь мир словно принадлежит тебе, ты смотришь на поверженного соперника и чувствуешь нечто большее, чем просто удовлетворение. Это триумф, искра гордости, которая легко перерастает в мысль: «Я достиг вершины! Я – победитель!» Было такое?

– Эм… ну, может быть, – ответил я уклончиво. – Но разве это не естественное чувство, которое приходит с победой? – добавил я уже увереннее. – В чем смысл, если не испытывать гордость за то, чего ты добился, после всех усилий и тренировок? Ведь ради этого и бьешься, побеждая одного соперника за другим.