Наследие двух лун

Наследие дГлава 1. Краски тишины

Жизнь Светланы измерялась не днями, а мазками на холсте. Пятьдесят лет – звучало как приговор, как итог, но в ее квартире-мастерской время текло иначе, подчиняясь ритму падающей капли воды и шелесту кисти по шероховатой поверхности.

Ее царство состояло из двух комнат, пахнущих скипидаром, красками и старой древесиной. Повсюду стояли завершенные и незавершенные полотна. Они не были похожи на работы других художников. Здесь не было уютных пейзажей или портретов. Здесь был космос. Но не тот, что показывают в учебниках – безжизненный и холодный. Ее космос был живым, дышащим, почти осязаемым. Туманности изливались на холст водопадами сияющего газа, звезды рождались в бархатных объятиях космической пыли, а в лиловых глубинах проступали очертания фантастических городов, словно сделанных из света и тени.

Это увлечение было ее тайной и ее проклятием с самого детства. Пока другие девочки рисовали принцесс и котиков, она выводила на бумаге спирали галактик, которых не знали телескопы. Что-то внутри, глубый зов, заставлял ее это делать. Мама, Елена, смотрела на эти рисунки с странной смесью грусти и трепета, но никогда не спрашивала «почему». Просто молча покупала новые краски и папки для бумаги.

Отец… об отце в их доме не говорили никогда. Молчание вокруг этого имени было таким же плотным и непроницаемым, как вакуум между звездами на ее картинах. Елена растила дочь одна, работая швеей, и вся ее нерастраченная нежность уходила в Светлану. А после ее смерти год назад мир Светланы окончательно раскололся. Острая, режущая боль утраты сменилась тяжелой, ватной депрессией. Она уволилась с завода, где двадцать лет проработала контролером ОТК – монотонная, серая работа, которую она терпела ради скромной, но стабильной зарплаты.

И вот, эта стабильность рухнула. Но к ее удивлению, на смену ей пришло нечто иное. Ее картины, которые она всегда считала странным хобби, вдруг оказались востребованными. Сначала друзья, потом знакомые друзей, а потом и вовсе незнакомые люди через интернет стали просить «что-нибудь космическое, как у вас». Оказалось, в ее хаотичных, интуитивных мазках люди видели то, чего им не хватало – тайну, масштаб, уход от обыденности. Продажи приносили доход, на который можно было скромно жить. И она жила.

Ее дни были похожи один на другой. Подъем, чашка кофе у окна, за которым простирался обычный, серый городской пейзаж, и долгие часы у мольберта. Рисование было не работой, а спасением. Это был ее способ дышать. Когда она брала в руки кисть, тупая боль утраты и одиночества отступала, сменяясь сосредоточенным покоем.

Внешне Светлана в свои пятьдесят казалась женщиной, которой время подарило не годы, а выдержку. Высокая, стройная, она двигалась с неспешной грацией. Светлые, русые волосы были собраны в небрежный пучок, из которого выбивались пряди, тронутые изящной проседью – не как печать возраста, а как благородное серебро. Лицо ее было почти всегда спокойным, с легкой усталостью у глаз. Но вот глаза… Глаза были тем, что заставляло людей замирать. Они были не просто серо-голубыми. В них была глубина, игра оттенков – от цвета грозового неба до светлой бирюзы. И в их глубине мерцала какая-то неземная, звездная тоска. Они не отражали окружающий мир, а словно смотрели сквозь него, в какую-то иную реальность.

Этой реальностью и были ее сны. Они приходили к ней каждую ночь, яркие, объемные, наполненные образами, которые потом просились на холст. Она не видела во снах лица или конкретные места – лишь ощущение полета, бездонные пространства, пение неведомых светил и архитектуру, невозможную с точки зрения земной физики. Ее сны были ее вдохновением, ее личной вселенной, куда не было доступа никому. Да и кому? После развода с Дмитрием три года назад она окончательно замкнулась.

Он предал ее самым банальным и потому самым болезненным способом – с ее же лучшей подругой. Это был не просто удар по сердцу, это было разрушение всего ее маленького мира, крушение веры в тех, кто был рядом. После этого в ее жизни остались только краски, холсты и сны. Они не предавали.

В тот вечер она заканчивала новую работу. На холсте рождалась новая туманность – золотисто-лиловая, с вкраплениями ультрамарина. Она наносила последние мазки, почти не думая, руководствуясь лишь мышечной памятью и тем смутным образом, что остался от прошлой ночи. За окном садилось солнце, окрашивая серые крыши в теплые, медовые тона. В квартире стояла тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов и ровным дыханием Светланы.

Она отложила кисть и отступила на шаг, чтобы оценить работу. Картина была живой. Она дышала. И в этот миг совершенного покоя, глядя на свое творение, Светлана поймала себя на мысли, что смотрит не на вымысел, а на чье-то воспоминание. На далекий, недостижимый дом.

Она вздрогнула от странного ощущения и потянулась за тряпкой, чтобы вытереть руки.

Жизнь тянулась дальше – размеренно, одиноко, с красками в руках и звездами в глазах. Она не знала, что этой размеренности остались считанные часы.

Глава 2. Зов Крови

Здесь свет был иным. Он не лился с небес единственным солнцем, а струился отовсюду – из перламутровых сводов пещер, из самих кристаллических структур почвы, из тонкой, дышащей атмосферы, переливающейся нежными сиреневыми и золотистыми оттенками. Это был мир Элирий – планета, где жизнь была не борьбой за выживание, а симфонией энергии и покоя. Гигантские, плавно изогнутые деревья с листьями, похожими на струящийся шёлк, тянулись к небу, где плыли не облака, а светящиеся сгустки тумана, мерцающие, как опал. Воздух был напоён тихим, едва уловимым гулом – музыкой самой планеты.

В одной из таких структур, больше похожей на выращенный, нежели построенный дом, с гладкими стенами, излучавшими мягкий свет, сидел Аэрон. Его личные покои были аскетичны: плавные линии, несколько кристаллических интерфейсов, парящих в воздухе, и панорамный вид на бескрайние фиолетовые поля, где элирийские «цветы» – сложные энергетические формы – медленно раскрывались и закрывались, словно дыша.

Он сидел у своего рабочего стола, который был лишь уплотнением света. В его длинных, тонких пальцах он держал хрупкий, пожелтевший артефакт – бумажную фотографию. Для его мира это была древность, чудом сохранившаяся реликвия. На снимке была земная женщина с тёмными волосами и добрыми, уставшими глазами. Она сидела на простом деревянном стуле, а на её коленях, доверчиво прижавшись, сидела маленькая девочка со светлыми, пушистыми волосами и беззубой улыбкой. Это были Елена и его дочь. Светлана.

Аэрон закрыл глаза. Его веки были тонкими, почти прозрачными. Для стороннего наблюдателя он мог бы показаться существом из легенды: высокий, более двух метров, с гибким и стройным телом. Его кожа отливала мягким серебристо-жемчужным светом, словно под ней струилась не кровь, а жидкий лунный камень. Черты лица были утончёнными и острыми, лишёнными растительности, волосы – струящимся потоком цвета воронова крыла с таким же серебристым отливом. Но самое поразительное – его глаза. Радужная оболочка занимала почти всё глазное яблоко и мерцала, как кусочек галактики, усыпанный миллиардами крошечных звёзд. Сейчас эти звёзды горели тускло, поглощённые печалью.

Память, острая и яркая, нахлынула на него. Вспомнилась Земля. Его первая миссия. Молодой, пытливый картограф, поражённый буйством красок, жизней и эмоций этого дикого мира. Авария корабля в глухой российской глубинке. И она… Елена. Нашла его, израненного, в обломках. Не испугалась его вида, выходила, прятала. Их дни были наполнены тишиной, шепотом из боязни быть услышанными, прикосновениями, в которых не нуждались слова. Он, холодный учёный с далёкой звезды, научился улыбаться. Он влюбился. Их время было коротким, но в нём поместилась целая вечность тихих вечеров, взглядов, украдкой переплетённых пальцев и тихих разговоров о звёздах, которые для него были домом, а для неё – мечтой.

Но долг и природа звали его назад. Он обещал вернуться. Улетая, он оставил ей часть себя – не только ребёнка, но и крошечный кристалл-маячок, зашитый в камень, который она всегда должна была носить с собой. Он думал, что связь с землёй скоро восстановится, что он сможет вернуться. Но космос безжалостен. Прошли десятилетия по земным меркам, прежде чем пути между мирами снова открылись.