Дорога домой

«Косточки под елочкой»

Вы когда-нибудь слышали, как падает снег? Не просто шелестит или ложится, а падает, с грохотом ударяясь о голые ветви деревьев? Это можно услышать только в полной тишине. Вдали от городов, дорог и людей. Это можно услышать только, если очень захотеть. Мне кажется, услышать можно все: как ползет по листочку улитка, как разгребает землю крот, как летит капля росы с травинки на землю. Услышать, как прорывается, путаясь в ветвях, солнечный зайчик, можно услышать все, нужно просто захотеть это услышать. Я стоял в глухом лесу и слушал, как падает снег. Как ударяются друг о друга и разлетаются в разные стороны снежинки. Как они ровно, с хрустом ломая свои изобретенные природой узоры, ложатся на снежный наст. Я стоял и слушал тишину, которую можно и хочется услышать после часовой тряски в кабине ревущего старым дизелем трактора, рвущегося по снежной целине старой, заросшей фронтовой дороги в лес. Я стоял, снег падал, а вокруг была война. Да, это одно из тех мест, где она еще не скоро закончится, если помнить слова Великого полководца про последнего незахороненного солдата. Именно здесь они и лежат. И я думаю, она не закончится никогда, потому что не захоронят всех…

Разорвало их, расшвыряло по воронкам, разметало в молекулы железом и сотнями килограмм тратила, испарило и, как в известном стихотворении, «не петлички, ни лычки». Это сделали враги и война – самое страшное творение человека, пожирающее его самого, уничтожающее тела и испепеляющее души, выжигающее даже выживших изнутри и заставляющее их всю оставшуюся жизнь просыпаться в холодном поту, вспоминая во сне разорванные тела своих товарищей. Но есть и другой зверь, он как шакал бредет рядом со страшным исполином войны, слизывая кровь, капающую из его оскаленной пасти. Эта кровь в пасти войны – людские жизни, а зверь, слизывающий эту кровь, – БЕСПАМЯТЬЕ. Этого зверя кормим мы с Вами. Те, кому посчастливилось жить в мирное время, те, кто о войне знает из фильмов и рассказов немногих выживших ветеранов. Мы своими поступками отдаем на расправу БЕСПАМЯТЬЮ жизни и судьбы проглоченных войной. Нам посчастливилось пока не видеть страшного оскала войны, он где-то далеко щерится нам с экранов телевизоров и интернет-страниц репортажами из горячих точек. Смотря эти репортажи, мы думаем: «Хорошо, что не у нас». Но наши поступки, наше БЕСПАМЯТЬЕ могут и к нам привести своего вечного страшного спутника – ВОЙНУ!

Мы приехали сюда по старой фронтовой дороге глубокой зимой, потому что летом в этот девственный лес и пешком-то пробраться сложно. Мы приехали, чтобы не дать БЕСПАМЯТЬЮ сожрать навсегда еще одну жизнь. Кто-то, какие-то русские люди, внуки и правнуки воевавших и, может, оставшихся в этом лесу навсегда солдат, чьи пробитые пулями и осколками каски и котелки, поднятые ветвями выросших деревьев, висят здесь на каждом шагу, эти люди нашли здесь погибший советский самолет. Нашли, разобрали и сдали в металлолом то, что осталось от машины. Сдали давно, несколько лет назад, сдали как сдают ежегодно сотни и тысячи тонн железа той войны… На наши вопросы о том, что это была за машина, остались ли номера, был ли экипаж??? Нам сказали, что номеров не осталось, а косточки там, под елочкой лежат. Вы слышите? «Косточки лежат под елочкой»!!!

Откуда это в нас? Почему мы, став солдатами или просто подчиненными, осуждаем свое руководство за бездушное отношение к людям? Мы все простые люди осуждаем полководцев, которые для достижения своей цели не жалели солдатские жизни, мы на своих кухнях за стопкой водки в День Победы проклинаем того, кто, как ему приписывает молва, сказал: «Не жалеть солдат, бабы еще нарожают». Мы-то чем лучше? Чем лучше те простые люди, которые, выворотив из обломков искореженной взрывом кабины, тело, да, именно тело человека. Чьего-то сына, отца, деда бросили под дерево, как анатомический набор, позарившись на несколько сот килограмм, пропитанного его кровью, металла. Почему не задумались они на секунду, что его, быть может, до сих пор ждут и ищут. Почему не увидели, того, что видели мы, стоя над ямой, из которой кто-то вырывал его тело вместе с покореженным металлом. А мы видели, как в вышине, над вековыми соснами маленькими черточками крутились в смертельной карусели самолеты. Они не услышали, как стрекотали пушки и пулеметы, как скрежетали, разрывая обшивку крыльев, снаряды и пули. Как скрипели на запредельных перегрузках воздушного боя шпангоуты и лонжероны. Почему не почувствовали, как разрывает тело огненная сталь вражеских снарядов, как лижет лицо огонь, как трещат, сгорая, волосы, рвутся мышцы рук, из последних сил тянущие на себя ручку управления. Как хочется жить и слышать грохот падающего снега и звук ломающегося узора снежинок, а не хруст сминаемых костей молодого человеческого тела, жаждущего жизни. Видеть солнце в вышине елей, а не бензиновое, черное от копоти пламя, пожирающего жизнь, надежды, любовь и мечты. Почему не подумали, что где-нибудь какой-нибудь простой человек, внук или правнук героя, сделал для себя делом всей жизни возвращение своим детям их предка. Молодого, красивого, с открытой и доброй улыбкой, решительным взглядом серо-стальных глаз, навсегда с задором смотрящих с черно-белой фронтовой фотографии. Почему бросили, предали, оставили?

Я иногда думаю, почему живем мы так бестолково, почему лихорадит нашу страну каждое столетие и не по разу: то война, то революция, то путч, то смена власти. Да, наверное, потому что памяти в нас нет! Нет уважения ни к своим предкам, ни к тем, кто жизнь отдал за нас. Забываем мы их ошибки и повторяется все вновь, и опять лежат чьи-то косточки под елочкой. Кто из Вас знает свои корни дальше прадеда? Кто помнит и знает откуда род Ваш пошел? Кто где воевал, погиб и где похоронен? Где могилы Ваших предков и в каком они состоянии? Уверен, не многие. Что сейчас мы можем вспомнить о простых героях войны 1812 года, Первой мировой войны? Что кроме фамилий военачальников и дат основных сражений? Да ничего! А ведь в каждой семье наверняка есть герои и тех войн, просто сожрало их БЕСПАМЯТЬЕ, и пришла новая война.

История страны – это не только даты и фамилии Великих людей, в каждой семье должна быть своя история и свои герои, на примерах которых и должна жить эта семья, а из историй этих семей складывается история страны. И если мы сами эту историю будем хранить, тогда будет, чем гордиться нашим детям и внукам. Тогда будут они знать, какова цена их мира и счастья, сколько молодых парней и девчонок – их предков, которые смотрят с семейных фотографий, заплатили за мир самую высокую цену. Тогда будут они знать и понимать, что не «нарожают бабы», что каждый человек – это самая большая ценность на этой Земле, и не погонят молодые командиры, генералы и маршалы на пулеметы своих бойцов. Будут перед их глазами стоять глаза тех, кого уже гнали также, кто смотрел улыбающимися глазами на них со старой фотографии в летном шлеме, буденовке и бескозырке, и у чьей могилы с сотнями и тысячами других фамилий погибших они стояли с цветами в детстве. А пока будут лежать безымянные косточки под елочкой, пока будем мы безразлично взирать на судьбы и жизни, будет выть в темных лесах БЕСПАМЯТЬЕ и звать своего покровителя и людоеда – Войну. И придет, лязгая окровавленными зубами, эта тварь и ворвется опять в каждый дом сухими строчками похоронок. Так может исчезнуть и страна эта, и народ наш… Помните об этом и не будьте равнодушными…

Верность

Уезжая в эту экспедицию, я, грешным делом, думал, что уже не смогу описать что-то новое. Мне уже давно кажется: я вот-вот исчерпаю и слова, и чувства, да и людям надоест читать описания моих переживаний на одну и ту же тему – тему той войны. Но каждая новая экспедиция – это новые переживания, новые чувства и, главное, новые судьбы.

Гусеницы тягача опять рвут болотный мох, рев двигателя разбивает на осколки тишину векового леса и брызги голубого неба, отраженного в лужах, гаснут, опав на зеленую траву обочины. Еще вчера – пыльная и душная Москва с ее обособленными кельями бетонных башен, с ее равнодушием и сумасшедшим ритмом, а сегодня – пьянящий запах сосны и люди, мои товарищи, которые живут этой страной, которые без лишних слов делают для нее в сотни раз больше, чем батальон самых важных чиновников. Каждый на своем месте – они, работая на ее благо, возвращая этой стране память, честь и отдавая за нас за всех долг, долг перед павшими. Провожая взглядом с крыши вездехода крайние дома поселка Кневицы, я думаю о том, насколько я счастливый человек. Меня окружают неравнодушные люди, ведь все те, кто сейчас рядом со мной, это люди, которым не безразлично. Не безразлично все!!! Все что касается этой земли, этой страны, окружающих. Я счастлив, потому что здесь я по-настоящему дома, потому что здесь и есть настоящая Россия! С ее добротой, великодушием, широтой и искренностью. Ведь здесь, без преувеличения, тебе отдадут последнюю рубаху, отдадут последний кусок нуждающемуся и, если будет надо, встанут, прикрыв тебя своей грудью.

Оторвавшись, как бы упершись в наступающий со всех сторон березовый молодняк, скрылись за кормой вездехода, который словно величественный, грозный ледокол разрывает море травы и молодой поросли, последние домики села, и мы въезжаем в бескрайний зеленый океан леса. Если смотреть по карте, теперь лес почти без перерыва тянется на сотни километров, а раньше и здесь жили люди! Пока мы ехали до места около 10 километров, местные ребята рассказали нам о пяти деревнях, которые были здесь и которых увы не стало, последняя умерла лет пять назад. Одни убила война, другие убили человеческое равнодушие и безразличие. Мы едем по старой фронтовой дороге, по которой лесовозы и те ездили лет 15 назад, едем словно в лесном тоннеле, деревья над головой образуют почти непроницаемый свод. Мне кажется, что лес – это единый огромный механизм, как великан, раскинувшийся на километры, он принимает или нет, он помогает либо калечит, все зависит от того, с каким сердцем ты придешь и зачем! Если с благой душой, то он даст тебе и кров, и еду, убережет от дождя и напоит родниковой водой, если со злом, то покалечит и бросит умирать в гиблом болоте. Это не просто красивые слова, так бывало и не раз!

А еще лес зорко хранит свои тайны, их у него огромное количество, особенно у этого военного леса. Через него несколько раз прокатилась война. С начала в 1941-м, потом в 1942-м и уже в 1943-м окончательно война ушла отсюда, кругом оставив свои страшные следы. Вот мимо проплывает солдатская каска у края дороги с проросшей сквозь нее молодой березкой, все время вижу эту картину, и всегда одна и та же мысль, ведь ее эту каску сюда не ветром закинуло, ведь ее принес на себе солдат, ведь он шел сюда и думал, мыслил, сердце его билось и любило, ненавидело, страдало. Раз! И все – темнота! И лежит только эта железная каска, а, может, чуть в стороне под слоем мха и пожухлых листьев лежит и он, чей-то отец, муж, сын! Трудно все это передать. Мы вернемся сюда, но сейчас дальше – в сердце гиблого болота, где лес-океан открыл нам еще одну тайну, открыл, чтобы мы прошли еще один урок – урок верности! Урок верности дружбе, любви и своей Родине!

В дремучих зарослях лежит то немногое, что осталось от самолета Р-5. Посмотрите, что из себя представлял этот небольшой деревянный биплан, проектировавшийся как самолет-разведчик, а в начале войны использовавшийся как ночной бомбардировщик. Что могло остаться от этого самолета после падения и 74 лет забвения? Да практически ничего. Проросшие травой взорванные топливные баки, которые несведущий человек может принять за ржавые бочки, небольшие фрагменты металлических расчалок крыльев, и даже воронки нет. Есть небольшое углубление в земле, куда самолет ткнулся при падении. Именно здесь зимой 1942 года упал самолет Р-5 с двумя пилотами на борту. Опять сердца многих неравнодушных людей помогли вернуть из небытия имена героев и историю их героической жизни и смерти. Смерти за эту страну, эту огромную общую Родину.

Здесь, среди цветов и фрагментов обшивки, передо мной лежат летчик-лейтенант Воробьев Николай Кириллович, уроженец города Ленинграда, и штурман – сержант Платонов Виктор Игнатьевич. Им обоим вместе лет тогда было, как мне сейчас. Лежат где-то среди этих обломков тела двух парней, русского и украинца, лежат уже больше 70 лет, как летали вместе, так и лежат в сотнях километрах от дома два героя, погибших за одну общую Победу.

История находки самолета проста и знаменательна только тем, что одни неравнодушные люди обратились к другим неравнодушным, и итог – возвращение из небытия двух парней. Местный охотник Сергей, услышав о нашей экспедиции по подъему самолета Пе-2, который здесь поднимали в апреле, принес Саше Морзунову пряжку от парашюта и сказал, что нашел ее лет десять назад в лесу. Затем разведка, обнаружение номерной детали двигателя, архив, и вот мы в сердце леса у небольшого углубления в мягкой земле. У меня в папке фотографии двух двадцатилетних парней, которые лежат где-то здесь. Для поисковика это редкость – знать, кого ты пришел искать, видеть их лица до того, как нашел их тела. Обычно процесс обратный – сначала находится человек, потом, при возможности, устанавливается его личность, находятся родственники, и у них может быть его фотография. Но здесь нам повезло, и я ехал сюда на броне вездехода, а перед моими глазами стояли лица этих двоих парней, русского и украинца. Я ехал и думал, мог ли предположить украинец Витя Платонов, падая со свинцово-черного неба в черный Демянский лес, до конца отдав долг и жизнь свою за свободу и независимость страны, что по какой-то бредовопьяной мысли банды недоумков его родной Днепропетровск станет Днепром…. Что на Украине запретят все советское, что украинцы будут убивать украинцев, что по Киеву будут маршировать нацисты, а русский народ станет самым страшным врагом. Конечно, ему это и представиться не могло. Много чего они не могли себе представить.

Начинаем работать… Очистили площадку от валежника, оттащили фрагменты самолета и двигателя и начинаем задирать дерн. Скатываешь его как ковер, а под ним куски дюраля, мелкие фрагменты перкалевой обшивки, детали двигателя. Самолет упал в феврале 42-го, в самом начале Демянской операции. Снежный покров в ту зиму достигал полутора метров, упал самолет на занятой тогда нашими войсками территории, но в связи с труднодоступностью этого места его не нашли, да и некогда было искать. А мы нашли и вот перебираем землю под мхом: мелкие железки, клочки какого-то снаряжения, стреляные гильзы, пустые диски пулемета. Да, значит вели бой, скорее всего, были сбиты ночным истребителем. Сигнальный пистолет-ракетница (сердце замирает, ведь это уже личная вещь), остатки привязной системы безопасности, парашютные пряжки, перчатка пилота и вот останки летчиков. Перемешанные в кашу, месте с гильзами, кусками кожаного реглана, перемолотые страшной силой взрыва кости молодых парней, а у меня перед глазами их фотографии… Суровые глаза, полные решимости и смысла взгляды, у теперешних 20-летних редко встретишь такие глаза, полные понимания и смысла своей жизни, своего существования. Я смотрю на то, что осталось от них, и думаю, что те, кто говорят о разделении Русского и Украинского народов, должны встать у этой ямы и разделить останки русского и украинского парня, погибших здесь 74 года назад. Невозможно разделить даже их святые кости, чтобы развести по разным странам, да и не позволим мы этого, их двадцатилетних, шагнувших в бессмертие, нельзя разделить!!!

Мы продолжаем очищать площадку. Вот фрагменты штурманской линейки, части планшета пилота, пряжка ремня привязной системы, она закрыта – летчик даже не пытался покинуть самолет! А пряжек, парашютных пряжек только один комплект! Постепенно рисуется картина гибели экипажа. Вероятно, самолет был атакован немецким ночным охотником, вел бой, скорее всего, штурман был ранен, так как его место в задней кабине у пулемета и по нему ведет огонь противник в первую очередь. Часто случалось, что штурман не брал с собой парашют, потому что тот мешал ему двигаться в кабине и вести огонь. По всей видимости, так было и в этом случае. Летчик не бросил товарища и даже не пытался покинуть машину, он хотел спасти, пошел на вынужденную в незнакомом месте, на полутораметровый снег с неубирающимися шасси – это смерть, но сзади – раненый товарищ. Удар, взрыв и темнота… Темнота на 74 года, темнота и забвение.

А в этот миг, когда объятая пламенем машина озарила секундной вспышкой безлюдный черный лес и навек сорвалась со ставшего мгновенно чужим холодного неба, в этот миг далеко в Омске в эвакуации проснулась от ужаса и тяжелой тоски со сжавшимся сердцем молодая двадцатилетняя жена летчика Воробьева… А через несколько недель, получив похоронку, она пойдет добровольно на фронт, а еще через несколько месяцев в ее наградном листе на медаль «За отвагу» будет указано, что эта 20-летняя девчонка вынесла с поля боя шесть раненых с оружием и оказала помощь двадцати трем солдатам и офицерам под огнем, в бою, в том бою, в который она пошла сама, для того чтобы отомстить за упавший в ночи маленький самолетик и двоих парней, русского и украинца… И она будет мстить, будет гнать врага до Праги, станет сержантом, отомстит сполна… и погибнет! Погибнет уже в июне 1945 года, когда отгремит эта война, и она поймет, что мстить больше некому, а жить без него, без любимого, сорвавшегося с неба в феврале 1942 года, нет смысла! И Господь заберет ее, заберет к нему, заберет, чтобы не разлучать навеки, туда, на голубое небо.

И, может, они втроем смотрят сейчас на нас и улыбаются. Эти трое оставшихся верными дружбе, любви и своей Родине! Я не знаю, так ли это… но очень хочу верить в то, что это так! Я уверен, что Господь их не оставит, а мы должны сделать так, чтобы их помнили живые! Помнили о тех, кто на вечно сохранил верность, о тех, кого невозможно разделить, и о том, что нельзя разделить народы, чьи сыновья веками умирали друг за друга и за свою землю. А еще я хочу, чтобы те, кто рвет на куски Украину, кто в ненависти к русским захлебывается злобой, вспомнил, что жизнь она не вечна, а после нее их встретят Дима Воробьев и Витя Платонов, русский и украинец, погибшие в небе Демянска, и спросят с них, за все спросят, и надеюсь, что гореть в аду всем, кто разжигает вражду, ненависть и войну!

Справка

Самолет Р-5 принадлежал 677 бомбардировочному авиаполку Северо-западного фронта. По номерным деталям удалось установить имена летчиков. Машиной управлял лейтенант Воробьев Николай Кириллович (1915 г. р., г. Ленинград), штурман – сержант Платонов Виктор Игнатьевич (1922 г. р., п. Сулановка, г. Днепропетровск). По донесению о безвозвратных потерях 15 февраля 1942 года они не вернулись с боевого задания «по бомбардировке войск противника» и согласно базам данных числятся пропавшими без вести. В одном бою погибли русский и украинец, которые одинаково хотели сохранить мирное небо своей единой страны.

Также специалистам удалось отыскать информацию о жене летчика Воробьева – Воронцовой Диане Федоровне (1923 г. р., Ростовская обл., г. Таганрог). Она ушла на фронт из Омска 21 августа 1942 года уже после гибели мужа. Была санинструктором, награждена медалью «За отвагу» и погибла в городе Брно (Чехословакия) 4 июня 1945 года уже после Победы.

Торжественно-траурная церемония захоронения состоялась 13 сентября 2016 года на воинском захоронении д. Исаково Демянского района Новгородской области.

Внуки

Новгородский лес, испещренный болотами и хлябями, знает большинство поисковиков. Вся страна знает Мясной Бор и 2-ю Ударную армию, костями своих бойцов усеявшую эти топи из-за предателя генерала Власова, многие знают Николая Орлова и его Долину, которые долгие годы проводили поисковые работы в этих легендарных местах. Интересно: подвиг, трагедия, предательство, благодарность и память – все в одном месте, все в одной истории, истории гибели 2-й Ударной армии.

Но мы приехали работать не в Мясной Бор, а в Демянск, на незаслуженно обойденный вниманием историков Северо-Западный фронт. Сейчас мы с ребятами из Долины здесь, в деревне Кневицы Демянского района Новгородской области.

Новгородские леса почему-то помню и чувствую по-особому. Может, трагедия, разыгравшаяся здесь 74 года назад, влияет, а может, я сам себе все это придумал. Я не знаю, как это объяснить, но чувствую живой лес, его характер. Лес, где прошла война, имеет свой характер, во всяком случае, для меня. Новгородский лес – он как леший: суровый, молчаливый, страшный и мрачный, его предали уже раз, когда не стали убирать павших, когда в 90-е тысячи мародеров со всей страны грабили его усопших. Он оживал, когда приезжали тысячи комсомольцев-следопытов, когда Орлята проходили его тропами, а сейчас он на стороже. Он не доверяется посторонним, его надо понять и заслужить его уважение, как заслужил его Саша Орлов, который с детства вместе с отцом отдавал дань павшим солдатам. Как Серега Длинный, крюком выуживающий из воронки солдатский медальон. Как Саша Морзунов, который по крошечному обломку растащенного металлистами мотора самолета восстанавливает судьбу погибшего пилота. Как другие Долиновцы, отдающие дань памяти душам солдат, оставшихся в этих лесах. Я новичок здесь, но я хочу стать своим для этого леса, хочу вернуть хоть одного из тех, кто остался в этих страшных местах.

Три километра от деревни, болото. Сколько я уже видел их, этих болот, и каждое из них скрывает свою тайну. В этом ребята из отряда «Находка» под руководством Саши Морзунова нашли советский самолет Пе-2, погибший в июне 1942. Три члена экипажа числились пропавшим без вести. Смотрю на фотографии молодых ребят… Их трое: командир Володя Пархоменко – 22 года, штурман Иван Матулин – 24 года, стрелок-радист Арсений Чехонин – 26 лет. Старшему 26 лет. Яма, искореженные куски железа, обрывки снаряжения, каблук сапога, черная как бездна болотная вода, всхлипы трясины, отдающей то, что она хранила 74 года.

Рядом с нами на протяжении 10 дней в этом болоте Игорь Чехонин – внук того самого Арсения, старшего из троих молодых ребят, которых война и чья-то черная воля бросили в эту болотную бездну, сорвали с неба и кинули, как думалось, в эту черную трясину безвестия навсегда. А ведь нет, не получилось. Ведь рядом со мной и с другими ребятам десять дней на болоте Игорь Чехонин, который сам нас нашел, который помнил и искал своего пропавшего 74 года назад деда! Значит, не вышло у кого-то закинуть их души в безвестие, значит живы их души пока мы помним о них!

Захват уходит в трясину, вздох болота, которое сожалеет о том, что отдает. В захвате – покореженный люк, через который молодые парни с шутками или с суровой думой заходили в свою боевую машину… 22, 24, 26… Ведь они смеялись, радовались жизни, думали о семьях и своих детях, грусть в таком возрасте – редкость… Отмываем люк, стрелянные гильзы ШКАСА, вели бой… Тишина над болотом, все смотрят на люк, на стрелянные гильзы, и каждый думает о них… Скрип лебедки, скрежет захвата, стон болота, в болотной тине появляется обгорелый до тонкости фольги пулемет ШКАС. Это именно тот пулемет, из которого 74 года назад вел огонь дед Игоря! Отмыли, а в патронниках – разорванные огнем патроны. Бережно передаем Игорю. Я смотрел в его глаза и представлял, что может чувствовать человек, держа в руках оружие, из которого 74 года назад вел огонь по врагу его дед, и он первый из живых людей держит его в руках, первый после него… Буря эмоций в глазах этого простого 53-летнего взрослого мужика, хорошего, честного, достойного своего деда… Это его личное… Пусть постоит, это не для всех.

Мой дед-летчик говорил: «У моих друзей нет могил, их могила небо». Есть, дед, есть, и мы их найдем. Найдем, чтобы прийти поклониться, чтобы тебе там, в синем небе, было не стыдно за меня перед своими вечно молодыми друзьями…

Я часто думаю, зачем мы это делаем. Теперь знаю точно, зачем это делаю я. Мой дед отстоял для меня эту страну, мой отец восстанавливал эту страну, служил ей, чтобы я мог спокойно расти и учиться. Они воевали, строили, работали и служили. Ведь Днепрогэс, Берлин, БАМ, космос – это их. А что же мы? Поколение 60–80-х, чем мы можем запомниться? Что о нас скажут наши внуки? Что мы сделали для страны, для мира? Дикий капитализм? Счета в банках, машины, квартиры? Мелковато как-то. Я понял, что наша миссия, во всяком случае моя, – хотя бы сохранить и передать память о них. Об их величии и подвиге, их трагедии… И тогда, может, кто-то в будущем упомянет и о нас, как о хранителях памяти…

Последний день работы. Солнце, голубое небо над болотом, алая, как капли крови на кочках, брусника и алая пирамидка памятника с именами тех ребят – трех русских парней – посреди изумрудного покрывала мха. А в голубой бескрайней небесной дали звенит тишина. Тишина новгородского леса, который стал родным для Игоря Чехонина и для меня. Теперь у троих летчиков, троих друзей есть могила, и мой дед оттуда сверху, из синевы неба, одобряюще смотрит на меня…

Герои и убийцы

Сентябрьское, еще по-летнему яркое солнце, поднимаясь над кромкой леса, как шаловливый ребенок, пускает зайчики с остекления фонарей кабин самолетов. Жухлая, вытоптанная и выезженная колесами трава взлетной полосы будто упирается в нетронутую зелень поля. Хлопает дверь штабного модуля, и на улицу веселой гурьбой вываливаются экипажи. Молодые, красивые парни в комбинезонах, пилотках, фуражках и шлемах, перебрасываясь шутками, идут к своим машинам. Красота – в силе.

Строй стальных исполинов застыл под маскировочными сетями, которые уже сворачивает аэродромная обслуга. Как огромные снаряды блестят серо-стальной краской с черным пауком свастики на килях. Это их покорные орудия, которым они несут культуру и красоту. Позади почти вся Европа, развалины Герники, Варшавы, пока еще не покоренного Лондона и этих «диких» русских городов. Культура? Красота? Да какие могут быть красоты у «недочеловеков», у этих полудиких славянских племен. Красоту несут они – сверхлюди, нация господ. Вот воплощение их гения втягивает в себя лебедками серые капли бомб. Они несут культуру высшей расы, остальное – пыль и тлен. Белые шелковые шарфы, красивые открытые лица, улыбки, вот они – солдаты высшей расы.

Что смогут эти русские мужики на своих «допотопных» бипланах? Смех. Вот они в оборванных, распоясанных гимнастерках, некоторые босиком специальными колодами утрамбовывают землю в засыпанных за ночь воронках. Да, несколько русских фанатиков вчера прорвались к их аэродрому и на своих самолетиках штурмовали аэродром. Вон на краю полосы обломки одного из них. Почему он не выпрыгнул? Почему не сел на их аэродром и не сдался на милость победителю? Этот фанатик врезался в самолетную стоянку. На краю полосы три креста, березовых креста – это погибшие камрады. А русский так и скалится обожженным лицом из смятой в лепешку кабины своего самолета. Жутко. Но пленные его уберут. По прилету с задания они его уже не увидят.

Культура? Какая может быть культура, если их великий поэт, как говорит гауптман, был мулатом. Что они могут написать? Его именем назван город, куда они сейчас понесут свою арийскую, европейскую культуру и вывалят из недр бомболюка. Четверо молодых хозяев жизни весело с шутками занимали места в своей машине смерти, взревев моторами, блестя на солнце аквариумным остеклением кабины, самолет выруливал на взлет. И только пленные советские солдаты, изредка бросая исподлобья взгляды, шепотом считали взлетающие вражеские машины. Потом с радостной улыбкой на лицах они также будут считать прилетевшие и не досчитываться. И это будет для них самым большим счастьем и осознанием того, что страна и армия живут.

Серая пыль на траве, пыль на форме, пыль на машинах и на излатанных плоскостях самолетов, пыль на серых от усталости лицах людей с красными от недосыпа глазами. Пыльный и грязный, как половая тряпка, повисший полосатый аэродромный «носок». Они молча без шуток и разговоров расходились по своим машинам. Раз за разом они поднимались в бывшее когда-то голубым, а теперь пыльное и дымное небо. Даже голубые петлицы на воротнике уже были какими-то серыми, и только рубиновая эмаль «кубарей», «шпал» и «треугольников» горела каплями крови. Взлет. Обернувшись, он осмотрел на свое невеликое войско из трех стареньких латанных «Чаек». Их меньше и меньше, а враг все рвется к городу, вываливая тонны бомб на стариков, женщин и детей. Их любимый город, самый красивый город на земле, их Ленинград – в кольце. Сверху они видят, как серой плесенью, разъедая все на пути, оставляя за собой черные, выжженные проплешины, враг ползет к городу. И они каждый день по несколько раз бросали свои машины и свои тела туда, вперед, навстречу врагу, и многие оставались черным пятном на земле, но хоть на секунду задерживали серую плесень. Они встретились в небе позже, в 16:35 7 сентября 1941 года.

Они – четверо веселых парней из люфтваффе и двое советских летчиков. Чуть довернув смешной курносый нос своей чайки, лейтенант Геннадий Иосифович Беликов, поймав в прицел серо-стальную махину Юнкерса, выпустил в него НУРсы. Он вложил в нажатие гашетки всю свою любовь, да, именно любовь, любовь к своей стране, к своему городу, к своей семье, и эта любовь, породив ненависть к тем, кто пришел разрушать и порабощать, оставила в небе лишь темное облако взрыва, а на земле – горящие обломки, среди которых скалились обгорелыми черепами очередные хозяева жизни. Через несколько часов на аэродроме в г. Дно советские солдаты с улыбкой, шевеля черными искусанными губами, считали приземляющиеся немецкие бомбардировщики и с тихой радостью недосчитались.

Дальше была блокада, были голод и смерть, были на грани сил и человеческих возможностей боевые вылеты, и темные пятна на земле от своих и чужих самолетов. Для старшего лейтенанта Геннадия Беликова эти вылеты слились в один бой, бой за своих: за своих друзей, свою семью. Ведь там внизу, в замерзающем умирающем городе маленьким комочком тепла, света и жизни жила его маленькая дочь, его Иришка. Небо, пули, снаряды, рев моторов на форсаже, рокот зениток и свист осколков, смерть; и вдруг – теплый блиндаж, дымный прокуренный в несколько десятков «стволов» воздух. Он в гимнастерке без ремня и петлиц, и словно сквозь тягучий и вязкий дым долетающие слова: «Проявившего трусость на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками приговорить к высшей мере социальной защиты: расстрелу!». Кто это? Про кого? Он не трусил! Не мог он трусить, ведь он защищает свою маленькую, теплую, нежную Иринку, свою доченьку. И хочется прокричать: «Неправда!». Но слова застряли пробкой, свинцовым ядром в горле, и лишь невнятное шипение их порванного репродуктора на стене в столовой, и вдруг – «Неправда!», но это не он, не смог. Но откуда он это слышит? Сквозь застлавшую глаза пелену он видит – товарищи! Его друзья, с которыми он защищает город, не дали навеки погубить его имя и его самого. И еще с большим остервенением в небо, туда, где в стальных тушах бомбовозов летят уже не очень веселые хозяева мира. И вниз их с уже не серого, а стального нашего Балтийского неба, в землю! На Невском пятачке, и в Синявино, над Волховской ГРЭС, и над Погостьем. Вниз, в землю, навсегда! Ему нельзя дрогнуть и отвернуть, ведь ему поверили его друзья, своей верой спасли от лжи и навета. Поверили те, многие из которых уже доказали свою честность своими жизнями. И он не отвернул, не покинул машину, до последнего борясь за ее жизнь и свою честь, он никогда не трусил, ни в бою, ни в жизни. И остался за штурвалом погибшей машины на долгие 75 лет. Их нашли с разницей в год, четверых летчиков немецкого Юнкерса и его, старшего лейтенанта Геннадия Иосифовича Беликова, геройски погибшего 19 июля 1942 года при учебном полете, до конца пытавшегося спасти свою машину. Нашли русские мужики из отряда спецпоиска «Крылья Родины». Нашли своего героя и его врагов. В Питере отца до сих пор ждала его доченька, теперь уже Ирина Геннадьевна Беликова, которая уже много старше своего отца. А кто ждал и ждет четверых «хозяев мира»? Никто и нигде. Нельзя гордиться убийцами, маньяками и бандитами, какой бы идеей они не прикрывались, нельзя быть счастливым за счет горя других. Так учит история. Учат из века в век наши солдаты, такие как летчик Геннадий Беликов и его товарищи – защитники Ленинградского неба.

И ровно через 75 лет после его гибели над ямой, в которой он все еще сидел за штурвалом своей машины, мужики зажгли свечи, а на воронке заалели гвоздики. Герои всегда герои, а убийцы всегда убийцы. Время и люди всегда все расставляют по своим местам.

Герои

Поисковые экспедиции, как дни недели, каждый по-своему разный и в чем-то они одинаковые. Одинаковые тем, что каждый раз ты едешь к новой истории и старым товарищам, к новым открытиям. Каждый раз ты вылетаешь пулей из раскаленного, ставшего давно чужим города, каждый раз настроение веселое и приподнятое. Каждый раз время, отведенное на экспедицию, какой бы долгой она поначалу не казалась, пролетает как один миг. Ты с тоской понимаешь, что уже пора возвращаться в тяжелый каменный муравейник, где люди проходят мимо любой беды, где все давно чужие друг другу и надеяться можно только на себя. А разные экспедиции потому, что все время ты идешь к неизвестному, все время тебя впереди ждет новая судьба, новая история и новый неизвестный подвиг. Так было и в этот раз. Долгая, но пролетевшая в один миг дорога, радостная встреча с товарищами и новая работа, новая история и новая судьба, которая даже для меня показалась неординарной, но как все трагической и великой.

А начиналось все с куска авиационного дюраля, который местный житель приспособил для облицовки печной трубы. Узнав, что ребята из Новгородской «Находки» занимаются поиском погибших в годы войны самолетов и летчиков, он принес кусок этого дюраля и сказал, что знает место «где такого много», и часть метала он вытащил, сдав в металлолом…. Можно ли осуждать людей, которые фрагменты овеянных трагедией и славой машин запросто отправляют в утиль? Сидя в офисе в Москве, наверное, да! Но посетив их дома и умирающие деревни, где уже давно единственным заработком стал сбор металла, оставшегося на полях сражений, и даже не с целью купить спиртного, а просто накормить детей, судить становиться трудно. Разве виноваты эти простые, работящие русские мужики, что распалась страна, что оказавшиеся вовремя у власти «прихваты» себе в угоду и на радость нашим врагам развалили и обанкротили колхозы и совхозы, распродали под коттеджи и дачи землю, приватизировали себе «на карман» технику, по-современному, по-капиталистически обосновывая свои действия нерентабельностью. Вот была столетия земля рентабельна, трудились на ней, жили и умирали за нее, а вдруг стала не рентабельна! Жалко, очень жалко мне этих людей! А еще больше жалко эту землю, за века на метр политую кровью.

Наш проводник вызвался показать, где лежат обломки погибшего самолета! И вот опять рев дизеля и лязг гусениц тягача, ветер в лицо и ветки елей как будто пытаются погладить нас и машут встревоженно вслед, желая удачи. Солнце с весеннего неба пробивается сквозь мохнатые еловые лапы и, на секунду коснувшись лучом лица, уже греет. Не передать, как приятно пробираться по апрельскому лесу, вдыхая запах только открывшейся от снега, но уже теплой земли, смотреть, как оживает после зимы лес, как резвятся птицы. Сидя на броне тягача, представляешь, что ты летишь над этой землей. Много мыслей в это время роится в голове, когда проезжаешь те места, где, быть может, человек был последний раз в ту войну, где кругом воронки, обвалившиеся блиндажи и траншеи. Мы знаем, к чьей машине мы едем, на том куске дюраля, оказавшимся капотом двигателя самолета ЛаГГ-3, нашли номер, номер самолета Григория Мандура, летчика-истребителя, старшего политрука, пропавшего без вести в 1942 году. На сайте «Подвиг Народа» есть представление к присвоению ему звания Героя Советского Союза и приказ о награждении орденом Ленина! Эта машина, точнее то, что от нее осталось, уже легенда. Из найденных документов стало известно, что летчик Мандур Г. А. войну начал одним из первых, в 2.30 утра 22 июня 1941 года, взлетев на перехват вражеских самолетов с аэродрома в районе г. Брест, в этом же бою он открыл счет сбитым фашистским стервятникам! Но вот сесть на свой аэродром он уже не смог, аэродром захватили немцы.

Я ехал по весеннему лесу и думал: ведь там внизу, на аэродроме у летчика, наверное, осталась семья, друзья, дом наконец. Взлетал он в еще мирное небо, а сесть домой уже не смог. А если бы и смог, аэродром наверняка бомбили, и остались ли живы те, кого он любил? Что стало с ними? Знал ли он? Что чувствовал, когда поднимал машину в небо, о чем думал? Наверняка до последнего надеялся, что тревога учебная, что это очередная провокация, а когда понял, что нет, что это война, что мир, такой привычный и родной, рухнул… Что чувствовали они, первые открывшие огонь в этой войне, первые лишившиеся всего? Как нашли в себе силы дальше жить, воевать, не спалить душу до серого пепла? Как смоли ненависть направить на уничтожение врага и жить, жить и мстить, не опустив руки? Нет, не из стали были те люди, они имели душу и сердце еще более чуткие, чем у многих либералов, кричащих сейчас о любви и человечности. Просто поняли они тогда, что фашисты не люди, а чтобы была возможность жить и любить, нужно уничтожить фашизм, пусть хоть ценой собственной жизни, но уничтожить!

Вы только на секунду представьте, взлететь в мирное небо, а вернуться уже с войны, вернуться и знать, что дом твой, семья твоя уже под врагом, а вокруг все горит и нет возврата к пошлому и что случилось с твоими родными и близкими ты, может быть, не узнаешь никогда. А надо сесть в самолет снова и снова взлетать, бить врага. Смогли бы? Я не знаю. Я много думал и как просто человек, и как офицер, а смог бы я так, как они, идти на пулеметы, подниматься из траншеи на встречу шквальному огню лететь в лобовую атаку на горящем истребителе, падать в смертельном пике на ощетинившуюся огнем зениток землю. Честно, не знаю. Хочу себе сказать, что смог бы, но говорю – не знаю. Потому что четко представляю, как это страшно, какими силами надо обладать, чтобы это сделать. Я многое повидал в жизни, так по-разному складывалась моя военная судьба, и именно поэтому говорю – не знаю! Надо очень верить в страну, в государство, во власть, в то что не забудут, не бросят, не предадут, они знали и вставали!

Мы на месте. Окраина небольшой деревеньки, ровные как стол поле и лес в конце него. В последнем донесении о судьбе летчика Мандура указано, что он посадил подбитую машину на этом поле, вылез, облил машину бензином, поджег и вошел в лес. Эту информацию сообщил его ведомый, который кружил над полем, до последнего сопровождая своего командира. Это последнее, что известно о пилоте… Мы нашли место, где сгорела машина Григория Мандура, мелкие ее фрагменты до сих пор хранит земля. Но самое страшное открытие ждало нас в тихом березовом лесу, куда вошел летчик… Да здесь тихо, тихо и торжественно, и тот лес видел многое – страшное и героическое! Весь лес изрыт блиндажами, капонирами и укрытиями, здесь был немецкий тыловой район. И именно сюда вошел старший политрук, военный летчик, кавалер ордена Ленина Григорий Мандур зимой 1942 года! Что стало с ним, знают только эти тихо шумящие березы, а мы можем только гадать. По учету военнопленных, побывавших в немецком плену, он не значился, значит, в плен он не попал. Да и думаю такой человек и не сдался бы, не из того теста был летчик Мандур, одним из первых ответивший фашистам огнем и уже в 1941 году получивший высшую награду государства с формулировкой: «За доблесть и мужество, проявленные на фронте борьбы с германским фашизмом». Я уверен, что не смогли захватить его немцы живым, и еще тут на земле забрал он с собой не одного захватчика. Может, кто-нибудь когда-нибудь найдет и его останки, хотя вряд ли смогут опознать тело. Скорее всего, в бессильной злобе фашисты не оставили ничего на теле героя, обобрали и разорвали на сувениры его обмундирование и снаряжение, и бросили на растерзание диким зверям.

Только не удалось их черное дело, не удалось им память убить. Мы здесь! Мы к нему и за ним пришли, и я пишу это, чтобы все помнили подвиг Григория Мандура. Я не забуду, и Вы помните! И когда придется Вам лежать на траве и смотреть, как качаются, тихо переговариваясь между собой, березы и плывут в небе белые барашки облаков, вспоминайте, что, может быть, вот также лежал, прижимая к виску холодный ствол пистолета, старший политрук Григорий Мандур, лежал, слыша лающие команды окружающих врагов, и думал о том, что не зря все, что будет жизнь после него! Увидят внуки и правнуки этот лес и вспомнят о нем, о его павших товарищах… И выстрел, и темнота, и тишина… А, может, нет? Может, видят и слышат они нас? Может, встретят там в небесной дали и спросят с нас и за память, и за дела наши?

Не предайте! Помните о них! Помните не только словами и мыслями! Делами помните! Для страны своей делами!

Тишина в лесу… Во всем мире тишина, это минута молчания по всем павшим. И мы постоим, помолчим!

Дорога домой. Александр Большаков

Это продолжение, казалось бы, законченной истории, истории о летчике Александре Большакове и его брате Петре. Каждый раз, спеша описать свои эмоции и чувства об экспедициях, найденных героях, я думаю, что нельзя спешить, что еще будет продолжение, но эмоции рвутся наружу, и остановить их нельзя! Рассказав о том, как был найден летчик Александр Кузьмич Большаков, я знал, что эта история будет продолжена, я чувствовал это. УАЗик, весело подпрыгивая на дорожных неровностях, своими подрессоренными мостами несет нас в город Вольск. За рулем – Лешка Буравлев, я – за штурмана и он – Саша Большаков – в пассажирском салоне, он едет домой!!! Поиски всем миром родственников Героя увенчались успехом! Через базу данных ОБД «МЕМОРИАЛ» были обнаружены учетные документы его родного брата Петра Кузьмича Большакова, геройски погибшего в нацистском концлагере «Маутхаузен». Да, я не ошибся, именно геройски погибшего, а не умершего, как написали нацисты в его учетной карточке. Он геройски погиб в бою, защищая свою Родину! Потому что не предал, не продался за сытную пайку и снисходительность новых хозяев, не купился на посулы врага, не дал врагу увериться в том, что русского солдата можно купить за жратву и теплый половичек у ног нового хозяина, и погиб, пал смертью храбрых. Два брата – два героя! У Петра была семья – две дочери, и мы нашли их. Они живут там же, откуда уходили на фронт отец и дядя. И вот один из них едет домой, а второй навсегда остался в чужой земле пеплом из печи крематория, памятью в сердцах двух русских старушек, ставших вдвое старше своего отца. В стекло моросит осенний дождик, за окном проплывают осенние пейзажи. Почему осень у многих вызывает тоску, я не знаю. Мне кажется, осень, после буйства весны и веселья лета, просто более задумчивое, что ли, время года, которое дает повод задуматься, осознать, что все в этой жизни бренно, что рано или поздно придется подводить итоги делам и жизни. Я ехал, смотрел в окно и думал, думал о жизни, о Саше Большакове, о той войне. Я практически физически ощущал его присутствие, может, это не нормально, может, это профессиональная деформация, а, может, просто я очень хотел это чувствовать. Я видел, что в пассажирском отделении уазика сидит и смотрит в окно молодой парень в гимнастерке с голубыми петлицами и двумя орденами на груди, в начищенных до блеска хромовых сапогах. Он ехал домой спустя 74 года. Ехал и курил папиросы «Казбек», смотрел в окно. Смотрел на ту страну, которую он нам подарил. По салону сизым туманом плыл дым, а мы молчали. Я был его проводником в этом мире и смотрел в окно вместе с ним. Я видел, как он улыбался, проезжая мимо огромных красивых супермаркетов, одобрительно кивал, глядя на возделанные поля и комбайны, чертыхался, подпрыгивая на колдобинах разбитой дороги, как бы говоря: «Так и не построили за 75 лет». Он хмурился и с укором смотрел на меня, проезжая брошенные, умирающие деревни, и мне нечего было сказать в свое оправдание. Я не мог понять, чего больше в его глазах: одобрения или осуждения? Мы ехали и смотрели в окно на то, что получилось, в том числе нашими с Вами трудами. Ехал и как бы отчитывался о сделанном перед главным судьей, молодым парнем, подарившим мне право жить. И знаете, я понял, что как-то не очень все, не так все, как виделось ему, да и нам, наверное. И вдруг я увидел, как он побледнел, его крупные красивые черты лица заострились, он приник к окну, провожая побелевшими от ненависти глазами придорожный забор, исписанный готическими буквами, рунами и свастикой… Он отвел взгляд от окна и посмотрел на меня, и столько было боли в его глубоких карих глазах, что я ощутил ее всей своей душой. Что я мог сказать ему? Как оправдаться? Как объяснить ему, отдавшему жизнь за то, чтобы уничтожить нацизм, тому, чей брат стал пеплом в печах нацистских палачей, почему их правнуки, родившиеся на выжженой нацизмом земле, кричат «хайль Гитлер» и убивают под эти лозунги своих братьев? Мне нечего было сказать. Я отвел глаза и молча смотрел вперед на дорогу, еще долго чувствуя на себе осуждающий взгляд усталого человека, солдата, возвращающегося с войны туда, где, как оказалось, война не закончилась. «Чушь, – скажете Вы, – и бред ненормального, разговаривающего с мертвыми»? Может быть. Но мне так проще. В своем кабинете я поставил фотографии всех тех, кого мы нашли и чьи имена восстановили. Они смотрят на меня с черно-белых фотографий каждый день, и мне стыдно сделать что-то плохо! Мне нельзя поступать подло и нечестно. Потому что они смотрят на меня. Нет, не подумайте, я не стал разом «ангелом», я абсолютно такой же как Вы, просто я очень стараюсь быть лучше, делать лучше свое дело, не думать о всяком барахле, возводя его в культ, мне стало проще, потому что у меня теперь есть цель! Цель – сделать эту страну лучше, красивее и честнее, такой, о которой мечтали они. Город Вольск – красивый купеческий город, где живут добрые отзывчивые люди. Это город воспитал 39 Героев Советского Союза. Школа, где учился Саша Большаков, воспитала ДЕВЯТЬ ГЕРОЕВ. В этой школе учился Виктор Талалихин, они одного года рождения, наверняка, знали друг друга, может, учились в одном классе, дружили. Легендарная школа, легендарные люди, легендарное поколение. Знаете, всегда, когда везешь воина на Родину, переживаешь. Как встретят? Не нас – их. Нужны ли они там по-настоящему, ждали ли их, будут ли помнить, не просто ли это очередная акция для отчета. Нет, здесь не так. Здесь живут две прекрасные русские женщины – племянницы Александра, дочери его геройски погибшего брата Петра. Они рассказали мне, что каждый год приходят к обелиску Погибшим Героям и вспоминают отца и его брата, поминают всех, не пришедших с войны, а теперь благодаря Всем неравнодушным людям у них есть свое место, где лежит их Герой, плоть от плоти.

Я стоял вечером на балконе гостиницы, смотрел на широкую Волгу вдали и думал: «Мы везли его два дня, полторы тысячи километров из города Ржева с берега Волги, где он погиб, на берег Волги, откуда он уходил защищать свою Родину. Круг замкнулся, что-то во вселенной встало на свое место. И тишина, и мир над тихим красивым русским городом на берегу Великой русской реки тому подтверждение». А утром в светлом, недавно восстановленном православном храме его отпевали. Я боялся, что мы будем с Лехой и родственниками одни, но храм едва вместил всех желающих. Были ветераны, солдаты той войны, молодежь и большая семья Александра, хотя мы все теперь его семья. Все, кто из ямы вынимал его тело, кто в архивах устанавливал его судьбу, кто вычислял по номеру на деталях его имя, кто искал его родственников, мы все, кто соприкоснулся с его нелегкой, но яркой и героическом жизнью, теперь его семья, кто-то по праву крови, а кто-то по воле души. Он стоял у алтаря, высокий, статный, в отутюженной гимнастерке с двумя горящими золотом и рубиновой эмалью орденами, смотрел на всех нас и улыбался. Я знаю, он был счастлив. Он счастлив, что он дома, что его ждали и помнили, он уверен, что все не зря! Я держал в руках свечу и говорил ему, что мы будем стараться жить лучше и честнее, мы будем правильно растить своих детей, мы будем делать эту землю богаче и краше, я говорил, а он стоял и улыбался. Потом он тихо повернулся и медленно пошел туда, за алтарь, поднялся по ступенькам, обернулся, подмигнул мне, как бы ободряя и говоря: «Я вам верю!», и ушел. Я понял, что все что было дальше: речи, митинг, салют это уже для нас, для живых, а он уже дома! Но они нам верят, слышите, верят, они нам доверили страну и память о них, ведь если не станет этой страны, сотрется и память о них. Ведь, если нас купят, то вместе со своей душой, мы продадим и память о них. Придумал? Сумасшедший фантазер? Может быть. Но я видел слезы в глазах простых пацанов из города Вольска, и мы с моими друзьями рассказали, за что боролся и как погиб парень Саша Большаков из их красивого города.

Жаворонки

Небо на востоке провело над линией горизонта полосу, отделяющую границу земли и неба, и, размазав ночную темноту, стало светлее. Все, наверное, помнят момент наступления утра, когда вдруг невидимые в ночной темноте предметы начинают появляться как бы из неоткуда. И свет еще невидимого светила разбавляет черную тушь ночи сначала в фиолетово-серый, а потом в серо-белый прозрачный свет. Разгоняя темень по самым дальним углам, где она, скрутившись в комок, ждет восхода Солнца, среди недвижимой, застывшей в низком тумане травы, в маленьком уютном гнездышке упрятав головку под теплое крылышко, тихо спит Жаворонок.

Вдруг большая капля утренней росы, скатившись по зеленому стеблю, падает, устроив заспавшемуся певцу утренний душ. Испуганно вздрогнув, пичуга хлопает черными бусинками глаз и, отчетливо увидев в молоке утреннего полевого тумана стебли травы, понимает, что наступил новый день. Взъерошив перышки и встряхнувшись, утренний птах взмывает в розовеющее небо и, собравшись заверещать во все свое птичье горло, замирает. Там, внизу, на поле, которое было всегда его и еще мужиков-пахарей, поселились огромные птицы. По краям полосы, разрывая туман тонкими жерлами то ли клювов, то ли носов, вращая ими в разные стороны, будто отряхиваясь от утренней росы, они ощупывают розовеющий горизонт. Жаворонок помнил, как недавно, перед тем как он запел свою утреннюю первую песню, из красной полосы восхода появились черные птицы.

Они летели низко и тяжело, что даже он своим птичьим умом понял: они несут смерть. Понял и забился, припав к земле, и слышал, как после гулкого грохота вздрагивает земля. Бешено колотящееся птичье сердце ощущало, как рвет на куски его поле. Из длинных клювов-носов странных птиц все время вырывался огонь. А черные птицы стаей кружили над ними и тоже плевались огнем. Люди в пыльных железных шапках чем-то кормили птиц, и те продолжали изрыгать огонь, иногда они падали и оставались лежать, обняв пыльную землю руками. А потом одна, затем другая из черных птиц, выпустив черный хвост дыма, врезались в землю, а остальные улетели на восток. А люди тушили огонь и закапывали большие ямы на его и мужиков поле. Хотя люди, которые теперь появились на поле, были очень похожи на его мужиков, которые уже давно куда-то пропали. Только люди эти были одеты во все одинаково-зеленое, иногда с высоты его полета совсем неотличимое от зелени поля. Они не уходили в деревню на ночь, да и деревни не стало.

Когда он вернулся из теплых краев, то увидел, что деревня изрыта огромными ямами, такими как оставили на поле черные птицы. А дома превратились в черные островки угольков. Люди на поле все делали вместе, повинуясь не понятным ему командам и символам. Взлетали разноцветные огненные шары в небо и по полю, неуклюже переваливаясь на кочках, ползли в небо гудящие, в зеленых пятнах, огромные птицы. Птицы прилетали и из леса, что на краю поля, выбегали люди в синих комбинезонах, почти таких же как ходили последнее время его мужики, и бежали за птицами, провожая их к лесу. Потом из чрева птиц выбирались люди и падали в тени их крыльев и жадно пили воду, хотя рубахи их и так были насквозь мокрыми от воды. Иногда они не могли вылезти из птиц, и тогда появлялись люди в белом и уносили их куда-то. А вчера вечером после прилета черных птиц на краю поля у леса появился длинный бугор, там уже появлялись небольшие бугорки со столбиками красного цвета, но вчерашний был самый большой, и люди до самой темноты сидели у него, что-то тихо пели и молчали, глядя на звезды. Жаворонок вскинул маленькую головку вверх и увидел самое главное – первый луч утреннего солнца и запел свою вечную песню. А лежащий внизу фронтовой аэродром начинал новый ратный день.

Зенитчики, отстояв ночную смену, передавали боевые посты своим товарищам. Терли красные от напряжения и недосыпа глаза, стряхивали с набухших от утренней росы плащ-палаток воду, снимали ставшие за ночь каменно-тяжелыми стальные шлемы. Молодежь хихикала и суетилась, предвкушая сытный завтрак и сон. Старики, которым было чуть за сорок, тоже улыбались в усы и незлобливо бурчали, закидывая на плечи карабины и незаметно бросая взгляды на купающегося в утреннем небе жаворонка, слушали его вечную песню, вспоминали свои поля, свои дома, свои семьи. Из леса, где еще клубилась ночная тьма, как проснувшиеся звери выползали заправщики и автостатеры, окруженные вечно не выспавшимися механиками, в синих и черных промасленных комбинезонах начинали «кормить» и «оживлять» стальных птиц.

Девчонки-оружейницы мазолистыми мужскими руками катили к самолетам тяжелые черные туши бомб в деревянных сотах бомботары, заправляли в патронные ящики, изредка поблескивающие золотом в еще слабом утреннем свете, змеи пушечных и пулеметных лент. Ободренные песней жаворонка и первыми лучами солнца технари убирали с плоскостей и фюзеляжей машин маскировочные сети и нарубленные кусты, освобождая машины от маскировки. Все это двигалось, разгоняя сизое молоко тумана. Только застывшие у стоянок часовые, опустив к земле почерневшие от воды крылья плащ-палаток и выставив в небо иглы штыков, не участвовали в этой утренней суете, а как бы охраняя еще границы ночного спокойствия, несли свою службу у невзбудораженной границы тумана и тьмы. Из штабного блиндажа гурьбой вывалились летчики.

Молодые парни, многие увешанные орденами и медалями, многие со шрамами ожогов на лицах и руках, заправляя в планшеты полетные карты и перебрасываясь шутками с девушками, двинулись к своим машинам. И здесь тридцатилетние «старики», которых было совсем немного, с напускным осуждением смотрели на молодежь, наполненные болью потерь, по-настоящему старыми глазами людей, живущих в обнимку со смертью и зачастую не знающих, что лучше: не вернуться самому или видеть, как заживо сгорает в бензиновом пламени твой друг…

У приколоченного к сосне, на высоте вытянутой руки, лома – импровизированного турника – толкались стрелки. Кровь и плоть войны в небе, 18- и 19-летние пацаны, жизнь которых или обрывалась в первые вылеты, или шла через госпиталя, обрастая опытом и орденами. «Федька! Шлем, парашют и к машине», – гвардии лейтенант Николай Семенович Федосеев окрикнул молодого вихрастого парня с озорными глазами, ловко крутившего на импровизированном турнике «солнце» прямо на восток, навстречу восходящему красному шару. Стрелок ловко, технично сделал соскок и, приняв гимнастическую стойку, стал поправлять сбившийся ремень. Николай застыл, глядя на маленький комок жаворонка в небе. Певца не было слышно за гулом оживающего аэродрома, но он отчетливо слышал в глубине своей памяти, там, далеко, дома, в поле на окраине села Смородино Тульской области. Увидел того, «своего» жаворонка, лица пятерых сестер, матери, отца, то свое небо и поле. Как же им сейчас там нелегко. Он спешил жить, спешил воевать. Два года, проведенных в училище и ЗАПах, в постоянном переучивании, то на один, то на другой тип самолетов, он не считал своим вкладом в Победу.

Только последние месяцы и восемь боевых вылетов он считал тем реальным вкладом в Победу, о котором говорят в ежедневных сводках Совинформбюро. Только там, над затянутыми дымами, рожденными огнем твоего самолета вражескими траншеями, видя, как в ужасе мечется и падает навеки на землю враг, только там, когда в тебя, кажется, со всех сторон летят огненные струи пулеметных и пушечных трасс, он осознавал себя солдатом и гражданином, выполняющим долг перед своим народом и своей страной. Мимо пошел стрелок Федор Бойков, его одногодок, но почему-то казавшийся ему моложе, то ли из-за разницы в званиях или от природной бесшабашности. Проходя, ненароком задел плечом, вырвав из раздумий, и подмигнул то ли ему, то ли девчонкам, тащившим тяжелые ящики с «эрэсами». Аэродром наполнялся ревом прогреваемых моторов штурмовиков. Выслушал доклад «пожилого» механика о готовности машины, застегнул парашюты, заняли места в кабине. Николай осмотрел кабину, проверил показания приборов, стрелок, крутил вправо-влево турель тяжелого УБ. Запустив двигатель, прогнав его на разных оборотах, лейтенант поднял вверх большой палец в летной перчатке и захлопнул фонарь кабины. ИЛы гуськом потянулись по рулежке, окончательно разгоняя утреннюю тишину и туман, форсируя двигатели, стали тяжело один за одним подниматься в небо, как птицы. Первые ждали последних, медленно кружа над аэродромом, а потом, собравшись в стаю, пошли на восток.

На фоне ярко-красного восходящего солнца их темные силуэты иногда озарялись красными вспышками пламени из выхлопных коллекторов, эти огненные протуберанцы делали их как бы родственниками яркого светила, несущимися вперед и выше, к свету. А внизу их провожал, глядя на жаворонка в небе, механик, он слушал песню своего жаворонка и провожал на войну своих сыновей. Они погибли вечером, когда жаворонок на их аэродроме уже спал. Спешивший жить и воевать, Николай Семенович Федосеев пошел один на третий заход, чтобы до конца уничтожить финскую зенитную батарею, и был сбит. Огненный шар взрыва и черный дым на месте гибели машины видели его товарищи. Один из них – летчик Анатолий Гудышев написал об этом в письме родителям Николая Федосеева. Письмо бережно сохранилось в этой большой семье. В нем были такие строки: «… война никого не щадит, и войны без потерь не бывает. Кто-то должен погибнуть». 29 июня 1944 года кавалер ордена Красной Звезды Анатолий Гудышев не вернулся с боевого задания. «Кто-то должен погибнуть.» За что? Почему? Потому что кому-то стало тесно в своей стране? Потому что кому-то не дают покоя лавры Властелина Мира??? Что думала мать Николая Федосеева, читая письмо его товарища? А потом и мать Гудышева, читая извещение «не вернулся с боевого задания»? Что думали миллионы матерей, читая серые листки казенных извещений? Кто-то должен! Но почему мой? Почему бы не сдохнуть, не пропасть, не сгореть в жарком бензиновом пламени всем этим Властителям и Сверхчеловекам, и тогда исчезла бы сама война. Если бы каждый ценил самое дорогое, что ему дал Бог, – жизнь. Если бы люди научились свои амбиции направлять на мирное созидание и труд и не на благо войны, а на благо жизни… своей и своих детей.

Место гибели и тела Николая Семеновича Федосеева и Федора Семеновича Бойкова нашли поисковики из объединения Северо-Запад: Кирилл Капралов и Антон Сидоренко осенью 2015 года, они же установили судьбу экипажа и восстановили последние секунды их жизни. Мне же посчастливилось отвезти тело Николая Семеновича Федосеева к нему домой, где его похоронили рядом с его отцом, матерью и сестрами на старом сельском кладбище села Смородино. Портрет к могиле несла его правнучка Мария – боец местного поискового отряда. Его здесь ждали! Когда один из внуков героя, майор летчик, снял с себя синюю фуражку с горящими золотом крылышками и, встав на колени, опустил ее на гроб в могилу, я увидел в небе над полем жаворонка.

Может, хватит людям этой страны гибнуть? Может, проще работать так, чтобы сделать ее такой сильной, чтобы страх перед могуществом этой державы не позволял нашим «соседям» допускать у себя к власти «властелинов мира»? Может, и им пора понять, что везде рядом с нашими могилами и ряды их, «сверхлюдей», кладбищ? А Николай Семенович долетел, и над ним теперь небо его родины и его жаворонок.

Справка:

Летчик, гвардии лейтенант Федосеев Николай Семенович, 1921 г. р., уроженец села Смородино Московской (ныне Тульской) области. Погиб при выполнении боевого задания 16 июня 1944 года в районе д. Памппала. Обнаружен ПО «Северо-Запад». Имя летчика было установлено по номеру двигателя и бортовому номеру Ильей Прокофьевым. В родном селе Смородино Николая Семеновича ждали родственники: внучатые племянники, правнуки, жители села. Он сам из многодетной семьи, а сейчас его подвигом гордятся семьи потомков и односельчане. Он обрел покой на семейном захоронении села Смородино 12 октября 2017 года.

Журавлиный клин

Станция Апраксин в Ленинградской области. Именно сюда прибывает электричка в известной песне о Георгиевской ленточке певца Игоря Растеряева. Здесь, всего в нескольких десятках километрах от Санкт-Петербурга, до сих пор идет война. Война за память. Именно сюда каждый год съезжаются поисковики из всех регионов нашей страны, из братских республик, с которыми раньше мы были одной Великой страной. Собираются, чтобы опять почувствовать то единение, которое испытывали те, кто три года здесь сдерживал рвущиеся в Ленинград орды «просветленных» европейцев, несущих огнем и мечом нам сирым свою культуру и смерть, концлагеря, голод и тотальное уничтожение по плану «Ост». Именно здесь в тех черных воронках, о которых поет Растеряев, и лежат отцы, деды и прадеды, которым навсегда по 20 лет…

Озеро Барское, урочище Вороново, Погостье – здесь все до сих пор дышит войной, почти все, кто первый раз приехал сюда, не верят, что рядом с культурной столицей могут быть места, где до сих пор можно проехать только на гусеничном тягаче, где в грязи вязнут армейские Уралы и КАМАЗы, где ржавый снаряд под сосной такая же частая вещь, как грибы, где траншеями изрыто все более или менее сухое пространство, а в этих траншеях, как в длинных бесконечных могилах, лежат кости защитников Ленинграда.

Небольшая речушка Назия несет свои темные воды, тихим плеском напоминая о своем существовании, и по берегам как фантастические грибы – пробитые солдатские каски, сотни, тысячи касок. Когда смотришь в закатном небе на эти каски, кажется, что сейчас в тишине встанут их хозяева и строем уйдут в алый шар закатного солнца, унося с собой боль поражений и торжество Победы.

Недалеко от озера Барское у подножия очередной номерной высоты в черной торфяной болотине – воронка. Эту воронку, как пулевое отверстие в теле Земли, оставил после гибели, упавший здесь в годы войны, Советский самолет Ил-2. И саднит эта рана уже 70 лет, и болит она в земле и в душах ребят из поискового объединения «Северо-Запад», которые с 1997 года пытаются вырвать из этой раны имя, историю и тело пилота, управлявшего машиной. В течение 19-ти лет сначала подручными средствами, потом малой механизацией в виде самодельных талей и блоков руководитель «Северо-Запада» Илья Дюринский и его товарищи бьются здесь за Память. Вопреки болоту, погоде, насмешкам и ухмылкам, и даже здравому смыслу, пытаются отобрать у болота имя и судьбу героя. 19 лет! Да они выросли на этой воронке, из зеленых подростков с романтическими горящими глазами превратились в серьезных мужиков, которые четко понимают чего хотят, для чего им это, а главное – знают, что не сдадутся, не уйдут, не бросят его, навсегда оставив безвестным. Несколько недель, как нарыв, раздирая болотную подушку лебедками старых УАЗов и ГАЗиков, обрывая карданы и сжигая сцепление, выдирают из болота куски обшивки и детали бронекапсул, несмотря на дожди и отсутствие каких-либо комфортных условий.

«Война не закончена, пока не похоронен последний солдат…» – знаменитая фраза, которую таскают из угла в угол, зачастую не вникая в смысл этого высказывания, не вникая и не чувствуя всей боли, которую видим и чувствуем мы, понимая, чего стоила Победа. Война идет и сейчас, именно здесь, в лесах и болотах, война за каждое имя, за каждую загубленную душу, война с болотом, болотом черствости, трусости, непонимания и тотального безразличия, не всех, но многих. И в этой войне борьба с природным болотом не самое страшное.

Каждый день с болота, как сводки с фронта: оборвали лебедку – ремонтируем, сдохла помпа – качаем ведрами, извлекли бронеспинку, панель приборов, загнуло раму на УАЗе. Но ребята не сдаются и не сдадутся. И вот, вечером, когда я сидел и смотрел на темные воды тихой реки Назия, позвонил Илья: «Подняли летчика, приезжай!» И кажется, встала одна тень в каске и ушла в багрово-алый шар солнца… Полчаса в пыли и реве квадроцикла, бешеная скачка по бездорожью и болотным кочкам – и передо мной, свернувшийся в позе зародыша, человек или силуэт человека, изломанная фигура в разодранном летном обмундировании и коротких, обрезанных для удобства управления самолетом, сапогах. Да именно не кости в чистом виде, а силуэт, фигура человека, болото хорошо сохраняет свои жертвы.

Он лежал на краю болотной бездны изломанный страшным ударом, сорвавшим его с неба и бросившим огненным смерчем в бессмертие, а мы стояли над ним, взрослые мужики и женщины, а ведь каждый из нас сейчас вдвое старше его, шагнувшего в вечность в свои 20 лет, стояли и думали о нем. Я смотрел на одинокую звездочку младшего лейтенанта на сохранившемся погоне с голубым кантом и думал о том, что он совершил, что успел до того, как погибнуть? Что? Он успел главное – не струсить, не предать, не солгать своей стране, своему народу, своей семье.

Офицерский погон, медаль «За оборону Ленинграда», разодранный комбинезон, летный планшет, смятый и зажатый исковерканным железом, и как снег белоснежный шелк парашюта. И он, пока неизвестный летчик, сокол, чей полет и жизнь прерваны рейнским железом, черной силой стали, чьи устремления и мечты оборвались здесь, у подножия высоты, на которой ощетинившись стволами зениток и пулеметов, почти три года сидела элита Вермахта – горные егеря… В карманах пусто – ни документов, ни клочка бумаги… И опять ревут двигатели, выплескивается из жерла шланга помпы болотная жижа, и опять по грудь в черной холодной жиже мужики, внуки и правнуки рвут жилы, чтобы вытянуть из земной раны детали и мотор некогда грозной крылатой машины, чтобы по номеру на железе установить имя летчика и вернуть его с войны, чтобы хотя бы еще для одной семьи закончилась эта проклятая и Великая война. А он лежит, прикрытый свежим, изумрудным лапником на мягкой подушке из мха, и пустыми глазницами смотрит в голубое небо над соснами…

Как диковинный морской зверь, как огромный металлический спрут из трясины показался двигатель с изогнутыми, словно щупальца, лопастями винта, двигатель Ила – и вот они цифры!!! Сумасшедшая ночь «созвонов», интернет-переписки с ребятами, специализирующимися по авиации: Илья Прокофьев из Татарстана, Саша Морзунов и Игорь Кун из Новгорода, ребята из Питера и вот имя… Лежащий перед нами парень – мл. лейтенант Усов Леонид Павлович 1923 года рождения – не вернулся с боевого задания 25.07.1943, отстал от группы, пропал без вести!!! Как отстал? Под крыльями нет РСов, отстреляны все снаряды к пушкам, остались только боекомплекты к пулеметам, значит он вел бой! Что-то здесь на земле он заметил, мимо чего не мог спокойно пролететь. Может, он увидел залегшую под шквальным огнем нашу пехоту, может, увидел, как егеря перешли в контратаку, может, чья-то беда не позволила пролететь мимо, и он упал с неба коршуном, чтобы разогнать нацистскую стаю! Бился, огненным смерчем расшвыряв шакалью стаю, сделал минимум два захода, расстрелял почти весь боекомплект и, споткнувшись о вражескую трассу, упал, прервав свой карающий полет! Я думаю долго еще немецкие егеря с опаской смотрели в темнеющее небо, откуда свалился на них одинокий, но страшный советский самолет, за штурвалом которого был наш двадцатилетний герой Леонид Усов. И если выжили они в той войне, то долго, надеюсь, мучили их кошмары, в которых с неба на них падала страшная, огромная, сверкающая огнем орудий тень советского самолета!!!

А на завтра он уезжал домой, в родной Тамбов, где не дождались его мать, отец, брат – летчик-истребитель, прошедший всю войну, который долгие годы пытался выяснить его судьбу и добиться правды и ответа на вопрос, что значит «отстал от группы». Он уезжал, и мы молча смотрели вслед машине, на которой ребята из Тамбовского отряда «Альтаир» увозили его домой. А в небе над рекой Назия, над огромной, уже начавшей затягиваться воронкой, у озера Барское летел журавлиный клин, и мы увидели, как его догоняет одинокая птица, как она, пристроившись и тихо курлыкая, плывет по НАШЕМУ синему, СВОБОДНОМУ небу.

Звезды – в небе, звездочки – в земле

(В апреле этого года на местах боев и трагической гибели 2-й Ударной армии прошла экспедиция «Могилы прадедов». В ходе поисковых работ обнаружены останки 29 человек и места гибели двух самолетов У-2, на одном из них – останки летчика, имя которого пока не установлено).

Ночной полк, ночной бомбардировщик, ночной аэродром. Вся его жизнь с началом войны стала связана с ночью. Они все: летчики, штурманы, механики стали похожи на сов. С наступлением темноты они начинали свою трудную, смертельно опасную работу. Он полюбил ночь. Ее тишину, несуетность, ее черное бархатное небо. Словно тонкими иглами звезд исколот черный бархат занавеса, за которым что-то неизвестное, вечное. Стороннему человеку движение разбуженного в ночи прифронтового аэродрома могло бы показаться бестолковой суетой, но это четко отлаженный механизм. Он любил эту суету, ведь за ней – небо и свист ветра в расчалках крыльев и звезды, ставшие ближе.

Пакет – в планшет, резкий проворот винта, выстрелы мотора, огненные выхлопы из патрубков и четкое, сытое урчание мотора. «Кукурузник» – он по привычке погладил внешний борт кабины своей, пусть не могучей, пусть не такой грозной, как штурмовики, но такой родной машины. Молодой красивый парень натянул до глаз черную кротовую маску, опустил на глаза тяжелые очки-консервы и враз превратился в ночное приведение. Так по всей Земле ежеминутно Война превращала людей или в исчадие Ада, или в ангелов, этот Ад пытающихся остановить, а смерть ровняла их, превращая в искромсанные куски мяса, в обгоревшие человеческие обрубки или просто замершие на веки будто восковые куклы. Короткий разбег, эхом отражающийся от стены леса, рев мотора и обступивший бархат темного неба с яркими огоньками звезд на всем небосклоне. Мотор оторвавшейся от земли машины будто притих в восторге полета и робко, но четко тарахтит в ночной тишине, свист ветра гасит кожаный шлем.

Он любил летать, мечтал о полете с детства, мечтал купаться в голубой лазури неба, управляя мощной серебристой, послушной его воле машиной. Но война оставила ему ночь, звезды и ненависть. Ненависть на тех, кто днем внизу жег города и села, кто делил его землю траншеями и колючей проволокой на линии фронта. На тех, кто вызверился на женщинах, стариках и детях, в скотных вагонах угоняя их в рабство, как сотни лет назад. Сегодня у него нет бомб, сегодня в его планшете пакет. Пакет командованию окруженной, задыхающейся от голода, истекающей кровью ран, захлебывающейся в растаявших весенних болотах, но не сдавшейся армии. А в этом пакете, быть может, спасение десятков тысяч судеб солдат, его ровесников, его одноклассников, однокурсников и теперь его однополчан. Каждый раз, вылетая через линию фронта в кольцо окруженной Армии, он думал о них. Думал о тех, кто внизу в кромешной темноте заболоченного леса, быть может, с последней надеждой в гаснущих от потери крови глазах слышит робкий гул мотора его самолета и надеется на его помощь. О тех, кто ежеминутно погибает от разрывов даже шальных снарядов, падающих в скучившиеся вдоль вязких от грязи дорог госпитальные и тыловые колонны. Он летел и думал о том, что должен долететь, должен хоть чем-то помочь тем внизу. И мысли эти не давали ему спокойно наслаждаться полетом, красотой и загадочностью ночного звездного неба. Потому что это была война. Внизу на заболоченной поляне, прозванной здесь «госпитальной», усталый врач тихо отошел от недавно принесенных и поставленных на краю этой поляны рядов носилок.

Там, тихо глядя в небо и светясь словно святыми ликами, восково-бледными лицами, лежали раненные, вынесенные с участка последнего прорыва. Тускло рубиновым огнем мерцали в свете луны звездочки на шапках и пилотках. Лихорадочно блестели глубоко ввалившиеся глаза, и от этого лица еще больше походили на иконописные лики. Врач, лечивший раненых еще в ту, Первую войну, обернулся, увидел провожающие его взгляды и подумал: «А ведь они Святые. Такие муки приняли за народ свой и други своя». И как детям Господа он ничем не может уже помочь, только проводить их в Вечность. Он даже страдания их облегчить не может, потому что окруженная армия использовала все медикаменты и даже бинты, затертые до дыр серые стираные тряпки, уже не достать.

А несколько пар глаз лежащих на мокрой земле солдат провожали, как будто ведя в темноте и поддерживая в небесной пустоте невидимый на фоне черного неба, лишь слышный по такому знакомому стрекоту, маленький самолетик и молодого парня в его кабине. И ворочалась, и оживала, шевелясь во тьме, вся поляна, и взгляды глаз устремлялись в небо, ориентируясь на тихий звук, и когда один взгляд угасал, впадая в подаренное болью беспамятство, или останавливался навеки, застекленев со звездами навсегда, его подхватывали другие, вырвавшиеся из горячечного бреда глаза, и вели, прочерчивая над лесом невидимую дорогу.

Они на пороге смерти как будто чувствовали, как там, за кромкой леса, дрогнули и задрались в небо, хищно принюхиваясь, стволы зенитки. Они, ведомые черным взглядом из-под козырька чужой каски, всматривались в звездное небо, жадно ловя вспышки выхлопов. Оскаленный рот, ломающаяся в оскале надменная улыбка, ставшая от напряжения вязкой слюна блестит на белых зубах. Вспотевшие руки на валиках наводки по сантиметру доводят стволы, продолжая траекторию полета самолета и в нетерпении готовящиеся прервать человеческую жизнь. Жизнь чьего-то отца, сына, деда, прадеда. Жизнь человека, мечтавшего о серебристом самолете в лазурном небе. Рык орудийных стволов, яркая вспышка пламени, осветившая лес внизу, кислый запах горелого пороха, звон сыплющихся стреляных гильз на станине орудия. Пунктирная ниточка трассеров снарядов и вспышка над лесом. А в этой вспышке разорванный, мечущийся в пламени человек… Стон на темной поляне. Разом остекленевшие навсегда десятки глаз. Оборванные жизни, надежды, мечты. И с этим стоном обвалившаяся на умирающих тишина. В этой тишине векового леса груда оплавленных обломков самолета с вплавившимися в алюминий человеческими костями. И радостный хохот вражеского солдата.

А через семьдесят шесть лет на поляне найдут так и лежащих в ряд на истлевших носилках со звездочками на голых черепах тех, кто не предал и не струсил. Они так и будут лежать, глядя уже пустыми глазницами в пасмурное весенние небо. Их вынесут к своим с поля боя. Вынесут и то, что найдут от того, кто мечтал о небе, все то, что осталось от него среди железных обломков машины. Вынесут их правнуки. А в это же время другой их правнук, науськанный кем-то там из вражеских внуков, будет жалеть немецкого зенитчика, может, как раз того, кто убил навечно чью-то мечту о голубом небе.

«Иваны, родства своего не помнящие…» – часто мы слышим в свой адрес, в том числе и из «просвещенной» Европы. А, может, просто кто-то очень хочет, чтобы мы его забыли, это родство? Они там хвастаются своими родословными до десятого колена и родовыми замками своих пращуров, стоящими до сих пор, наверное, не знают, что все свидетельства наших семей сгорели в огне войн и смут, ими на нашу землю принесенными. В оккупированных выжженных деревнях Белоруссии и Украины, Смоленской, Новгородской, Псковской и других областях России. И не осталось от семей зачастую ни следа на планете, ни могильного холмика. Они, наверное, забыли, кто их жег? Кто жег наши музеи и книги, кто отбирал и вывозил тоннами наши картины и произведения искусства? Мы и сами, конечно, во многом виноваты. Мы перед детьми своими виноваты, что мало узнали от дедов и отцов своих. Мало им рассказали. Не донесли, что нельзя жалеть врага, нельзя сострадать убийце, предателю и насильнику, иначе сам станешь соучастником убийства и предательства. Не рассказали мы им о разрушенных мечтах и прерванных полетах, не хватило нам чего-то. Но не должны мы стать для Павших и еще неродившихся «Иванами, родства своего не помнящими», должны очнуться и почувствовать ту дорогу, которая до сих пор прочерчена их последними взглядами, и передать эту невидимую нить в будущее.

ИЛ, солдаты, дети. рассуждения.

Почему они не встретятся

В городах давно уже голый черный асфальт и грязная взвесь из-под колес пролетающих автомобилей, а здесь – снег. Черный, ноздреватый, грязно-серый, как заношенная старая скатерть, которую скоро уберут в стирку и застелят земной стол новой, нежно-зеленой, с цветами и травами. А пока весна рыжими проталинами прошлогодней травы начинает сворачивать зимнюю скатерть с опушек лесов и полян, мы, проваливаясь на подтаявшем насте, бредем вдоль болота к затерянному в лесу «передку» одного из участков Северо-Западного фронта.

Воздух… он здесь прозрачный, его можно пить, потому что он ощущается физически, как вода, он наполнен запахами прелой травы, болотного мха, сосен и елей. Запах табака здесь разносится, наверное, на километры, обозначая присутствие человека. Я сижу на поваленном дереве и смотрю на высоту. Болото, небольшой песчаный кряж с кривыми, чахлыми елками, а за ним – высотка, небольшая, километра два в диаметре, поросшая лесом, как нос утопающего в болоте человека, вынырнувшего из трясины, пытаясь схватить ноздрями живительный глоток воздуха.

Между нами метров двести. Только что я был там. Там, в окопах и воронках, в ходах сообщения, землянках и блиндажах лежат солдаты, и я их видел. В ржавых касках, раскинув руки, они обнимают в последнем рывке землю и, свернувшись калачиком, как в утробе матери, получив очередь в живот, они остались в утробе земли. Я был там, я их видел, их много, очень много. Глядя на высоту, я вижу, как грибами из траншей торчат их каски. Мне кажется, я вижу, как поднимается дым самокруток над траншеями, они беззвучно говорят и смеются над какими-то своими шутками, как рассыпанными иглами блестят вдоль бруствера штыки винтовок. Встали… рывок… вот пятеро пулеметчиков выбежали на кряж с левого фланга, раскинули сошки «дегтярей» и кинжальным огнем в упор со ста метров ударили по немецкой траншее на другой, противоположной стороне. Их нашли раньше, несколько лет назад. Пять пулеметчиков на песчаном кряже, разорванные немецкими минами. С правого флага, блестя иголками штыков, молча, цепью – пехота… рывок… траншея… черные пятна…а шинели убитых на склоне солдат похожи на крылья странной неведомой птицы.

Я их видел. Они дошли до немецкой траншеи и в ней остались. Их нашли, и я могу Вам рассказать о них, я могу представить, глядя на зазубренный край ржавой солдатской лопаты, как они рубились в рукопашной с врагом. Как потом, отбив у врага этот кряж и подножье высоты, хоронили товарищей, как готовились отбивать немецкую контратаку, укладывая на бруствер противотанковые гранаты. Я видел их, положенные их руками, я дышал с ними одним воздухом, потому я могу представить, как они умирали, разрываемые снарядами и минами, сползая, раскинув руки по стенкам окопов, с немецким железом в груди. Я хочу почувствовать ту боль, которую чувствовали они, и я пытаюсь это сделать здесь, в тишине, у подножья высоты, потому что хочу остаться или стать человеком. Я могу представить, как в болото падал объятый пламенем штурмовик, как метался, пытаясь отстегнуть ремни, в горящей кабине молодой парень. Мы можем это представить, потому что мы рубились к месту его гибели под дождем на вездеходе четыре часа. Мы видели реки, ручьи и болота, над которыми он воевал и за которые он погиб. Мы выворачивали из болота его грозную боевую машину. Мы – взрослые мужики – стояли у его кабины, видели эту мощь Советской брони и представляли ее, объятую пламенем, несущуюся с неба.

А я стоял и думал, какой восторг, именно щенячий восторг, я бы испытал, попав сюда в свои 14 лет. Я помню, как я хотел хоть одним пальцем прикоснуться к проржавевшей винтовке за витриной музея. Именно к проржавевшей, к той, где была надпись «Найдена на полях сражений». Мне казалось, что только она настоящая, ведь ее точно держал в руках солдат той войны. Но не увидят дети ни высоты, где до сих пор в туманной дымке дождя мелькают над бруствером солдатские каски, ни грозную машину Ил, своим бронекорпусом возвышающуюся, как скала или памятник погибшему экипажу над болотом. Не вдохнут влажный, морозный воздух с запахом костра, не почувствуют вкус кроваво-красной брусники, не увидят то, что видели в последние минуты жизни их прадеды, не увидят красоту своей страны. Не выпьют у костра самого вкусного чая из безымянного ручья. Не будут думать о душе, о жизни, о себе и своем месте в этой и другой жизни, глядя на медленно ползущее по поленьям пламя костра.

Почему? А потому, что кто-то решил, что это не нужно, опасно и вредно. Потому что кто-то, сидя в кабинетах различной высоты и значимости, так решил. Потому что педагог с сорокалетним стажем, воспитавший целые поколения граждан этой страны, сказала мне: «Я больше не могу!!!». Не может, потому что ей не дают! Потому что вместо помощи и содействия – стена безразличия и безответственности. Потому что, лучше ничего не делать, чем, не дай Бог, ошибиться! Потому что лучше заменить запах костра бездушным светом монитора. Ведь так безопасней, нет, не для детей, а для себя – взрослого, красивого, успешного, находящегося на пике карьеры. Потерять все это из-за какой-то «сумасшедшей» тетки, которая тащит детей в какой-то дикий лес. Ведь проще для отчета вывести их на митинг у памятника и сказать красивую речь, показать военное кино, а кому надо – тот оценит «мудрость» руководителя и безопасность «патриотического» мероприятия.

Только вырастет что? Аморфное нечто, не знающее ни Родины, ни могил дедов своих. А куда пойдет это нечто? И хотят ли они быть этими аморфными амебами?

Ведь тому, кто толкает людей на преступления и бунт, не нужны согласования и СанПины, он просто выведет пацанов и девчонок на площади, загадив им мозги за заморские деньги, одурманив громкими лозунгами. Бросит их в топку бунта ради своей выгоды, и не сможем мы уже рассказать правду об истории своей страны, потому что не станет уже нас. Потому что из-за трусости сотен человек, тысячи, десятки, а, может, сотни тысяч не увидят солдат на пригорке и не узнают об их славе, не почувствуют той боли, не осознают величия их подвига.

Вы, решающие за них, что им нужно, вспомните, что Вас поставили на посты и рассадили по кабинетам, чтобы помогать нам, «сумасшедшим», везти их на встречу с Великим прошлым. Я очень хочу, чтобы лежащий в болоте грозный Ил, хранящий в себе душу молодого пилота, почувствовал на своем исковерканном вражеским снарядом борту тепло детской ладошки, с трепетом прикасающейся к его разорванным стальным листам, чтобы в болотном оконце отражались восторженные ребячьи глаза. Чтобы у костра на меня смотрели не только мудрые, избитые жизнью, все в ней видевшие глаза взрослых людей, но и задумчивые, теплые своей невинностью детские, светлые и пытливые взгляды с играющим в них пламенем костра! Чтобы на болотном кряже встретились наконец солдаты и правнуки!

Исчезнувшие

Как приходит весна в наш обычный лес? Ну, конечно, зеленеет трава, появляется листва, первые цветы. А внешне ты видишь, как единственная в лесу зелень елей и сосен исчезает, сливаясь с общей зеленью леса, как пропадают ярко зеленые, даже зимой, пятна изумрудного болотного мха, вливаясь в общий ковер лесного, зеленого покрывала травы. И солнце… Солнце совсем другое, с зеленоватым отливом пробивается через маленькие листочки, разгоняя из самых дебрей засевшую там зимнюю тьму. Тьма забивается под выворотни корней, где местами еще лежит снег и как причудливый темный старик, сгорбившись, прячется там.

Мы чавкаем по заболоченной опушке леса в его сердце, обходя пока еще заметные зеленные, моховые, болотные окна. Мы, ребята – поисковики из отряда «Богатырь», и пацаны – солдатики из поискового батальона. Мы идем к месту трагедии, месту гибели боевой машины – самолета МиГ-3. Лес, наваленные дебри, черная вода в воронках, как вставшие на дыбы, огромные пауки, корни цепляют своими кривыми лапами-ветками за камуфлированные куртки – это здесь родное, это отсюда. Как инородное тело в этом царстве дерева, солнца и травы разорванный кусок дюралюминиевого крыла. Обгорелая, искореженная стойка шасси, раскиданные вокруг длинной глубокой борозды фрагменты кабины – органов управления. Здесь нас ждут еще одна тайна и еще одна судьба. Три дня работы, писк металлодетекторов, скрежет лопат о железо погибшей машины, лес превратился в плац для построения и постановки задач, в столовую под зеленой крышей для скорого перекуса, в место, где можно за скорым перекуром подумать, привалившись уставшей спиной к пахучему шершавому стволу ели. Растет на площадке гора исковерканного железа. Вот принесли отломленный кусок нижней части лопасти винта самолета – место запомнить, здесь, скорее всего, машина первый раз коснулась земли, лопасть и отбило. Слом в этом месте говорит о том, что двигатель, по всей видимости, работал, и это была не вынужденная посадка. Вот вырванный с корнем из тела ствол пулемета УБ, в ста метрах – рваные части патронного ящика от него. Бортовой комплект инструментов разбросан в радиусе двадцати метров, плоскогубцы завернуло узлом. На каждом шагу капли оплавившегося, как страшный дождь вечности, дюраль. Осколки остекления фонаря попадаются вместе с толстыми кусками частей блока двигателя, клапаны, поршни и шатуны опадали здесь страшным железным дождем…

Главное – два технологических лючка с серийным номером, согнутых страшным взрывом, но сохранившим нежнобирюзовую, небесную окраску того военного неба с грязными разводами зенитных снарядов. Их нашли опытные ребята – поисковики из «Богатыря», а сигнальный пистолет-ракетницу с вырванным куском ствола – совсем молодой солдатик из батальона. Так вместе день за днем мы восстанавливаем картину этого боя. В разных концах страны специалисты авиапоиска уже склонились над записями и сканами документов, как на икону смотрят в ночи после тяжелого трудового дня, щуря глаза, в экран монитора, отгоняя сон десятой за сегодня чашкой кофе. Им, наверное, еще сложнее. Тишина… мой рабочий день закончен. Взревев вдалеке дизелями, «УРАЛы» увезли пацанов в казармы, стих шелест шагов поисковиков, а я посижу. Есть о чем подумать.

Когда в лес опустилась тишина и из-под трухлявых пней стали выползать, почувствовав близящийся закат, рваные тени, прямо из ярко-красного шара заходящего солнца, надрывно ревя дымящим двигателем, появился самолет. Кренясь на правую плоскость, вместе с дымом разбрызгивая кипящее черное масло, он пытается выровняться, фонарь кабины закрыт, пламя, вырываясь из двигателя, начинает лизать правую плоскость, брызжущий из пробитых крыльевых баков бензин вспыхивает ярко-оранжевым протуберанцем. Это уже не самолет, это второе, отделившееся от большого, заходящего, малое солнце. В диком реве двигателя уже слышны хруст и визг разрушающихся без вытекшего масла редукторов и подшипников. Грязно-красный от копоти кок винта дернулся, клюнув к земле… Адский удар!!! Из последних сил ревет двигатель, свистит обломившаяся лопасть, ощущение, что это прямо над ухом… Сворачивающиеся в штопор лопасти винтов – земля брызгами из-под горящих капотов двигателя. Рев огня, человека, адового зверя войны??? Еще удар, взрыв, яркая вспышка, свист разлетающихся в диком хороводе шестеренок, шатунов, поршней и цилиндров. Огненный гриб, наполненный запахом сотен литров мгновенно сгорающего высокооктанового бензина и еще чего-то, может быть, человеческой плоти, и тишина… лишь шелестят, падая, мелкие капли оплавленного алюминия, вечного дождя памяти. И здесь тишина, только испарина на вдруг вспотевшем лбу, и четко ощущается врезающийся в спину шершавый ствол смолистой ели.

Кукушка, кому она кукует здесь годы? Мне сколько еще дышать, чувствовать, видеть и слышать? Или для них отсчитывает годы тишины, или сколько ее еще осталось? Когда они умерли? Все, кто остался в этом лесу? Тогда или когда ушли последние, кто их ждал дома, любил и смотрел с каждым годом все больше слепнувшими глазами в маленькое окно давно нечиненной хаты? Или когда ярко белела фата на голове недождавшейся невесты? Или когда дети, ни разу не видевшие отца, уходили за горизонт, а внуки несли в мусорный контейнер или на барахолку альбом с их старыми фотографиями и желтыми треугольничками коротких, фронтовых писем? Когда? Дольше всего они жили в сердцах матерей, ждавших до гробовой доски, и уходили вместе с ними в небытие безвестия уже навсегда. Они сейчас здесь, рядом смотрят на яркий шар огненного заходящего солнца, на начинающие зеленеть ветви деревьев. Они здесь всегда…

Но мы можем их вернуть, вернуть тем, кто хочет знать, кто хочет гордиться и передать эту гордость за них дальше, передать следующим. Они есть, их немного, но становится все больше. Это пока не «алмазная жила» из живых молодых глаз, а пока редкие самородки, но от нас зависит, сохранят ли они для своих детей эту память. Или мы так и уйдем с ней за горизонт, навсегда превратив их всех в бесформенные тени, прячущиеся в мраке лесного бурелома, где будет место и нам, ненужным и забытым.

ЭТО их дорога в вечную память, не в слова о вечной памяти, а в память, в головы и сердца своих потомков, потому что только в душах и сердцах молодых можно жить вечно. Не в граните камней и бетоне обелисков, а только в душах живых людей, живущих благодаря той жертве и помнящих о ней, остальное – фарс и камень. Он не живой без вечного огня, почетного караула и горы живых цветов ежедневно, а не только 9 Мая. А наша задача и роль – в их, Исчезнувших в огненных облаках жизнях, чтобы несли туда алые цветы молодые сердца. Подумайте… а нам чавкать дальше? И, может, рядом, на болотной тропке меня когда-нибудь сменит и Ваш сын, а, может, он успеет пройти со мной и с Вами вместе, и я расскажу ему про огненный шар МиГа.

Как страшно умирать!

Москва. Вечерние пробки на выезд, люди, спешащие попасть в свои дома, отдохнуть, забыться перед экраном, брызжущим негативом или приторным, ниже пояса пошлым юмором, погрузиться в виртуальный мир компьютерных игр, став властителем вселенной или брутальным супергероем, чтобы хоть на время почувствовать себя настоящим человеком. А мы пробираемся на выезд, чтобы покинуть город, мы едем на встречу с Настоящим человеком. Наш защитного цвета УАЗик «буханка» в столичных пробках выглядит как простой пехотный солдат Ваня на придворном балу среди лощеных, породистых гвардейских офицеров. Блестящие иномарки с опаской брезгливо расступаются перед нами. Леха Буравлев со спокойствием и достоинством сфинкса с высоты лифтованного кузова презрительно взирает на элитных водителей, пробираясь в потоке на выезд. Вперед, вперед, туда – к жизни, реке, лесу, людям – от экранов, гаджетов, склок, безразличия и черствости. Вырываемся на трассу, напряжение потока спадает. Все реже желтыми, причудливо искривленными в мокром стекле кометами проносятся мимо огни фар от встречных машин. Ночь. Мерное покачивание УАЗика на хорошем асфальте убаюкивает, и приходит спасительный сон, как саваном отгораживая от проблем и забот.

26 февраля 1942 года искрящаяся в солнечных лучах белым снегом укатанная полоса фронтового аэродрома, рев авиационных двигателей и деловая суета механиков, снаряжающих в бой грозные боевые машины. Смеющиеся красивые молодые парни в летных комбинезонах, собачьих унтах, теплых меховых шлемофонах, с летными очками-консервами, будто сошли с агитационных плакатов «Сталинские соколы». Хлопок – в высь взлетает красная ракета, и звено ЛаГГов, поднимая снежную поземку, уносится в голубую высь. Покрытая девственно белым снегом, земля, линия горизонта соединяет невозможное, две стихии – землю и небо, стирая границы между белым и голубым. Там впереди они едины. Молодой летчик с любопытством осматривает землю и чистое небо, сердце наполнено восторгом полета и всесилия человека, в 20 лет покорившего небо. Вперед, вперед к подвигу. Вперед, туда, где враг марает крестами своих крыльев наше голубое небо, туда, где гусеницы их танков рвут белый покров снега с нашей земли, превращая его в черно-кровавое месиво, замешанное на крови наших солдат. Он ведет свой самолет туда, вперед, где на реке Ловать немцы пытаются прорвать нашу оборону. Он всесилен, он не боится смерти, потому что ему 20 лет.

Вот белое покрывало земли начинает пестреть черными кляксами воронок, прерывистыми пунктирами траншей и точками артиллерийских и минометных позиций. Вот голубое небо рвут и пачкают кляксы зенитных разрывов, в сердце кипят ненависть и жажда мести за поруганную землю. Лицо пилота становится сосредоточенным, он сгибается в чашке сидения, пытаясь слиться с боевой машиной, стать с ней одним целым. Впереди цель – река Ловать и ненавистные немецкие самолеты. Что может противопоставить им он, сержант, имеющий десяток часов налета? Им, прошедшим и покорившим всю Европу? Им, увешанным крестами «рыцарям», между делом расстреливающим остатки боекомплекта по колоннам беженцев, женщин и детей? Немного или все! Ненависть! Ненависть и жажду мести! Бой. Все смешалось – крылья, винты, рев моторов, треск очередей пушек и пулеметов. Небо смешалось с землей, поменялось местами в еще непридуманных фигурах высшего пилотажа. Свои, чужие, темень в глазах и удар – один, второй. Дым в кабине. Забрызганный маслом из пробитого двигателя козырек фонаря, пламя, лижущее удлиненный капот ЛаГГа и подбирающееся к кабине. Лихорадочный взгляд на землю, и как вспышка в затуманенном боем мозгу: «Жииииить». Жить, чтобы что-то успеть, полюбить, родить, воспитать сына, дочь, работать, строить страну, сажать красивые сады. Мама, а как же она??? МАМА… ЖИИИИИТЬ. Вот на реке, скованной льдом, как родной аэродром прямой участок… Туда, скорее туда. Туда, чтобы жить… Пламя пожирает деревянный самолет, затрещала горящая шерсть на унтах, как гигантская сковорода раскалилось пилотское кресло, значит, пламя уже снизу и сгорел парашют. Значит, только вниз, только на реку, только вместе с машиной. ЖИИИИИТЬ!!! Нельзя… Нечестно умирать в огне в двадцать лет!!!!! ЖИИИИТЬ – шепчут лопающиеся от бензинового пламени нецелованные мальчишечьи губы… ЖИИИИИТЬ – бьется в затухающем от боли сознании единственная мысль. И как дар Божий, как избавление от мук – темнота. Руки в горящих перчатках отпускают ручку управления, объятый пламенем самолет бессильно клюет носом, мощный трехлопастной винт разбивает толщу февральского льда. Удар, взрыв, шипение гаснущего пламени и третья, черная стихия воды, поглощает истерзанную машину и человеческое тело. А смерть освобождает душу, и тишина…

Передо мной через семьдесят пять лет тот винт, уже покрывшийся ракушками и проржавевший, но сохранивший на своих исковерканных лопастях следы того страшного удара и копоть того пламени. Надо мной – чистое, голубое, без единого облачка небо, не измазанное пятнами зенитных разрывов, а подо мной – чистый, без воронок и следов пламени, белоснежный лед реки Ловать. Мои друзья склонились над обгоревшими останками навеки двадцатилетнего сержанта Дмитрия Павловича Малькова и исковерканными обломками его ЛаГГа… Он прилетел. Через 75 лет, но прилетел. Алексей, житель деревни Черенчицы Старорусского района Новгородской области, показал Саше Морзунову, где лежит в реке самолет. Ребята из Новгородского клуба дайверов на дне нашли обломки машины. Валентин нашел в архиве документы пилота. Серега Степанов, Мишка, Славик, дядя Витя, Люба неделю на ветру и морозе со льда поднимали его обгоревшее тело из реки. Мы помогли ему долететь. А когда мы закончили, Серега Степанов, взрослый мужик, ветеран Мясного бора, поднявший, наверное, тысячи бойцов, ночью истошно кричал на весь старенький деревенский дом, ставший нам приютом на эти дни: «Гооорююю, гоооорюююю!!!»

Мы все горели вместе с Димой Мальковым, мы горели с ним неделю, вынимая из черной воды его оплавившееся в алюминиевые слитки сидение, черные, до сих пор пачкающиеся копотью пряжки парашюта. Мы чувствовали, что он хотел нам сказать. Как страшно умирать в двадцать лет, как страшно сгорать заживо в самолете… как страшно ничего не успеть в жизни, ничего и все! Успеть умереть за свою страну, умереть страшной смертью и кануть в безвестие. Если бы все, слышите, все граждане нашей страны горели бы вместе с Димой Мальковым, то не было бы в стране столько равнодушных и пустых людей, и больше никогда не сгорали бы заживо наши парни, защищая нашу землю и наше небо. Помните, очень страшно умирать в двадцать лет, мне это передал сержант Дмитрий Павлович Мальков, сгоревший заживо в своем самолете 26 февраля 1942 года у тихой Новгородской деревни Черенчицы. И вы, умудренные жизнью и опытом дяди и тети, с непониманием, а иногда брезгливостью смотрящие на наш замызганный УАЗик из салонов своих крутых авто, подумайте, а что я сделал, чтобы мой сын не горел заживо за штурвалом боевого самолета или рычагами танка? Ведь они, наши дети, могут оказаться лучше нас и по-настоящему любить свою землю. И им, не дай Бог, придется сесть в боевые машины, чтобы исправлять наши с Вами ошибки. Потому что любая новая война начинается, когда забываются итоги предыдущей. Когда люди становятся черствыми и равнодушными к чужой боли, к своей Земле, к своим предкам.

Справка:

Сержант Мальков Дмитрий Павлович, 1920 года рождения, уроженец д. Анциферово Кольчугинского района Ивановской области. Он пропал без вести 26.02.1942 на Северо-Западном фронте.

Согласно архивным данным его ЛаГГ-3 входил в состав 416 ИАП и был сбит в воздушном бою 26 февраля 1942 года. По документальным свидетельствам самолет упал под лед, на поверхности остались осколки, и извлечь его из воды было невозможно.

Экспедиция по подъему самолета, обнаруженного ПО «Находка» экспедиции «Долина» памяти Н. И. Орлова, проходила в феврале 2017 года в Старорусском районе Новгородской области.

31 мая 2017 года на военно-мемориальном кладбище Ярославля был с почестями похоронен Дмитрий Павлович Мальков. Его провожали в последний путь его родственники – семья племянницы Натальи Евгеньевны, поисковики, юношеские патриотические клубы, кадеты, жители области и много-много неравнодушных людей, кто ждал героя. Родственники нашлись благодаря сюжетам с места подъема боевой машины Дмитрия Павловича Малькова.

После публикации рассказа в социальных сетях наш друг и коллега, чистый и светлый человек из Украины, Александр Пятаченко написал стихотворение о летчике Дмитрии Павловиче Малькове.

О летчике Дмитрии Малькове

Кровь героев на железе

Утро. Голубое-голубое, как бесконечность, небо… Звенящая тишина, в которой слышно, как ветер играет опавшими листьями. Все спят в машинах и палатках; даже сон здесь глубокий и спокойный, как будто охраняет его кто-то. Мы одни на километры, даже звери дикие сюда не заходят.

А мне не спится. С тех пор, как стал описывать, что происходит и что я чувствую в экспедициях, как будто толкает кто, выталкивает из палатки именно в те моменты, в которые совсем все по-другому. Почему? Ведь я 16 лет в экспедициях не писал, думал – да, но как-то все в себе, как-то больше анализировал, на себя примерял, думал, но по-другому, как-то даже объяснить не смогу сейчас.

На сайтах, где обсуждались мои записки, я обнаружил мнение, что поисковики – это как язычники, поклоняющиеся своим богам и психически не совсем здоровые люди, говорящие с мертвыми. Может, и так. Но ведь все православные, в таком случае, говорят с мертвыми: с Христом, с Божьей Матерью, с другими святыми. А павшие на этой войне, наши, мои святые, и мы говорим с ними, пусть это и выглядит не совсем нормально, но это – мое, наше, а нас немало.

А плохо это или хорошо – кто знает? Бог рассудит.

Я сижу у залитой водой огромной ямы, где лежит экипаж самолета ПЕ-2, погибший в сентябре 1942 года. Здесь сейчас тишина, а тогда в километре отсюда проходила передовая, где каждую секунду в небо возносились души, где за каждую травинку этой земли лилась кровь моих предков.

В Калужской области немецкий журналист, когда мы привезли его на бывшую передовую, час по болотам, на военном «Урале», в такую же звенящую тишину и, по его меркам, наверное, конец света, спросил: «А за что здесь воевали? Кому нужно это болото?» Мне нужно… Нужно моему деду и миллионам его товарищей, это наше болото, и мы готовы за него умереть, а вот ВАМ оно зачем нужно было – я не знаю. Готовы ли были ВАШИ деды умирать за это… А мы и сейчас готовы!

Высоко в голубом небе, оставляя инверсионный след, летит самолет, быть может, за его штурвалом летит внук или правнук кого-то из тех парней, кто управлял этой машиной, которая, разметанная в куски, лежит в яме у моих ног, чей прах стал нашей землей, отдав ей душу и тело. Хотя, скорее всего, они были молоды и не успели ничего в этой жизни, кроме как отдать её за будущее.

Работы начали четыре дня назад. На окраине деревни Дешевки Ржевского района ребята из отряда «Памяти 29 Армии» обнаружили усыпанную дюралевыми обломками яму. Очистили от валежника, поставили лагерь, начали работать. Обгоревшая стойка шасси, загнутый в узел курсовой пулемет, пулемет ШКАС штурмана с прилипшим к нему конскими волосами из набивки сиденья, ни одного патрона – все расстреляно в бою, фрагмент бронеспинки сиденья пилота, и всюду куски алюминиевой обшивки, деталей и агрегатов самолета. Фрагмент руля высоты нашли за сто метров от места падения.

Огненный смерч, чистилище – вот, что здесь было. Куски обшивки во многих местах имеют пулевые пробоины, значит, самолёт вёл бой, так высоко в голубом небе он сражался, сражался до последнего патрона, насмерть, и погиб, погиб здесь, внизу, обнявшись с землей и став частью этой земли.

Обычно места вчерашних страшных сражений сейчас хранят звенящую тишину, как бы отдыхая от того, что было тогда, замерев от ужаса и боясь нарушить эту тишину. Даже мы тут работаем почти в тишине, даже приезжающие журналисты снижают тон, когда видят искореженные адской силой груды железа.

Знаете, для меня каждый кусочек этого искореженного железа – объект национальной гордости, материальное подтверждение мужества и стойкости моих предков. Ведь считаются же бесценными куски кольчуги, найденные на Куликовом поле? А здесь доспехи богатырей последней войны. Плохо, что сейчас не все понимают бесценность этих вещей: как нравственнодуховную, так и материальную. Потому и тащат в лом, режут сварками, уничтожают безжалостно, а через несколько сотен лет наши потомки будут днями с кисточкой стоять на коленях в раскопе, чтобы достать частичку разорванного алюминиевого корпуса. А вы уничтожаете, уничтожаете, хотя еще не успела стереться кровь героев с этого железа…

Так почему мы такие бездушные и неблагодарные? Почему материальное в нас выше духовного? Может, потому, что того, кто духовней нас, мы считаем ненормальным? Может, потому, что отдающий дань памяти и уважения павшим, возвращающий им имена и семьям их павших героев, считается у нас психически нездоровым маргиналом со своей верой и субкультурой?

Нет, вера у нас одна, и культура общая. Память разная.

Работали весь день, вытащили все крупные детали, обошли с приборами весь периметр, собрали горы рваного дюраля, вытащили оба двигателя, есть номера!!! Теперь установим номер самолета, и можно будет говорить о судьбе экипажа, а пока разорванные трубопроводы, куски обшивки, обгоревшие шпангоуты и технологические лючки – это все, что осталось от некогда грозной машины, огненной кометой врезавшейся здесь в землю.

Мы делаем это просто потому, что не хотим, чтобы это когда-либо повторилось здесь, на нашей земле.

Хочу, чтобы тут стоял этот тихий забытый дикий лес, хочу приехать сюда, посидеть в тишине, вспомнить всех, кто отправился отсюда туда, на небеса, в бесконечную голубую даль, и смотрит оттуда за нами. И вы подумайте и вспомните, что они смотрят на нас! Не разочаруйте их, будьте достойны их памяти и достойны самих себя, своей страны.

Небо

В своих заметках я часто вспоминаю и описываю голубое, синее, чистое небо. Такое небо для меня и для многих – символ мира, спокойствия, символ чистоты, добра и благоденствия. Люди счастливы под голубым небом, даже самое плохое настроение улучшается, когда ты смотришь на бездонную голубизну неба. Проблемы отступают, человек понимает, насколько он счастлив на этой прекрасной мирной Земле. Где-то там в вышине этого голубого неба скрывается что-то большее, что-то Великое и непостижимое. Если отбросить материальное, там в вышине голубого неба – Вера, Господь и Ангелы. Наши Ангелы-хранители. 70 лет назад даже голубое небо несло смерть, оно было страшным и опасным, а Ангелы-хранители имели плоть и кровь! Их крылья были стальными и на них были красные звезды. Именно они, пилоты Великой Отечественной, наши Ангелы Страшной войны. Именно их совсем не бессмертные тела рвали пули, осколки и шрапнель зенитных снарядов, именно они падали с небес, уткнувшись пробитой головой в приборную панель и навалившись на ручку управления самолетом, именно они своими телами, идя в лобовую атаку или тараня вражеский бомбардировщик, защищали это голубое небо. Да, это Ангелы, Ангелы той войны.

Я смотрю на фотографию, с которой на меня глядит молодой парень в летной гимнастерке старшего лейтенанта с орденом Красного Знамени, с мужественным лицом киноактера и глубоким пронзающим до самых недр души взглядом. Он что-то знает обо мне, больше, чем знаю я сам, он что-то знает о жизни, больше, чем знаем, наверное, мы все, и ему навечно 24 года. Он Ангел! Ангел, защитивший и вернувший нам голубое небо.

Его имя Александр Кузьмич Большаков. 23 августа 1942 года он закрыл собой это голубое небо и пропал, пропал ровно на 74 года, свечкой вонзившись в заболоченную опушку Ржевского леса, оставив на Земле лишь небольшую воронку и пару ничего не говорящих стороннему человеку алюминиевых обломков своей краснозвёздной машины. И еще он оставил навсегда ждущую у окна маму, маму, для которой бумажка с казенной фразой «Не вернулся с боевого задания» ничего не значит, маму, которая, глядя на звездное небо, наверное, не раз думала, что где-то там среди звезд летит и ее Саша, ее вихрастый, такой взрослый Сашенька. Ее Саша в 1941 году защищал небо Москвы в те самые страшные для столицы дни, когда полчища «освободителей» рвались в святая святых России – ее сердце. Когда стаи их стервятников сыпали бомбы на женщин, детей и стариков, именно он стряхивал их с нашего голубого неба, уничтожив над Москвой четыре вражеских самолета с хвалеными асами люфтваффе, увешанными крестами. Он в 1942 году оказался подо Ржевом и здесь в своем последнем бою уничтожил еще три вражеских самолета, спас своего товарища и пропал, пропал, сорвавшись с неба. За этот последний бой Александра Большакова представили к награждению высшей наградой СССР – ордену Ленина, но казенная формулировка «не вернулся с боевого задания», что для лётчика значит – пропал без вести, не позволила кому-то там в штабе наградить его, пусть уже и посмертно.

Передо мной его фото! Для поисковика редкость видеть глаза человека до того, как его тело обнаружено, сначала мы находим героя, устанавливаем его имя, и, если находятся родственники, мы видим лица. Это потом тебя догоняют глаза найденных и уже похороненных солдат, они смотрят тебе уже как бы в след, молча благодаря своими взглядами за проделанную работу. С Большаковым вышло наоборот. В его судьбе много символов и знаков, кто-то скажет «стечение обстоятельств», может и так. Но мы верим в судьбу.

Двое местных ребят, увидев по телевидению сюжет о работе лагеря «Калининский фронт», нашли телефон и вышли на нас, показав на заболоченной опушке неприметную ямку, рядом с которой они нашли несколько кусков алюминия. Яма совсем не была похожа на место гибели боевой машины – ни размерами, ни количеством обломков. Но среди этих мелких фрагментов оказался один с номером машины. Ночь работы наших друзей со всей страны, обсуждений и споров, за что я еще раз хочу послать земной поклон Александру Морзунову, и передо мной фото красивого молодого парня, имя – Александр Кузьмич Большаков и история шагнувшего в бессмертие и безвестие героя! Потом были четыре дня ужасно тяжелой работы, борьбы с природой, водой, песком, грязью. Работы, где самоотверженно со смертью и ее попутчиком безвестием боролись ребята со всей страны, и передо мной он, летчик – Ангел Саша Большаков. Он был в той же гимнастерке, что и на фотографии, я держал в руках, как самое драгоценное в мире, останки его тела в изорванном, пропитанном вылившимся из разорванных баков бензином летном комбинезоне и видел его глаза. Глаза, смотревшие на меня оттуда из 1942 года.

Он был убит в небе, телом навалившись на штурвал, он камнем упал с голубого неба, вертикально войдя в землю. Потому и была такой маленькой ямка, потому и не было вокруг нее фрагментов машины, все скрыла заболоченная опушка, желая навсегда стереть следы этого подвига и этой трагедии. Его нашли 23 августа 2016 года, а в кармане его гимнастерки лежали талоны на питание, где был оторван завтрак 23 августа 1942 года. Ровно 74 года. Мы провожали их 23 августа. 241-го человека торжественно строем на руках несли их правнуки, я как руководитель процедуры торжественного прощания не должен нести урны с прахом, но вдруг увидел, как молодой паренек пошатнулся, вставая на колено, повело от жары и напряжения, я подхватил его и урну с прахом, и на меня опять взглянули глубокие глаза Саши Большакова. Я нес его, провожал в последний путь и знал, что должен рассказать о нем и о голубом небе.

Мы ищем его родственников, но не знаю, найдем ли. Мама, которая записана в его документах, уже давно, наверное, ждет его там, а был ли еще кто-то, не знаю. Но у него теперь есть семья, его семья – МЫ. Вся страна. Мы – те, кто бился за его тело. Мы – те, кто будет хранить о нем память. Вы – те, кто прочитает эти строки и будет помнить о нем. Мы – не родившиеся у него внуки и правнуки! А я никогда не забуду этот взгляд оттуда, из войны! Он навсегда передо мной! У меня теперь есть Ангел, лицо которого я знаю! И еще небо может плакать не только дождем, даже голубое небо может плакать огненными слезами, в которых сгорают тела ангелов с открытыми глубокими глазами. И наш с Вами долг – не допустить того, чтобы они сгорели в безвестности и беспамятьи, и наш с Вами долг – не допустить слез голубого неба, не допустить, чтобы голубое небо над нашими детьми было изгажено шапками черных разрывов и стрелами чужих самолётов. Помните об этом, радуясь голубому небу над Вами.

Поле

Мы все не один раз и в разном контексте слышали выражения: «поле памяти», «поле воинской славы», «ратное поле». Что это? Как оно выглядит? Всем известное Бородинское поле, Прохоровка с красивыми и величественными мемориалами, с дорожками и местами для отдыха, музеями и сувенирными ларьками. Но ведь каждое поле России может быть таковым, и вы, проезжая в автомобиле на дачу или курорт, спеша из пыльных городов на природу, равнодушно осматривая скучный, как вам кажется, пейзаж, не задумываетесь о том, что земля эта ВСЯ, слышите, ВСЯ – ратное поле, поле русской славы и доблести. У меня и моих друзей в памяти сотни таких полей, может, поэтому мы бродим по этой стране, для того чтобы у каждого появилось свое поле памяти, ведь оно и есть у каждого, просто не каждый хочет его найти. Потому что после того, как ты найдешь свое поле, поле, где сражался или погиб твой отец, дед, прадед, оно жжет, выжигает душу, оно требует от тебя быть честным, быть достойным и верным памяти, оно снится и зовёт, зовёт отдать дань памяти ему и тем, кто остался в нем, кто навсегда стал частью этой земли.

500 км позади – звенящая тишина и пыль из-под колес, редкие встречные машины, совсем не такие, как в городах. Здесь еще во всю бегают москвичи и лады – наследие великой, погибшей от руки предателей, страны. Здесь можно попроситься переночевать в любой деревенский дом, объяснив, зачем приехал, и тебя с радостью примут. Здесь не интересно, какой у тебя телефон и сколько на карте денег. Здесь важно, что ты можешь руками и головой. Это и есть настоящая и честная Россия, моя Россия! Здесь меня ждут мои друзья и мои Павшие – те, ради кого мы здесь. Каждый раз мне все тяжелей возвращаться отсюда в город, где улыбка далеко не всегда означает радость, где обещание совсем не гарантирует его выполнения, где любая ложь уже давно считается во благо. Но каждый раз нужно возвращаться, потому что надо работать, пробивать, выбивать, уговаривать, короче, жить!

Я писал о том, что мы, поисковики, счастливые люди, мы почти каждый день прикасаемся к святым мощам наших Святых, тех, кто погиб за Отечество и Други Своя! А как достается это счастье? Окраина деревни Лужно, Демянский район Новгородской области. Поле, ничем не приметное, заросшее травой и обрамленное негустым, молодым лесом. Вы каждые выходные проезжаете мимо сотен таких полей, может, проезжали и мимо этого. Палящее солнце, гнус на поле, озверевшие комары в тени, по полю хаотично, как неприкаянные, со стороны похожие на зомби бродят, а иногда ползают на коленях несколько взрослых мужиков. Это мы – я, Саша Морзунов, Серега Длинный, дядя Витя. Проезжающим туристам не ясно, что здесь происходит, со стороны кажется, что кто-то что-то потерял и все эти люди это очень важное и дорогое ищут. Так, наверное, и есть. Мы ищем самое дорогое, мы ищем память, чью-то потерянную веточку генеалогического древа, часть истории семьи, и для нас это важнее всех сокровищ на свете.

Небольшое углубление на поле, в 50 метрах у дороги, именно сюда 74 года назад упал объятый пламенем советский штурмовик Ил-2. Именно сюда, в гущу немецкой колонны, направил свою машину пока Неизвестный летчик. Что кричал он в объятой пламенем кабине, что думал в последние мгновения своей жизни, камнем падая в гущу врагов, даже на секунду не подумав о парашюте и «почетном» плене. Я, ползая на коленях по полю, вижу это, как вживую – лижущие сапоги и пилотские перчатки языки бензинового пламени, оскаленное обожженное лицо, разрушающийся планер грозной машины, огненную комету смерти с красными звездами на крыльях и фюзеляже, звериный вой сгорающего заживо человека, вой ненависти, боли и ВОЛИ, воли к жизни и бессмертию, в которые он шагнул за доли секунды! Но еще я вижу уже разбегающихся нацистов, расширенные от страха, выпученные в нечеловеческом страхе глаза «победителей», прошагавших торжественным маршем всю Европу. Вижу, как мечутся, растерявшие свой лоск и надменность, офицеры и как они сгорают в очищающем бензиновом пламени справедливого возмездия, которое свершил ценой своей жизни молодой парень! Наш, русский, татарин, белорус или украинец, какая разница, кто он по национальности, НАШ!

И я хочу, чтобы Вы все проезжающие со скучающим взглядом мимо меня, этого поля и сотен других полей, на секунду перестали скучать, жалеть себя, считать свои проблемы и представили это, представили невыносимую боль в горящем теле, закипающие от жара глаза и ненависть, лютую ненависть к тем, кто пришел жечь, насиловать, грабить и убивать, такую ненависть, которая заглушает любую боль, которая погаснет только со смертью, со смертью твоей и твоих врагов, врагов твоей страны! Пусть на секунду, как вспышка, Вы поймёте, сколько таких безымянных героев, чьи кости устилают наши неизвестные поля памяти, ради свободы, мира и любви приняли мучительную смерть! Они все святые, именно поэтому мы на карачках ползаем по полю, собирая святые мощи неизвестного НАШЕГО парня, чтобы Вы смогли задуматься и прикоснуться к его памяти, чтобы поле, принявшее и успокоившее его в своей теплой и прохладной Земле, стало известным всем полем ратной славы, полем памяти о Святом воине!

Мелкие фрагменты вплавленных в потекший от температуры дюраль самолёта косточек, небольшая воронка и пристально наблюдающий за нами парящий в высоте сокол, он как будто смотрит за нами, чтобы не пропустили, чтобы все собрали, он теперь хозяин этого голубого Русского неба, которого нет голубее и свободнее на всем свете, нет любимей и чище для нас, для меня и моих друзей. Я хочу, чтобы и Вы любили его так же, чтобы знали, что где-то там в бездонной синеве рядом с соколом кружит и его душа, чтобы жили так, так хотел и жил НАШ парень – честно и беззаветно, чтобы когда-нибудь и Ваша душа заняла свое место в этом НАШЕМ небе, над этим НАШЕМ полем! Помните и никогда не забывайте о том, чего стоила наша жизнь, старайтесь хоть немного быть честнее и правильнее, живите не ради себя, а ради будущего, ради Голубого неба с парящим соколом для своих детей.

Судьбы-жизни

Судьба – неразумная и непостижимая совокупность всех событий, обстоятельств и поступков, которые в первую очередь влияют на бытие человека, народа и т. п. В русском языке синонимом слова «судьба» является слово «удел» или «суд Божий».

Мы часто говорим о судьбах, говорим о своей судьбе, судьбах знакомых и близких, судьбах давно ушедших предков, судьбах павших. И вряд ли кто-то из нас задумывался над самим определением судьбы.

Начиная этот очерк, я хотел описать в нем судьбы найденных нами людей, описать их глубину, трагичность и Величие. Но вчитавшись в определение понятия «судьба», я понял, что картина будет неполной, если писать об их судьбах. То, что произошло с ними, – это больше чем судьба, глубже, и не знаю, есть ли вообще понятие, подходящее под определение их свершений. Почему? Судьба по определению – несуразное стечение обстоятельств, нерегулируемое и спонтанное.

Передо мной в немецкой траншее лежит молодой парень высокого, выше среднего роста, окоп уже давно зарос гмызником и мхом, бруствер обвалился. Деревню, окраину которой это окоп опоясывал, сожрала еще та война, окрестные деревни уничтожили и дожирают наши безалаберность, бесчувствие, лень и беспамятье. Да, именно наши с Вами – потомков того, кто лежит у моих ног, и его товарищей, цепью лежащих у подножия этой высоты, и сотен тысяч других высот. И я не снимаю с себя ни капли ответственности, не ставлю себя выше Вас, тех, к кому обращаюсь. Я такой же как Вы, я также пытаюсь заработать денег на жизнь, я также живу в городе, потому что заработать тут проще, потому что есть магазины и сервис-центры, банки и банкоматы, и вся моя и Ваша жизнь – это Судьба, т. е. несуразный набор случайностей, или по-русски наш Удел!

А они? А они – Выше!!! Потому что даже здесь, у подножия этой высоты, они оказались Сами! Да, сами, и не стоит мне говорить про приказы и уголовную ответственность за дезертирство – это неправда, они шли Сами защищать свою Родину, они Сами выбирали свою судьбу!!! Или нет, они Сами делали свою жизнь! Сам раненый таранил немецкий бомбардировщик летчик Хорошков. Сам из Московского ПВО ушел на Калининский фронт и погиб, геройски защищая своего товарища, летчик Большаков. Сам, отказавшись стать предателем, в лагере Маутхаузен умер его брат Петр. Сам остался в машине и пытался спасти своего раненного товарища летчик Воробьев. Сами, заметьте, сами! Они решали и выбирали свой пусть и трудный путь сами!

И этот парень выбрал его сам, он сам наполнил свой вещмешок патронами под завязку, потому что он, скорее всего, был вторым номером пулеметного расчета, вот рядом с ним – коробка от дегтяревских дисков, сам взял в руки винтовку и сам, слышите, САМ, шагнул в атаку. Сам, потому что еще как минимум 12 человек тех, которых сейчас поднимают мои товарищи у подножия высоты в заболоченном, мертвом лесу, шагнули вперед и пошли в атаку. Он прошел дальше их всех, он дошёл до этой немецкой траншеи и остался здесь на 74 года, ему досталось сухое, песчаное дно окопа, который он вырвал у врага. Он сам выбрал свой путь и сам на него встал. Сам, чтобы быть честным, сам, чтобы не быть трусом, сам, потому что уважал себя и хотел идти своим путём! Я давно не видел настолько тяжелого и настолько мертвого леса. Огромные разлапистые сосны на высотах и чахлые через одну мертвые осины, в каждой из которых торчат заржавевшие саперные лопаты, на пнях и ветках развешены пробитые осколками и пулями солдатские каски, пулеметные диски, противогазы, полусгнившие ботинки. Осознавая, что каждый из этих предметов сюда принес солдат, и остались они тут, потому что, скорее всего, их хозяин упал лицом с пробитой шрапнелью головой, разорванный миной, подорвавшись на лягушке, получив очередь из немецкого пулемета в живот. Глядя на все это, представляешь и почти физически слышишь гул, грохот взрывов и крики погибающих. Осознаешь количество не вышедших из этого боя, из той, наверное, не единственной атаки. Но теперь в лесу гробовая тишина, кажется, даже природа в память о них объявила вечную минуту молчания.

Здесь, у немецкой траншеи, сидя на поваленном дереве над телом убитого 74 года назад крепкого молодого парня, я понял – у них была жизнь, пусть короткая, пусть полная лишений, тяжелой работы и войны, но своя – яркая, честная! Они сами выбирали свой путь, обусловленный только понятиями чести, дружбы, товарищества и долга, они были свободны в выборе и не полагались на рок! Потому не стоит сетовать над их судьбами и говорить про их удел – это не так! Они ЖИЛИ! А вот у нас – судьбы! Судьбы, обусловленные работой, рамками приличия, граничащего с лицемерием, когда мы говорим то, что от нас хотят слышать или молчим, когда надо остановить самодура и подлеца. Молчим, потому что боимся потерять работу, место, упустить денежный контракт. Утираемся, когда в нас плюют, потому что боимся испортить отношения с важным соседом, молчим и проходим мимо, когда в темной подворотне зовут на помощь. Мы бросаем могилы своих предков, выбирая богатую американскую мечту и бежим покорять столицу в надежде разбогатеть, мы уничтожаем свои леса и озера в жажде наживы, мы хотим стать баловнями судьбы, урвав побольше материальных благ. Так, может, потому и есть наш удел – влачить то существование, которого мы достойны, бросив свои дома и свою малую Родину, не уперевшись рогом, не попытавшись отстроить и восстановить то, что они нам оставили, то, что они отстояли, выбрав самый простой и легкий путь. Может, стоит остановиться, вырваться из оборота летящей судьбы и попробовать строить свою жизнь на своей земле, своими руками созидать что-то, что не стыдно будет оставить своим внукам, что-то большее, чем счета на пластиковых карточках, клетушки в многоэтажных муравейниках. Может, оставить им Память и Землю с рассказом о том, как строить жизнь и не идти на поводу у судьбы. Жить и самим решать, как это делать, как могли это делать Они – наши отцы, деды и прадеды. Я пробую! Попробуйте и Вы!

Таран длинною в 70 лет

Порт Кобона – знает ли кто-нибудь такой порт? Пожалуй, немногие: те, кто увлекается историей, те, кто здесь живет, и еще те, кого спасли ворота этого порта, дав возможность выжить, выбравшись из блокированного немцами Ленинграда и их дети и внуки.

Сейчас это достаточно успешный пригородный коттеджный поселок, где в выходные наплыв гостей, рыбаков и туристов, здесь красивущая природа – Ладога, сосновый бор, чистейший воздух и голубое небо. Сидя на берегу Ладоги и глядя на голубое небо над головой, иногда теряешь границу пространства и не понимаешь, где вода, а где небесная синяя бездна. Тихо, только плеск волн и шелест ветра, мысли. Вот в таких местах хочется сесть и подумать о вечном, о жизни, о бренности бытия, о человеческой жизни и ее сути. И мысли мои часто прерывают какие-то материальные вещи. Простой обыватель никогда не обратил бы на них внимания, но меня они вырывают из состояния благости и бьют по глазам, по мыслям, по душе, как бы говоря: «Рано, нельзя отдыхать, не за этим вы здесь». Я говорю о следах войны, следах той Великой и Проклятой войны, которая до сих пор не дает нам спокойно спать, которая многим неравнодушным снится по ночам, хотя мы и не были на ней. Она в наших душах, она в них так глубоко, наверное, потому что мы до сих пор видим и чувствуем итоги ее смертной жатвы. И все вокруг напоминает о ней, потому что мы идем по ее кровавому следу, не для того чтобы стереть его, а для того чтобы показать его другим. Тем, кто забыл, что каждый шаг войны – это сотни, тысячи, миллионы жизней и загубленных душ.

Сюда, в маленькую деревеньку на берегу Ладоги, приходила Дорога жизни, сюда из сражающегося, истекающего кровью, но не сломленного Ленинграда вывозили тех, кто обессилел, тех, кому суждено выжить. Здесь они получали первый обед и первый кусок хлеба, здесь находился пункт обогрева, где становилось понятно, кто не выдержал дороги и умер, а кто выжил и отправится в тыл. Здесь уже Большая Земля! Отсюда в обратном направлении в голодный холодный голод шли колонны полуторок, которые везли людям те самые 125 грамм хлеба, везли и сами оставались на дне Ладоги. Остовами полуторок и останками водителей усыпано дно этого прекрасного озера. По нескольку штук этих машин поднимают и обследуют два Сергея, два настоящих морских офицера, именно они, наши радушные хозяева, на эту неделю, неделю экспедиции в окрестностях порта Кобона. Цель этой экспедиции не красивая даже зимой Ладога, а лежащее в десяти километрах от нее Болото Большое. Именно в его центре, куда пробраться можно только зимой, егеря обнаружили обломки советского самолета той войны, к нему мы и идем вместе с ребятами из музея Битвы за Ленинград и двумя морскими офицерами Сергеями.

Эта экспедиция очень сложная, и я не буду описывать все сложности ее подготовки и проведения, кто знает, тот поймет, просто скажу, что до места гибели машины по телу болота надо пройти около трех километров. Гиблые болотные пустоши и красивый сосновый бор, между ними расстояние в 100 метров. На последней сухой стоянке, где мы оставляем машины, нас встречает Эдик Титберия, дальше – на болотоходе. Эдик живет на месте работ уже несколько дней, спит в вездеходе и не желает ни с кем меняться. Многие не поймут, покрутят у виска, ведь есть возможность ночевать в доме, в теплой кровати, с душем, где живет весь остальной состав экспедиции. Но мы «деремся» именно за право ночевать в лесу, на болоте, у разбитой вдребезги советской машины, а ночевать там может только один человек, вот мы и боремся. Почему? Я думал… Наверное, каждый из нас просто хочет заступить на пост почетного караула у места, где лежит герой, хочет подумать о нем, подумать о том, что здесь происходило, да и что греха таить, о своей жизни, о том, как ты проживаешь ее, честно ли, достойно ли, стоит ли твоя жизнь того, что люди отдавали за нее сотни, тысячи и миллионы своих жизней, смог ли ты отплатить своим трудом, своей жизнью им и той стране, за которою они воевали? А о таком надо думать в одиночестве… Вот и боремся мы за право ночевать на болоте, и в этот раз оно досталось Эдику, он нас и доставляет на место.

Мерзлый мох, брусника и опять еще одна черная яма с жижей, разбросанные вокруг мелкие куски дюраля и еще одна тайна, еще одна судьба. Судя по обнаруженным фрагментам, машина уничтожена полностью, начинаем поиск номерных деталей. Что такое работа зимой на болоте? Ну намного проще, чем на нем же летом… Только холодно очень. Магнитометром определяется место скопления металла, бензопилой пилится майна, специальными вилами вычерпывается болотная подушка, и вниз в болотном костюме выгребать, вытаскивать разодранную взрывом обшивку, ферму хвостового оперения, куски кабины пилота, разрушенные органы управления самолета, загнутые в дугу пулеметы и пушку, винт без одной лопасти, утраченной после удара о землю. А вот и главное – детали разрушенного двигателя с номером, по которому можно определить номер машины и судьбу героя. Находиться в воде можно максимум минут 10, потом люди меняются, самый молодой Леха, самый бывалый Валера, ветеран Боря, никто никого не заставляет. Здесь все не так как в той жизни, в большом городе с его собачьим ритмом и отношением. Здесь, наоборот, следят, чтобы товарищ не засиделся в воде и не заболел потом. Здесь каждому есть работа, здесь у места гибели героя той войны нет места корысти и подлости, иначе он не доверится нам. Вот он номер двигателя… Нашли! Срочно отправляем нашим специалистам по авиации: Саше Морзунову, Илье Прокофьеву, Сергею Кузнецову, Борису Давыдову. Они передают дальше коллегам, и пока мы плескаемся в болотной жиже, выуживая куски машины, они проводят за компьютерами сутки без сна. В тысяче томных архивах, в сотнях дел и миллионах страниц они занимаются такими научными и порой детективными исследованиями, что просто диву даешься. Но результат есть, и он открыл новую страницу истории, страницу незаслуженно забытую и героическую.

Перед нами обломки машины летчика гвардии младшего лейтенанта Хорошкова Александра Петровича. На этой машине он 30 мая 1943 года, будучи раненым в бою, подбитым таранил фашистский бомбардировщик Хейнкель 111, стервятника, пытавшегося бомбить ворота Дороги жизни – порт Кобона. Бомбить то место, куда из города вывозили обессиленных от голода женщин и детей, убивать тех, кто уже думал, что спасся, убивать подло бомбами с недоступной, как он думал, для мести высоты. Но раненый 24-летний русский парень из Тамбовской области не дал ему этого сделать!!! Не дал ценой своей жизни, не дал шанса убить беззащитных.

Мы стоим у разложенных на краю ямы обломков некогда грозной машины, в пушке и пулеметах разорванным золотом видны латунные гильзы боекомплекта, на части плоскости фрагменты красной заезды, винт с зазубренными от того удара о врага лопастями, сидение пилота, ручка управления самолетом, именно ею Саша Хорошков направил свой горящий самолет на вражеского стервятника. Сколько жизней он спас ценой своей? Почему не стал стрелять? Ведь были снаряды? Почему таранил? Не было сил у истекающего кровью парня, не было сил, и могло бы не быть больше шанса, нельзя было допустить убийства людей внизу на земле. Я часто поражаюсь, как эти молодые ребята мгновенно оценивали ситуацию и обстановку, принимали такие сложные решения, которые в наше время суровые государственные мужи не могут принять годами совещаний и съездов, спасти жизни невинных людей, граждан той страны, которой ты присягал! Пусть ценой своей жизни, но спасти! Какова цена этого подвига? Теперь его цена – память! И мы молча стоим не у бездушной горы металла, а у могилы летчика-героя Саши Хорошкова, у памятника, которым стали фрагменты его машины, переданные в музеи на его Родине и в Ленинграде.