Сонник кошмаров 3: кошмар наяву

Психическая боль, лишенная выхода, находит соматический язык. Попытка очистить, исправить или покинуть свое тело приводит к фатальному расколу: физическое «я» мстит метаморфозами, превращая жизнь в персональный ад и гниение заживо.

«Грязь»

Сны о грязи могут быть предвестником сплетен, интриг или неприятных разговоров за вашей спиной, упасть в грязь – потерять свою репутацию.

Лена перестала чувствовать себя чистой после того, как уволилась с ненавистной работы. Ее начальник, человек с бархатным голосом и холодными руками, никогда не делал ничего очевидно преступного. Не было изнасилования, не было грубых домогательств. Были «случайные» прикосновения с легкими поглаживаниями по спине или волосам, когда он проходил мимо ее стула. «Случайные» и настойчивые прикосновения под столом коленом к её ноге, если на совещании они сидели рядом (а он всегда старался занять свободное рядом с ней место). Шутки с двойным дном, от которых по коже бежали мурашки. Непрерывно преследующий взгляд, который скользил по ней, как липкая слизь, оставляя ощущение оскверненности. Она молчала, потому что не могла ничего доказать. А потом не выдержала и ушла, оставив ему свое молчание в качестве очередного трофея.

Теперь грязь была повсюду. Она видела ее – серые разводы на полу, которые появлялись от ее босых ног. Пятна на дверных ручках, к которым она прикасалась. После каждого выхода на улицу ей казалось, что на ее коже оседает невидимая копоть, въедаясь в поры. Она мылась по три, четыре раза в день, до красноты и зуда, но ощущение не проходило. От нее пахло. Она была в этом уверена. Запах пота, стресса и чего-то неуловимого, гнилостного.

Ее сны были единственным местом, где она могла надеть белое. Белое платье, чистое, как первый снег. Но она всегда стояла в черной, вязкой смоле по колено. Она пыталась выбраться, но смола тянула ее вниз, обволакивала, прилипала к подолу платья, к ногам, к рукам. Она чувствовала, как жгучий холод проникает под кожу, замещая ее ткани чем-то чужим и тяжелым. Она просыпалась с криком, вцепившись в простыни, и сразу же бежала в душ.

Квартира превратилась в ловушку. Сначала Лена застелила полы белой офисной бумагой, чтобы видеть свои следы. Потом обклеила ей стены. Каждое утро она обходила свои владения, высматривая малейшую соринку, серую пылинку, свидетельство ее собственной нечистоты. Она перестала выходить из дома. Мир был источником мусора.

Однажды утром, после очередных порций очищающего душа, Лена заметила, что кожа на ее руках стала блестеть. Но не от чистоты, а как чешуя у рыбы. Отливать темной, как смола, чернотой. Она в ужасе потеребила ее – и кусок кожи просто отошел, как все та же чешуя, как засохшая грязь, обнажив под ней такую же черную, блестящую плоть.

Боли не было. Это было облегчение.

И тут Лена поняла. Она пыталась смыть не грязь. Она пыталась смыть саму себя. Ту себя, которая позволила этому случиться. Ту себя, которая чувствовала себя виноватой.

Она перестала бороться. Она перестала мыться. Она сидела в центре своей белой бумажной вселенной и смотрела, как ее кожа медленно, с шелестом, превращается в твердую, черную, лакированную корку. Она больше не оставляла грязных следов. Она сама стала эпицентром грязи. Неподвижной, безмолвной, идеальной в своей окончательной, абсолютной нечистоте.

«Паразиты»

Видеть во сне кишащих насекомых означает болезнь и множество огорчений.

Артур называл себя «человеком-орбитой». Он работал тестировщиком программного обеспечения в международной компании и переезжал в новый город, в новую съемную квартиру каждые несколько месяцев. Потому что может себе позволить. Его жизнь была идеально стерильной: два чемодана вещей, ноутбук, набор одноразовой посуды. Ничего лишнего, ничего, что могло бы привязать.

Но куда бы он ни приехал, его ждали они. Насекомые.

В берлинской апартаментах с панорамными окнами это были тараканы. Несколько штук, которые появлялись на безупречно чистой кухне будто из воздуха. В старом особняке в Праге – моль, стая пищевой моли, из-за которой у Артура появилась привычка хранить все крупы, макароны и хлеб с печеньем в холодильнике. В современной студии в Токио – темные жучки-кожееды, выползающие из-под паркета. А в последний раз, в Стокгольме, – мухи. Тупым, настойчивым боем они бились в стекла при закрытых окнах, падали на пол и лежали лапками кверху, издавая тихий, назойливый гудящий звук.

Дезинсекторы разводили руками. «Здесь чисто. Возможно, Вы привозите их с вещами?»

Но он-то знал. Он ничего не привозил. Они просто приходили. Как будто чувствовали его.

Его сны стали зеркальным отражением реальности. Где бы он ни оказывался во сне – в метро, в офисе, в бесконечном поле, – пространство вокруг него сразу же заполнялось насекомыми. Они не кусали его. Они просто были. Ползали по стенам, сидели на его плечах, смотрели на него тысячью фасеточных глаз. Во сне он чувствовал то же, что и наяву – глубокую, всепоглощающую усталость и острую, щемящую пустоту в груди.

Он был гниющим заживо трупом. Он чувствовал это. Его душа была мертва уже давно, с тех пор как он осознал бессмысленность своего вечного движения по кругу. Он был пустым сосудом, и эта пустота издавала запах разложения, который чуяли они – падальщики, санитары экзистенциального болота.

Однажды ночью, в своей новой, стерильной квартире в Хельсинки, Артур проснулся от зуда. Не поверхностного, а глубокого, внутреннего, будто у него под кожей что-то шевелилось. Он включил свет и поднес руку к глазам.