Семь жизней Джинберри

Милая, ты знаешь, я был бродягой. Я обожал мотоциклы и рисунки сигаретного дыма на облаках.

Ты писала на мосту закат акварелью, а я залез на фонарный столб и случайно перевернул твой мольберт. В тот день ты пыталась укротить свой страх темноты мазками кисти, но вместо этого одним только взглядом укротила меня. А я заступил на стражу твоих сновидений.

Ты впорхнула в мое холостяцкое прокуренное гнездо, будто мотылек, увлеченный огнем. Но я никогда не играл тобой. Я потушил пламя, чтобы не опалить тебе крылья, и оставил его только в своих глазах. Потому что иначе смотреть на тебя попросту невозможно.

Простыням всегда было и будет жарко от нашей любви. Пары с полотен всех музеев мира всегда будут завидовать нашей страсти, но только им я позволю глядеть на твои пылающие щечки. Пусть они взирают на нас через призму столетий и отчаянно желают ожить. Чтобы испытать то самое чувство, за которое бились прежде на рыцарских турнирах, стрелялись на дуэлях, продавали душу, а теперь пропивают печень.

Твоя рука так идеально помещается в мою ладонь, что иногда мне кажется, Микеланджело был бы не против снять с наших сплетенных пальцев слепок. Видишь, милая, я учусь. Хоть и по-прежнему считаю, что целуюсь лучше, чем тот парень с твоей любимой картины Густава Климта.

Мой пульс стал эхом твоего, а стрелки моего циферблата в панике мечутся по кругу, потому что времени, проведенного с тобой, всегда мне будет бесконечно мало, но оно несется вперед безбожно быстро.

Твое дыхание слаще дыма, и я пьянею от тебя сильнее, чем от бурбона, впрочем, он и не нужен мне больше.

Милая, ты знаешь. Я был бродягой. И никто не учил меня, как правильно писать клятвы. Мой шафер велел загуглить. Вот и сейчас он обреченно вздыхает, думая, что у меня ничего не выходит. Но я все равно рад, что его не послушал.

Я шатался по этой жизни в вечном пьяном бреду, пока не появилась ты. Ты и есть моя клятва! Мой цветок, который я выкрал из райского сада и навсегда забрал в свое сердце.

Я надеваю на твой палец это кольцо и обещаю, что буду держать твою руку, пока не закончится Млечный Путь. Я буду любить тебя, пока не замерзнет Солнце. Я буду твоим мужем, пока мой прах не растворится во Вселенной.

Это все, что я хочу сказать тебе, Мэри. Я был бродягой. Ты сделала меня человеком.

Твоя любовь подарила моему сердцу дом.

Хорошо, что на свадьбах принято плакать. На вкус все слезы одинаковы. Никто не поймет, радость это или печаль.

Я не Мэри. И это не моя свадьба. Я лишь подружка невесты на свадьбе того, кому принадлежит мое сердце.

Глава 1

Счастливая невеста

Бекки

Получить бриллиант в уникальной огранке на безымянный палец от Дерека Блэкшира и выйти за него замуж в платье от Эли Сааб в «45 Парк Лэйн», одном из самых дорогих отелей Лондона с видом на Гайд-парк, мечтала каждая девушка.

Я была к этому ближе всех. Пока не появилась Мэри Траут. Очаровательная художница, чьи пальцы были вечно заляпаны краской. Дерек коллекционировал талантливых людей, а я была венцом его коллекции, пока несчастный случай не столкнул меня с пьедестала.

Затуманенным слезами взором я обвожу собравшихся на церемонии гостей. Родители Мэри и Дерека сидят в первом ряду. Всю жизнь они вращались в разных кругах, но теперь их разделяет лишь золотистая ковровая дорожка, усыпанная лепестками роз, по которым совсем недавно ступали босоножки Мэри от Джимми Чу. За ними – ряды многочисленных родственников с трогательно блестящими глазами. Клятва Дерека взволновала даже самые непреклонные души.

Церемония проходит на крыше отеля в лучах закатного солнца, которое красиво подсвечивает бутоны роз и листики эвкалипта, которые обрамляют арку. Вдобавок оно озаряет совершенный профиль Дерека и устремленные на него влюбленные глаза Мэри, но в их сторону я стараюсь больше не смотреть.

Подружек невесты четверо, и у каждой – ароматный браслет из эустомы и кустовых нежно-розовых роз. Отличительный признак подружки невесты. Но проблема в том, что я ей не подружка. Меня позвали четвертой, чтобы на фотографиях была симметрия: по две девушки с каждой стороны от Мэри. Но мне думается, это была задумка ее старшей сестры: галантно и изящно указать мне мое место. Первая с конца. Я всегда буду рядом, но больше никогда не окажусь достаточно близко. Как и никогда не смогу разорвать жизненных пут, что сплели наши с Дереком руки.

Я перевожу взгляд на его шафера, лучшего друга, за которым он ринется и в огонь, и в воду, и в попойку. Шкаф высотой в шесть с половиной футов заслоняет собой половину арки, а костюм трещит на нем по швам. Его дымчато-серые глаза подернуты пеленой скупой мужской сентиментальности. Непослушные темные кудри разметал по массивному черепу легкий ветерок. Прямоугольный подбородок движется из стороны в сторону, и я точно знаю, он ковыряет большой палец, спрятав руки за спину. Декстер гиперактивен, как большой ребенок, стоять неподвижно для него – изощренная пытка.

Старшая сестра Мэри косится на него всю церемонию, видимо, хочет исполнить ритуал: главная подружка невесты спит с шафером, чтобы брак молодых был крепче. Но ей совершенно не о чем переживать по двум причинам. Первая: Дерек ко мне не вернется, слишком больно. Вторая: Декстер слишком сильно любит меня, чтобы пойти у нее на поводу. Ведь я его младшая сестра.

Вэйлон, Бруно и Рэндал, друзья еще со школы, ведут себя на удивление чинно, стоя рядом с Декстером. Бруно – прямо напротив меня. Я не выдерживаю сочувствия в его взгляде и снова отвожу глаза к гостям, которые завороженно внимают трогательной клятве Мэри. Нахожу среди присутствующих Шарлотту. Ее усадили за бабулей в широкополой шляпе с перьями, так что она вынуждена качаться из стороны в сторону вместе с ветерком, чтобы разглядеть церемонию через эту конструкцию.

Когда она ловит на себе мой взгляд, ее худое личико вытягивается еще больше. Она смахивает с плеча завитый локон густых каштановых волос и выпрямляет спину. Теперь Лотти смотрит на меня поверх шляпы с перьями, и в ее васильковых глазах отражается моя тоска. Три крупные слезы выкатываются из моих глаз одна за другой.

– Дорогой, я никогда не причиню тебе боль.

Мягкий голосок Мэри срывается, и я оборачиваюсь на нее ровно в то мгновение, когда ладонь Дерека с нежностью накрывает ее дрожащие пальчики. Во взгляде – бесконечная любовь и благодарность: Мэри Траут залечила его душу. Душу, которая была истерзана мной.

Дерек и Ребекка. Да одни наши имена в тандеме звучали, как рев двигателя мотоцикла. Со мной Дерек пил с локтя текилу, купался ночью голышом в общественном бассейне, целовал меня на Тауэрском мосту, я приоткрывала рот, а он выдыхал мне в губы кольца сигаретного дыма. Мы гоняли на одном мотоцикле вдоль Темзы и разрывали рокотом улицу Стрэнд. Наша жизнь была беспокойной, красочной и буйной. И я никогда бы не подумала, что Дереку захочется покоя. Но он обрел его, и обрел вместе с Мэри Траут. Отдал свой мотоцикл Бруно, снял кожаную куртку и закинул ее в дальний угол шкафа.

И вот теперь Дерек не сводит влюбленных глаз со своей без двух минут жены, мой благородный мужественный рыцарь. Когда Мэри смахивает со щеки слезинку и вверяет ему свое сердце, они оба забывают об одном. В его руках уже есть одно. Мое.

Дерек мне его так и не вернул.

Даже капризный лондонский сентябрь благоволит этому браку. Дождевые тучи словно ждали момента, когда последний гость покинет крышу и спустится в просторный банкетный зал. Когда звучит первый тост за молодых, тяжелые капли начинают биться в огромные окна.

– Дождь – это к счастью! – кричит Бруно, главный почитатель всех примет, и гости подхватывают: к счастью!

Первый танец молодых лишает мое разбитое сердце даже шанса снова собраться воедино. Они танцуют под I Will Be группы Stanfour[1], песню, что я орала во все горло, намывая окна в родительском доме десять лет назад, когда мне было двенадцать. Сестра Мэри смахивает со щеки несуществующую слезинку и планирует пригласить на танец Декстера. А Дерек кружит Мэри под роскошной хрустальной люстрой, и подол ее платья утопает в густом дыму, который пустили по полу специально для их волшебного вальса.

Мэри Траут, стройная миниатюрная блондинка с фарфоровой кожей и пронзительными голубыми глазами, покорила не только сердце Дерека. Если бы не его безапелляционная жадность, она бы стала женой Бруно, Вэя или Рэна. Да кого угодно, только не моего Дерека! Но нет, он готов был пасть перед ней на колени еще в их первую встречу на мосту Миллениум. Я видела. Я сидела позади него на мотоцикле, когда он дал по тормозам. Я икала от хохота, глядя на его пьяные кривляния перед девушкой с этюдником. Тогда, два года назад, я думала, мы еще возможны.

Но сейчас я вижу Дерека, который, прикрыв свои янтарные глаза, тихонько подпевает на ухо Мэри строчки из теперь уже их песни. Вижу, как Мэри проводит пальцами по его коротко стриженному затылку, и он покорно подается навстречу ее сияющему лицу.

Когда же он целует ее, нежно и пылко одновременно, я нервно всхлипываю и залпом осушаю бокал шампанского.

– Бекки, закусывай, – шепчет Лотти, придвигая блюдо с тарталетками. – Отсидим танец невесты с отцом и уйдем отсюда, обещаю.

Я поднимаю на нее затуманенные алкоголем и слезами глаза и покорно запихиваю в рот изысканную закуску с крабом. Не успеваю я прожевать, замечаю, как нетрезвой поступью в нашу сторону движутся Декстер и Рэн.

– «Бычков» потянуло на романтику, – грустно усмехается Лотти и покорно протягивает руку блаженно ухмыляющемуся Декстеру.

Парни вот уже восемь лет, как сдали форму «Бычков», школьной команды по регби, а от прозвища не отмылись до сих пор.

– Нет, нет, проваливай, – ворчу я Рэну.

Он самый неприятный из всех друзей Дерека и Декстера. Грубое неотесанное животное, которое даже в смокинге выглядит, как бобер на плотине.

– Бекси, ты похожа на раскисшую селедку, – игнорируя мои протесты, сообщает Рэн и вытаскивает меня из-за стола.

– Сколько раз повторять?! Не называй меня Бекси. И ты мог хотя бы побриться? – бубню я, вытаскивая из-под его ботинка подол своего платья. – Это все-таки свадьба.

– А ты могла бы не критиковать меня хотя бы сегодня? Ты столько лет мне по мозгам ездишь, – парирует Рэн. Он не танцует. Он будто проламывает мной ветки в чаще леса. Не бобер, а медведь. – Расслабься, Бекси, пора бы уже. Это свадьба, все, конец.

Конец.

Меня накрывает новая волна боли, я с силой толкаю Рэна в грудь и бросаюсь к дверям. Пробегаю мимо своего брата, который травит анекдот на ушко Лотти, мимо сестры Мэри, отчитывающей официанта за грязный бокал, мимо Дерека, который нежно целует свою жену.

Мне нужен воздух. Воздух, в котором не витает аромат любви с яркими нотками счастья. Я распахиваю стеклянные двери, ведущие во внутренний двор, и вырываюсь в дождливую лондонскую ночь. Оказывается, я не дышала все то время, что неслась от столика для лучших друзей до этой желанной темноты.

Холодный ветер кусает мои голые плечи и размазывает слезы по щекам. А я все плачу и плачу, подставляя лицо пустоте. Слез так много, что мне кажется, это дождь прорвался сквозь крышу и теперь умывает меня своими ледяными пальцами. Я стаскиваю цветочный браслет и швыряю его в урну к сигаретному пеплу.

Мэри позаботилась обо всем. Она сама заказала нам, подружкам невесты, платья. Не хотела, чтобы мы тратились на эти дорогие обрезки ткани цвета пыльной розы. Пыльная роза… оттенок, который всем идет. Но я сама ощущала себя пыльной розой, которую подарили, поставили в воду и забыли. Навсегда.

– Бекки?

Я оборачиваюсь. Кольца надеты, клятвы вечной любви произнесены. Теперь я могу показать свою боль. Ведь путь назад засыпан рисом и белоснежными лепестками роз.

– О, Бекс…

Декстер шагает ко мне, чтобы обнять, но я выскальзываю из его рук и опускаюсь на крыльцо. А он набирает в грудь побольше воздуха, расстегивает фрак и садится рядом со мной на холодный камень. Потом вытаскивает из внутреннего кармана фляжку, опрокидывает в себя содержимое, достает сигарету и закуривает.

– Теперь давай… – выдыхает он вместе с дымом.

И я рыдаю во весь голос, уткнувшись лбом в его широкое плечо.

– Тебе нужно забыть его, Бекс, – спустя какое-то время произносит Декстер, задумчиво перекатывая между пальцами сигаретный бычок. – Уезжай. Живи дальше, как это сделали мы все.

– Разве ты смог забыть Элси? – тихонько всхлипываю я.

Декстер молча берет мою руку, сжимает ее в кулак, оставив свободным только большой палец, и проводит им по своему запястью. Ободком вокруг него тянется шрам.

Три года назад мой брат пытался покончить с собой.

Глава 2

Жизнь без сердца

Доброе утро, Ребекка!

Ваше остроумие не знает границ, даже жаль, что в нашем журнале они имеются. Мы оценили ваш стиль работы с моделями, но никак не результат фотосессии. Мисс Тэмплинг, это высокая мода, а не календарь старлеток из пятидесятых! Модель дома «Прада», запивающая пивом кусок пеперони, – возмутительная насмешка, которая обойдется вам штрафом в размере ста фунтов. Мы вычтем их из вашей июльской зарплаты, которая в нашем журнале станет для вас последней.

С уважением, заместитель главного редактора журнала «Ампюр»

Аня Рац

Я громко фыркаю и отправляю сообщение в корзину. Сдается мне, Аня потратила весь свой писательский талант на то, чтобы послать меня куда подальше в изысканном стиле «Ампюр». Если бы она узнала, что Лотти засовывает страницы ее модного журнала в свои промокшие после ливня кеды в качестве просушки, ей бы тут же пришлось записываться на лифтинг.

Мисс Тэмплинг, здравствуйте!

Пишет вам Викки Ставински. Вашу электронную почту дал мне Бруно Крэй. Видите ли, наши дети (у меня мальчик, Алекс, ему пять) вместе играют на детской площадке, и Бруно сказал мне, что вы научили его сына плавать буквально за неделю. Может быть, вы согласитесь и с Алексом позаниматься? Не бесплатно, разумеется. Я буду вам безмерно благодарна!

С наилучшими пожеланиями, Викки Ставински

– Ну вот же лисий сын! – в голос ругаюсь я.

Не обращая внимание на то, что сейчас только восемь утра субботы, я набираю номер Бруно. В ответ на его полуживое «алло» я высказываю все, что думаю, насчет использования младшего брата Рэндала в качестве собственного ребенка для знакомства с молодыми мамочками и раздачи адреса моей электронной почты кому попало.

Викки Ставински я отвечаю вполне миролюбивым согласием. Как ни крути, это мой шанс снова оказаться в бассейне, пускай и в роли тренера.

Всего три года назад я гордо называла себя профессиональным пловцом. Теперь же от этого звания у меня остался только шрам после открытого перелома на щиколотке и крест на дальнейшей карьере.

Дорогая Ребекка!

Я не знаю, в какое время суток вы получите мое письмо, поэтому, на всякий случай, пожелаю вам доброго дня! Ведь он может быть добрым и утром, и вечером, правда же?

Меня зовут Софи, я пишу вам из деревушки Джинберри, что находится в графстве Девон. Уже десять лет мы безуспешно пытаемся выиграть на ежегодной ярмарке графства. Главный приз – три разворота с фотографиями в газете и приз в пятьдесят тысяч фунтов. Нам не столько деньги важны, сколько возможность попасть на первую полосу. Тогда о Джинберри узнают во всей Англии, к нам будут приезжать туристы, а Мэгги Уилкинз сможет продавать свой имбирь не только нам, но и целому графству!

Ох. Молюсь, что вы еще не бросили читать мое письмо, Ребекка. А даже если и бросили, я хотя бы буду знать, что сделала все, от меня зависящее, чтобы подарить Джинберри шанс на победу. Потому что именно я, а не Дороти или Сьюзен, набралась храбрости и написала вам.

Вы фотограф, вы чудесный фотограф, мы увидели ваши кадры в газете. Вы снимали соревнования по плаванию. Вы так здорово поймали эмоции спортсменов и болельщиков, что мы все будто тоже находились там, в толпе на трибунах! Если бы вы согласились приехать к нам в Джинберри, чтобы освещать нашу подготовку к ярмарке, мы бы все поверили в чудо. Ведь к нам никто не приезжает. А нам есть чем удивить. Есть у нас истории за баночками с имбирным мармеладом, которые мы можем поведать.

Если вы все еще читаете, хочу заверить вас, что мы предоставим вам собственный коттедж на центральной улице, а Берта Томас просила передать, что будет готовить для вас обеды и ужины.

Пожалуйста, Ребекка, не пишите мне «нет», даже если дочитали до конца и решили отказать.

Напишите, что подумаете, и я заберу с собой надежду.

С уважением и пожеланиями вкусного чаепития, Софи Девис

– О господи… ну какая же это чушь! – почти в голос восклицаю я, пробежав глазами по нелепому письму, и отправляю его вместе с обнаглевшим адресатом в спам.

Ребекка, детка, Buenos dias[2]! Это твои слезы устроили наводнение в графстве Чешир?! Надеюсь, нет, потому что ты нужна мне, чтобы отснять десерты для нового меню! Жду тебя сегодня вечером! Плачу наличными и булочкой «Челси»!

Целую, Алфредо

Автоматически облизнувшись при упоминании о сладком, я печатаю своему испанскому дружку утвердительный ответ, сталкиваю с колен ноутбук и сползаю с кровати, которая занимает большую часть моей комнаты. Спаленка крохотная, вмещает в себя только деревянный шкаф, зеркало в тяжелом подрамнике, лавровое дерево из родительского дома и белый коврик поверх деревянных досок пола. Но для того, чтобы чувствовать себя уютно, этого вполне достаточно.

Мое платье со вчерашней свадьбы растекается у порога болезненным воспоминанием. Спальня Лотти – дальше по коридору, но ее босоножки на высоченном каблуке брошены рядом с моей. Я прислушиваюсь к тихонько мурлыкающему радио у кровати подруги и закрываю дверь, чтобы не разбудить. Лотти не переносит тишину. В ее комнате всегда громко тикают настенные часы, а радио работает даже ночью.

В нашей маленькой ванной по трубам громыхает горячая вода: сосед сверху отмывается после ночных гонок.

Хотела бы и я отмыться от последних трех лет своей жизни, жаль, не придуман такой гель для душа. Вытаскивая из волос незамеченные накануне шпильки, стараюсь не думать о Мэри, которая сейчас, должно быть, еще сладко спит в объятиях Дерека. Вспомнив ее, очаровательного белокурого ангела, я мрачно усмехаюсь своему отражению. Сдается мне, Дерек так сильно хотел оградиться от нашего общего прошлого, что влюбился в полную мою противоположность.

Я уменьшенная и, к счастью, более изящная версия двадцатипятилетнего Декстера. У меня такие же серые глаза, будто в них вечно клубится сигаретный дым, грива темно-русых тяжелых кудрей, белоснежная кожа и тьма веснушек, что тянутся полосой от одной щеки до другой. Декс уверен, родители наградили нас внешностью истинных породистых англичан, аристократически бледных с чопорно вздернутыми острыми носами. Но я бы усомнилась в этой нашей «породистости» хотя бы потому, что временами Декстер ведет себя, как склочная соседская дворняжка. Впрочем, я тоже.

Стоя под напором горячей воды, я усиленно тру свои высушенные вчерашними слезами глаза. Я пролью их еще не мало, но рано или поздно этот гештальт должен будет закрыться. Хотя на данный момент перспектива оплакивать свою ушедшую любовь до слепоты кажется мне отнюдь не туманной.

Хорошо, что я заранее позаботилась о том, чтобы моя жизнь трещала по швам от дел и событий. Ведь я собственноручно заталкивала в нее всевозможные подработки, увлечения и знакомства, чтобы не осталось ни одной свободной щелочки, куда могла бы протиснуться моя тоска.

Я побежала три года назад. И бегу до сих пор. Моя жизнь – это забег наперегонки с тоской. В такие дни, как вчера, тоска меня обгоняет на два шага. В такие дни, как эта начавшаяся суббота, я отчаянно наверстываю упущенное, чтобы снова вырваться вперед.

Напор горячей воды слабеет, и я понимаю, что наш бойлер откровенно требует передышки перед заходом Лотти с ее копной длинных каштановых волос.

Мой путь в гостиную, совмещенную с кухней, выложен ремнем и парой мужских носков. В широкое окно хлещет яркий солнечный свет, затопляя все пространство вокруг: кремовый кухонный островок с осыпавшимся букетом роз на деревянной столешнице, белое пианино с закрытой крышкой, на которой распластался темно-синий галстук, пушистый небесно-голубой коврик на темном полу из орехового дерева, стеклянный столик, заваленный журналами и заботливо укрытый мятой белой рубашкой, торшер с высокой ножкой, на светильнике которого с комфортом расположился смокинг, и белая софа на изящных черных ножках, которую заполонил своим телом мой старший брат.

Его широко распахнутый рот гоняет туда-обратно воздух, который рвется на волю надломленным храпом. Декстер спит в позе морской звезды в одних брюках, свесив на коврик свою кудрявую голову. Один ботинок он оставил в коридоре, второй дотащил до окна.

Улыбаясь себе под нос, достаю из вазочки с орехами его телефон. Хочу сфотографировать этого «Бычка», отгулявшего свадьбу лучшего друга. Но не фотографирую. На заблокированном экране маячит непрочитанное сообщение.

Дерек ⋅ 1 ч назад s

Декс, ну как она?

Это Дерек. Чувствуя, как холодеет затылок, поправляю полотенце и сажусь на подоконник. Пароль все тот же: дата рождения Элси.

вчера

Дерек

Они взяли Бекс четвертой подружкой!

8:35

Декстер

Я знаю

9:01

Дерек

Мне позвонить ей?

^9:01

Декстер

Зачем? Хочешь добить ее? Дерек, чем быстрее ты женишься, тем скорее вам обоим станет легче!

9:05

Дерек

Значит, я все делаю правильно… да?

9:06

Декстер

Да.

9:30

Дерек сомневался. Вчера он сомневался! И это Декстер велел ему двигаться вперед. Велел оставить меня в прошлом.

Я даже не помню, как одеваюсь, как собираю мокрые волосы в хвост, хватаю с вешалки плащ и сую ноги в белые кеды. Не помню, как моя рука взмывает в воздух и тормозит такси.

– Угол Итон и Лоундс-Плейс, пожалуйста, – севшим голосом прошу я и откидываюсь на сиденье, закусив губу.

В зеркало заднего вида ловлю на себе оценивающий взгляд таксиста. Я знаю, что он видит и что за немой вопрос застыл в его глазах. Что забыла в такую рань в Белгравии эта бледнолицая особа со спутанными мокрыми кудрями, уже образовавшими на футболке пятно? Я глубоко вдыхаю и смотрю на время. Руки мои трясутся, как у алкоголика.

– Прошу вас, побыстрее! – почти умоляю я, внутренне сжимаясь в комок.

Уже почти девять! Через двадцать минут момент будет упущен безвозвратно.

Понять, что ты очутился в одном из самых престижных районов Лондона, можно по зданиям, которые выглядят так, будто каждый день их с неба поливают взбитыми сливками. Белые колонны, белые балюстрады, белые эркеры, белые арки и голубая кровь. Все, что нужно знать о Белгравии, концентрации высшего света Лондона тогда и теперь. Здесь спят в сорочках от «Ла Перла», пьют игристое из бокалов «Баккара» и курят сигары Фуэнте Дон Артуро. Аристократия никуда не делась из Лондона, она вся здесь. В месте, где дорого даже дышать.

Я отворачиваюсь от окна лишь на мгновение: чтобы не смотреть на дом Элси, когда тот выплывает из-за угла, ведь она больше никогда в него не вернется. Белгравии свойственно торжественное, почти сонливое спокойствие. До гибели Элси она только раз стояла на ушах: когда в дом Блэкширов вломился вор. Никто не знает, как он обошел сигнализацию и почему ничего не украл. Дерек успел увидеть только спрыгнувшую с подоконника мужскую фигуру. Это происшествие нагнало много страха и послужило причиной обновления систем безопасности по всему району как механически, так и физически: в Белгравии стало в два раза больше собак. Так появилась самоедская собака по кличке Баскервиль.

Вот и теперь по ступенькам одного из домов чинно спускается снежный ком в голубом ошейнике. Любимый питомец Дерека, которого он всегда выгуливает сам в любую погоду и в любом состоянии ровно в двадцать минут десятого.

Не дожидаясь, пока такси окончательно остановится, я срываюсь с места. Мои кеды быстро топают по чистому асфальту, а сама я забываю обо всем, когда вижу на углу его подтянутую фигуру в джинсах и белой толстовке. Я открываю рот, чтобы позвать его, но не могу. Не могу, потому что Мэри Траут ни в чем не виновата. Она хорошая и любит Дерека всем сердцем. Она его у меня не уводила. Он сам ушел к ней.

Как только я об этом вспоминаю, соображаю, каким боком может выйти мой приезд в Белгравию для нас троих. Поэтому и позволяю Баскервилю увести Дерека вниз по мирно спящей Итон Плейс прочь от себя, застывшей у фонарного столба. Но ветер против. Он сбивает мои волосы и распахивает полы плаща. Чуткий нос Баскервиля ловит знакомый запах, и пес оборачивается. Оборачивается и Дерек. И в то самое первое мгновение он не просто смотрит на меня. Он меня видит.

Баскервиль, невинное облако любви и преданности, тащит хозяина ко мне. Когда Дерек повинуется ему, я забываю обо всем. Шаг, два, три, и между нами остаются несколько дюймов и три минувших года.

– Доброе утро, Бекс.

– Дерек… – только и могу шепнуть я.

У меня на ресницах уже дрожат слезинки, а на его губах отражается едва заметная улыбка. Я так беспомощна, а он так великодушен.

Нам не нужны слова. Мы всегда умели осязать друг друга на уровне мыслей. Он никогда меня не отталкивал. Никогда не помогал мне себя разлюбить. Каждый взгляд, что он бросал мне во время встреч с нашими друзьями, говорил мне, что ничего еще между нами не закончено. Дерек не отталкивает меня и сейчас.

Медленно приближается и, не разрывая зрительного контакта, зажимает своей горячей мягкой ладонью поводок Баскервиля в мой ледяной кулак. Этот жест красноречивее тысячи слов. Он означает: «Я доверяю тебе бесценную жизнь своего Друга».

Ведь Баскервиль – самая большая любовь своего хозяина, я отлично помню двадцатидвухлетнего Дерека, который хохотал во весь голос, пока белоснежный щенок в питомнике облизывал его уши. Пес выбрал себе хозяина. Хозяин нашел себе друга. Это было три года назад. Впереди – несколько месяцев до ночи, разрушившей наши жизни.

Пес довольно тычется в мою ногу своим влажным носом, но я не могу оторваться от Дерека. Взгляд его янтарных глаз ласкает меня своим солнечным светом, руки сжимают мои плечи. Я не дышу. Он приближает ко мне свое загорелое лицо, и я закрываю глаза. Его поцелуй невесомым перышком скользит по моим губам. Я сильнее стискиваю поводок Баскервиля, а Дерек целует меня крепче. Проталкивается языком ко мне в рот, и я с трудом подавляю тихий стон. Его руки накрывают мое лицо, и холодный металл позорным клеймом прожигает мне щеку.

Обручальное кольцо, надетое другой.

Я отстраняюсь и распахиваю глаза, насильно вырванная из прекрасного сна. Дерек смотрит на меня, безмолвно призывая понять. И я понимаю.

– Ты знаешь все, – говорит он, когда по моей щеке в его ладонь стекает слеза, – но я погубил бы нас обоих, если бы не ушел.

Он вздыхает и убирает руки от моего лица.

– Я тебя люблю, Дерек, – шепчу я.

А он забирает поводок Баскервиля и разрывает наш зрительный контакт.

– Прощай, Бекс.

И они возвращаются в свою жизнь. Прежде чем скрыться за поворотом, Баскервиль оборачивается на меня, а Дерек… нет.

Я держу на губах его поцелуй и в изнеможении закрываю лицо руками. Сегодня я продолжаю проигрывать гонку своей тоске. У меня не осталось сил, чтобы с ней бороться.

У меня вообще больше ничего не осталось.

Глава 3

Бывшие миллиардеры

По Уилтон-Плейс я выхожу прямиком к Гайд-парку, зеленому острову в городском океане с бешеным потоком жизни. Жизни, из которой я снова нещадно выпадаю. Раньше, когда тоска начинала угрожающе булькать в горле, я бросала все дела и неслась в Гайд-парк. Заплутать в его густых махрово-зеленых угодьях летом, упасть прямо в багряный ковер из хрустящих листьев в октябре, потеряться на зимних гуляниях в Сочельник или плакать вместе с апрельской капелью: Гайд-парк был моей отдушиной, моим аккумулятором, который однажды сел.

Я стала замечать, что ноги все чаще выносили меня к берегам озера Серпентайн. Часами простаивая на мосту без движения, я вглядывалась в его грифельные волны, которые дружелюбно плескались о камни. Один раз пожилой турист на ломаном английском спросил, не нужна ли мне помощь. В другой раз я сняла с себя пальто и свесила ноги в пустоту. Это озеро подговорило меня. Серпентайн предложил мне лично ответить на вопрос, что мучил меня на тот момент уже целый год. Способна ли профессиональная пловчиха утонуть?

Меня забрали в полицейский участок, как нарушительницу общественного спокойствия. Спустя три часа за мной приехал Декстер. Он ничего мне не сказал. Ни единого слова в последующие несколько недель. Но единственный взгляд, который он бросил на меня, когда я выходила из-за решетки, звучал болезненней многостраничной поэмы.

И ты тоже, Бекс?

Я не могла. Не я.

Тогда я взяла себя в руки ради старшего брата. И больше в Гайд-парк по своей воле не приходила. Я вернулась под крыло Лондонского Университета искусств, точнее, его колледжа Кэмбервелль, и в двадцать один стала бакалавром искусств в области фотографии, Лотти – в области дизайна интерьера. Наши дипломы и конфедератки стали своего рода жертвоприношением, что снимало с нас оковы бесконечного горя. Как говорится, земля не может гореть вечно. Рано или поздно пожар утихнет. Его потушат, или он спалит все дотла, так что нечему больше будет гореть.

Глубоко задумавшись, сворачиваю на Эннисмор-cтрит, а с него на Эннисмор-Гарденс. Это единственная тихая улочка в районе Найтсбридж, в который стягиваются паломники со всего мира, чтобы насладиться Букингемским дворцом, Гайд-парком и музеем Виктории и Альберта. Концентрация исторических сокровищ поднимает ценник на недвижимость в изысканном Найтсбридже так же высоко, как и в педантичной Белгравии.

Да, жить на Эннисмор-Гарденс очень дорого. И были времена, когда моя семья хваталась за свой дом с маленьким садом, как утопающий цепляется за все, что держится на воде лучше, чем он.

Мы бы утонули. Если бы не отец Дерека.

В две тысячи седьмом году мне было десять и у меня было все, о чем только могла мечтать девочка моих лет, и еще чуточку больше. Наш папа владел одним из самых авторитетных инвестиционных фондов Лондона, приоритетным направлением которого выступала недвижимость. О да, тогда она стала золотой жилой для предпринимателей, застройщиков, банков и горожан. Ипотеку оформил чуть ли не каждый третий англичанин. Низкие ставки по кредиту были манной небесной, люди добровольно подставляли свои руки, чтобы улыбчивые банковские служащие защелкнули на них кандалы ежемесячного ипотечного взноса.

Великобритания парила в облаках от счастья, зная, что процветающий рынок недвижимости и могучий финансовый сектор всегда вовремя подставят руки, чтобы не дать ей скатиться в должники.

В две тысячи восьмом они рук не подставили.

Кредитный кризис поверг Европу в страх. Наша экономика рухнула под тяжестью колоссального долга и бюджетного дефицита, обвал рынка недвижимости сбил финансовый сектор ударной волной. Мировой финансовый кризис дробильной машиной проехался по экономикам всех стран мира, открыв врата на тот свет для нового потока отчаявшихся. Брокеры шагали под несущиеся поезда, оставляя позади обвал биржи, который они не смогли предугадать. Бывшие магнаты, еще вчера спавшие на шелковых простынях, прыгали с крыш своих бывших небоскребов.

Я видела, как все, чем папа владел, превратилось в пыль. Мне было не жаль расставаться с роскошью, удивительно, но, родившись в ней, я так и не успела на нее подсесть. Мне было страшно за родителей.

Мама плакала, но продавала машины, скутер Декстера, компьютер, свои дизайнерские сумки и туфли. Этого было мало. Наш дом вот-вот должны были выставить на аукцион. И тогда мама, эта хрупкая утонченная женщина, которая спала только в сорочке от «Диор» и впадала в панику всякий раз, когда горничная забывала отутюжить ее домашние брюки, стиснула зубы, сняла свои серьги «Картье», сорвала с папиного запястья винтажные часы «Пиаже» и устроила свой собственный аукцион. С ударом молотка мы лишились коллекции картин, антикварной мебели конца XVIII века, бриллиантовых украшений, хрусталя, русского фарфора и Сефевидского молельного ковра, который входил в рейтинг десяти самых дорогих ковров мира.

Мы выиграли у коллекторов свой дом и садик в Эннисмор-Гарденс. Но это была лишь песчинка в пустыне папиных долгов.

Еще до нашего с Дексом рождения родители открыли образовательный трастовый фонд, но доступ к нему мы могли получить только в восемнадцать лет. В две тысячи двенадцатом году мой старший брат заявил, что не пойдет в колледж и перепишет свою часть средств на счет папиной компании. За это мама вкатила ему подзатыльник, а папа буквально за шкирку дотащил Декса до порога Лондонской школы бизнеса.

– Я столкнул нашу семью в эту яму. Мне нас и вытаскивать. Вы тут ни при чем, и мои ошибки не должны сказываться на вашем будущем, – напутствовал папа, и Декстер поступил.

Вспоминая те непростые времена, я понимаю, что, если бы не отчаянное желание моего брата помочь, родители опустили бы руки. Декстер хватался за любую подработку, мальчик из богатого дома, который в полночь мчался на велосипеде в другой конец города, дабы отработать ночную смену на стройке, а после отсидеть пять лекций в своей школе бизнеса.

Его руки загрубели, плечи стали шире, а взгляд – голоднее. Но и этого было мало. Папиному фонду нужен был ресурс. И Декстер его нашел.

В одну из смен на стройке ему на голову упала деревянная балка. Оправившись от боли, мой брат продолжил работать, а потом переоделся в брюки с рубашкой, оседлал свой велосипед и покатил на учебу.

Сотрясение мозга дало о себе знать рвотой на экономической теории. Беспомощный визг однокурсниц и презрительные смешки ребят, решивших, что Декстер накануне просто перебрал, – последнее, что мой брат помнил отчетливо. Чьи-то руки подхватили его под мышки, выволокли грузное тело из-за парты и спустили на первый этаж.

Очнулся Декстер в больнице и в изумлении воззрился на парня, который сидел в кресле напротив его койки.

– Дерек Блэкшир? – удивился мой брат. Он ожидал увидеть кого угодно, только не главного богача своего курса.

– Я не нашел у тебя мобильного, чтобы позвонить родным, – невозмутимо отозвался Дерек, продолжая листать брошенный кем-то журнал. – Врачу интересно, где ты умудрился так приложиться.

– О дверцу своего «Феррари».

– Не ври, ты работаешь на стройке отеля моего отца. Я видел тебя, когда приезжал к нему в офис.

– Тебя не удовлетворило качество моей работы? – обиженно парировал Декстер. Он даже забыл поблагодарить своего спасителя.

– Я не хотел тебя обидеть. Честно сказать… – Дерек отложил журнал и поднялся на ноги. Виновато почесывая затылок, он шагнул в сторону Декса. – Моей семье просто повезло, что мы жили в Корее, когда кризис набирал обороты. Большую часть активов папе удалось сохранить. Воля случая, что не я, а ты оказался на стройке. Мой отец последние два года только и делает, что ставит мистера Тэмплинга себе и мне в пример. Говорит, раньше за правду так не бились на дуэлях, как твой отец теперь сражается за свою компанию. И, считай, для меня – честь помочь тебе.

Через полгода эту же самую фразу скажет мистер Блэкшир, когда они с папой заключат сделку слияния своих корпораций.

И вот, девять лет спустя, я стою одна посреди узкой мощеной улочки и пытаюсь проглотить ком воспоминаний, который стоит поперек горла и мешает дышать. Поверх двухэтажных домов стелется утренний солнечный свет, от которого Эннисмор-Гарденс наполняется теплом и уютом. Плющ и дикий виноград покрывают стены густым изумрудно-огненным ковром. Сюда не забредают туристы, думаю, их пугает тишина и отсутствие белгравийской помпезности.

На крыльце против родительского дома умывает мордочку британская кошка. Заметив меня, она презрительно щурит свои апельсиновые глаза, опускает лапу и обворачивается пушистым серым хвостом.

– И тебе привет, Герми, – говорю я, кошка поводит ухом и удаляется с видом монаршей особы.

Проводив ее взглядом, поднимаюсь по ступенькам и отрываю пожелтевший листик с лаврового дерева, что растет у входа.

– Доброе утро, Ребекка! – радостно приветствует меня Молли, новая мамина горничная.

– Ты забыла полить лавр, Мо! – шепчу я ей, снимая плащ и оглядывая чистую прихожую с зеркальным потолком.

Молли благодарно кивает, хватает с окна лейку и вылетает за дверь.

Я только что спасла ее от длинной нотации мамы относительно «последствий, которые влечет за собой недобросовестное исполнение должностных обязанностей». В последние три года мама стала пронзительно дотошной к мелочам любого рода. Она готова заламывать руки, если папа возвращается с работы в ослабленном галстуке: в ее глазах это означает, что ему стало дурно от новых плохих новостей. Мама драматизирует все и вся, но я ее за это не виню. Ведь однажды она уже не догадалась, что ее сын попытается вскрыть себе вены.

Никто из нас не догадался.

Глава 4

Глубина боли

В белоснежной, залитой солнцем кухне с огромными окнами, выходящими в садик, мама потягивает кофе, сосредоточенно всматриваясь в шеренгу суккулентов, которая тянется вдоль подоконника. Она нервно постукивает по мраморной столешнице длинными жилистыми пальцами, отчего массивный бриллиант на новеньком кольце пускает солнечных зайчиков на потолке в пляс. Ее темные волнистые волосы забраны в высокий пучок, обнажая тоненькую шейку, а шелковый лавандовый халат, завязанный поверх пижамных брюк, подчеркивает хрупкую фигуру.

– Мо-олли-и, я да-аже не зна-аю… дава-ай пересадим сегодня гера-ань? – лениво растягивает гласные мама, приняв звук моих шагов за горничную.

По голосу я тут же понимаю, что она снова пила успокоительное.

Она оборачивает ко мне свое худое кукольное лицо с мелкими морщинками вокруг глаз, и оно тут же расплывается в довольной улыбке.

– Детка, милая! Какой сюрприз! – Мама успевает обрадоваться, прежде чем ее воспаленный мозг сопоставляет факты: вчера была свадьба Дерека, сейчас часы показывают одиннадцать утра следующего дня, а дочь стоит в ее кухне с невысушенными кудрями и синяками под глазами.

– Что случилось?! – выдыхает мама, с грохотом опуская кофейную чашку на стол. – Что с твоими волосами? Ты снова плакала, Бекки?

Она прищуривает свои близорукие серые глаза, а я шагаю навстречу ее распахнутым для объятий изящным рукам. Мама выше меня, так что я с упоением утыкаюсь носом в ее ароматное узкое плечо.

– От тебя пахнет мужчиной, милая. – Проницательный нос анализирует запах, и спустя мгновение выносится вердикт. – Том Форд «Тобако Ваниль». Ты была с Дереком!

– Мам… – тяну я, чтобы заверить, что ей совершенно не о чем волноваться, но чувство жалости к себе берет надо мной верх, и я снова начинаю плакать.

– Молли! Чай! – быстро командует мама и, крепко обнимая, ведет меня в гостиную. Прохладный ветерок теребит занавеску и заполняет комнату ароматом свежесрезанных алых роз, которые мама выращивает сама.

Устроившись среди пышных подушек, она кладет мою голову к себе на колени, освобождает от резинки мои спутанные волосы и запускает в них пальцы. А я сворачиваюсь калачиком и утыкаюсь носом в шелковую ткань ее халата.

– Так больше продолжаться не должно, – мягко, но уверенно говорит мама, когда я, давясь слезами, выжимаю из себя утреннее происшествие.

– Это уничтожает меня… ты знала, что в сумме протяженность кровеносных сосудов человека длиннее экватора и составляет шестьдесят две тысячи миль? А я вот знаю, мама, потому что все они у меня болят!

– Может быть… – мамины руки разглаживают мои волосы и начинают плести французскую косу, – может быть, тебе уехать на время из Лондона?

Я непонимающе мычу в ответ. Вчера на свадьбе Декстер предложил то же самое.

– А что? Твои бесчисленные подработки не привязывают тебя к одному месту, – продолжает рассуждать мама. – На что ты тратишь свою жизнь, Бекки? Фотографируешь коммерческих моделей, чужие успехи и чужие десерты, учишь плавать чужих детей… разве не вы с девочками мечтали создавать что-то свое? Даже если ты и хочешь распылять свои таланты подобным образом дальше, займись этим за пределами Лондона. Развейся. Уезжай. Хотя бы на месяц. Детка?

Но я только молча киваю, обдумывая мамины слова.

Как я докатилась до жизни, по которой бреду, не оставляя за собой следа? О, я знаю ответ на этот вопрос. На все вопросы. Моя жизнь сломалась, когда мне было девятнадцать. Жизнь Декстера – в двадцать два. Мы не можем бежать вперед, потому что все дороги неизменно возвращают нас к одной дате трехлетней давности: тридцатое октября две тысячи шестнадцатого года.

Тогда мы потеряли ее.

– Милая, иди умойся. – Голос мамы вовремя ловит мое сознание и возвращает в действительность. – Я попрошу Молли сделать для нас тосты.

Пока я поднимаюсь по ступенькам добротной деревянной лестницы на второй этаж, новая волна воспоминаний опережает меня и едва не сбивает с ног. Фотографии. Ими увешана вся стена: мой первый шаг, первая поездка Декса на велосипеде, бабушки и дедушки, родители на годовщину своей свадьбы. Калейдоскоп обрывочных и пронзительно ярких детских воспоминаний. Здесь нет фотографий из две тысячи восьмого или две тысячи шестнадцатого, но это не значит, что воспоминаний не осталось.

Они здесь, они прошли сквозь обои и навечно впечатались в перекрытия. Остались на подушках, в которые я вгрызалась зубами, чтобы родители через стену не услышали мой отчаянный вой. Остались на коврике в ванной, на котором мама безутешно рыдала от чувства собственного бессилия. Остались в отцовском кабинете, где он просиживал часами, выдыхая горький дым в потолок. Остались на кулаках Декстера, которые он расшиб в кровь, когда разбил зеркало в своей спальне.

Этот дом никогда не забудет тьмы, как бы ярко в те годы не горел в нем свет.

Я ближе склоняюсь к большой фотографии в серебряной рамке. На ней – четыре выпускника частной школы Вестминстер. Трое стоят, обхватив друг друга за плечи, а четвертый запрыгивает в кадр так, что его изумрудная конфедератка съезжает набок, а левые рука и нога задраны в воздух.

Здоровый парень по левому краю выставил вперед руку, строго сдвинув лохматые темные брови: критикует фотографа, то есть меня. Он всегда будет похож на медведя или лешего. Хоть в выпускной мантии, хоть в хирургическом костюме. Рэндал.

У его плеча – Вэйлон. Человек, сперва притягивающий своей дьявольской красотой, а после парализующий своей молчаливостью. У него волосы цвета обугленного дерева, миндалевидные темно-карие глаза под хмурыми бровями и совершенно нечитаемое выражение лица.

Рядом красуется Декстер. Его кудрявая грива чинно прижата конфедераткой, но лицо уже раскрашено смехом: я слышу его даже сквозь снимок. Бруно прыгает на моего брата и лишает фото официальности. Его невозможно красивые синие глаза прищурены, а губы сложены в коварную ухмылку, как у Тома из мультика про кота и мышонка Джерри.

На этом снимке им восемнадцать, и они безумно счастливы, что старшая школа осталась позади. Им кажется, что все плохое – тоже позади.

Но это не так.

Я вздыхаю и перевожу глаза на снимок, который висит почти у самой вершины лестницы. Он такой же большой, как у ребят, но рамка розовато-перламутровая. На нем – три девочки. Лотти в платье принцессы Авроры, похожем на розовое облако из органзы и фатина. Рядом позирую я в желтом атласном платье с приспущенными плечами, как у принцессы Белль. Мама сделала мне такую же прическу, укротив мои непослушные темные кудри.