Шах и мат

Серийное оформление А. Фереза, Е. Ферез

Дизайн обложки В. Воронина

Школа переводов В. Баканова, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Глава I. Мортлейк-Холл

Величавый, старинный, в своем роде уникальный особняк находится примерно в полутора милях от Ислингтона[1] (если только Ислингтон за последние два года не добрался, разросшись, до его пределов). Исстари особняк принадлежал семейству Арден, одному из самых почитаемых в графствах Нортумбрии[2]. К особняку прилегает пятьдесят акров земли, где найдутся и кустарники, и реликтовые рощи. Здешние пруды изобилуют рыбой; лебеди скользят по их незамутненной глади. Высоки живые изгороди из тисов; есть участки, где деревья высажены в шахматном порядке, где расставлены тяжеловесные фавны, богини и прочие атрибуты роскошной и отжившей свое старины. Помпезный, сработанный из канского камня[3], с великолепным парадным крыльцом, высится Мортлейк-Холл; в особенном изяществе его очертаний виден гений Иниго Джонса[4] (которому авторство и приписывают); тени вековых деревьев и потеки на стенах двухсотлетней давности, а также налет сумрачной меланхолии свидетельствуют еще не о распаде – о нет! – но лишь о чем-то близком к запустению.

Вечереет; особняк и окрестности залиты предсумеречным светом. Лучи закатного солнца сейчас вровень с высокими окнами гостиной. Они румянят голландские шпалеры на противоположной стене и добавляют живописности небольшому обществу.

Вот леди Мэй Пенроуз, восторженная толстушка, пьет чай, не снявши капора и не прерывая приятнейшей беседы. Экипаж леди Мэй ждет у крыльца.

Вы спросите, кто эта юная девица изумительной красоты, что сидит напротив леди Мэй? Ее серые бархатные глаза упиваются видом западного края небес; тонкая рука подпирает щечку, взгляд – отсутствующий. Сколь шелковисты ее темно-каштановые волосы, будто сбрызнутые жидким золотом! Волосы растут низко надо лбом, что придает дополнительную прелесть овалу лица. Есть ли где в мире кармин, который подошел бы к этим восхитительно обрисованным губкам лучше, нежели их природный оттенок? А когда, во внезапном порыве обратившись к леди Мэй, красавица чуть меняет наклон головки и улыбается, как милы эти мягкие ямочки и эти зубки, мелкие и ровные, словно жемчуг!

Это – Элис Арден; а рядом, облокотившись на кресло-амвон[5], стоит, занятый оживленной беседой, ее брат, Ричард. Сходство брата и сестры несомненно; Ричард тоже замечательно хорош собой. Его лицо, столь же свежее и тонкое, как у Элис, дышит, однако, сугубо мужественным благородством.

А вот кто этот худощавый, высокого роста человек? В этом маленьком обществе только он кажется зловещим. Одну руку он держит на груди, другую – на бюро; он стоит, прислонясь к стене. Кто же этот бледный человек, «чей вид наводит на мысли о могиле, а профиль вызывает ассоциации со сломанным клювом зловещей птицы»[6], чьи глаза остаются мрачны, даже когда тонкие бесцветные губы растягиваются в улыбке? Этими своими глазами он буквально пожирает хорошенькое личико Элис Арден, которая щебечет с леди Мэй; взгляд пронзителен и тяжел. Брови его приподняты к вискам, как у Мефистофеля; с лица не сходит язвительное выражение, а по временам к язвительности прибавляется угроза. Нижняя челюсть несколько выдается вперед, что усугубляет насмешливость его улыбки и подчеркивает вмятину на переносице.

В те времена лондонские гостиные знавали некоего мистера Лонгклюза, человека весьма приятного и вдобавок удобного и полезного; каким образом он получал доступ в эти гостиные, оставалось загадкой. Многие джентльмены были в долгу у мистера Лонгклюза, ибо он весьма сноровисто выручал их из разнообразных пустячных ситуаций; он имел талант, получив преимущество, сохранять таковое, а еще, отнюдь без напористости и даже без намека на лесть, развивать и надстраивать раз обретенное знакомство. На вид вы дали бы ему лет тридцать восемь; на самом деле он был гораздо старше. Держался он как джентльмен, блистал умом; все знали о его богатстве – но ни единый из его тогдашних приятелей не слыхивал о нем ни в школьные свои, ни в студенческие годы. Мистер Лонгклюз ни разу ни словечка не обронил ни о своем рождении, ни об отце и матери, ни о том, где и какое получил образование, – в общем, на его «жизнь и приключения» не пролилась даже толика света.

Каким же образом умудрялся он заводить столь блестящие связи? К нему благоволил случай, в чем мы убедимся, когда получше узнаем мистера Лонгклюза. Весьма печально, что об этом приятнейшем, любезнейшем, учтивейшем человеке ходили странные слухи. Еще печальнее, что о нем было известно так мало. Без сомнения, мистер Лонгклюз имел врагов, коим его скрытность давала над ним преимущества. Но разве не принимали в лондонских гостиных целые сотни других джентльменов, ничуть не интересуясь окутанными мраком событиями их ранней молодости?

Мистер Лонгклюз – бледный, плосконосый, с этими своими насмешливо приподнятыми бровями, с улыбкою, растянувшей тонкие губы, – озирал небольшое общество, прислонившись плечом к раме, которая разделяла две голландские шпалеры дивной работы (голландскими шпалерами были украшены все стены гостиной).

– Кстати, мистер Лонгклюз, – молвила леди Мэй, – вы ведь обо всем осведомлены – скажите, есть ли надежда, что несчастное дитя выживет? Я имею в виду чудовищное убийство на Темз-стрит, когда сразу шесть малышей были пронзены кинжалом.

Мистер Лонгклюз улыбнулся.

– Леди Мэй, я очень рад, что могу ответить вам, опираясь на сведения из самого надежного источника! Нынче я нарочно остановился, чтобы задать этот вопрос сэру Эдвину Дадли прямо через окно его экипажа, и сэр Эдвин сообщил мне, что как раз едет из больницы, где навещал бедного малютку, и что дела совсем не плохи.

– Ах, прямо от сердца отлегло! А что говорят о мотивах преступления?

– Всему виной ревность; но есть мнение, что убийца безумен.

– Это всего вероятнее. Надеюсь, что дело именно в безумии. Только ведь злодея нужно держать под замком.

– Его уже заперли, не сомневайтесь, леди Мэй. Это само собой разумеется.

– В толк не возьму, отчего это, – продолжала леди Мэй, весьма склонная к многословию, – люди так любопытствуют насчет убийств, когда, кажется, должны бы их страшиться?

– Один из Арденов тоже стал жертвой убийцы, – обронил Ричард.

– Знаю, знаю – бедный Генри Арден, – подхватила леди Мэй, понизив голос и потупив взор, но краем глаза следя за реакцией Элис – вдруг ей неприятно слушать про убийство?

– Когда это случилось, Элис было только пять месяцев от роду, – сказал Ричард. Он сел на стул рядом с леди Мэй, ладонью накрыл ее руку, улыбнулся и продолжал, перейдя на шепот, весь подавшись к своей собеседнице: – Вы всегда столь чутки и отзывчивы, и до чего же это мило!

Закончив сию краткую речь, Ричард Арден еще несколько секунд, лучась нежным восхищением, засматривал в глаза леди Мэй. Вся кровь бросилась в пухлые щеки леди Мэй, а руку она отняла не прежде, чем перехватила косой взгляд мистера Лонгклюза.

Все сказанное об этой даме Ричардом Арденом было правдой. Едва ли кто сыскал бы женщину более простодушную и более доброжелательную, чем леди Мэй. Вдобавок она была очень богата и, по словам любознательных острословов, давно мечтала разделить свое золото, равно как и недвижимое имущество, с красавцем Ричардом Арденом, даром что он в свои двадцать пять лет годился ей чуть ли не в сыновья.

– О, я помню этот ужасный случай, – заговорил мистер Лонгклюз, слегка поежившись и качнув головой. – Где же меня застали вести о нем – в Париже или в Вене? В Париже, да, именно там. Воспоминания отчетливы, ведь злодей – Мейс его имя – еще раньше, на скачках, украл у меня кошелек. После убийства ему удалось скрыться. А мне тогда было лет семнадцать.

– Разумеется, вы не могли быть старше семнадцати, – согласилась простодушная леди Мэй.

– Я хотел бы при случае узнать об этом злодействе подробнее, – продолжал мистер Лонгклюз.

– Только выберите удобное время, – произнес Ричард.

– В любом семействе обязательно есть убиенный, а также призрак, а еще красавица – хотя последняя, может быть, живет и дышит уже только на полотне Питера Лели, или Готфрида Кнеллера, или Рейнольдса. Эти портретисты, как известно, с дальновидностью отпускали со своих палитр и розы, и лилеи, – заметил мистер Лонгклюз. – Впрочем, находясь при дворе, они, в согласии с эпохой, иногда могли и польстить модели. Счастлив человек, чьи годы пришлись на расцвет того или иного достойного семейства; человек, который может, пусть и со стороны, наблюдать – и боготворить.

Это было выдано приглушенным голосом, неожиданно приятным для человека столь отталкивающей наружности. Мистер Лонгклюз, произнося свою речь, глядел на мисс Арден; он вообще редко отводил от нее глаза.

– Ах, что за слог! – воскликнула леди Мэй и захлопала в ладоши.

– Все забываю спросить вас, леди Мэй, – произнесла Элис, не желая длить минуту триумфа, – как себя чувствует ваша очаровательная левретка – ну, та, которая захворала? Надеюсь, ей лучше?

– Гораздо. Она почти здорова. Нынче я прогуливала ее в экипаже, мою бедняжечку Пепси! Но мне показалось, что солнце как-то уж слишком ярко светит – вы этого не находите, Элис?

– Разве только самую малость, леди Мэй.

Мистер Лонгклюз отвел глаза и прислонился к стене со вздохом и вымученной улыбкой, которая внушала жалость к этому человеку, сколь бы ни было некрасиво его мертвенно-бледное лицо.

Угадал ли гордец Ричард Арден, что за благоговейную страсть питает к его сестре этот подозрительный Лонгклюз – персонаж, в котором все вызывает сомнение: и статус, и родословная, и занятия в молодые годы, и нрав – буквально все, кроме богатства? Разумеется, угадал. Однако о богатстве Лонгклюза ходили легенды, и не могли же, в самом деле, ошибаться евреи-ростовщики – по их словам, мистер Лонгклюз стоил миллион восемьсот тысяч фунтов и притом имел больше ста тысяч ежегодного дохода.

Отвергнуть такого человека, не разобравшись, что с ним и как? Вот уж нет; и потом, разве мистер Лонгклюз не мил и не учтив? Мало ли какие слухи ходят о нем среди ростовщиков и банкометов? Пусть этим слухам верят недоброжелатели мистера Лонгклюза, пусть повторяют навязшую в зубах пословицу «Нет дыма без огня»; но разве хоть кто из них посмел сказать нечто подобное вслух? Разве кто хоть пять минут продержался под напором дотошного Ричарда? И разве Ричард обнаружил улики, разве нашел основания для подозрений? Нет, не нашел даже намека на таковые. Да и вообще – разве избегнул россказней о себе хоть один человек, оболгать которого представлялось выгодным?

Вот перед Ричардом мужчина, чье состояние давно перевалило за миллион. Дай ему ускользнуть – и его тотчас сцапает для своей дочки какая-нибудь герцогиня.

Нет, это прекрасно, что Лонгклюз влюблен по уши; значит, деньги для него еще не все.

– А где же сэр Реджинальд? – осведомилась леди Мэй.

– Уж точно не здесь, – отвечал Ричард. – Вам ведь известно, что мой отец на порог меня не пускает.

– Неужели? И вы до сих пор не помирились?

– Увы. Сейчас он во Франции, на курорте – в Виши, кажется. Элис, ты не помнишь – отец в Виши? – Поскольку мисс Арден не соблаговолила ответить, Ричард просто заключил: – Да, он в Виши.

– Я забираю Элис в Лондон. Она обещала погостить у меня еще чуточку. А вы, по-моему, уделяете ей слишком мало внимания, не так ли? Вам следует навещать сестру несколько чаще, – произнесла леди Мэй, и в ее полушепоте зазвучали нотки мольбы.

– Я просто боялся вам наскучить. Вы сами знаете, что никакое другое занятие не является для меня и вполовину столь же приятным, – отвечал Ричард.

– Значит, Элис будет ждать вас – помните об этом.

Последовала короткая пауза. Ричард досадовал на сестру – почему она так надменно держится с его другом Лонгклюзом?

Однажды, когда Лонгклюз завел речь о своих помышлениях и открыл истинную цифру своих капиталов, Ричард возомнил, будто имеет на него известное влияние. Лонгклюз пользуется безграничным доверием леди Мэй. И разве отец Ричарда, деспотичнейший из баронетов, одно слово – самодур, и в долгах как в шелках, станет слушать сентиментальный лепет, когда на кону – сто тысяч годового дохода? Так что, мисс Элис, если вам угодно ссылаться на причины романтического свойства, сочувствия не ждите: дело решит непобедимая логика.

Вон она сидит, его сестрица, – о планах на свой счет даже не догадывается, размечталась о ком-то, кого здесь нет!

Мистер Лонгклюз тоже на мгновение погрузился в глубокую задумчивость; выпал из реальности и Ричард Арден. Тайна помыслов есть приятная привилегия помышляющего, а пожалуй, такое же благо для того, о ком помышляют. Если бы по каждому челу скользили тени мыслей, если бы свет духа изливался вовне, а фигуры и фантомы, что теснятся в черепной коробке, стали бы видимы, сколь ужаснул бы сей волшебный фонарь людей благонравных и простодушных!

Но вот дамы заговорили о гипюровых кружевах; обсуждают, чья работа тоньше.

– Эта салфетка на круглом столике просто очаровательна! – воскликнула леди Мэй в восторге. – Я была бы счастлива, если бы у меня вышло хоть вполовину так же хорошо. Мне не терпится сравнить; я не уверена, что узор – один и тот же.

В таком духе продолжается, пока не настает пора ехать в Лондон. Джентльменов ждут сделки, которые следует заключить, и удовольствия, за которыми самое время пуститься в погоню. Рессорная двуколка – собственность мистера Лонгклюза – стоит, готовая везти хозяина и его приятелей, но первыми уедут дамы, а джентльменам надобно усадить их в экипаж и проститься – с обязательной передачей поклонов, с положенными в таких случаях учтивыми речами.

Бледный мистер Лонгклюз стоит на крыльце: взор темных глаз устремлен вслед удаляющемуся экипажу, из груди вырывается вздох. В это мгновение мистер Лонгклюз помнит только свою мечту. Ричард Арден выводит его из прострации, опустивши ладонь ему на плечо.

– Идемте, Лонгклюз; давайте выкурим по сигаре в бильярдной и заодно потолкуем. У меня целая коробка манильских сигар; думаю, вы найдете их недурными, если, конечно, любите насыщенные ароматы.

Глава II. Марта Танси

– Кстати, Лонгклюз, – начал Ричард (приятели вступили на плиточный пол коридора, который вел к бильярдной), – вы ведь любите живопись. Есть тут один холст – говорят, кисти самого Ван Дейка; висит у экономки в комнатке. Надо бы его почистить, в раму вставить да вернуть на исконное место. Не взглянете ли?

– О да, с превеликим удовольствием.

Они как раз поравнялись с нужной дверью; Ричард Арден постучал.

– Войдите, – послышался дрожащий старческий голос.

Ричард распахнул дверь.

Комната утопала в мутно-розовых сумерках. Со стены прямо на Логнклюза и Ричарда смотрел бледный сэр Томас Арден, во время великой Гражданской войны[7] сражавшийся за короля. Взгляд его был тверд, но исполнен меланхолии; солнечные лучи скользили по длинным волосам сэра Томаса и по его доспехам. Вечерний свет вел игру столь деликатно, а мастер с таким искусством прописал рефлексы, что казалось, сэр Томас сию минуту отделится от темного фона и шагнет за пределы своей тусклой рамы, приветствуя гостей. Экономка, миссис Танси, сидела в комнате одна; она поднялась навстречу молодому хозяину.

Мистер Лонгклюз, завороженный изумительным старинным полотном, застыл на пороге; с его уст сорвалось:

– Святые небеса! Да ведь это шедевр! Поразительно, что о столь великолепной работе известно столь малому числу людей.

Сказавши так, мистер Лонгклюз продолжал взирать на картину, оставаясь в дверном проеме.

Услыхав его возглас, старенькая экономка вздрогнула и обернулась к двери; судя по выражению ее лица, она не сомневалась, что сейчас явится призрак. Дрожь была в ее голосе, когда она ахнула: «Боже! Что это?»; дрожала и рука, простертая к мистеру Лонгклюзу. Вся кровь отлила от ее щек, лицо исказилось, глаза остекленели от ужаса.

Мистер Лонгклюз шагнул в комнату. Миссис Танси вся словно скукожилась, и еще напряженнее стал ее взгляд. Сам же мистер Лонгклюз тотчас отпрянул, как случается с тем, кто у ног своих внезапно видит змею. Несколько мгновений эти двое таращились друг на друга с необъяснимой, но явной неприязнью.

Правда, мистер Лонгклюз овладел собой уже буквально через пару секунд. Ричард Арден, который с самого начала смотрел только на портрет, отвлекся, чтобы заговорить со своим приятелем, и успел заметить на его физиономии не более чем тень потрясения. Тень растаяла – однако он ее видел, как видел и перекошенное лицо экономки. Сцена вызвала мгновенный шок. Ничего не понимая, Ричард переводил взгляд с Лонгклюза на миссис Танси – и это недоумение живо заставило первого взять себя в руки. Хлопнув Ричарда по плечу, мистер Лонгклюз с усмешкою выдал:

– В целом свете не найти такого невротика, как я!

– Вам не кажется, что здесь слишком душно? – спросил Ричард, держа в уме странные взгляды, которыми только что обменялись его приятель и старушка-экономка. – Миссис Танси топит камин в любое время года – не правда ли, Марта?

Марта не ответила; она, похоже, и не слыхала Ричардовых слов. Прижав к сердцу иссохшую руку, она попятилась к дивану, села и стала лепетать: «Господь Вседержитель, озари нам тьму, на Тебя уповаем!» В целом Марта Танси имела такой вид, будто сейчас лишится чувств.

– Самый настоящий Ван Дейк, – заключил мистер Лонгклюз (он уже некоторое время внимательно смотрел на картину). – Это полотно можно отнести к лучшим портретам великого мастера. Лично мне не встречались вандейковские работы, по силе воздействия сравнимые с вашей картиной. Напрасно вы держите ее здесь; напрасно не реставрировали.

Мистер Лонгклюз шагнул к картине и осторожно взялся за нижний угол рамы, отделив ее от стены.

– Вы правы, нужна новая рама. Только предупреждаю: портрет не вынесет тряски. Холст подгнил во многих местах, краска вот-вот начнет отваливаться целыми хлопьями – взгляните сами, вот с этого ракурса. Весьма, весьма прискорбно, что вы оставили картину в таком небрежении.

– Да, верно, – согласился Ричард; сам он смотрел на миссис Танси. – По-моему, Марте нездоровится. Я оставлю вас на минуту, Лонгклюз. – И Ричард торопливо подошел к дивану. – Что с тобой, Марта? Ты больна? – ласково спросил он.

– Да, сэр, мне худо. Вы уж простите, что я сижу – ноги меня не держат, сэр. Неловко вот только перед джентльменом.

– Сиди, не вставай. Да что с тобой такое?

– Жуть взяла; так всю и трясет, так и колотит, – пролепетала старушка.

– Вы только посмотрите, до чего искусно выписана кисть руки, – тоном знатока говорил между тем мистер Лонгклюз. – А эти рефлексы! Такое световое решение под силу только мастеру. Портрет восхитителен. Невозможно наблюдать его в столь неподобающем состоянии и в столь жалком месте и не чувствовать гнева! Будь я владельцем этого полотна, неустанно показывал бы его всем своим гостям. Я повесил бы портрет на самом виду, чтобы каждый, кто вступает в мой дом, мог любоваться им. Ни одна трещинка, ни одно пятнышко на этом холсте не ускользнуло бы от моего внимания – с такой бдительностью я мог бы отмечать разве что симптомы смертельной болезни своего сына или вести счет благосклонным взглядам повелительницы моего сердца. Посмотрите сами, Арден! Да где же он? О!

– Тысяча извинений, Лонгклюз! Моя милая старушка Марта нездорова и, кажется, сейчас потеряет сознание, – отозвался Ричард.

– Вот как! Надеюсь, ей уже легче, – произнес Лонгклюз, с озабоченным видом подходя к дивану. – Могу я быть чем-нибудь полезен? Не позвонить ли, чтобы сюда пришли и оказали помощь?

– Меня отпустило, сэр, благодарствую; совсем, совсем отпустило, – сказала миссис Танси. – Это пустяки, сэр, только вот… – Снова ее проницательный взгляд устремился на мистера Лонгклюза, который, впрочем, уже ничуть не был смущен и не выражал лицом ничего, кроме участия, отмеренного согласно обстоятельствам. – Просто слабость напала… да страшно сделалось… сама не пойму, с чего бы, – заключила миссис Танси.

– Может, дать ей вина? Как думаете, Арден? – предложил мистер Лонгклюз.

– Спасибо, сэр, не надо вина, не пью я его. Озари нам тьму, на Тебя уповаем! Помилуй, Господи, нас, грешных! Я каплями лечусь, сэр, нашатырем да валерьянкой; в воду надобно накапать того и другого, сэр, от беспокойства оно очень пользительно. Право, и не припомню, когда со мной такое в последний раз приключалось.

– Ты уже не такая бледная, Марта, – ободрил Ричард.

– Я совсем оправилась, сэр, – вздохнула миссис Танси.

Она приняла свои капли и действительно выглядела неплохо.

– Давай-ка я пришлю к тебе кого-нибудь из горничных, а? Мне надо ехать, а с тобой пусть живая душа побудет, – заговорил Ричард. – Смотри, Марта, не расхворайся; знаешь, как мне тяжко видеть тебя больной. Ты же моя дорогая старушка – помни об этом. Ты обязана выздороветь; хочешь, пошлем в город за доктором?

Ричард, говоря с миссис Танси, не выпускал из рук ее сухонькой ладони, поскольку душа у него, вне всякого сомнения, была добрая. Отправив к старушке одну из горничных, Ричард и Лонгклюз прошли в бильярдную, велели зажечь лампы и теперь наслаждались сигарами. Полагаю, каждый из них прокручивал в уме инцидент с экономкой; во всяком случае, молчание явно затягивалось.

– Бедная старенькая Танси! Наверное, она все-таки нездорова, – наконец выдал Ричард Арден.

– Ясно как день! – подтвердил Лонгклюз. – Значит, ее имя Танси? Она меня изрядно напугала. Я, было, решил, что мы с вами нарвались на сумасшедшую; о, этот ее дикий взгляд! А раньше с ней случались припадки?

– Никогда. Она, правда, ворчит и квохчет, но в целом еще крепкая. Сказала мне, что испугалась.

– Потому что мы ворвались к ней так внезапно?

– Никакой внезапности не было – я постучался.

– Ах да, верно. Я, видите ли, Арден, сам не свой от потрясения. Я ведь подумал, что имею дело с умалишенной и что она, чего доброго, ножом меня пронзит, – сказал мистер Лонгклюз, усмехнувшись и поежившись.

Арден рассмеялся; сигара его потухла, и ему пришлось заново ее раскуривать, что потребовало усилий. Убедило ли его объяснение? Нашел ли он, что слова Лонгклюза соответствуют выражению его физиономии – тому выражению, которое мелькнуло перед Арденом лишь на долю секунды, но запечатлелось в его памяти? Очень скоро мистер Лонгклюз спросил, нельзя ли подать ему бренди с водой; это мигом исполнили. В первом стакане было много бренди и совсем, совсем мало воды; но уже второй стакан был и выпит отнюдь не залпом, и две жидкости в нем находились в более-менее равных пропорциях. Мертвенно-бледные щеки мистера Лонгклюза чуточку оживил румянец.

К этому моменту Ричард Арден успел погрузиться в думы о собственных долгах и фатальном невезении.

– Не пойму, по каким таким законам мир крутится. В чем тут штука – в искусстве заводить знакомства? Или просто удача нужна?

Мистер Лонгклюз презрительно усмехнулся.

– Кое-кому, – заговорил он, – даны безграничная вера в себя, несгибаемая воля, а также ловкость и гибкость, благодаря коим владельцы сих даров справляются с любыми ситуациями. Эти люди – сущие гиганты от первого до последнего шага в своих деяниях; ну разве что неизменный успех вскружит им голову, как случилось с Наполеоном. Еще лежа в колыбели, они удушают змей[8]; лишившись зрения и будучи в преклонных годах, подобно Дандоло[9], рушат дворцы, сжигают флотилии и штурмом берут города. Но стоит только таким победителям возгордиться, как их постигает пресловутое Ватерлоо. Что до меня, в известном смысле я удачлив – у меня имеются деньги. Будь я подобен тому же Дандоло, я при старании через десять лет мог бы удесятерить свой капиталец. Я не стыжусь признаться, что разбогател благодаря случаю. Если вы не чистоплюй и обладаете двумя качествами – из ряда вон выходящей хитростью и неслыханной дерзостью, – ничто вас не остановит. Говорю вам, я – обычнейший человек; но я знаю, в чем сила. Жизнь – борьба, и победит в ней прирожденный генерал.

– Генеральскими способностями я, кажется, не обладаю; и притом я невезучий, – констатировал Арден. – Мне только и остается, что плыть по течению, минимально себя утруждая – ведь усилия с моей стороны все равно будут тщетны. Счастье – оно не каждому человеку дается.

– Счастье вообще не для людей, – возразил мистер Лонгклюз.

Ненадолго повисла пауза.

– А теперь вообразите, Арден, человека, который добыл денег больше, чем ему когда-либо мечталось, и вдруг обнаружил, что деньги – отнюдь не предел его упований, что он на самом деле жаждет награды совершенно определенной и во много раз более ценной. Он понимает, наконец, что без этого приза не будет счастлив ни часу, и, однако же, ни жажда, ни усилия не приближают его к заветной цели – цель остается далека, как звезда. – Лонгклюз указал на небесное тело, которое сияло с небосвода. – Счастлив ли такой человек? Куда бы он ни шел, при нем – его измученное сердце; он всюду носит с собой ревность и отчаяние; его томление подобно тоске по райским кущам изгнанного из оных. Так вот – это мой случай, Арден.

Ричард засмеялся, раскуривая вторую сигару.

– Что ж, если это ваш случай, стало быть, вы не из тех гигантов, которых мне тут живописали. Но ведь и женщины вовсе не столь жестокосердны, как вам представляется. Да, они горды, они суетны, они капризны; но открытое поклонение, заодно с упорством и страдальческой миной, сначала умасливает женское тщеславие, а затем и саму женщину. Ей, видите ли, ужас как трудно выпустить из коготков своего обожателя; она может лишь сменять одного на другого. Ну и почему вы отчаялись? Вы джентльмен, вы умны и любезны, вы все еще считаетесь молодым человеком, и ваша жена будет богата. Женщины это любят – все до единой. Дело не в алчности, а в гордыне. Не знаю, о какой молодой леди вы говорили, но и не вижу причин для отказа такому соискателю, как вы.

– Жаль, что я не могу открыться вам, Арден; однажды вы узнаете больше.

– Вот что, Лонгклюз… есть один нюанс. Вы ведь не обидитесь на правду? Сами вы были откровенны со мной, не так ли?

– Говорите, умоляю вас. Вы меня очень обяжете. Я столько времени провел за границей, что не помню многих тонкостей английского этикета и умонастроений моих сограждан. Может быть, мне пойдет на пользу членство в клубе?

– Пожалуй – особенно пока вы не завели дополнительные знакомства. Но с клубом время терпит. Я вам про другое толкую. Вы, Лонгклюз, водитесь с разным мутным народцем – с евреями, в частности; а ведь этим субъектам никогда не подняться даже до вашего статуса. Вас не должны видеть в сомнительной компании – возьмите это себе за правило. Только порядочные люди, Лонгклюз; только порядочные! Разумеется, человеку действительно влиятельному можно из-за окружения не волноваться – при условии, что он держит всякий сброд на расстоянии вытянутой руки. Но ваша юность, Лонгклюз, как вы сами говорите, прошла за границей; здесь, в Англии, вы еще не создали себе положение, и поэтому вам следует быть очень разборчивым, поймите это! О человеке судят по его приятелям; правильные знакомства очень важны.

– Тысяча благодарностей за каждый пустяк, который коробит вас, Арден, – произнес Лонгклюз с добродушной улыбкой.

– Вам только кажется, что это пустяки; для женщин они имеют огромный вес, – возразил Арден и воскликнул, взглянув на часы: – Боже! Мы опаздываем. Ваша двуколка у крыльца – вы ведь меня прихватите?

Глава III. Мистер Лонгклюз открывает сердце

Старенькая экономка почти вплотную подошла к окну; что же она видит? За стеклом ясная ночь, звезды сияют, озаряя густую листву вековых деревьев. И двуколка, и лошадь мистера Лонгклюза подобны теням. А вот и он сам; с ним Ричард Арден. Грум зажигает фонари, один из которых светит прямо в своеобразное лицо мистера Лонгклюза.

– Ох этот голос! Насчет голоса я бы присягнуть могла, – бормочет миссис Танси. – Как услыхала его – будто острою косой меня полоснули. Да только лицо-то вовсе другое – незнакомое. Почему ж человек этот память мою всколыхнул – мысли так и забегали, будто ищейки? Не успокоюсь теперь, покуда не вспомню. Это Мейс? Нет. Лэнгли? Тоже нет. Страшная ночь, роковая! И никогошеньки рядом! Господь Вседержитель, озари нам тьму, на Тебя уповаем! Утешь сокрушенное сердце мое!

Грум запрыгнул на козлы. Мистер Лонгклюз схватил поводья, и тени двух приятелей мелькнули за окном, и фонари успели бросить свет сквозь стекло на стены, обшитые панелями. Отблеск метнулся из одного угла в другой, заразив своею пляской пару гераней, что цвели в горшках на подоконнике. Снова стало темно, а миссис Танси не двигалась с места, все глядела во мрак, напрягая память, и тряслись по-старушечьи ее руки и голова.

Арден и Лонгклюз ехали молча; с обеих сторон возвышались вековые деревья, которые помнили не одно поколение Арденов. Аллея кончилась, и двуколка покатила по более узкой и темной дороге, мимо гостиницы, что некогда гремела в этих местах, а ныне пришла в упадок. Название ей – «Гай Уорикский»[10]; изображение сего грозного мужа до сих пор украшает фасад, хотя позолота облезла, а краски поблекли. На острие меча Гай Уорикский держит голову вепря, у ног его лошади извивается лев – сущая карикатура на царя зверей. И вот, пока двуколка мчится по укатанной и пустынной дороге, Лонгклюз начинает говорить. Aperit præcordia vinum[11]. В бренди с водой, которое Лонгклюз для себя приготовил, алкоголь преобладал, да и общее количество напитка было изрядное.

– У меня, Арден, куча денег и язык подвешен, как вы заметили, – выпаливает он словно бы в ответ на некую фразу Ричарда Ардена. – А есть ли в мире человек несчастнее, чем я? Вы бы только посмеялись, выложи я вам кое-какие факты; от других фактов вы бы вздохнули, если бы я решился вам их сообщить. Скоро решусь; скоро вы все узнаете. Я не дурной человек. Я готов поделиться деньгами, если речь идет о друге. Для иных мне не жаль ни времени, ни хлопот – а это дары более ценные, чем деньги. Но поверит ли кто этому, взглянув на меня? А ведь я не хуже Пенраддока[12]. Я тоже могу стать заступником, совершить благородное деяние; но стоит мне только посмотреться в зеркало, как я ощущаю себя отмеченным каиновой печатью. О, эта моя физиономия! И зачем только Природа пишет на отдельных лицах поклепы на их обладателей? Вот и повод для смеха вам – настоящему красавцу, человеку, которому красота принадлежит по праву рождения. На вашем месте я бы тоже смеялся; да, я смеялся бы, если бы не был вынужден влачить существование в муках и страхе, не веря, что имею шанс в предприятии, от успеха которого зависит мое будущее счастье, ибо именно оно поставлено на кон. Обычная некрасивость – пустяк; с ней свыкаются. Другое дело – моя наружность! Не щадите меня, Арден; знаю – вы слишком великодушны, чтобы сказать правду. Я не прошу утешения; я лишь подвожу баланс моим проклятиям.

– Да вы просто зациклились на своей внешности. Леди Мэй, к примеру, находит вашу физиономию интересной – клянусь, она сама так сказала.

– Святые небеса! – воскликнул мистер Лонгклюз, передернув плечами и усмехнувшись.

– А что еще важнее – вы ведь простите мне эту маленькую роль сплетника, не так ли? – продолжал Ричард, – одна подруга леди Мэй – речь идет о младшей подруге – обронила, что ваше лицо дышит экспрессией, а черты тонки и благородны.

– Я вам не верю, Арден; вы говорите так по доброте душевной, – возразил Лонгклюз, усмехнувшись еще горше.

– На вашем месте я предпочел бы остаться таким, каков есть, – заявил Ричард Арден. – Я не променял бы то, что имеете вы, на пошлую смазливость. Кому нужен бело-розовый херувимчик с глазками-пуговками?

– Вы еще не знаете о главном моем проклятии; вы о нем даже не подозреваете. Это – необходимость таиться.

– Вон оно что! – Ричадр Арден рассмеялся так, словно до этого момента полагал, что биография мистера Лонгклюза известна не хуже, чем биография бывшего императора Наполеона.

– Я не утверждаю, что являюсь заколдованным героем волшебной сказки и в один прекрасный миг из чудовища превращусь в принца; но я лучше, чем могу показаться. Скоро – если только вы согласны поскучать под мой рассказ – я открою вам очень, очень многое.

Пауза длилась всего две-три минуты; затем мистера Лонгклюза будто прорвало.

– Что делать такому, как я, если он влюблен и не мыслит для себя счастья без взаимности? – стонал Лонгклюз. – Я знаю свет – я сейчас не о лондонском обществе, в котором вращаюсь меньше времени, чем может показаться, и в которое попал слишком поздно, чтобы изучить его должным образом. Но я повидал мир и утверждаю: человеческая натура везде одинакова. Вот вы поминали гордыню, которая велит девушке выйти замуж ради богатств жениха. Но могу ли я завладеть той, которую боготворю, на подобных условиях? Да я скорее вставлю себе в рот пистолетное дуло, спущу курок – и пусть мой череп разлетится на куски. Арден, я несчастен; я самый несчастный из ныне живущих на земле!

– Успокойтесь, Лонгклюз; что за чушь вы несете! Не красота делает мужчину. Куда важнее обхождение. Женщины вдобавок поклоняются мужчинам успешным; ну а если в придачу вы богаты – только помните, дело не в женской алчности, а в женском тщеславии, – если вы еще и богаты, говорю я, устоять перед вами почти невозможно. Теперь давайте по пунктам: с обхождением у вас порядок, успех и богатство наличествуют – и что из этого следует, а?

– Я раздавлен, – произнес Лонгклюз с тяжким вздохом и погрузился в молчание.

Приятели ехали теперь по освещенным улицам и быстро приближались к своей цели. Еще через пять минут они вступили в просторную залу, посреди которой стоял бильярдный стол, а вдоль стен, рядами, одна над другой, шли скамьи – все выше и выше, до самой галереи, что тянулась по всему периметру залы. Как и все подобные заведения, зала была ярко освещена и полна разношерстной публики. Здесь намечалась бильярдная дуэль «до тысячи очков» между Биллом Худом и Бобом Маркхемом. Ставки делались нехарактерно высокие – и продолжали расти. До начала игры оставалось около получаса.

Зрительская масса, повторяю, многолика. По скамьям расселись юные пэры с шестью тысячами годового дохода и джентльмены, живущие исключительно игрой в бильярд. В массе попадаются серьезные субъекты – служащие по финансовой и юридической части; заметны вкрапления евреев и иностранцев, можно увидеть как члена Парламента, так и щеголеватого карманника.

Мистеру Лонгклюзу есть о чем подумать. Он и впрямь раздавлен морально. Ричард Арден уже не с ним – он встретил парочку приятелей. И вот Лонгклюз, скрестивши руки на груди, прислонился к стене и погрузился в размышления. Его темные глаза глядят в пол, вроде бы на мысок башмака, пошитого во Франции. На самом деле перед Лонгклюзовым мысленным взором разворачиваются одна за другой сцены минувших лет. И давний ужас – отвращение сродни тому, которое люди питают к колдовству, – охватывает мистера Лонгклюза, ибо он снова видит мутные белки выпученных глаз, и предсмертный вопль пронзает стену времени и леденит его уши. Что явилось нашему бледному Мефистофелю – не шабаш ли ведьм, не буйство ли гоблинов? Мистер Лонгклюз поднимает взгляд. Напротив него человек, с которым он не встречался многие годы – третью часть своей жизни. Человек этот далеко – их с Лонгклюзом разделяет половина залы, – но взгляды скрещиваются и остаются в таком положении целую секунду. Знакомец мистера Лонгклюза улыбается и кивает; мистер Лонгклюз не делает ни того ни другого. Он смотрит мимо – на некий отдаленный объект над плечом своего визави. Грудь его холодеет, сердце трепещет.

Глава IV. Мосье Леба

Мистер Лонгклюз продолжал стоять, не меняя позы; его знакомый сам, несколько суетливо и все с той же улыбкой, двинулся к нему. Ничто в наружности этого человека не может вызвать ассоциаций с трагическими инцидентами или мрачными эмоциями. Без сомнения, он иностранец. Невысок ростом, толст; ему лет пятьдесят; круглое, щекастое лицо так и светится радостью встречи. Платье его пошито явно задешево, хоть и во Франции, потому и сообщает карикатурность всей его шарообразной фигуре. Вдобавок платье не ново и не чисто – вон на нем жирные пятна. У мистера Лонгклюза нет сомнений: толстяк идет к нему. В течение секунды Лонгклюз взвешивает возможность бегства (дверь под боком), но затем рассуждает так: «Вот наивнейшая, добрейшая в мире душа; сбежав так явно, я обескуражу этого человека. Нет, раз уж он ко мне идет, пусть достигнет цели и скажет то, что хочет сказать».

Лонгклюз отводит взгляд, но не расцепляет рук и не отделяется от стены.

– Ага! Мосье погружен в думы! – по-французски восклицает толстяк. – Ха-ха-ха-ха! Не ожидали, сэр, встретить меня здесь? А я вот он! Я вас еще издали увидел. Никогда вашего лица не забывал – не мог.

– Стало быть, вы и друга своего помните, Леба. Не представляю только, каким ветром вас занесло в Лондон, – отвечал Лонгклюз также по-французски, тепло пожимая руку мосье Леба, улыбаясь ему с высоты своего роста. – Я, в свою очередь, храню в сердце воспоминания о вашей доброте. Я не выжил бы, если бы не вы. Могу ли я отблагодарить вас хотя бы вполовину сообразно тому, что вы для меня сделали?

– Похоже, мосье удалось избегнуть проблем политического характера? Я знаю, это большой секрет, – проговорил Леба, с таинственным видом прикладывая к верхней губе два пальца.

– Нет, проблемы остаются. А вы, верно, думали, что я сейчас в Вене?

– Я? Точно: так я думал. – Леба пожал плечами. – По-вашему, здесь безопаснее?

– Тсс! Приходите ко мне завтра. Позже я сообщу, где меня найти. Захватите свой багаж; вы можете жить в моем доме вплоть до отъезда из Лондона – и чем дольше, тем лучше.

– Мосье слишком любезен. Я собираюсь остановиться у своего шурина, Габриэля Ларока; он часовщик, живет на Ладгейт-Хилл. Он страшно обидится, если я выберу другое пристанище. Но если мосье в своей доброте позволит мне нанести визит…

– Мы встретимся завтра. Отправимся в оперу – у меня выкуплена ложа, а потом вместе поужинаем. Вы ведь любите музыку? В противном случае вы не тот Пьер Леба, которого я помню сидящим у открытого окна со скрипкой. Словом, приходите пораньше – до шести. Мне о стольких вещах нужно спросить вас. Так по какой надобности вы в Лондоне?

– Надобность пустяковая – скорее я приехал развлечься, а пробуду здесь неделю, – с пожиманием плечами и утробным смехом отвечал коротышка Леба. Он лукаво улыбнулся и извлек из жилетного кармана плоскую коробочку со стеклянной крышечкой. Внутри что-то брякало.

– Коммерция, мосье. Нужно встретиться с парой-тройкой человек – вот и все мои дела; после, до конца недели, будут сплошные удовольствия – ха-ха!

– Надеюсь, уезжая, вы оставили в добром здравии всех домочадцев – и детей, и…

Мистер Лонгклюз хотел сказать «мадам» – но ведь прошло столько лет…

– Детишек у меня семеро; двух старшеньких мосье должен помнить. Трое от первого брака, четверо от второго, и у всех здоровье – лучшего не пожелаешь. Трое самых младших еще карапузы – три года, два года и год соответственно. И еще один малыш на подходе, – добавил Леба все с той же лукавой улыбкой.

Лонгклюз добродушно рассмеялся и хлопнул Леба по плечу.

– Я приготовлю маленький презент каждому – и мадам, разумеется. А что ваш бизнес – процветает?

– Тысяча благодарностей! Да, бизнес прежний – напильник, нож и долото. – Перечисляя инструменты, Леба делал соответствующие жесты.

– Тише! – остерег Лонгклюз и улыбнулся, чтобы никто из возможных наблюдателей не понял истинной степени значимости, которую он вложил в это слово. – Не забывайте, дорогой друг, что отдельные детали, касающиеся нас двоих, не должны упоминаться в заведениях, подобных этому. – Он взял Леба за руку повыше кисти и осторожно тряхнул.

– Тысяча извинений! Знаю, знаю – я слишком беспечен; сперва говорю, потом спохватываюсь. Меня и жена упрекает: мол, рубашки не постираешь без того, чтобы всему свету о том не разболтать. Водится за мною такой грешок. А жена моя – она женщина небывалой проницательности.

Мистер Лонгклюз между тем косился по сторонам. Возможно, хотел узнать, не привлек ли внимания его разговор с этим французом – по роду занятий, как видно, недалеко ушедшим от механика. Ничто не указывало на нежелательный интерес.

– Вот что, друг мой Пьер, вам надо заработать пару монет на этом матче. Не откажите мне в удовольствии – позвольте сделать ставку от вашего имени. Выиграете – купите мадам какой-нибудь милый пустячок. В любом случае ставка даст мне повод вспоминать вас добрым словом еще много-много лет и подогреет мою к вам глубочайшую симпатию.

– Мосье слишком щедр, – с чувством произнес Леба.

– Видите вон того жирного еврея в первом ряду – его ни с кем не спутаешь, на нем мятый-перемятый бархатный жилет, а уж губищи-то! И он заговаривает чуть ли не с каждым встречным.

– Да, мосье, я его вижу.

– Он ставит на Маркхема три к одному. Скажите ему, что ставите на Худа. У меня есть информация, что Худ победит. Вот вам десять фунтов; в вашей власти утроить эту сумму. Молчите. У нас в Англии принято наставлять, как мы выражаемся, сыновей приятеля, которые учатся в публичной школе, а также делать подарки по поводу и без. Так что берите деньги без возражений. – Лонгклюз вложил Леба в ладонь цилиндрик из нескольких золотых монет. – Одно слово – и вы раните меня в самое сердце, – продолжал он. – Святые небеса! Дорогой друг, неужели у вас нет нагрудного кармана?

– Нет, мосье; но и этот карман вполне надежен. Не далее как пять минут назад мне заплатили пятнадцать фунтов золотом да еще выдали чек на сорок пять фунтов, так что…

– Тсс! Вас могут услышать. В местах, подобных этому, говорите только шепотом – вот как я. Неужели вы намерены все эти деньги таскать в кармане сюртука?

– Не просто в кармане – в бумажнике, мосье.

– Для воров это еще удобнее, – возразил Лонгклюз. – Умоляю вас, хотя бы не доставайте ваш бумажник. Если достанете – считайте, что приговор себе подписали. В этом помещении хватает джентльменов, которые как бы случайно толкнут вас – а из давки вы выберетесь уже свободным от денег. Если же этот номер не пройдет, за вами будут следить – ведь сразу видно, что вы здесь чужой, – и умертвят вас на темной улице, причем прельстит такого злодея даже двенадцатая часть суммы, которую вы имеете при себе.

– А Габриэль думал, здесь соберутся исключительно люди достойные, – пролепетал Леба, цепенея.

– Достойные в том смысле, что кое-кто из них удостоился особого внимания полиции.

– А ведь верно! – воскликнул мосье Леба. – Видите долговязого субъекта на галерее? Да вон же, вон он – к железной опоре прислонился. Клянусь, он следит за каждым моим шагом! Я его за шпика принял, а мне один приятель и говорит: «Это бывший полисмен, его с места прогнали за дурной нрав и грязные делишки». Неймется ему: ишь, глаз на меня скосил. Так ведь и я могу скосить глаз – на его особу. Ха-ха!

– Ну вот вы и убедились, мосье Леба, что здесь полно типов, которых никак не назовешь джентльменами и порядочными людьми.

– Не беда, – отвечал француз, несколько оживляясь. – Я вооружен. – И он извлек из кармана – того самого, где держал деньги, – острый нож.

– Немедленно спрячьте! Час от часу не легче! Разве вам не известно, что полицейские ныне с особым рвением обыскивают иностранцев? Не далее как вчера двое были арестованы лишь потому, что имели при себе оружие! Не представляю, как вам теперь быть.

– Может, вернуться на Ладгейт-Хилл?

– Тогда игру пропустите – назад вам ходу не будет, – возразил Лонгклюз.

– Что же делать? – спросил Леба; руку он держал в заветном кармане.

Лонгклюз, размышляя, тер лоб кончиком пальца.

– Послушайте меня, – вдруг заговорил он. – Вы пришли сюда со своим шурином?

– Нет, мосье.

– Может быть, в зале находятся ваши друзья-англичане?

– Да, один друг здесь.

– Вы должны быть абсолютно уверены в этом человеке – и в надежности его кармана.

– О, я уверен, уверен! Я видел, как он спрятал бумажник вот сюда, – отвечал Леба, притронувшись к своей груди в районе сердца.

– В любом случае прямо здесь, у всех на виду, перепрятывать нельзя. Куда бы вам скрыться? Ах да! Видите две двери – там, в конце залы? Каждая из них ведет в коридор – а сами коридоры параллельны друг другу и ведут, в свою очередь, в холл. Дальше есть еще один коридорчик, а в нем еще одна дверь – за ней курительная комната. Сейчас там никого нет; вот подходящее местечко, чтобы передоверить ваши деньги и нож.

– Ах, сто тысяч благодарностей, мосье! – обрадовался Леба. – Завтра я собираюсь написать к барону фон Бёрену; непременно упомяну, что встретил вас.

– Моя услуга пустячна. А как поживает барон? – спросил Лонгклюз.

– Прекрасно поживает. Правда, постарел, сами понимаете, и подумывает о том, чтобы отойти от дел. Я сообщу ему, что его работа удалась. Он ведь одно уничтожает, а другое спасает, а если когда и проливает кровь…

– Тише! – зашипел Лонгклюз, не скрывая досады.

– Так ведь нет же никого, – пролепетал коротышка Леба, покосился по сторонам и все-таки понизил голос до шепота. – Барону случается даже избавить шею от лезвия гильотины.

Лонгклюз нахмурился, чуточку смущенный. Леба продолжал сиять плутоватой улыбкой – и досадливая мрачность Лонгклюза вдруг куда-то девалась, уступив место таинственной усмешке.

– Позвольте еще одно слово, мосье. У меня к вам просьбишка, за которую, надеюсь, вы не сочтете меня слишком дерзким, – проговорил Леба; он явно собирался откланяться.

– Если даже выполнить вашу просьбу окажется не в моей власти, к вашей особе я ни в коем случае не применю эпитет, вами только что употребленный. Я слишком обязан вам, мосье Леба, так что не церемоньтесь, – ободрил Лонгклюз.

Приятели поговорили еще немного и расстались; мосье Леба ушел.

Глава V. Катастрофа

Игра началась. Лонгклюз, любитель и знаток бильярда, сидит рядом с Ричардом Арденом; все его внимание приковано к столу. Он в своей стихии. Когда другие зрители аплодисментами встречают особенно ловкий удар, Лонгклюз тоже делает пару осторожных хлопков. Порой он что-то шепчет Ардену на ухо. Удача никак не определится, с кем из соперников ей быть; счет перевалил за три сотни, а существенного перевеса нет как нет. Напряжение невероятное. Тишина как во время мессы; общая сосредоточенность, боюсь, еще выше. Внезапно Худ одним ударом зарабатывает сто шестьдесят восемь очков. Зал рукоплещет; аплодисменты затягиваются, и, пока они не стихли, Лонгклюз (который тоже сначала хлопал), говорит Ардену:

– Передать вам не могу, как радует меня этот удар Худа. Я нынче встретил старого приятеля – здесь, в зале, как раз перед игрой; а не виделись мы с тех пор, как я был юнцом, почти мальчишкой. Приятель мой – француз; такой, знаете ли, забавный низенький толстячок; душа у него предобрая. Так вот, я посоветовал ему поставить на Худа и до этой секунды весь трепетал. Но теперь Худ непременно выиграет – Маркхему уже не сравнять счет. Он, если употреблять бильярдный сленг, «не на той улице» – об этом уже шепчутся. Он либо промажет, либо свой же шар в лузу загонит.

– Надеюсь, ваш друг выиграет деньги – ведь тогда и в мой карман попадут триста восемьдесят фунтов, – отвечал Ричард Арден.

Тут послышался призыв к тишине, и на мгновение в зале стало как в соборе перед исполнением псалма, и Боб Маркхем, в полном соответствии с Лонгклюзовым прогнозом, загнал в лузу собственный шар. Темп игры ускорился, Худ наконец-то набрал тысячу очков, вышел победителем, сорвал аплодисменты и громкие поздравления, которые затянулись почти на пять минут, ибо в призывах к тишине больше не было нужды. К тому времени зрители встали с мест и разбились на группки, чтобы обсудить игру и ставки. С галереи вели четыре лестницы; каждая новая порция спустившихся добавляла толкотни и шума внизу.

Неожиданно всеобщее возбуждение принимает иную окраску. Возле одной из дверей в дальнем конце комнаты образуется толпа. Те, что стоят впереди, оглядываются и кивают своим приятелям; кто-то работает локтями, тесня всех вокруг. Что бы там могло происходить? Быть может, диспут относительно счета? А между тем двое уже вломились в коридор.

– Пожар? Горим, да? – волнуются те, кому из задних рядов плохо видно, и расширяют ноздри, принюхиваясь, и озираются, и пробиваются туда, где толпа всего гуще, не зная, что и думать.

Впрочем, скоро залу облетает весть: «Человека убили! Труп в дальней комнате!», и толпа со свежим энтузиазмом ломится к месту происшествия.

В перешейке, который соединяет два коридора (о нем-то и говорил мистер Лонгклюз), теперь ужасная давка – а свет совсем тусклый. Единственный газовый фонарь зажжен в курительной комнате, где напор толпы не столь ощутим. Там находятся два полисмена в униформе и три сыщика в штатском; один из них удерживает коченеющий труп в сидячем положении (в котором он и был обнаружен на скамье, в дальнем левом углу, если глядеть от двери). Дверной проем забит народом. Видны только шляпы, затылки и плечи. Слышен гул голосов: каждый норовит выдвинуть свою версию. Полисмены – и те уставились на мертвое тело. Некий джентльмен взобрался на стул возле двери; другой джентльмен одну ногу поместил на планку этого стула, другую – на сиденье, а рукой, с целью сохранить баланс, обвил шею первого джентльмена (даром что не имеет чести его знать); таким образом, обоим виден поверх голов некто, чьи уста сомкнуты, а взгляд устремлен к двери. Какой контраст рядом со столь многими лицами, искаженными волнением и любопытством; со столь многими разинутыми ртами! Однако свет слишком тусклый. Никто не догадывается зажечь газовые лампы в середине залы. Впрочем, лицо убитого видно отчетливо – застывшее, с поднятым подбородком. Глаза распахнуты, во взгляде ужас; рот кривит гримаса, которую доктора называют конвульсивной улыбкой – такая «улыбка» приоткрывает зубы, а губы при этом сморщены.

Провалиться мне, если это не коротышка француз, Пьер Леба, который так оживленно болтал нынче с мистером Лонгклюзом!

Из груди его торчит нож с рукоятью черного дерева. По ее положению ясно, куда убийца нанес последний из четырех ударов, пронзив черный атласный жилет, вышитый зелеными листочками, красными земляничками и желтыми цветиками, – полагаю, гордость скромного гардероба, собранного мадам Леба для супруга, который отправлялся в Лондон. Жилет больше ни на что не годен. В нем четыре дыры, как я уже сказал, и все – слева, и все – насквозь; ткань пропитана кровью.

Карманы вывернуты. Полисмены не нашли ничего, кроме красного носового платка и нюхательного табака в коробочке из папье-маше. Если бы этот онемевший рот мог произнести хотя бы пять десятков слов, сколько бы версий на них выстроили! Поистине, рассказ бедняги Леба удостоился бы внимания, немыслимого для него при жизни.

Полисмен занимает позицию у двери, чтобы сдерживать натиск. Новых зевак он не впустит, тех, кто уже прорвался, – выгонит. Снаружи летят вопросы, изнутри – подробности, которые тут же подхватываются и передаются дальше. Внезапно над общим гулом раздается голос, почти переходящий в крик. Мистер Лонгклюз белее простыни и крайне взволнован; он взобрался на стол в курительной комнате и держит речь.

– Прошу внимания, джентльмены! Я беру слово, пользуясь тем, что здесь собралось разом столько состоятельных людей. Вдумайтесь, до чего мы дожили! По нашим улицам шныряют висельники, в наших увеселительных заведениях орудуют убийцы! Взгляните на этого несчастного! Он пришел сюда посмотреть игру; он был здоров и благополучен – и вот он убит каким-то негодяем, а из-за чего? Из-за денег, которые имел при себе. А ведь на месте этого бедняги мог оказаться любой из нас. Нынче я говорил с ним. Мы не виделись с тех пор, как я был совсем юнцом. Дома у него остались жена и семеро детей – так он сказал мне; да, он содержал большое семейство. И в первую очередь мы должны назначить за поимку преступника вознаграждение, причем достаточно притягательное. Со своей стороны, обязуюсь удвоить сумму самого щедрого жертвователя. Во-вторых, нужно сделать что-то для осиротевшего семейства; требуется сумма, пропорциональная утрате. Я лично наведу справки. Бесспорно одно: степень опасности достигла высшей точки, и никто уже не находит удовольствия в пеших прогулках по городу, равно как и в увеселениях вроде нынешнего. Позор, джентльмены! Нельзя мириться с таким положением дел! Где-то в системе притаился роковой изъян. Всегда ли начеку наша полиция? Ответ положительный? Стало быть, силы неравны. Если мы, лондонцы, дорожим репутацией энергичных и здравомыслящих людей, сегодняшний скандал не должен получить огласки.

Мистеру Лонгклюзу внимал, стоя за полуоткрытой дверью, долговязый, сухопарый, неряшливо одетый субъект. Шея у него была длинная, физиономия плоская и злобная, со следами оспы; кожа землистая. Он прикрыл глаза и лениво усмехался; но, когда мистер Лонгклюз намекнул на несостоятельность полиции, долговязый субъект оживился и даже подмигнул циферблату стенных часов, на который как раз скосил глаза.

Появляется доктор, за ним часовщик, Габриэль Ларок, далее новые полисмены во главе с инспектором. Лароку при виде убитого родственника делается дурно. Через некоторое время он приходит в сознание, опознает покойного, свидетельствует, что нож принадлежал злосчастному Леба. Полиция берет дело в свои руки, помещение очищено от посторонних.

Глава VI. Отход ко сну

Мистер Лонгклюз запрыгивает в кэб, называет свой лондонский адрес – Пиккадилли, Болтон-стрит. Резким жестом он запахивает пальто, устраивается в углу, но скоро, в раздражении, топает ногой и пересаживается в другой угол.

– Не думал, что мне суждено увидеть подобную сцену. И что за бес меня попутал послать его в курительную, будь она неладна? – бормочет мистер Лонгклюз. – Жуткая комната! Нейдет у меня из головы, и все тут! Может, я в лихорадке? Может, теряю рассудок? Что со мной? Проклятая курилка! Никак не выбросить ее из мыслей, будто она – центр мира. Я одержим ею. Я будто бы в ней нахожусь. Стоит закрыть глаза, и ее четыре стены берут меня в плен. Выхода нет. Ад, сущий ад.

Южным ветром принесло мелкий дождик; он давно запятнал окошки кэба. Мистер Лонгклюз велел остановиться, не доехав до Сент-Джеймс-стрит, и вышел. Как раз пробило два часа ночи; на улицах царило безмолвие. Великий город был поразительно безмятежен, шелест дождя напоминал растянутое «тссс». Лонгклюз сунул деньги вознице и застыл на тротуаре, озирая улицу. Вы могли бы принять этого миллионера за бродягу, который не знает, где преклонить голову. Лонгклюз снял шляпу; очищающая небесная влага скоро пропитала его волосы, заструилась по лбу и вискам.

– Ну и духотища в этом кэбе! Еще бы – полдня солнце в окошки припекало, – сказал Лонгклюз, с минуту пронаблюдав, как возница роется в карманах, делая вид, что у него нет сдачи. – Не беда, если не сыщешь монету; я поеду дальше. Однако дождь-то сильнее поливает, чем я воображал. Ну да это только приятно. Когда, кстати, он начался? – спросил мистер Лонгклюз, явно не торопясь сесть обратно в кэб.

– А вот как десять пробило, сэр, так вскорости и пошел.

– Бабки у коняги разбиты, как я погляжу. Ну да мне все равно. До Болтон-стрит дотянет, надо полагать.

– Садиться-то будете, сэр? – спросил возница.

Мистер Лонгклюз кивнул, хмурясь и думая о своем; дождь все так же поливал его непокрытую голову; шляпу Лонгклюз держал в руке. «Эге, да клиент за воротник заложил! – подумалось вознице. – Пускай хоть два часа столбом стоит – денежки-то капают». Возница собирался уже нацепить коняге торбу да расположиться на ночлег, однако мистер Лонгклюз неожиданно забрался в кэб и повторил «Болтон-стрит» весело и бодро, то есть тоном, который совсем не соответствовал его настроению.

«Что это на меня нашло? Извелся из-за коротышки-француза! Наверное, я хворал, вот нервы и расшатались; иначе разве мог я быть так глуп? Словно это первый мертвец в моей судьбе! Да и ему так лучше: он обрел покой, а иначе голову ломал бы, измышлял бы способы, как заработать на хлеб с маслом для семерых отпрысков. А что до меня, напрасно я не ушел, как только закончилась игра. И дернул же меня черт сунуться в эту комнату, так ее и так, когда оттуда послышался шум! Отвлекусь, пожалуй, за игорным столом; да и врача не мешало бы посетить. Арден сказал, что заглянет поутру – вот мне и компания. Ложиться нет смысла – все равно не усну. Проклятая курительная комната душит меня; я будто узник. О, суждено ли мне когда-нибудь смежить веки?»

Кэб как раз подкатил к небольшому и непритязательному особнячку этого богача. Лакей, отворивший дверь, даром что был вышколен, все-таки вытаращил глаза, ибо никогда еще не видал хозяина в таком состоянии – то есть таким измученным.

– Где Франклин? – спросил мистер Лонгклюз.

– Спальню вам готовит, сэр.

– Дай свечу. С возницей я в расчете. Утром может зайти мистер Арден; если я к тому времени еще не спущусь, проводишь мистера Ардена в мою комнату. Ни в коем случае не дай ему уйти, не повидавшись со мной.

И мертвенно-бледный хозяин дома начал подъем на второй этаж.

– Франклин! – позвал он, преодолев последний лестничный пролет и стоя у дверей спальни.

– Слушаю, сэр?

– Вечерний туалет я совершу сам, без твоей помощи, но время от времени буду тебя вызывать, – сказал Лонгклюз; он успел войти в гардеробную и удостовериться, что привычная ножная ванна для него готова, вода нагрета.

– Чаю прикажете, сэр?

– Не нужно чаю; меня подташнивает. Я видел покойника, причем это была полная неожиданность. Теперь, наверное, несколько часов не избавлюсь от наваждения. Что-то я расклеился. А тебе вот задание: как только услышишь колокольчик, живо сюда и сиди у моей постели до восьми утра. Дверь в смежную комнату я оставлю приоткрытой. Если мой сон будет беспокоен, если я буду стонать – словом, при любом подозрении на ночной кошмар, – разбуди меня, слышишь? Сам в постель не ложись; явишься по первому зову. Гони сон всеми способами; завтра сможешь отоспаться, целый день тебе предоставлю.

Выслушав распоряжение, Франклин удалился.

Однако подготовка ко сну заняла у хозяина куда больше времени, чем ожидал камердинер. Он промаялся почти час, затем рискнул подкрасться к дверям гардеробной. Судя по звукам, хозяин еще не улегся в постель, так что Франклин поспешил убраться. Обещанный звон колокольчика раздался не ранее чем еще через полчаса, и тогда наконец мистер Франклин смог занять пост в кресле с видом на открытую дверь господской спальни.

Мистер Лонгклюз не ошибся. Нервное потрясение еще долго не давало ему уснуть. Через два часа он позвонил и потребовал подать себе с туалетного столика флакон одеколону. Заявивши, что натрет одеколоном виски, мистер Лонгклюз, однако, оставил флакон в своей постели, а Франклина – в убеждении, что изрядную часть весьма объемного хрустального сосуда его хозяин употребит вовнутрь. Вожделенный сон смежил усталые веки сего Крёза[13] не раньше, чем в доме начались утренние перемещения прислуги. В этот сон, как в могилу, мистер Лонгклюз провалился ровно на три часа; пробуждение было внезапным и полным.

– Франклин!

– Слушаю, сэр?

И мистер Франклин возник у постели.

– Который час?

– Пробило десять, сэр.

– Дай мне «Таймс».

Франклин повиновался.

– Сообщи на кухню, чтобы завтрак подавали как обычно. Я спущусь в столовую. Отвори ставни, а портьеры задерни наглухо.

Когда Франклин все исполнил и вышел из спальни, мистер Лонгклюз, оставаясь в постели, жадно взялся за газету. Матч между Худом и Маркхемом был описан во всех подробностях – но мистер Лонгклюз искал другое сообщение. И нашел: как раз под заметкой о бильярдном матче была другая – «Убийство и ограбление в “Салуне”». Лонгклюз прочел заметку дважды, затем принялся искать связанные с нею новости. Убедившись, что таковых нет, он вернулся к заметке об убийстве и прочел ее еще несколько раз, анализируя каждое слово. Затем он резко встал с постели и уставился на себя в зеркало.

– Краше в гроб кладут! – резюмировал он. – Ничего, постепенно приду в чувство.

Руки его дрожали, как у похмельного или вымотанного малярийной лихорадкой. Он словно постарел на десять лет.

– Сам себя не узнаю, – продолжал Лонгклюз. – Типичный старый грешник; а ведь я так молод и невинен!

Издевку он адресовал самому себе; почти каждый в определенных ситуациях предается этой странной роскоши, вероятно закаляя нервы, дабы стоически принимать подобные циничные шутки от третьих лиц или, по крайней мере, не полностью списывать их на неприязнь. Кислая улыбка возникла на физиономии мистера Лонгклюза в холодном утреннем свете, чтобы тотчас уступить место признакам сумрачного изнеможения. Мистер Лонгклюз сник; вздох, долгий и глубокий, судорогой свел все его долговязое тело.

Бывают моменты – к счастью, они редки, – когда мысль о самоубийстве делается настолько отчетливой, что впору устрашиться; человека, который пережил такой момент, не отпускает ощущение, что Смерть глядела на него в упор. Вездесущность страдания – вот истина столь же банальная, сколь и непреложная. Смертный, если он богат, избавлен примерно от двух третей проклятий, тяготеющих над родом людским. Две трети – это много; но иногда и одна оставшаяся треть пропитана страданием, едва-едва посильным для бренной плоти. Мистер Лонгклюз, миллионер, имел, разумеется, толпы завистников. Исторгла ли грудь кого-нибудь из них столь же тягостный вздох в то утро или, может, нашелся такой, кому белый свет был еще гаже?

– Вот приму ванну – другим человеком себя почувствую, – решил мистер Лонгклюз.

Однако ванна не дала ожидаемого результата; наоборот, у Лонгклюза начался озноб.

– Да в чем же дело? Видимо, я изменился, – сказал он себе, списывая дискомфорт на течение времени: так осенью, когда убывает световой день, люди именно это явление винят в своей хандре. – Бывало, подобные сцены и вообще любые потрясения производили на меня эффект, по краткосрочности сравнимый с эффектом от бокала шампанского; а сейчас мне тошно, словно я принял яд или испил чашу безумия. Да меня же трясет всего – и руки дрожат, и сердце скачет! Я стал каким-то слюнтяем!

Завершив, наконец, свой туалет (весьма небрежный, к слову), мистер Лонгклюз, в халате и домашних туфлях, поплелся по лестнице в столовую. Вид он имел самый жалкий.

Глава VII. Друзья навек

Менее чем через полчаса, когда мистер Лонгклюз еще сидел за завтраком, в столовую был препровожден Ричард Арден.

– По сравнению с вами, Арден, я в своем халате и шлепанцах выгляжу распустехой! – воскликнул Лонгклюз.

– Не надо извинений, прошу вас, – сказал Арден. – Это я пришел слишком рано – не посмел ослушаться дяди, который назначил мне встречу на десять утра.

– Не желаете ли закусить со мной?

– Охотно: я еще не завтракал, – со смехом согласился Арден.

Лонгклюз взялся за колокольчик.

– Вы в котором часу вчера ушли, Арден?

– Да почти одновременно с вами – то есть минут через пять-десять после окончания игры. Вы слышали – там, в клубе, человека убили? Я хотел взглянуть на него, но не пробился сквозь толпу.

– Мне в этом смысле повезло больше – я проскочил в первых рядах, – сообщил Лонгклюз. – Картина была преотвратная; меня до сих пор мутит. Вы легко представите степень моего потрясения, если я скажу вам, что убитый – тот самый недотепа-француз, о котором я вам рассказывал. Перед матчем мы с ним вели дружескую беседу – и вот он мертв! Прочтите – здесь все описано в подробностях; о, как же мне тоскливо! – И Лонгклюз протянул Ардену «Таймс».

– Вон оно как! Надеюсь, преступник будет найден, – сказал Арден, пробежав глазами заметку. – А вам, Лонгклюз, никто не внушил подозрений?

– Столько мутных типов разом я еще не видывал, Арден.

– А вот и отчет о матче; капитально сделан, ничего не скажешь, – продолжал Арден, для которого игра представляла больше интереса, чем трагедия несчастного коротышки Леба. Он принялся зачитывать вслух отдельные пассажи из отчета, попутно поглощая завтрак. Наконец, отложил газету и выдал: – Кстати, мне уже нет необходимости утомлять вас просьбой о совете. Я нынче получил нахлобучку от дядюшки Дэвида и полагаю, что теперь он сам уладит мои проблемы. Такой у него обычай: послать за мной, долго мучить проповедями, а затем навести порядок в моих делах.

– Хорошо бы, Арден, и мне иметь в ваших советах столь же мало нужды, сколь вы имеете в моих, – произнес Лонгклюз после короткой паузы, неотрывно глядя в глаза Ричарду Ардену своими темными глазами. – Я раз пятьдесят балансировал на грани – то есть был готов исповедаться, – но мне не хватало духу. Теперь час настал. Дело не терпит отлагательств. Я должен открыться вам, Арден, сейчас или никогда; прямо сейчас – или вообще никогда. Возможно, мудрее было бы хранить молчание.

– Напротив: лучше выговориться, – подбодрил Арден, откладывая нож и вилку и всем корпусом подаваясь к Лонгклюзу. – «Прямо сейчас» – самое подходящее время, какова бы ни была ситуация. Если дело плохо, надо поскорее с ним разобраться; если новость хорошая, надо поскорее начать радоваться.

Лонгклюз встал из-за стола, потупил взор в раздумье и медленно прошел к окну, где некоторое время стоял, не говоря ни слова, погруженный в себя. Наконец он поднял глаза и отчеканил:

– Кризисы никому не по душе. Хороший генерал избегает решающего сражения столь долго, сколь это возможно. Это слова Наполеона, не так ли? Никто в здравом рассудке не поставит на кон все, чем владеет. Признание уже неоднократно готово было сорваться с моих уст. Но всякий раз я шел на попятную.

– Я к вашим услугам, дорогой Лонгклюз, – заверил Ричард Арден, тоже поднявшись и тоже пройдя к окну. – Я готов выслушать вас и буду счастлив, если выяснится, что в моих силах оказать вам хотя бы ничтожную услугу.

– Любую услугу? Это грандиозно, – выпалил Лонгклюз. – И все же я не знаю, как просить вас… с чего начать… ведь столь многое стоит на карте… Вы еще не догадались, о чем я?

– Пожалуй, да; а может, и нет. Дайте подсказку.

– Неужели у вас ни единой версии?

– Одна, кажется, есть.

– И она, ваша версия, касается мисс Арден?

– В общем, да.

– Умоляю, скажите, что вы думаете по этому поводу?

– Я думаю, что Элис вам нравится.

– Нравится? Нравится? И только-то? Господь свидетель, я много бы дал, чтобы мои чувства сводились к простому влечению. Что значит «нравится»? Да ничего! Тут даже слово «любовь» ничтожно. Я обожаю мисс Арден; я одержим ею. Вот я и открыл вам свою тайну. Что скажете? Вы, наверное, возненавидели меня?

– Как можно, дорогой мой! За что мне вас ненавидеть? Напротив, вы стали мне еще симпатичнее. Я только чуточку удивлен: я не ожидал, что ваши чувства будут и вполовину столь сильны.

– Вчера вы говорили со мною по-дружески, Арден. Пока мы ехали на матч, я вообразил, что вы обо всем догадываетесь; воспрянувший духом после ваших слов, я открыл то, что без вашего ободрения наверняка унес бы с собой в могилу.

– Мне странно это слышать. Дорогой мой Лонгклюз, вы говорите так, будто я дал вам повод усомниться в моей дружбе. По-моему, я этого не сделал – как раз наоборот…

– Как раз наоборот; да, это верно, – подхватил Лонгклюз. – И куда как логично было для вас проникнуться ко мне еще большей симпатией. Я не сомневаюсь, что вы мой друг; я это точно знаю. Давайте пожмем друг другу руки. Заключим соглашение, Арден; да, соглашение!

Лонгклюз протянул руку; его бледные губы кривила полубезумная улыбка, в глазах вспыхнул огонь. Арден, отвечая на сей энергичный жест, казалось, еле удерживался от смеха.

– А теперь слушайте, Ричард Арден, – пылко заговорил Лонгклюз. – Вы имеете на мисс Арден много больше влияния, чем обыкновенно брат имеет на сестру. Я давно это заметил. Все потому, что с детских лет мисс Арден почти не знала иного общества, кроме вашего, и потому, что вы старше ее. Мисс Арден очень к вам привязана, привязанность же вытекает из восхищения вашими достоинствами. К тому же вас с нею только двое в семье, то есть вся сестринская любовь без остатка направлена на вас. Мне не случалось видеть, чтобы человек столь много значил для своей сестры. И эти чувства мисс Арден вы должны употребить мне во благо.

Говоря так, Лонгклюз не выпускал Арденовой руки.

– Если отказываетесь, можете отнять руку, – произнес он. – Я не стану сетовать. Однако ваша рука по-прежнему в моей – стало быть, об отказе речь не идет. Стало быть, соглашение между нами заключено. Отныне мы союзники. Как друг я взыскателен, зато надежен.

– Дорогой Лонгклюз, я не сомневаюсь в вас. Я безоговорочно принимаю вашу дружбу. Только не приписывайте мне прав опекуна или отца в деле с Элис. Хотел бы я внушать сестре свои мысли относительно каждого предмета, и в первую очередь – относительно вас; но это не в моей власти. Однако верьте: во мне вы обрели преданного друга.

Арденова ладонь оставалась в руке Лонгклюза; на этих словах он стиснул ее с особенной силой, а затем энергично встряхнул.

– Слушайте дальше, Арден; я перехожу к пункту, который вызывает главные затруднения. Едва ли во всей Англии хоть кому-то известна моя история. Меня это радует; причину радости вы постепенно поймете и одобрите. Однако есть огромное препятствие, пусть и временное; вот почему друзьям юной леди следует взвесить преимущества моего капитала против этой проблемы. Придет время – и уже совсем скоро, клянусь душой и честью, – когда я смогу доказать, что происхожу из почтенного и старинного английского рода, который не уступает прочим английским семействам! Здесь, в Англии, мои предки еще при Вильгельме-Завоевателе носили дворянский герб, в Нормандии же, откуда пошел наш род, его следы и вовсе теряются в глуби веков. И если я не сумею предоставить вам доказательства, у вас будет полное право заклеймить меня позором.

– В вашем благородном происхождении я не сомневаюсь, дорогой Лонгклюз. Однако вы слишком большой вес придаете пункту, который на самом деле не так важен для современного англичанина. Да, мы снимаем шляпы перед джентльменами в шлемах и плащах, но подвигам феодалов внимание уделяется только в справочнике Дебретта[14]. Вы смотрите на родословную скорее как австриец, нежели как англичанин. Мы, не в пример нашим отцам и дедам, склонны кое-чего ожидать и от самого джентльмена лично; нам стало меньше дела до заслуг его пращуров. Поэтому забудьте о родословной до тех пор, пока не будет возвращен ваш титул и не поступит запрос на него из геральдической палаты; вот когда поступит, тогда и начнете хлопоты. А пока вот что я вам скажу: в Англии всю правду о своих семьях осмелятся поведать человек пятьдесят, не больше.

– Мы теперь друзья, Арден, а значит, кроме привилегий, имеем обязательства; то и другое растягивается на максимально долгий срок, – проговорил Лонгклюз, смутив Ричарда Ардена своей торжественностью.

– Да, конечно, – подтвердил Арден.

Произошел обмен пронзительными взглядами; на каждое из двух лиц легла внезапная тень. Вот тень усугубилась, вот разлилась по всей комнате, ибо темные тучи закрыли солнце своею массой, суля грозу.

– Боже! Утро – и такая темень! – воскликнул Арден, переводя глаза с Лонгклюзовой физиономии, которая стала почти не видна во мраке, за окно, устремляя взор к иссиня-черным небесам.

– Да, небо темно, как грядущее, которое мы обсуждаем, – с печальной улыбкой констатировал Лонгклюз.

– Темно – в смысле, неизвестно; никакого тут нет зловещего подтекста, – произнес Ричард Арден. – Я, например, надеюсь на лучшее. Наверно, потому, что я сангвиник.

– Если бы тип темперамента имел отношение к удачливости в делах, я бы тоже был сангвиником. Похоже, связи тут нет никакой. Мое счастье зависит от факторов, на которые я не могу повлиять ни в малейшей степени. Мысль, действие, энергичность ничего не значат; поэтому я отдался на милость течения, и… О нет, мне не хватает духу спросить… Ради всего святого, Арден, скажите… Только не щадите меня, не сглаживайте углов. Я хочу знать правду, пусть даже самую горькую. Прежде всего: мисс Арден питает ко мне антипатию, да? Я противен ей?

– Противны? Что за вздор! Да может ли такое быть? Моей сестре приятно ваше общество, когда вы в ударе и не глядите букой. Антипатия! Да у вас, дорогой мой Лонгклюз, воображение разыгралось!

– Немудрено ему разыграться у человека, чей статус подобен моему. И притом вероятность антипатии так велика. Иногда я надеюсь, что мисс Арден не догадывается о моих чувствах. Может, вам это покажется странным и диким, но, по-моему, если мужчина не может внушать любовь и при этом открывает сердце своей богине, его удел – ненависть и отвращение. В этом секрет половины трагедий, известных нам по книгам. Мужчина любит – а предмет страсти не только пренебрегает любовью, но и оскорбляет влюбленного. Такова жестокая натура женщин! В результате уколы ревности и отчаяния становятся сущей пыткой – страшнейшей из всех адовых мук.

– Лонгклюз, я не раз и не два видел вас и сестру вместе в гостиной. Вы сами должны признать, что ничего похожего на отвращение не было, – заявил Арден.

– Вы говорите от сердца? Ради Господа Бога, не нужно меня щадить! – взмолился Лонгклюз.

– Я говорю то, что думаю. Никакой ненависти; никакого отвращения.

Лонгклюз вздохнул, надолго потупил взор, а когда поднял глаза, произнес:

– Ответьте еще на один вопрос, дорогой Арден, и больше я не стану злоупотреблять вашей добротой. Обещаете ли вы быть предельно откровенным, если найдете, что я не выхожу за рамки приличий? Обещаете ли отвечать искренне, не щадя меня, и явить мне худшее?

– Обещаю.

– Вашей сестре нравится какой-нибудь другой мужчина? Может быть, она питает к кому-то особую сердечную склонность? Или ее любезность никому конкретно не адресована?

– Так и есть, насколько мне известно. Элис никогда не отдавала предпочтения никому из тех, кто поклонялся ей, – иначе это не укрылось бы от моих глаз, – заверил Ричард Арден.

– Не знаю, может, это и правда, – не унимался Лонгклюз. – Но ведь есть один молодой человек, который явно вздыхает по мисс Арден и которого она выделяет среди прочих. Надеюсь, вы поняли, о ком я веду речь?

– Клянусь честью, не понял.

– Я имею в виду вашего давнего друга; полагаю, он ваш ровесник, он часто гостит у вас в йоркширском поместье и здесь, в Мортлейке. Он считается чуть ли не братом и, уж во всяком случае, своим человеком в доме.

– Неужели вы говорите про Вивиана Дарнли? – изумился Ричард Арден.

– Именно про него.

– Вивиан Дарнли? Да ведь ему денег едва на жизнь хватает, куда уж тут жениться! Он и в мыслях не держит брак. Да если бы мой отец только заподозрил подобное упование, он бы Вивиана мигом отвадил! Поистине, вы не смогли бы выбрать предметом ваших опасений человека менее подходящего, – подытожил Арден (правда, после секундного раздумья – ибо теория Лонгклюза смутила его сильнее, чем он желал признать). – Да и сам Дарнли не дурак, и притом в нем есть благородство; короче, если бы вы знали его так, как знаю я, вы поняли бы абсурдность вашей ревности. Что касается Элис, ей и в голову не приходит, что Дарнли способен на этакое безрассудство; это я вам со всей уверенностью заявляю.

Последовала новая пауза. Лонгклюз опять крепко задумался.

– Позвольте еще один вопрос; уж он-то не должен вызвать затруднений, – наконец решился он.

– Я к вашим услугам, дорогой Лонгклюз.

– Примет ли меня сэр Реджинальд? Как он вообще ко мне отнесется?

– Уж получше, чем когда-либо относился ко мне! Раскланяется, наверное; или нет – он для вас объятия раскроет и улыбкой просияет. Мой отец – человек светский; да вы сами увидите. Конечно, деньги – это еще не все; но это очень, очень много. Деньги не сделают вульгарного человека джентльменом, зато джентльмена могут сделать кем угодно. Я уверен, что вы поладите с моим отцом. А теперь я должен вас покинуть, дорогой Лонгклюз. Я спешу к старому мистеру Блаунту, и опаздывать никак нельзя – дядя Дэвид велел мне явиться к нему ровно в полдень.

– Да хранят Небеса нас обоих, дорогой Арден, в этом мире, полном коварства! Да убережет нас Господь от скверны в этом насквозь фальшивом Лондоне! И да покарает того из нас, кто предаст дружбу!

Все это Лонгклюз выдал, снова завладев Арденовой рукою и сверля его своими непроницаемыми темными глазами. Но что же покоробило Ричарда Ардена – не злоба ли (точнее, намек на таковую), на долю секунды проглянувшая в бледном Лонгклюзовом лице?

– Вот под такую ектенью можно спокойно расстаться! – усмехнулся Арден. – Слова столь высоки, что благословение граничит с проклятием. Впрочем, я не возражаю. Аминь.

Лонгклюз скроил улыбку.

– С проклятием, говорите? Что ж, это проклятие и есть. Или что-то подобное ему; притом же я адресовал его себе самому – вам так не показалось? Однако мы ведь не навлечем его на себя, правда? Стрела пущена в море – она никому не причинит вреда. Но что, дорогой Арден, зашифровано в таких фразах, кроме страдания? Что есть горечь, как не боль? Чего заслуживает жестокая душа, если не горя? Мы добрые друзья, Арден; заметите во мне враждебности хоть на йоту, сразу скажите: «Это говорит в нем сердечная рана, а не он сам». До свидания. Господь да благословит вас!

У дверей произошла новая сцена прощания.

– Мне предстоит промаяться весь день – который больше похож на ночь; глаза мои утомлены бессонницей, разум изможден, – бормотал позднее Лонгклюз, словно декламируя зловещий монолог. Он по-прежнему стоял у окна, все в тех же домашних туфлях и халате. – Неопределенность! Это слово дышит адскою серой! Воображение рисует человека, прикованного в туннеле; до него доносится пыхтенье паровоза, стук колес по рельсам; поезд еще далеко, но ведь прикованный не знает, что придет раньше – освобождение или гибель. О, неопределенность, как ты тяжела! Как ты мучаешь меня! Сегодня я увижу Элис. Я увижу ее – но как же все будет? Ричард Арден ободрил меня; да, ободрил. «Ничтожный, прочь!» Кажется, это слова Брута[15]. Святое небо! Что за жизнь – я будто карабкаюсь по шаткой лесенке. Взять хотя бы тот случай в Швейцарии, когда в лунную ночь я сбился с пути; то был сущий кошмар среди неправдоподобно восхитительного пейзажа! Две мили каменистой, узкой, как дощечка, тропы предстояло мне осилить. Слева высилась гладкая скала; справа разверзалась пропасть, причем так близко, что, урони я перчатку, она бы непременно туда упала. Над горными пиками клубился туман, грозивший спуститься и затянуть мою тропу непроглядной пеленой. Эта тропа – метафора моей жизни, одной долгой авантюры, где опасность сменяется изнеможением. Природа полна красот, многие из коих служат якорями смертным, дарят покой. Сколько людей избрали себе дороги широкие и укатанные! Горе тому, кто заблудился, кого ночь застала среди альпийских скал!

Мистер Лонгклюз встряхнулся. На столе лежали письма; с ними он быстро разобрался. Теперь нужно было ехать в Сити. Пять десятков важных дел ждали его, а вечером… вечером он вновь увидит Элис Арден.

Глава VIII. Кое-что о башмаке

В гардеробной мистера Лонгклюза стояло несколько пар обуви.

– Где башмаки, которые я надевал вчера? – спросил мистер Лонгклюз.

– С вашего позволения, сэр, нынче утром пришел один человек и забрал один башмак, – ответствовал мистер Франклин.

– Что еще за человек? – рассердился мистер Лонгклюз.

– От мистера Арманьяка, сэр.

– Ты что же, вызывал его?

– Нет, сэр. Я подумал, вы через другого слугу передали заказ, вот мистер Арманьяк и послал человека за башмаком.

– Тебе пора запомнить, Франклин, что подобные заказы я передаю только через тебя, – процедил мистер Лонгклюз. В его взгляде сквозили ужас и негодование, по интенсивности несообразные с ситуацией. – Ты сам отдал башмак?

– Нет, сэр. Его Чарльз отдал, еще в восемь утра, когда вы спали; он сказал, что башмачнику непременно нужен правый башмак от той пары, которая вчера была на вас. А я башмаки ваши за дверь выставил; ну и отдал правый Чарльзу, сэр. Я думал, так и надо.

– Допустим; но ведь ты знаешь, что Чарльз еще и недели у меня не служит. Позови его. Я докопаюсь до истины.

Франклин испарился, а мистер Лонгклюз, с физиономией мрачной и решительной, уставился на лакированный левый башмак, словно ждал от него сведений об отсутствующем братце. В мозгу мистера Лонгклюза уже шла напряженная работа. Что значит этот маневр с башмаком? Я же, в свою очередь, поинтересуюсь, а почему вообще мистер Лонгклюз так всполошился из-за башмака, почему видел трагедию в передаче его башмачнику?

Вслед за мистером Франклином в комнату вошел Чарльз.

– Что это за история с моим башмаком? – Мистер Лонгклюз надвинулся на незадачливого Чарльза. – Кому ты его отдал?

– Да за ним поутру пришли, сэр.

– Кто пришел?

– Кажется, посыльный от мистера Арманьяка, сэр.

– Ах, вам кажется! Нет уж, сэр, извольте сообщать то, о чем вам известно наверняка! Что именно сказал этот так называемый посыльный?

По лицу мистера Лонгклюза было ясно, что сейчас кому-то не поздоровится.

– Он сказал, сэр, – начал мямлить Чарльз, выгадывая время, – он сказал, что его прислал мистер Арманьяк, сэр, и что ему нужен правый башмак, сэр.

– От какой пары – от любой?

– Нет, сэр, с вашего позволения, от той пары, которую вы вчера надевали, сэр.

– И это ты отдал ему башмак?

– Да, сэр, я.

– Сдается мне, ты не такой болван, каким прикидываешься. А до истины я все же докопаюсь. Ступай немедленно к мосье Арманьяку. Скажи, что я буду очень признателен, если он в письменном виде ответит на вопрос, посылал ли он сегодня человека за башмаком, и если да, то получил ли башмак. И пусть вернет его, слышишь? Непременно пусть вернет. Иди! В твоих интересах поторопиться.

– Сэр, я уже взял на себя смелость послать за вашим башмаком к мосье Арманьяку, когда вы велели мне привести Чарльза; мой посыльный вернется через пару минут, – сказал мистер Франклин.

– Хорошо. Как только он появится, все втроем живо ко мне. Я должен выяснить, кто со мной шутки шутит.

Мистер Лонгклюз захлопнул дверь в гардеробную, шагнул к окну и стал смотреть на улицу; физиономия у него была желчная. Через несколько минут он резко развернулся, потряс кулаком и топнул ногой. Тут-то и посетила его внезапная мысль.

– Башмак с правой ноги? Господи! Ладно, может, это не та нога.

Он схватил с полу левый башмак и стал его всесторонне рассматривать.

– Святые небеса! Башмак именно правый! Но что это значит? Это заговор? Если так, я не удивлен.

Еще раз оглядев левый башмак, мистер Лонгклюз швырнул его в угол яростным жестом.

– Если это совпадение, то слишком уж странное. Подозрительный случай. Впрочем, еще ничего не произошло. И, смею надеяться, не произойдет. Десять против одного; нет, двадцать против одного; нет, тысяча против одного, что башмак сейчас у Арманьяка. Надо было еще вчера, на ночь, понежиться в теплой ванне, а с утра предпринять конную прогулку миль этак на десять, да по пригородам. Все обойдется, я напрасно терзаюсь.

Тем не менее он в очередной раз взялся за осмотр башмака. Затем, бросив его, возобновил наблюдение из окна, а кончил тем, что открыл дверь и стал прислушиваться – не идет ли по лестнице троица слуг?

Вскоре раздались шаги. Мистер Лонгклюз предвосхитил стук в дверь – он уже стоял на пороге, в белом жилете и сорочке, с лицом белым и напряженным – иными словами, и лицо, и фигура его были белы.

– Ну, что? Где башмак? – рявкнул он.

– Мальчишка был у мосье Арманьяка, – заговорил мистер Франклин, указывая на юного посыльного и беря на себя представительские функции. – Мосье Арманьяк не посылал за башмаком, сэр, и потому не имеет его в мастерской.

– Так-так! Превосходно! Ну, сэр, – Лонгклюз навис над Чарльзом, в интонациях зазвенела ярость, – что вы имеете сказать в свое оправдание?

– Тот человек назвался посыльным мосье Арманьяка, с вашего позволения, сэр, – залепетал Чарльз. – Он за башмаком пришел; он сказал, что вернет башмак мистеру Франклину, как только…

– Значит, ты отдал вещь обыкновенному вору; тебе тут насочиняли, и ты рассчитываешь, что я, в свою очередь, поверю в небывальщину, которую ты принял за чистую монету. Другой хозяин в суд тебя потащил бы даже за более мелкий проступок. Будь я уверен, что ты в сговоре, я бы тебя заодно с этим так называемым посыльным привлек к уголовной ответственности. Небесами клянусь, я выясню, в чем тут дело!

Мистер Лонгклюз с грохотом захлопнул дверь прямо перед тремя своими слугами, которые остались стоять в коридоре. Мистера Франклина вся эта история заинтриговала. И он, и Чарльз, и мальчик-посыльный переглядывались, не говоря ни слова. Но, когда они собрались идти вниз, дверь гардеробной распахнулась.

– Вот что, Чарльз, это ведь ты говорил с мошенником? – начал мистер Лонгклюз.

– Да, сэр.

– Узнал бы ты его, если бы снова увидел?

– Наверное, узнал бы, сэр.

– Каков он из себя?

– Ничего особенного, сэр.

– Он рослый или, может, коротышка? Фигура у него какая?

– Высокая фигура, сэр.

– Продолжай. Что еще ты запомнил? Выкладывай.

– Шею длинную запомнил, сэр. А еще держится он, будто палку проглотил. И у него плоскостопие, сэр. Сам тощий, а плечищи широченные – во какие!

– Дальше. Лицо его опиши.

– Лицо такое… дурное, в общем, сэр.

– Это как?

– Кожа бледная, как у хворого, сэр. И оспин изрядно. Само по себе широкое и плоское, нос как пипка. Глаз он толком не открывает, будто в щелки глядит, и склабится все время. Усишки у него жиденькие, рыжие, на концах завитые.

– Возраст?

– Да под пятьдесят, сэр.

– Ха-ха! Превосходно. Как он был одет?

– Фрак черный, заношенный, жилетка в цветочек, атласная, тоже старая, засаленная вся, сэр, а панталоны твидовые, грязнущие. И все платье будто с чужого плеча, а шляпа коричневая, в жирных пятнах, прошу прощения, сэр, а еще трость у него была в руке. Я запомнил, потому что перчатки у него из бумажных ниток – джентльмена корчит из себя, стало быть, сэр.

– И он потребовал именно правый башмак?

– Да, сэр.

– Ты уверен? Когда ты дал ему башмак, он просто его принял или, может, разглядывать начал?

– Он его разглядывал, сэр, так глазами-то и сверлил, да еще перевернул, да на подошву посмотрел и говорит: «Порядок». А потом ушел с башмаком вместе.

– Как именно он выразился: дайте, мол, башмак из пары, которую хозяин вчера надевал? Или он сказал «вчера вечером»?

– Кажется, он сказал «вчера вечером», сэр.

– Напряги память. Ты уверен насчет «вчера вечером»? Он именно так выразился?

– Думаю, да, сэр.

– Нет, это не годится. Мне нужна точность. До сих пор ты ее демонстрировал. Мне казалось, ты помнишь все подробности.

– Так и есть, сэр. Он сказал «вчера вечером».

– Гм. Ладно, хватит. Франклин, ты запомнил описание этого субъекта? Вы все трое должны крепко держать его в уме. Это приметы вора; если вновь увидите его, сразу хватайте и не отпускайте, пока полисмен не подоспеет. А ты, Чарльз, будь готов подтвердить свои показания под присягой, ибо я немедля отправляюсь в полицейский участок, где и оставлю перечень примет.

– Слушаю, сэр, – отвечал Чарльз.

– Ты, Франклин, пока свободен, только вели кому-нибудь распорядиться, чтобы вызвали кэб.

Мистер Лонгклюз вернулся в гардеробную и закрыл дверь. Вот ход его мыслей: «А ведь Леба, несчастный глупец, именно на этого субъекта жаловался – следит, мол, за ним, глаз не сводит. Я и сам его видел. Могут открыться и другие обстоятельства. Но это точно он – да, он самый. Тут есть о чем подумать! Святые небеса! Этому человеку надо предъявить обвинение, вывести его на чистую воду; пусть предстанет перед судом. Дело нешуточное; тут виселицей попахивает. Поживем – увидим».

Полный подозрений касательно утраченного башмака, мистер Лонгклюз двигался в восточном направлении. Лицо его было ясно, ибо он видел цель. По пятам за ним, держа на его плече ледяную ладонь, неслышно кралась Мрачная Забота[16], а поодаль, временами обгоняя и фамильярно заглядывая ему в лицо, маячил образ бывшего сыщика. Приятелям, которые кивали мистеру Лонгклюзу, заприметив его на Пиккадилли, на Сент-Джеймс-стрит, на Полл-Молл – словом, на подступах к центру, – казалось, что он только что услышал презабавную историю. Зато те, кому этот великий человек встретился уже на въезде в Темпл, ближе к Ладгейт-Хилл, испытывали секундное замешательство и думали: «Интересно, какие акции нынче подскочили в цене, а какие вдруг взяли да упали, что этот Лонгклюз весь так и светится?»

Глава IX. Человек без имени

Мистер Лонгклюз избрал стратегию самую дерзкую из всех возможных. В полицейском участке он сразу перешел к делу. Ему, сказал он, известно, что из полиции недавно уволен некий субъект, приметами которого он также располагает; и вот он хочет знать, верно ли его информировали, ибо нынче утром в его доме совершено ограбление, и человек, против которого у него, у мистера Лонгклюза, достаточно улик, очень похож на изгнанного сыщика.

– Действительно, пару недель назад мы дали расчет одному сотруднику сыскного отдела.

– Как его имя? – спросил мистер Лонгклюз.

– Пол Дэвис, сэр.

– Если окажется, что он и есть вор, я, пожалуй, смогу предъявить ему и более серьезное обвинение, – произнес мистер Лонгклюз.

– Не желаете ли поделиться информацией прямо сейчас, сэр? – с надеждой осведомился полицейский.

– Нет, я еще сам не уверен, – отвечал мистер Лонгклюз. – Но, видимо, скоро дозрею.

Следователь предпринял попытку зайти с другого боку.

– Какова же, сэр, природа этого более серьезного обвинения?

– Я намерен дать показания во время вскрытия, которое состоится сегодня; речь идет о вскрытии одного французского подданного, умерщвленного вчера вечером в «Салуне». Не то чтобы я лично видел убийство; я сделал выводы исключительно на основе дедукции.

– То есть вы связываете Дэвиса с убийством? – выдохнул следователь. Благоговение слилось в его голосе с любопытством крайней степени, ибо посетитель занимал его все больше и больше.

– Да, но лишь до известных пределов. Где он живет?

– Раньше жил на Розмари-корт, но, кажется, съехал. Погодите, я выясню, сэр. Эй, Томкинс! Вы же знаете, где обитает Пол Дэвис. Он ведь съехал с квартиры на Розмари-корт?

– Да, уже полтора месяца прошло. Подался на Голд-Ринг-элли, но и ту квартиру оставил неделю назад. А где он сейчас, я понятия не имею. Хотя найти его – дело нехитрое. Вам удобно будет, сэр, если ответ доставят сегодня, скажем, в восемь вечера?

– Да, вполне. Я хочу, чтобы на этого Дэвиса взглянул мой лакей, – отвечал Лонгклюз.

– Соблаговолите сообщить ваш адрес и почтовый штемпель, и мы пришлем вам информацию по почте, чтобы вы не затруднялись посещением участка.

– Благодарю. Вот, пожалуйста.

Мистер Лонгклюз оставил пару любезных следователей и перешел к столу коронера, где был принят не совсем так, как обычно принимаются посетители. Человеку с капиталами всюду почет – на него устремлены все взгляды, воздух полнится восторженным шепотом. Вот и мистера Лонгклюза сразу усадили в кресло, и показания его – когда он счел, что пора их давать, – были выслушаны с подчеркнутым вниманием – сердце коронера явно трепетало в предвкушении деталей.

А теперь я перемещу читателя – с его согласия, разумеется, – в сторону моря, подальше от лондонского смога; пусть несколько минут подышит свежим воздухом, послушает, как шелестят листвою вековые деревья, вдохнет ароматы луговых трав и насладится птичьими трелями.

Как известно, на старом тракте между Лондоном и Дувром находится гостиница. Имя ей – «Королевский дуб», судя по ветхой вывеске, на которой еще можно разглядеть государя Карла II: сидит он в величавой позе, поблескивая сквозь листву короной из фольги (что неразумно, когда всюду рыщут эмиссары с алебардами наперевес)[17].

Если вы держите путь в Лондон, гостиницу увидите слева. Это добротное старинное строение; здесь же помещается конюшня, где можно сменить лошадей; впрочем, ныне, когда путешественники предпочитают железную дорогу, спрос на них невелик, да и сам тракт, некогда оживленный, приходит в запустение.

Солнце уже село, но небосвод пока не померк; и в этом-то зловещем свете мистер Трулок, хозяин гостиницы, с крыльца наблюдает за приближением почтовой кареты, запряженной четвернею, и с двумя форейторами. Карета мчится со стороны Дувра по направлению к «Королевскому дубу» и Лондону; скорость бешеная, да еще дорога здесь идет под уклон. Между каретой и гостиницей остается с четверть мили.

– Не иначе, погоня; лошади уже сами по себе скачут. Тебе так не кажется, Томас? – уточнил мистер Трулок у пожилого официанта.

– Нет. Форейторы вон как их нахлестывают – приглядитесь-ка! Нет, сэр, не от погони карета уходит, а просто молодцы озоруют.

– А багаж на крыше есть? – спросил хозяин гостиницы.

– Да, сэр, вещички кой-какие там привязаны.

– Преследователей не видать, – произнес мистер Трулок, из-под козырька ладони вглядываясь вдаль.

– Никогошеньки, – подтвердил Томас.

– Однако чего-то ведь они напугались, неспроста этот аллюр! – продолжал мистер Трулок, прикидывая, остановится или нет карета возле гостиницы.

– Бог мой! Они до указателя добрались. Сворачивают; к нам сворачивают! – воскликнул Томас и осклабился.

Карета и взмыленные кони были уже совсем близко. Возвещая о своем намерении остановиться, форейторы вскинули хлысты и со всей мочи натянули поводья. Дрожащие, храпящие, едва живые кони встали; пена хлопьями летела с их боков.

– Займитесь джентльменом – худо ему! – крикнул юный форейтор.

Мистер Трулок, как и подобает хозяину гостиницы старой закалки, сам бросился к дверце кареты, уже отворенной расторопным Томасом. Хозяин и слуга увидели пожилого джентльмена. Зрелище несколько их шокировало: джентльмен был желт лицом (вероятно, от разлития желчи), щеки имел впалые, нос правильный, с горбинкой; но, обмотанный шалями, в бархатной скуфейке на темени, лежащий в углу, он производил впечатление покойника либо человека, которого хватил удар. Под полуопущенными веками можно было разглядеть только белки глаз. На сомкнутых губах подсыхала пена. Изящные кисти рук были сцеплены, а надменное лицо, со всеми его морщинами, казалось, обездвижила сама Смерть.

Джон Трулок разглядывал старика в молчании, с любопытством того сорта, которое сродни ужасу.

– Ежели он покойник, – зашептал ему на ухо Томас, – нам его в дом брать не след, а то нагрянет коронер со своими людьми, и все кувырком пойдет. Известно: где на пять фунтов польстишься, там десять потеряешь.

– Твоя правда; пускай попробуют нам его навязать, – кивнул мистер Трулок.

Он отошел от дверцы и напустился на форейтора.

– По какому такому праву вы сюда покойника привезли, а? Езжайте прочь, мне мертвецы в доме не надобны.

– Навряд ли он так скоро помер, – возразил форейтор, спешиваясь с выносной[18] лошади. Он бросил поводья мальчишке, который околачивался тут же, и вразвалку обошел карету, чтобы заглянуть внутрь.

Второй форейтор, сидевший верхом на кореннике, извернулся в седле: прямо за его спиной было окошечко, и он тоже интересовался состоянием пассажира. Мистер Трулок вернулся к дверце.

Случись подобное в пору процветания старого тракта, вокруг почтовой кареты собралась бы уже целая толпа. Теперь любопытствовали всего двое или трое гостиничных слуг да второй форейтор, который, впрочем, никак не мог присоединиться к этой группке, ибо должен был контролировать коренника.

– Навряд ли он так скоро помер, – повторил форейтор категоричным тоном.

– Да что с ним такое? – спросил мистер Трулок.

– Не знаю, – отвечал юноша.

– Как же можно, не знаючи, судить, живой он или мертвый? – резонно заметил мистер Трулок.

– Принесите мне пинту портера с элем, – бросил спешившийся форейтор гостиничному слуге, не удостоив того взглядом.

– Собрались мы с Хай-Хикстона выезжать, – заговорил его товарищ, сидевший на кореннике, – а он, пассажир наш, как стукнет тростью в окошко! Я поводья передал, сам спешился. Подхожу к окошку, заглядываю вовнутрь. Он тогда и говорит – а голосишко-то слабый, едва слыхать, и по лицу ясно: плох старик; я, говорит, помираю; далеко ли до следующей станции? Я ему: “Королевский дуб” в двух милях, сэр». А он: «Гоните, чтоб как молния карета летела; по полгинеи даю, если вовремя поспеем». Не дай бог, помер, – добавил юноша от себя.

К тому моменту все уже снова заглядывали в карету, а мистер Трулок успел послать за доктором.

– Видали? Нога дернулась; слабенько этак, не всякий и заметит? – произнес хозяин гостиницы. – Должно быть, все ж таки это удар его хватил. Если жив, надо его в комнату перенести.

Дом доктора находился как раз за поворотом, в каких-нибудь ста ярдах от вывески «Королевский дуб».

– Кто он таков? – спросил мистер Трулок.

– Неизвестно, – отвечал первый форейтор.

– Как его зовут?

– Да не знаю я.

– А на чемодане имя разве не написано? – не сдавался мистер Трулок, указывая на крышу кареты, откуда поблескивал лаковым боком чемодан.

– Там только буквы: «рэ» да «а», – сообщил форейтор, который еще полчаса назад осмотрел вещи пассажира, также имея целью узнать его имя.

– Это что же значит – регулярная армия?

Пока строились догадки, прибыл доктор. Он забрался в карету, тронул кисть больного, пощупал пульс, наконец, применил стетоскоп.

– Его постиг нервный припадок. Больной совершенно вымотан, – заключил доктор, снова ступив на землю и обращаясь к Трулоку. – Необходимо уложить его в постель; только изголовье должно быть как можно выше. Размотайте его шейный платок и расстегните воротничок, будьте любезны. Остальное я сам сделаю.

Вскоре несчастный старик, без камердинера, без имени, был перенесен в гостиничный номер, где ему, возможно, предстояло умереть. Преподобный Питер Спротт, приходской священник, проходил мимо гостиницы несколькими минутами позже; услыхав о случившемся, он поспешно поднялся на второй этаж. Пожилой джентльмен лежал на кровати под балдахином; сознание все не возвращалось к нему.

– Такой вот случай, – сообщил доктор своему приятелю пастору. – Нервный припадок. Скоро пройдет, но пока бедняге очень плохо. Осмелюсь предположить, что он пересек Канал и высадился на берег не далее как сегодня; путешествие измучило его. Неудивительно, что он потерял сознание; а мы даже не представляем, как его зовут и есть ли у него близкие. Ехал он один, без камердинера; на багаже имя не указано. Скверно будет, если он так и умрет – никем не опознанный, не сказав, где найти его родных.

– Может, в карманах есть какие-нибудь письма?

– Ни единого, – заверил Трулок.

Однако преподобный Питер Спротт обнаружил в пальто старого джентльмена нагрудный кармашек, которого не заметили остальные, а в кармашке – письмо. Конверта, правда, не было, зато немало света пролила уже первая строчка, явно написанная женскою рукой: «Мой дорогой папочка».

– Ну слава богу! Вот это нам повезло!

– Какое там имя в конце стоит? – спросил доктор.

– Элис Арден; адрес отправления – Честер-Террас, 8, – ответствовал священник.

– Мы пошлем туда телеграмму, – сказал доктор. – От вашего имени, отец Спротт, – приличнее, когда к молодой леди пишет духовная особа.

И они уселись сочинять текст телеграммы.

– Как напишем – просто «болен» или «опасно болен»? – заколебался преподобный Спротт.

– «Опасно болен», – решил доктор.

– А вдруг от этого «опасно» молодая леди запаникует?

– Если просто написать «болен», она, чего доброго, вовсе за ним не приедет, – возразил доктор.

Наконец текст готов, и бумага передана Трулоку, который спешит на почтамт. Ну а мы проследуем прямо к пункту назначения телеграммы.

Глава Х. «Королевский дуб»

Гостиная в особняке леди Мэй Пенроуз на Честер-Террас всеми окнами глядит на парк, что известно особам, вхожим к ее светлости. В этот закатный час в гостиной сидят трое, вбирая глазами золото и пурпур, что разлились по западной окраине небосвода. Кое-кто полагает, будто лондонским закатам (даже если речь о сердце столицы – а Честер-Террас таковым не является) недостает сельской меланхолии и поэтической прелести; это ошибочное мнение. Если вам случится встречать вечернюю зарю пусть даже в центре Лондона, глядеть, допустим, из окошка под самой крышей или с любого другого возвышения на небо сквозь решетку каминных труб и шпилей, поверх крыш и даже сквозь смог, вы непременно проникнетесь и меланхолией, и поэтичностью, независимо от того, каков будет антураж.

В разговоре возникла заминка. Юный Вивиан Дарнли, то и дело бросавший взгляды на красавицу Элис Арден, чьи огромные темно-серые глаза апатично наблюдали смешение дивных оттенков на небесной палитре, решился прервать паузу замечанием пусть не слишком глубокомысленным и не особенно новым, зато, как он надеялся, импонирующим настроению девушки, которая вдруг показалась ему печальной.

– Интересно, – начал Дарнли, – отчего нам свойственно грустить на закате – ведь он так прекрасен?

– Лично я никогда не грущу на закате, – возразила леди Мэй Пенроуз, словно бы утешая Дарнли. – По-моему, в качественном закате есть что-то очень приятное; по крайней мере, должно быть, недаром же птички заводят свои трели именно в этот час – уж им-то, значит, весело? А вы как считаете, Элис?

Элис, по всей видимости, думала об иных материях, поскольку отозвалась она вяло и не изменив выражения лица:

– Да, конечно.

– Слыхали, мистер Дарнли? Теперь можете спеть «Предоставь меня печали»[19], ибо мы не собираемся заодно с вами тоскливо взирать на небеса. Лично я никогда не понимала, что притягательного в унынии, и, хотя вкус у каждого свой, как раз этот кажется мне сомнительным.

Пристыженный старшей дамой и игнорируемый дамой юной, Вивиан Дарнли со смехом выдал:

– Зато мне понятна эстетика печали; и заметьте, к унынию это чувство не имеет отношения. Я толковал об эмоциях, которые вызывает высокая поэзия; редко кто находит в них прелесть.

– Не обращайте внимания на этого печальника, Элис; будемте говорить о том, что близко нам всем. Нынче до меня дошел один слушок; возможно, мистер Дарнли, вы прольете на дело толику света. Вы ведь, кажется, доводитесь родственником мистеру Дэвиду Ардену?

– Да; хоть родство и очень дальнее, я им чрезвычайно горжусь, – с готовностью отвечал молодой человек, быстро взглядывая на Элис.

– Так что там насчет дядюшки Дэвида? – спросила мисс Арден, несколько оживляясь.

– Сведения от моего поверенного, – продолжала леди Мэй. – Ваш дядя, как вам известно, дорогая, не одобряет нас и наши занятия, да и самый образ жизни, хотя и держит свое мнение при себе; я имею в виду, что он предпочел удалиться от света, и у нас нет иных способов что-то узнать о мистере Ардене, кроме как через общих знакомых. Вот вы, милая Элис, часто ли видитесь с вашим дядей?

– Не очень, но я его просто обожаю. Он такой хороший человек; по крайней мере – а это куда ценнее, – тут Элис улыбнулась, – он всегда добр ко мне.

– Ну а вы знаете его, мистер Дарнли? – спросила леди Мэй.

– Еще бы!

– И он вам по душе?

– Никто в мире не имеет больше причин любить его, чем имею я, – с теплотою отвечал молодой человек. – Мистер Дэвид Арден – мой самый лучший друг.

– Как приятно быть знакомой сразу с двумя персонами, которые не стыдятся чувства благодарности, – заключила пышнотелая леди Мэй.

Элис Арден весьма учтиво улыбнулась ей в ответ.

Едва ли читателю доводилось встречать создание милее, чем эта юная леди. Вивиан Дарнли, к слову, немало уединенных часов потратил, тщась запечатлеть на бумаге овал ее прелестного личика. А эти большие ласковые серые глаза с длиннейшими темными ресницами – попробуй передай их прелесть! А восхитительные губки! Да под силу ли даже самому Искусству изобразить девушку, подобную Элис Арден? Кто напишет эти очаровательные ямочки на щечках, благодаря которым ее улыбка столь нежна? Чья кисть заставит мерцать это полукружье жемчужных зубов, краешки которых на миг были нам явлены? Украдкой Вивиан Дарнли в тысячный раз пытался постичь тайну этой улыбки.

– Так что же говорят о дядюшке? – вновь спросила Элис.

– Хотелось бы знать, что скажете вы, Элис, и вы, мистер Дарнли, когда узнаете, что дело касается молодой особы, – отвечала леди Мэй.

– Неужели дядя Дэвид женится? Если так, мне очень жаль! – воскликнула Элис.

– Дорогая Элис, я немедленно облегчу ваши муки. Мистер Арден, как говорят, намерен позаботиться об этой девушке. Но как именно – удочерив ее или сделав своей женой, – не знаю. Скажу одно: я еще не видывала мины более лукавой, чем та, которую скроил нынче мистер Бронкер, передавая мне слухи о мистере Ардене. Вот почему для себя я решила, что речь идет отнюдь не о таком прозаическом поступке, как удочерение.

– И кто же эта юная особа? – спросила Элис.

– Не случалось ли вам встречать некую мисс Грейс Мобрей?

– Случалось, – быстро ответила Элис. – Прошлой осенью она вместе с отцом, полковником Мобреем, гостила в доме Ваймерингов. Она довольно хорошенькая и очень умная; впрочем, не знаю, ум ли это. Мне, видите ли, показалось, что у нее недобрый нрав и острый язык. Она наделена талантом находить в людях смешное; если этим не слишком увлекаешься, то всем весело, но такая привычка не может не раздражать, если насмешница не знает, когда пора остановиться. Выходит, речь о мисс Мобрей?

– Да. О небо! Мистер Дарнли, да вы встревожены не на шутку!

– С чего бы мне тревожиться? – деланно рассмеялся несколько сконфуженный Вивиан Дарнли.

– Вот уж не знаю с чего, а только вы покраснели настолько, насколько способен покраснеть мужчина. Мне, Элис, очень любопытно, нет ли в этом удочерении тайного замысла с романтическим флёром? К примеру, мистер Дэвид Арден удочеряет юную особу для того, чтобы некто, кому он также покровительствует, женился на ней; не кажется ли вам, что такой поступок был бы вполне в духе мистера Ардена?

Элис рассмеялась; рассмеялся и Дарнли, хотя его смущение никуда не делось.

– А полковник Мобрей – он жив? – уточнила Элис.

– Ах нет, милая; он умер месяцев десять или одиннадцать назад. Он был очень недальновидным человеком – промотал прекрасное поместье. Мистеру Ардену он доводился родней. Мистер Бронкер говорит, что ваш дядя, Элис, был очень привязан к полковнику Мобрею – они сошлись еще в школьные годы и дружили всю жизнь.

– Это меня не удивляет, – уронила Элис – и замолчала.

– Ну а вы, мистер Дарнли, – вы знаете эту счастливицу мисс Мобрей? – спросила леди Мэй.

– Я? Да, но это просто знакомство, и к тому же недавнее. Я встретил ее в доме мистера Ардена. Он ведь ее опекун. О других планах мне ничего не известно. Осмелюсь предположить, что они существуют.

– Мне тоже случалось встречать мисс Мобрей, – сказала леди Мэй. – По-моему, она хорошенькая; и голосок недурен, и головка светлая.

– Да, все верно, – согласилась Элис. – Ой, Дик пришел! Как на твой вкус, Ричард, – мисс Мобрей красива? Мы решили сосватать ее за Вивиана Дарнли, а приданое пусть даст дядюшка Дэвид.

– Ну что за филантропки! А впрочем, я со своей стороны возражений не имею, – бросил Ричард Арден.

– Мое мнение они узнать не потрудились, – сказал Вивиан Дарнли. – А дядюшку Дэвида и спрашивать незачем, от него требуется просто выделить приличную сумму.

Ричард Арден приблизился к леди Мэй и шепнул ей несколько слов, которых она, кажется, только и ждала.

– Нынче утром я виделся с Лонгклюзом. Он еще не приехал? – произнес Ричард в полный голос, едва возникла пауза, грозившая затянуться.

– Нет, пока не появлялся. А ведь какой это очаровательный джентльмен! – воскликнула леди Мэй.

– Совершенно с вами согласен, леди Мэй, – подхватил Арден. – Он едва ли не самый умный из всех, кого я знаю; какого предмета ни коснись – хоть искусства, хоть литературы, хоть игры – шахмат, к примеру, которые сами по себе искусство, – Лонгклюз будет на высоте. Да, шахматист он изрядный – как любитель, конечно; с год назад, когда я был помешан на шахматах и начал уже мнить себя гроссмейстером, он открыл мне глаза. Эйрли считает Лонгклюза лучшим музыкальным критиком во всей Англии; по его словам, Лонгклюз помнит содержание всех опер и знает степень одаренности каждого певца во всей Европе. А еще он разбирается в политике – что дано очень немногим; а еще ему известны все скандальные истории, и людей он видит насквозь. Когда он в настроении, общаться с ним одно удовольствие; но и будучи не совсем в духе, он ведет себя как джентльмен!

– Действительно, мистер Лонгклюз очень мил, когда дает себе труд быть душой общества; мне нравится его слушать, – произнесла Элис Арден к тайному удовлетворению своего брата, чей энтузиазм, полагаю, был рассчитан главным образом на нее, а также к досаде одного из присутствующих, чьи чувства в тот момент не волновали эту юную леди.

– Ну просто Крайтон Бесподобный![20] – пробормотал Вивиан Дарнли и сам усмехнулся своей весьма заезженной остроте. – А как вам тип его… гм, не подберу слов… Наверное, слово «красота» подойдет? По крайней мере, внешность мистера Лонгклюза нельзя назвать заурядной – вы так не думаете?

– Я думаю, что красота имеет минимальное значение. Да, мистер Лонгклюз не хорош собой, но в его лице есть нечто, по моему мнению, гораздо более важное для мужчины. Я говорю об утонченности, о печати глубокого ума, о язвительности, которая интригует, – с жаром произнесла мисс Арден.

Сэр Вальтер Скотт в романе «Роб Рой» (без сомнения, держа в мыслях Диану Вернон своей юности, прекрасную даму, много позже воспетую Бэзилом Холлом уже под именем старой графини Пергсторф[21] (если я правильно помню титул)), описывает некий дорогой ему случай и горделивый восторг, который, хоть и утратил прелесть новизны, остался приятнейшим из сентиментальных воспоминаний. Вот этот пассаж: «И с этою целью она начала читать вслух первую строфу… [Следует собственно строфа.] “У вас тут еще много написано”, – произнесла она, скользя взглядом дальше по листку, прервав сладчайшие звуки, какие только дозволено впивать ушам юного поэта, – собственное его стихотворение, декламируемое устами, дороже коих нет на свете».

Так пишет Вальтер Скотт. Однако бывают и обратные ситуации – и есть ли боль мучительнее той, которую чувствует влюбленный, когда при нем с обожаемых уст срываются похвалы другому?

– Что ж, – начал Дарнли, – если вы так говорите, вероятно, так оно и есть, хотя лично я не вижу перечисленных качеств. Разумеется, когда мистер Лонгклюз желает быть любезным (со мной у него такого желания не возникает) – тут дело другое. Любезности свойственно представлять в ином свете абсолютно все – даже внешность. Но я никогда не сочту мистера Лонгклюза привлекательным. Напротив, с моей точки зрения, он безобразен; такого урода не каждый день встретишь.

– Он не урод, – возразила Элис. – Нельзя быть уродом при такой живости ума и выразительности черт, как у него.

– Вы очень мило защищаете мистера Лонгклюза, дорогая, – молвила леди Мэй. – Он должен быть вам чрезвычайно признателен.

– Еще бы, – заявил Ричард Арден. – Ведь характеристика, данная Вивианом, вывела бы его из равновесия на целую неделю.

Немного есть явлений, причины которых разгадать столь же трудно, как и причины внезапного румянца. Прелестное личико Элис Арден запунцовело при словах брата; румянец, в первую секунду легчайший, быстро сделался густ и ярок. Леди Мэй, если бы его заметила, пожалуй, со смехом сказала бы Элис, что она хороша на диво, когда краснеет. Но леди Мэй как раз направлялась к своему креслу возле окна, а Ричард Арден, естественно, сопровождал ее. Что Элис вспыхнула, он видел столь же ясно, как и сияние небосвода над парком. Помня, однако, что даже слабый намек иногда вызывает яростный отпор, а то и антипатию, Ричард притворился, будто никакого румянца нет (что было очень мудро), и, занимая леди Мэй болтовней, благополучно довел ее до окна. Вивиан Дарнли заметил и румянец, и нечто похожее на вызов во взгляде Элис; он тоже промолчал, но восхищение мистером Лонгклюзом или хотя бы симпатия к нему в молодом человеке не родились.

– Допустим, мистер Лонгклюз и впрямь обаятелен; не мне судить, я знаю его недостаточно хорошо. Но согласитесь, что компанию он себе выбирает, руководствуясь критериями довольно странными. Полагаю, с этим-то вы спорить не станете?

– Право, не могу сказать. Мне его представила леди Мэй, и ей он, судя по всему, очень симпатичен. Да и сама я замечала, что людям льстит знакомство с ним; вопросами, похоже, никто не терзается, – произнесла мисс Арден.

– Конечно; однако те, кому не повезло подпасть под воздействие его обаяния, волей-неволей становятся наблюдательными. Как, например, мистер Лонгклюз познакомился с вашим братом? Разве его кто-то рекомендовал мистеру Ричарду Ардену? Ничего подобного. Просто на охоте в Уорвикшире лошадь вашего брата не то поранилась, не то захромала, и мистер Лонгклюз предложил ему свою лошадь, и сам отрекомендовался, и в тот вечер на обратном пути они вместе ужинали; короче, дело было сделано.

– Что рекомендует человека лучше, нежели доброта? – возразила Элис.

– Я согласен, доброта присутствовала. Но никто не вправе навязывать свои услуги незнакомому человеку, который о них вовсе не просил.

– Я вас не понимаю. Ричард мог не пересаживаться на лошадь мистера Лонгклюза; он сам решил принять эту услугу.

– Ну а сама леди Мэй? По ее мнению, Лонгклюз – образец совершенства; а ведь ей о нем известно не больше, чем всем остальным. Ей он оказал поддержку в самом прямом смысле слова – неужели она вам не говорила?

– Не припоминаю; но разве это так важно?

– По-моему, очень важно, ведь Лонгклюз свои услуги поставил на поток. Вот как было с леди Мэй. Она переходила улицу и чего-то испугалась, Лонгклюз возник рядом, подал ей руку, сильно преувеличил степень испуга леди Мэй, уговорил ее зайти в кондитерскую для восстановления душевного равновесия, а потом проводил до дому – вот вам и еще одно знакомство. Нет, я не утверждаю, что он никогда не бывает рекомендован должным образом; но уже года два – то есть с самого появления в Лондоне – он пользуется именно этой стратагемой, и никому ничего о нем не известно – это факт. Он явился, будто персонаж фантасмагории, из мрака и в любую секунду может во мраке раствориться.

– Вы меня заинтриговали этим человеком, кем бы он ни был, ведь он вошел в общество почти совершенно как я и, возможно, так же его и покинет, – произнес совсем рядом звучный, глубокий голос.

Мисс Арден, поднявши глаза, увидала в тающем свете бескровное лицо и специфическую улыбку мистера Лонгклюза.

Гостя приветствовали леди Мэй и Ричард Арден. Постояв с ними, мистер Лонгклюз вновь подошел к Элис и сказал:

– Мисс Арден, дней десять назад вы как будто заинтересовались историей о молодом красноречивом монахе из Тироля, который умер от любви в своей келье? Его призрак, унылый и поникший головой, с тех пор нередко видят за амвоном, у коего он при жизни проповедовал, неподобно сану выделяя мечтою из всей паствы некое хорошенькое личико? Портрет страдальца я оставил у одного художника в Париже; я написал к нему, полагая, что вам захочется взглянуть на эту эмалевую миниатюру; или нет: я льстил себя этой надеждой, – добавил Лонгклюз, понизив голос и отметивши про себя, что Вивиан Дарнли, который и сразу был не в лучшем расположении духа, переместился к окну (побуждаемый, вероятно, внезапным отвращением), где и стоит в одиночестве, глядя на темнеющий небосвод с бледными звездами.

– Как мило с вашей стороны, мистер Лонгклюз! Вам это доставило столько хлопот. И какая занимательная история, право! – сказала Элис.

Мистер Лонгклюз словно бы воспарил душой. Уж не Ричард ли Арден здесь постарался, в продолжение их утреннего разговора, подумалось ему. Нет: леди Мэй упомянула, что Ричард вошел в ее гостиную минут двадцать назад, да и сам он еще раньше сообщил Лонгклюзу, что встречается нынче с дядей Дэвидом и мистером Блаунтом и за обедом рассчитывает решить дело, о котором оба хлопочут целый день. Значит, Ричард Арден никак не мог иметь разговора с сестрой. Значит, едва уловимая перемена, заставившая мистера Лонгклюза возгордиться и воспарить, произошла в мисс Арден спонтанно.

– Да, и я нахожу, что история весьма интересная и неординарная; только, умоляю вас, не говорите о хлопотах. Если бы вы только могли ощутить хоть половину того удовольствия, которое ощущаю я, демонстрируя вам эту миниатюру! Разрешите, я подержу над ней лампу, пока вы ее изучаете? – произнес Лонгклюз, указывая на изящный светильник, что стоял на консольном столике, подобно маяку пронизывая сумрак весьма зловещими лучами. – Ибо темнота уже наступила, мисс Арден.

Молодая леди отвечала согласием. Знавал ли мистер Лонгклюз большее счастье?

Глава XI. Телеграмма

Овальный эмалевый портрет в золотой оправе был вложен мистером Лонгклюзом в нежные пальчики; пока мисс Арден разглядывала миниатюру, мистер Лонгклюз услужливо держал светильник.

– Какое интересное лицо! – произнесла мисс Арден. – Сколько страдания в этих тонких правильных чертах! Какой душевный подъем выражают эти большие карие глаза! Мне кажется, этот монах был самым одержимым из всех влюбленных и самым рыцарственным из всех священнослужителей. Неужели ему и впрямь выпала такая невообразимая судьба? Он действительно умер от любви?

– Так гласит предание. Но почему же судьба – невообразимая? Лично я прекрасно могу вообразить ужасное кораблекрушение, зная, какие бури бушуют в море любви и как хрупки перед ними даже сильнейшие из людей.

– Право, это так странно. Романисты высмеивают само предположение о том, что мужчина может умереть от любви; в их понимании, подобная смерть – дань женщины тому, кто стоит выше нее, – то есть мужчине. Но если бы и впрямь такое могло случиться с мужчиной, то лишь с таким, какой изображен на вашей миниатюре. Ведь это правдивейший портрет самой страсти, самого аскетизма! Взгляните: монах упоен собственной меланхолией; в его взоре – отречение от жизни во имя любви! Признаюсь: я, кажется, сама готова влюбиться в этот портрет.

– Будь я этим монахом, я с радостью умер бы, только чтобы заслужить эту фразу, произнесенную с этой интонацией, – молвил мистер Лонгклюз.

– Не оставите ли вы портрет у меня на несколько дней? – спросила молодая леди.

– Я буду счастлив оставить его на любой срок.

– Мне хочется скопировать его пастелью, увеличив пропорции! – воскликнула мисс Арден, не сводя с миниатюры глаз.

– Ваши пастели изумительны! Здесь немногие рисуют в избранном вами стиле; и вы прекрасная колористка.

– Вы правда так считаете?

– Вам это и самой известно, мисс Арден. Вы слишком одаренная художница и наверняка догадываетесь, что именно видят люди в ваших работах – а видят они истинное совершенство. Хотя такие колористические решения, которые избираете вы, больше известны во Франции. Полагаю, вашим наставником был француз?

– Это так; мы с ним отлично ладили, хотя другим ученицам он внушал трепет.

– Миниатюра, похоже, подогрела вашу природную поэтичность, мисс Арден. Я уверен, что копия превзойдет оригинал, – сказал мистер Лонгклюз.

– Я лишь постараюсь сделать ее достойной оригинала; если это получится, мое удовлетворение будет полным.

– Надеюсь, вы покажете мне вашу работу? – с мольбою в голосе спросил Лонгклюз.

– Конечно, – улыбнулась Элис. – Только я вас побаиваюсь.

– О чем вы говорите, мисс Арден?

– Только о том, что вы прекрасно разбираетесь в искусстве – это общее мнение, – смеясь, отвечала молодая леди.

– Я с радостью отказался бы ото всех своих скромных познаний, если они вызывают в вас столь неприятную эмоцию. Но я отнюдь не льщу вам: критик не может не восхищаться, глядя на ваши пастели, мисс Арден, ибо они выполнены на уровне, изрядно превышающем любительский.

– Тем не менее я польщена! – снова рассмеялась Элис. – И хотя мудрецы утверждают, будто лесть портит человека, я нахожу ее очень, очень приятной.

На этой стадии диалога мистер Вивиан Дарнли, который жаждал всем (и кое-кому в особенности) показать, что ему дела нет до происходящего в гостиной, подсел к пианино и, аккомпанируя себе правой рукой, стал сражаться с куплетами, написанными для дисканта. Что бы ни думали остальные о его игре и пении, мисс Элис Арден нашла то и другое прекрасным и оживилась еще более. Соло мистера Дарнли вдобавок перенаправило мысли мисс Арден на новый вид искусства.

– Мистер Лонгклюз, вам известно об опере буквально все; так расскажите мне – если, конечно, можете – об этом знаменитом басе, которого ждет весь Лондон.

– О Стенторони?

– Да, газеты и критики обещают нам истинное чудо.

– В последний раз я слушал Стенторони около двух лет назад. Он был великолепен; похвалы его партии в «Роберте-дьяволе»[22] им вполне заслуженны. Однако на этой партии его величие как началось, так и закончилось. Голос, разумеется, никуда не делся – но все остальное… С другой стороны, если певец способен настолько хорошо вникнуть в одну оперу, для него только логично прославиться и в другой опере, приложив известные усилия. Стенторони еще ни одну партию не исполнял долее полутора лет, работает же он неустанно. Как он выступит в Лондоне – тайна, покрытая мраком; а очень интересно было бы послушать. Никто не откроет вам больше, чем открыл я, мисс Арден. Насчет «Роберта-дьявола» можно не сомневаться – там Стенторони на высоте; о других партиях остается лишь строить домыслы.

– А сейчас, мистер Лонгклюз, я испытаю вас на предмет покладистости.

– Каким образом?

– Обращусь к леди Мэй, чтобы она попросила вас спеть.

– Молю вас, не делайте этого.

– Почему?

– Я предпочел бы услышать просьбу из ваших уст.

– Как это мило; что ж, я прошу вас спеть, мистер Лонгклюз.

– А я повинуюсь. Какой романс прикажете? – уточнил Лонгклюз, направляясь к пианино, куда за ним следовала и Элис.

– Тот, который вы пели с неделю назад, – о призрачной любви. Он совершенно очаровал меня.

– О, я понял. И с удовольствием его спою.

Мистер Лонгклюз уселся за пианино и своим чистым глубоким баритоном исполнил романс весьма странного содержания.

– Милая Элис, почему вы выбрали столь мрачный романс, когда вам известно, что у мистера Лонгклюза в репертуаре множество других произведений – не только чарующих, но и веселых и не связанных с миром духов?

– Вот именно за связь с миром духов я этот романс и люблю; он создает зловещую атмосферу, но в то же время полон страсти. Не иначе, его сочинили на исландский сюжет; это очень в исландском духе, когда призрачный любовник является из мрака за предметом своей любви – наивной девой, чтобы везти ее через заснеженные равнины и скованные льдами реки; а деве невдомек, что возлюбленный мертв и что никакого свадебного пира не будет. Ну а в этом романсе любовник еще более загадочен, ведь истоки его страсти теряются в потусторонней мгле. Благодарю вас, мистер Лонгклюз. Вы очень добры! Ну а теперь ваша очередь выбирать музыкальное произведение, леди Мэй. Вы ведь позволите леди Мэй сделать выбор, мистер Лонгклюз?

– Всякий может выбрать любое из моих сокровищ и получить его, если таково ваше желание, мисс Арден, – прочувствованным, хоть и приглушенным голосом молвил Лонгклюз.

Как восприняла его слова и интонации молодая леди, мне неведомо; отреагировать она не успела, поскольку вошел лакей с письмом, которое и протянул на подносе мистеру Лонгклюзу, сказавши:

– Там в холле ваш камердинер дожидается распоряжений, сэр.

– Благодарю, – отвечал Лонгклюз; он успел заметить, что конверт неряшливый, а слова «Лично в руки» и «Срочно» выведены вульгарным округлым почерком.

– Прочтите ваше письмо, мистер Лонгклюз; не обращайте на нас внимания, – сказала леди Мэй.

– Большое спасибо. Кажется, я знаю, что в нем. Нынче я давал показания следователю по делу… – начал мистер Лонгклюз.

– Этого бедняги француза, – подхватила леди Мэй, – этого мосье Лебруна или…

– Леба, – поправил Вивиан Дарнли.

– Точно: Леба. Какое ужасное злодейство! – продолжала леди Мэй, всегда бывшая в курсе всего ужасного.

– Да, это печально – и вызывает тревогу. Может быть, вы найдете, что моя точка зрения отдает эгоизмом, но согласитесь: каждый про себя думает, что такое могло случиться с любым из посетителей «Салуна». И от этой мысли происходит известный дискомфорт, – произнес мистер Лонгклюз, криво улыбаясь и поеживаясь.

– Значит, вы давали показания? – переспросила леди Мэй.

– Да, в некотором роде. От них может быть прок; я на это надеюсь. Я дал следствию наводку. Думаю, завтра утром все будет в газетах; осмелюсь сказать, что мы прочтем полный отчет о результатах вскрытия.

– Получается, вы видели нечто, возбудившее ваши подозрения? – уточнила леди Мэй.

Мистер Лонгклюз пересказал все, что знал, упомянув и о том, как в участке ему пришлось наводить справки о месте жительства Пола Дэвиса.

– Наверное, в этом письме – обещанные результаты, то есть адрес, – добавил он.

– Прошу вас, вскройте конверт и прочтите! – сказала леди Мэй.

Мистер Лонгклюз так и сделал.

Читал он при общем молчании, и постепенно его тело охватывал озноб; дрожь зародилась в ступнях и добралась до темени, и ужас, волна за волной, разлился, заполонив разум мистера Лонгклюза. Как всегда бледный, он поеживался и улыбался, улыбался и поеживался; взгляд его темных глаз скользил по строчкам, палец машинально перевернул страницу. Улыбка была того сорта, какие боксеры перед поединком посылают зрителям, в то время как каждый нерв трепетал от боли. Мистер Лонгклюз поднял глаза, по-прежнему улыбаясь, и спрятал письмо в нагрудный карман.

– Похоже, письмо длинное, – заметила любопытствующая леди Мэй.

– Нет; просто почерк очень дурен, неразборчив – а это не лучше, чем многословие, – беззаботно отвечал мистер Лонгклюз.

– Так что же насчет человека, о котором полиции пришлось наводить справки? – не унималась леди Мэй.

– Письмо оказалось не из полиции, – сказал Лонгклюз, не меняя улыбки. – Оно от человека, принадлежащего к самой ушлой нации; вдобавок, по-моему, бедняга малость не в себе. На каждое Рождество я делаю ему пустячный подарок, и он считает себя вправе целый год одолевать меня письмами. Я надеялся, что это письмо будет забавным – но увы! Оно вполне внятное – а потому прегадкое.

– Тогда я требую романс, мистер Лонгклюз, – заявила леди Мэй, которая под прикрытием музыки и пения порою мурлыкала нежности тому, кто никогда ей не наскучивал.

Однако тем вечером второму музыкальному произведению не суждено было прозвучать в гостиной леди Мэй.

Случилась новая заминка, на сей раз связанная с семейным делом; на друзей мистера Лонгклюза она возымела куда как серьезный эффект.

Явился лакей с подносом, на котором лежал большой коричневый конверт с именем «Мисс Элис Арден».

– Боже! Это телеграмма! – воскликнула Элис, отошедшая с конвертом к окну.

Леди Мэй Пенроуз тотчас оказалась рядом со своей гостьей. Элис была близка к обмороку.

– Кажется, папа серьезно болен, – выдохнула Элис, передавая леди Мэй бумагу, так в ее руке и трепетавшую.

– Гм. Да. Не волнуйтесь, опасность явно преувеличена. Скорее, принесите хересу с водой! Дорогая моя, у вас испуганный вид. Сядьте, милочка. Вот так. Подобные послания всегда пишутся в панике. Что вы намерены делать?

– Поеду к папе, разумеется.

– Да, пожалуй, вам следует ехать. Но что это за место? Твайфорд, «Королевский дуб»? Прошу вас, мистер Дарнли, найдите в справочнике Твайфорд. Не иначе, это город с собственным почтамтом. Как предусмотрительно здесь написано, что этот Твайфорд стоит на Дуврском тракте.

Вивиан Дарнли все это время с тревогою глядел на Элис. Он начал листать справочник и через несколько секунд объявил:

– Да, город с собственным почтамтом, всего в тридцати шести милях от Лондона.

– Спасибо, – сказала леди Мэй. – А вот и херес, хвала Господу. Выпейте, моя милая. Вы ведь возьмете с собой Луизу Дайепер? Конечно, возьмете. А поедете в моем экипаже, и я отправлю с вами лакея, который за всем проследит. Когда вы намерены ехать?

– Немедленно, сию минуту; спасибо, дорогая, я у вас в долгу!

– Ваш брат поедет с вами?

– Нет. Вы ведь знаете, милая, папа его до сих пор не простил, они не виделись уже около двух лет. Появление Ричарда только раздражит папу.

И мисс Арден поспешила к себе в комнату и немедленно с помощью камеристки занялась подготовкой к отъезду. Экипаж, будто по волшебству, возник у крыльца. Мистер Лонгклюз откланялся. То же самое сделал Ричард Арден, предварительно сказав слуге, снаряженному сопровождать мисс Арден:

– Если возникнут затруднения, немедленно телеграфируйте мне. Вот мой адрес.

– Возьмите это, милая Элис, – произнесла леди Мэй, – положите в сумочку. Ваш отец так недальновиден, пожалуй, он не догадался прихватить с собой деньги в достаточном количестве. К вашему приезду сэр Реджинальд уже будет чувствовать себя лучше, сами увидите. Благослови вас Господь, дорогая.

И леди Мэй расцеловала Элис, проявив столько сердечности, сколько могла себе позволить без риска поделиться со своей юной подругой толикою румян и белой пудры, которые поддерживали внешнюю свежесть ее лица.

Элис бегом сбежала по лестнице; следом за ней устремился Вивиан Дарнли, карауливший под дверьми гостиной. Он помог Элис усесться в экипаж, приник к окошку и проговорил:

– Надеюсь, вы не поверили чепухе, которую слышали из уст леди Мэй, – насчет мисс Грейс Мобрей? Заявляю вам, что это полный бред. Я ужасно сконфузился, но ведь вы понимаете, что это неправда?

– Я не слыхала от леди Мэй ничего серьезного. По-моему, она просто пошутила. Сейчас меня волнует только папа! Скорее бы оказаться с ним рядом!

Мистер Дарнли сжал руку мисс Арден; экипаж тронулся. Стоя на крыльце, позабыв, что рядом находится лакей, мистер Дарнли глядел вслед экипажу, который быстро удалялся в южном направлении. Когда экипаж исчез из виду, Вивиан Дарнли испустил глубокий вздох и произнес едва слышно: «Господь да благословит тебя!» – обернулся, увидел перед собой напудренного лакея, вскинул голову и прошел обратно в гостиную, где ждала леди Мэй.

– Мне сегодня не до оперы, о развлечениях и речи быть не может, – изрекла леди Мэй. – А вы поезжайте. Займите мою ложу, Джепсон вас проводит.

Ясно было, что эта добрая душа тревожится об Элис и что теперь, после ухода Ричарда Ардена, ей желательно остаться одной. Поэтому Вивиан покинул леди Мэй, но отправился не в оперу, о нет. В состоянии романтической меланхолии он мерил шагами террасу целый час, пока луна не выплыла и не посеребрила кроны деревьев в парке.

Глава XII. Сэр Реджинальд Арден

Человеческий разум устроен по образу калейдоскопа, то есть вся картина, его занимающая, меняется, стоит только случиться заминке или встряске, хотя бы и не более сильной, чем дрожь. Вот почему да не вообразит читатель, что болезнь отца (без сомнения, внушающая тревогу) могла занимать все мысли Элис Арден в каждый момент ее путешествия. Весьма часто в эти мысли вторгалось некое видение – очаровательное, если быть объективным, – и тогда сердце Элис сжимала неведомая прежде, а впрочем, несильная боль. Речь идет о юной девушке с золотистыми волосами, сияющей кожей и большими синими глазами, чье хорошенькое выразительное личико намекает на веселый нрав, уверенность в себе и лукавство, близкое к коварству.

Элис тревожилась из-за необдуманных слов простодушной леди Мэй, а также явного смущения Вивиана Дарнли при упоминании имени Грейс Мобрей. Всерьез хлопотать о союзе, насчет которого леди Мэй просто пошутила, было, по разумению Элис, вполне в духе дядюшки Дэвида, который хотел счастья обоим молодым людям. Гордость, однако, упирала вот на что: если мисс Элис Арден нравится Вивиан Дарнли, это ничего не значит. Они просто вместе росли – так уж вышло. Она как будто тоже нравится Вивиану; только ведь он ни разу не заговорил о своих чувствах. Почему, спрашивается? И не глупо ли ей, Элис, питать симпатию к дальновидному молодому эгоисту, который, вне всякого сомнения, подумывает о браке по рассудку или по расчету с Грейс Мобрей? О, этот холодный, жестокий, гадкий мир!

А с другой стороны, имел ли Вивиан причины заговорить? Имел ли причины надеяться, что его выслушают с благосклонностью? Хвала небесам, Элис для него всегда была одной из милых подруг детства. Не о чем сожалеть; некого винить. Просто юноша, которого Элис привычно считала своим воздыхателем, того и гляди будет принадлежать другой девушке. Элис чувствует уколы ревности; нет, просто укольчики; это со всякой девушкой случается, и нечего тут выводить теорию. Так мисс Арден убеждала себя; но прелестное личико Грейс Мобрей продолжало всплывать перед ее мысленным взором, каждый раз вызывая легкую сердечную спазму.

Но вот образ Грейс Мобрей вытеснила новая забота. По мере того, как шло время и сокращалось расстояние, приближая миг решительных действий, усиливались и дурные предчувствия Элис Арден. Экипаж находился уже в шести милях от Твайфорда. Сердце мисс Арден давало сбои – то билось неистово, то словно замирало. Окошко было открыто; перед Элис расстилался незнакомый пейзаж, прекрасный в свете безмятежной ослепительной луны. Какое известие ждет Элис в гостинице, к которой она так стремительно приближается? А вдруг все очень, очень плохо?

– О Луиза! – то и дело взывала мисс Арден к своей камеристке. – Как там будет, в гостинице? Как ты думаешь, Луиза, ему полегчало? Ведь, наверное, полегчало? Расскажи еще раз, как он перенес тот, первый приступ и как поправился? По-твоему, он и теперь поправится? О милая Луиза! Ведь он снова будет здоров? Ответь мне! Скажи, что он поправится!

Так молила об утешении и помощи бедная перепуганная Элис Арден, пока за поворотом не явилось темное пятно – рощица вязов; в следующую минуту возница уже натягивал поводья перед вывеской «Королевский дуб».

– О Луиза! Мы на месте! – выдохнула юная леди, трепещущей рукой вцепившись в запястье камеристки.

Дверь была закрыта, но светились окна холла, а также одно окошко на верхнем этаже.

– Не стучите – позвоните в колокольчик! Вдруг он спит; дай-то Бог, чтобы спал! – сказала Элис.

Дверь открылась по первому зову; метнувшись к окошку экипажа, официант увидел бледное, как простыня, лицо с парой огромных, распахнутых в страхе глаз и услышал вопрос:

– Меня вызвали телеграммой к пожилому джентльмену, который лежит здесь больной. Как он?

– Ему полегчало, мэм, – отвечал официант.

Исторгнувши долгое, едва слышимое «О!», сцепив пальцы и закатив глаза, Элис Арден откинулась на спинку сиденья; внезапные слезы, пролившись двумя ручьями, принесли ей облегчение. Да, ему гораздо лучше, приступ миновал, правда, пожилой джентльмен еще ни слова не произнес. Он, кажется, изнурен; по распоряжению доктора, ему дали выпить кларету, и он заснул здоровым, крепким сном, он и сейчас спит. Тотчас была послана новая телеграмма, но молодая леди отправилась в путь, прежде чем добрая весть дошла до Честер-Террас, 8.

Мисс Арден выбралась из экипажа и вошла, сопровождаемая камеристкой, в старинную, по-домашнему уютную гостиницу. Она готова была упасть на колени и вознести хвалу Создателю; но истинная вера, как и истинная любовь, стыдится являть свой пыл там, где нет уверенности в понимании.

На цыпочках, едва дыша, ведомая гостиничной служанкой, Элис перешагнула порог комнаты, где лежал ее отец, и замерла у постели. Вот он, папа: он желт и сухопар, его желчное лицо надменно даже теперь, когда он спит, тонкие губы и тонкий нос почти прозрачны, дышит он по-детски глубоко и ровно. Элис не видела в этом лице того, что заметил бы любой посторонний человек. Для нее это было лицо папы, и только. Себялюбивый и взбалмошный, если угодно – резкий, если совсем начистоту – жестокий и злой старик, он гордился дочерью, и в его изнуренной прожитыми годами голове зрело множество планов и прожектов, в коих дивная прелесть Элис выступала талисманом, о коих сама Элис не догадывалась и кои сэр Реджинальд Арден усиленно обмозговывал как раз в ту минуту, когда был захвачен врасплох предвестником припадка.

Версия доктора оказалась правильной. Сэр Реджинальд действительно тем утром пересек Английский канал, да не один, а с таким именно попутчиком, какого может пожелать себе во французское купе джентльмен, направляющийся домой. Попутчик этот был лорд Уиндерброук.

Лорду Уиндерброуку перевалило за пятьдесят. Он томился по Элис, которую видел довольно часто. В свете считалось, что он не прочь жениться. Его поместье приносило доход. Он всегда придерживался принципов благоразумия и выпестовал в себе характер. Более того – ему принадлежали закладные на поместье сэра Реджинальда Ардена, выплачивать проценты по которым сэру Реджинальду стало чрезвычайно тяжело. Приятели возвращались с курорта Виши, где недолгое время лечили подагру. Сэр Реджинальд позаботился о том, чтобы обратно плыть с лордом Уиндерброуком; последнему было известно, что при желании сэр Реджинальд бывает милейшим из попутчиков. Кроме того, лорд Уиндерброук питал к сэру Реджинальду симпатию, какую джентльмен всегда чувствует к кровным родственникам дамы своего сердца.

Баронет, имея обыкновение рвать или сжигать почти все свои письма, сохранил одно из них – то, благодаря которому удалось вызвать его дочь в «Королевский дуб». По мнению баронета, письмо было составлено очень ловко: занятное, легкое, с кое-какими лондонскими сплетнями. В купе сэр Реджинальд читал отрывки из него лорду Уиндерброуку – к удовольствию последнего. При расставании лорд Уиндерброук спросил, нельзя ли ему нанести визит в Мортлейк.

– Ваш визит доставит мне огромное удовольствие. Приезжайте, если только не боитесь, что дом рухнет и мы будем погребены под обломками. Как вам известно, ремонта не было со времен моего дедушки. Лично для меня Мортлейк скорее караван-сарай, место, где можно остановиться на ночь-другую. Положительно, там все разваливается. Однако вас это смущать не должно – меня ведь не смущает.

Так они договорились о дружеском визите. Море было неспокойное. Пэр и баронет жестоко страдали от качки. На английской земле их пути разошлись как-то сами собой. По мере приближения к Лондону баронет все сильнее трусил – видимо, на то были свои причины. Он высадился в Дроворке с одним чемоданом, несессером и зонтиком, отправил камердинера с остальным багажом на поезде, а сам занял место в почтовой карете и, выдержав одну перемену лошадей, добрался до «Королевского дуба» в том состоянии, в каком мы его впервые увидели.

Доктор заверил хозяина гостиницы, а также гостиничную прислугу, что придет взглянуть на больного во втором часу ночи, ибо опасается, как бы не вернулись опасные симптомы. Аристократическая наружность пациента, его платье и багаж, а также адрес в фешенебельном районе столицы, куда была отправлена телеграмма, зародили в ученом муже надежду, что судьба наконец-то соблаговолила дать ему пресловутый шанс.

К тому времени Луиза Дайепер, неустанно работая языком, до всех в гостинице донесла тот факт, что в номере верхнего этажа лежит не кто иной, как сам сэр Реджинальд Арден, баронет, а также сообщила массу других потрясающих сведений, из коих не каждое могло бы пройти проверку на подлинность. Житие сэра Реджинальда прослушали, едва вступивши в холл, доктор и его приятель священник, наивнейший среди клириков (будучи любопытен, как всякий джентльмен из глуши, он согласился сопровождать доктора в ночном визите); а прослушав, прошли к больному, у постели которого застали мисс Арден и ее камеристку. На часах была четверть второго. Доктор шепотом дал мисс Арден полный отчет о состоянии ее отца, произвел еще один осмотр и заключил, что поводов для беспокойства нет.

Не кичись пастор своими манерами, удовольствуйся он простым поклоном при прощании с настоящей леди, той ночью никто не услыхал бы голос больного – и, пожалуй, это было бы к лучшему, принимая во внимание обстоятельства.

– Уверяю вас, мэм, что утром сэр Реджинальд будет в полном порядке. Какое удовольствие наблюдать сон столь спокойный, – с благоговением шептал пастор. – Так спит лишь тот, чья душа безмятежна, кто пребывает в ладу с самим собой.

В сопровождение сей благочестивой речи пастор со смиренной улыбкой отвесил неуклюжий поклон. Увы, он не учел, что позади него стоит столик, а на столике – декантер с кларетом, графин с водой и два стакана. Столик опрокинулся, посуда разбилась вдребезги. Баронет резко сел на постели и принялся озираться под смущенный возглас пастора «Боже милосердный!».

– Это что такое? – раздался свирепый фальцет баронета. – Какого дьявола? Где Крозер? Где мой лакей? И где я сам нахожусь – ответит мне кто-нибудь или нет, черт возьми?

Не закрывая рта, баронет на ощупь – и тщетно – искал шнурок колокольчика, явно намеренный устроить в гостинице переполох.

– Где Крозер, я вас спрашиваю? Куда подевался мой слуга? Он на поезде поехал; ну и где он? Бросил меня, каналья, дьявол! Я один! Где я? Что это значит? Чего молчите – языки проглотили, что ли? Есть среди вас кто-нибудь говорящий?

В ужасе от выражений обладателя «безмятежной души» пастор воздел руки к небесам. Элис перехватила костлявую кисть отца, стала рядом с ним, зашептала ему на ухо что-то успокоительное. Однако выпуклые карие глаза сэра Реджинальда продолжали сверлить лица незнакомцев, а рука, которую сжимала Элис, трепетом своим предвещала бурю.

– Скажет мне кто-нибудь, что вы тут замышляете и какие интриги плетете? Скажет мне кто-нибудь, где я нахожусь?..

Далее сэр Реджинальд проскрипел еще пару фраз, которые крайне смутили почтенного пастора.

– Вы прибыли сюда, сэр Реджинальд, примерно шесть часов назад; состояние вашего здоровья внушало опасения, сэр, – с авторитетным видом отчеканил доктор, приблизившись к пациенту. – Но мы, надеюсь, хорошо вас обиходили. Что до места, где вы сейчас обретаетесь, – это лучшая гостиница города Твайфорда под названием «Королевский дуб»; стоит она на тракте между Дувром и Лондоном. А мое имя Проуби. – А это, это вот что такое? – пронзительно крикнул баронет, хватая с прикроватного столика один из пузырьков, выдергивая пробку и нюхая содержимое.

– Святые небеса! У меня во рту неописуемо гадкий привкус; от какой бы это дьявольской мерзости, думаю? Вот, значит, от какой – от асафетиды[24], будь она неладна! Мой личный врач – а он дело знает – говорит, что асафетида для меня все одно что яд! Если у меня пищеварение расстроится – все, я пропал! Поминай как звали! Слышите, любезный? О, неужели здесь не нашлось никого с каплей здравого смысла или хотя бы крупицей милосердия, чтобы не дать этому извергу отравить меня – в прямом смысле отравить? Господи! Мой сын отомстит – я велю ему! Моя родня добьется петли для этого скота, если я отдам Богу душу!

Так разорялся сэр Реджинальд, но, несмотря на бешеное негодование, в его тонком голосе сквозили истерические ноты, и казалось, он вот-вот разрыдается.

– Хорош доктор! Кто за ним вообще посылал? Я лично этого не делал. Кто уполномочил его пичкать меня снадобьями? Душой клянусь – здесь попытка отравления! Я джентльмен, я баронет; пристало ли мне питаться строго по часам? А ведь это неизбежно при теперешнем моем расстроенном пищеварении! И он еще именует себя доктором! И, верно, рассчитывает, что ему заплатят! Не дождется!..

Тирада была завершена непотребным словом.

Впрочем, ни финальное ругательство, ни речь в целом ни в малейшей степени не впечатлили доктора. Надменным тоном, «в сторону» (то есть в адрес мисс Арден) он заметил, что не появится у больного, «пока не будет приглашен», и удалился, с подчеркнутой учтивостью простившись с молодой леди и не обращая внимания на ее отца.

– Я, сэр Реджинальд, не доктор; я священник, – начал преподобный Питер Спротт строгим тоном, однако тотчас стушевался от пронзительного взгляда выпуклых карих глаз.

– Священник! Понятно. Не соблаговолите ли позвонить в колокольчик; уж простите больного, который смеет вас так утруждать. А нет ли рядом почтамта?

– Есть, сэр, – совсем близко.

– Это ты, Элис? Я рад, что ты здесь. Ты должна написать письмо к своему брату, и притом немедленно! Не волнуйся – мне гораздо лучше. Когда явится лакей, вели принести мне крепкого бульону. А вам, сэр, – добавил баронет, обращаясь к преподобному Спротту, который собрался уходить, – вам я желаю доброй ночи, или доброго утра, или что там сейчас на дворе. Который час, Элис? Садись пиши. Я жду твоего брата в Мортлейке. Я не видел его вот уже… да сколько лет прошло? Право, не помню. Он ведь в Лондоне, так? Прекрасно. Убеди его, Элис, что это, вероятно, будет наша последняя встреча; пусть непременно явится. Надеюсь, он внемлет. Когда? Скажем, завтра вечером, в четверть десятого. Чем скорее мы решим дело, тем лучше. Особых надежд я не питаю, но попробовать обязан. А это разбойничье гнездо мы с тобой, дочь моя, покинем сразу же после завтрака; да, именно так!

Глава XIII. В дороге

Наутро баронет был в превосходном расположении духа. Лорду Уиндерброуку он наскоро черкнул записку: жду, дескать, вас в Мортлейке в условленный день, к ужину. Вы обещали у меня заночевать; гарантирую вам игру в пикет не хуже, чем в клубе; сознаю, что объяснение моей настойчивости только одно – будущее удовольствие от вашего общества; что до моей дочери, она, заботясь о старике-отце, заварит для нас чай, а дальше – voilà tout![25]

С этим посланием сэр Реджинальд, крайне собой довольный, отправил официанта на почтамт. Элис никогда еще не казалась ему так мила и свежа. Постепенно гордость собственника перерастает в нежность к дочери, так что Элис и вспомнить не может, когда отец был с нею настолько ласков. Об истинной причине она не догадывается, но она счастлива, отчего выглядит еще прелестнее.

Прочь от «Королевского дуба» летит пара нездешних птиц, бурею занесенных в эти пределы. Пожилой баронет и его очаровательная дочь, закутанные в плащи и пледы, спешат вырваться из лап тайфордского гостеприимства. Позади хозяев сидит Луиза Дайепер, ливрейный лакей поместился впереди, готовый повиноваться каждому знаку господина. Клубы пыли вздымает экипаж, запряженный четвериком (сэр Реджинальд не привык экономить, а ведь пара лошадей преодолела бы столь короткое расстояние почти с той же скоростью). Старик доволен, его настроение все улучшается. И впрямь, роскошный экипаж у леди Мэй – это вам не почтовая карета, что привезла сэра Реджинальда в гостиницу!

Элис занята собственными мыслями, в ход которых ничто не вторгается. То же можно сказать о баронете: он устроился в углу, закрыл глаза. Его тонкие губы в затейливой паутине мелких морщин словно бы что-то жуют – это выходит бессознательно; брови, все еще темные, то ползут вверх, то смыкаются над переносьем, говоря о напряженной умственной деятельности.

Элис сидит подле отца; по временам она молча взглядывает на него, ибо давно умеет угадывать по лицу и пожелания отцовские, и причины недовольства. Кстати, баронет выучил этому искусству все свое окружение и может не утруждать себя словесными приказами. Элис апатично глядит в окно; размышляет она о многих вещах. Наконец баронет открывает глаза и выдает:

– Прекрасная перспектива! Дивный денек! Тебе, Элис, приятно будет узнать, что я ничуть не устал, я наслаждаюсь поездкой! Все замечательно: солнце нынче ласковое, и ты у меня – просто загляденье, Элис! Ты должна пожить в Мортлейке несколько дней, позаботиться обо мне. Примерно через неделю я отправляюсь в Бакстон[26]; сегодня можешь ночевать у леди Мэй, но я жду тебя в Мортлейке в самом скором времени. Полагаю, твой неблагодарный брат все-таки явится. Надеждами я себя не льщу – всю жизнь он был моим проклятием. Если есть справедливость на свете, однажды он получит по заслугам. Впрочем, забудем о нем до времени, ведь подобные разговоры нервируют меня.

Отец и дочь ехали уже по Вестминстерскому мосту, и лакей леди Мэй не сомневался, что они направляются на Честер-Террас, 8. Впервые с самого утра, с тех пор, как сэр Реджинальд заговорил о сыне, на его лицо легла тень. Он отпрянул от окошка; он повыше подтянул кашне из китайского шелка, спрятал подбородок, боясь, как бы его не узнал какой-нибудь клювоносый востроглазый еврей – ибо сэру Реджинальду грозила опасность. Бросивши взгляд из-под козырька дорожного кепи, он заметил Толкингтона под руку с Уиндерброуком – они шли в клуб. О, какими беззаботными, какими бесстрашными, какими довольными выглядели эти двое смертных! И как жаждал сэр Реджинальд оказаться в гостиной у Б. ради бокала вина и доброй беседы, а также в гостиной у В. ради послеобеденного виста! Как терзался он, как проклинал про себя невидимое, непреодолимое препятствие и с какой ядовитой злобой винил своего сына в том, что влачит сии оковы!

– Ты с ним знакома, Элис? – спросил сэр Реджинальд весьма резко, увидав, как мистер Лонгклюз приподнял шляпу, здороваясь с его дочерью.

– Да, он часто бывает у леди Мэй.

– Гм! Мне казалось, его никто не знает. Он из тех, кто может пригодиться.

Последовала пауза.

– Я думала, папа, что вам желательно ехать прямо в Мортлейк – а туда ведет другая дорога, – произнесла Элис.

– Что? Господи! Ты права, дитя мое. Как это я прозевал?

И сэр Реджинальд принялся отчаянно жестикулировать. Лакей остановил экипаж и бросился к окну.

– В Лондоне нам нечего делать, мы едем прямо в Мортлейк-Холл. Это за Ислингтоном. Ты там бывал? Ну так покажи дорогу вознице.

Сэр Реджинальд снова занял свое место в углу. Выехали они отнюдь не рано, да еще путешествие прерывалось по многочисленным прихотям сэра Реджинальда. Он, к примеру, вспомнил, что в некоем заведении имеется запас лучшего портвейна, какой ему доводилось пробовать, велел остановиться, учинил хозяину форменный допрос и получил откупоренную бутылку, из коей выпил два стакана, уплатив по полгинеи за каждый. Да, заминок случилось множество, и солнце уже зависло над горизонтом, когда экипаж покидал пределы Ислингтона, двигаясь к цели – уединенному старинному особняку.

Хотя родовое гнездо неизменно ввергало Элис в меланхолию, сама меланхолия еще не бывала столь щемящей. И разве последующие события в жизни мисс Арден, кошмарным образом связанные с Мортлейк-Холлом, не есть подтверждение пророческой силы предчувствий?

Экипаж покатил по улочкам причудливого городка, где высокие коттеджи были сложены из камня и окружены вековыми деревьями, где сама атмосфера дышала сельской стариной. Дальше путь лежал мимо гостиницы под названием «Гай Уорикский» (нам еще предстоит разглядеть ее в подробностях). Как и все здешние строения, гостиница находилась под сенью дерев. Наконец экипаж выехал на дорогу, затеняемую слева двойной живой изгородью, а справа – замшелой стеной господского парка. Через некоторое время путники достигли массивных кованых ворот с каннелированными колоннами[27]. За воротами открылась широкая подъездная аллея меж двух рядов гигантских деревьев, с видом на реликтовую рощу. Все эти атрибуты родового поместья заливал несколько зловещий предзакатный свет; он медлил на оконных стеклах, на карнизах, на холодных каминных трубах, и легко было вообразить себя за две сотни миль от Лондона.

– Незачем тебе ночевать здесь, Элис. Ты вернешься в дом леди Мэй и заодно отвезешь ей мое письмо – сейчас я за него возьмусь. Вместе вы должны приехать сюда в пятницу, к ужину. Если леди Мэй заупрямится, уговори ее. Мне нужна пара для мистера Лонгклюза; на то я имею свои причины. Еще я приглашу Дэвида, моего брата, и его подопечную, мисс Мобрей. Я знал ее отца; вот был романтик, вот недотепа. Женился на красотке без гроша, зато с дьявольской сутью. Мисс Мобрей – сирота, Дэвид – ее опекун; он будет рад, если мы приветим мисс Мобрей – хотя бы по минимуму. И надо пригласить Вивиана Дарнли. Таким образом, общество соберется весьма приятное.

Бросая эти фразы, сэр Реджинальд писал письмо к леди Мэй.

– Понимаешь, Элис, леди Мэй необходима мне здесь, в Мортлейк-Холле, через пару дней; и она должна прогостить два-три дня, не больше. Может, если ей так угодно, хоть целый день находиться в Лондоне; главное, чтобы Уиндерброук не вообразил, будто мы тут живем отшельниками. Вдобавок леди Мэй сама обещала приехать – так почему не сейчас? Дэвид наверняка согласится – поди, истомился в уединении. Ну а леди Мэй Пенроуз я поручаю тебе. Непременно уломай ее; скажи, что жестоко огорчать старых знакомых. Вот письмо, держи; остальным записки я сам отправлю. Ну, до встречи, милая Элис, и да хранит тебя Господь.

– Папенька, мне боязно оставлять вас одного, – пролепетала Элис, цепляясь за отцовский локоть, засматривая сэру Реджинальду в лицо.

– Еще бы – ведь ты хорошая дочь; да только я совершенно здоров, и нынче, когда я жду Ричарда, для меня предпочтительнее, если ты будешь не здесь, а в городе. Можешь вместе с леди Мэй приехать завтра. Прощай, дитя мое, Бог да пребудет с тобой.

Глава XIV. Башмак мистера Лонгклюза находит временное пристанище

В то утро газеты вышли с объемной статьей – коронерским отчетом о результатах вскрытия тела Пьера Леба. Приведу один пассаж, касающийся свидетельских показаний, добровольно данных мистером Лонгклюзом. Итак:

«На этой стадии следствия мистер У. Лонгклюз, прибывший тридцатью минутами ранее, выразил желание быть опрошенным. Мистер Лонгклюз присягнул, как полагается, и сообщил, что водил знакомство с убитым Пьером Леба, когда он (мистер Лонгклюз) был еще почти мальчиком и жил в Париже. В то время Леба сдавал внаем чистые и удобные комнаты на рю Виктуар. Он был уважаемым и любезным человеком. Помимо сдачи комнат в аренду, он имел и другое занятие, о сути коего свидетель (мистер Лонгклюз) ничего рассказать не смог».

Позволю себе опустить подробности, уже известные читателю, и продолжу цитировать отчет:

«Потерпевший (Пьер Леба) удивился, когда свидетель сказал ему, что в клубе могут находиться персоны крайне дурного нрава, и, встревоженный, он (Пьер Леба) указал мистеру Лонгклюзу (свидетелю) на подозреваемого, который всюду следовал за ним (потерпевшим), определенно имея некую цель. Свидетель посмотрел на подозреваемого и сам убедился, что подозреваемый наблюдает за потерпевшим, то есть не сводит с него (с потерпевшего) глаз. Насколько свидетель мог судить, при нем (подозреваемом) не было компаньонов, и когда он (подозреваемый) заметил, что на него смотрит свидетель, то быстро отвел взгляд, однако продолжал наблюдать за потерпевшим искоса, поскольку потерпевший неосторожно вынул деньги из кармана и стал их пересчитывать. Потерпевший не скрыл от свидетеля, что опасается подозреваемого, и свидетель посоветовал ему (потерпевшему) доверить деньги другу, имеющему на своем платье надежный карман. Он (свидетель), будучи еще раньше осведомлен потерпевшим, что тот (потерпевший) имеет при себе много денег, предупредил потерпевшего, что его друг может отказаться брать на хранение столь крупную сумму на глазах у всех, и, чтобы избежать всеобщего внимания, им (потерпевшему и его другу) следует пройти для данной операции в курительную комнату, местонахождение коей свидетель объяснил потерпевшему. Мистер Лонгклюз (свидетель) дал точное описание внешности человека, который следил за потерпевшим. Вот его приметы…»

Здесь я прерываю выдержку из отчета, ибо мне нет нужды вновь говорить о лице, фигуре и платье долговязого человека – детали читателю известны.

В те времена, свернув с улицы Хай-Холборн, можно было попасть во дворик, где находилась своего рода кофейня (возможно, она открыта и доныне); там небольшие гостиные объединены в одну залу со множеством премилых столиков, на которых лежат газеты по полпенса и по пенни за штуку, а также эстампы на фривольные сюжеты. Завсегдатаи этого заведения – мастеровые и им подобная публика; здесь они наскоро завтракают ранним утром, здесь и ужинают, здесь, за чтением и просмотром, приятно и без напряжения умственных сил проводят досуг (тридцать минут, а то и больше, что порой выпадают им среди дня).

Некая газета стоимостью в пенни ежедневно находилась в упомянутой кофейне целых три часа, после чего по договору перекочевывала в другое заведение. Время было самое скучное – около девяти утра; единственный апатичный посетитель как раз и читал эту газету. Именно о нем шла речь в полицейском отчете. Его долговязая фигура прислонилась плечом к оконной раме, плоскостопые ноги он вытянул вперед, за щекой перекатывал порцию жевательного табаку, а сам, как бы от нечего делать, просматривал отчет о вскрытии тела Пьера Леба. Веки его были полуопущены, губы кривила довольная улыбка; но вот он добрался до Лонгклюзовых показаний. Лицо исказилось, как от внезапной боли; улыбка сошла не сразу – по инерции, она еще держалась, между тем как кровь отливала от щек. Не бросая газеты, человек по имени Пол Дэвис читал лишь одним правым глазом, ибо левый его глаз отчаянно дергался. По лицу разлилась мертвенная бледность, улыбка стала натянутой. «Вот так ситуация! – мысленно воскликнул Пол Дэвис. – Этак могут и под монастырь подвести!»

На узком пространстве стены меж двух окон висело небольшое, явно купленное с молотка и старое как мир зеркало в облезлой, некогда позолоченной раме. Но других зеркал Пол Дэвис под рукой не имел. Глаза его оставались полузакрытыми; он гляделся в зеркало украдкой, словно не желая выдать себя даже собственному отражению. Утреннюю газету он аккуратно сложил по сгибам и поместил на прежнее место, постаравшись создать видимость, будто никто к ней и не прикасался, а сам взял за уголок «Полноформатный иллюстрированный альманах» за полпенни, махнул официанту за стойкой, расплатился и вышел. Избравши окольный путь, двигаясь переулками и безлюдными дворами, он спешил к доходному дому, от которого до собора Святого Павла было четвертью мили ближе, чем до кофейни, и где Дэвис арендовал мансарду.

Очутившись в своих стенах, он запер дверь, присел на край скрипучей складной кровати и, по собственному игривому выражению, «принялся раскидывать умишком».

«Опасный тип этот мистер Лонгклюз. С козырей пошел. Теперь или он, или я; да, верно – или он, или я, или я, или он. Давай же, мой котелок, вари. Нет, я это дело так не оставлю. Он дал мои приметы. В полиции живо поймут, о ком идет речь. А ведь ступни-то у меня и впрямь плоские! Не беда: подложу под пятки ветошь, вот подъем и увеличится, и всего за пенни. Все бы ладно, если б не оспины. Их не замаскируешь. Шрам или, к примеру, бородавку можно закрасить или гуттаперчей обмазать, а то розовую вафлю в желатине замочить и смесь нашлепнуть. А оспин у меня на троих хватит, с ними этот номер не пройдет».

С тревогой изучал Пол Дэвис свою физиономию, отраженную в треугольном осколке зеркала, что едва удерживался на гвозде, вбитом в оконную раму.

– Бакенбарды я сбрею – это не проблема. Длинную шею – Лонгклюза послушать, так она у меня ровно как у страуса – обмотаю капустной сеткой, а сверху бумажной тканью; уложусь в четыре пенса, а шея станет прямо-таки бычьей. Да еще буду плечи поднимать чуть ли не к ушам. Да, с бакенбардами решено. Бритым ходить не запрещается, а Лонгклюз, глядишь, и не узнает меня. Далее, если недели две не стричься, волосы отрастут – это тоже мне на руку. А впрочем, дважды надо подумать, прежде чем маскироваться. Бывшие коллеги сразу заподозрят – чего это он, дескать? С другой стороны, кому какое дело? Захотел – и побрился; волосы тоже сами растут, никого не спрашивают. А Лонгклюз – он уже целый план имеет; ох и ушлый тип! Ничего: Пол Дэвис его сам прищучит».

Мистер Дэвис повернул ручку на оконной раме (она была устроена по старому образцу) и опустил окно. За пределами комнаты, на наружном подоконнике, оказались два горшка с алыми геранями, которые вместе с хозяином кочевали по съемным квартирам.

«А если он решится на кражу? Вполне может, когда догадается, каков мой план. Нет, нельзя, чтобы вещь попала к нему в лапы – да и к полицейским тоже».

Это последнее соображение весьма беспокоило мистера Дэвиса. Он принялся оглядывать стены от пола до самого потолка; он даже взялся простукивать их костяшками пальцев на предмет пустот с таким же вниманием, с каким врач прослушивает грудную клетку одышливого пациента. Результаты он нашел неудовлетворительными, почесал в затылке, подергал себя за ухо, в сомнении ущипнул свой короткий нос; наконец, подмигнул своим гераням.

Мистеру Дэвису было известно, что соседняя комната только ждет арендаторов. Он открыл дверь и прислушался. Затем шагнул через порог. Думаю, он решился бы сменить жилье, если бы в смежной мансарде обнаружил то, что тщетно искал в своей собственной – а искал он тайник из тех, которые ускользают от внимания даже профессиональных сыщиков. Увы, ничего подходящего не было.

И тут, осененный идеей, Пол Дэвис бросился обратно в коридор. Там он влез на стул, открыл люк и выбрался на крышу – малую часть в бескрайнем море соседних крыш. Потенциальных свидетелей не наблюдалось. Правда, в соседнем доме, на самом верхнем этаже, служанка развешивала белье на веревке, натянутой над подобием балкона, и пела балладу «Дочь крысолова»[28] (причем пела весьма недурно, так что мистер Дэвис прослушал целых два куплета). Но служанка, разумеется, в счет не шла.

Пол Дэвис опустился на колени и один за другим расшатал и вынул несколько кровельных сланцев возле главной водосточной трубы, между фронтонами. Сделав отверстие достаточного размера, он вернулся к люку, нырнул обратно в коридор и вошел в свою комнату. Запершись, он отомкнул замок на крышке сундука и достал из-под одежды башмак, пошитый мастером-французом, – да, тот самый башмак Лонгклюза. Для пущей безопасности мистер Дэвис временно спрятал его под грубым покрывалом на своей кровати. Далее из сундука был извлечен большой лист бумаги; развернутый перед окном, он явил некий набросок, сделанный второпях, пару фраз внизу, а также три подписи и вчерашнее число.

С улыбкою весьма зловещей мистер Дэвис два-три раза перечел сей документ, обернул его коричневой бумагой и спрятал в Лонгклюзовом башмаке, под стелькой. Лишь после этого он открыл дверь. Слишком долгое отсутствие каких-либо звуков из его комнаты могло показаться подозрительным и привлечь любопытных, поэтому мистер Дэвис набил трубку и принялся с энтузиазмом насвистывать балладу «Вилликинс и его Дайна»[29].

С башмаком и бумагой он был крайне осторожен; надел пальто и фетровую шляпу, прихватил трубку и спички – всякий, кто случайно увидел бы мистера Дэвиса на крыше, решил бы, что сей деликатный человек просто не хочет досаждать соседям табачным дымом. Не услышав подозрительных звуков, мистер Дэвис спрятал башмак (обернутый обрывком старого ковра) в просторный карман пальто. Продолжая насвистывать, вновь выбрался на крышу, поместил драгоценный сверток в дыру и, имея навыки в кровельном деле, быстро и аккуратно уничтожил внешние признаки тайника.

Затем мистер Дэвис, опять же через люк, вернулся к себе и сбрил бакенбарды, после чего, увязавши в узел сюртук, жилет и голубой шейный платок, которые были на нем в вечер убийства, вышел на улицу. Он намеревался нанести визит своей почтенной матушке, которая жила неподалеку от Тауэра и держала зеленную лавку. По пути мистер Дэвис заложил содержимое узла по частям двум процентщикам в двух отнюдь не соседних кварталах, намереваясь нынче же выкупить у третьего процентщика аналогичные, заложенные ранее, предметы гардероба. Все эти меры были предприняты им с огромной осторожностью. Что до посещения матушки (которая считала своего Пола добродетельнейшим, любезнейшим, прекраснейшим на свете молодым человеком), то и это действие мистер Дэвис совершал с конкретной целью.

– Знаете, маменька, – сказал он в ответ на сердечное приветствие, – я бы не отказался от кружки портера пополам с элем и парочки яиц; пожалуй, я, будучи голоден, пойду дальше и употреблю ломтик-другой бекона. Я также имею мысль составить документ немалой важности, что я и сделаю, коль скоро вы снабдите меня листом писчей бумаги двенадцать на шестнадцать с половиной дюймов, пером и чернилами. Покуда вы в своей родительской заботе будете готовить мне ланч, я, дабы время не уходило впустую, за документ и сяду.

И действительно, мистер Пол Дэвис уселся за столик в темноватой комнатке окнами во двор и с важным видом (какой его физиономия неизменно принимала, когда перед ним оказывались письменные принадлежности) сидел так довольно долго, пока не исписал лист бумаги с обеих сторон.

– Ну а теперь, – изрек мистер Дэвис после трапезы, – сделайте одолжение, маменька, сходите наверх за мистером Силдайком и миссис Рамбл. Надобно, чтобы они явились сюда, потому как мне требуются свидетели, когда я стану подписывать этот документ. Он останется у вас, а вы держите его под замком, покуда я за ним не приду или не извещу вас, что с ним дальше делать. В этой самой бумаге, маменька, важные сведения для полиции, и потребоваться она может в любой момент. Я вам ее доверяю на хранение, до новых распоряжений.

Почтенная женщина сделала, как велел ей сын; мистер Силдайк и миссис Рамбл любезно явились, и Пол Дэвис, незаметно для них подмигнув своей матушке (несколько шокированной и немало смущенной, ибо ее честная натура не терпела интриг), сообщил соседям, что перед ними его завещание, от них же требуется только удостоверить его, Пола Дэвиса, подпись и дату, что они и сделали. Пол Дэвис был из тех одаренных натур, что тяготеют к хитрым стратагемам, не жалуют прямых линий и питают странное пристрастие к загогулинам и всяческим коленцам. Так что, если мистер Лонгклюз исполнял свой гражданский долг в одном конце города, то мистер Дэвис, в конце противоположном, тоже не сидел без дела и тоже, сообразно своим интеллектуальным способностям и жизненному опыту, разрабатывал схемы.

Мы привели эти несколько сцен с мистером Полом Дэвисом, поскольку они совершенно необходимы для правильного понимания отдельных последующий событий. А теперь, уважаемый читатель, пожалуйте обратно к сэру Реджинальду, прямо в Мортлейк-Холл, на крыльце которого старый баронет был нами покинут. Его дочь осталась бы ночевать, но сэр Реджинальд и слышать об этом не хотел. И вот он стоит на ступенях, с самодовольной ухмылкой машет вслед экипажу, уносящему Элис; прощание, заметим, пропитано фальшью. Экипаж скрылся из виду, и сэр Реджинальд вступает в просторный холл, где уже почти совсем темно.

Подниматься по лестницам сэр Реджинальд терпеть не мог. Его опочивальня и гостиная при ней находились на первом этаже. Едва он вошел, сумрак старинного дома-крепости возымел свое действие, и оживленность сэра Реджинальда заодно с добродушным настроем испарились в несколько секунд.

– Где Танси? Небось, уже легла, а то, может, ворчит, на больные зубы жалуется, – прорычал сэр Реджинальд в адрес лакея. – А Крозер куда запропастился? Черт побери, во всей Англии не найдется поместья, где слуг было бы еще меньше и где они были бы еще нерадивее, чем в Мортлейк-Холле.

Сэр Реджинальд ткнул тростью в дверь гостиной, распахнув ее.

– Пари держать могу, что ничего не готово, – проговорил он.

Голос едва не срывался, недовольный, сердитый взгляд озирал комнату.

Дела, впрочем, обстояли не так плохо, как ожидал сэр Реджинальд. В камине теплился огонек, ибо даже летом хозяину Мортлейк-Холла было приятно живое тепло. Домашние туфли на котиковом меху грелись тут же, на прикаминном коврике, и любимое кресло стояло именно там, где надо.

– А, Крозер! Явился – не запылился! Помоги снять пальто да этот проклятущий шарф; шевелись! Я чуть Богу душу не отдал в вонючем экипаже, чтоб его. Не помню даже, как меня внесли в гостиницу. Сочувствие выражать не обязательно. Ты хоть и привилегированный, но все-таки воздержись. Я говорю, еле жив остался; то-то бы хлопот было тамошним безмозглым слугам, если бы я помер! Я переоденусь в другой комнате. Сегодня приедет мой сын. Смотри, впусти его, слышишь? Я намерен с ним встретиться. Сколько же это мы не видались? Два года, боже мой! И я жду к ужину лорда Уиндерброука; не знаю, в какой день, но очень скоро. Видимо, в пятницу. Скажи всем, чтоб не смели ложиться спать; не забудь, смотри!

И так далее и тому подобное. Сэр Реджинальд вел свой обычный монолог при старом камердинере, и глумился над ним, и ворчал, вновь водворяясь у себя в гостиной с альманахами, вином и газетами.

Ночь опустилась на гнетущий Мортлейк-Холл, равно как и на сверкающий огнями Лондон. Сэр Реджинальд прислушивался – не подъехал ли сын? Вопреки своим заявлениям, от разговора с Ричардом он ожидал кое-каких – и даже серьезных – результатов. Отлученный от дома на целых два года, без содержания, вообще без средств, если не считать полутора сотен фунтов в год, этот упрямец, этот изверг уже наверняка стал как шелковый!

И старик, сотрясаемый нервной дрожью, глядел на дверь и напрягал уши. Сын опаздывает: это добрый знак или дурной?

Лондон, даже по ночам тонущий в гуле голосов и грохоте экипажей, озаренный газовыми фонарями, не мог бы сильнее контрастировать с лесистыми окрестностями безмолвного и темного Мортлейк-Холла, чем ослепительная гостиная леди Мэй Пенроуз, где света было в избытке и где журчал приятный разговор желанных гостей, настроенных наслаждаться обществом друг друга, контрастировала с просторными сумрачными покоями, в коих сэр Реджинальд сидел в одиночестве, предаваясь тяжким думам.

Нет ничего заразительнее радости. Элис Арден, смеясь, несколько преждевременно решала, какие перчатки (речь шла о нескольких дюжинах пар) наденет в тот или иной день скачек. Лорд Уиндерброук принимал в выборе живое участие, и тем же был занят Вивиан Дарнли.

– Править, мисс Арден, будем мы с вашим братом – так распорядилась леди Мэй. Ричард – ужасный лихач; мне до него еще расти и расти, – сказал Вивиан Дарнли.

– Смотрите не опрокиньте экипаж с этим вашим лихачеством, – молвила Элис. – И не вздумайте допустить, чтобы лошади вышли из-под контроля, а то, знаете ли, меня уже дважды лошади несли.

– Это не удивительно: от мисс Арден голову теряют все живые существа, – заметил лорд Уиндерброук с игривостью, характерной для учтивого джентльмена пятидесяти лет.

– Прелестно сказано, Уиндерброук, – улыбнулась леди Мэй. – Кстати, Элис, где ваш брат? Я думала, сегодня он появится у меня.

– Ой, совсем забыла. Ричард нынче вечером встречается с папой. Им нужно обсудить что-то наедине.

– Понимаю! – отозвалась леди Мэй и погрузилась в задумчивость.

Какова была истинная природа интереса, проявляемого добродушной леди Мэй к Ричарду Ардену? Ее возраст вроде бы гарантировал, что интерес сугубо материнский; но что на самом деле? Лондонский бомонд, согласно представлениям того времени, посмеивался над чувствами леди Мэй и смотрел сию комедию с любопытством.

Итак, в гостиной царили свет и оживление, причем сияние из окон поддерживалось фонарями за окнами. Здесь говорили о предстоящих развлечениях с нетерпением сугубо юношеским, а колеса экипажей, грохоча по мостовой, своим утробным басом оттеняли этот щебет.

Зато на печальные земли Мортлейка навалилась немая тьма, и уныние это непробиваемо. Сердцевиной, или, если угодно, мозгом, здесь является особняк, где в просторной сумрачной комнате, у тлеющего огня, восседает некто – не столько хозяин, сколько призрачный гость.

Глава XV. Отец и сын

Пригревшись, сэр Реджинальд Арден задремал над своим «Ревю де Дё Монд»[30], который удерживал между большим и указательным пальцами; журнал захлопнулся у него на коленях. Очнулся сэр Реджинальд, когда услышал голос Крозера; он поднял взгляд и даже как будто не сразу поверил собственным глазам, когда они различили в дверном проеме фигуру, которую сэр Реджинальд не видел целых два года.

Примерно одно мгновение пожилой баронет задавался вопросом, а не сон ли ему снится и что на самом деле есть этот безупречный овал лица, эти большие ласковые глаза, этот дивно очерченный рот с темно-каштановыми усиками – нежнейшими, положительно шелковыми, будто бы не ведавшими, что такое бритва, – бесплотный ли это портрет, который взялся из ниоткуда, или его единственный сын во плоти? Вот почему взор баронета выражал недоумение и удивление.

– Мне следовало явиться раньше, сэр, но ваше письмо я получил всего час назад, – произнес Ричард Арден.

– Боже! Дик? Ты все-таки приехал! А я думал, ты мне снишься. Дай руку. Надеюсь, Дик, сегодня мы покончим с нашей прискорбной ссорой. Интересы отца и сына – я говорю о серьезных интересах – не должны разниться, Дик.

Сэр Реджинальд Арден простер костлявую руку и улыбнулся сыну, приглашая его войти, однако при этом как бы и сдерживая, а молодой человек, сколь ни был ловок и развязен, пожал эту руку с явным смущением.

– Выпьешь чего-нибудь, Дик?

– Нет, сэр, благодарю.

Сэр Реджинальд украдкой пытался прочесть мысли Ричарда, поэтому начал издалека:

– У меня для тебя новость, Дик; это касается Элис. Ну что, подождать, пока ты сам догадаешься, в чем тут дело?

– Я самый недогадливый человек на свете; прошу вас, сэр, не томите меня.

– Там, на бюро, я оставил письмо от Уиндерброука; не сочти за труд, возьми его и положи на этот стол. Кстати, ты знаком с Уиндерброуком?

– Да, но не коротко.

– Так вот, он пишет… письмо доставили всего час назад… короче, он хочет жениться на твоей сестре, если она не против. Он просит моего согласия и приводит перечень плюсов, которые я получу. Недурной такой перечень, я бы сказал, Уиндерброук очень щедр. Погоди-ка. А, вот. Прочти сам, Дик.

По мере того как Ричард читал, глаза его округлялись, а дыхание становилось все прерывистее. Баронет следил за ним неотрывно.

– Итак, Ричард, что ты думаешь?

– Что тут думать! Это великолепно. Условия самые выгодные. Остается надеяться, что Элис не сглупит.

– Этого не будет – я прослежу, – заверил старик, косясь на письмо.

– По моему разумению, сэр, неплохо было бы подготовить Элис. Я взял бы это на себя и привлек бы леди Мэй. Я предлагаю данный шаг, зная, что моя сестра лелеет романтические мечты. Если к такой пылкой девице, как Элис, сразу применить родительскую власть, это едва ли принесет плоды.

– Я подумаю об этом; утро вечера мудренее. Тем более Элис приедет сюда только завтра к ужину. Она ведь ни к кому не питает особой симпатии, а, Дик?

– Нет, насколько мне известно.

– Сам увидишь: дело сладится. Да, сладится. Непременно, – заверил сэр Реджинальд.

Повисло молчание. Сэр Реджинальд обмозговывал другие свои не терпящие отлагательств дела. Заговорив, он опять стал подбираться к теме окольными путями.

– Что нынче в опере дают? Которую из танцовщиц считают лучшей? – поинтересовался старик, и глаза его плотоядно блеснули. – Я шесть с лишним лет в балете не бывал. А почему? Не мне тебе рассказывать, Дик. Сам знаешь, какую жалкую жизнь я веду. Бог мой! За мной следят; ко мне приставлены толпы шпиков! Не будь эти убогие столы да стулья собственностью моего брата Дэвида, их уже нынче описали бы и вывезли. Клянусь, что Крейвен, мой поверенный, отправил шерифу два уведомления, чтобы мебель твоего дяди не смели продавать за мои долги. Если бы не Крейвен, здесь бы и табуретки не осталось. А я – о небо! – сошел с поезда раньше времени, страшась ареста, и оставшийся путь домой – если эти руины можно назвать домом – проделал в почтовой карете, за исключением нескольких последних миль. Я не рискнул сообщить Крейтону о своем возвращении. Из Твайфорда, где я… где мне вздумалось провести прошлую ночь, я написал только к тебе одному. Я тешусь надеждой, что все уверены, будто я до сих пор во Франции. Да, таково положение вещей!

– Мысль о ваших страданиях, сэр, глубоко печалит меня.

– Я в этом не сомневаюсь и не сомневался, Дик, – с энтузиазмом подхватил сэр Реджинальд. – Жизнь моя – истинный ад. Во всей Англии мне голову негде приклонить. Я непрестанно терплю худшие из унижений и мучаюсь, как не мучается в преисподней и самый отпетый грешник. Я знаю, что ты сочувствуешь мне. Ты не можешь спокойно смотреть, как твоего отца превращают в парию, как он, несчастная жертва афер, вынужден скитаться, всем чужой и чуждый. И вот что я скажу тебе прямо сейчас, Дик, ибо за тем я тебя и позвал: ни один сын, у которого есть хоть капля сострадания, хоть крупица совести, хоть песчинка благородства, не станет терпеть подобного, когда единым росчерком пера может прекратить отцовские мытарства и возвратить своего несчастного родителя к жизни и свободе от унижений! Итак, Ричард, тебе все известно. Я ничего не скрыл от тебя, и я уверен – нет, Дик, я знаю, знаю, – что ты не будешь наблюдать за медленной смертью своего отца, что поставишь подпись, которая освободит его. Ради бога, мой мальчик, говори! Неужели у тебя нет сердца и ты откажешь своему измученному отцу? Или ты хочешь, чтобы я встал перед тобой на колени? Я люблю тебя, Дик, хоть ты в это и не веришь. И я встану, встану на колени; вот я уже встаю!

Руки сэра Реджинальда были сцеплены; он дернулся в кресле. Его большие выпуклые глаза уставились на Ричарда. В них было изрядно пыла, это правда; но присутствовала и темная низменная подозрительность.

– Святые небеса! Не двигайтесь, сэр, заклинаю вас! Если сделаете это, я немедленно уйду, – выкрикнул сконфуженный, почти паникующий Ричард. – Я должен вам признаться… Сэр, это очень неприятно, но мне ничего другого не оставалось. Мною двигала необходимость… Если раньше я бы согласился, теперь это не в моей власти. Назад пути нет.

– Ты продался этим евреям! – завопил старик, вскакивая на ноги. – Ты позволил втянуть себя в махинации с моим поместьем, обязался вернуть долги по получении наследства! Смерти моей ждешь?!

Ричард Арден потупил взор. Сэр Реджинальд сделался настолько бел лицом, насколько позволяла пергаментная желтизна его кожи; в выпуклых глазах горело пламя. Казалось, старик сейчас схватит кочергу и размозжит голову родному сыну.

– А что мне было делать, сэр? Я не имел иных средств к существованию. От дома вы мне отказали; денег лишили.

– Это ложь! – взревел сэр Реджинальд и с грохотом обрушил на стол свой трясущийся кулак. – Мать завещала тебе полторы сотни годового дохода.

– Этой суммы джентльмену недостаточно, сэр. Я был вынужден поступить так, как поступил. Вы не оставили мне выбора, сэр.

– Нет, сэр, погодите! Вам не удастся все свалить на меня, сэр. Вы могли, сын мой, проявить покорность; о да, могли, но не пожелали! А ведь я был готов к примирению в любое время; я только этого и ждал. Вам оставалось прийти с повинной, и я распахнул бы для вас объятия – и вам это слишком хорошо известно, сын мой! Мы объединили бы наши доли от доходов поместий, я сделал бы все для вашего счастья – вы это знаете. Но вы предприняли иной шаг, и вот теперь ничего не поправишь. Вы на это пошли, вы уничтожили меня, и я буду молить Господа, чтобы то же самое Он сотворил с моим сыном!

Дрожа всем телом, старик нашарил левой рукой колокольчик и отчаянно зазвонил. На Ричарда он косился поверх плеча, и взгляд был исполнен ярости, почти неистов.

– Уведи его! – взвизгнул сэр Реджинальд, когда явился Крозер, и даже ногой топнул. – Возьми за шиворот и вытолкай вон! И дверь за ним закрой, и на замок ее запри, а если он дерзнет прийти снова, захлопни дверь у него перед носом. У меня больше нет сына!

Ричард Арден уже и сам выскочил из комнаты, так что последняя фраза не достигла его сознания. Однако, идя коридором, он слышал выкрики; голос сэра Реджинальда звенел в его ушах, когда он закрывал за собой парадную дверь, когда сбегал с крыльца, когда запрыгивал в кэб. Крозер придержал для него дверцу кэба, пробормотал пожелание доброй ночи и еще долго следил со ступеней, как удаляется, теряясь в сумраке, наемный экипаж. Вот тени поглотили его; тогда Крозер тяжко вздохнул. Семья распалась; горе-то какое! Крозер был преданным слугой, без этого нынешнего лоска; жил при Арденах с детских лет (он родился в их северном поместье). Водись у баронета деньги, он нанял бы в лакеи кого-нибудь пофасонистее.

«Старый хозяин долго не протянет, – рассуждал Крозер, прислушиваясь к стуку колес, напрягая зрение. – Чего он еще не развалил, то мастер Ричард в свой черед развалит. Тут Арденам и славу поют. Сэр Реджинальд разорился, мастера Гарри убили, мастер Дэвид в коммерсанты подался! Проклятье на доме лежит, вот оно что!»

Проходя мимо хозяйских покоев, Крозер слышал, как сэр Реджинальд в нервном возбуждении меряет шагами гостиную. Миссис Танси, к которой Крозер направлялся, была одна; вся дрожа, она стояла под дверью своей комнаты. Перед ее мутными от старости глазами разворачивалась ужасная сцена, столь часто ее посещавшая: увитая плющом сторожка у ворот Мортлейк-Холла, ледяная луна глядит сквозь голые ветви, мышастая лошадь завалилась на бок, опрокинув двуколку, а над Генри Арденом, беспечным и веселым братом баронета, нависли двое злодеев – один опустошает карманы, другой умерщвляет беднягу.

– Господи, мистер Крозер! Кто это так рассердил сэра Реджинальда? – выдохнула старушка, сухонькой левой рукой вцепляясь в запястье лакею. – Не иначе, мастер Дик? Я думала, ему сюда путь заказан. Они с отцом вечно ссорятся. Ой, лихо мне, мистер Крозер!

– Присядьте, миссис Танси, мэм. Вам бы не повредил глоточек горячительного. Почему это вы такая всполошенная?

– Потому, мистер Крозер, что сэр Реджинальд разбушевался, а у него в этакие минуты в горле ровно что скрежещет. Вот так же оно скрежетало у мастера Гарри, когда он последний-то свой хрип испускал, под кинжалом-то разбойничьим! Вовек мне того не забыть!

Миссис Танси надавила пальцами на закрытые глаза и стала мерно качать головой.

– Дело давнее, и беды не поправишь. Незачем нам с вами убиваться, миссис Танси, когда уж тридцать лет минуло.

– Двадцать два года исполнится аккурат в день Логденских скачек[31]. Уж мне ли не помнить!

Она снова закрыла глаза и взялась рассуждать:

– Разошлись бы они тихо-мирно. Ведь ежели отец с сыном друг другу в лицо не взглянут без того, чтоб не повздорить, им самое лучшее – друг от дружки отвернуться на всю жизнь. Так нет же: они под одной крышей сойтись норовят. А мир-то – он широк!

– Ваша правда, ничего хорошего из этих встреч да споров не выходит; мастер Дик все одно поместья не получит, – заметил мистер Крозер.

– Новый позор на его голову! – изрекла миссис Танси. – Мастер Дик сердце отцовское терзает. Сдается мне, – продолжала она уже другим тоном, – даже когда бедного мастера Гарри убили, и то сэр Реджинальд так не сокрушался, как из-за ссоры с мастером Диком. Один только мастер Дэвид – из всего семейства – со смертью брата не смирился. Вот кто, покуда жив, не успокоится.

– А мог бы и крест поставить на этом деле, все одно ведь убивца не найдет, – сказал Крозер. – Давайте-ка, миссис Танси, я вам стаканчик горяченького приготовлю, а? Вон вы какая бледная.

Миссис Танси согласилась, и дальше разговор пошел более приятный, а там и ночь сомкнула крыла над Мортлейк-Холлом со всеми его страстями и печалями.

Глава XVI. Полуночная встреча

Минуло два дня. А теперь пусть читатель вообразит себя глухой ночью посреди вересковой пустоши, местами схожей с морем, зыби коего застыли в момент колебаний. Пустошь темна; до самого горизонта ничто не вторгается в этот мрак. Там и сям щетинятся кустики дрока, словно некое чудовище бодает изнутри кору земную. И, если кому вздумается разглядеть на этой плоскости какой-нибудь предмет или прикинуть, велика ли она в акрах, зоркость и глазомер непременно подведут любопытствующего. Но вот два дерева; растут они неподалеку друг от друга. Одно покрыто густой листвой – это черный вяз. Он сохраняет неподвижность поистине похоронную, его гигантская крона не пропускает звездный свет. Шагах в пятидесяти от вяза стоит ель; она усохла и лишилась половины своей коры, одна ее голая ветка вытянута влево, так что силуэтом ель очень напоминает виселицу. Чуть поодаль наклонно лежит плоский валун, утопая в папоротниках и травах. Еще одна ель находится несколько дальше; она не такая высокая, как ее соседи, которые при свете дня служат ориентирами там, где даже дорога не проторена. Даром что небо усыпано звездами, деталей этого безлюдного ландшафта не разглядеть, ибо ошметки черного тумана слились над землею и образовали широкое море с неясными границами, и подступает оно к самому горизонту. И надо всем этим – тоскливое завыванье ветра. Сколько ни напрягай глаза, не получится дать определение объектам, которые то и дело рисует фантазия, между тем как слух ежесекундно тщится отделить реальные звуки от причудившихся – они слились все вместе вдалеке, и расстояние до этого сгустка тоже никак не выходит прикинуть более-менее верно.

И вот, если вы представили эту картину, а также сверхъестественные сущности, которые в подобных ситуациях воображение коварно подсовывает даже самым здравомыслящим из людей, то вам понятны будут ощущения долговязого мужчины, что растянулся под усохшей елью, прямо на ее корнях, подпер подбородок кулаками и вглядывается во тьму. Он недавно курил, но сейчас его трубка пуста, и заняться ему нечем, кроме как мысленно рисовать образы на темном фоне, слушать отдаленные стоны и шелест ветра да улавливать в них порой некий зов, а то и стук лошадиных копыт. Ночь промозглая, и долговязый человек то и дело вздрагивает, встает и принимается ходить взад-вперед под своей елью и притопывать, чтобы кровь живее струилась в его ступнях и голенях. Проделав эти упражнения, он снова ложится на землю ничком, подпирая подбородок. Возможно, он думает, что так вернее услышит отдаленные звуки. Его терпение на пределе – и тому есть причина.

Начинается восход луны; яростный алый луч пробивает пелену над горизонтом. Почти у самого края земли (ничего, впрочем, не освещая) возникает багровая полоса. Но даже и она несет нечто похожее на отраду – так в угольной черноте каморки поднимает дух ее обитателя пара тлеющих угольков. Долговязому чудится конская поступь; здесь, на этой равнине, в мертвой тишине, слышать можно на многие мили. Человек навостряет уши, приподнимается, приоткрыв рот. Нет, ничего. Однако едва он вновь ложится, земля – сей звуковой отражатель – вновь приносит ему звуки конских копыт. Так и есть: по равнине легким галопом скачет конь. Теперь человек гадает только о том, к нему или от него направлен бег коня, ибо звуки иногда смолкают. Но они возобновляются, и скоро уже ясно: конь приближается. Вдруг, словно огромный раскаленный медный котел, над лентами облаков всплывает луна, вынуждая предметы обнажить свою суть. Усохшая ель, которая одинокому созерцателю могла показаться полисменом-призраком, простершим руку с дубинкой, готовым пуститься в погоню, теперь явила и другие свои, не такие крупные ветки и уже выглядит почти как обыкновенное дерево. Расстояние можно измерить, хоть и не точно, а на глазок; холмики и гребни тронуты красноватым светом и отбрасывают пусть нечеткие, но глубокие тени.

И теперь, при свете, явственно стали видны и конь, скачущий галопом, и всадник. Они приближаются – поэтому Пол Дэвис поднялся в полный рост и занял позицию в нескольких шагах от усохшей ели. В лунных лучах всадник выглядит как разбойник – один из тех, из-за кого пустошь много лет назад имела дурную славу. На этом человеке фетровая шляпа с низкой тульей, короткий сюртук с пелериной и кожаные гамаши, которые издали кажутся голенищами сапог; в целом его силуэт на фоне лунного диска весьма колоритен. Резким движением жутковатый всадник остановил коня прямо перед носом того, кто был так истомлен ожиданием.

– Что ты здесь делаешь? – бросил он грубо.

– Считаю звезды, – последовал ответ.

То были пароль и отзыв; после соблюдения сих мер предосторожности всадник произнес:

– Полагаю, Пол Дэвис, ты здесь один.

– Никогошеньки, кроме нас с тобой, – заверил Дэвис.

– У тебя в запасе дюжина уловок, Пол; ты умеешь засаду устроить, поднаторел на таких трюках. Эта твоя елка – ничего, не подозрительная; но вон у того вяза крона что-то уж слишком кучерявая.

– Я тут ни при чем, – несколько мрачно отозвался Пол.

– Еще бы. Физиономия у тебя не из тех, от которых деревья листвой покрываются и розаны расцветают; да на тебя глядя, даже редька в рост не пойдет, скорее уж засохнет на корню, вот как эта ель.

– Допустим; дальше что? – процедил бывший сыщик.

– А то, что в этакой кроне птичка вполне могла гнездо свить. Короче: я тут беседу с тобой не поведу. Давай топай за мной.

Говоря так, зловещий всадник, чья длинная рыжая борода развевалась на ветру, поворотил коня и направил его к одинокой дальней ели, которая до восхода луны казалась Полу Дэвису призрачным полисменом.

– Будь по-твоему, – бросил Дэвис. – А вообще и не стоило, пожалуй, ради тебя сюда тащиться.

– Ворчишь? – хмыкнул всадник.

– Ты бы так закоченел, как я, тогда бы и сам ворчал, – огрызнулся Дэвис. – У меня зуб на зуб не попадает.

– Да неужто?

– Тут холодно, как в карцере.

– Что ж ты с собой горючего не прихватил? – удивился всадник, разумея бренди.

– Я выкурил две трубки.

– Кто бы мог подумать, что среди лета выпадет такая промозглая ночь?

– По-моему, на этой растреклятой пустоши круглый год холодрыга.

– На вот, хлебни напитка с гор у южного моря.

Всадник извлек из кармана фляжку с джином. Дэвис принял ее весьма охотно – к удовольствию дающего, которому на руку был положительный настрой собеседника.

– Угощайся, приятель. Ну как, нравится?

– Право слово, не к чему придраться, – похвалил Пол Дэвис.

Всадник оглянулся. Пол Дэвис отметил, что спина у него сутулая почти до увечности. Теперь оба были далеко от вяза, в «кучерявой» листве которого, по мнению всадника, мог притаиться соглядатай.

– Вот эта елка подойдет. Тебе, поди, подпорка нужна будет, а то и не выстоишь до конца беседы? – поддразнил всадник. – А джин допей, – добавил он, когда Дэвис протянул ему обратно ополовиненную фляжку. – Меня-то скачка разгорячила, я лучше покурю.

Он натянул удила, похлопал коня по взмыленной шее. Конь запрядал ушами и, фыркнув, принялся обнюхивать скудную растительность у своих копыт.

– Допью с удовольствием, – согласился Пол Дэвис и налил себе еще в емкость, которая плотно надевалась на дно фляжки.

– Все выливай, чтоб никаких опивков не осталось, – потчевал всадник.

Мистер Дэвис сел на землю и прислонился к стволу; в руке он держал импровизированный кубок. Для полного впечатления, что Дон Кихот Ламанчский, на пути к подвигам застигнутый тьмой, разбил лагерь под еловой сенью, недоставало только ослика, увековеченного в этом романе под кличкой Серый.

– Небось, как прочел три дня назад газеты, так с тех пор и трясешься? – предположил джентльмен в седле и осклабился, так что его рыжеватые усы встопорщились и выгнулись подобно паре гусениц.

– Не понимаю, о чем речь, – отвечал мистер Дэвис.

– Будет тебе прикидываться, Пол. Я про заметку, где насчет убийства прописано, которое в «Салуне» случилось; ну, когда французишку этого прирезали. Да ты, поди, назубок выучил все, что про тебя мистер Лонкглюз сообщил. Так-то вот жизнь поворачивается, люди ролями меняются. Неприятно, должно быть, тебе, такому умному, в шкуре подозреваемого ходить да ищеек бояться?

– Сам знаешь: не я тут подозреваемый; не был бы ты в том уверен, сюда бы не прискакал. Ведь не любовь же к моей персоне привела тебя ночью на пустошь? – усмехнулся Пол Дэвис.

– Да мне плевать что на мистера Лонгклюза, что на тебя; только, я погляжу, Лонгклюз сложа руки не сидит. В Суррей-Гарденс[32] с репортером встретился, на целую статью во вчерашней газете наговорил. Неделю назад за Парламент агитировал в Дербишире да еще вчера письмо сочинил к избирателям. До тебя ему дела нет.

– А мне кажется, очень даже есть, – возразил мистер Дэвис.

– Из «кажется» хлеб не испечешь. Многие, которые себя за умников почитали, за решетку загремели. Смотри, Дэвис, как бы и тебе не перемудрить. По лезвию бритвы ходишь; с огнем играешь. Не дай-то Господь, обожжешься, а не то пятки поранишь. Бросай-ка это дело, мой тебе совет, покуда козыри еще у тебя – они ведь у тебя, верно?

– Верно, приятель, – подтвердил Пол Дэвис, который умел бахвалиться не хуже своего визави.

– У меня-то другой интерес, не настолько опасный и с дальним прицелом. Правило мое такое же, как твое: «Хватай что можешь»; только я осторожно действую, понимаешь ты это? А вот у тебя все шансы жизнь на виселице окончить.

– Сам знаю, – бросил Пол Дэвис. – Только я никого не боюсь. Меня не проведешь. Что я, дитя, по-твоему? Ты за кого меня принимаешь?

– За грабителя и убийцу; не ты ли грохнул француза в «Салуне»? Хорошенькое дитя, нечего сказать! – цинично отвечал всадник.

– Лжешь! Тебе отлично известно, что я из его денег ни гроша не взял и ни к единому волосу на его голове не притронулся. Ты нарочно так говоришь, чтобы меня взбесить; глумишься надо мною.

– Вот еще! Какая мне разница, бесишься ты или нет? По-твоему, я у тебя что-то выудить хочу? Да мне все известно не хуже, чем тебе. Кажется, ты меня за простофилю держишь; а я не таков. Думаешь, обиняками можно из меня сведения вытянуть? Выкуси!

– Да нет, ты не простофиля. Я знаю, кто ты, – хитро заметил мистер Дэвис.

– Неужели знаешь? Ну так давай, скажи! – подначивал всадник, выпрямляясь в седле и подбочениваясь, вскидывая голову, чтобы обеспечить Дэвису лучший обзор своих лица и фигуры.

– По-моему, ты – мистер Лонгклюз, – отчеканил Пол Дэвис, подкрепляя свои слова кивком.

– Я – мистер Лонгклюз! – отозвался всадник и захохотал. – Вот это заявленьице; никогда таких плохих отгадчиков не встречал. Да ты хоть видел мистера Лонгклюза? Между нами сходства ни на грош, двух косточек одинаковой длины не сыщешь, а что до физиономий, так в них и пара дюймов не совпадет. Эх, Дэвис! А еще бывший сыщик! Душой клянусь, повезло тебе, что я – не Лонгклюз; он бы на моем месте тебя пристрелил!

С этими словами всадник вскинул руку, которую до сих пор держал в кармане; впрочем, оружия рука не сжимала. Зато Пол Дэвис на всякий случай юркнул за дерево и уже оттуда прицелился из револьвера.

– Брось пушку, идиот! – крикнул всадник. – Видишь, у меня в руке ничего нет! – Он пришпорил коня и, удалившись на некоторое расстояние, показал Дэвису пустую ладонь. – Только я не так глуп, чтобы встречаться с типом вроде тебя совсем безоружным – потому что от такого только и жди подвоха.

Рука нырнула обратно в карман и появилась уже оснащенная двуствольным пистолетом; на металле играл лунный свет.

– Хорошенькое дело, когда собеседник, чуть что, пушкой начинает размахивать. Коли не можешь по-мужски говорить, сидел бы дома. Давай, жми на курок; поглядим, кто из нас лучше стреляет. А хочешь, я сейчас спешусь и мы с тобой врукопашную схватимся? Только имей в виду: мои кулаки – они что молоты железные.

– Я решил, что ты нечестную игру ведешь, – заговорил Дэвид. – А со мной так вот просто не разделаться. И ты ко мне не приближайся – нам и с такого расстояния друг друга слышно будет.

– Я сделку предлагаю, – начал всадник. – А за кого ты меня держишь, мне без разницы. Я не мистер Лонгклюз; но, если тебе так легче, можешь называть меня этим именем. Жаль, денежки ко мне не плывут, как к мистеру Лонгклюзу. Слушай, что я придумал; по-моему, план недурен. Когда двое джентльменов, скажем, к примеру, ты и мистер Лонгклюз, к согласию прийти не могут – ты говоришь, что Лонгклюз сделал то-то и то-то, а он говорит, что ничего подобного не делал, или даже входит в раж и все валит на тебя, – тут без вопросов. Чтобы дело решилось полюбовно, надобен человек с опытом. Его задача – сыскать типа, который богача шантажирует, и поступить с ним согласно обстоятельствам. Мои условия скромные. Пять шиллингов с каждого фунта, и ни пенсом меньше. Тогда мы с тобой оказываемся в одной лодке, верно? Иначе говоря, я получаю с него все, что могу, а сам остаюсь целехонек, потому – я только посредник между тобой и им, стало быть, чем больше я для тебя выгадаю, тем мне же лучше. За последние пять лет я много таких дел уладил, которые без меня и не решились бы. Я в адвокатские конторы вхож – самые что ни на есть успешные в столице. Чуть какой случай щекотливый – допустим, против джентльмена компромат имеется, – сейчас за мной посылают, и я все устраиваю к общему удовольствию. Только так оно и возможно, когда хочешь, чтоб с прибылью да без риска. С мистером Лонгклюзом я уж говорил. Ему желательно за решетку тебя упрятать, а лучше – на виселицу отправить. И он не из тех, кто позволит денежки у себя выманить. А с другой стороны, ему не улыбается отвечать на встречное обвинение, которое ты ему, того и гляди, обеспечишь. Ну а я так устрою, что ни один из вас в накладе не будет. Что скажешь?

– А ты чем докажешь, что видался с мистером Лонгклюзом? – парировал Дэвис, довольный теперь, что в ходе переговоров чуть ранее сделал неправильный вывод о личности всадника. – Может, ты просто меня дурить вздумал? За случай ухватился и выжимаешь из него по максимуму?

– Я правду говорю, приятель.

– Да что я вообще про тебя знаю? Как твое имя? – не унимался Пол Дэвис.

– Имя свое я дома оставил, в буфете оно лежит. Тебе про меня только то известно, что я сам рассказал, и ничего другого услышать не надейся.

– Ну да ведь и я – стреляный воробей. Ты, конечно, не без способностей, да только слишком много о себе понимаешь. Я так мыслю, что и сам справлюсь, свой секрет продать уж как-нибудь сумею. Ну а ты – что ты такое можешь для меня сделать, чего я сам не сделаю?

– Лукавишь, Пол, ох, лукавишь. Да ведь ты к мистеру Лонгклюзу не рискнешь сунуться, потому – он на тебя зол. Ну и кого ты к нему пошлешь, а? И вообще, какой смысл чваниться перед человеком вроде меня? Вообразил, будто я твои речи за чистую монету принимаю? Ты вот что уясни: или мы сделку заключаем сейчас же, или ты меня больше не увидишь.

И всадник натянул удила, заставив коня запрокинуть голову и создать впечатление, что сейчас он пустится вскачь.

– Погоди! К чему такая спешка? – крикнул мистер Дэвис.

– А к тому, что недосуг мне тут впустую торчать. Не сошлись мы с тобой – значит, чем скорее расстанемся, тем меньше времени будет потрачено, – объяснил всадник, оборачиваясь в седле и для равновесия хватаясь за подпругу.

Каждый словно бы ждал: не добавит ли визави еще что-нибудь?

Глава XVII. Мистер Лонгклюз в Мортлейк-Холле

– Если мы с вами, мистер форейтор, дело не решим, больше уж вы меня сюда не заманите, – бросил Пол Дэвис. – Договариваться – так сейчас.

– А я про что? Это яснее ясного, – отвечал, оживляясь, всадник. Он снова дернул уздечку и привстал в седле, так что конь заплясал под ним. – Что еще скажете, мистер Дэвис?

– Допустим, я соглашусь; как скоро дело будет сделано? – уточнил Пол Дэвис после некоторого раздумья.

– Когда речь идет про интерес человека состоятельного, вроде мистера Лонгклюза, решается все на раз-два. Вот если стороны свободных денег не имеют, тогда дело тянется: пока то здесь выклянчат, там займут, одно продадут, другое в ломбард снесут. Ну а у нас-то клиент в денежках купается; ему только слово сказать – и он желаемое получает. Конечно, без брани да без угроз не обходится; он может и ногой притопнуть, и еще как-нибудь гнев свой проявить. Будь я, как ты в этом деле, лицом заинтересованным, да еще у полиции под подозрением, ну или будь у мистера Лонгклюза туз в рукаве, он бы, пожалуй, заартачился. А как я всего-навсего посредник, то с меня и взятки гладки. Он руку в карман запустит, монету вынет – вот и все, останется только бумаги подмахнуть. А теперь мне домой пора. Я уже продрог, так что давай решайся. Иди сам к Лонгклюзу, если хочешь, и погляди, что будет. В лучшем случае он за решетку тебя упечет лет на семь за вымогательство и шантаж, а в худшем – добьется, чтобы тебя вздернули за убийство француза. Ну что, согласен?

– Это снадобье не от моей хвори. Вот что я скажу: Лонгклюз у меня в руках. Бумага имеется, у надежного человека хранится; да и другие прочие доказательства тоже; про них Лонгклюз, поди, догадался. И почтенные особы расписались где надо. А уловки Лонгклюзовы мне известны. Он-то думает, что первым против меня выступил; ан нет! Если он дальше пойдет, тут-то я свои козыри и выложу в полиции, и тогда уже он подозреваемым будет.

– Твоя ставка, Дэвис? Учти, я на него страху нагоню, даром что он всегда начеку, потому – цель у меня такая – выжать из него как можно больше.

– Я согласен на две тысячи фунтов плюс билет до Канады или Нью-Йорка и дорожные расходы. Подпишу любую бумагу. И это я еще скромничаю.

– По-твоему, он настолько раскошелится? Я вот считаю, что ты с тем же успехом можешь требовать себе всю сумму госдолга.

– Как твое имя? – вновь, и не совсем к месту, спросил Дэвис.

– Мое имя в прошлый вторник из окошка выпало и разбилось. Но для тебя я буду Форейтор Том, если тебе непременно надо как-нибудь ко мне обращаться.

– Ну так вот, Том, я свою ставку назвал, – отчеканил Дэвис.

– Согласен на сделку – выдвини условия, – сказал Форейтор Том. – Мне, как я есть посредник, нужны полномочия насчет условий – которые я, значит, самыми выгодными для обеих сторон сочту. Иначе я и пальцем не шевельну.

Обсуждение продолжалось; имела место очередная волна увещеваний, всплывали новые детали. Когда наконец было достигнуто нечто вроде взаимопонимания, Форейтор Том произнес:

– Учти, Пол Дэвис: я сам за себя – никто меня не подослал и никто не ждет. А тебя я вообще в глаза не видел.

– Куда ты направляешься?

– В сторону луны, только малость поближе, – изрек таинственный Форейтор, указывая на багровый диск и кривя губы (впрочем, усмешку скрывала борода). В следующее мгновение он пришпорил коня и пустил его галопом, а еще через несколько секунд конь и всадник производили впечатление фигуры, вырезанной из картона, черной на красном фоне.

Пол Дэвис глядел вслед своему визави, прищурив левый глаз; сомнения терзали его. Прежде чем всадник успел слишком удалиться, луна угодила в плотное облако, и равнину вновь окутала тьма; непроглядная, она тотчас поглотила всадника. Проницательный бывший сыщик, который за время переговоров изучил каждую деталь одежды, каждую пуговицу так называемого Форейтора Тома и каждое пятно на шкуре его коня (последнего он опознал бы даже на ярмарке в Йорке), уже не мог видеть, куда именно направляется Форейтор. Он из мрака явился – и во мраке исчез.

А сейчас пора взглянуть, как прошел дружеский ужин, который устроил сэр Реджинальд всего двумя днями позднее и менее чем в десяти милях от места полуночной встречи. К удовольствию сэра Реджинальда, никого из гостей не пришлось особенно уговаривать, никто не стал причиной разочарования.

Осмелюсь заметить, что леди Мэй (туалет которой своей изысканностью не соответствовал поводу) скучала, ибо не обнаружила в Мортлейк-Холле персоны, чье лицо озаряло для нее любой дом. Как нам известно, Ричард Арден и его отец не сумели уладить давний конфликт – вот почему не оправдались надежды леди Мэй и вот почему пропали втуне ее старания.

В богато убранную гостиную леди Мэй вошла вместе с Элис. Ее внимание сразу привлек джентльмен высокого роста и прекрасной наружности, который у дальнего камина говорил с сэром Реджинальдом. На вид этому джентльмену было лет шестьдесят, возможно, чуть больше; он стоял, в то время как сэр Реджинальд сидел в кресле; одна его нога была обута в домашнюю туфлю. Погода выдалась скверная (лил дождь), и поэтому в камине тлели поленья. Что до высокого джентльмена с белоснежными, будто шелковыми волосами, с лицом добрым, честным, задумчивым и не без налета грусти, в нем леди Мэй живо узнала Дэвида Ардена, которого в последний раз видела, когда кудри его имели каштановый цвет, а лицо выражало жизнерадостность, характерную для юноши.

Сэр Реджинальд поднялся (это стоило ему болезненных усилий) и по ковру прохромал навстречу леди Мэй, подергивая плечами и с улыбкой указывая на свою домашнюю туфлю, извинительную при больной ноге.

– Как мило с ее стороны было приехать, не правда ли? – произнесла Элис.

– Больше чем мило! – подтвердил сэр Реджинальд, растягивая в улыбке свои тонкие, словно пергаментные, губы, подавая руку леди Мэй и ведя ее к креслу. – Она посетила больного и увечного в жилище его, что есть акт сострадания; не говоря уж об удовольствии принимать ее – одном из немногих, кои остались несчастному. – Иссохшей свободной рукой сэр Реджинальд погладил пухлые пальчики леди Мэй и продолжал: – Это мой брат Дэвид. Он почти не сомневался, что вы его не узнаете, леди Мэй.

– Именно так. При нашей прошлой встрече леди Мэй была почти дитя, а последнее десятилетие оставило свои следы, – изрек Дэвид Арден с легкой усмешкой.

Леди Мэй, которая вздрогнула и собралась уже сконфузиться, когда баронет коснулся деликатной темы быстротечного времени, мысленно выдохнула и так же мысленно поблагодарила Дэвида Ардена за столь ловкий словесный маневр.

– Не будем говорить о годах и переменах. Я узнала вас тотчас же, мистер Арден, – молвила леди Мэй. – А вы, сэр Реджинальд, только-только из Виши? Долго ли пробудете в Мортлейк-Холле?

– Нет, совсем недолго; моя бедная стопа вынуждает меня к вечному движению; парадоксально, но факт. Насчет поездки в Бакстон уже все решено. Я проведу там неделю, может, немного больше, а затем, ради смены климата, отправлюсь в Йоркшир.

Едва войдя в гостиную, Элис увидела прехорошенькое личико – оригинал восхитительного портрета, что стоял у нее перед глазами во время поездки в Твайфорд; услышала Элис и щебетанье, производимое голоском поистине серебряным. На диване устроилась Грейс Мобрей; мистер Лонгклюз облокотился о диванную спинку с одной стороны от прелестницы, Вивиан Дарнли (как показалось Элис, чем-то воодушевленный) стоял прямо перед нею – и смеялся. Элис Арден быстрым шагом прошла к дивану, чтобы отдать долг хозяйки. Тяжелое предчувствие охватило ее, непривычная боль сдавила сердце, когда она заметила, как расцвела Грейс Мобрей с их прошлой встречи. Лучась улыбкой и простерши руки, Элис поздоровалась с мисс Мобрей, расцеловала ее и после нескольких дежурных фраз уселась на диван. Далее она осведомилась у мистера Лонгклюза, как идут его дела, и лишь затем обратилась к Вивиану Дарнли, но почти сразу возобновила подобающий случаю любезный диалог с той, которая отныне считалась ее родственницей, даром что форма родства была Элис неизвестна.

Барышни казались настолько поглощенными друг дружкой, что джентльменам, после некоторого ожидания, волей-неволей пришлось завести собственный разговор и переместиться от дивана к окну. Они обсуждали собак и лошадей, причем мистер Лонгклюз быстрыми темпами втирался в доверие к Вивиану Дарнли.

– Когда мы вновь сойдемся после ужина, вы должны будете сообщить мне, кто эти люди, – пропела Грейс Мобрей, которая редко обдумывала свои слова. – Фамилия молодого джентльмена – Вивиан, не так ли?

– Нет, его фамилия Дарнли, – шепотом отвечала Элис. – Вивиан – это его имя.

– И имя, и фамилия очень романтичны[33], и сам мистер Дарнли большой романтик, если хотя бы в половине случаев говорит то, что думает, – рассмеялась Грейс Мобрей.

«Что он ей говорил?» – встревожилась Элис, быстро сообразив, что практически любую тему можно подать в романтическом ключе.

– А другой джентльмен? – спросила мисс Мобрей.

– Это мистер Лонгклюз.

– Он умен, – заметила Грейс Мобрей с суровой убежденностью, которую Элис нашла забавной.

– Вы так считаете? Я согласна; во всяком случае, мистер Лонгклюз умеет быть интересным. Он объехал полмира, и он очень недурной рассказчик.

На этой фразе Вивиан Дарнли вдруг обернулся к барышням и произнес:

– А давайте уговорим леди Мэй устроить увеселительную поездку в Дерби; я как раз толковал об этом мистеру Лонгклюзу.

– Я готов предоставить экипаж, – добавил мистер Лонгклюз.

– И притом с превосходными лошадьми – я их видел, – подхватил Дарнли.

– Ничто не принесет мне большего удовольствия, – молвила Элис. – Я никогда не бывала на скачках. Что скажете, Грейс? Отпустит вас дядюшка Дэвид?

– Постараюсь, чтобы отпустил, – пропела мисс Мобрей.

– Только подступать к леди Мэй нужно всем вместе, – сказала Элис. – Леди Мэй такая душка, она против нас не устоит.

– Давайте прямо сейчас и начнем, – предложил Дарнли.

– Не лучше ли дождаться, когда она будет в нашем полном распоряжении? Ведь неизвестно, что скажут ваш батюшка и ваш дядюшка, – остерегла Грейс Мобрей, обращаясь к Элис. – По-моему, они ничего не должны знать, пока мы не склоним на нашу сторону леди Мэй. Тогда им останется только смириться.

– Грейс права, – улыбнулась Элис.

– Мудрый совет! – воскликнул мистер Лонгклюз, тоже улыбаясь. – И у нас полно времени, чтобы выбрать подходящую минуту. До скачек целых десять дней.

– О, за десять дней можно сделать что угодно, – сказала Грейс. – Хотя и жаль, что ожидание будет таким долгим.

– Верно, за десять дней можно многое сделать; да и случиться может многое, – подхватил Лонгклюз, опуская глаза. – Очень, очень многое может случиться.

Изрекая эту банальность (что было совсем не в его духе), мистер Лонгклюз как будто поймал на себе быстрый и пытливый взгляд Элис Арден.

– В нашем бурном мире не осталось места спокойствию, мисс Арден; теперь всякий, что бы сам он ни делал, норовит и ближнему навязать мысль о необходимости действий, – сказал мистер Лонгклюз. – По-моему, часто величайшие перемены в жизни предугадываются теми, кто их приносит как бы невзначай.

Тут объявили, что кушать подано, и небольшое общество направилось в столовую, где соседями мисс Арден по столу оказались мистер Лонгклюз и дядюшка Дэвид.

Глава XVIII. Общество в столовой

Вот все расселись, и начался разговор из тех, что принято вести за трапезой.

– По-моему, я ударяюсь в метафизику, – произнес мистер Лонгклюз с легким смешком.

– Должна ли я в ответ признаться, что порой сказанное вами выходит за рамки моего понимания, каковые рамки не слишком широки? – молвила Элис.

– Я сам виноват: я выражаюсь слишком туманно, – выдал Лонгклюз приглушенным голосом. – Ибо ваш разум, мисс Арден, способен постичь решительно все. Для меня нет собеседницы приятнее, чем вы, и отчасти мое удовольствие от разговора с вами объясняется вашим живым и гибким умом. А свои слабые места я знаю. Мои фразы бывают неуклюжи – это так. Кстати, если я правильно помню, вы изъявили желание получить ноты одной песенки, сложенной в дикой Богемии. Я исполнял ее несколько дней назад у леди Мэй; она называется «Невеста скитальца»; речь идет о белой лилии. Я сумел упросить одного приятеля, одаренного музыканта, чтобы он переписал для вас ноты. Льщу себя надеждой, что угодил вам, принеся ноты с собой. Можете обвинить меня в дерзости, но я был почти уверен, что вы не устоите перед искушением наиграть и напеть этот богемский пустячок.

Говоря с Элис, мистер Лонгклюз неизменно избирал тон самый почтительный, так что такой молоденькой девушке почти невозможно было не чувствовать себя польщенной, тем более что мистер Лонгклюз считался человеком умным, повидавшим мир, добившимся редкостного успеха путем почти что честным. Вдобавок мистер Лонгклюз превозносил Элис в выражениях незавуалированных – что было непривычно; однако, будь панегирики выдаваемы в иной манере, они звучали бы двусмысленно, если не оскорбительно. Мистеру же Лонгклюзу удавалось явить смирение и грусть, снивелировать дерзкий посыл искренностью и печальной покорностью, так что сам он ничуть не походил на этакого унылого карманного воздыхателя.

– Ах, я у вас в долгу! – воскликнула Элис. – Когда я прослушала песенку в вашем исполнении, мне действительно очень захотелось самой ее разучить, хотя, быть может, мой голос для нее и не совсем годится. Видите ли, если музыкальное произведение взяло за душу, его непременно найдешь и разучишь без пустых тревог насчет голоса, умений и таланта. Я думаю, здесь действует то же тщеславие, которое побуждает копировать фасон чужого платья. Словом, я жажду заняться этой песней и еще раз благодарю вас!

В это время дядюшка Дэвид, сидевший по другую руку от Элис, спросил вкрадчиво:

– Что ты думаешь, милая, о моей подопечной, Грейс Мобрей?

– Не следует ли мне раньше узнать, что думаете о ней вы, дядя? – лукаво парировала Элис.

– О, понимаю! – отвечал Дэвид Арден, улыбаясь доброй и открытой улыбкой. – Ты отнюдь не наивна, душа моя; ты зришь в корень. Однако, хоть мне и лестно, что в твоих глазах я еще полон романтизма и не утратил вкуса, не волнуйся – тетушкой я тебя не обеспечу. Даю тебе вторую попытку, Элис. Ты нынче склонна все объяснять с матримониальной точки зрения, но таких планов я не строю, можешь быть уверена, а если бы они и были, я бы лучше предоставил героя и героиню самим себе. Тем более что оба столь красивы.

– О ком вы говорите? – спросила Элис, отлично зная, кого имеет в виду дядюшка.

– Я говорю о прелестной барышне по имени Грейс Мобрей и о Вивиане Дарнли, – молвил мистер Арден.

Элис изобразила приятнейшую и весьма игривую улыбку. Поистине, когда женщинам необходимо скрыть спазмы душевной боли, их стойкость не уступит спартанской. То же касается боли телесной – при существенном мотиве, разумеется. Правда, телесный дискомфорт вызывает порой и шумную реакцию, но тут уж дело не в том, что женщина не в силах потерпеть, а в ее извечной жажде сочувствия.

– Полагаю, этот юный плут Вивиан был бы куда как счастлив, – продолжал дядюшка Дэвид. – Насчет юной плутовки я и вполовину не так уверен. Вы, девицы, взбалмошны, капризны, а еще – ты уж не сердись, душенька, – вы непостоянны.

– Что ж, как вы сказали, дядюшка, нам остается только набраться терпения и передать это дело в руки мудреца по имени Время.

Элис подняла глаза и, как ей показалось, едва не скрестила взгляд со взглядом Грейс Мобрей, которая еще секунду назад смотрела ей в лицо. Леди Мэй говорила что-то мистеру Лонгклюзу.

– Человек, который сидит от тебя по другую руку, и есть некто мистер Лонгклюз? – осведомился Дэвид Арден у своей племянницы.

– Да.

– В Сити он знаменитость. Тем страннее, что до сегодняшнего вечера я с ним не пересекался. У него любопытная наружность, ты не находишь?

– Разве только самую малость. А по-вашему, дядя, он выглядит необычно?

– Настолько, что у меня при виде его кровь холодеет, – сказал дядюшка Дэвид, чуть поежился и усмехнулся. – Нет, я серьезно. Он неприятный тип. О чем это говорит с ним леди Мэй? Ах да, конечно: об убийстве в «Салуне». Для столь добродушной особы она не в меру охоча до кровавых подробностей. Ее разум вечно занят не одним, так другим преступлением.

– Мой брат Дик сказал мне, что мистер Лонгклюз держал речь в «Салуне».

– Да, мне об этом известно; по-моему, мистер Лонгклюз ничуть не преувеличивал. Лондон становится все опаснее, а уж убийство француза совершено с неслыханной дерзостью. Сейчас люди сколачивают капиталы несколько быстрее, чем раньше, но много ли проку от денег, если тебе не принадлежит твоя собственная жизнь? Мистер Лонгклюз совершенно прав. На отдельных лондонских улицах еще недавно царил порядок – я сам помню их такими; но сейчас никому, кто имеет в кармане хотя бы пять фунтов, не пройти ни по одной из них без риска быть задушенным.

– Какой кошмар! – выдохнула Элис, а дядюшка Дэвид улыбнулся, позабавленный ее испугом.

– Таково положение вещей, дорогая моя. Однако давай поговорим о чем-нибудь более приятном. Когда, к примеру, ты сделаешь выбор и представишь меня новому племяннику?

– Думаете, я сказала бы хоть кому-то, даже если бы знала сама? – рассмеялась Элис. – Поразительно! Вас, мужчин, послушать, так слабые женские головки забиты исключительно женихами да свадьбами, а между тем вы сами только и думаете что о брачных узах. А если без шуток, дядя, если начистоту, как мы с вами всегда говорим, вот что я вам открою. Во-первых, я ценю свой теперешний статус. Лучше было бы, правда, жить в деревне, чем в городе, но все равно замужество – не для меня. Я не умею распоряжаться.

– Распоряжаться! Насколько я помню, в святых текстах речь идет о повиновении, – заметил дядя Дэвид.

– Вы отлично поняли, что я имею в виду. Я не гожусь вести дом; нрав у меня с ленцой, к сожалению. Притом раз мне изначально не хочется заниматься хозяйством, значит, у меня это и не получится.

– Пустяки; едва появится тот самый человек, ему надо будет лишь пальцем поманить, и вы, мисс Элис, пойдете за ним и как миленькая возьметесь за домашнее хозяйство.

– По-вашему, дядя, мужчине достаточно свистнуть, и женщина помчится к нему, как засидевшийся дома пудель?! Может, вы и правы; только я, кажется, не такое покорное создание. Кстати, если бедняжки женщины только и мечтают, чтобы их покорили, как вы, дядя, объясните свой статус холостяка? Вам бы ничего не стоило осчастливить какую-нибудь страдалицу; почему вы этого не сделали?

– Справедливое возражение! – рассмеялся дядя Дэвид и уже другим тоном, внезапно вспомнив юность, добавил: – Даже когда появляется тот самый мужчина, он далеко не всегда решается подать знак; а еще может вмешаться роковое стечение обстоятельств, а то и смерть; так вот и рушатся карточные домики. Я имел серьезный разговор с Ричардом, Элис. Твой брат надавал мне обещаний, так что, надеюсь, он исправится. У него появились денежные затруднения, и, хуже того, он входит во вкус азартной игры – точнее, уже вошел. Знаю, ты об этом слыхала: я сам тебе говорил; однако уповаю на то, что Ричард не просто сотрясал воздух и сдержит обещания хотя бы ради тебя. Ведь мы с твоим отцом не вечны, и рано или поздно заботиться о тебе придется Ричарду, который, увы, пока даже сам за себя не отвечает. Ах, велик ли толк размышлять о будущем? Нам и в настоящем хватает забот. Бедняжка леди Мэй, похоже, огорчена, – произнес дядя Дэвид с вкрадчивой улыбкой, искоса взглянув на пышнотелую даму. – Вид у нее разнесчастный.

– Разве? Почему бы это?

– Ходят слухи, что леди Мэй не прочь была бы породниться с тобой, Элис.

– Неужели вы намекаете на папу – или на себя самого?

– Боже, нет! Я намекаю на то, что леди Мэй тоскливо без Ричарда.

– Дядя, вы шутите?

– Для нее это не шутка; по-моему, для Ричарда это был бы выход. Старая ссора и не думает утихать – он сам мне сказал; и в этом доме ему нельзя появляться.

– И это ужасная жалость!

– О жалости речь не идет, милая. Твои брат и отец никогда не ладили, и для Дика гораздо лучше, если конфликт не будет разрешен – по крайней мере, на тех условиях, которые предлагает твой отец. Однако, судя по мимике леди Мэй, тебе пора встать из-за стола и увести дам в гостиную, бросив нас, несчастных джентльменов.

– И не совестно вам, дядя, в ваши-то годы! Хотя вы правы.

Минуту спустя дамы уже выплывали из столовой. Вивиан Дарнли придерживал для них двери; почему-то ему не удалось встретиться глазами с Элис – она, проходя мимо него, улыбалась в ответ на болтовню леди Мэй. Зато ясные глаза Грейс задержались на молодом человеке с неоспоримой благосклонностью. Дамы ступили на массивную лестницу; Вивиан все ждал, все глядел на них. Наконец он закрыл дверь и, тяжко вздохнув, снова уселся перед своим бокалом кларету, чуть порушенной гроздью винограда и горсткой цукатов.

– Убийство в Сити, которое вы обсуждали с леди Мэй, внушает серьезные опасения всем, кто, как, допустим, я, время от времени ходит по улицам не с пустыми карманами, – начал Дэвид Арден, обращаясь к мистеру Лонгклюзу.

– Я тоже об этом подумал, едва увидел беднягу мертвым; какой это был добродушный, славный человек! Я ведь и сам мог бы войти в курительную, и это за мной прокрался бы убийца! По чистой случайности смерть не настигла меня в тот вечер! – изрек Лонгклюз.

– Несчастного ограбили, не так ли? – проскрипел сэр Реджинальд; он уже начал утомляться, а потому не стеснялся явить свой вздорный нрав.

– О да, – сказал Дэвид Арден. – Его карманы были пусты.

– А между тем Ларок, его свойственник, заявил, что Леба имел при себе чеки и валюту, – произнес Лонгклюз. – Разумеется, чеки не были предъявлены, а что до валюты, попробуйте-ка отследите ее обращение в таком большом городе, как Лондон. Я лично презентовал бедняге Леба десять фунтов, советуя сделать ставку в игре; не знаю, последовал ли он совету, хотя, вероятнее всего, несчастный решил потратить эти деньги более благопристойным образом. Это были золотые монеты, и грабитель, конечно, мог воспользоваться ими совершенно свободно.

– Вот что я вам скажу, джентльмены: это безобразие, что вы допускаете подобные вещи – вы, которым важна безопасность в столице, – завелся сэр Реджинальд. – Может быть, ваши филантропические убеждения распространяются не слишком широко, но каждый из вас печется как минимум об одном представителе человеческого рода – о себе самом. Знаю, вы не слишком забиваете себе головы неисправностью рычагов, которые работники вертят на ваших мельницах; вас не мучают мысли о взрывающихся паровых котлах, не говоря уже о вредных примесях в продуктах питания, о стрихнине в пиве, о мышьяке в свечах, о красивых зеленых обоях для спален[34], а также о людях, которых раздавил поезд или которые заживо сгорели, обеспечивая его движение. Однако должны же вы, хотя бы из эгоистических соображений, осуждать систему убийств ради бумажников и кошельков – то есть вещей, которые вы постоянно имеете при себе. Ведь здесь противоречие, ибо, как я уже сказал, хоть вам и нет дела до жизней (чужих, конечно), о собственности вы заботитесь, да еще как. Собственность – ваш идол, ей-ей! Вы боготворите деньги – вы им поклоняетесь со всей истовостью, что, опять же, чудовищно и ни с чем не сообразно. Впрочем, я не имел в виду конкретно вас, джентльмены, – добавил сэр Реджинальд, осознав, что, пожалуй, перегибает палку. – К вам это ни в коей мере не относится. Я говорил о людях определенной категории; мы все о них слышали и даже знаем кое-кого лично, и я удивляюсь, как это, обожая деньги и почитая собственность, они допускают осквернение своих карманов и отъем своих кошельков.

Высказавшись с известной резкостью, сэр Реджинальд налил себе кларету, передал графин мистеру Дэвиду Ардену и, прикрыв глаза, настроился не то слушать, не то дремать.

– Город или сельская местность, Ист-Энд или Вест-Энд – мы равно заинтересованы в том, чтобы не подпускать грабителей к нашим карманам, – изрек Дэвид Арден. – Я согласен с мистером Лонгклюзом по всем пунктам его речи относительно нашей полицейской системы, хотя саму речь и не слышал.