Полюбить демона

Ее мир был соткан из шелка и пропитан нектаром. Но этот шелк был не лаской, а прохладной, невесомой ложью на коже, а нектар на губах оставлял лишь приторную сладость, никогда не утоляя жажды. Каждый ее вдох был воздухом, очищенным горными ветрами и пропущенным через серебряные фильтры, лишенным запаха жизни – запаха пота, страха, дождя. Каждый ее выдох был тихим, почти неслышным приказом, на который десятки людей срывались с места, их движения были отточены страхом потерять все. Она была не просто центром мироздания; она была его безупречно отполированным зеркалом, в котором каждый видел лишь то, что хотел видеть ее создатель, но никогда – ее саму. И эта вселенная была ее личной, выкованной из лунного света и отчаяния тысяч рабов клеткой, где прутья были золотыми, а замок – из алмаза чистейшей воды, прозрачного, как ее собственная, невидимая никому пустота.

Ее не звали никак. Имя – это первый дар, первое признание ее отдельного существования. Ей этого дара не дали. Она была «Царевна», «Дочь», «Будущее». Функция, но не личность. В моей сказке у нее имени нет. Ей вбивали в голову этикет, словно гвозди в мягкое, податливое дерево ее детства, пока не осталось ни одного живого места. Смех, этот непроизвольный спазм радости, вытравили, заменив его мелодичной, выверенной по углу наклона полуулыбкой. Каждый шаг ее был рассчитан так, будто она скользила по тончайшему льду над бездной чужого осуждения. Она не была человеком; она была проектом. Проектом двух сломленных людей, ее родителей, что прятали свою собственную неполноценность за блеском корон. Они не добились истинного величия, лишь унаследовали его, и теперь она должна была стать живым доказательством их состоятельности, искуплением их тайных неудач.

Этот союз был предрешен. Великая Ставка, сделанная ее отцом и королем дальних земель. Они не объединяли королевства; они сшивали две свои уязвленные гордыни, надеясь, что шов окажется достаточно прочным. Принц, ее будущий муж, был таким же продуктом – холодным, безупречным, высеченным из мрамора и отцовских амбиций. Их брак должен был стать слиянием двух клинков в один, непобедимый. Но она знала, что на самом деле это было слияние двух пустот, в надежде, что вместе они обретут хоть какой-то вес. Она была драгоценным ферзем на этой доске, но ее движения были предопределены рукой игрока. И все вокруг – ее родители с застывшими на лицах масками власти, учителя с мертвыми глазами, слуги, чья угодливость была лишь формой страха, – все они были ювелирами, что гранили этот живой алмаз, не заботясь о том, что внутри него растет трещина.

Но в тренадцать лет, когда мир еще должен пахнуть молоком и сказками, ее идеальный механизм дал сбой. Ее начало тошнить. Это была не физическая рвота от экзотических блюд, а глубинное, экзистенциальное отторжение. Желчь подступала к горлу при виде очередного заискивающего взгляда, в котором она видела не любовь, а расчет. При звуке бесшумных шагов служанки, спешащей исполнить еще не высказанное желание, она чувствовала, как ее собственная воля атрофируется, превращается в бесполезный рудимент. Все, к чему другие стремились, проливая кровь и пот, падало ей в руки без малейшего усилия. И этот избыток, эта незаслуженность всего сущего, отравлял ее. Азарт? Стремление? Борьба? Эти слова были для нее абстракцией, звуком из другого мира. Ее душа, лишенная трения, лишенная препятствий, не могла научиться чувствовать. Она была идеально гладкой и идеально мертвой.

И тогда она начала искать противоядие. Не чувство. Она искала реакцию. Подлинную, не срежиссированную реакцию мира на ее действия. Она должна была убедиться, что она существует, что ее поступки имеют вес, оставляют след – пусть даже кровавый. Она начала с котят. В тишине своих покоев, где гобелены глушили любой звук, она брала тонкий серебряный стилет для бумаг. Холодная рукоять приятно лежала в руке. Она смотрела не на котенка. Она смотрела в его расширяющиеся зрачки, ища там отражение себя – не принцессы, а силы, способной прервать жизнь. Это была не жестокость. Это был отчаянный научный эксперимент. Она проверяла гипотезу: «Я реальна?». И когда теплое тельце обмякало, а мир за окном никак не менялся – солнце продолжало светить, птицы петь, – она понимала: эксперимент провалился.

Собаки, их предсмертный вой был сложнее, многограннее, но и он стал лишь фоновым шумом. Лучшие скакуны, символы мощи и свободы, падали от нее мертвые на колени с трагическим величием. Их горячая, почти черная кровь растекалась по безупречному мрамору конюшни, создавая уродливые, но живые узоры. Она смотрела в их огромные, стекленеющие глаза, где угасал свет, и чувствовала лишь легкое раздражение от того, что и этот, более сильный реагент, не вызвал в ней ничего, кроме мимолетного любопытства. Она была зрителем в театре, где сама была и режиссером, и единственным актером, но пьеса была чудовищно скучной.

Скука вернулась, но стала другой – черной, вязкой, как смола. Она поглотила все краски. Теперь она знала, что даже крик боли – это всего лишь звук, который приедается. Она перешла на людей. Не на рабов – их страх был слишком дешев и предсказуем. Она играла с поварами, стражниками, фрейлинами. Она не убивала их, она вскрывала их души, находя их самые потаенные страхи и слабости, и давила на них, пока те не ломались. Но и это оказалось лишь игрой с марионетками. Их сломленные судьбы не трогали ее. Вселенная, построенная для нее, оказалась пустой коробкой, и сколько бы живых игрушек она в нее ни кидала, они лишь глухо стукались о стенки и замирали.

В свое восемнадцатое день рождение она стояла на своем балконе, глядя на свой идеальный, залитый лунным светом мир. Внизу в саду молчали фонтаны. Стражники стояли неподвижно, как статуи. Тишина была абсолютной, стерильной. Она имела власть над жизнью и смертью. Она могла бы приказать сжечь город дотла, и ей бы подчинились. Но она знала, что даже вид горящего города наскучит ей через час. Вся власть мира не могла дать ей одного – почувствовать себя живой. И в этой звенящей тишине, в этом апогее своего всемогущества и своего ничтожества, она пришла к единственно возможному выводу. Когда ты бог в своем маленьком, идеальном мире, и этот мир стал твоим адом, что остается, чтобы почувствовать себя живой? Только одно. Убить самого бога. Но бог не являлся к ней на ее молитвы. Не явился даже, когда она разбила все имеющиеся его статуи на этаже. От чего принцесса снова впала в тоску.