Шёлковые оковы

Пролог

Пыль, взметённая колёсами чёрного Мерседеса G‑класса, неспешно оседала на глянцевых листьях оливковых деревьев, словно присыпая их тонким слоем сепии. Воздух – густой, сладостно‑чужой – был пропитан многоголосием запахов: солёный дух моря, терпкий аромат жареного кофе, пряные волны восточных специй и что‑то ещё, древнее, острое, как запах самой истории. Винченцо Манфреди не стремился разгадать его, как не желал вникать в хитросплетения прошлого.

Он опустил стекло. Из кондиционированной прохлады салона его окатила волна турецкой жары, плотная, как шёлк. Дон Манфреди – для немногих, кто мог позволить себе фамильярность и остаться в живых, просто Винс – снял тёмные очки. Взгляд его, холодный и выцветший, словно зимнее небо над Калабрией, скользнул по пейзажу: ветхие дома, кричащие чайки, суетливый порт на горизонте.

Он оказался здесь по необходимости. Порты Турции были открытыми воротами, а алчность местных кланов превращала их в идеальных партнёров. Сталь и порох не знают границ.

Машина замедлила ход у входа в ресторан. Его люди – тени в безупречно сидящих костюмах – уже оцепили периметр. Всё под контролем. Как всегда.

И именно в этот миг, в узкой щели между фигурами охранников, он увидел её.

Она сидела на низкой каменной стене напротив набережной, с блокнотом на коленях. Простая белая блузка, джинсы. Тёмные волосы, собранные в небрежный пучок, открывали изящную линию шеи. Она рисовала, сосредоточенно всматриваясь в старое рыбацкое судно, покидающее порт.

Винченцо замер.

Это не была красота, которую можно купить за деньги. Это было нечто иное: тишина, спокойствие, свет, исходивший изнутри. Он, чья жизнь состояла из теневых сделок и вечного притворства, внезапно ощутил острую, почти физическую потребность в этом свете.

Он наблюдал, как ветер играет с непослушной прядью её волос, как она откинула голову, подставляя лицо солнцу, и улыбнулась чему‑то невидимому ему. Эта улыбка пронзила его острее, чем лезвие ножа в былые времена.

Желание возникло мгновенно – животное, неоспоримое. Не желание познакомиться, ухаживать, добиваться. Нет. Его мир знал лишь право сильного – право брать то, что хочется.

«Моя», – пронеслось в его сознании с пугающей ясностью.

А следом, как ледяной душ, прозвучал голос разума: «Слабость. Опасно. Устрани».

Он с силой сжал ручку двери. Ему предстояло идти на встречу, обсуждать миллионы. Но всё это вдруг стало лишь фоном.

А на набережной Айлин Яшар наносила последний штрих в свой скетчбук. Девушка, сотканная из красок, мечтаний и тихой веры в добро. Она верила, что мир можно исправить, подобрав верный оттенок, что в каждом человеке есть свет.

Она была художницей. Её мир состоял из аромата масляных красок, шероховатой фактуры холста и мягкого шепота угольного карандаша в руке. Жизнь её была расписана простыми и ясными красками: учёба на реставратора, работа в семейной лавке антиквариата, вечерний чай с родителями под шум волн.

Она замечала, как солнце ложится на старую древесину рыбацкой лодки, и пыталась уловить этот мимолетный миг совершенства. Нежная и ранимая, она носила душу нараспашку, не подозревая, что кто‑то может взглянуть на неё как на трофей.

Вдруг она ощутила на себе тяжёлый, изучающий взгляд и подняла глаза. На мгновение её взгляд встретился с парой ледяных, нечеловечески спокойных глаз за стеклом дорогой иномарки. В их глубине не было ничего человеческого – лишь холодная расчётливость и бездонная пустота. Её охватила странная жуть, и она поежилась, вновь уткнувшись в рисунок.

Она не знала, что её мир, такой простой и понятный, только что перестал существовать. Что её краски вот‑вот смешаются в один сплошной, пронзительный чёрный цвет. Что тишину её души скоро разорвут отточенные, как бритва, слова и эмоциональные качели, раскачивающие между призрачной надеждой и леденящим душу отчаянием.

Она ещё не знала имени Винченцо Манфреди. Но её судьба была уже предрешена.

Он смотрел на неё, уже выстраивая архитектуру её подчинения. Она, ощущая смутную тревогу, дорисовывала чайку в небе – свой последний рисунок на свободе.

Дверь иномарки захлопнулась, отсекая жаркий турецкий воздух.

Игра началась.

Глава 1. Начало

Италия, Калабрия

Тишина в кабинете Винченцо Манфреди была особенным сортом – густой, дорогой и натянутой, как струна. Она вибрировала от невысказанных угроз и неразрешенных вопросов. Он восседал в своем кресле, словно на троне, скелет из мрамора и льда, облаченный в безупречно сидящий костюм от Brioni. Его пальцы, лишенные украшений, кроме тяжелого перстня с печаткой, ритмично барабанили по полированной поверхности стола.

Власть. Контроль. Это были не абстрактные понятия, а воздух, которым он дышал, и кровь, что текла в его жилах. Эмоции же он давно классифицировал как статистическую погрешность, слабость, которую выжег в себе каленым железом воли. Его главным оружием был не пистолет, а пауза, растянутая до предела, в которой утопали чужие нервы и рассудок. Он был интеллектуалом со вкусом к кровавому ремеслу, эстетом, находившим извращенную красоту в идеально выстроенной схеме чужого падения.

– Я не понимаю, почему Яманы упрямятся, – голос его помощника Алессандро вскрыл тишину, как нож. – Без их портов мы можем забыть о канале из Африки.

Винченцо медленно перевел на него взгляд. Его глаза, цвета кофе, не выражали ничего, кроме легкой скуки.

– Всему свое время, Алессандро, – его голос был тихим шелком, обернутым вокруг стального клинка. Он выпустил струйку дыма дорогой сигары, наблюдая, как кольца табачного облака растворяются в полумраке. – Паук не бегает за мухой. Он плетет паутину и ждет.

Алессандро заерзал, его нервозность была тактильным оскорблением для выверенной атмосферы кабинета.

– Расслабься, – Винченцо отрезал, и в его интонации прозвучала окончательность приговора. – Пригласи Сисиль.

Минуту спустя дверь бесшумно отворилась. В проеме возникла она – Сисиль. Живое воплощение чужой роскоши, шикарная и безвольная. Ее платье, словно вторая кожа, подчеркивало формы, а взгляд, полный подобострастия, искал одобрения хозяина. Она была его вещью, развлечением для снятия напряжения.

Ни слова не говоря, она скользнула к его креслу и опустилась на колени, ее взгляд сразу же остановился на пряжке его ремня.

– Дон, вы хотели меня видеть? – ее голос был сладким шепотом, дрожащим от страсти и страха.

Винченцо медленно провел пальцем по ее щеке, жест был почти ласковым, если бы не лед в его прикосновении.

– Меньше слов, – он откинулся в кресле, прикрыв веки. – Поработай ртом.

Ее пальцы потянулись к пряжке, но его рука молнией сомкнулась на ее запястье. Хватка была железной, оставляя на нежной коже багровые метки.

– Я сказал, ртом, – прошипел он, и в его тихом голосе впервые прозвучала сталь, готовая к удару. – Руки оставь для молитвы. Или для того, чтобы цепляться за жизнь. Пока она у тебя еще есть.

В наступившей тишине, нарушаемой лишь тяжелым дыханием женщины, Винченцо вновь ощутил вкус контроля. Он был богом в этом маленьком мире, и каждое чужое унижение, каждая сломленная воля были лишь подтверждением его власти. А на горизонте уже маячила новая цель – турецкий клан, чье падение он выстроит с изяществом истинного мастера.

Сисиль замерла на мгновение, ощущая ледяной ужас. Его хватка была не просто болью – она была напоминанием. Напоминанием о том, что она вещь. Инструмент. Ее дыхание стало частым и поверхностным, но она заставила себя успокоиться. Паника была роскошью, которую она не могла себе позволить.

Она медленно, почти ритуально, наклонилась вперед, ее черные волны скрыли ее лицо и его пах. Ее губы, накрашенные кроваво-красной помадой, нашли холодную металлическую пряжку. Она работала ртом с отточенной практикой, но без страсти – только с холодной, отточенной эффективностью. Звук расстегивающегося ремня был громким в тишине.

Алессандро стоял неподвижно, прислонившись к книжному шкафу из темного дерева. Он не сводил глаз с происходящего, его пальцы сжимали стакан виски, который он так и не поднес к губам. В его взгляде не было вожделения. Был холодный, аналитический интерес, смешанный с глубоко спрятанной дрожью. Он наблюдал не за женщиной, а за ритуалом власти. За тем, как его босс, не шелохнувшись, позволял ей обслуживать себя, его лицо оставалось каменной маской, отражающей лишь отсветы пламени от камина. Единственным признаком жизни была медленная, ритмичная затяжка сигарой, которую он поднес к губам левой рукой.

Винченцо не смотрел ни на одного из них. Его взгляд был устремлен в окно, в ночь за стеклом, где огни города мерцали, как далекие звезды. Казалось, он был погружен в какие-то далекие расчеты, его разум был отделен от того, что происходило с его телом. Он доминировал даже в этот момент интимной близости, оставаясь абсолютно недосягаемым.

– Не торопись, – его голос прозвучал тихо, заставляя Сисиль вздрогнуть. Он говорил с ней так же, как говорил с Алессандро о поставках оружия – ровно, без эмоций, словно отдавая деловой распоряжение. – Ты знаешь, я не люблю спешку.

Ее движения стали еще более медленными, почти гипнотическими. Она полностью сосредоточилась на своей задаче, став лишь продолжением его воли, ртом и руками, лишенными собственного желания.

Алессандро наблюдал, как пальцы Винченцо врезаются в кожаную обивку кресла. Единственный признак того, что он вообще что-то чувствует. И в этот момент Алессандро понял самую суть Дона Манфреди. Это был не просто секс. Это была демонстрация абсолютного владения. Власти над телом, над волей, над вниманием. Сисиль была просто холстом, на котором Винченцо рисовал картину своего контроля. А он, Алессандро, был зрителем, приглашенным на этот спектакль, чтобы усвоить урок: в этом мире есть только одна воля – воля Дона.

Винченцо, наконец, перевел взгляд с окна на темную голову у своих колен. В его глазах не было ни удовольствия, ни благодарности. Был лишь безразличный аппетит, удовлетворенный с той же простотой, с какой он выпил бы стакан воды.

– Достаточно, – произнес он, и Сисиль немедленно отстранилась, ее дыхание сбилось, а губы были лишены помады. – Выйди.

Она поднялась на дрожащих ногах, не поднимая глаз, и бесшумно выскользнула из кабинета, оставив в воздухе лишь сладковатый запах ее духов и тяжелое ощущение унижения.

Винченцо медленно застегнул брюки, его движения были точными и лишенными суеты. Затем он посмотрел на Алессандро, все еще стоявшего со своим стаканом виски.

– Теперь, – сказал Дон, и в его голосе вновь зазвучала деловая сталь, – о портах Яманов. У меня появилась идея. Яманы думают, что ведут переговоры с джентльменами. Они ошибаются, – его голос был тихим, но каждое слово падало с весом свинца. – Мы не будем больше просить их порты. Мы возьмем их. Не силой, а через слабость.

Он подошел к окну, глядя на ночной город.

– У каждого клана есть гнилое яблоко. Младший сын Ямана, Кемаль. Он увлекается азартными играми и кокаином. Его долги перед нашими кредиторами уже превысили все разумные пределы.

Винченцо повернулся к Алессандро, и в его глазах вспыхнул ледяной огонь.

– Мы предоставим ему выбор. Не между жизнью и смертью – это слишком просто. Между позорной смертью всего его клана… или несколькими его подписями на документах о передаче управления портами нейтральному трастовому фонду. Фонду, который будет контролироваться нами.

– Они будут благодарны, – Алессандро усмехнулся. – Благодарны, что мы «избавили» их от позора и дали возможность сохранить видимость чести. А настоящая власть достанется нам без единого выстрела. Браво, Дон.