Глупый автобус

Николай Бизин

[email protected]

тел. 89817376608

Глупый автобус

(книга Сказок, или

люди, чей мир перевернут)

КАПЛЯ, УПАВШАЯ ВВЕРХ

p. s., который началу предшествует: А моря до краев наполнялись морскою водой, но – по каплям; взять горсть капель – как горсть песка – и построить на горсти сказочный замок; и что нужно, чтобы фундамент сказки стал нерушим? Чтобы и ты обернулся чем-то совсем иным, читатель и совсем юный житель волшебного замка, возведённого на горсти дождевых капель?

Немногое – чтобы моря до краев наполнялись каплями: это – уже есть, и этого достаточно.

Было семь часов вечера самого что ни на есть знойного лета, которое только и могло с нами приключиться год – или немного больше года – назад в пригороде не самого большого, но и не самого малого и не самого невеликого, но – и не самого великого города на земле, то есть Санкт-Петербурга, когда простая дождевая капля (то есть – упавшая вниз) стала причиною выпадения из гнезда птенца.

Под деревом (а это была старая береза), на котором в ветвях было укреплено воробьиное гнездышко, лежал старый и (что с возрастом сего раритета ничуть не связано) только-только забытый хозяином зонтик… Туда-то и упал, попеременно рушась и планируя на слабых крыльях, воробьёнок.

Вот как это произошло.

В свое время кукушка, пролетая мимо в поисках места, куда можно украдкой снести свое яйцо, гнездышком воробьев побрезговала, и воробьёнок без проблем вылупился и вот теперь почти что достиг возраста подлётыша.

Простая дождевая капля – как она умудрилась в таком зное соткаться в воздухе и выпасть на землю, верно, ей и самой было не совсем непонятно; впрочем, ей ещё предстояло многого не понимать…

Достаточно ей понять пока что немногое – она упала сверху, причём – прямо на воробьиную голову…

Причём – капля умудрилась соткаться и упасть на птичью голову в тот самый единственный момент, когда воробьенок (не)впервые из гнезда выглянул!

А потом (и потому) – вынужден был рухнуть, впервые примеряясь к воздуху и пробуя о него опереться…

Так вот они оба и рухнули (капля – отвесно и наотмашь, а птица – кувыркаясь и порою планируя) на высушенную почву рядом с забытым старым зонтом, и интеллигентный зонт вежливо сказал им:

– Здравствуйте! Как я рад вам.

Они (капля и зонтик) – не ответили: оба оказались страшно заняты. Капля – расплющилась и разбрызгалась… И ей даже пришлось себя собирать – дабы не впитаться в почву; капля концентрировалась, перетекала сама в себе и… Как подол платья подбирают – удерживала себя от земли…

Птица, не умеющая летать, всё это время ошеломленно вертела клювом и пробовала чирикнуть…

И хоть это у неё получилось!

– Чирик, – сказала птица-воробьёнок (так мы и будем дальше его звать, поскольку созвучно слову «ребенок»), а потом сказала уже погромче и поувереннее:

– Чирик!

– Что? – воскликнул взволнованный зонт.

Чтобы восклицать или просто разговаривать, ему приходилось приоткрываться и колыхать краями.

– Что такое?

– Ничего такого особенного, – пробурчала в ответ уже собранная (и оттого мрачно-сосредоточенная) капля, – Он птица, если вы ещё не заметили.

– И что с того? – удивился зонт, – Вот я, например…

Капля, которой было некогда (могла либо высохнуть на солнце, либо впитаться в землю), беззастенчиво его перебила:

– Да летать он хочет! Пора уж ему.

– Так пусть летит. Я например, всегда могу раскрыться, – зонт почувствовал себя немного обиженным: ему не дали представиться примером чему-то особенному…

Капля почти отмахнулась:

– Да не умеет он ещё! Вот я бы ему показала, мне уже доводилось летать.

– Так покажите! Покажите! Покажите скорей, – вскричал зонт и добавил, на птицу-воробьёныша покосившись:

– Тут неподалеку (меня как-то проносили мимо) кошачье логово…

Зонт не стал упоминать, что вот только-только с котом имел беседу.

Он не собирался никого беспокоить (кота ему удалось хитро спровадить – об этом в следующей сказке); о воробьёныше он тоже собирался похлопотать (очень созвучно с будущим хлопаньем крыльев)… Потому – зонт просто гнул своё (как пальцами колыхая своими спицами) и нашёл-таки осторожную середину в своём предупреждении.

– Кот? – спросила капля.

– Да, кот. Покажите птице свой полёт, пусть улетит от кота – повторил зонт.

– Да не могу я показать! – вскричала раздосадованная непонятливостью зонта капля. – Любою минуту могу испариться (жара-то какая!) или провалюсь сквозь землю (вон как в пыль высохла – почти решето!)

– Чирик! – сказала птица, не умеющая летать. – Так что же делать? Летать хочу!

Как раз в этот миг солнце (попомните жаркие месяцы прошлого года), само от собственной яркости зажмурившись, бросило к земле свои особо лучистые лучики… Они пробились-таки сквозь ветви березы (та, услышав жалобу капли, попытались её заслонить) и упали совсем-совсем рядом…

И даже стали, перешагивая с лучика на лучик, подбираться к съежившейся капле…

Зонтик вскочил на ручку, отважно и полностью раскрылся, бросился, заслонил своей тенью (лучики удивлённо перестали переступать) каплю и сказал ей:

– Ой! Я ведь не только от дождя защищаю.

– Чирик! – сказала восхищенно птица, не умеющая летать; потом, взъерошив жиденьким крылышком на голове голове перья и поразмыслив, сказала осмелевшей капле:

– Теперь – учи! Теперь – можешь.

Но капля, меж тем, заметила, что часть её уже втянулась в сухую землю; капля, подобравшись, рванулась и вытянула себя, и сказала воробьенку:

– Видишь? Пока не могу. Земля хочет пить.

– Тогда, может быть, вы можете? – сказал воробьенок зонту. – Вас ведь тоже над землей носили, я из гнезда видел.

– Некому пока носить меня, – грустно ответил зонт… И вдруг опять воскликнул, колыхнув со всей мочи краями:

– Ой!

– Что ой? – с надеждой спросили все.

И зонтик ответил им всем:

– Нужен ковшик! Найдём ковш и пустим в него каплю. Тогда земля не выпьет каплю.

И тут произошло неожиданное.

Все понимали опасность, грозившую капле от земли. Все понимали опасность, грозившую капле от солнца. Все понимали опасность, исходившую воробьёнку от кота. Казалось, это вещи очевидные…

И вдруг капля совершила мысленный кульбит:

– Да нет, – сказала капля, подумав.– Зря я испугалась земли. Пусть себе пьет. Я неистребима и всё равно вернусь.

Зонтик с недоверием (и надеждой) на неё смотрел.

– Так что пусть пьет, но – потом. – призналась ему капля. – Сначала я осмотрюсь, я хочу осмотреться. Потом – я ещё хочу увидеть, как полетит воробьенок… Может, предпочту, чтобы меня испарило солнце… Если уж мы тут собрались летать, признаюсь сразу: из полёта тоже возвращаются на землю… Когда земля захочет пить.

Капля покивала сама себе.

Выглядело это так: кроха воды в ней перелилась от одного бока к другому… А поскольку бока у неё были не только сбоку, но и спереди и сзади; выглядело это так, что капля всей собой осматривала саму себя и всё вокруг.

Воробьенок поглядел-поглядел, как именно его оглядывают, и тоже попробовал так же осматривать каплю; потом он чирикнул:

– Жарко! Пить хочу.

На что зонт резонно (капля несколько растерялась) заметил:

– А кот хочет есть. Выбирай, пить или летать, чего больше хочется? Без капли не полетишь.

Воробьёныш обиделся:

– Все равно её земля выпьет! Ковша-то нет. Не кот же нам ковш принесет?

Да уж, он принесё-ё-т… – протянула капля…

Она вдруг вытянулась, и немного согнулась как бы пополам… Как бы склонив к плечу большую голову… И задумалась – не забывая, впрочем, от ждущей её земли, внутри себя подпрыгивая, удерживаться…

И вот здесь, немного зависнув посреди прыжка, капля сообразила и вскрикнула, передразнивая зонтик:

– Ой!

Все (в том числе и старая береза, что все это время к разговору прислушивалась) хором вскричали:

– Что ой?

– Что ты сделал, когда защищал меня от солнца? – спросила у зонта капля.

– Раскрылся… – удивленно колыхнулся зонт.

– Вот и надо раскрыться! – сказала гордая капля. – Всем надо по настоящему раскрыться! А ну-ка, зонтик, перевернись; понимаешь, ты тогда станешь ковшиком, и я тогда в тебя к-а-а-а-к заберусь…

– Но тогда тебя выпьет (увы, вместо меня) солнышко, – грустно сказал воробьенок и закрыл крылышками глаза.

Подумав, воробьенок признался:

– Я тоже не хочу тебя пить. Я к тебе привык.

Но! Не. Тут-то. Было.

Прозвучала правда – из разряда азбучных истин. Это капля (словно бы вся серебряно сверкнув) безапелляционно возразила:

– К земле ты привык. Тебе тоже надо раскрыться. – потом она громко крикнула старому зонтику:

– А ну ка перевернись!

Зонтик перевернулся и стал похож на раскрытую чащу. Он знал: у его «раскрытия» есть вполне прикладное значение! Так он приносил кому-то пользу.

Вот, например, птице, не умевшей летать.

– Теперь подбрось меня крылом! Только крылом, а не клювом, – сказала капля птице.

Воробьёнок подпрыгнул и подцепил крылом кралю. Капля взлетела, опять сверкнув, и плюхнулась в опрокинутый зонт, и… Растеклась – поначалу; потом – она опять собралась и спросила у зонта, постучав в его опрокинутое полотно:

– И зачем нам ковшик? Почему ты говорил о ковше?

– Потому что его тоже носят, как и меня…

– Вот видишь! – гордо сказала капля. – Носиться нужно самой по себе, как я.

Все (в том числе и береза) хором спросили у капли:

– Но теперь тебя выпьет солнышко!

На миг стало тихо.

– Пусть пьет! – сказала капля. – Тогда я опять полечу (здесь я уже хорошо огляделась) и покажу птице, как это делать.

Воробьёнок огорчился:

– Но ведь меня-то – не выпить; я, как ни крути, твёрдый…

О коте ему напоминать не стали; зачем? Кот птиц не пьёт, а ест… Если поймает, конечно! Так что воробьёнку нужно было срочно начинать летать.

– Тебе не нужно быть выпитым, нужно только раскрыться, – сказала ему капля. – Смотри и делай как я!

Капля оттолкнулась от зонтика, уже в воздухе стала перетекать сама в себе и приняла форму маленького воробышка, и крикнула солнцу:

– Вот я!

Солнце протянуло лучи и подхватило каплю.

– А теперь ты, воробышек, выпей меня, – крикнула капля, ставшая маленьким воробьем.

Воробьёнок вытянул токую шею и… Выпил маленького себя… И стал на солнечных лучах подниматься…

– Ой! Сказал воробьенок, молотя по воздуху крыльями.– Я падаю вверх!

– Ой! – сказал внизу зонт. – Он раскрылся!

Воробьёнок (словно бы цепляясь крыльями за лучи) летел и поднимался выше, и видел сверху целый мир (а не маленькие окраины березы); мир словно бы перевернулся и стал виден: кукушка, что когда-то побрезговала воробьиным гнездом, пролетая мимо, засмотрелась на воробьенка и споткнулась в воздухе…

Кот, выбравшийся из логова и уже направлявшийся в сторону березы (он там недавно был, а теперь возвращался), тоже засмотрелся … И вдруг улыбнулся…

Воробьёнок летел и был важен, и летел он над важной страной: и звучала «песня Важной Страны»!

Есть страны, в которых не странно.

В которых мы все рождены.

И каждый ребёнок есть странник

Своей очень важной страны…

И каждый ребёнок есть странник

Своей очень важной страны.

Есть страны, где воздухом влажным

Родные просторы полны.

Где белый кораблик бумажный

Бежит по вершине волны.

Бежит по вершине волны.

Есть важное в каждом сложении.

Есть важное в каждом сейчас.

И всё там имеет значение,

И каждый мечтатель из нас.

И каждый мечтатель из нас.

И стали видны окраины города Санкт-Петербурга: стала видна река, стала видна бегущая к городу железная дорога; было семь часов вечера самого что ни на есть знойного лета, которое приключилось – или только могло с нами приключиться – год или немного более года назад.

ещё один перевёртыш

ЗОНТИК, СУМЕВШИЙ РАСКРЫТЬСЯ

Зачем колоть орехи? Чтобы извлечь ядрышко.

Зачем раскрывать мысль? Чтобы она стала доступна.

Милый мальчик, я опять расскажу тебе сказку о далеких временах, которые тогда ещё назывались старинными; потом – времена раскрыли свою даль и ширь, и высь! – а уж об их глубине и говорить не приходится…

Но и теперь я не называю их странными; хотя, казалось бы, в слове «старинный» для этого достаточно переставить всего одну букву…

Или почти достаточно. Об этом «почти» речь и пойдет.

Произошла эта вторая сказка чуть раньше, нежели все рассказанное в предыдущей.

Тот самый зонтик, который (помните?) – уже лежал на земле, но в этой второй сказке он ещё не был полностью (безвозвратно) забытым зонтиком; более того, он считал себя зонтиком английским.

Это вовсе не значит, что когда-то или даже совсем недавно он действительно принадлежал англичанину; это значит, что полностью самим по себе зонтиком он стал минуту или чуть больше назад, когда оказался забыт.

Его прежний носитель поспешно (и не прощаясь) удалился из начинавшейся сказки и с зонтиком не попрощался.

Произошло это ещё до начала первой сказки!

Его прежний владелец бросился к подошедшей электричке, взбежал на платформу, кинулся в вагон и уехал; вспомнил он о своём зонте, когда пневматические двери вагона закрылись, а колёса под вагоном провернулись… Тогда-то зонтик и нашёл себя.

Это был первый шаг зонтика.

Вторым (или третьим и так далее) шагом он должен будет раскрыться; об этом уже рассказано в сказке о воробьёнке… А пока что зонт непонятным себе образом уяснил, что находится (нахождение его таково) неподалёку от железнодорожной платформы Бернгардовка.

Здесь-то и смогла отыскаться (а потом и раскрыться) загадка его появления в моей сказке.

Вот она!

У англичан (не у всех, но у особо английских англичан – не нынешних и не прошлых пиратов сильверов, а у джеромов-джеромов с их «трое в лодке») есть обыкновение оставлять зонтики, когда в них отпадает непосредственная нужда.

Когда, предположим, вода перестает с неба падать… (и никакого намёка на каплю, которой скоро предстоит упасть на «пархающего» воробьёнка-подлётыша, сбив из его «полёта» на землю).

Итак, особо английский англичанин оставил-таки свой зонтик; у всего есть не только причина, но и следствие; итак – зачем был оставлен этот зонт?

Конечно, не просто так! Есть в этом добрый знак!

Например, чтобы потом, когда опять пойдет дождь и начнет кого-нибудь настигать, этот «кто-нибудь» смог подобрать оказавшийся неподалеку зонтик и сумел поговорить с дождём почти на равных… Даже (уже почти) забытый зонтик на многое способен.

Например, раскрыться.

Впрочем, и об этом рассказано – раньше; а сейчас мы перенеслись немного (минут на пять) назад и стали смотреть на то, чем нужно обладать и что уметь для того, чтобы раскрываться и дополнять того, кто этот зонтик обязательно подберёт.

Что это значит?

А то и значит – оставить всё как есть, но соделать (вместе постаравшись) более настоящим, чем обычное настоящее.

Это как у человека есть душа. Это как у природы есть красота. Это как у вещи есть её нужность… А вот если этой душой (красотой, нужностью) поделиться и дополнить ею наружность окружающих предметов… Я едва не сказал: дополнить собой весь мир!

И этот дополненный мир – такая вещь, добавлять к которой нечего, и от которой ничего не убавить: всё станет на своё место, и у любого предмета или явления появится если не вся душа, то та её часть, которой человек с ней поделился…

Сложно!

Нет. Просто слушайте сказку.

Так вот! Сказка!

Слушайте вторую сказку, которая первой предшествует. Случается она чуть раньше (минут на пять), чем сказка первая… Да и дальше будет всё страньше и чудесатей, но совершенно не льюскэрроловски… Ведь мы с вами дома и в России!

Вот и продолжаем совершенно по домашнему: зонтик, который здесь лежал на земле, но ещё не был полностью забыт и казался самому себе зонтиком особенно английским… Главным здесь было слово «особенно»!

Оно значило: к самому зонту прибавлено некое предназначение.

Пусть даже не частица души. но. Пусть даже не вся чудесатость, но.

Зонтик про себя это понимал. Он (как давеча его прежний владелец – его самого) покинул эту обыденность и стал даже несколько горд собой… Чем? А хотя бы тем, что именно на этом месте собирается кому-то пригодиться.

В каком-то особенном приключении.

Но! Сейчас – никаких-таких небольших приключений, они (с воробьёнком) будут чуть позже; сейчас я пытаюсь рассказать, как зонтик оказался приключений достоин… А это уже не небольшое, а вполне себе великое приключение: быть достойным приключения.

Быть может, именно на платформе Бернгардовка хозяин и носитель этого особо английского зонта искал своих братьев по крови, особо английских ангичан; очевидно, этот оставленный нам зонтик ещё не знал о своей будущей истории: как он поможет дождевой капле упасть вверх.

А капля, упавшая вверх, в свой черед поможет выпавшему из гнезда воробьенку научится летать.

В этом можно быть почти уверенным; но! Кто его знает?

– Так, – сказал сам себе зонт.

Он – явно что-то знал.

Зная это «что-то», он (для начала) оглядел «сам себя» такого – оставленного «какому-то» будущему; потом – зонт сам от себя взглядом оттолкнулся и устремился оглядывать окружающее: выяснилось, что не возле платформы он был «кому-то» оставлен – что, согласитесь, было бы удобней.

Там его быстро бы заприметили и отдали в бюро находок; но!

Очевидно, наш «кто-то» (носитель и хозяин особо английского зонтика) не был обязан ходить по проторенным тропам… Но!

Тогда-то и выяснилось, что особо английский зонт лежал на земле под той самой старой березой, на ветви которой находилось то самое воробьиное гнездо, из которого тому самому воробышку ещё только предстояло упасть…

Но до этого ещё оставалось какое-то время.

Казалось, само это какое-то время старалось помочь зонтику самоопределиться.

– Так, – повторил сам себе зонтик. – Так-сяк-наперекосяк.

И время ему действительно помогло! Произнеся считалку, зонтик решил, что одиночество не есть лучшее место, где можно долго находиться зонту… Потому – зонт обратился к березе:

– И давно я…

Здесь зонт как-то весь смутился, весь подернувшись и (так это называется) пойдя пятнами; надо сказать, что расцветкою был он пестрым…И тогда зонт обратился к самому себе:

– Да я невежа! – воскликнул зонт.

И он ещё раз передёрнулся. Так он краснел от смущения. Потом он ещё раз обратился (словно бы внутри себя весь обернувшись) к березе:

– Здравствуйте!

– Здравствуйте, – молча ответило ему дерево.

Потом берёза все так же молча (деревья либо молчаливы, либо отвечают так долго – как и растут – что мир, убегая, редко успевает их услышать или слышит едва и почти) колыхнулась и указало зонту на возможное скорое другого возможного собеседника – уличного кота…

Да! Этот возможный кот был всем котам уличный кот!

Есть и домашние коты, но – они всегда под рукой, потому – в моей истории непригодны; кота ещё не было, зато логово кота как раз находилось неподалеку… До логова кота, казалось бы, почти рукой подать…

Самого кота пока что не было видно. Что в недалеком будущем ещё сыграет в моей сказке свою игру.

Что за игра?

Вестимо – это игра в умения и достижения: «до чего либо добраться» или «раскрыться», например, влететь… Что далеко ходить: на березе располагалось то самое воробьиное гнездо, из которого вот-вот вылетит-выпадет подлётыш, и кот (умей он летать) то самое гнездо давно бы навестил…

Причём – навестил именно на той самой ветви, которая очень -а именно там гнездо и скрывалось – далеко была от ствола вынесена…

Кот (напомню: а это был матерый котяра из тех, которые всегда сами по себе), понятно, хорошо умел цепляться когтями; он всегда цеплялся к березе, добираясь-добираясь-добираясь… Сначала (пробуя добраться) – до воробьиных яиц, а потом (пробуя добраться) -уже и до вылупившихся птенцов…

Опять-таки понятно, что кот добирался – «почти»!

Ветвь была слишком вынесена и высокомерна! Игра в том и заключалась, что кот – вот-вот… Опять-таки понятно, что кот постоянно срывался, но (к его чести) никогда не скандалил.

Игра в то, что кот – вот-вот, и вся дальнейшая история примет трагический оборот… Представите только, что воробьёнок (о которого сверху ударится капля) будет сбит прямо в те самые когти, что пока что постоянно срываются…

Нет! Лучше не представлять.

Тем более что это и происходило (почти что «это» – почти что происходило): кот, на которого дерево молча указало зонтику, как раз сейчас гуляя – не-по-да-лёку… И сам по себе гулял, и более чем сам по себе бродил (то есть п- о своим кошачьим мыслям прогуливаясь), и как всегда невзначай оказался подле березы (и, стало быть, возле зонта).

И, как и всегда, ничего не сказал.

До падения воробьёнка оставалось совсем немного времени.

Так что пока кот вёл себя как миролюбивый кот. Хотя он и не поздоровался ни с берёзой, ни с зонтиком; для этого были причины… Не то чтобы кот был невежей, но сейчас он собирался на очередной подвиг цепляния за ствол берёзы…

И готовился к очередному падению… Подготовка была в самом разгаре!

И к штурму берёзы, и к ожидаемой неудаче…

Но кот не был бы котом, если бы не пытался (даже в воображении) настоять на своём.

Вот… Кот… Уже… Представил себе, как очень скоро на самой высокой высоте он будет цепляется одной когтистой лапой к березе (та, как и всегда, морщится), а второй – уже не удержавшейся – он загребуще загребает воздух…

И здесь его перебили:

– Здравствуйте, – сказал ему зонтик.

Зонтик всего лишь попытался немедленно стать нужным (тоже представил, как его носит кот и спасается от дождя), и ничего у него не вышло… Впрочем, кот на его приветствие почти отозвался, чуть-ли не покосившись и чуть-ли от будущего своего падения не отвлекшись…

В свете скорого падения воробьёнка в этом был смысл.

В этот самый миг солнышко (надо сказать, что дело было в прошлом на редкость солнечным летом) проскользнуло сквозь ветви и осветило наших героев: кота, корни березы и зонтик…

И такими они стали вдруг солнечными и красивыми, что у них появились тени!

Зонтик был сложен (то есть не сложным он оказался, а сложенным), потому удивился сам себе:

– Какой я тонкий и простой!

Потом он себя похвалил:

– Наверное, так легко и просто проникать в суть вещей!

Надо сказать, что зонтик – ведь ему скоро предстояло раскрыться (как и воробьёнку предстояло упасть и взлететь)… Надо сказать, что зонтик постоянно чувствовал себя перед чем-то новым для себя.

Перед чем-то, после чего его жизнь изменится.

Надо сказать, что та же история была и с котом! Если коту удалось бы закогтить берёзу на самой вершине, это стала бы его вершина… Но! Сейчас решался вопрос, будет ли кот под берёзой, когда упадут туда капля и подлётыш.

Кот спросил (сам себя, но вслух):

– Как я думаю, сегодня я не сорвусь?

Прозвучало иначе: как вы думаете! Последнюю часть фразы кот, стесняясь, проглотил.

Никто ему на это ничего не ответил. Все думали (над обрывком фразы), но не знали, как именно это делали.

Кот внимания на молчание не обратил.

Точнее, кот оказался занят или почти занят: его голову тоже посетила мысль о собственной тени… А вот берёза зонту ответила (и все ещё продолжала отвечать):

– Так действительно легко проникать.

Берёза была неслышной.

Или – как всегда опоздала быть услышанной; потому и мы, убежавшие вослед за предыдущей сказкой, опять её не услышим, а зря… Быть может, эта берёза растёт из прошлого в будущее.

Быть может, она заранее рассказала бы о капле и воробьёнке…

Тогда зонтик всё бы узнал заранее!

Но – тогда ему не пришлось бы раскрываться самому (его бы раскрыли, придав мыслям определённое направление)… А в это время! Происходили события!

Кот, которого посетила мысль о собственной тени (ведь, раз она у него есть, стало быть – коли её нельзя попросту съесть – и еще к чему-то пригодна), стал обдумывать следующую мысль…

А потом стал обдумывать следующую мысль и в конце концов решил мяукнуть и даже почти что (как и молчаливая береза) поздоровался с зонтом; зонт, почитавший теперь себя легко проникающим в суть, проникся ею (сутью то есть) и кивнул ему.

Кот, которого все еще преследовала и – как тень – никак не отставала мысль (это только кажется, что кот стоит на месте, на деле он кружит и ускользает) решил ею поделиться (пусть и его преследует) с проникающим в суть вещей англиским зонтом и почти ею поделился, то есть мурлыкнул…

Но! Главное: он никуда от берёзы не отходил. До падения воробёнка и капли оставалось совсем- совсем…

– Что? – очень удивился английский зонт. – Вы хотите, чтобы вместо вас на дерево лезла ваша тень! Неужели вы хотите, чтобы она вместо вас сорвалась? Помилуйте, ведь это не спортивно.

Кот улыбнулся.

Но – поскольку не был чеширским – со стыда не сгорел и никуда не делся, и промолчал, продолжая не хотеть самому срываться с березы… В свой черёд береза предположила, что у тени могут быть не столь уж острые когти… В свой черёд зонт, продолжающий проникать в суть вещей, подумал:

– А как вы заставите тень двигаться?

Подумать получилось у него – почти (или не почти) вслух. Получалось, что суть вещей (она же чистая правда) – должна быть высказана… Иначе она будет всего лишь неуверенной догадкой (согласитесь, что это совсем не то).

– А как вы заставите тень двигаться?

Кот – опять улыбнулся: что ему его тень?

Что ему все тени вокруг! Он был кот: ему было достаточно бегать и – оставаясь на месте – ускользать… И суметь-таки от тени совсем ускользнуть; всем хорошо знакомы коты, гоняющие свою тень или поймавшие свой хвост.

Кот – опять улыбнулся; ему было приятно подумать о себе, как о почти чеширском коте… Должно быть, сегодня на его пути вовсе не случаен оказался особо английский зонт: быть может, именно сейчас коту удастся (как пешеходу, под дождем негаданно нашедшему зонт) поговорить со своей тенью почти на равных?

Чтобы утвердить эту удачу в себе, ему пришлось-таки (почти) заговорить:

– Не знаю, – молча мурлыкнул кот. – Быть может, вы мне подскажете?

– Я?! – сначала (причём – тоже молча) удивился зонт.

Потом (запоздав и – как всегда молча) удивилась береза:

– Неужели и я?

Кот, которому было достаточно и бегать, и оставаться – и все это одновременно – был более горазд, нежели его молчаливые собеседники, забираться (когтисто цепляясь) на любую проблему; кот, которому было достаточно находящегося прямо перед ним, прямо сейчас же и принялся описывать нашедшиеся ответы:

– Посмотрите!– на этот раз он мурлыкнул вслух. – Я (как и вы теперь) могу говорить молча, а могу и вслух, верно?

Береза и зонт (сразу проникший в суть происходящего и молча подсказавший свое проникновение березе) молча кивнули… Так и не заметив, что перевели свою речь в жест; дальше-больше!

Им осталось совсем немного проникнуть(ся) проблемой кота, чтобы рассказать коту, как отпустить тень гулять самой по себе…

Береза молча (а могла бы и вслух, чего уж теперь) подумала:

– С котами ведь как? Когда думаешь, что он есть – то его совсем нет! А когда твердо знаешь, что его нет – то он обязательно есть (хотя бы отчасти или почти)… Правда, зонтик? Правда, кот? Все так и обстоит.

– Да, – молча мурлыкнул кот.

– Да, – вслух мурлыкнул зонтик.

Береза (почти что вслух) зааплодировала такому перетеканию природ одной в другую.

Тогда кот развалился на земле (его тень развалилась почти рядом с ним) и подернул полосатым хвостом (тень от хвоста почти успела подернуться одновременно с хвостом); потом кот зевнул… И тень от зевка почти что оторвалась от его пасти, почти успевая за вкусным звуком…

Кот спросил, причём – уже было совсем-совсем неважно, вслух он это проделал или молча:

– Вот так, наверное, это и делается?

Честная компания тотчас и почти точно так же (то ли вслух, то ли молча) с ним согласилась и сказала хором:

– Да!

– Но мне нужна уверенность, – подумал кот. – Как я её получу?

– Да от меня! – сказал зонтик. – Смотри, вот я – тонкий и проникающий; видишь? Я проникаюсь, не двигаясь.

Береза кивнула.

Проделала она этот кивок – не совершая ничего, а словно бы поменявшись с котом местами и тоже став скользить, не двигаясь; кот – склонил голову, молча к зонту приглядываясь; солнышко, проникнув сквозь кивнувшую тень березы, тоже утвердительно бросило лучик…

И тот лучик почти что принялся с места на место перелетать, говоря:

– Ага!

– А теперь я стану всепонимающий, смотри! – зонтик взял и сам по себе раскрылся, причём – тень сама по себе, поначалу приотстав – бросилась и тоже стала всепонимающей…

– Раскройся, а потом быстро-быстро забеги за березу, – велел всепонимающий зонтик коту.

Кот, который ходил сам по себе и знал, что если даже его и нет, то на самом-то деле он есть, подумал и не согласится:

– А когти?

– Так они тоже раскроются-раскогтятся! – хором подумали береза и зонт.

Тогда кот решил тоже стать всепонимающим и раскрылся, и бросился, и убежал от своей тени, и спрятался за березой, и уже там распустил коготки… А потом и дальше пошёл сам по себе.

Пошёл прочь от березы!

А, может, всё и не так вышло: мечта кота исполнилась, и он сам (под видом своей тени) долез-таки до самых вершин… Или даже если – не… Кот всё равно раскогтился и покатился дальше…

И вот тогда-то пришло время воробьёнка и капли.

Согласитесь, славная вышла история.

А вот ещё один взгляд на эту историю.

Солнышко, время от времени проникая сквозь ветви и почти что став постоянным участником происходившего приключения; а ведь это настоящее приключение! Увидело-таки, как вослед особо английскому зонтику сумел раскрыться и особо когтистый кот…

Солнышко должно было быть готовым отвлечься от кота… Вон и тень его бодро устремилась за ним… Тогда ещё до падения воробьёнка и капли совсем не оставалось времени.

Но! Солнышко, время от времени проникая сквозь ветви, выделило из этого времени небольшую горстку и отдало её кошачьей тени… Тень бодро принялась карабкаться к далекой ветви, на которой было закреплено воробьиное гнездышко!

Но теперь уже никто: ни береза, ни зонт и даже (о дивное диво) сам дикий кот, которого там уже не было – не хотели, чтобы когтистая тень добралась до своей цели и ею клыкасто поживилась.

Потому, когда красивая и когтистая кошачья тень добралась-таки до далекой ветви и – что само собой разумелось её красотой, не могшей ничему навредить – с неё обязательно сорвалась, то (видя, как легкая тень красиво парит вдоль легкого и красивого ветерка) улыбнулись и старая береза, и особо английский зонт, и даже кот (ибо улыбка его была почти чеширской и почти ускользала) почти улыбнулся.

и ещё действительней станет, поверьте

утренняя сказка,

которая ещё не стала вечерней

Около автостоянки жили утренний кот и утренняя ворона. Жили они как бы сами по себе и никогда (вы не поверите, но такое слово действительно на белом свете есть) не встречались ни с вечерним котом, ни с вечерней вороной… Понимаешь, маленький друг, если бы им довелось встретиться, свет стал бы светом (свет бы настал, свет бы рассвёл) и тьма (которая, согласись, время от времени со всеми нами бывает) тоже стала бы светла.

Правда, очень по своему светла, и никак иначе.

Автостоянка, около которых жили утренний кот и утренняя ворона, была особенной. Но не потому, что на её плоскости стояли, лежали, возвышались, приезжали и уезжали самые разнообразные авто. Эта автостоянка располагалась около школы, но не была обнесена никаким забором. Просто по её периметру (есть такое странное слово, означающее очертания чего-либо) были положены округлые цементные камни, окрашенные (как и жакеты дорожных рабочих) в оранжево-апельсиновый цвет.

Эти чугунные камни напоминали половинки помянутого цитруса.

Эти чугунные камни напоминали половинки луны или солнца (если, конечно, предположить, что и у луны, и у солнца есть свои продолжения во тьму небосклона. Причём если эти продолжение существуют помимо тех освещений ночи или дня, что солнце и луна и так сами по себе совершают)…

Так вот, обычно утренний кот (а дело обязательно бывало по утру) меленькой своей трусцой сплетал свою узенькую кошачью тропку через автостоянку.

Тогда и утренняя ворона (обычно она уже прогуливалась по плоской поверхности автостоянки) начинала беспокоиться и даже полувзмахивать крылами, обозначивая взлёт… Понятно, что полувзлёта у неё не получалось, и почти всегда она оставалась-таки на автостоянке.

(как ты, верно, догадался, маленький друг, и кот, и ворона относились к плоскости автостоянки с должным почтением; речь всегда идёт лишь о прочтении следов кошачьих лапок и вороньих крыл – этих буквиц некоей азбуки)

Так вот, и сегодня (как и вчера) этот самый утренний кот (ну невозможно быть более утренним для кота, уж поверьте!) затрусил и завыплетал, и утренняя ворона (за-взлетая, то есть на кота искоса поглядывая) обозначила, что может и улететь…

Но так же обозначила, что может и пого-во-рить: она ведь, маленький друг, какая-никакая, а всё-таки во-рона, то есть словно бы ворота или ворот: в неё можно входить и (через неё) можно куда-нибудь повернуть или какие-никакие дела провернуть … А уж она-то подскажет, куда имено!

Но кот тоже был далеко не прост.

И пока они (мои любимые кот и ворона) решают, с какими политесами им друг с другом обходиться (если уж решили не обходить друг друга стороной: очень им автостоянка была симпатична, наверное), я попробую растолковать не только тебе, маленький друг, но и себе: отчего это в прекрасные герои сказок я всё чаще беру котов и воронов?

Ну, во первых: они и сами по себе прекрасны…

Ну, во вторых: они так легко (без каких-либо внутренних пережёвываний, да ворона – например – вообще не жуёт, а клюёт) переходят из одной природы в другую: из утра в вечер или ночь, из осени в зиму или весну (ну разве что коты в марте могут немного поорать от избытка жизни), да и из смерти в жизнь тоже – легко…

Впрочем, о жизни и смерти, и об их различии мне с тобой говорить время еще не пришло; ты спросишь, маленький друг, как оно приходит, время? А вот так: по кошачьи или вместе с разлапистым и шатким (как походка) вороньим полётом… Но вот здесь я должен заметить: почему ворона и кот – утренние, если я сам говорю, что они легко передвигаются туда и обратно?

А потому что это «туда и обратно» не имеет для них значения, они везде одинаковы: они всё принимают естественно и смиренно (то есть с миром)… Это и значит «во первых»: они и сами по себе прекрасны! Но вернемся к нашим зверям, нашей живности. Вернёмся просто-напросто потому, что утренняя ворона и утренний кот давным-давно встретились, а мы всё ещё рассуждаем…

В то время, как им давно пора разойтись (и разлететься) по своим делам.

Или – не разлететься?

Посмотрим… И здесь я заметил свою ошибку: и сегодня ворона с котом разойдутся… Ну что ж…

…И увидим, как просто и очень напросто (напористо, что ли?) по-тому неровному (изъезженному и изжёванному колесами) асфальту пробежал-таки кот и миновал-таки свою давным давно знакомую ворону. Ворона повела бусинкой глаза вослед утреннему коту. Следом за бусиной глаза повёлся её хитрый клюв, и показалось даже, что ворона захотела этим клювам что-нибудь кар-р-кануть…

(например-р – свой «пр-ривет»)

Но ворона промолчала и осталась утренней. Согласись, маленький друг, карканье всё-таки более сумеречно, нежели легкая утренняя изморозь. Ведь давно наступил октябрь, причём сделал это почти так же незаметно, как наступает на автостояночный асфальт утренний кот… И вот-здесь-то ворона спросила у наступившего октября:

– Холодно?

– Нет, – бодро ответил наступивший октябрь.

Он был прозрачен. Он не имел очертаний. Но отвечать за свои слова был способен. Ибо тоже жил здесь. И, в прямом отличии от кота или той же любопытной (ибо – спрашивающей) вороны, всегда жившего не здесь, а неподалеку, он еще и жил – сейчас.

Кот (в прямом отличии от вороны) не был столь любопытен. Но (уже почти что уйдя, уже почти что выбириясь за автостоянку) вдруг уяснил, что на автостоянке происходит нечто значительное… Кот был решительным котом. И хотя октябрь – не март, просто так игнорировать происходящее он не за-хотел и зашёл за своё хотение…

…Так что же, я опять ошибся: ворона с котом не совсем разошлись? Посмотрим, посмотрим…

(Автостоянка выглядела так: по периметру подобие ограды из искусственных валунов, вдоль ограды – машины, готовые ехать туда-сюда; не правда ли , маленький друг, просто напрашивается аналогия с человеческими желаниями: что хочу, туда руль и ворочу?)… И что мы увидим?

Что кот зашёл за свое хотение и не только остановился на месте (не стал австостоянку покидать), но и повернулся, и даже вернулся к вороне (которая была очень занята – разговаривала с октябрем – и не заметила подобравшегося к ней мелкого – но очень отважного, если надо – даже не полудомашнего, а полного (то есть совсем-совсем уличного) хищника…

– Жаль, – сказала ворона октябрю.

– И чего же, – вежливо поинтересовался у вороны октябрь.

– Да скоро я начну мерзнуть…

– Так ты ещё не мерзнешь? – уточнил октябрь.

– Нет.

– Вот это и называется у людей: каркать, – весело прокомментировал подобравшийся к собеседникам кот.

Ворона прямо-таки подпрыгнула: она (ОНА!) не заметила кота…

– Стой! – крикнул ей кот.

– Стой!– крикнул ей невидимый (но очень ощутимый) октябрь.

Но ворона уже улетела. Ведь она не могла иначе. Так что я и прав, и не прав: ворона и кот не сошлись, но разлетелись. Но сказка уже разошлась! Что мы сейчас и видим, и слышим:

– Подумать только, – сказал (почти сам себе, однако же коту намекая, что можно и поговорить с незнакомому октябрю с незнакомым котом) невидимый октябрь…

– Да бросьте! – мурлыкнул кот. – Вижу я вас.

– Как это?

– И ворона вас видела.

– Ну, что ворона видит, я как-то привык. Потом, когда я окончусь, я думаю, и ноябрь привыкнет. Потому-то вы с вороной и ходите (и летаете, что для меня всё равно) сквозь (а не через) автостоянку, что (как и автостоянка) не принадлежите статичному, окончательному и…

– Ну, ты совсем нас захвалил, – совсем было собрался мурлыкнуть (якобы от удовольствия) и – тем самым – таки перебить (и тем самым замаскировать перебивание) избыточно разговорчивый, но не слишком определенный (ибо всё-таки месяц, а не существо) октябрь…

Но не мурлыкнул. Всё-таки в октябре котам не слишком уже комфортно. Октябрь даже заметил, что кот приподнимается на кончиках лапок, дабы асфальт не холодил подушечек его лапок и острых кончиков коготков. Октябрь подумал, что вот кот – охотник, что вот кот – передвигается, а ворона – перелетает, и только он, месяц октябрь – пребывает и убывает, начинается, продолжается и оканчивается… То есть – попросту есть: и здесь, и везде.

А вот встретились они на автостоянке.

А вот здесь, маленький друг, я расскажу тебе об автостоянке: она тоже попросту есть. Вороны и коты, автомобили и люди – приходят и уходят, и даже дожди или снега (которые, кстати, тоже могли бы стать героями сказки), и мне тоже (тоже – как кот, октябрь и ворона – автору этого сказочного описания происходящего: заметь, происходят самые обычные волшебства) все эти происшествия очевидно видны…

И это в то самое (октябрьское) время, как очень многим эта реальность видна не-очевидно…

Поэтому автостоянка – встречалась; так она и жила.

……Можно жить – раскрываясь…

Можно жить – прибывая или убывая (месяц, например, не только часть года, но ещё и луна на небосводе. Здесь (на автостоянке) все постоянно меняются: это такая точка отсчёта – перемены; в этом мире совсем нет весны или осени – настолько они повсеместны… И вот здесь в разговор со мной вмешиваешься ты, маленький друг!

Действительно, октябрь вдруг оглянулся…

И ещё действительней то, что кот вдруг улыбнулся… Они оба увидели – тебя: посмотри, ты сейчас перешагиваешь через ограничительную линию автостоянки (на которой как раз и располагаются ограничительные валуны; посмотри на себя, маленький друг, и запомни мгновение, когда ты подходишь к вороне и октябрю.

Действительно, в этот миг вы удивительно совпадаете…

То есть деятельно совпадаете…

Но я (автор этой волшебной истории) знаю то, чего вы никогда не узнаете: моё авторство анонимно. Более того, любая сказка анонимна и принадлежит всем-всем (и это действительней, нежели действительность)… Вот сейчас поговорили между собой (или не поговорили, но могли бы) автостоянка, ворона, кот и октябрь…

Действительно, это многожды действительней чего угодно.

А чего нам угодно?

А угодно нам – действия! Без-действие как-то не комфортно, как и коту в октябре на улице. Поэтому я (наблюдавший за всеми этими беседами и не-беседами, подошёл к октябрю (а мог бы этого не делать, ведь октябрь – везде, но мне захотелось в их обществе поучаствовать) и взял уличного серого кота на руки…

Кот, естественно, зашипел.

– Что ты! Что ты! – воскликнул октябрь.

– Что ты! Что ты! – кар-рканула тотчас прилетевшая обратно ворона; собственно, пора мне эту историю заканчивать: кот у меня на руках, и он не слишком доволен (на всякий случай, видимо); я любуюсь вороной (это большая ворона, красава, что еще сказать? И клюв у неё черный-черный), вокруг меня автостоянка и октябрь…

– Что ты! Что ты! – ещё раз карканула ворона.

Я тотчас понял, что все они беспокоятся о моём заканчивании чего-либо: они прекрасно знают, что закончить ничего не удастся: все не только не имеет видимого начала, но ещё и продолжается много дальше моего разумения)… Впрочем, маленький друг, ты можешь определить момент, когда перейдёшь от одной истории к другой.

Или кот перебежит от одного места к другому.

Или ворона перелетит.

– А ничего я, – сказал я, поглаживая кота…

Кот меж тем, всё ещё взрыкивал у меня на руках, на всякий случай предупреждая: он готов действовать самым решительным образом. Он готов делать происходящее ещё действительней… И он обязательно сделает… Вот полежит ещё немного на руках, и сделает… Глядишь, к вечеру соберется сделать…

Кот согласился:

– А ничего ты.

– Что ты! Что ты! – опять на всякий случай карканула ворона.

Ведь пока это утренняя, так сказать, рассветная сказка.

Ещё немного, и она станет ещё действительней.

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С КЛАВОЙ

p. s. со всей очевидностью нашу историю предваряющий: имена имеют значение! если мальчика зовут (причем не только зовут куда-нибудь или предлагают остаться на месте), предположим, самым обычным словом НЕОБЫЧНЫЙ, то его мир детства может оказаться гораздо более взрослым, нежели наш взрослый мир; мир детства действительно НЕОБЫЧЕН, и сейчас я ему ОБУЧАЮСЬ.

когда человек, большой или маленький, начинает учиться, это значит, что мир детства перестал звать его по имени; взрослому человеку приходится свое имя ОПРАВДЫВАТЬ: предположим, ты упал с велосипеда или сноуборд ловко убежал у тебя из-под ног; товарищи над тобой безобидно подшучивают и ты пытаешься оправдаться – это все очень похоже, но все не так! ибо в детстве у тебя было “все”, а теперь этого “всего” как бы и нет.

а вот как, предположим, оправдать прозвище КРЯКИШ? может быть, его и не надо оправдывать?

Кошка спала на ноутбуке.

Это была небольшая серая с голубоватым отливом кошка с изящными тонкими лапками, длинным тонким хвостом и любопытной кошачьей мордочкой. Спать кошке было удобно, поскольку ноутбук, как известно, плоский, и его хорошо можно согреть теплым кошачьим животиком. А вот какие ей снились сны, можно было спросить у клавиатуры ноутбука, расположенной как раз под его согретой крышкой, и она могла бы описать их на экране.

Эта небольшая серая кошка, сейчас спавшая на ноутбуке, как раз и дружила с мальчиком по прозвищу Крякиш, но поначалу даже она не догадывалась, почему его так прозвали: Весь ее кошачий ум (а по кошачьи она была очень умна) заключался в том, чтобы никому не мешать самому себе соответствовать!

Кошке, предположим, быть кошкой, а Крякишу, соответственно, Крякишем.

Итак, кошка спала на ноутбуке и сейчас она даже представить себе не могла (а точнее, сейчас все из себя представляли её кошачьи сны), что ей предстоит спасать мальчика Крякиша от самого себя; а вот что представляет из себя мальчик Крякиш, очень хорошо могла бы представить клавиатура согретого кошачьим животом ноутбука…

Крякиш был мальчик так себе, и таким бы он и остался: То есть самым что ни на есть любимым сыном и внуком! То есть весьма перекормленным вкусностями и весьма одаренным дорогими подарками. То есть ничего не желавшим более того, чтобы ему не мешали забавляться с клавиатурой ноутбука и погружаться в различные “стрелялки”. То есть ничего более не желавшим.

И вот здесь в моей сказке появляется то, что я называю ЖЕЛАНИЯМИ.

Крякиша прозвали Крякишем не только за то (кошка не могла этого знать, поскольку никогда дома не покидала и была кошкой домашней), что он и внешне напоминал утку: Маленькая голова на длинной тощей шее и пухлые (напоминавшие клюв) губы – все это покоилось на пестро (ибо современно и модно) одетом туловище… Товарищи Крякиша (его класс вывели на прогулку в Летний сад) увидели в Лебяжьей Канавке стайку уток; потом сам Крякиш решил передразнить какого-то селезня и “крякнул”, еще более вытянув губы (а вы знаете, как легко в детстве находятся прозвища? То-то), и все было решено – в секунду!

Итак, кошка спала на ноутбуке и не знала, во что сейчас может вылиться её ЖЕЛАНИЕ никому не мешать и всегда самой себе соответствовать (как, предположим, её другу Крякишу – соответствовать самому себе и просто плыть по канавке и “крякать”, кому-нибудь подражая) – ведь она не представляла всю волшебную силу клавиатуры маленького ноутбука!

Здесь нам всем открывается маленькая тайна этого дома: У кошки не было никакого имени – все звали её просто кошкой – чем она была весьма довольна, полагая себя на белом свете единственной исключительной кошкой! Итак, кошка привычно спала на ноутбуке и не знала, во что сегодня это может вылиться… Клавиатура (всякий, кто имеет дело с клавиатурой, знает, что она более чем жива и волшебна!) долго терпела кошачью вседозволенность и наконец-то не вытерпела – и все это тоже вылилось!

Всякий знает, как выливается вода из переполненного стакана. Всякий знает, как выплескивает переполненное терпение. Но не всякий знает, что происходит, когда кто-нибудь переполняется самим собой: Например, кошка (которая благодаря своим снам – ведь во снах происходят сказки! – проникла-таки в нетерпение клавиатуры) спала сама по себе и САМА ПО СЕБЕ гуляла в своих снах (известно, таковы все самостоятельные кошки), и вдруг стала НЕ САМА ПО СЕБЕ, но – получила возможность себя проявить.

И вот здесь-то в нашей сказке появляется хоть и юная, но уже очень влиятельная девчонка Клава: Для того, чтобы она появилась, мальчику Крякишу (а мы помним, что выглядел он – не смотря на модную одежду – увалень увальнем) оказалось необходимо и достаточно всего лишь открыть дверь и войти (и за собой дверь закрыть, что он и проделал), снять так и не проснувшуюся кошку с крышки ноутбука, переложить её на стол (ноутбук лежал на письменном столе мальчика) самому сесть за стол в кресло и открыть теплую крышку…

И вот здесь в нашей сказке появилась влиятельная девчонка Клава.

И вот здесь в нашей сказке появляются (хотя некоторые из них уже забежали вперед) одухотворенные и вполне живые ИМЕНА. Причем они не только появляются, но и начинают всем заправлять: Почти так, как заправляют картридж – наполняют очертания событий всеми цветами их собственного смысла! Теперь, например, кошку мы будем именовать Кошкой с большой буквы.

Итак, теперь наша КОШКА С БОЛЬШОЙ БУКВЫ сама по себе спала на крышке ноутбука и (о чудо) – вдруг она стала не сама по себе! Чьи-то изящные – но посторонние! Ибо никого, кроме кошки и Крякиша в комнате быть не могло – пальцы пробежали по ее серой с голубым шерстке, но и это не всё: Эти ЧЬИ-ТО изящные, но сильные пальцы, уверенно пробежав по кошачьей шерстке, не менее уверенно стали брать кошку на ЧЬИ-ТО руки.

Поначалу (когда пальцы только-только по ней пробежали) Кошка приоткрыла один свой зеленый глаз, но – только поначалу; когда НАЧАЛО (с большой буквы, ибо это тоже имя) вдруг продолжилось, и Кошку подняли на руки, она распахнула свой второй зеленый глаз, причем уже во всю его ширь – причем ее первый зеленый глаз распахнуться во всю ширь запоздал, и ему пришлось – распахиваясь – самого себя нагонять! И вот что Кошка увидела своими глазами:

Она увидела себя на руках у длинноногой задумчивой ДЕВЧОНКИ (это ведь тоже имя, отличное от имени ДЕВОЧКА); но прежде всего Кошка увидела, что хотя и взяли её на руки вполне бережно, но её кошачьи лапки все же таки забавно повисли в воздухе – кошка медленно и не торопясь (как бы намекая) выпустила коготки…

– Здравствуйте, мальчик! Как вас зовут? – произнесла девочка, и её пальцы опять пробежали по кошечьей шерстке.

Кошка мигом успокоилась, заурчала и коготки втянула; а вот поименованный МАЛЬЧИКОМ мальчик Крякиш прямо-таки за клавиатурой остолбенел!

Потом (уже после остолбенения) Крякиш быстро втянул голову в пухлые плечи (причем вместе с тонкой шеей) и очень медленно обернулся; Крякиш распахнул глаза и уставился ими на незнакомую ДЕВЧОНКУ – и вот теперь мы можем на нее взглянуть не только зелёными самодовольными глазищами кошки!

– Меня зовут Крякиш, – отчего-то он не назвал себя настоящим повседневным (или, как и его кошка, домашним) именем, а назвался именно тем, кем и был за пределами своей ПРИВЫЧКИ; сам так назвавшись, он растерялся и едва самого себя не растерял, но – ему не позволили!

– Очень хорошо. А меня зовут Клава, – сказала ВЛИЯТЕЛЬНАЯ (очень скоро мы в этом убедимся) девчонка.

Теперь-то мы её по настоящему видим и можем ей удивиться, но – она нас вдруг перебила, чем на дальнейшие приключения и волшебства очень повлияла:

– Как я вижу, с ХАРИЗМОЙ вы , мальчик, ещё не знакомы?

– А кто это? – воскликнул совсем было потерявшийся в водовороте событий Крякиш

Но – что не менее важно! – одновременно точно так же вопросительно проурчала находившаяся на руках у девчонки Клавы Кошка… Девчонка еще раз легко пробежала пальчиками по шерстке, и вдруг Кошка – сама себе (и, разумеется, своему другу Крякишу – то есть совершенно по человечески) ответила:

– Это её заклятая подруга!

Крякиш такому превращению его кошки в говорящую Кошку не удивился (не только потому, что мы в сказке, но и по привычке плыть -помните о канавке? – по течению); удивляться Крякиш продолжал совершенно другому:

– Откуда ты здесь?

Разумеется, Клава его тотчас передразнила:

– От верблюда! – причем задиристость дечонки ничуть не значила, что она на вопрос не ответила (заметим, что в отличии отКрякиша она говорила ему “вы”); холмистость верблюжьей спины как раз и подразумевала, что чудеса в нашей сказке совершаются везде: И здесь, и там то есть и вверху (на горбу), или (если вам на горбу неудобно) можно скатиться в ложбинку между горбами и чудесами…

Потом влиятельная девчонка уже сама себя перебила:

– Хватит о ерунде. Я вижу главное.

– Что у нас главное?! – совершенно по человечески воскликнули оба: и малчик Крякиш, и его Кошка.

И совершенно по человечески влиятельная девчонка Клава им ответила:

– А не скажу!

Потом совершенно по человечески нелогично (а может – это была другая логика, которую она и представляла собой) она им обоим (и Крякишу в его канавке, и самой по себе Кошке) объявила:

– Но я вам обязательно покажу.

После чего Клава им обоим уверенно пообещала:

– А вот теперь вам будет странно и весело. Причем чем дальше, тем страньше и чудесатей.

Здесь требуются некоторые детские и сказочные пояснения: Девчонка Клава действительно была не сама по себе (это ведь как с ноутбуком: поключив или не пдключив его к сети – подключил, значит “добро”, не подключил – “зло”, и ноутбук не работает) – и во всем этом есть волшебство, которое не всегда будет сказочным.

Как выглядят Кошка и её друг Крякиш, мы более или менее представляем. А вот как выглядит Клава? Клава выглядит здорово! Причем настолько здорово, насколько можно представить и в сказке, и наяву.

И вот здесь влиятельная девчонка объявила:

– Вот что! Пойдемте-ка на улицу.

Ни домашний мальчик Крякиш, ни его ещё более домашняя (и страх как никогда не бывавшая вне дома) подруга Кошка этому предложению не удивились, поскольку ведь всё это сказка.

А потом влиятельная девчонка сказала нечто странное:

– Я познакомлю вас с настоящей Харизмой. И тогда начнутся не всегда безобидные чудеса.

ВТОРОЕ ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С КЛАВОЙ

p. s. имена имеют значение, в чем мы уже убедились; но – чем дальше, тем больше: можно не только НАЗВАТЬСЯ и самому себе соответствовать – можно и должно получить ВТОРУЮ оказию создать о себе ПЕРВОЕ впечатление!

Но – чем дальше, тем больше, в чем мы уже убедились и будем продолжать себя убеждать. ведь имена имеют свое продолжение.

влиятельная девчонка клава не нуждается во второй оказии. более того, она не нуждается (разве что они постоянно оказываются друг от друга неподалеку) и в своей заклятой подруге харизме. это мы нуждаемся в оказии (первой раз, второй и так далее) чтобы эта девчонка на нас впечатление произвела: если у меня и не получилось в первый раз, то вместе у нас ОБЯЗАТЕЛЬНО получится…

вот и получается, что я (сказочник этой сказки) этой девчонке многим обязан.

И вот здесь влиятельная девчонка в первый раз объявила:

– Вот что! Пойдемте-ка на улицу.

Сказка – продолжилась и (хотя это уже вторая сказка) стала размышлять сама о себе: Отчего это домашний мальчик Крякиш и его еще более домашняя подруга Кошка (страх как никогда вне дома не бывавшая) такому решительному предложению не воспротивились? Быть может, РЕШЕНИЯМ и нельзя противиться.

Поскольку они продолжение ЖЕЛАНИЙ.

Мы ведь помним, что именно о ЖЕЛАНИЯХ и рассказывается моя сказка.

Итак, сказка – продолжилась, и кошка по имени Кошка и мальчик, которого мы знаем как Крякиша, тоже продолжились вместе с ней; поскольку это второе «первое» знакомство с влиятельной девчонкой, то мы наконец-то можем её увидеть глазами восхищенного (а не как прежде – ошеломленного) Крякиша.

Мало того, что эта девчонка продолжала держать на руках Кошку, так она ещё и стояла посреди комнаты на сноуборде (помните, он был в начале первой сказки помянут?)! И она нисколько на длинных ногах своих не балансировала, была неподвижна и уверена в себе.

Её огромные глаза (слово «глазищи» – не передает их синевы!) были насмешливо прищурены: Рыхловатый Крякиш, и на сноуборде катавшийся не то чтобы неуверенно, но – РЫХЛОВАТО, смотрел на нее более чем восхищенно.

Он бы так ни за что не сумел!

Запомним этот момент, поскольку это самое «НИ ЗА ЧТО» нам с вами на улице (ведь когда-нибудь мы туда выйдем) обязательно встретится – точно так, как всем знакомому вкусному колобку встречались волк, лиса и медведь.

– Ну что? Идем?

Оба наших друга, Кошка и Крякиш, мигом почувствовали, что если они хоть на минуту усомнятся, то и Крякишу никогда вот так не вознестись над плоским полом квартиры (а ведь в любой плоскости есть всяческие привычные – решающие за тебя, куда и что – канавки) на НЕПОДВИЖНОМ сноуборде, и Кошке не гулять над собою НЕ САМОЙ ПО СЕБЕ…

Это был воистину сказочный момент понимания и принятия РЕШЕНИЯ, чтобы осуществилось настоящее ЖЕЛАНИЕ.

Девчонка, неподвижно стоявшая посреди комнаты на сноуборде и ласкавшая при этом Кошку – это, скажу вам, было зрелище! Ничего, кроме этого зрелища, не оттенило момент РЕШЕНИЯ.

Но – он очень запоминался и его было достаточно, и достаточно было девчонке повторить свое:

– Ну что? – чтобы получилось совершенно неизбежное…

Кошка и Крякиш одновременно и совершенно по человечески промурлыкали:

– Да! Да! Да!

– Ну так за мной! – сказала девчонка, и ее сноуборд вдруг стал под ее ногами сам по себе переступать колесиками, вместе с ней поворачиваясь к двери; впрочем, влиятельная девчонка еще при этом успела через плечо улыбнуться Крякишу и попросить:

– Ноутбук с собой возьми.

– Зачем? – засомневался рыхловатый Крякиш.

Точнее, он еще только хотел засомневаться! Но его губы (помните, он их вытянул вперед себя и «крякнул», НЕ САМОМУ СЕБЕ подражая) опередили его и удивились:

– Там же нет электричества!

Помните, в нашей первой оказии мы говорили об электричестве или его отсутствии как о «добре» и «зле»; вы ещё вспомните об этом, когда сказка выйдет из домашних «зла» и «добра» и наполнится улицей, ГДЕ НЕТ ЭЛЕКТРИЧЕСТВА!

Вот как картридж наполняется красками…

Клава, чей сноуборд уже ПОДОШЁЛ, переступая колесиками, к самым дверям, уверенно на это заявила:

– Разберёмся! – и пробежала пальчиками по кошачьей (помните, Кошка у нее на руках) шерстке; помните, если кошку хорошо погладить, то она может оказаться – ее шерстка станет потрескивать – электрической кошкой?

Так что наши «зло» и «добро» всегда с нами.

Милый друг и читатель!

Не только тем ты мне мил, что читаешь меня, но – ещё тем, что читаешь меня ВНИМАТЕЛЬНО; Сноуборду (и ты это заприметил) – должно катиться и попадать в канавки, где ТВОИ желания будут уже НЕ ТВОИМИ…

Поскольку – не ты им будешь разрешать становиться твоими решениями, а они сами станут за тебя решать, где тебе прокатиться.

Поэтому сноуборд Клавы и переступает канавки.

Впрочем – дальше-больше! Ведь и электричеству (или его отсутствию – нашим «добру» и «злу») вовсе не обязательно течь по проводам именно что в одном направлении: Представьте ток, сначала текущий к нам, а потом – от нас: не правда ли, и наши желания становятся разнообразней, и наши решения?

За разнообразием мы и идем на улицу, но – при этом не забыв ни ноутбука, ни Кошки.

– Разберемся! – заявила влиятельная девчонка и вытянула перед собой руки; вспомним, что на руках у Клавы уютно расположилась Кошка; вспомним, что и Кошка была уже не сама по себе – вместе с Клавой и её сказочным сноубордом она переступала канавки (ведь и в нашем уютном доме есть они) и тоже подошла к самым дверям…

Кошка протянула вперед когтистую лапку и зацепила дверную ручку, потянула дверь на себя и – открыла ее! После чего и Кошка, и Крякиш довольно и по человечьи мурлыкнули:

– Уф!

После чего Крякиш выключил ноутбук (и оказался без тока «добра»), закрыл его крышку, встал из-за стола и подошел к влиятельной девчонке, и (разумеется!) НЕ УДЕРЖАЛСЯ на высоте своего решения, поскольку спросил:

– А ты умеешь просто кататься?

Вместо ответа девчонка (вместе с кошкой и – это действительно так: Она позволила колесам не переступать! – сноубордом) выкатилась в дверь – причём Крякиш вместе с ноутбуком ВЫКАТИЛСЯ (подошвы его кроссовок словно бы ощетинился колесиками!) за ней следом…

– Ну что, нравится? – ехидно мурлыкнула ему Кошка, которая (даже у девчонки на руках) всегда ходила сама по себе и высказывала свое мнение, НИ НА ЧТО не взирая: НИ ЗА ЧТО и НИ НА ЧТО – это тоже две заклятые подруги, совсем как Клава с Харизмой!

Крякиш был вынужден признать:

– Не очень…

Но кошка опять промурлыкала свое мнение:

– Очень, не очень – не все ли равно? Иногда события тебя несут (здесь она лизнула Клаву в руку), причём – несут к приключениям…

Клава её погладила, и Кошка умолкла: Не домашним кошкам, прежде никогда не покидавшим дома и лишь на руках у влиятельной девчонки осмелевшим, о приключениях говорить!

Впрочем, на улице мы можем и не оказаться – и без нее уже в моей сказке (если читатель к ней внимателен) наблюдается избыток чудес! Сноуборд – может переступать, но – он может и катиться, ВЫБИРАЯ подходящие канавки; даже электричество (его присутствие или его отсутствие) может течь и к нам, и от нас, обучая нас управлять «злом» и «добром»; помянуты мною некая девчонка (тоже влиятельная) Харизма и некое страшное «НИ ЗА ЧТО» (как лисонька, пообещавшая колобку, что она его обязательно съест); более того, нам вовсе не обязательно видеть это все наяву, поскольку можем представить…

Впрочем, к чему слова, если необходимы приключения?

Поэтому – пропустим спуск в лифте (дом был старым петербургским домом, и лифт в нем был старым и с железной дверью – впрочем, когтистая кошачья лапа и с ней ловко управилась!); поэтому – пропустим всё то, с чем мы уже так или иначе встречались и обратимся к новому: Мы (то есть Крякиш с ноутбуком и Клава с Кошкой на руках, причём – все вместе не катясь, но – переступая канавки!) – оказываемся на улице.

Улица (да будет тебе, милый внимательный читатель, известно) – это тоже канавка, по которой может в ту или иную сторону (и даже немного вправо или влево) течь электричество «зла» и «добра»; разумеется, Крякиш даже и ни счесть сколько раз за свою жизнь бывал на этой КАНАВИСТОЙ улице – но прежде никогда ее такой не видел.

Улица (вот как Кошка, прежде всегда мурлыкавшая вполне по человечьи) тоже стала не просто подвижной…

Улица вдруг стала живой и разговорчивой.

– Крякиш – Крякиш, не ходи на меня! Иначе козлёночком станешь, – объявила вдруг улица (или это «бибикнул» – вот как Крякиш «крякал» – проехавший по улице и сквозивший в её «канавке» автомобиль), а потом вдруг улица подмигнула мальчику окнами дома напротив…

Разумеется, мальчик остолбенел и (почти покатившись – вот как автомобиль по улице – вдоль своего голоса) тоже крякнул:

– Ой!

Клава с Кошкою на руках через порог дома ещё не переступила.

Крякиш их опередил и поторопился забежать вперед; более того, он никак не ожидал, что – забегая вперед – ему придётся с улицей беседовать на равных; более того, он никогда и не знал, что забегая вперед, следует быть готовым к тому, что у тебя всё-всё впереди…

Известно, улица может говорить со всеми, но на равных будет говорить лишь с теми, кто к ней готов.

Более того, нам известно, что рыхловатый домашний Крякиш всегда полагал себя достойным всего самого лучшего и (благодаря маме и бабушке) все это лучшее получал; но что Крякиш был к своему лучшему совершенно не готов, выяснится лишь в дальнейшем.

Впрочем, и это оказалось не совсем так.

А в дальнейшем может оказаться и совсем не так. Поскольку ту сказку, которую ему подсказала улица, Крякиш КОГДА-ТО слышал и ТЕПЕРЬ возмутился:

– Ты мне не сестрица Аленушка! А я тебе не братец Иванушка.

Улица (просквозив еще одним – а это была обычная летняя тенистая улица – автомобилем) расстроилась и сказала:

– Да? Ж-жаль! – это она прожужжала пролетевшим мимо нас толстым шмелем.

Крякиш (похожий не только на утку, но и на толстого шмеля) продолжал упорствовать:

– Да ты и не родничок, и не лужица! Ты пыльная и солнечная, и я не могу из тебя испить водицы. Ты самая обычная летняя улица, мало я таких видел…

На самом деле видел он мало, но полагал: Увидев одну – видел, считайте, их все!

И где-то (но очень уж по своему) был он прав: Увидев одну – вот так и можно считать дальше! То есть «один», «один», один» и ещё один, предположим – если нам все ещё недостаточен только этот конкретный «один» – которые никогда не произнесутся как «два», «три» и «четыре»; и уж тем более никогда не продолжатся как «так далее» и не станут вашими «далями»…

Ведь влиятельная девчонка Харизма вовсе не обязательно должна быть здесь и сейчас с НАМИ или с ВАМИ (быть может, она уже давно здесь?); быть может, для того, чтобы она стала чьей-то подругой, всего-то и достаточно, чтобы за этим «кем-то» открывались какие-то «дали»?

Право, я и не знаю, какие-такие «дали» могут найтись, предположим, у нашего Крякиша – но ведь это и ничего, что я многого не знаю!

Сказка продолжилась, и сноуборд Клавы переступил через порог дома.

Кошка (помним, она была у Клавы на руках) без интереса взглянула кругом (помним, что она-то никогда никаких таких улиц вообще не видала!), потом Кошка потянулась и зевнула (всем известно, как кошки демонстративно умеют потягиваться и зевать), и могла бы мяукнуть улице:

– Ну и что? Ты умеешь говорить – ну и что?

Тогда улица (а уж она нашла бы способ, как это продемонстрировать) обязательно бы обиделась и сказала всем очевидное:

– Зато меня нельзя взять на руки!

На что Кошка ответила бы не менее очевидной вещью (видите, мы уже умеем отвечать вещами – то есть тем, что более чем очевидно) и примирительно мурлыкнула:

– Не важно, на руках ты или сам берешь на руки – важно, чего ты добился.

Она имела в виду себя: вот только она спала на ноутбуке, а через миг (или вечность) её выносят на улицу на руках…

Более того, она была на этих руках совершенно спокойна.

Впервые увидев новый мир.

Это ВТОРОЕ ПЕРВОЕ знакомство с влиятельной девчонкой Клавой; меж тем мы с ней на самом-то деле все еще не познакомились ни в первый, ни во второй раз; меж тем все очевидней становится СКАЗОЧНАЯ очевидность того, что происходит вокруг – то есть любых оказий (вторых или третьих) создать первое впечатление…

А вот понадобится ли кому эта очевидность? Поживем – увидим.

Клевать или Жевать,

летать или ходить, то-есть – кто ты есть?

есть ли ты то, что ты сейчас – ешь?

а-это – совсем не страшная сказка о-том, как у подлетыша-воробьёнка едва не заболели зубы, и он совсем уже разлетелся обсудить эту тему с дворовым ко-том.

Итак, у одной маленькой птицы едва не заболели зубы. Маленькая птица (понятное дело) была все тот же воробьёнок-подлетыш, у которого уже произошли две истории (с каплей, упавшей вверх, и зонтом, сумевшим раскрыться); маленькая птица, понятное дело, была всё та же и теперь никак не могла взять в толк, болят ли у неё зубы?

Причём – её при этом не слишком интересовало, есть ли у неё зубы?

Больной зуб – это первое дело!

Когда болит зуб, есть ли он у тебя вообще – это дело даже не второе, а десятое…

Когда-то (не столь давно, быть может, даже вчера) воробьёнок столь удачно выпал из гнезда, что так и не познакомился с дворовым котом! Зато он познакомился с деревом, под которым лежал кем-то забытый зонт, и с каплей дождя, которая лежала под солнцем и совсем было собралась испариться… И была видна в этих знакомствах разница: зонту под деревом ничего не грозило, а капле под солнцем оказалось не совсем по себе!

Тогда зонту пришла шалая мысль – раскрыться!

Тогда и капля упала вверх…

А вот теперь, как на грех, никому никуда выпадать не пришлось! Воробьенок с грехом пополам летал, теребя слабыми крыльями пыль у корней дерева, а капля глядела чуть свысока (она ведь упала – вверх) на то, как зонт раскрывается и закрывается, показывая всем (в том числе и себе) что есть мысли скрытые, а есть мысли открытые…

Скрытые мысли не совсем таковы, какими их можно видеть!

И уж тем более, что раскрытые мысли совершенно не таковы, какими видятся!

Поэтому, когда зонт сказал, обратившись словно бы к самому себе, но произнося слова достаточно громко:

– А вот что вы думаете о нашем соседе, коте? – следует иметь в виду, что вид у него был совершенно раскрытый, значит, в простых словах старого зонтика не было никакой задней мысли, напротив – там была только тень от зонта, накрывшая взъерошенную молодым воробьем пыль… Впрочем, о чем я? Все видели, как летние птицы принимают пылевые ванны!

Причём – капля как раз размышляла: не шлепнуться ли ей со своего свысока, да прямиком – в пыль?

Наверное, она собирался покатиться шариком…

Наверное, ей тоже хотелось – ерошить мягкую пыль, но она знала, что может ее только собрать: вот она и собиралась шлепнуться и покатиться, собирая своей кожицей… И вот здесь у воробьенка едва не заболели зубы! Произошло это при первом же упоминании кота, причем (как мне кажется) этому упоминанию было самое подходящее время.

А то ведь никак не упомнить того, кого мы еще и не видели!

Птица тотчас прекратила ерошить пыль и спросила:

– Вот я всё слышу: кот да кот! – воскликнула птица и – поморщилась: именно тогда-то ей показалось, что у нее заболели зубы!

Но спросить о зубах она никого не могла: все ее собеседники были заняты; спросить она не могла, но могла бы подумать, что и сделала:

– Скажите, а у кота зубы есть? – подумала вслух птица, так никого и не спросив.

– Есть! – хором ответили капля и зонт.

– Он тебя обязательно попробует съесть! – добавил раскрытый зонт.

– А при чем тут зубы? – спросила вслух капля.

Зонтик подождал закрываться, дабы ответить открыто, поэтому – сразу заговорил о другом:

– Птица, тебе еще многое придется в этой жизни зубрить! – – сказал зонт, прямо-таки зубрясь по краям своего открытия: согласитесь, когда зонтик открыт, по его краям бодро топорщатся зубы; зонтик вдруг открыл для себя, что зубы – всегда при чем-то, или – при ком-то…

– А при чем тут съесть? – спросила вслух капля.

– А при том, что когда ты думаешь, что кота нет – он есть, а когда ты думаешь, что кот есть – его нет! – подумал про себя (закрываясь и раскрываясь, и при этом – зубрясь) зонтик, а вслух он подумал совсем о другом:

– Птица, мне тоже многое пришлось зазубривать! – вслух он подумал потому, что ему понравилось, как получилось у воробьенка: думаешь про себя, а слышать все, кому это интересно! – Так что там с зубастым котом? Кому интересен кот, которого сейчас – нет?

Воробьенок насторожился:

Впрочем, насторожилась и капля, которая все же немного снизошла из своего падения вверх и действительно – плашмя шлепнулась в пыль; капля шлепнулась, но – не растеклась мыслью по древу, а осталась внимательна… Поэтому зонтик решил прояснить заданный вопрос:

– Зубрить, зазубривать, пробовать на зуб – означает твердо знать, удостоверяться, причем так, чтобы от зубов отскакивало…

– Хорошо бы, чтоб сейчас от зубов не отскочил кот! – съехидничала капля. – А то как выскочит, как выпрыгнет, полетят клочки по закоулочкам!

Интересно, что у капли никто не спросил, видела ли она сама кота?

А и что, если не видела? Это ведь не значит, что кота нет!

Как и то, есть ли у воробьенка зубы: если их даже и нет, вовсе не значит, что они не могут болеть! Ведь речь идет не только о коте, но и о самом принципе жизни: есть ли ты то, что ты есть, кем выглядишь, и можешь ли ты сделать то, чего (как все считают) ты сделать не можешь? Поэтому у капли никто и не спросил, видела ли она когда-нибудь кота…

Спросишь – и тотчас (как от зубов) кот откуда-нибудь выскочит!

– Обязательно выскочит! – съехидничала капля, которая свысока (а как еще совершаются настоящие чудеса?) услышала эту мою мысль

– Обязательно выскочу! – подумал (но тоже – очень даже молча, дабы никто-никто его не расслышал) кот, о котором все-все уверенно думали, что его нет, а он наблюдал за происходящим из-за молчаливого (по его молчаливой просьбе) дерева, причем – с нарастающим интересом: его глаза начали (даже сейчас, при свете раннего вечера) фосфоресцировать (вестимо, что кот как раз и есть то, что он ест!)… Свет котовых глаз добавился к свету вечера (а то ведь я за хлопотами не упомянул, что был вечер, солнечные лучи падали наискось и скользили – мимо: поэтому капля не собиралась испаряться!

Капля поворочалась в пыли, собирая ее себе на кожицу…

Кот (никем не видимый) немного поворчал: о том, предположим, что никто не говорит о кошачьих усах, что они – котовые, а вот о китах – сколько угодно… Солнечные лучи падали наискось, котовые глазищи фосфоресцировали все ярче: действительно, могло бы показаться, кошачье ночное зрение прочесывало вечер – совсем как китовые усы прочесывают воду: кот явно собирался явить себя собеседникам во всей своей кошачьей красе…

Кот явно собирался представиться!

Только он никак не мог выбрать форму этого представления: он не мог ворочаться в пыли, как капля (облекаясь пылью), не мог ерошить пыль как воробьенок (делая ее мягче – для капли) и не мог раскрываться и закрываться, как зонт (все равно все-все его кошачьи мысли были вкрадчивыми); но как раз в эту минуту птица вспомнила о зубной боли (которая, как кот, то ли была, то ли нет), и – воробьенок чирикнул:

– А вообще: зачем мне зубы?

Кот молча (про себя) мурлыкнул. Молчаливое дерево (из-за которого подглядывал кот) заинтересовалось вопросом, причем – не удивительно, поскольку воробьенок (торопясь опередить, ведь даже эта как бы несуществующая боль могла бы стать сущей напастью) продолжил свой вопрос, заключив в него много большее, нежели видится из-за дерева подглядывающему коту…

Или, предположим, капле, которая (в принципе) могла бы принять любую форму и покатиться в любую сторону; или, предположим, зонту, который (без принципа, но – весь напоказ) всегда говорит то, что думает: вот, разве что, мысли и слова его имеют вид раскрытый или закрытый… Так вот, воробьенок прекратил нахлобучивать пыль и прямо сказал:

– А вообще: что такое зубы? И зачем они коту? И кто такой этот кот?

Кот чуть громче (то есть – почти про себя) мурлыкнул.

Молчаливое дерево (как раз повеяло ветерком) на кота слегка покосилось; и вот что подумалось мне, автору этой правдивой истории: а не самое ли время (наконец-то) описать этого невидимого кота… А потом еще и еще подумалось мне, автору этой правдивой истории, что не начать ли всю историю с самого начала, дабы можно было увидеть, как именно возникла тема зубов: болеть им или не болеть, есть ими или не есть?

А вот так все и началось: в пригороде волшебного города Санкт-Ленинграда, неподалеку от железнодорожной станции Бернгардовка росло дерево, причем – до-росло оно уже до нашего с вами раннего летнего вечера! Дерево – доросло, протянулось ветвями во все стороны света, поэтому и вечер был светлым, причем – самых разных цветов радуги: зеленым, синим, желтым и где-то даже красным…

Вот, например, кот – обычный, серый, бродяжный, не удержавшись, зевнул во все зубы: стала видны розово-красная пасть с острыми зубами; вот, например, воробьёнок-подлетыш трепыхал крыльями, вздыбливая светло-серые пылинки; вот, например, упавшая вверх капля по-глядывала на все еще синее вечернее небо… Вот и зонт, например, был очень даже черного цвета! Так что цвета (иначе, стороны света) по-добрались на любой вкус!

А еще говорят, что на вкус и цвет товарища нет…

И вот здесь-то кот зевнул, показав свои острые зубы: тогда-то и у птицы её зубы (которых, мы знаем, у нее не было) едва-едва не заболели… Вот тогда-то кот совсем-совсем собрался, чтобы из-за дерева выскочить! Вот тогда-то дерево, которое совсем-совсем не вмешивалось в происходящее, шевельнуло ветвями…

Вот тогда-то воробьенок то ли спросил, то ли вслух подумал:

– А кто есть кот?

– Кот есть тот, кто ест птиц, – немедленно отозвался зонт.

Уже не имело значения, открыт он или закрыт – ибо: зонт сказал правду!

– Зачем? – сказала птица.

– За тем, как попробует на зуб, иначе – зазубрит так, что и от зубов не отскочит…

Именно в этот миг глаза кота стали интересно фосфоресцировать…

Но дерево – шевельнулось, поэтому кот – промедлил, а по-том – и ему стало интересно: кто он есть? Это ведь был не тот кот, который всегда – есть или ест, а тот, который есть или ест только тогда, когда сам посчитает нужным… А при чем тут зубная боль, которой нет, да и вообще – быть не может у птицы? А при том, что суп с котом!

Причем – кот в этом супе то ли есть, то ли его – нет…

Ясно одно: за деревом кот точно – есть, но цепь самых разных неслучайных случайностей занимает его внимание, например: вот дерево возразило против его намерения съесть маленькую птицу, а вот и – еще: капля покатилась в пыли, собирая наше внимание, чувствуя наши взгляды на своей кожице… Вот зонтик, однажды раскрывшийся во всей красе, постоянно напоминает, что все не так просто! То есть:

Есть ли ты то, что ты ешь?

Или ты всегда – нечто большее?

Ясно одно: некоторые вещи даются всем, что называется, с молоком матери; еще более ясно еще одно: некоторые (даже очень ясные вещи) становятся ясны только в момент какого-либо решения, поскольку любое решение заключается в следующем: кто ты такой; более того – только потом это решение заключается в то, во что ты сам собой заключен, то есть в свое окружение…

Сможешь ли ты – раскрыться…

Сможешь ли ты – упасть вверх…

Есть ли ты то – что ты ешь…

А вот здесь зонтик приоткрыл секрет своей открытости – он сказал, закрываясь и завершая эту небольшую сказку:

– Вы удивляетесь, что у всех вышеперечисленных вопросов нет вопросительного знака?

Потом он помолчал, добавляя загадочности.

Потом он опять открылся и сказал:

– Этот вопросительный знак должен поставить каждый – сам по себе, причем – самостоятельно!

Сами понимаете, что птица действительно вот-вот разлетится поговорить с котом…

Сами понимаете, что это – другая сказка, которая еще только собирается быть.

пуста ли пустота

или законы несохранения

опустошая кошелёк невосполнимый,

я душу положил к ногам любимой

и сам остался как сосуд пустой

Niko Bizin

Я вспомнил о забытом зонтике. Том самом, который сумел раскрыться. Том самом, что сумел помочь научиться летать воробьиному птенцу-подлётышу. Вспомнил и о той берёзе, под которой всё это происходило.

Но главное, вспомнил, почему всё это столь для меня важно.

– Здравствуйте, – сказал мне зонт, улыбаясь.

Произошло это не сразу, как только я обо всём вспомнил, но немного погодя. Зонт, как истинный петербуржец, дал мне немного времени. Чтобы я определился со своим отношением к происходящему: где это происходящее происходит?

Ведь происходило всё в ирреальности – не в реальном мире, но в моём внутреннем окоёме. В иллюзии Прекрасного Вчера.

– Помните ворбьишку-подлётыша? – сказал мне зонт, уверенно расположившийся в шершавой бездне моей сухой памяти.– Мы вместе оберегли его от местного кота.

– Я знаю, что местный кот мне ничего не забыл. – улыбнулся я.

Зонтик изящно кивнул:

– Думаю, особенно не забыл об ускользнувшем прокорме, который кот считал своим по праву кота.

Теперь и я улыбнулся зонту: это аляповатое «кот считал своим по праву кота» уравновешивало его высказывание о «вместе оберегли от местного…» – согласитесь, есть во всём этом лёгкая самоирония бытия.

Тем более уж кому, как не мне знать: местный кот поменял одно право кота на другое право кота! Поскольку очень по кошачьи стал проживать вместе со мной в моём весьма комфортном ему будущем.

– Я забрал кота к себе жить, – сказал я.

– Я догадывался, – сказал мне зонт. – Это очень хорошо. Как и то, что и я тоже, так сказать, нашёлся. Под берёзой мне было одиноко, признаюсь.

Помолчав, добавил:

– С тех пор, как я сумел раскрыться, мне стало понятней и то, как и зачем меня раскрывают.

Он опять помолчал, истинный петербуржец, давая мне возможность опомниться.

– Опомниться, находясь в своей памяти, – вновь оценил я.

– Потому я и нашёлся, – признался зонт. – Потому что таков я не один. Вот и вы похожи на меня. Вам важно не раскрыть, но раскрыться.

Мог бы и не признаваться. Я догадался. Я знаю о пустоте одиночества почти всё. А чего не знаю, мне сейчас подсказывает мой кот. Потому он и вспомнился.

Всё это дело, о котором мы с зонтом вели речь, происходило год или два назад в пригороде Санкт-Ленинграда. Так что сейчас, когда я вспоминал о сумевшему раскрыться зонте, для него моё воспоминание оказывалось в его будущем, тогда как для меня – в нашем общем прошлом.

То есть вполне житейская сутолока мест и времён.

– Вы тогда проводили до платформы женщину, посадили её в электропоезд, а потом пошли обратно и нашли меня, – сказал мне зонт. – Но брать с собой меня вы не стали, предоставив раскрываться самому.

Лучше бы он этого не говорил. Но он ещё и добавил:

– Правильно поступили. Потому что так не берут, а сдают крепость смысла.

И об этом бы лучше вообще помолчать. О женщине и о раскрепощении. Но лиха беда начало. Произошло то, что должно.

– Вступив в связь с женщиной, мы делимся с ней частью души. Не важно, всерьёз мы относимся к связи или легкомысленно, мы делимся всегда, – сказал я. – Расставаясь, мы всегда оставляем, чем поделились. Назад не взять. Даже если предположить, что мы готовы забирать прошлое и унести его в будущее.

– Так не берут, а сдают свою крепость, – повторил зонт.

Я помолчал, потом полупризнался:

– А хотелось бы…

– Что? – зонтик ждал, что я буду договаривать до конца.

– Хотелось бы взять своё Прекрасное вчера. Которого больше нет, но которое быть может. Взять и унести с собой, – сказал я свою банальность. Стало легче.

– А вот теперь и вы сумели раскрыться, – сказал зонт.

Потом он тоже помолчал, прежде чем (тоже) признаться:

– Что вы говорите, важно, но никакого отношения не имеет к реальности.

– Да, – согласился я. – А вас устраивает реальность.

Это было пустое утверждение. И вот здесь опять раскрылся зонт. Словно ладонь с хлебом, что на месте камня:

– Главное, что такие «мы» устраиваем нашу реальность.

И я вновь опомнился. Меня вовсе не было рядом с железнодорожной платформой в пригороде Санкт-Ленинграда. Но даже если бы я там сейчас был, наверняка под березой не было прошло(сколько там?)годнего забытого зонта.

Да и прошло(сколько там?)годний подлётыш уже повзрослел и летал совсем над другими местами.

– И всё же я забрал кота к себе жить, – сказал я себе.

Тем самым я едва не упустил негаданную мысль о невосполнимой растрате души. Именно тем, что мог бы упростить её. Но кто же мне позволит?

– А иначе эта «ваша» реальность принялась бы возражать против несправедливости мироустройства, – сказал мне прошлогодний зонт. – Стала бы орать по кошачьи, пребывая в своём праве.

Давая понять, что надёжно упустить (и безопасно упростить) не удастся.

Я вынужден был согласиться. Мысленно я подошёл к той берёзе. Никакого зонта, разумеется, под ней не было. Очевидно, его тоже взяли к себе жить. Иначе он тоже бы возразил против вездесущей несправедливости мира, определив себя как предмет весьма одушевлённый.

И опять я вынужден был бы с ним согласиться.

Мысленно я вернулся на платформу. И столь же невидимо вернул вспять ту умчавшуюся электричку с женщиной. И установил её на рельсах ровно так, чтобы оказаться напротив той самой двери, в которую она входила в вагон.

– Дверь всё равно будет не та, – сказал мне несуществующий зонт.

Я сделал движение:

– Простите, но ведь где-то (и когда-то) я всё же существую поболее, нежели сейчас в нашей с вами ирреальности. Более того, я там даже оказываю влияние и на какого-нибудь другого моего собеседника. То есть там изменяю даже и видимый мир, причём – не только для вас и меня; сколь бы ни была наша здешняя беседа важна нам обоим.

Я давал понять, что здесь и сейчас я оказываюсь одной из упавших песчинок тех песочных часов, которую вы(я, мы) умудряемся вернуть обратно наверх.

– Ну и что? – сказал зонт. – Из пустоты в пустоту.

Мне оставалось только (не)согласиться с ним. Ведь я помнил, почему мне это столь важно. Почему, как по нотам гамму, разучив путешествия по пространствам и временам, мне никогда не удаётся вернуться в то место и то время, где возможно быть непрерывно, а не от ноты до до ноты си.

– Просто-напросто – душа уже не вся, – сказал зонт. – Чем больше было любовей, тем меньше любви.

________________________ любовь без любви

Чтоб речью выступать по временам,

По головам и нравам, племенам,

Пространствам окоёмов и глубинам!

Ступая, как со льдины и на льдину,

По плоским мирозданиям существ.

Гомункулом, из суетных веществ,

Измысленным лишь в колбе Парацельса,

Прогоркну я! Чтоб никаких эксцессов.

Чтоб розы – в гроб, а не наоборот.

Пусть жалкая любовь в одном лишь мне живёт,

Не поселяется в мою вселенную!

Таким жарким я подан для геенны,

Но с кровью! Весь искусан для искусства,

Любовью искушаемый прокрустово.

– Потому что любое место и время, куда вас заносит, уже оказывается занято той частью вас, которая там оставлена вами же – с близкими вам, то есть – вы там и без вас нынешнего находитесь. Потому и нет вам нигде свободного места.

Прочитанные мною (наизусть) стихи зонт проигнорировал. Хотя я и рассчитывал отвлечь его от очевидности.

Раз уж себя не удаётся отвлечь. Но и это доброе дело мне не удалось, ведь и оно было – по памяти, а не полностью.

– А что подлётыш? – спросил я о другом. – Если его не видно, пусть хоть услышу.

– Он тоже здесь и не здесь. То есть и весь, и не весь. То есть летает как умеет, – сказал зонт. – Совсем как вы.

Я почти не умел летать. Потому и перемещался (пешком) от одной части души к другой, словно прихрамывая. Постоянно вспоминая, что я нахожусь в собственном воспоминании. Потому что и там, и там я – не полностью.

– Забудьте о частях души, – сказал зонт. – Вы ничего не поправите.

– Но ведь это и прекрасно, – сказал я. – Надо помнить о всей душе. Наше тело – вовсе не пустота. Только в теле возможна и должна быть душа. Потому и нам с вами прихрамывать не годится.

Мы оба знали, о чём мы: дабы храмы не пустовали.

кошкин дом

В то-то и дело, что у кошкина не было дома. В том-то и дело, что кошку прозвали «кошкин» лишь потому, что ей принадлежал весь мир, и в маленьком домике она не нуждалась. Зато как она наслаждалась домом своим большим! Как нравилось ей мурлыкать: кошкин дом, кошкин дым! Ей даже казалось, что на крыше мира есть печная труба.

А началось всё с того, что английское слово cat прозвучало на украинском cit, и моей кошке «кошкину» пришлось подружиться с волной. Разумеется, моя кошкин была отчасти чешираской и легко улыбалась губами. Причем так, что улыбка к ней привязалась, показалась как шарик воздушный…

А началось всё с того, что кошкин шла по бережку то ли Карповки, то ли Малой Невки!

А началось всё с того, что смотрелась моя кошкин как бабочка-однодневка!

Моя кошкин была простодушна. Означало сие, что очень просто она принимала весь мир. Всё, что за душу брало и легко достигало сердец. Вода в речушке текла, словно бы леденец облизывая берега… Кошкин тоже текла как речушка, лапка за лапкой сплетая свою кошкину тропку.

Потом она на берегу прилегла.

Речушка (обычная для Санкт-Ленинграда) текла и текла. Кошкин тоже легла и легла (вот так, когда кошки лежат, всегда кажется, что целый мир на ладони их держит, слегка перекатывая), и могла бы вот так бесконечно ложиться (даже с места не сдвинувшись, то приближаться, то легко удалиться)…

Ну как же здесь было отдельной волне не яви’ться?

А явившись, как было им не пообщаться?

Итак, волна (небольшая такая волна) слегка плеснула о берег…

Я здесь не открою америк, если скажу (и даже легко покажу), как такие волнышки происходят: они словно идут от некоего слов-ца «вольна»! Вот так мы бабочку ловим и ловим в сачок, а поймать не выходит… Вот так ветер бредет и бредет, и добродит до санкт-ленинградской речушки, по бережку которого идет и идет себе (а потом долго-долго лежит и лежит себе) мой ласковый кошкин.

Вот так, слов-цо за слов-цом мы поймали в кошачий зрачок волну…

Такую вольную волну-волнышко, что и вольной кошке сродни!

А на всё это сверху смотрит-посмотрит санкт-ленинградское солнышко. Лучикам своим она позволило упасть и на кошкину шёрстку, и на волнышкину неувязку с реальностью: волна, как ловкий речной дельфин маленькой мордочкой прилегла… Вот ведь какие дела: всем известно, что в Санкт-Ленинграде к реке обычно ведут ступени, что тоже (как берег) одеты в гранит.

Я должен сказать, что кошкин сначала спустилась к речке…

Я должен сказать, что кошкин сейчас осторожно лежит и лежит у самой воды: надо признать, что мой кошкин не слишком обычен… В том-то и дело: кошкин быть должен домашен, привычен, этакий просто-напросто очен-но кошачий кошкин… Но в моём кошкине собралось всего понемножку, в том числе сказочности и простой не-обычности.

В том-то и дело, что мой кошкин лежит сейчас не в нашей привычности!

Он лежит на самом краю воды, протекающей в городе Санкт-Ленинграде: оче-видно, что и малая санкт-лениградская речка течёт сейчас не как на параде (сиречь, весьма показательно)… Еще более оче-видно, что речушка касается берега именно что по касательной, вскользь. И в это самое время волна (небольшая такая волна) плеснула о берег…

Причем у самой мордочки кошкина.

– Я вольна, – сказала мордочке кошкина эта волна. – Я вольна задержаться.

Мой кошкин прищурилась…

Мне всегда казалось загадкой, что видится в полуприщуре глаз? Но не в кошачьей натуре рассказывать тайны, даже ежели тайны по-кошачьи невелики. Часто нам кажется, что не с руки нам выведывать малые тайны… Но лишь до тех пор, пока мы не поймем, что во всём мире просто-напросто нет больших тайн!

Они (чтобы большими выглядеть) попросту могут показаться сиюминутно важны!

Но на самом-то деле они реально (эти «как бы большие тайны») становятся ещё меньше, и это им нужно самим, чтобы поместиться в эту нашу сию-минуту.

Но как только тайна поместится в любую из наших с вами сию-минут (вон их сколько: текут и текут, как капли воды в Малой Невке), каждая из этих тайн (как бы не была она на не-прищуренный взгляд велика) становится бабочкой-однодневкой или даже дву-дневкой, не всё ли равно?

– Я вольна, – сказала волна. – Я вольна уже очень давно.

Это была волна-волнышко: сначала она может казаться маковым зернышком, но потом уже может она оказаться вольным солнышком всех-при-всех волн на свете… И вот здесь к нам тотчас присоединятся все четыре стороны света.

Надо ли говорить о том, что сейчас бесконечное лето и до зимы далеко?

Надо ли говорить, что волне-волнышку на берег прилечь не легко?

Нет, не надо.

Каждая капля была в реке как ягода винограда. Если бы моя кошкин могла, то она бы лапкою их с этой грозди одну за другой посрывала… Глядишь, тогда посреди бесконечного лета могла бы приключиться гроза! Глядишь, тогда бы зрение-стрекоза разглядело бы, что капли речушки стали вполне небесны.

– Что, тесно тебе? – молча мурлыкнула кошкин.

Впрочем, волна услыхала.

– Всё равно я вольна, – неуверенно проструилась она.

По своему, но это было вполне даже честно: если мы не возможем чего-то вполне одного, то возможем что-то вполне другое. Волна, например, была вольна наполнять свою реку (ибо волнышек – много, аки маковых зернышек)… Но сейчас этих честностей стало вдвойне:

Была кошкина честность и честность волны.

Так что с какой стороны посмотреть, нам решать.

Впрочем, не будем мешать, лишь напомним, что cat – это cit, и кошкину было легко понимать волну, причём – не одну волну, а все-все маковые зёрнышки волн; кошкин всего-навсего лежала и мурлыкала; кошкину было так хорошо, как бывает только кошкам: не было задних мыслей, не было мыслей передних, и даже мыслей последних – не было…

Кошкин ждала от волны такого же понимания!

А волна ожидала от моей кошки внимания!

Казалось бы, ничего не присходило. Кошкин мурлыкала и лежала. Волна текла и плескала. Но (если мы присмотримся к про-исходящему: прямо-ходящему, прямо-лежащему и прямо-текущему мимо), сразу становится ясно, что именно так всё главное и получается! Встречаются две совершенно разные природы своего бытия…

Встречаются две совершенно разные погоды своего настроения…

А меж них происходит невидимое взаимное проникновение.

– Хочешь, я расскажу тебе сказку о колобке? – сказала моей кошке моя же волна.

Так оно и было: они обе мои, это мой мир.

Кошкин молча мурлыкнула, не сказав ни да, ни нет. Это был единственно возможный ответ.

– Ну, в общем, эту историю все знают: катится себе колобок и катится, – сразу «взяла быка за рога» моя премудрая волна, намекая, что сказку о премудром коте, что ходит по цепи кругом, тоже все знают…