Омерта сердца
Глава 1. Вилла Росетти
Я научилась смотреть на дом как на персонажа – не просто каменное тело с комнатами, а живое существо, у которого свой характер, свои капризы и свои правила. Вилла Росетти стоит на утёсе, где скалы похожи на старые зубы мира, и каждое её крыльцо, каждый балкон – это ещё одна спрятанная история. По вечерам, когда солнце сдаёт свои позиции, дом будто натягивает тяжёлую бархатную вуаль: тени лимонных деревьев удлиняются, мозаика на входе темнеет, и в щелях слышится дыхание моря. Я люблю этот звук и боюсь его одновременно – в нём столько свободы и столько угрозы, сколько помещается между приливом и отливом.
Внутри всё пахнет иначе: старой кожей книг в библиотеке, лимонной цедрой на кухне, редким табаком и мылом тех, кто входит в дом в аккуратных костюмах. Иногда мне кажется, что стены впитывают запахи людей, и, если прислушаться, можно узнать, когда в комнату заходил отец, а когда – консильере. У нас в доме каждый предмет – как документ: кресло, в котором отец принимает решения; сервиз, которым обслуживают гостей; перстень на пальце бабушки, прячущий историю, о которой ей нельзя говорить вслух.
За столом, под желтоватым светом люстры, взрослые говорят о мире так, словно он – шахматная доска. Я слушаю их, пока пытаюсь не выдать себя – не моргнуть лишний раз, не показать, что мне больно, что я устала от постоянного напряжения. Джованни говорит медленно, не допуская эмоций в голос. Он старается, чтобы каждое слово было взвешено.
– Мы не ищем войны, – говорит он, – мы лишь управляем ветром.
Я вижу, как его пальцы постукивают по столу, как по счёту, который не сбрасывают, а умножают год от года.
Бабушка сидит немного в стороне, её взгляд тяжёлый и прозрачный одновременно. Она умеет молчать так, что в этом молчании слышна целая лекция. Когда она кладёт руку мне на ладонь, её кожа – как пергамент, и я чувствую, как передаются не слова, а целые механизмы мира: выдержка, память, умение пережидать штормы.
– Помни, детка, – говорит она шёпотом, и это не просьба, это направление. – Память – это не просто даты. Это ты, когда никто не смотрит. Это твои границы.
Я думаю о границах часто. Они – как невидимые заборы: где-то мягкие, из лозы, которые можно перепрыгнуть, а где‑то – как бетон, который не ломается без криков и крови. Бабушка объясняет понятия так, будто читает мне урок жизни:
– Омерта – это не наказание, это обещание. Мы даём слово и принимаем последствия. Но помни: сильный не показывает силу ради зрелищ. Сила – когда умеешь уйти и не дать себя использовать.
Её глаза – два небольших маяка, и в них отражаются наши предки, их ошибки, их маленькие победы.
Позже, когда гости переходят на балкон, и город становится фоном разговоров, отец приглашает меня в библиотеку. Там, среди карт и старых фотографий, мы звучим иначе: он – не глава семьи перед социумом, а человек, который хочет вложить в меня не только титул, но и опору. Он открывает аккуратно сложенную папку и смотрит так, как будто видит меня впервые и в то же время видит поколения, которые прошли до меня.
– Ты взрослеешь, – говорит он. – Понимаешь, что мир не будет к тебе мягок. Мы делаем то, что делаем, чтобы выжить. Не потому, что нам нравится причинять боль.
Я смотрю на папу и думаю о ночах, когда он не спал, о словах, которые он проговаривал в пустоте кухни, когда я была ещё маленькой, о том, как он менялся после каждой неудачи – становился как будто старше в одном ударе, словно кто‑то отбирал у него кусок детства. Мне хочется спросить, можно ли остаться человеком в этом порядке вещей. Мне хочется сказать: «Я не хочу быть кораблём, который только держит курс. Я хочу знать, зачем мы плывём». Но я говорю то, что от меня ждут:
– Понимаю.
Он берёт мою руку. Её тепло в его ладони выглядит немного удивительным – как будто он впервые замечает, что я не щит, а живой человек.
– Когда придёт время, – говорит он, – не торопись. Власть требует цену. Иногда эта цена – то, что ты не сможешь вернуть.
Я думаю о словах «цена» и «возвращение» и чувствую, как внутри меня нарастает протест, тихий и неизбежный. Что если я не хочу платить той ценой? Что если мне важнее остаться собой?
Бабушка позже садится со мной у окна. Ночь в Палермо – как бархат: мягкая, тёплая, и в то же время полная шёпота. Концы улиц кажутся прямо нарисованными карандашом, и вдалеке маяк моргает, как напоминание: есть путь, который освещается, но идти по нему всё равно придётся самому.
– Ты боишься? – спрашивает она.
Да, думаю я. Боюсь ошибиться и ошибаться не в своей жизни, а в чужой. Боюсь, что любовь, если она придёт, станет предательством именно потому, что её нельзя будет показать. Боюсь, что однажды мне придётся выбирать между тем, чтобы быть правой и тем, чтобы быть счастливой. И, что страшнее, боюсь, что эти понятия окажутся несовместимы.
Бабушка слушает и молчит, а затем говорит:
– Слабость – не признание страха. Слабость – когда ты позволяешь другим выбирать за тебя. Иногда самый сильный поступок – оставить поле битвы и не играть в их игру. Но если уйдёшь, делай это осознанно.
Её слово «осознанно» звучит как убежище. Оно даёт мне маленькую карту: не делать из себя героя, но и не быть марионеткой.
И тогда – стук у ворот. Роза на дорожке. Белая, как голос, и черная лента, как рука, что держит нож. Я вижу её в ночной темноте – её цвет, её вызов. Отец берет её в руки и слушает молча. Консильере делает небольшой вывод, не спеша. Мужчины обсуждают ответ. Я слышу в их голосах не просто расчет, а усталость: стратегий так много, что их можно было бы использовать против самой семьи.