Пепел и пульс

Пролог: Тень после выстрелов

Ночь была тяжёлой и влажной, как тёмная ткань, впитавшая в себя городскую грязь и дождь. Лужи отражали свет фонарей, делая улицу похожей на зеркальный лабиринт, в котором можно было потеряться навсегда. Скрип дверей и лёгкий шум ветра поразительно резонировали с адреналином в венах Далласа.

Внутри заброшенного склада стоял запах пороха и гари. На бетонном полу лежал Кривой, лицо искажено болью, рука безжизненно свисала. Далас опустился рядом, держа друга за плечо, руки сжаты в кулаки, дыхание тяжёлое, прерывистое.

– Держись, старик… – голос Далласа дрожал, но внутри было стальное намерение. – Мы не оставим тебя здесь.

– Не… обойдемся… без… тебя… – прохрипел Кривой, глаза блестели от боли и страха.

Рашид быстро осмотрел помещение. Ветер свистел через сломанные окна, где-то вдали лай собак – казалось, что мир сам наблюдает за ними. – Они ушли, но могут вернуться. Держимся плана.

Лис наклонился и проверил оборудование. – Всё готово. Камеры, маршруты, укрытия. Если кто-то попытается вернуться, мы будем готовы.

Далас поднял Кривого на ноги, поддерживая его за плечи. Каждый шаг отдавался в теле ледяной болью, каждая секунда – возможной последней. Он видел перед собой опасность, но страх был подавлен расчётом: паника убивает быстрее, чем враг.

– Диана в укрытии, – сообщил Рашид. – Пока они нас не нашли.

– Тогда вперёд, – сказал Далас. Сердце колотилось, но разум был холоден. Он знал, что кто-то уже наблюдает, что каждый шаг можно предугадать.

Они вышли на улицу. Моросил дождь, и туман обвивал фонари, превращая город в неопределённое пространство теней. Машина ждала в переулке, её мотор тихо урчал, готовый к бегству.

– Ты в порядке? – тихо спросила Диана, когда Даллас положил руку на плечо Кривого в салоне.

– Пока… – ответил Даллас. – Пока никто не теряет сознание.

Кривого уложили на заднее сиденье. Даллас сел рядом, ладонь на его плече. Внутри смешались облегчение и тревога, чувство победы и горькая правда: каждый спасённый человек оставляет шрамы, невидимые глазу, но тяжёлые для души.

– Это ещё не конец, – прошептал он себе и друзьям одновременно. – Игра только началась.

Машина тронулась. Дождь моросил на стекла, а город, казалось, сжимался, наблюдая за ними. Звуки улицы, шаги прохожих, скрип шин – каждый звук мог быть предвестником новой опасности.

Вдали промелькнула тень. Не ветер. Не случайность. Кто-то наблюдал. Даллас сжал кулаки. Его глаза стали острыми, как лезвие ножа: каждый шаг, каждая ошибка теперь стоила жизни.

– Лис… – сказал он тихо, – собираем всех. Время действовать.

Снаружи тьма растворяла последние огни фонарей, словно город сам готовился к новой игре, в которой ставки – кровь, страх и доверие. Их путь только начинался.

Глава 1. Хозяин ночи

Город спал. Но не весь. В подворотнях шептала грязь, в окнах мигал неон, а ветер таскал по асфальту мусор и чужие тайны. Далас шёл первым – чёрная куртка, шаг уверенный, взгляд – как нож. За ним пятеро: Молчун, Кривой, Лис, Гог и Шатун. Тени без лиц. Кулаки – вместо слов.

– Быстрее, – бросил Далас, не оборачиваясь. Голос глухой, будто камень скользнул по металлу. Шаги гулко отозвались между стен. Запах – бензин, пыль, ржавчина. Цель – лавочник на окраине. Тот, кто решил, что может не платить.

Дверь слетела с петель. Металл заскрежетал. Лавочник вскрикнул – плоскогубцы выскользнули из рук.

– Что?.. Кто вы?..

– Вопросы потом, – сказал Далас, входя первым. Тень от его фигуры легла на прилавок, как приговор.

– Ты решил нас обмануть?

– Нет, клянусь, нет! Продаж нет… дайте время!

Молчун усмехнулся, Гог хлопнул ладонями по столу.

– Время – деньги, брат. У тебя ни того, ни другого.

Раздался треск – полка рухнула, посыпались банки. Далас подошёл ближе. Молчал секунду. Потом – коротко, спокойно:

– У тебя нет времени. Есть мы.

Удар. Железо встретилось с кожей. Кровь упала на линолеум.

– Последний шанс, – тихо сказал Далас. – Деньги. Или похороны.

Руки лавочника дрожали, он протянул конверт. Далас взял, даже не глядя.

– Запомни. Мы не возвращаемся дважды.

Он вышел первым. За ним – его люди. Смех в темноте, шорох шагов. Для них – очередная ночь. Для лавочника – конец.

Базар уже жил. Пар от самсы, крики продавцов, музыка из старых колонок. Но под этим шумом – страх. Каждый ряд – под чьим-то контролем. Без «крыши» тут не выжить. Сегодня – «стрелка». Абдусалам. Старик. Торгует специями и надеждой. Решил, что может жить без покровителей.

Толпа ждала. Далас шёл медленно, спокойно, будто хозяин сцены. Люди отворачивались. Слышался шёпот:

– Это он… Далас…

Старик поднял голову:

– Далас… мы сами зарабатываем. Хватит уже. Дай жить спокойно.

Далас остановился. Его взгляд – ровный, холодный.

– Хватит? – усмехнулся. – Ты мне будешь говорить «хватит»?

Он подошёл ближе.

– Если не принесёшь деньги, я заберу твою дочь.

Толпа замерла. Абдусалам побледнел. Дочь. Эти слова резанули сердце, будто нож. Её давно нет. Шестнадцать лет. Петля. Тишина. Он вспомнил её глаза, её смех, слова жены: «Лучше бы ты умерла, чем позорить нас». Он стоял, не в силах поднять взгляд. Слёзы сами пошли по щекам, но он отвёл лицо. Нельзя плакать. Не при них.

А Далас просто стоял. Холодный. Непоколебимый. Словно решал судьбы. Словно бог этой улицы.

– Сегодня я решаю, кто живёт, а кто нет, – произнёс он тихо. И в этом не было злобы. Только власть.

Старик кивнул. Без слов. Толпа разошлась. Ночь снова взяла своё.

Потом он остался один. Абдусалам сидел у стены, прижимая руки к лицу. Из темноты будто вышла память. Маленькая девочка. С кудрями, с веснушками, в платье, которое ей чуть велико.

– Папа! Ищи меня! – кричала она, прячась за кустом.

– Где же моя маленькая? – смеялся он, делая вид, что не видит.

– Ха-ха! Не найдёшь!

Её смех – как колокольчик. Свет, детство, тепло. Карусель, сахарная вата, солнце сквозь листья. А потом – всё оборвалось. Мир рухнул. И теперь – только ночь. И только один человек решает, кто выживет.

Далас. Хозяин ночи.

Глава вторая. Ночь, мотель и маленькие интриги

Вечер обрушился на город, как шальная буря: дым от сигарет, дешевый алкоголь и запах пота смешались в одном огромном клубе тишины. Притон команды был полон жизни – или хаоса, смотря с какой стороны посмотреть. Гога орал песню так громко, что коты на улице, должно быть, начали сомневаться в здравомыслии человека. Шатун спорил с Кривым, кто сильнее, демонстрируя мышцы и словесные фокусы, а Лис таскал деньги, умудряясь не уронить ни одной купюры – мастер балансировки. Молчун точил нож, словно был скульптором, а не преступником.

Даллас сидел отдельно, как чернильница на столе, наблюдая через грязное окно на ночной город. Смех, драки и крики не касались его. В груди – пустота, такая же ровная, как ночное небо, и лишь одна мысль крутилась в голове: «А что будет завтра?» Он оттолкнул её. Сегодня он был сильным, законным и богом собственного мира.

Позже Даллас подошёл к девушке на веранде. Она застыла, глядя на Хамида, который пытался уговорит Далласа оставит девушку покое, но явно проигрывал.

– Ты сегодня пойдёшь со мной, – сказал Даллас тихо, но так, что воздух вокруг будто сгустился.

– Люда иди с ним, – буркнул Хамид, пытаясь сохранить достоинство.

– Нет, не бойся – спокойно ответил Даллас. – Только со мной.

Девушка вздохнула и, сжав руки в кулаки, вышла решительно.

– Подходи. Садись в машину, – добавил он, словно заключая невидимый контракт.

В мотеле всё казалось странно тихим – шум мотора за окном, редкие шаги по коридору. Даллас закрыл дверь.

– Как тебя зовут? – спросил он, держа дистанцию, но с интересом.

– Люда, – дрожащим голосом.

– Душ принять хочешь? – предложил он мягко.

Она кивнула и пошла в ванную. Струя воды смывала слёзы, дыхание учащалось. Выйдя, аккуратно сложила одежду и подошла к нему.

– Сними полотенце… и танцуй, – сказал Даллас с лёгкой ухмылкой. Музыка тихо играла, свет лампы отбрасывал дрожащие тени. Каждый её шаг был осторожным, будто она шла по краю пропасти.

– Ты боишься? – спросил он.

– Нет, – ответила она, стараясь скрыть страх.

Он подошёл ближе, аккуратно коснулся её плеча – не властно, не жестоко, мягко.

– Ты не одна, – сказал он уверенно.

Люда глубоко вдохнула, впервые за долгое время чувствуя облегчение. Слёзы катились по щекам, но она позволила себе их. Даллас тихо провёл пальцем по её волосам, мягко, без угрозы, без спешки.

– Ты сильная, – добавил он, – и заслуживаешь, чтобы рядом были те, кто понимает.

Люда кивнула, дыхание стало ровнее. Она взглянула на него и впервые почувствовала, что может довериться. Это доверие было маленьким, осторожным, но важным. Она была уязвимой, но не одна.

Люда опустила голову, дыхание всё ещё прерывистое. Она почувствовала, как Даллас рядом, как его рука мягко скользнула по плечу, его взгляд говорил больше, чем слова.

– Спасибо… за всё, что ты сделал для меня, – прошептала она.

Он тихо улыбнулся, склонился ближе, обнял её. Сердце Люды билось быстрее, но теперь это было чувство доверия, а не страха. Она прижалась к нему и впервые за долгое время почувствовала себя в безопасности.

Тусклая лампа под потолком моргала, будто тоже устала. Они сидели на полу, укрывшись простынёй. Тишина, только за стеной кто-то включил воду.

Люда: – Странно всё это… Час назад я бы убежала от тебя. Без оглядки.

Даллас (спокойно): – Почему “убежала”?

Люда (смеётся безрадостно): – Потому что боялась. Вас всех боялась. После той ночи… когда вы тащили меня к выходу, а я думала – конец. (замирает) – Я правда думала, что вы изнасилуете меня. Все.

Даллас (опускает взгляд): – Знаю. И не могу себя за то простить.

Люда: – Тогда я ненавидела тебя сильнее всех. Потому что ты молчал. Ни слова. Ни угрозы, ни защиты. Просто сидел, как будто тебе всё равно.

(вдыхает, тихо)

– А потом, когда всё обошлось… когда ты отвёз меня мотель, я не знала, как себя вести. Хотела ударить тебя. И обнять одновременно.

Даллас (глухо): – Ты могла бы. Ударить. Я бы не обиделся.

Люда (усмехается): – Поздно уже. Теперь… не могу. (пауза, шепчет)

– Когда ты рядом, мне спокойно. И это пугает сильнее, чем тогдашний страх.

Даллас: – Почему пугает?

Люда: – Потому что я не умею доверять. Никому. (поворачивается к нему)

– А тебе, дураку, верю. Не знаю почему.

Даллас (улыбаясь краем губ): – Может, просто чувствуешь, что я не враг.

Люда: – Может. (смотрит в окно, где гаснут фонари)

– Или просто устала бояться.

Пауза. Она кладёт голову ему на плечо. Тишина становится почти уютной.

Люда (шёпотом): – Только, если я вдруг исчезну… не ищи меня.

Даллас: – Поздно. Уже ищу.

Иногда страшно не тогда, когда тебе угрожают, а когда кто-то смотрит слишком тихо. Без злобы, без желания. Просто смотрит – и ты понимаешь, что он мог бы. Тогда, у костра, я чувствовала себя вещью. Как будто всё уже решено, а я – просто тело, не человек. И среди всех их он был самый страшный. Не потому, что грубый – наоборот. Потому что спокойный. Холодный. Словно всё уже видел. Я ненавидела его. Всей кожей. И, может, поэтому запомнила взгляд.

А потом он вывез меня. Без слов. Без объяснений. Просто открыл дверь, сказал: “Поехали”. Я тогда подумала – очередная игра, очередной способ показать, кто главный. Но он не тронул. Ни слова лишнего. Только сигарета, и этот его вечный запах – бензин, дождь и немного страха.

С тех пор я запуталась. Хотела забыть. Хотела ненавидеть дальше, чтобы не чувствовать ничего. Но, чёрт возьми, не получается. Когда он рядом, будто внутри что-то оттаивает. И это бесит. Потому что я не должна. Не должна прощать. Не должна доверять.

А доверяю.

Наверное, потому что устала жить в обороне. Потому что хочется хоть раз не бояться.

Когда он смотрит – не вижу угрозы. Только усталость. Свою, знакомую. Как будто мы оба уже проиграли, просто не признались в этом. И я не знаю, что страшнее – если он уйдёт… или если останется. Она молчала долго. Только звук дождя за окном и редкое потрескивание лампы. Даллас лежал рядом, не двигаясь. Смотрел в потолок, будто там был ответ.

– Почему ты… тогда… не сделал этого? – Люда тихо, будто не себе.

Он перевёл взгляд.

– Чего?

– Ну… ты мог. Тогда, у костра. Все смотрели на меня, как на добычу. Даже я думала – всё. А ты… нет. Почему?

– Не хотел. – Просто.

– Не поверю.

– И не надо.

Она усмехнулась, но без злости.

– Ты странный, Даллас. Не как они.

– А я и не “они”.

– Но ты был один из них.

– Был. – коротко. – Пока не понял, что хуже зверя – только человек, который притворяется человеком.

Она опустила глаза. Дотронулась до его руки – едва, словно боялась испугать.

– Я тогда ненавидела тебя. Всех. Себя – больше всего. Думала, если бы ты не вывез, я бы умерла там. Или сошла с ума.

– Я просто вывез. – Он сказал спокойно, будто это ничего не значило.

– Для тебя – просто. Для меня – всё.

Пауза. Он выдохнул, глядя в окно.

– Люда… Я не святой.

– Я и не прошу.

– Тогда зачем всё это?

– Потому что я больше не боюсь, когда рядом ты. – Голос дрогнул. – А я устала бояться.

Он молчал. Только протянул руку, коснулся её плеча. Без желания, без игры. Просто чтобы она знала – слышит.

Люда закрыла глаза. Впервые за долгое время не из страха, а потому что могла позволить себе не держать оборону. За окном дождь перешёл в снег. Всё стало тише.

Она тихо сказала:

– Кажется, я начинаю тебе верить.

Он не ответил. Только посмотрел на неё – долго, внимательно. И в этом взгляде было то, что не требовало слов. Они сидели так в тишине мотеля. В их взглядах и прикосновениях была любовь, забота и признательность. Этот момент был их маленькой победой над прошлым – над болью, страхом и одиночеством.

Следующее утро принесло непривычный свет. Люда повторила танец, и Даллас, довольный, погладил её по волосам.

– Как ты? – спросил он, не отрывая взгляда.

– Да вот, колени протерла, горло болит, – тихо ответила она с улыбкой, пытаясь быть непринуждённой.

– До свадьбы доживёшь, – усмехнулся Даллас. – Язык у тебя шаловливый. Мне всё понравилось.

– Знаешь, Далас… хозяин кафе домогается, – она проверяла его реакцию.

– Я поговорю с ним. Он никогда, даже близко не подойдет, – сказал Даллас. – Понял, что ты хочешь клеиться ко мне?

– Ну… может быть, – ответила она с полушутливой улыбкой.

В это время на номер принесли завтрак.

– Давай позавтракаем, – предложил Даллас.

– Давай, – согласилась она, стараясь угодить.

За завтраком разговор зашёл о семье и мечтах. Люда рассказывала о заводе, закрытом папой, о маме-медсестре, о песнях в кафе и несостоявшихся отношениях. Даллас слушал, кивая, иногда улыбаясь, понимая, что эта девушка – не просто очередной эпизод в его жизни.

– Сколько тебе лет? – спросил он, улыбаясь.

– 19. А тебе?

– 24, – ответил он, и коротко добавил: – Давай я отвезу тебя домой. Много дел.

– Хорошо, – сказала она, сдерживая улыбку, и они вышли из мотеля.

Даллас завёл машину, а Люда, глядя на него, тихо произнесла:

– Я готова быть с тобой в любое время. Ты мне поможешь переехать во Фрунзе?

– Ладно, если что – скажи, – ответил он коротко, не отрывая глаз от дороги.

Внутри машины играла музыка. Ночь была их приключением, а город – полем битвы, где опасность и романтика переплетались, как в каком-то странном, комичном, триллерном романе. И пока они ехали, оба знали: впереди будут новые вызовы, смех, страх, опасность – но и возможность быть вместе.

Мечта Люды. Ночь была тёплая. Окно открыто, занавеска колышется от ветра. Люда лежала на спине, глаза прикрыты, но сон не приходил. Она видела его – Далласа. Не в мраке, не в крови, а в белой рубашке, чуть расстёгнутой, с улыбкой, которой раньше не замечала.

Он стоит в зале, украшенном белыми лентами и свечами. Люда – в простом, но красивом платье, без вычурности, с венком из роз. Музыка тихо льётся, гости хлопают, а она смеётся, от души, впервые за долгое время. Даллас берёт её за руку, шепчет:

– Ты теперь моя. Без страха, без прошлого.

Она видит, как он дарит ей розы – алые, таких, каких она раньше только в витринах видела. В их квартире на подоконнике стоит букет, рядом – чашки с кофе, фотографии, где они улыбаются. Потом она уже на сцене – в красивом платье, свет прожекторов, зал аплодирует. Где-то в первом ряду сидит он, чуть приподняв подбородок, гордится ею. После концерта – объятия, тихие слова на ухо:

– Я знал, что ты сможешь.

А дальше – дом. Маленький, с садом. Детский смех. Девочка с его глазами и её упрямым характером. Люда наклоняется, поправляет бантик на её волосах, а Даллас смеётся, снимая это на старую камеру.

– Смотри, – говорит он, – счастье бывает и у нас.

Сон растворяется, но ощущение остаётся – лёгкое, как дуновение ветра.

Она шепчет в темноту:

– Лишь бы это когда-нибудь стало правдой…

Монолог Далласа. Она рядом – вроде ничего особенного, просто девчонка. Смешная, нервная, говорит слишком много, будто пытается этим заглушить страх. А я сижу, смотрю, как она поправляет волосы, и понимаю – мне это всё слишком знакомо. Та самая тишина перед бурей.

Смешно. Я, Даллас, которого боятся, у которого под рукой люди, пушки, деньги – не могу спокойно смотреть на одну женщину. Сразу внутри будто что-то перекручивает. Не страх, нет. Что-то хуже. Слабость.

Мне нельзя такое. Нельзя думать, нельзя привязываться. Привяжешься – значит, ты уже не свободен. Тебя можно купить, сломать, шантажировать. Любая слабина – как трещина в стекле: сначала не видно, потом бах – и всё в осколках.

Она смотрит так, будто верит, что во мне есть что-то человеческое. Может, есть. Но я не хочу, чтобы она видела это. Пусть думает, что я холодный, бездушный, что мне всё равно. Так безопаснее. Для неё. И для меня.

Иногда, мне кажется, я даже слышу, как сердце стучит громче обычного, когда она рядом. Но я заставляю себя не слушать. Привычка – выключать всё, что может мешать делу.

Любовь, привязанность, жалость – всё это мусор, который мешает стрелять, мешает думать, мешает выживать. Я не для этого живу.

Но почему тогда, когда она уходит из комнаты, внутри остаётся пусто, как будто выдернули провод из розетки?

Смешно. Настоящие мужики не говорят про чувства. Да и кому говорить? Здесь не поймут.

Пусть лучше думают, что я камень. Пусть. А то, что ночью иногда вспоминаю её глаза – это просто усталость. Всего лишь.

Так я себе и повторяю: всего лишь усталость.

Глава 3: Тень из детдома

Шатун лежал на старом кожаном диване в конторе. Сигарета тлела между пальцами, лениво капая пеплом на переполненную пепельницу. В углу тикали старые часы – будто тоже устали от жизни. Комната была тихой, только гул вентилятора напоминал, что мир снаружи ещё крутится. Он любил такие моменты, когда никого нет, когда можно просто молчать и быть в своём мире. Даллас с Гогой ушли решать дела, Кривой где-то шатался, а он – остался. Наедине с собой и с той тенью, что всегда сидела внутри. Мысли скользнули в прошлое, как плёнка старого фильма.

Детдом. Сырая площадка, деревянные ворота, и они – пацаны: Даллас, Кривой, Лис, Гога и он, Шатун. Маленькие, худые, но с глазами взрослых. Они гоняли мяч, пока не темнело, пока кто-то не получал по носу и не шёл вытирать кровь рукавом. Старшие били часто – просто для порядка. Тогда Даллас всегда вставал между ними.

– Только через меня, – говорил он, и его глаза уже тогда были те же – холодные, прямые, как лезвие ножа.

Шатун тогда верил, что они – одна семья. Детдомовская, своя. Без мам, без пап, но всё равно настоящая. И всё же, каждое утро он ждал. Когда открывались ворота, и в детдом заходили незнакомые женщины – в пальто, с сумками, с запахом чужих домов – он всегда надеялся. Вдруг сегодня. Вдруг мама пришла.

Он представлял, как она подойдёт тихо, с улыбкой. Скажет:

– Сынок, я вернулась. Прости меня, у меня было важное задание. Я не могла иначе.

И тогда он скажет всем пацанам, гордо, с блеском в глазах:

– Видите, я же говорил! Она не бросила меня! Она просто выполняла задание государственной важности!

Он верил. Верил, что мамы не уходят просто так. Что где-то она есть. Что у каждого ребёнка должна быть мама рядом. Что все они заслуживают счастливого детства. Но годы прошли. Никто не пришёл. И вера стала камнем. Теперь он носил этот камень в груди – тяжёлый, немой.

Он затушил сигарету, опёрся головой о спинку дивана. В глазах – детдомовский двор, мяч, смех, голоса. И вдруг где-то в глубине памяти раздался детский смех – лёгкий, чистый. Он улыбнулся почти неосознанно.

– Мам… – прошептал он. – Где ты была всё это время?..

– Ребята, я пойду, – сказал Шатун, вставая с дивана и натягивая куртку.

– Куда? – спросил Кривой, лениво кидая мячик в ладонь.

– На тренировку. Надо глянуть, как пацаны себя ведут, – бросил он, будто между делом. – Скоро же чемпионат, «Бой клуб» выступает всё-таки.

Он вышел из конторы, вдохнул прохладный воздух. Мир вокруг жил по-своему – кто-то ругался, кто-то торговался, кто-то просто стоял. Шатун шёл спокойно, с руками в карманах, с тем выражением лица, где и усталость, и покой, и лёгкая насмешка.

В спортзале пахло потом, резиной и чем-то родным. Пацаны били по мешкам, кто-то отрабатывал удары.

– Молодцы, – сказал он, кивая. – Только дыхание не теряйте, блин, а то как старики хрипите.

Они засмеялись. Шатун поправил одному стойку, другому – кулак. Ему это нравилось. Здесь он был нужен. Здесь всё было просто: удар – защита, ошибка – синяк. Честно, без подлости.

После тренировки он пошёл на базар. Просто пройтись, подышать шумом. Люди сновали туда-сюда, торговцы кричали, запах жареного мяса и пыли мешался с осенним ветром. Он закурил и замедлил шаг. На углу, возле обшарпанного киоска, сидела пожилая женщина. Старая, в тёплой шали, с добрыми глазами и усталой улыбкой. Перед ней – жестяная банка. Шатун подошёл, молча достал несколько купюр, бросил туда.

– Спасибо, джигит, – тихо сказала она.

– Ничего, мама, – ответил он и отошёл чуть в сторону, закуривая.

Он стоял и смотрел, как люди проходят мимо. Девчонки, парни, кто-то несёт пакеты. Шатун улыбнулся одной девушке, даже свистнул, шутя. Та фыркнула и отвернулась.

– Ну и ладно.

И тут подошёл парень. Худой, лохматый, глаза красные, руки трясутся. Сын той самой женщины.

– Ну что собрала, давай сюда, – хрипло сказал он и резко выхватил из её рук банку с деньгами.

– Эй! – голос Шатуна мгновенно стал жёстким. – Ты чё творишь?

Он подскочил, схватил парня за воротник, поднял, как котёнка. Тот замычал, пытаясь вырваться.

– Деньги верни, мразь! – рявкнул Шатун.

Но тут женщина вскрикнула:

– Отпусти, джигит! Он мой сын…

Её голос дрожал, глаза блестели от слёз. Шатун замер. Потом медленно отпустил парня. Тот сполз вниз, схватил деньги и, не глядя, побрёл прочь. Старая женщина опустила голову, будто стыдясь, тихо перекрестилась.

Шатун отвернулся. Молча ушёл. Он шёл долго, пока не свернул в безлюдный переулок. Там присел на бордюр, закрыл лицо руками. Молчал. Потом тихо сказал самому себе:

– Была бы у меня такая мать… я бы как королеву берег её.

И впервые за долгое время слёзы прошли сквозь всё – через злость, камень, броню, в которую он превратился с детства. Он плакал тихо, как будто не имел права громко. Долго бродил по городу, не желая возвращаться. Толпа мешала, голоса раздражали. Хотелось тишины. Хотелось не слышать себя.

Он завёл старый мотоцикл, двигатель зарычал глухо, будто зверь из сна. Дорога тянулась за город, пыльная, разбитая, ведущая к старой кошаре – полуразрушенной ферме, где он часто бывал один. Там, где не было людей, криков, чужих историй.

Остановился. Солнце садилось, воздух становился прозрачным и холодным. Шатун достал старую винтовку. Поставил железные банки на камень. Выстрел. Звук рванул воздух, отдался эхом по пустырю. Он стрелял снова и снова. Гильзы звенели, как часы, отмеряя его одиночество. Каждый выстрел был не просто в мишень – он будто выстреливал из себя то, что копилось годами: злость, боль, страх быть ненужным.

Иногда закрывал глаза между выстрелами – видел мать, которой не было. Она стояла, тёплая, улыбающаяся, с теми глазами, которых он никогда не видел вживую.

– Сынок, я вернулась… – звучало в голове.

Он тихо усмехнулся.

– Вернулась, да… только поздно, – пробормотал и снова выстрелил.

Ночь опустилась быстро. Он сел на камень, снял кепку, провёл рукой по лицу. Ветер шевелил сухую траву, пахло порохом и пылью. Он чувствовал себя немного легче, как будто выстрелами очищал не оружие – душу.

Когда вернулся в контору, все уже спали. Только Даллас сидел в углу, курил. Они обменялись коротким взглядом – Даллас заметил что-то в его лице, но не спросил. Шатун просто кивнул и прошёл мимо, будто ничего не случилось. Ночь стояла тихая, только за окном дождь шептал по крыше, будто колыбельную.

Шатун лежал, глядя в потолок. Под рукой – старая куртка вместо подушки. Сигарета потухла сама, но он не заметил. Мысли блуждали далеко. Не о деньгах, не о драках, не о том, кто кого кинул – а о Жене. Он видел её не в куртке и не с усталым лицом, а в светлом платье. Лето, солнце, ветер в волосах. Она смеётся, а он стоит рядом, неловко, но счастливо.

– Жень, – тихо говорит он, – представляешь, свадьба. Без шума, без крика, просто мы.

И будто бы уже – дом. Маленький, старый, но уютный. На стене висит кружка с надписью «наш первый год». Женя беременна. Он садится рядом, осторожно кладёт ладонь на её живот.

– Привет, малыш, – шепчет. – Я тут, слышишь? Я не такой уж плохой, как думают.

Она улыбается, гладит его по волосам, а он слушает – будто внутри живота кто-то отвечает ему с того мира, где всё по-настоящему чисто. Он читает стихи, неуверенно, сбиваясь:

“Ты живи, родной, в тепле, без пуль, без холода, без боли. Пусть тебе достанется всё то, чего не было у нас с тобой…”

Потом он видит маму. Не ясно лицо, но сердце сжимается – будто она стоит в дверях, улыбается устало:

– Нашёл ты, сынок, наконец покой.

Шатун хочет сказать что-то, но губы не слушаются.

Глава 4: Охота и рыбалка

На следующий день команда решила отдохнуть от суеты города и своих дел. Шатун решил провести день с Женей – своей девушкой, а вместе с ними поехали Таня, Оксана, Мила и остальные ребята. Автомобиль летел по загородной дороге, солнце играло на капоте, ветер дул в лицо.

– Эй, Шатун, ты в порядке? – подшучивала Таня, пытаясь схватить его кепку.

– В полном порядке, – ответил он с лёгкой усмешкой. – А вот вы будете в порядке, если я вас всех обгоню на рыбалке!

Приблизившись к лесу, ребята выгрузились из машин, неся рюкзаки, удочки и охотничье снаряжение. Лёгкий запах шашлыка витал в воздухе, а солнце ласкало кожу.

– Кто первым идёт за куропаткой? – спросил Лис, поправляя рюкзак.

– Я! – крикнул Гога, и все засмеялись. – Только не попадайся на деревьях, а то придётся спасать.

Шатун вместе с Женей отправился к озеру. Он протянул ей удочку и показал, как правильно забрасывать леску. Женя смеялась, когда первая попытка закончилась плетением из шнура вокруг кустика.

– Ну, как настоящий мастер, – поддразнил Шатун. – Ты готова к чемпионату по ловле рыбы?

Пока девушки пытались освоить удочки, ребята шли охотиться на куропаток. Смеялись, подшучивали друг над другом, проверяли навыки. Каждый промах сопровождался смехом, удачные выстрелы – победными криками.

После охоты развели костёр, жарили мясо, делились историями, рассказывали смешные случаи из детства и детского дома.

– Помнишь, как Даллас нас пытался научить держать равновесие на деревьях? – хихикала Мила.

– И мы все падали прямо в лужу! – добавила Оксана.

Девочки стояли на берегу, удочки в руках, наблюдая за поплавками. Рыбки то и дело хватали наживку, и каждая победа сопровождалась радостным визгом:

– Моя! – закричала Мила, с трудом выдергивая небольшую рыбку.

– Ничего себе, у тебя руки золотые! – похвалила Таня, кивая в сторону Лиса, который на охоте чуть не упал в кусты.

Парни с ружьями и луками шли по лесной тропе, тихо переговариваясь:

– Шатун, смотри, я вижу следы куропаток! – сказал Гога, прищурившись.

– Отлично, держи себя в руках и не спугни, – шепнул Шатун, наблюдая, как Лис подкрадывается к цели с серьёзным выражением лица.

Тем временем девушки обсуждали:

– Ты видела, как Лис на охоте? – улыбнулась Таня. – Серьёзный такой… глаза у него просто обалденные.

– А Гога? – подсмеялась Оксана. – Немного неуклюжий, но смех у него заразительный.

Мила, показывая рыбку, поддразнила Лиса:

– Если ты так храбро охотишься на птиц, сможешь меня защитить, когда я упаду в воду?

– Конечно, – ответил Лис, притворно серьёзно, – но только если не буду отвлекаться на твою улыбку.

На другом берегу Шатун заметил, как Женя пытается вытащить крупную рыбку. Он подошёл к ней, слегка дотронувшись локтем:

– Давай, я помогу. Но помни: кто ловит рыбу первым, тот выбирает следующую шутку для остальных.

Женя засмеялась, их взгляды встретились на мгновение – тихий, почти невидимый флирт.

Когда солнце стало опускаться, ребята начали небольшое соревнование по стрельбе из лука. Девушки сидели на покрывале, наблюдая:

– Смотри, как Шатун сосредоточен, – прошептала Женя. – Мне нравится, когда он такой серьёзный.

– А Лис? – добавила Мила. – Тот как кот: тихо подходит к цели и внезапно метко стреляет.

Соревнование превратилось в игру с флиртом: ошибки сопровождались шутками, точные выстрелы – аплодисментами. Девушки смеялись, парни пытались показать мастерство и кидали игривые подколки.

Когда вечер подходил к концу, костёр освещал лица всех участников, отражая искры в глазах. Шатун с Женей отошли в сторону, чтобы насладиться уединением:

– Сегодня день был просто супер, – сказала Женя, присев рядом.

– Да, – улыбнулся Шатун, – мне нравится, что мы можем просто быть собой. Даже если завтра придётся быть сильными и серьёзными.

Они смотрели на огонь, на смех остальных, на отражение заката в воде – мир стал мягким, тёплым и простым. Шатун держал Женю за руку, она улыбалась, отражение солнца играло в воде. Казалось, мир существует только для них – без угроз, без страха, только смех и лёгкая летняя радость.

Вечер опустился мягким одеялом. Костёр потрескивал, парни сидели вокруг, перебрасываясь анекдотами. Гога лениво перебирал струны гитары, напевая под нос.

– А помните, как Шатун пытался поймать куропатку и чуть не упал в кусты? – хохотнул Лис.

– Ой, да, я же почти сдулся на пол! – смеялся Шатун. Женя шептала ему на ухо:

– Ты такой смешной, когда пытаешься быть серьёзным.

Мила наблюдала за Лисом, Таня подталкивала Гогу играть что-то романтическое. Вечер был наполнен лёгкой романтикой, смехом и тихими признаниями.

Шатун и Женя шептались, обсуждали план на чемпионат:

– Ты уверен, что сможешь обыграть всех? Или только меня тренируешь?

– Конечно, обыграю, – Шатун гордо поднял подбородок. – Но тебя не трону, обещаю.

Огонь играл на их лицах, отражая эмоции: страх, радость, лёгкий трепет, смех. Каждый взгляд и движение создавали невидимую сеть флирта и взаимной симпатии.

После костра ребята решили провести ночь в городе – кино и прогулка. В автобусе смех не стихал: Женя прижималась к Шатуну, Таня к Лису, Мила к Кривому, Оксана к Гоге. Пары тихо переговаривались, шутки и лёгкие прикосновения создавали атмосферу доверия.

В кинозале ребята нашли дальние места:

– Спокойно, никто нас не увидит. Только кино и мы, – подмигнул Шатун.

– Но если фильм страшный, ты будешь держать меня? – шепнула Женя.

Фильм шёл, но больше они смотрели друг на друга, тихо смеялись, играли с шляпами и капюшонами. Сердце прыгало при каждом случайном касании рук.

После фильма они вышли на пустые ночные улицы, смеялись, бегали за последним автобусом, гуляли по городу. Свет фонарей отражался в лужах, прохожие казались фоном для их маленького приключения. Каждая пара шла рядом, держась за руки или плечи, шептала тихие слова, смеялась и строила планы на будущее.

– Мне нравится, когда ночь такая тихая, – сказала Женя, прижимаясь к Шатуну.

– Мне тоже, – ответил он. – Как будто весь город наш.

Лис и Таня тихо обсуждали планы, Мила шептала Кривому смешные истории, Оксана дразнила Гогу. Каждая пара возвращалась домой, чувствуя тепло этой ночи, тихий восторг и маленькое счастье – даже среди суматохи их жизни, эти моменты становились настоящей передышкой.

Даллас, оставшись один, завёл мотор и поехал к Люде. Она не смогла присоединиться к компании – сказала, что устала, но мысли о ней тянули сильнее любого шума.

Дорога была тихой, ночь мягко ложилась на город, фонари отражались в лужах, как разбросанные монеты.

Когда он подошёл к дому, Люда уже ждала – куртка на плечах, волосы распущены.

– Всё-таки приехал, – сказала она, чуть улыбнувшись.

– А ты думала, я не найду тебя? – ответил он спокойно, но в голосе было что-то мягкое.

Они пошли в парк. Фонари светили приглушённо, ветер шелестел листвой, где-то вдали слышался лай собаки. Даллас подшучивал, она смеялась, иногда прятала взгляд.

– Знаешь, – начала Люда, глядя куда-то вдаль, – мне кажется, весь мир против меня. А я просто пытаюсь найти место, где могу дышать.

Он не сразу ответил. Потом тихо, будто боясь спугнуть момент, сказал:

– Я знаю.

Он осторожно взял её за руку. – И ты найдёшь. Если захочешь – я рядом.

Она опустила глаза, пальцы дрогнули, потом снова подняла взгляд. Между ними повисла пауза – не холодная, а почти живая. Тишина, в которой не нужно было слов.

Они сели на скамейку. Говорили о мелочах – о ерунде, о детстве, о том, что болит, но уже не так сильно. Иногда смеялись. Плечи соприкасались, дыхание сбивалось в одном ритме.

Люда вдруг сказала:

– Спасибо, что ты здесь. За то, что слушаешь. Понимаешь… даже когда я сама не понимаю себя.

Даллас посмотрел на неё чуть дольше, чем нужно:

– Для меня важно не просто быть рядом, а понимать.

Она кивнула. На мгновение всё будто замерло – даже свет фонаря не дрожал.

Потом Люда тихо добавила:

– С тобой… я не боюсь.

Он усмехнулся, чуть сдержанно:

– Только не говори это никому. Я же не герой.

– Я и не просила, – ответила она, глядя прямо в его глаза.

Они сидели ещё долго. Ни он, ни она не знали, что будет дальше – но в эту ночь им этого и не нужно было. Был только парк, дыхание рядом и ощущение, будто всё плохое на мгновение ушло куда-то далеко.

Когда они возвращались из парка, улицы уже опустели. Только редкие машины проносились мимо, отражаясь в лужах. Даллас шёл чуть впереди, руки в карманах, ветер трепал ворот куртки. Люда молчала, но он чувствовал – она всё понимает, даже без слов.

Он краем глаза видел – как мимо проходят парочки, как кто-то смеётся, кто-то целует кого-то, кто-то держит за руку. Всё просто, как будто само собой. И в этот момент его будто кольнуло. В груди стало странно – не больно, но жгуче.

«Вот оно… то, чего у меня никогда не было», – подумал он. – «Любовь. Простая, настоящая. Не как у нас – не игра, не страсть, не ночь, после которой каждый идёт своей дорогой. Настоящая – когда без человека будто воздух теряет вкус. Когда молчание с ним важнее, чем разговор с кем угодно.»

Он смотрел на Люду – её тихую походку, волосы, колышущиеся от ветра.

«Она не такая, как те, что были раньше. И не такая, как я привык. В ней нет фальши. Она… как свет среди наших тёмных дел. Может, поэтому страшно. Потому что я не знаю, что делать с этим светом. Не умею.»

Он усмехнулся про себя, но глаза оставались серьёзными.

«Мир без любви – как еда без соли», – подумал он. – «Я всю жизнь ел пресное, считал это нормой. А теперь вдруг почувствовал вкус – и не знаю, что с ним делать.»

Люда, будто чувствуя его мысли, тихо сказала, не глядя прямо:

– Ты снова замолчал. Когда ты молчишь – будто вокруг тише становится.

Он посмотрел на неё, улыбнулся краем губ:

– Просто думаю.

– О чём?

Он хотел ответить. Хотел сказать – о тебе, – но слова застряли.

Он только пожал плечами:

– О всяком.

Она чуть улыбнулась, но в её взгляде мелькнуло понимание – она видела, что он не просто молчит, он борется с собой.

«Она чувствует, – подумал он. – И всё равно не уходит. Значит, глупая. Или… сильная.»

Они остановились у её подъезда. Люда тихо сказала:

– Знаешь… ты не должен всё время быть сильным. Иногда можно просто быть.

Он хмыкнул, будто не согласен:

– Сильный – тот, кто может молчать.

– А счастливый – тот, кто может говорить, – ответила она мягко.

Между ними повисла пауза. Ночь снова стала тише.

Он посмотрел ей в глаза – и впервые за долгое время почувствовал, что ему тяжело уходить. «Вот ведь чёрт…» – подумал он. – «Похоже, я всё-таки умею любить. Просто не признаюсь даже себе.»

Он сидел молча, глядя в пол. Воздух был густой, будто в нём плавала невысказанная правда. Люда тихо поправила одеяло, будто это движение могло отвлечь её от того, как бешено бьётся сердце.

– Чего молчишь? – спросила она, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

Даллас не сразу ответил. Он поднял взгляд – и впервые за всё время в его глазах не было вызова, бравады, того холода, за которым он привык прятаться. Только усталость и что-то тёплое, почти нежное.

– Я…– он выдохнул и усмехнулся, будто над собой. – Смешно, да? Всю жизнь думал, что чувства – это слабость. Что любовь – это цепь. А потом… ты появилась.

Люда не двигалась, боясь разрушить момент.

– Я не умею красиво говорить, – продолжал он, – не знаю, как это делают в фильмах. Но когда ты рядом – у меня будто шум в голове стихает. Как будто… весь этот чёртов мир перестаёт меня раздражать.

Он замолчал. Сжал кулаки. Потом тихо добавил:

– Я тебя люблю, Люд. Вот, сказал. Хоть и не должен был.

Она не выдержала – улыбнулась сквозь слёзы. Подалась к нему, коснулась его щеки ладонью.

– Дурак, – прошептала она. – Я давно это знала. Просто ждала, когда ты перестанешь играть в сильного.

Он слабо усмехнулся.

– А ты ждала, да?

– Конечно. Потому что сильные – это не те, кто держит всё в себе. А те, кто умеет любить, даже когда страшно.

И в этот момент тишина между ними уже не была тяжёлой. Она стала лёгкой, как дыхание после долгого бега. Он прижал её к себе, и впервые за долгое время ему не нужно было ничего доказывать – ни себе, ни миру.

Они лежали рядом, плечо к плечу, и тишина была не пустой, а полной – наполненной их дыханием, сердцебиением, теплом. Люда повернулась к нему, её волосы падали на грудь, смешиваясь с запахом его кожи.

– Знаешь, – тихо сказала она, едва шевеля губами, – раньше мне казалось, что мир слишком большой, что в нём нет места для таких, как я… для таких, как мы.

Даллас слегка повернул голову, чтобы взглянуть на неё. Он улыбнулся, но глаза оставались серьёзными.

– Я знаю, – сказал он, – и я рад, что ты ошибалась. Потому что место для нас есть.

Люда закусила губу, и её взгляд стал влажным.

– Раньше я боялась доверять. Столько раз обманывали, столько раз оставляли… Но с тобой… – она сделала паузу, словно искала слова, – с тобой я чувствую, что могу дышать. Полностью. Не прячась.

Он осторожно взял её руку, провёл пальцами по её ладони.

– Я хочу, чтобы ты всегда так могла, – сказал Даллас тихо, почти шёпотом, – чтобы не боялась ничего. Ни меня, ни мира.

– Ты даже не представляешь, как много для меня значит, твоя рука, – прошептала она, прижимаясь ближе. – Как много значит твой взгляд, когда ты смотришь на меня… Не так, как все. Настоящее.

Даллас вдохнул её запах, почувствовал тепло её тела, и впервые с таким ясным ощущением признал – она изменила его.

– Люда… – сказал он наконец, слегка дрожа, – я не умею красиво говорить, но… хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя всем, что во мне есть. И, черт возьми… мне не страшно это говорить. Потому что это правда.

Люда улыбнулась сквозь слёзы, прикоснулась лбом к его лбу.

– И я люблю тебя, – тихо сказала она. – Не за что-то, а просто. За то, что ты есть. За то, что рядом. За то, что позволил мне быть собой.

И в тот момент всё вокруг – ночь, свет фонарей, шёпоты ветра за окном – стало неважно. Важны были только они, их дыхание, сердцебиение и ощущение, что любовь – это не слабость, а сила, которая держит весь мир на месте.

Они лежали рядом, дыхание слилось в одном ритме, пальцы переплетались, словно никогда не хотели отпускать друг друга. Лёгкий ветер за окном играл с занавесками, а фонари рисовали на стенах мерцающие тени.

Люда прижалась к нему, уткнувшись лицом в его плечо, и он почувствовал, как её тепло течёт в него, смягчая каждую нервную клетку. Даллас осторожно обвил её руками, будто хотел сказать без слов: «Ты в безопасности, я здесь».

– Я никогда не думала… – шептала Люда сквозь полусон, – что смогу так доверять… что смогу так любить…

– Я тоже, – тихо ответил он, – но теперь это – правда. И я не отпущу.

Мгновения растекались в вечность. Их сердца стучали в унисон, и каждый вдох казался обещанием. Ночь была тёплой, мягкой, как одеяло, которое укутывает обоих, чтобы мир снаружи перестал существовать.

Люда прижалась сильнее, и Даллас почувствовал, как напряжение дня растворяется в этом прикосновении. Они не говорили больше ничего – слова были лишними. Было достаточно взгляда, прикосновения, тишины, полной доверия и нежности.

И постепенно сон забрал их обоих, мягко и безмятежно, словно ночь сама решила охранять их чувства. В этом сне не было страха, боли или сомнений – только они и тепло, которое давало силу верить, что любовь способна пережить всё.

Утро было тихим, будто мир сам решил дать им паузу. Солнечный свет пробивался через полупрозрачные занавески, мягко ложился на лицо Люды. Она медленно открыла глаза и заметила, что Даллас рядом – его дыхание ровное, спокойное, плечо тёплое под её щекой.

На мгновение она просто смотрела на него, стараясь запомнить каждую деталь: линию челюсти, лёгкую щетину на подбородке, даже угол брови, который казался слишком серьёзным для этого утра. И сердце непроизвольно ускорилось.

Он открыл глаза, встретил её взгляд – и мир на секунду замер.

– Доброе утро, – тихо сказал он, улыбаясь почти робко, хотя внутри всё бурлило.

– Доброе… – ответила она, стараясь звучать спокойно, но голос слегка дрожал.

Даллас аккуратно взял её руку в свою, словно подтверждая, что они оба здесь и сейчас, что это настоящее.

– Люда… – начал он, делая паузу, будто подбирая слова, которые обычно ему казались невозможными, – я… люблю тебя. Не просто так, не как кто-то любит мимолётно. Я люблю тебя… с каждой минутой, с каждым твоим взглядом, с каждым смехом.

Люда почувствовала, как сердце переполняется – слёзы сами катились по щекам. Она тихо улыбнулась, стараясь говорить ровно, но её голос дрожал:

– Даллас… я тоже люблю тебя. Больше, чем могу выразить словами. Больше, чем когда-либо думала, что смогу. Ты стал для меня домом, спокойствием, радостью… всем.

Он осторожно наклонился, и их губы встретились в нежном, долгом поцелуе, полном обещаний и доверия. Их тела слились в объятии, и в этот момент ни прошлое, ни страхи, ни опасности не имели значения.

– Я буду рядом, – прошептал он. – Всегда.

– И я тоже, – ответила она, прижимаясь ближе.

Солнечный свет обнимал их через занавески, день начинался, а они знали одно: что бы ни происходило снаружи, между ними есть мир, который никто не сможет разрушить. Мир доверия, тепла и настоящей любви.

И в этом мире слёзы смешались с улыбками, дыхание стало единым, а сердца били в унисон – настолько искренне, что читатель чувствует их боль, страх и счастье одновременно.

Они вышли на улицу, где утренний воздух был свежий и прохладный, пахло травой и только что проснувшимся городом. Солнце медленно поднималось, золотя тротуары, и мир казался другим – мягче, тише, светлее.

Даллас держал Люду за руку, осторожно, но крепко, словно боялся отпустить хотя бы на мгновение. Она слегка прижималась к нему, а взгляд её сиял, наполненный доверием и теплом.

– Знаешь… – тихо сказала она, глядя на пробивающийся сквозь деревья свет, – кажется, весь этот город стал другим, когда ты рядом.

– Я тоже так чувствую, – улыбнулся он, – будто мир наконец перестал быть сплошной гонкой и опасностью. Как будто он наконец научился дышать.

Они шли медленно, не торопясь, наслаждаясь каждой секундой, каждым шагом рядом. Люда иногда смотрела на него и невольно улыбалась – смех её был лёгким, искренним, как весенний ручей. Даллас, в свою очередь, ловил каждое движение, каждую тень эмоций на её лице, и внутри всё его бушующее чувство любви и страсти, которое раньше он прятал, словно тайное оружие, теперь казалось естественным, правильным.

– Я боюсь, – вдруг призналась она, слегка сжимая его руку, – что когда-нибудь придёт момент, когда это счастье закончится.

Даллас сжал её пальцы, глядя прямо в глаза:

– Люда, я не могу обещать, что мир будет мягким. Но могу обещать одно: я буду рядом. Всегда. И как бы ни было трудно, мы будем вместе.

Она кивнула, почувствовав, как страх растворяется в тепле его присутствия.

Вдруг Люда засмеялась тихо, почти шепотом, и Даллас почувствовал, что это смех для него одного, как маленький секрет:

– Знаешь, – сказала она, слегка дёргая его за руку, – ты делаешь мир вкуснее. Как соль в еде… как будто без тебя он был бы пресным.

Он улыбнулся, слегка покачал головой, внутренне удивляясь, что наконец смог выразить всё, что чувствовал:

– Я рад, что ты со мной, Люда. Ты делаешь меня настоящим.

И они шли дальше по утреннему городу, держась за руки, смеясь и шепча слова, которые никто, кроме них, не услышит. Мир вокруг был большим и шумным, но для них он сжался до одного простого, тёплого ощущения: быть рядом, любить и быть любимыми.

Каждый шаг, каждый взгляд, каждый тихий смех стал новым обещанием: что любовь может быть сильнее страха, радости сильнее боли, а доверие – сильнее любых обстоятельств.

И в этом моменте мы видим их живыми, настоящими, без фальши – двух людей, которым наконец позволено любить и быть счастливыми вместе.

Глава 5. Ночь боли и расследований

На следующий день после ночи кино и городских прогулок ребята снова собрались вместе. Они отправились в ресторан, смеялись, подшучивали друг над другом, обсуждали вчерашние события, шутя и флиртуя. Парни держали девушек за руки, девушки кокетливо играли волосами, поправляли одежду, смеялись над смешными замечаниями. Атмосфера была лёгкой, будто мир существовал только для них.

После ужина они направились в ночной клуб. Музыка громкая, свет мигал, люди танцевали. Шатун с Женей смеялись, Лис подшучивал над Милей, Гога и Молчун просто наблюдали, а Далас держал Люду близко к себе, аккуратно обнимая за талию, чувствовал её дыхание, улыбку. Она слегка касалась его руки, оглядываясь, чтобы поймать его взгляд.

Время пролетело, и, когда они вышли на улицу, вечер вдруг изменился. Из темноты появились незнакомые фигуры. Без предупреждения прозвучали выстрелы. Стрельба, крики, паника. Девушки закричали, упали на землю, прижимаясь к своим парням.

– Люда! – крикнул Далас, схватив её в охапку.

Она истекала кровью, лицо бледное, глаза полузакрытые. Далас мгновенно поднял её на руки, крикнув остальным:

– Быстро, к машине!

Парни бросились рядом, отпихивая нападавших. Девушки кричали, плакали, страх отражался в каждом взгляде. Далас завёл машину, мчась к ближайшей больнице, но каждый поворот, каждая секунда ощущались вечностью. Он держал Люду на руках, шептал ей, что всё будет хорошо, но её дыхание стало прерывистым…

По дороге её сердце перестало биться. Далас почувствовал холодный комок в груди, глаза наполнились слезами. Он сжал руль, стиснул зубы, гнев и отчаяние переполняли его. Мир вокруг потерял смысл – остались только она и он, и пустота, которую невозможно было заполнить. Он почувствовал, как её тело стало тяжёлым, как будто все тёплое, что он держал, было вытянуто наружу, оставив пустоту. Сердце Далласа билось дико, и каждый удар казался эхо его собственной утраты. Он видел её лицо – бледное, безжизненное, а глаза, которые раньше искрились жизнью, теперь были закрыты.

Почему? Почему именно она? Почему теперь? Почему он не успел защитить? В груди стоял комок, сдавливающий каждое дыхание. Его руки дрожали, но держали её крепко, словно сам ритм её сердца мог вернуться через его пальцы.

Всплывали воспоминания: смех, взгляд, её лёгкая насмешка, моменты, когда она позволяла себе быть слабой рядом с ним. Он вспомнил, как впервые увидел её, как впервые услышал её смех – и теперь всё это казалось ему болезненной иллюзией.

Слёзы горели в глазах, и впервые за долгое время он позволил себе быть просто человеком, а не холодным, непробиваемым Далласом. Он шептал её имя, отчаянно, будто звук мог вернуть её.

– Люда… Люда… проснись…

Но тишина отвечала ему. И чем дольше он её держал, тем сильнее понимал: её больше нет. Внезапно, с болью, пришло осознание того, что теперь всё, что он чувствовал к ней, останется невысказанным, не проявленным, как пожар, который сгорел до того, как успел согреть.

Гнев вспыхнул в нём – не на мир, не на людей, а на судьбу, на случайность, на несправедливость. Каждая секунда казалась издевательством, каждый звук улицы – упрёком. И всё же, среди боли, появилась странная ясность: он не позволит, чтобы смерть Люды была напрасной. Она заслуживала, чтобы он жил, чтобы её память осталась в действии, в поступках, а не в молчаливом страдании.

Он сжал её руки, закрыл глаза и позволил себе минуту. Минуту, чтобы горечь, любовь, сожаление и страх растворились в его внутреннем хаосе. Минуту, чтобы ощутить утрату полностью.

Когда он открыл глаза, мир вокруг был другим. Даллас понял, что теперь каждый шаг, каждое решение будут окрашены этой потерей. Любовь и боль слились в странную силу – тихую, но несломленную. Он вздохнул, стиснув зубы, и впервые за долгое время позволил себе почувствовать, что он не просто боец, не просто лидер – он человек, который потерял ту, кто значила для него всё.

И с этим новым грузом боли он поднялся, вытирая слёзы, и уже не мог думать о расследовании как раньше. Теперь оно было личным. Теперь за каждым следом, каждым шагом он искал не просто виновных, а правду, которая могла бы хоть немного заглушить пустоту, оставшуюся от Люды.

Но Далас не мог остановиться. Он превратил горечь в цель. Больничный коридор пах лекарствами и мёртвым воздухом. Далас сидел на металлической скамейке, сжав кулаки до белых костяшек. На ладонях – следы крови Люды. Холодной, застывшей.

– Простите, мы сделали всё, что могли… – тихо сказал врач, поправляя маску.

Далас не ответил. Только кивнул. В груди гул – будто сердце стучит не от жизни, а от ярости. Он встал, натянул капюшон и вышел из больницы. На улице уже рассветало.

Он вернулся на место стрельбы. Двор за клубом был пуст, но на асфальте остались следы шин, кровь, осколки бутылок. Пахло гарью. Он прошёлся по периметру, осмотрел стену – пули оставили вмятины в кирпиче. Тихо подошёл охранник клуба, уставший, в помятой форме.

– Эй, парень, тут тебе нечего делать, – буркнул он.

– Я тут был вчера, – ответил Далас. – Девушка погибла. Я просто хочу понять, кто это сделал.

Охранник помолчал. Потом выдохнул:

– Я слышал, как кто-то снаружи шумел перед нападением. Трое. На «Тойоте Камри», серого цвета. Номера – частично запомнил: …38 KG. Остальное не успел.

Далас достал из кармана блокнот.

– Камри, серый, тройка человек, …38 KG. Спасибо.

Он посмотрел на него внимательно:

– Ты знал, кто они?

– Нет. Но один говорил по телефону, вроде бы: “Шайтанчик сказал – быстро и чисто”. Я подумал, шутка.

Имя ударило в виски, как выстрел. Шайтанчик. Он слышал о нём – мелкий авторитет с южной окраины, держал автомойку, но за ней прятался целый теневой бизнес: долги, выбивания, схемы. Через два дня Далас уже стоял у автомойки на окраине. Гул воды, запах бензина и дешёвого табака.

Парень в татуировках мыл чёрную «Приору». Далас подошёл:

– Где Шайтанчик?

– А ты кто такой? – лениво ответил тот, не поднимая головы.

Далас наклонился ближе:

– Тот, кто ищет убийц Люды.

Парень напрягся, выпрямился.

– Не знаю никакой Люды.

Далас достал из кармана фотографию – они с Людой, улыбающиеся в кафе.

– Посмотри внимательнее.

Тот отвёл взгляд.

– Ладно… Слышал, что кто-то из людей Шайтанчика недавно “ездил на дело”. Возвращались поздно ночью, один был с порезом на руке. Машина – серый Камри, с вмятиной на левом крыле. Они её перегнали на старый склад у железной дороги.

– Где склад?

– За вокзалом, там, где рельсы уходят в тупик. Только… не суйся туда один.

Далас коротко кивнул. Склад выглядел заброшенным: ржавая сетка, кирпичные стены, запах масла и гари. Далас подошёл осторожно. Сквозь щель в воротах увидел серую «Тойоту» – вмятина на левом крыле, следы засохшей крови на двери. Он достал телефон, включил фонарик. В салоне – окурки, визитка с надписью: “Автосервис ‘Капкан’, улица Свердлова, 11”.

– Вот оно… – прошептал он.

Позади раздался звук шагов.

– Эй, ты кто? – грубый голос.

Далас резко обернулся. Двое парней, крепкие, с бейсбольными битами.

– Я ищу Шайтанчика, – спокойно сказал Далас.

– А он тебя не ищет, – усмехнулся один и шагнул ближе.

Далас отступил на шаг, но не побежал.

– Он убил не того человека. Скажи ему – я иду за ним.

Он медленно пошёл назад, не сводя глаз с парней. Те переглянулись – и не стали трогать.

Утром он был на Свердлова, 11. Сервис «Капкан» – железные ворота, вывеска наполовину облезла.

Далас зашёл внутрь, притворившись клиентом.

– Добрый, – сказал мастер. – Что нужно?

– Слышал, у вас недавно Камри чинили. Серую, с вмятиной.

– Да, было дело… парень по имени Тимур привозил. Сказал, что “съехал с трассы”.

– Где он сейчас?

– Кто ж его знает… вроде на «Птичке» торгует запчастями.

Рынок гудел, запах шашлыка, голоса. Далас нашёл Тимура быстро – высокий, худой, с повязкой на руке.

– Тимур? —

– А тебе чего?

– Камри, ночь у клуба, Люда. Помнишь?

Парень замер. Потом сделал шаг назад:

– Я не стрелял! Я только вёз! Мне сказали отвезти, я не знал, что будет…

– Кто сказал?

– Шайтанчик. Сам лично. Он сказал: “Эти молодые мешают. Надо припугнуть.” Но пошло не по плану. Один из его – по кличке Клык – сорвался. Начал палить без команды.

Далас молчал. Тимур смотрел на него, нервно глотая воздух.

– Я больше ничего не знаю, клянусь. Он в старом доме на окраине, у моста, держит там базу.

Далас кивнул.

– Спасибо, Тимур. Надеюсь, у тебя хватит ума уехать подальше.

Он ушёл, не оборачиваясь. В груди пульсировала одна мысль:

“Шайтанчик. Конец близко.” Ночь. Дождь стучит по крыше старого гаража, где раньше собиралась их команда.

Даллас сидит на полу, спиной к стене, рядом – её куртка. Та самая, синяя, с оборванной молнией. Он держит её в руках, как будто боится отпустить.

Воздух пахнет бензином и сыростью, но ему всё равно. Перед глазами – одно и то же: Люда, смеющаяся, кричащая ему “догоняй!”, Люда, уставшая, с растрёпанными волосами,

Люда, тёплая, живая.

– Ты же обещала, – шепчет он хрипло. – Мы должны были выбраться. Вместе.

Он говорит в пустоту, но будто она рядом. Иногда ему кажется – вот-вот услышит её шаги, тот смешок, что раздражал и спасал одновременно.

Но вместо этого – только ветер. Он встаёт, подходит к окну. Снаружи мокрый город отражает неон и дождь. Каждая улица теперь напоминает о ней: где она смеялась, где злилась, где впервые поцеловала его. Даллас садится обратно. Берёт в руки старую фотографию – они вдвоём, на фоне дешёвой вывески. Он проводит пальцем по её лицу и вдруг сжимает снимок так сильно, что бумага трескается.

– Если бы я пришёл на минуту раньше… – шепчет он. – Минуту.

Но время не отматывается. Он знает это, но всё равно прокручивает каждую деталь снова и снова. Тишина такая плотная, что слышно, как капли дождя падают на бетон.

Он выдыхает, кладёт куртку рядом и шепчет:

– Я тебя не отпущу. Никогда.

И ночь будто откликается. Ветер глухо стонет в трубах, и в этом звуке ему слышится её голос – не прощание, а что-то вроде:

"Живи. За нас обоих."

Дождь не прекращался. Серое небо будто специально не хотело открываться, чтобы никто не видел, как плачут живые.

Люду хоронили на окраине города – без музыки, без речей, без толпы. Только свои.

Шатун стоял в стороне, молча, сжимающий в кулаке веточку сирени – её любимый запах. Он не мог смотреть на землю, не мог поверить, что это правда. Женя тихо рыдала у него на плече.

Таня прижималась к Лису, но даже его руки дрожали. Он впервые не знал, что сказать – ведь для него смерть всегда была где-то «там», а сейчас она стояла прямо перед ними, тяжёлая и холодная. Даллас не плакал. Он просто стоял, как будто всё внутри него выгорело. Когда крышку опустили, он шагнул вперёд, бросил в могилу чёрную розу и сказал тихо:

– Прощай, милая.

Без крика. Без паузы. Просто так – будто слова уже не имели веса.

Когда всё закончилось, они долго не расходились. Молча стояли под дождём, пока ветер не начал бить им в лица.

Шатун сорвался первым:

– За что? За что её?

– Потому что мир гниёт, – ответил Даллас, не глядя. – И мы в нём – часть гнили.

Тишина. Только шум ветра и мокрая трава под ногами. Потом все разошлись – кто куда.

Шатун с Женей – в старую хату, где они прятались раньше. Лис с Таней – к реке, где Люда любила сидеть.

Даллас остался один. Он стоял, пока не стемнело, смотрел на землю и думал, как нелепо всё закончилось. В голове всплывали обрывки её слов:

"Ты ведь сильный, да? А я – дура, но с тобой не страшно."

Он сел прямо на мокрую землю, не чувствуя холода. Мир вокруг перестал существовать.

Только шум дождя и капли на его лице, будто кто-то всё-таки плакал за него. И в этот момент он понял: всё, что было «для команды», «для дела», – теперь не имело смысла.

Осталась только одна мысль: кто виноват и кто следующий.

Город спал. Только редкие машины проезжали по мокрому асфальту, и их свет резал тьму, как нож. Даллас шёл без цели – просто шёл, не чувствуя ног. Куртка промокла, сигареты закончились, но ему было всё равно.

Он остановился у старого кафе, которое уже не работало. Когда-то здесь они с Людой прятались от дождя. Она тогда смеялась, тянула его за руку и говорила:

– Ну чего ты такой серьёзный, Даллас? Живи хоть немного.

Сейчас кафе было тёмное, выбитое, окна заколочены досками. Он прислонился к стене и закрыл глаза. Перед глазами – она: мокрые волосы, тёплая улыбка, и то, как она вечно дразнила его за хмурый взгляд.

– Я живу, малая. Только теперь без тебя, тебя нет, а я остался без тебя – прошептал он, почти не открывая рта. Ветер гонял мусор по улице. Даллас достал из кармана пистолет, посмотрел на него – долго, почти с безразличием. Потом спрятал обратно.

– Нет. Не время умирать. Пока они живы – я жив, – произнёс он тихо.

Он поднял взгляд на вывеску, где под облупившейся краской едва читались буквы: “Coffee Dream”. Смешно – мечта. Он даже усмехнулся. Мечты кончились вместе с Людой. Теперь осталась только долг. Он пошёл дальше, в сторону старого рынка, где всё началось. Ночь обволакивала его, как тень. В каждом отражении витрин он видел себя – усталого, злого, и всё меньше похожего на того, кем был раньше.

– Они думают, что похоронили её, но я похороню их, – сказал он в пустоту, глядя на мокрые огни. Он больше не боялся. Любовь умерла – осталась только цель. И город это почувствовал: с этого вечера в нём появился новый хищник. Тихий, холодный и беспощадный.

Глава 6. Три имени

Далас заговорил первым, как обычно – ровно, без лишних эмоций, будто произносил расчёт, а не приговор.

– Нам пора «взять» Карасайский рынок —отомстим за Люду. Кто что предлагает?

В комнате повисла пауза. Бутылочный свет лампы делал лица груше-контрастными: у кого-то тёмная недосказанность, у кого-то – презрение. Лис усмехнулся, важно так – полушутя, полунамекая:

– Братан, надо этого Шайтанчика завалить.

Слова упали тяжёлыми щебнями. Короткая тишина, потом Гога, который обычно гордо и просто отвечал за силу:

– Нет, надо всю их группу зачистить.

Шатун, который любил масштаб и драму, добавил своё, без замедления:

– Если уберём Шайтанчика – их группировка развалится, придётся переформировать. Надо их всех замочить.

Молчун молчал, как всегда; Кривой курил в углу и только кивал – им было не важно, кто именно, главное – порядок, команда, исполнение.

Далас поднял взгляд. В нём не было радости – только тукая решимость, которая давала людям силы и убивала у людей страх.

– Как будем их заваливать? – спросил он просто.

Шатун улыбнулся и предложил хладнокровно и по-военному:

– По одному. Мешок на голову, замочить в горах и закапывать.

Далас склонился немного вперёд. Когда он говорил, все слушали, не потому что боялись, а потому что знали: он считает каждую деталь.

– Уберём только троих: Шайтанчика, Дауда и Мамата – за то, что они убили Люду и позволили себе нелестные слова в мой адрес, – сказал он медленно. – Остальным – прихвостням – пусть живут, над ними назначим наших людей. Тех, кто захочет перейти к нам – из спортивных, из молодых, с руками, которые умеют бить.

Он сделал паузу, чтобы это вошло в головы, и продолжил ещё тише, но так, чтобы каждый услышал:

– Шайтанчика – мешок на голову. Дауда и Мамата – пристрелю прямо на месте. А всех троих – в один день. Пусть это будет показательно.

План был простой и на удивление театральный: один рослый – мешок, двое – выстрелы, формат – демонстративный. Все понимали смысл: страх и порядок. Другие вопросы – кто, как, где – договорят на месте.

День операции был серый, как кость. Всё по расписанию: наблюдение, подготовка, замена маршрутов. Шайтанчик вырос на рынке – во всех смыслах: он был тем, кто докидывал мелкую жестокость туда, где было удобно. Его ловили у дома; захват – быстрый, внезапный.

Они подкараулили его на шаговой дорожке, когда тот шёл с пакетом продуктов. Один резкий рывок – и мешок на голову. Хватка – аккуратная, как у хирургической бригады. Металлический холод ковать у виска – не игра, запах был железный и ясный. Он пытался бороться; внезапность лишила его силы. Сопротивление подавили, потому что люди привыкли биться за свою жизнь – но не против тех, кто пришёл с решимостью.

Дауда и Мамата – те, кто ездили по округе на чёрном «Мерсе», шли в машину, не ожидая конца. Два выстрела – чётко, сразу – и машины затряслись, два тела рухнули в сиденья. Никто не скрылся, потому что ОНИ не давали шансов на сопротивление: стиль, скорость, точность.

Когда все трое были обездвижены, они паковали тела в багажник, сунули всё в фургон, и поехали в сторону гор – туда, где никто не ходил без дела. Место было холодное, каменистое, с тропинкой. Туда и вёз их Далас – туда, где страх лишается людских глаз.

Шайтанчика вывезли последним. Его везли в мешке, он слышал только чужие шаги, шелест ремней и какой-то мотив, монотонный как приговор. Крики, когда начинались, были приглушены мешком и сухой землёй, но вот – то самое: в голове у которого мешок – это страх, а перед ним – неизвестность.

Туман окутывал всё вокруг, как живое существо. Деревья низко склонялись, их ветви царапали лицо Шайтанчика, шорохи под ногами отдавались эхом в его голове, и каждый звук казался предвестием смерти. Мешок на голове сдавливал лицо, ограничивая слух, и каждый шёпот снаружи казался оглушительным.

– Пожалуйста… – выдавил он слова сквозь дрожь. – Я… я готов платить… чем угодно… только живым…

Время растянулось. Один шаг был вечностью. Его сердце билось так, словно хотело вырваться, кровь стучала в висках. Каждое движение – попытка спастись, каждый вдох – мучительный, но необходимый. В памяти всплывали все ошибки: сделки, предательства, глупые угрозы, которые теперь обернулись против него. Каждый момент прошлого ударял снова и снова, как молот по хрупкому телу.

Он пытался сосредоточиться на дыхании, но оно становилось хаосом, рвущимся наружу. В голове мелькали лица людей, которых он предал, сцены, где он был слаб, глуп, бессилен. Каждое воспоминание смешивалось с настоящей болью и паникой.

– Нет… нет… – шептал он, колени подкашивались. – Пусть это не со мной…

Внутри мешка было темно, дышать тяжело. Он ощущал холод металла у виска, слышал приглушённые шаги, лёгкий звук курка в руках Далласа. Каждое движение стало пыткой, каждый шёпот – приговором. Паника превращалась в ледяную пустоту, а сердце – в камень.

– Я признаю всё… – слова застревали в горле, слёзы смешивались с потом и грязью. – Только дайте жить…

Ответа не было. Лишь тишина, густой туман и холодные тени. Он пытался уловить что-то, что могло бы спасти, но понимал: шанс исчез. Его тело дрожало, мозг отказывался думать, страх поглощал всё.

Флэшбеки накатывали волнами: детство, мать, друзья, ошибки, обиды. Каждая память резала сильнее, чем удары, которые его ожидали. Внутренний хаос смешался с болью настоящего, создавая ощущение, что время растянулось на вечность.

– Эти люди не интересуются твоей жизнью… – шептал страх в голове. – Ты – ничто…

И вдруг щёлк… звук, который заморозил время, заставил сердце замереть. Мир Шайтанчика сжался до точки: холод, пустота, немая тишина. Паника стала плотью, дыхание – цепями, каждая мысль – пропастью.

Он чувствовал, как страх прожигает всё тело, как каждая клетка готова сдаться. А рядом тень Далласа – немая, бесстрастная, судья, который решает, жить или умереть.

Каждая секунда растягивалась до бесконечности. Он слышал, как дрожат руки, как стучит сердце, как мешок сдавливает кожу, как холод металла давит на виски. Каждое движение, каждое дыхание – шаг к окончательному приговору.

– Пожалуйста… – шептал снова, и слёзы стекали по лицу, смешиваясь с грязью и потом. – Пусть это не конец…

Внутренний мир разрывался на куски, мозг пытался найти лазейку, но её не было. Время и пространство исчезли, осталась только пустота, тишина и шаги, которые приближались…

Слышался щелчок – тот звук, который рубит надежду. Потом – выстрел. Всё оборвалось так внезапно, что будто воздух застыл. Никакой поэтики – только плотный, непробиваемый финал.

Когда дело было сделано, они стояли вокруг, и тишина нагнулась – тёмная, как дорожная пыль. Кровь то и дело дала о себе знать, но в их мире это цена. Кто-то вытер руки, кто-то затушил сигарету. Молчун смотрел в сторону, Кривой укрывал лицо ладонью на минуту, Лис вытянул шею, как бы считая: всё ли прошло по плану.

– Чисто, – сказал Далас, и его голос не дрогнул. – Возвращаемся.

Люди у рынка узнали: ночью исчез один, ещё двое – мертвые. Сразу появились мнения, догадки, и слухи плелись, как паутина. Но это было и планом: сеять страх и управлять. Если люди боятся, они платят и не задают вопросов. У кого в голове нет былой силы, тот сразу уступает.

На обратном пути машина ехала медленно. Далас смотрел в тёмное окно, и в нём отражалось то, что делал он сам: ровное лицо, холодный разум. Никто не мог сказать, что в нём творится. Но были вещи, которые не прятались: звон в ушах у каждого, у кого присутствовало насилие, взгляд, скованный оттого, что видел, и короткая усталость в движениях.

Позже, в их конторе, деньги перекладывали, счёты сверяли, рейтинги обновляли. Кому-то доставалась часть рынка, кому-то – ответственность за «их» людей. Кто-то стал ближе, кто-то – дальше. И где-то в этом наборе ролей выросло новое правило: «кто не с нами – против нас; кто против – лишается права говорить».

Ночь прошла, а на утро ветер сдвинул пыль на дороге. Трупы были закопаны в трех метрах от тропки – место, куда редко заходят люди, занятие, за которое не спрашивают совести. Земля приняла их. Никто не вспоминал чаще, чем нужно.

И в то же время – внутри каждого, кто полагал себя свободным, родилась маленькая трещина. У кого-то она осталась, у кого-то превратилась в рубец, у кого-то – в привычку действовать холодно. Далас в ту ночь сделал то, что сделал: послал сигнал. Что-то в нём свернулось, и что-то выросло – не к добру, не к честному, но к нужному делу: к власти, к порядку, к страху.

Он стоял один на краю свечения костра, если можно так назвать глухой огонёк отблеска от машин, и тихо посмотрел на темноту. Его команда знала – приказ выполнен. Рынок затихнет, по крайней мере на время. Город спал, но в сердцах людей поселится другой сон – сон о том, что вопрос «платить или нет» решён как минимум на эту неделю.

Шаги затихли, машины уехали, и где-то в тёмной роще слышался только шелест листьев и далёкий лай собак – мир возвращался на круги свои, умытая кровью собственная, но уже с новыми законами, написанными холодной рукой.

– Так и будет, – сказал Далас тихо, сам себе. – Кто посмеет – узнает цену.

И в ответ тишина лишь чуть-чуть сжалась, будто мир принял это условие.

Глава 7. Пепел и путь

Ночь без луны. Воздух тяжелый, будто пропитан ожиданием беды. Где-то вдали надрывно скрипела телега, стонал ветер в заброшенных хатах. Маленький Далас шел между отцом и матерью – их руки казались надежными, сильными, как стволы деревьев. Вдали мелькнул старый мост через пересохший ручей – дорога к спасению, к новому месту, куда никто не должен был их догнать.

– Держи крепче, сын, – прошептал отец.

– Мы почти пришли, – добавила мать, сжимая его ладонь. Голос дрожал, но она пыталась улыбнуться.

Тьма была густой, как масло. Только редкие звёзды пробивались сквозь облака. Они шли быстро, почти бегом, спотыкаясь о кочки. Вдруг впереди – шаги. Несколько. Потом – голоса. Грубые, злые.

Из тени вышли люди. Они не были похожи на соседей. В их взглядах не было ни жалости, ни страха. Лица частично закрыты шарфами, кто-то держал факел, кто-то – канистру. Отец прикрыл сына собой.

– Мы просто проходим, – тихо сказал он.

– Проходите? – один из мужчин рассмеялся, коротко и зло. – Эти не из наших.

– Мы не хотим проблем… у нас ребёнок…

Но слова уже ничего не значили.

– Не из наших значит все – неважно, – другой бросил спичку в грязь. – Сегодня все умрут.

Мать вскрикнула. Отец рванулся вперёд, но их повалили. Крики, шум, удар – и мир наполнился хаосом. Маленький Далас стоял, не понимая, что происходит.

Сердце билось быстро, как барабан. В ушах стоял звон.

– Папа! – крикнул он. – Мам!

Но огонь уже охватил одежду матери. Кто-то вылил бензин из канистры.

Запах топлива ударил в нос. Пламя вспыхнуло, как ярость. Отец попытался подняться, но его снова повалили. Он крикнул – не от боли, а от отчаяния:

– Беги, сын!

Мальчик рванулся, но кто-то ударил прикладом. Всё погасло. Он очнулся в тишине. Холодный мокрый песок под щекой. Тело дрожало. Голова звенела. Дождь. Запах гари. Мир стал серым, чужим. Он поднялся, шатаясь, и пошёл туда, где ещё недавно стояли родители. На земле – чёрные силуэты. Они больше не двигались. Кожа превратилась в пепел. Руки, которыми мать когда-то гладила его по голове, теперь были угольками.

Он не кричал. Горло будто сжалось изнутри. Только тихий хрип сорвался:

– Мама…

Он стоял долго. Слёзы стекали по лицу, смешиваясь с грязью и дождём. Каждая минута превращалась в вечность. Каждое дыхание – как удар ножом. Где-то вдали гремел мотор, свет фар пробил ночь. Солдаты. Он не понял, свои или чужие. Один подошёл, посмотрел на него, на тела, потом отвернулся.

– Этнический конфликт, – бросил кто-то равнодушно. – Эти выжившие?

– Один, мальчишка, – ответил другой. – Остальных сожгли.

Позже он сидел в кузове грузовика, кутаясь в старую шинель. Руки дрожали, глаза были пустыми. Рядом кто-то говорил что-то про эвакуацию, про лагерь, но он не слышал.

Мир превратился в гул, в серый шум. Пепел летел в небо – лёгкий, как пыль воспоминаний. Когда машина отъезжала, он обернулся. Там, за мостом, всё ещё горел огонь. Последний дом, где он был счастлив.

Даллас закрыл глаза, и вдруг перед ним всплыл запах домашнего хлеба, звуки смеха, которые давно были забыты. Он был маленьким, босиком на тёплом полу, среди детского гама: соседи-ребята с разных дворов, с разными именами, но ничто не разделяло их. Они бегали по двору, ловили мяч, строили шалаши из веток и старых досок, смеялись до боли в животе.

– Даллас! Беги быстрее! – кричал сосед, а он, смеясь, перепрыгивал через невысокий забор, чувствуя ветер в волосах.

И дома был запах вечера: мать готовила ужин, отец садился за стол, бабушка тихо что-то шептала, дедушка рассказывал истории из молодости. Они все собирались вместе, ели, делились событиями дня, смеялись и спорили о том, кто прав. В этом доме не было масок, не было напряжения, только тепло, уют и любовь.

Даллас помнил, как поздними вечерами он садился рядом с отцом, который учил его собирать модели самолётов, или как мама тихо сидела с ним в кресле, читая книги, пока за окном уже стемнело. Он ощущал заботу и поддержку, каждый взгляд, каждое прикосновение было напоминанием: ты важен, ты любим.

Бабушка давала ему кусочек сладкого пирога, а дедушка смеялся, рассказывая о том, как он когда-то сам шалил в этом же дворе. Эти вечера казались вечностью – наполненные спокойствием, радостью и любовью, которые не нужно было искать, которые просто были.

Даллас улыбнулся про себя, ощущая, как это тепло течёт сквозь него, как память о доме, о семье, о детстве становится опорой, которую не сможет сломить ни страх, ни потеря, ни жестокость внешнего мира.

И где-то глубоко внутри он понял: все эти годы, что бы ни происходило, эта любовь осталась с ним, тихая, но неизменная – как якорь, как свет в тёмной комнате, к которому всегда можно вернуться мысленно, чтобы почувствовать себя снова целым.

После того как городские блокпосты расчистили, и опасность временно отступила, выживших детей собирали. Даллас сидел в кузове грузовика, рядом другие ребята – кто плакал, кто молчал, кто тихо играл с найденной веточкой или камешком. Город уходил за окнами – дымящиеся улицы, разрушенные дома, редкие прохожие, тихие огни фонарей.

Дети ехали к распределительным центрам, откуда их направляли в детские дома. Внутри кузова стояла тишина, прерываемая лишь скрипом рессор и тихим шёпотом ребят. Даллас пытался удержаться за каждую деталь: знакомый переулок, остатки дома, где он играл; смех других детей, что теперь казался далёким; свет фонарей, мягко скользящий по лицам.

Он держал голову высоко, пытаясь понять, что будет дальше. Сердце сжималось, но вместе с этим росла внутренняя стойкость: нужно было выжить, нужно было не потерять себя. И даже если дорога в детдом казалась холодной и безличной, внутри него оставалась память о том, что значит дом, тепло и люди, которые заботились.

Грузовик ехал медленно, каждый поворот казался вечностью. Даллас наблюдал за ребятами, за их глазами, в которых смешались страх, недоверие и слабая надежда. Он понял, что, несмотря на весь хаос, даже здесь, на этой дороге, где смерть и разруха неслись рядом, есть место для стойкости, для надежды и для того, чтобы стать сильнее.

Грузовик медленно въехал во двор детского дома. Каменные стены, старые окна, тихие голоса воспитателей – всё казалось чужим, но одновременно безопасным. Даллас вылез первым, ощутив под ногами землю, и сразу заметил людей, которые здесь жили и работали.

Воспитатели встречали детей по-разному: кто-то строгий, с холодным взглядом и расписанием, кто-то мягкий, с улыбкой и теплом, которые сразу давали ощущение дома. Среди них была она – молодая девушка, с длинными тёмными волосами, добрыми глазами и лёгкой улыбкой. Каждый раз, когда Даллас проходил мимо, она говорила с ним тихо:

– Ты ещё маленький, Даллас, но умный. Постарайся расти сильным.

Он однажды, едва смущаясь, ответил:

– Когда я стану мужчиной, я женюсь на вас.

Она только улыбнулась, покачала головой:

– Ну конечно, мы поженимся.

Эта улыбка стала для него чем-то вроде якоря – напоминанием, что даже в этом холодном мире есть тепло и доброта.

Даллас быстро нашёл друзей: Шатун, Кривой, Гога, Молчун, Лис – каждый со своим характером, но все с одинаковым чувством братства. Вместе они бегали по двору, играли в футбол, бросались мячом, смеялись, дразнили друг друга. Спорт стал для Далласа чем-то большим, чем просто физической нагрузкой.

– Спорт – это честная игра, – говорил он. – Здесь нет жульничества, нет силы, которой можно прикрыться. Только ты, твоя работа и твоя честь.

С каждым днём он всё больше размышлял о мире, о людях. И философия, которая начала формироваться внутри: плохие люди не достойны жить, а честные заслуживают шанс на жизнь и счастье. Это чувство справедливости стало частью него, как дыхание.

Утро в детском доме начиналось рано. Даллас и его друзья – Шатун, Кривой, Молчун и Лис – уже на дворе, мяч в руках, дыхание облаками в холодном воздухе. Солнце только поднималось, окрашивая небо в розовые и золотые оттенки.

– Давай, Шатун, не отставай! – кричал Даллас, гоняясь за мячом, и сразу же направлял игру. Он быстро заметил, кто из ребят внимателен, кто ленится, а кто готов бороться до конца.

Спорт стал для них чем-то большим, чем просто игра. Это была школа честности, где каждая победа была заслуженной, а поражение – уроком. Даллас учил:

– Спорт – это честная игра. Здесь нельзя обмануть себя. Так и в жизни: кто плохой, тот не заслуживает победы.

Шатун, Кривой, Молчун и Лис постепенно начинали прислушиваться к нему. Они спорили, смеялись, иногда ссорились, но именно эти маленькие конфликты закладывали их моральные принципы. Даллас учился быть лидером, принимать решения и брать ответственность за ошибки команды.

– Лис, если ты будешь отвлекаться, проиграем, – говорил он строго, но без злобы.

– А если я просто хочу попробовать другой ход? – парировал Лис.

– Попробуй. Но будь готов к последствиям, – отвечал Даллас, и в этом тоне было что-то, что заставляло всех задуматься.

После игр они садились у окна, пили воду, разговаривали о будущем. Иногда к ним подходила воспитательница – мягкая, но требовательная, с улыбкой, которая могла успокоить даже самых непоседливых:

– Когда ты станешь мужчиной, ты женишься на мне.

Она смеялась, слегка покачивая головой.

– Да-да, мы поженимся, как только вырасту.

Именно здесь, среди игр, дружбы и первых проявлений любви к порядку и справедливости, формировался Даллас будущего: человек сильный физически и морально, с чёткой философией о добре, зле и справедливости.

Прошли годы. Но запах гари остался. Иногда по ночам он возвращался во сне – тот же ветер, тот же крик. В груди снова ком. И тогда он просыпался, хватая воздух ртом, сжимая одеяло, будто пытаясь удержать то, чего уже нет. Он вырос, стал жёстким, холодным. Учился не верить, не привязываться, не жалеть. Всё, что в нём было человеческого, замерзло тогда, среди огня и дождя. И когда кто-то потом называл его бездушным, он только молчал. Потому что никто не видел, как горели его родители. Никто не знал, каково это – выжить в пепле. Иногда он возвращался туда, мысленно. Шёл тем же мостом, слышал тот же шорох ветра, видел тени тех людей. И каждый раз говорил им мысленно: Вы сделали меня таким. Вы научили меня жить без жалости.

А потом, уже взрослым, глядя в зеркало, он заметил, что глаза у него стали такими же, как у отца – только холоднее. Всё остальное сгорело вместе с тем вечером.

Глава 8: Горы остались позади

Годы шли, и детский дом остался позади, но память о нём осталась живой – запах мыла в коридорах, смех друзей, тихие слова воспитательницы. Даллас вырос, стал сильнее и выше, его тело закалилось спортом, но мысли оставались острыми, как прежде.

С улицы, из окна городской машины, он наблюдал людей: одни в дорогих костюмах, с блестящими машинами, другие – в потёртых одеждах, спеша за хлебом. Взрослая жизнь раскрыла перед ним мир неравенства, где богатые порой создают барьеры, а бедные ищут возможности. И Даллас размышлял:

– Богатые… они богаты не просто так. Часто жадные, и им нужно учиться делиться. Но жизнь равна для всех – смерть когда-нибудь настигнет каждого. Кто-то раньше, кто-то позже. Никто не вечен.

Он вспомнил своё детство, детский дом, друзей, первые игры и борьбу за справедливость. И понял, что есть люди, которые не достойны жить, потому что они причиняют боль, рушат чужие жизни, не знают совести. И есть те, кто честен, кто любит, кто строит – эти заслуживают шанс.

Эта мысль крепко поселилась в нём, как внутреннее правило, как личная философия: плохие люди получают свой срок, хорошие – шанс на счастье.

И среди этих размышлений всегда была Люда, воспоминание о первой любви, о доверии, которое он когда-то испытал. Она была якорем его человечности, напоминанием, что любовь – это не слабость, а сила, которая делает человека настоящим.

Каждый раз, видя радость, богатых и бедных, детей, играющих на улице, он понимал: жизнь – это игра с честными правилами, и его долг – быть сильным, чтобы защищать тех, кто не может защитить себя.

Горы остались позади. Даллас ехал медленно. Дорога уходила вниз, к городу, тянулась, как длинный шрам. В машине пахло металлом, кровью и бензином. Воздух был тяжёлый, будто сам отказывался дышать. Он думал, что почувствует облегчение. Что станет легче, когда всё закончится. Но вместо этого – пустота. Такая, что даже сердце бьётся будто из вежливости. Он выключил мотор, вышел. Ночь глядела прямо в него – чёрная, без единой звезды. Закурил. Огонёк дрожал на ветру, и на мгновение показалось, будто это кто-то светит ему из детства. И вдруг – как нож в виски. Воспоминание.