Соларфри

Глава 1. Не будите меня, пожалуйста

Автобус нырнул вниз. В тоннель.

В чёрный и будто вязкий, засасывающий провал; внутри он был неуютно подсвечен режущим глаз ацетиленом ламп.

Ольга не удержалась и зевнула. Длинно, с судорожным надрывом. Не сумела спрятать зевок, да и, в общем, не захотела: какой во всём этом смысл?

Она чувствовала, как не желающий заканчиваться день продолжает тянуть из неё силы, отзывается мелкой дрожью в коленях.

В стекле она не видела своего отражения; только лампы. Лампы гипнотически мелькали, и завораживающие эти проблески заставили её крепче уцепиться за поручень.

Рука была словно бы чужой.

Тоннель, как знала Ольга, выпустит её в угасающий вечерний морок не раньше чем через минуту; всё это время нужно было куда-то смотреть, занимать себя мыслями… Она прикрыла глаза и сосредоточилась на остром локте соседа, неизбывно давящем через пальто её бок, как бы она ни повернулась.

Рядом забормотали, зашикали по-детски друг на друга, завозились.

– Отвечаю, она! Реально как в там.

– Ты дебил? Больной, бля. Где она, а где ты?

– Дрочер конченый. Пусти! Пусти!

Ольга обернулась. Встретилась взглядом с пухлым пацаном.

Лицо его вмиг стало красным. Пунцовым просто.

Белобрысый верзила, стоящий рядом, заржал; он был много выше своего соседа и вертел головой с яростным изумлением, будто изображал телевышку, транслирующую урок анатомии для озабоченных малолеток.

– Чё пялишься? – спросил её верзила. – Это ты?

Ольга вздрогнула.

– Да не, эт не она, – дёрнул его за рукав пацан, но тот зло выдернул руку.

– Онааа, – распевно и жутко в этой распевности протянул верзила, притискиваясь к Ольге. – Рожа-то её. Её. Ща.

Он по-хозяйски оглядел её. Словно приценивался.

– Что такое? – спросила Ольга.

Ноги у неё вдруг ослабли, колено предательски подломилось. Ладонь соскользнула с поручня.

– Зацени ржаку, – сказал верзила.

Он поворочался, обустраиваясь меж спрессованных тел, вытянул телефон, и показал ей что-то на экране: там копошились, слипаясь друг в друга, цветные пятна; не разобрать, не расставить по местам.

Ольга моргнула, пробуя понять картинку, но автобус заскрежетал, принялся натужно тормозить, и все качнулись вперёд. Телефон исчез.

Синтетический и жизнерадостный – до тошноты – голос объявил остановку.

Не её.

Чужую.

Люди принялись возиться. Локоть снова воткнулся под рёбра.

Двери с сипом распахнулись.

– Сфотай! – услышала Ольга.

Замелькали рюкзаки, спины, напряжённые лица; она зачем-то двинулась за ними. В общем потоке. Шагнула на незнакомую ей остановку. Ступила растерянно, словно упала в сон, где ноги сами ведут, а потом произвольно, по собственному усмотрению, останавливаются.

Споткнулась о ступеньку.

Девчонка в наушниках – со свежим насмешливым лицом – обернулась и хихикнула.

Ольга посмотрела на себя – отстранённо, как кто-то другой, равнодушный и безучастный – в пластик остановки: с обрывками объявлений, с пятнами и трещинами.

В блёклом и ломаном отражении лицо её показалось вдруг чужим, незнакомым.

Будто смотрела она на себя через грязную плёнку.

Через пар.

Проверку тетрадей Ольга отложила. Опять. Решила, что после душа сядет – обязательно, непременно – и всё сделает.

Кафель в ванной леденил ноги.

Она привстала на низкие полупальцы, стащила через голову ночнушку – «старушечий балахон», как он говорил – и двинулась к душу, но у порожка остановилась. Не удержалась: посмотрелась в зеркало.

Лучше бы не.

Лицо ещё ничего, с таким можно жить: под глазами чисто, щёки бодрые, взгляд… да кому он нужен, этот взгляд.

Но вот шея…

Да, по шее всё понятно.

Ольга подиумно подсогнула колено, поглядела за спину. Привычно коснулась браслета на запястье. Осторожно вдвинулась – плечом сначала, боком, боком, потом спиной – под огненные струи; щёлкнула замком дверь.

Она вздрогнула. Так не должно было быть.

– И без меня, Оленёнок? – спросил он.

Ольга отвернулась, чтобы ненароком не увидеть гладкие ноги и всё ещё крепкую, обтянутую красными «боксёрами» задницу.

Она попеременно подставляла под кипяток то одно плечо, то другое; ритмичные и гипнотические эти перетаптывания больше напоминали танец, чем попытку помыться… да она и не мылась. Просто существовала в воде.

Существовала.

Лохмы пара шевелились у неё перед лицом. Нечаянно Ольга всё-таки заметила, как он, не подняв крышку, зажурчал и потянулся одновременно к зубной щётке.

Она закрыла глаза и вспомнила то лицо из автобуса: красное, испуганное… Лицо, и слабый его голос: «Это не она!».

Не она…

Ольга вдруг представила, как руки её и ноги станут самостоятельными: начнут тормошить волосы, бесцеремонно ковыряться в ухе, шагнут к коврику… Тело просто откажется слушаться… даже не откажется – а заживёт само по себе, отдельно и независимо… такое случалось во сне.

Она помнила это чувство; оно могло накатить по утрам, могло просочиться в ночной сон, могло хитростью обволочь во время урока, когда на доске каллиграфически, до бессмысленности аккуратно выписаны неправильные глаголы, но в голове вязко колышется сумбур.

– Не я, – прошептала она, без удивления ощутив, как горячие струи сбивают монотонные её слова, уносят вниз, припечатывают к полу. – Не я…

Если бы… если бы можно было иногда – по собственному капризу, по прихоти – обращаться водой… паром… чем-то прозрачным и призрачным… тем, за что не цепляется ничей взгляд… Быть, но быть исподволь. Не на виду. Без необходимости совершать под присмотром натужные движения, без обязанности говорить дежурные, ничего не значащие слова.

– Ложишься, Олюш? – он постучал пальцем в створку. – Может, серию посмотрим? Короткую. Давай?

– У меня… – Ольга прокашлялась, – вон тетрадей…

– Хочешь, помогу?

Ольга не стала отвечать.

– Помочь? – повторил он.

– Нет, – сказала она. – Ты не мог бы выйти? Пожалуйста.

Когда за ним щёлкнул замок, Ольга выключила воду и немного постояла, отвлечённо наблюдая за тем, как пар становится прозрачнее, а её кожа холодеет, покрываясь мурашками.

Поводила пальцем по муару стеклянной перегородки; узоры у неё получались отчего-то ломаные, прерывистые какие-то, неприглядные… Ольга решительно провела ладонью по рисунку.

Обернулась полотенцем.

Вдохнула. Глубоко. Длинно.

Задержала дыхание.

Заперла его в груди.

Из лейки капля за каплей, ритмично и упрямо, стучала в поддон вода.

Ольга протянула было руку, чтобы прикрутить кран, а потом остановила себя.

В этом не было смысла.

Воздух в груди закончился.

Воздух иссяк, но она, отчаянно зажмурившись, всё равно держала горлом последний вдох, прислушиваясь к начинающимся уже спазмам.

Потому что – может быть – если не дышать…

Если совсем не дышать, если как-то заставить себя…

То пустота её – та, что под кожей…

Соединится, наконец, с внешним вакуумом – бессмысленным, стылым.

И больше не нужно будет стараться.

Ни для кого. Да и для себя тоже: зачем стараться для пустоты?

Она сорвалась, отрывисто выдохнула и тут же и вдохнула.

Школа – как и всегда – гудела. Ольга шла мимо кучкующихся школьников и замечала за их оживлением тоску, видела задавленное желание быть не здесь, не в этих душных коридорах. «Утренние лица, – подумала она, – несчастны одинаково, и разница между ними лишь в том, что одни научились это скрывать, а другие – нет».

До звонка оставалось пять минут.

Под стендом с иллюстрациями поз правильных осанок стояла Марианна из класса Елены Евгеньевны, из пятого «К»; стояла она ровно, не двигаясь, не поворачивая голову на пробегавших мимо ребят.

Два месяца назад мама Марианны после серьёзной аварии впала в кому; все пятиклассники писали недавно открытки в её поддержку, сооружали наивные и оскорбительные в этой наивности поделки.

Мысли о том, каково это – быть в коме, сами вплыли во внимание Ольги, сгустились, а потом осели, оставляя горькое послевкусие.

Кома… Даже слово какое-то… Неправильное. Бодрое слишком. Эластичное: можно, как подумалось Ольге, вытянуть его, удлинить, и тогда средние «о» и «м» неотвратимой своей мягкостью обернут человека, закатают в себя, сделают невозможным видеть и слышать мир.

Что это значит? Как это? На что это похоже: плавать в сером ничто, не ощущать ничего… ни хода времени, ни мира, ни себя. И что значит: «себя»? Что значит «я»? Какая часть должна уйти из тела – или из сознания, из души? – человека, чтобы он прекратил быть самим собой? И кем тогда он станет? И кто этот «он»?

Вот сейчас она – учительница, идущая облупленными коридорами в класс; её мир – это крики, скрип резиновых подошв по полу, жирный воздух, боль в висках, напряжённое лицо Марианны… а ведь на самом-то деле это не внешний мир, нет… это она и есть… она, Ольга. Всё, что попадает в фокус её внимания, становится ей… но что произойдёт, если этот поток восприятия рассеется? Погаснет?

То всё?

Всё?

Мир растворится? Она растворится? Изойдёт слабыми прочерками дымки?

Вот, была она – с мечтами, с радостями и потерями… и всё. Растаяла.

Так же, как и мама этой девочки.

Ольга остановилась рядом с Марианной.

Наклонилась.

– Здравствуй, Марианна, – сказала она.

Та молчала. Глаза её были пусты, словно смотрела она куда-то за стены школы, насквозь.

– Может… – Ольга на секунду смешалась, не зная, что сказать дальше. – Может, ты чего-то хочешь?

Марианна подняла голову. Пристально посмотрела.

Ольга ощутила тяжесть взгляда; её толкнуло назад, и она переступила, чтобы не упасть.

– Чтобы любили, – сказала Марианна, снова опустив голову вниз; она говорила плавно и размеренно, без пауз. – И всё… Не дарили. Не спрашивали. По голове не гладили.

Ольга зачем-то кивнула.

Она набрала воздух, чтобы поддержать разговор, но голову её заполнили вдруг смазанные шуршания, скрипы, покашливания… всё это ёрзало, неприлично возилось друг в друге, перемешивалось… ни одной оформленной мысли, ни одного подходящего слова не сложилось ей для ответа… пусть даже ответ этот будет в пустоту, в гулкую, цепкую и холодную пустоту.

– Да или нет? – шевельнула губами Марианна.

– Что?

Ольге подумалось, что Марианна сейчас всё-таки попросит что-то понятное, детское: отпустить её с уроков, четвёрку в триместре, наконец.

Она протянула руку, чтобы поправить ей выбившуюся прядь, но одёрнула сама себя.

– Если сомневаетесь, то лучше «да», – сказала Марианна.

Мимо девочки пробежали, толкнув её, двое пацанов, спутались, упали на пол, натужно заворочались. Один – здоровяк; Ольга не сумела вспомнить его класс и фамилию – уселся на Урумбаева из шестого «Д», завернул ему руку, надавил коленом. Лицо Урумбаева было красным.

– Ну-ка, живо прекратили, – сказала Ольга.

Привычная картина школьного хаоса словно обнулила тягостную неловкость; Ольга решительно шагнула вперёд.

Здоровяк продолжал давить Урумбаева. Лицо его было спокойным, отрешённым почти что; с таким лицом, подумала отчего-то Ольга, уместно пить коктейли в спа и созерцать расцвеченное огнями небо.

– Я кому сказала? Слезь с него! Сейчас же!

– Он первый! – огрызнулся здоровяк.

– Не слышал? Повторить? Социального работника к тебе приставить?

Урумбаев вывернулся, откатился в сторону, встал.

Он держался за руку, покачивал её, будто что-то неродное, чуждое – как подобранную в лесу палку; Ольга видела, что он с трудом сдерживает слёзы.

– Я тебя сожгу, понял? – прохрипел он. – Оболью бензином, и подожгу!

Ольга поморщилась; спину её колюче огладила вымораживающая дрожь.

– Урумбаев! – одёрнула она его. – Так не решают…

– Думаешь, забуду? Отомщу! Понял!

– Ну-ка тихо! – сказала она. – Месть – это не выход.

Урумбаев свирепо зыркнул на неё, шумно выдохнул и побежал к лестнице.

– А ты… иди к себе, – произнесла Ольга с паузами, словно на ощупь перебирала слова. – В класс иди. И чтоб больше такого… А то к директору.

Она проводила здоровяка взглядом.

Постояла, глядя зачем-то на Марианну.

А потом вошла к себе в класс. Вошла со странным и тревожащим ощущением, как на сцену: будто придётся ей не рассказывать грамматику, не спрашивать заданные слова, а оправдываться, объясняться – а за что, она не знает, да и не скажет ей никто.

Класс галдел.

Ольга, не обращая внимания на азартно перекрикивающихся детей – звонка ещё не было – прошла к столу, села и забылась в том крапчато-сером ничто, какое случается непосредственно перед падением в полуденный неверный сон.

Шум, топот, крики обволокли её словно бы эластичной мембраной, и всё вокруг обратилось в монотонный шорох, происходящий там, в отдалении. Не здесь.

Размытые обрывки мыслей перемешались с шуршащим этим гомоном, податливо скрутились бархатистыми ложноножками, пустили разлапистые ростки, спутались.

Она чуть прикрыла глаза, но тут грянул звонок.

Резко. Прямо в сердце.

Ольга вздрогнула.

На детей звонок не произвёл никакого впечатления. Она видела, как Стародубов подпрыгивает таким образом, чтобы оказаться задом точно посередине парты; вокруг него собралась гогочущая толпа.

– Сидаум, плиз, – сказала Ольга. – Гет рэди фо зэ лессон.

На неё даже не обернулись.

– Стародубов! – сказала она.

– Чё сразу Стародубов-то? – жалобно и одновременно вызывающе сказал взлохмаченный пацан.

– Что там у тебя? Что-то смешное? Скажи всем, мы вместе посмеёмся.

– Сидаум! – сказал Стародубов и подпрыгнул на парте.

Одноклассники захохотали.

– Цирк с конями, блин, – простонала Уфимцева, закатила глаза, и сползла на пол, придерживаясь рукой за парту.

– Начинаем, – выдохнула Ольга, щурясь от накатывающей волнами ломоты в висках. – Рты закрыли! Тетради открыли!

– Да мне вообще этот английский не нужен! – крикнул Стародубов; все притихли. – Я и без него!

– Что ты без него?

– Так проживу!

Дети стали осторожно присаживаться на свои места, переводя взгляды со Стародубова на Ольгу.

– Хватит молоть ерунду, – устало сказала она. – Садись. Ты домашнюю работу сделал? Отвечать сейчас будешь.

– Телефон всё сам переведёт, – сказал Стародубов; Ольга видела, что он говорит серьёзно, убеждённо, и заражает этой убеждённостью одноклассников. – И чё тогда?

– Знание других языков, – механически сказала она, – обогащает.

Дети, ожидавшие, как Ольга осадит его, разочарованно зашумели, но она не стала обращать на это внимания.

– Ту би, – сказала она. – Быть. Глагол «быть». Быть. Достаём тетради. Тетради, говорю!

В классе было душно, воздуха не хватало. Ольге хотелось смотреть вверх, а не на вертящихся за партами пятиклассников, но вверху был только белый с разводами потолок.

Её не слушали. Шум накрыл класс. Стародубов что-то изображал лицом. Уфимцева лежала на парте, распластав руки; спина её тряслась.

– Быть, – сказала в пустоту Ольга. – Это самое главное… Это не обязательно значит что-то делать. Не «работать», не «бежать». Просто быть. Этого уже достаточно. Наверное… Ту би. Ту би. Записываем! Сегодняшнее число.

На столе вспыхнул экраном телефон. Ольга подняла его и посмотрела на всплывшее уведомление; сообщение пришло с незнакомого номера: «Я в Москве. Надо пересечься». И – два подмигивающих смайлика. Один за другим.

Два.

Подмигивающих.

Улыбающихся лица.

– Ту би, – рассеянно сказала в класс Ольга.

Она пыталась вспомнить, что могут означать эти смайлики… что-то знакомое было в них, давнее: как игра, как забытое имя.

Шум мешал ей сосредоточиться.

По классу пролетел самолётик, ударился в доску, прижался к стене и соскользнул на пол. Она видела – без звука, словно кто-то замьютил весь звук – как смеётся Уфимцева, как Стародубов разговаривает с соседом по парте, как на пол замедленно и торжественно падает чья-то ручка…

Ольга стукнула телефоном о стол, но никто этого не услышал.

– Молчать! – крикнула из груди Ольга. – Тишина!

Голос её наполнил класс целиком, упруго ударил в стены: словно тайфун, разметавший приоткрытые двери оставленного дома.

Все замолчали. Повернулись.

Ольга встала.

Глубоко – как никогда прежде – вдохнула.

И потом ахнула, зарокотала в стены; на мгновение ей почудилось, что кричит не она, а кто-то другой изнутри неё. Крик этот будто был в ней. Всегда. С детства. С рождения. И только ждал, когда его выпустят.

Освободят.

– Тишина в классе!

Дети замерли на секунду. Стали ошеломлённо переглядываться. Кто-то на задних рядах поднял телефон.

Ей показалось, что от крика вздрогнули и снова опустились к стенам плакаты с методическими материалами.

Дети переглянулись, кто-то хмыкнул, и тут все – разом – заржали; именно что заржали: бешено, обидно, как умеют только удивлённые, принимающие всё за вызов и за игру, школяры.

– Ты посмотри, – показала Машка на телевизор; Ольга повернула голову. – Ну? Как тебе? Хочешь туда?

На экране демонстрировалось бирюзовое озеро, затянутое лёгким паром; за кромкой воды виднелись подсвеченные рубиновыми отблесками горы. В воде расслабленно двигались силуэты парочек. В руках люди держали бокалы с флуоресцентно бликующими жидкостями.

Камера наплыла на лицо женщины: неестественно белое, неподвижное.

Мария Владимировна прибавила звук.

«Тепло геотермальных вод, – услышала Ольга, – проникает в самые глубины вашей души, смывая усталость и напряжение. Минералы, богатые микроэлементами, нежно ласкают вашу кожу, оживляя и омолаживая её».

Голос – вкрадчивый, дружеский – продолжал вползать в голову, и Ольге хотелось оплыть, растаять прямо здесь, пролиться на пол, словно оброненное кем-то в коридорах облако.

– А? – сказала Мария Владимировна.

Ольга внимательно посмотрела на сочные, яркие картинки, заблудившиеся в их учительской невесть каким образом, взглянула на Машку… разве всё это могло быть на самом деле?

– Красиво, – сказала она.

– Можно чуть пригасить? – попросили из-за стола. – У меня тут…

– Позвольте себе расслабиться, – продолжил голос из телевизора. – Погрузитесь в атмосферу безмятежного спокойствия. Насладитесь чудесными пейзажами окружающей природы: гейзерами, лавовыми долинами и бескрайним небом, превращающимся внизу, у земли, в прозрачный воздух.

– Мария Владимировна!

– Голубая Лагуна – это не просто спа-курорт… Это место, где правит ритуал. Сложный и приятный ритуал омоложения тела… Обновления души… Это – бегство от иллюзорного мира проблем в реальность, где главенствуют гармония и красота…

– Мария Владимировна!

Звук стал тише.

– Как тебе?

– Ну… – пожала плечами Ольга. – Это ж где-то там… Другая планета. А мы…

Мария Владимировна грустно вздохнула.

– А мы на этой, – сказала она. – Я вот думаю… Может, нарисовали? Сейчас умеют. Так нарисуют, что… Поди нет этого всего.

– Да есть вроде, – сказала Ольга. – Что-то слышала.

– А я вот слышала… – сказали из-за спины, но тут Ольгу потянули за рукав; она обернулась.

– Ольга Олеговна, милая, вы мне не поможете?

Перед ней стояла Елена Евгеньевна. В одной руке у неё часто дрожал помятый и засаленный лист, в другой обнаружились очки со сломанной дужкой.

– Вы мне? – спросила Ольга.

Ей как-то разом захотелось спать, и не спать даже, а вот просто закрыть глаза, и всё: исчезнуть, раствориться, воспарить.

За ушами по-прежнему давило. Под висками вновь зашевелилась тяжёлая выморачивающая ломота.

Ольга представила, как, оглушённая звонком, она шагает прямо сейчас из учительской, но идёт не в класс, не на следующий урок, а спускается на два этажа ниже, ударом ноги открывает – выставляет с бешеным грохотом – дверь и выходит в воздух: в тот, прозрачный и призрачный, хрусткий и хрустальный, нездешний. На бёдрах у неё пачка, на ногах пуанты. Она тянет носок, отдаёт вперёд гибкую кисть, делает мягкий шаг, длинно кричит, и эхо скользит по нетронутым снегам, по аквамарину озера, хохочет, взрывается россыпью искрящихся смешков.

Она смотрит вперёд, не оборачивается, не слушает и не слышит душные вопросы, предсказуемые просьбы.

Она дышит. Живёт.

И вокруг неё – красота. Только красота. Не испорченная словами, мыслями или движениями.

– Ольга Олеговна! Ольга Олеговна, милая! Слышите меня?

– Что? – спросила Ольга.

– Вы бы видели, Ольга Олеговна, что у меня вышло, – сказала Елена Евгеньевна напевным своим, мягким говором. – Вот принесла я методичку, чтобы сделать копии… у меня ведь полный класс ребятишек, тридцать три… Безобразие какое! Да вы ж знаете. Я сколько раз Петру Валерьевичу писала, ведь невозможно так, голоса никакого не хватит. А он ни в какую! Ни в какую! Не хочет! Ничего не делает, хотя я и кнопку нажала. Я и так, и сяк. Везде надавила! Ничего не помогает! Знаете, я подумала, может, его нужно как-то прижать? Ну, чтобы он лучше закрепился и копировался? Или там рычажок, может, какой? Как вы считаете? Или в эту дырку нужно что-то вставить? Я не понимаю, что я делаю не так. И методистки нет, где она? В рабочее, между прочим, время! Вот вечно её нет, когда нужна. Я уже и запрос писала, и говорила Петру Валерьевичу…

Ольга взяла лист из руки Елены Евгеньевны.

Подошла к копиру.

Сунула лист под крышку.

Выставила тридцать три копии.

Нажала на кнопку.

Копир заурчал, механически часто заклацал и стал выбрасывать листы на лоток.

– А потом решила к вам, Ольга Олеговна, обратиться, – продолжала Елена Евгеньевна. – Вы ведь молодая, современная, сразу понимаете, как со штуковиной с этой обращаться…

В руках Елена Евгеньевна по-прежнему держала фантомную методичку.

– Пожалуйста, – сказала Ольга, и вышла из учительской.

В коридор. В мир.

В измождённый и надломленный мир, где, как казалось Ольге, уже готовился прозвенеть последний звонок перед каникулами – пусть даже за окном метёт беспогодицей февраль.

Все торговые центры похожи, как сиблинги: стекло витрин, зеркала, вывески, позвякивание касс, притворный энтузиазм рекламных объявлений, запах синтетического кофе, эскалаторы, втиснутые друг в друга металлические тележки, манекены с гладкими лицами… даже разномастье одежд на плечиках – узнаваемо в своей пестроте.

Люди.

Много людей.

Много людей, но никто не смотрит в глаза; здесь глядят только на ценники, и желательно – перечёркнутые.

Ольге нравилось быть здесь.

Нравилось нырять между рамок магазинов, проходить рядом с суетливыми покупателями. Нравилось быть невидимой.

Она поднялась на второй этаж; там, недалеко от туалетов, ютилась между павильонами фотостудия: для предстоящей через неделю аттестации на соответствие занимаемой должности Ольге нужны были свежие снимки.

– Паспортные, на белом фоне? – не поднимая на неё глаз, спросил одутловатый мужчина лет тридцати; обширная лысина, неубедительно прикрытая пучками редких волос, компенсировалась перекошенной бородкой. – Садитесь сюда.

– Три с половиной на четыре с половиной, – сказала Ольга.

Она подошла к зеркалу, чтобы поправить причёску и мимоходом подумала, сколько вот таких формальных фотографий она делала в своей жизни… отпечатки её лиц – разные, меняющиеся – расклеенные хронологически по самым разным документам, так и продолжают смотреть на мир глазами тех лет.

– Готовы? – мужчина наконец посмотрел на неё: оценивающе, прищурившись. Облизнулся. – Лучше с распущенными.

– Что?

– Распустите. Волосы.

Ольге почудилось, что он незаметно – не мышцами даже, а как-то глубже, за маской лица, скрытно – осклабился.

Нет, такого не могло быть.

Не могло.

– Я лучше так, – неуверенно запнувшись, сказала она.

– Нууу… – протянул фотограф, липко выпячивая нижнюю губу. – Ладно. Выше подбородок. Немного правее… Вот. Так. Ещё выше… Выпрямитесь. Да. Спину выпрямите! Хорошо. Не двигайтесь. Будто вас связали.

Он поднял фотоаппарат, отставил локоть вбок, уложил палец на кнопку. Неожиданно двинул обширными своими бёдрами: непристойно, похабно; Ольга чуть прикрыла глаза, чтобы не дать повода – кому? кому, в самом деле? – заподозрить её в молчаливом одобрении.

Лицо её оцепенело для вечности.

Камера выдала серию клацаний. Фотограф посмотрел в экран. Снова взглянул на Ольгу.

– Вы снимаетесь? – спросил он.

– В смысле?

Мужчина показал ей камеру. Экран бликовал отражениями, и ничего не было видно, да Ольге и не хотелось наклоняться к фотографу… она пожала плечами.

– Просто лицо знакомое.

– Сколько с меня? – спросила Ольга.

В гипермаркете уже стояли очереди перед кассами. Ольга набросала в тележку продукты, побродила зачем-то в отделе косметики, потрогала все эти невесть кому нужные яркие помады, приценилась – но положила обратно – к туши для ресниц, сублимированной, судя по цене, из слёз лесных фей или, быть может, из северного сияния, а потом, совершенно незаметно для себя, оказалась между стеллажей с алкоголем.

Рука её сама потянулась к красному сухому, приняла бутылку за шершавое горло и уложила к макаронам, к кефиру и хлебцам.

– О! Тоже видишь?

Голос прозвучал рядом.

Ольга почувствовала, как слова ощутимо толкают её в спину.

У неё перехватило дыхание.

Она обернулась.

Их было трое, но вначале она увидела только одного: в чёрной хромовой куртке с извивающейся змеёй, в лаковой причёске, в остроносых туфлях. Он улыбался. Не по-доброму улыбался. Как чешуйчатый холодный змей, готовый к броску.

– Поцы, – сказал змей, кивая на Ольгу. – Видали? Она, нет?

– Это… Ну, вроде… – промямлил второй, худощавый, в толстенных очках, стёкла которых вываливались из оправы, как брюхо из-под ремня. Он потёр шею и хихикнул. – Хотя… Мож, и не она. Или специально так сделала. Прикол.

– Простите? – пробормотала Ольга, не вполне понимая, зачем вообще стала что-то говорить.

– Пффф… – выдохнул третий: плотный, с выбритым затылком и кольцом в ухе. Он сделал резкий шаг вперёд; в кулаке у него Ольга увидела яркий пенал айкоса. – Даже если не она… Но похожа, капец просто…

– Давай щёлкну? – змей достал телефон. – Ну? Димон?

– Мне некогда, – зачем-то сказала Ольга.

Она развернула тележку и принялась рассматривать полку, озаглавленную «Вина Кубани». Все этикетки слиплись для неё в одно пёстрое месиво, спутались в цветастую рябь.

– Не, ну я бы тоже не стал на её месте, – услышала она за спиной голос очкарика. – Стрёмно же. Реально стрёмно.

Змей заржал. Согнулся, будто его ударили в живот.

– На её месте! – выдавил он. – На её месте!

Ольга толкнула тележку и пошла к главной аллее.

– Сильно, сильно! – услышала она за спиной.

– На её месте!

– Айс-квин! Ушёл мороз!

– Крутая тёлка. Вот реально! Без тормозов. Жалко, щас переобулась.

Ольга, спиной чувствуя их взгляды, свернула к пекарне и затерялась среди таких же тележек, как у неё.

Торговый центр обратился вдруг в громадного, поглотившего её зверя, полного направленных внутрь глаз… всё это было не так, неправильно, будто бы она влезла в чужую обувь: как в чужое тело, в чужую жизнь и все это видят… дышать ей стало трудно, приходилось стараться для каждого вдоха. Словно она делала что-то очень тяжёлое.

Над кем они смеялись? Что они увидели в ней?

Ольга придвинула тележку к стене и быстрым шагом – почти бегом – пошла к зеркалам в отделе одежды… Словно отражением, как документом, можно было что-то доказать.

Себе.

Им.

Она осмотрела себя, повертела головой.

Всё было в порядке.

В порядке…

Или, быть может, через её глаза смотрел на мир – на этот торговый центр, на хамоватых этих подростков – кто-то другой?

И они видели не её?

Не её…

Ольга вернулась к тележке, отстояла, не поднимая головы, очередь, рассчиталась, и быстро пошла к выходу.

Ей казалось, что она так и слышит их хохот, чувствует спиной липкие взгляды.

Её потряхивало.

Не от страха.

А – почему-то – от стыда.

И от ярости.

Можно жить и на хлебцах. Вполне. Особенно если они – с вином.

Ольга сломала хлебец во рту, прижала к нёбу. Щедро плеснула в бокал из бутылки.

Подошла к окну.

И замерла.

Забыла сделать вдох.

Ломаный белым частоколом домов горизонт оказался размыт нежно-розовой акварелью, а над ним, выше, небо торжественно и сочно пульсировало алым. Густые, плотные полосы сиреневой поволоки тянулись между рваными облаками, стравливая им свою спелость. Солнце, падающее за крыши, мигнуло напоследок окнами домов. И погасло.

«Если бы, – подумала она, – если бы была хоть капля справедливости в этом мире, то сегодня непременно позвонил бы Пётр Валерьевич… пусть уже поздно, ничего, она бы пообщалась… позвонил и сказал… что после вот такого неба не нужно идти ни в какие классы, оставайтесь завтра дома, Ольга Олеговна, сказал бы он, наслаждайтесь жизнью, к чёрту обязательства, к чёрту всё… когда-то ведь нужно жить, в самом-то деле, объяснил бы, смущённо путаясь в словах, Пётр Валерьевич, не всё же выполнять повинности… просто свободный день, свободный для чего угодно, для себя, для вас… пусть это время пойдёт на что-то действительно полезное, а тетради и уроки… ну, потом, потом… подождут… а вы побудьте собой, я разрешаю».

Рассмеялся бы…

Ольга никогда не слышала, как он смеётся… Он бы, наверное, смутился своего порыва…

Смутился, сбросил звонок.

А она…

Она бы осталась.

Осталась дома.

Да.

Не потому, что лень идти на работу.

А потому, что устала делать – ну ведь можно признаться хотя бы самой себе? – всякую ненужную никому, бестолковую, повторяющуюся из года в год однообразную чепуху, а время идёт, тикает, сворачивается.

Время уходит.

Иногда нужно подумать о том, что важнее ежедневного расписания.

Много важнее.

О себе.

О себе самой.

О том, кто она и зачем она.

Не планировать. Не бежать.

А быть.

И сделать, наконец, что-то по-настоящему ценное.

Не для себя даже, быть может.

Не для себя…

Ольга тронула холодное стекло. Постояла. Посмотрела, как двор постепенно истаивает во вкрадчивой серости сумерек.

Потом решительно зашагала к шкафу, стаскивая на ходу растянутую домашнюю футболку. Сняла плечики с блузками, с офисными пиджаками, рубашками… всё это было серым, безликим.

Не к сейчас.

Ольга задумчиво поворошила тёмную одежду. Села на пол. Достала ящик, вытащила из него какие-то мятые свитера… нет. Не то.

Всё это не то.

Она потянулась в угол: там обнаружилась коробка; «может, что-то повеселее», – подумала Ольга и сняла крышку. Коробка оказалась забитой хламом: скомканным полотенцем, туристическим спальником, ленточным массажёром, несколькими дерзкими помадами времён юности, гирляндой, путеводителем по Стамбулу с замятой обложкой, какими-то неидентифицируемыми тряпками… а на дне… она тронула твёрдую гладкость, ощупала…

Пальцы огладили чуть шероховатый материал, пробежали чутко и беспокойно.

Отодвинули вбок оторвавшийся, едва держащийся лоскут.

Сами.

Будто не Ольга касалась этого старого потрёпанного пуанта – а обрётшие вдруг самостоятельность пальцы.

Воспоминание пряным маревом окутало её.

Потащило.

Тогда…

Девять ей было? Десять?

На том выступлении она должна была поочерёдно – с Майей… с Маечкой, как звала её Нина Максимовна – солировать в номере с психоделически раскрашенными зонтиками: все девочки… все, и Диана тоже… все расходились, крутили зонты. Фоном. Кордебалетом.

Она танцевала главную партию; она, а потом – Майя.

И в тот момент… уже под конец её соло, когда Оля обходила сцену… та нога…

Из зала этого точно видно не было, да и если видел кто-то, то всегда можно было списать на случайность, сказать, что просто задержалась, не перешла на своё место… но Оля без сомнений знала: Майя сделала это специально.

Специально.

Оля споткнулась.

Ошиблась.

Она качнулась, вытянула вперёд руки, некрасиво переступила, упала, и тут же встала, ощущая, как в груди её бушует пламя.

Ей удалось оттанцевать свою концовку. Оттанцевать чисто, хорошо.

Она перешла в кордебалет. Взяла зонт. Встала рядом с Дианой. Та попробовала что-то сказать, но Оля посмотрела на неё, и Диана замолчала.

В центре, под софитами, делала свою часть Майя. Делала идеально. Отточено. Так, как не делала никогда на репетициях.

Никогда.

Она будто поставила на этот танец всё.

Словно до этого только притворялась, а сейчас исполняла с яростью, воодушевлением и восторгом, заражающим зрителей. Словно это решающий миг всей её жизни. Самый важный.

Безупречно.

После номера Оля не стала подходить к ней: зачем. Она и так всё знала.

Гримёрка наполнилась родителями, шумом, смехом. Мама положила руку ей на плечо и говорила что-то спокойным, уверенным голосом: так, как родители привыкли говорить с детьми, поучать, напутствовать; Оля не слушала. Она не знала ещё, что будет, но тело её было словно ожидающая обратного отсчёта ракета. Ей хотелось с воплем ударить кулаком в стену и проломить её.

Взорвать всё.

Взорвать!

Это она должна была получить приз.

Она.

Она заслуживала этого.

Все девочки потом побежали к кулисам и стали, толкаясь, вытягивая шею, слушать объявления ведущего. Оля отправила Диану с ними, налила себе чай из чужого термоса и стала смотреть в стену.

Сердце её колотилось так, будто бы она всё ещё на сцене.

Где-то там зал взрывался радостными аплодисментами, музыкой, шумом. Голосами. Это было неважно.

Неважно.

Оля разулась, села на пол, обхватила ладонями ноги, уложила лицо в колени: потянулась, потянулась, проживая знакомую боль, чувствуя привычные запахи пота и грима.

Она ждала.

Ждала.

Майя зашла через пять минут. А может, через месяц. Или через сто лет.

Это тоже было неважно. Оля готова была ждать вечность.

К груди Майя прижимала охапку цветов.

И кубок.

– Привет, – хрипло сказала Оля, как будто они не виделись больше двадцати лет, и она всё это время ждала разговора. – Ты…

Майя принесла со сцены всё ещё торжественное и изумлённое лицо, дышала она глубоко и шумно.

Оля поднялась.

Не сгибая коленей, достала с пола стакан, поставила его на стол и зачем-то выровняла так, чтобы ручка глядела параллельно направлению кромки, подошла к Майе…

Подошла к Майе, и толкнула её.

Толкнула.

Майя раскинула руки и упала в груду одежды.

– Ой, – сказала Оля.

Цветы разлетелись в стороны. Кубок откатился под стол.

– Мне… – Майя зло и отчаянно блеснула глазами. – Ты не понимаешь! Дура! Мне нужно! А не как тебе…

Оля подошла ближе. Обнаружила в своей руке пуант. И что есть сил ударила им Майю.

В лицо. В щёку. Со звучным шлепком. По-настоящему.

А потом – ещё раз.

Посмотрела на пуант в своей руке. Он часто дрожал, словно ему не терпелось ещё раз попробовать… повторить этот новый для него танец.

В раздевалку с шумом стали возвращаться девочки.

Оля размеренно, не спеша подняла кубок, подхватила свою одежду, сунула всё в сумку, а потом как была: в пачке, босиком, выбежала в коридор, оттолкнув Диану; та взвизгнула, ступила в сторону.

А на следующий день, рано утром, от них ушёл отец.

Ушёл.

Отец.

Ушёл, виновато погладив её по щеке. Не глядя в глаза. Забросил на плечо маленькую сумку. Огладил привычным своим жестом бороду. И ушёл.

Оля нашёптывала себе, что не виновата, что это не из-за неё, не из-за этого, она ведь просто хотела… нет… Вечером она пошла на мусорку и швырнула этот кубок туда. Во тьму отбросов.

Но в глубине души она знала.

Знала.

Если бы не она. Если бы она была послушной. Без желаний. Без острых кромок. Если бы вела себя правильно. Как нужно. Так, как следует. Как от неё ждут.

То ничего такого не случилось бы.

Много позже она выяснила обстоятельства его ухода: пока они с мамой были на выступлении, он ездил к какой-то «потаскухе», и что-то там было с трусами, с помадой, но всё равно, всё равно она чувствовала, как мистическим образом накликала на всех беду.

Большую беду.

И она поклялась себе быть нормальной.

Нормальной.

Не выделяться.

Не высовываться.

Не побеждать.

Не жить.

Ольга вытащила из коробки тот самый пуант. Прижала ко лбу. Слеза упала с её ресницы на голый живот: Ольга почувствовала, как она прожигает кожу, словно кислота.

«Всё это… – бессвязно подумала она. – Всё нелепо как-то… Сделано накриво… Сляпано. С прорехами, и оттуда глядит что-то ужасное… наблюдает. Зачем тогда это надо?».

Она тонко, беззвучно почти застонала и уложила себя на бок.

Пуант грел её сердце.

Телефон, наверное, давно уже возился на беззвучном; Ольга, лёжа с бокалом вина в ванне, не сразу вынырнула в реальность. В душный густой полумрак.

Она потянулась, поставила бокал, стряхнула с руки пену и взяла телефон.

Мария Владимировна.

Пять пропущенных.

Экран снова ожил, предлагая двинуть пальцем зелёный кругляк.

– Машк, ну не сейчас, пожалуйста, – прошептала Ольга и запустила телефон обратно на тумбочку. – Давай уже потом… Завтра…

В дверь постучали. Тактично, одним пальцем… он всегда так делал, демонстративно предупреждая, что ценит приватность, что чуток и полон понимания… Лучше уж вломился бы нахрапом и вытащил её, мокрую, в меру пьяную, несчастную, и лучше бы у него были голубые глаза и борода… но нет… чего нет, того нет.

– Ты как там, Оленёнок?

– Иди, – сказала Ольга, и с плеском поднялась, чтобы достать пробку. – Нормально.

– Уверена? Может, помочь? Спинку?

– Иди, – сказала она.

Зеркало уже отпотело и показало ей клочки пены на худых – не спортивных, а просто худых – руках…

Ольга отвернулась. Размашисто обдала себя струёй из душа, вылезла и резко накинула халат.

Голова у неё кружилась. Ей хотелось… хотелось крикнуть, или подпрыгнуть, или пнуть что-нибудь хрупкое, податливое… чтобы покатилось, упало, чтобы хрясь – и вдребезги.

Вдребезги.

В крошево.

Она взяла бокал. Оценивающе посмотрела на него. Подняла к светильнику: спираль старой, допотопной ещё – винтажной, можно сказать – лампы окрасилась в пурпур вина.

Ольга качнулась.

Повернулась к ванне. Примерилась.

Отвела назад руку…

Бокал подрагивал в её руке, ожидая бросок; он словно бы умолял о секундном торжестве, когда всё – в хруст, в звон.

А что потом – неважно.

Ольга подумала, как будет убирать осколки.

Объяснять.

Придумывать слова.

Она хмыкнула.

В один глоток выпила остатки вина.

И аккуратно поставила пустой бокал рядом с раковиной.

Потом подхватила телефон, вытерла ноги о коврик и вышла в комнату.

В холод ночи и непроверенных ещё тетрадей.

– В окно посмотри, – крикнул он из спальни. – Ты всё? Спать?

Она сомнамбулически отодвинула штору.

Здесь, в ночи, припухла плотной взвесью пурга; через белую непогодь Ольга увидела в освещённом окне напротив силуэт парочки в обнимку: они, видимо, тоже смотрели в этот неожиданный снеговей, смотрели и видели – что?

Что? То же, что видела и она?

Вряд ли…

Вряд ли.

Быть может, им мнилось, что там, на улице, готовится случиться по второму разу Новый год… или они радовались уюту в то время, как за стеклом зябко завывает, кружит… а может, они просто стояли рядом, забыв про мысли, про слова, про свет и отсутствие света, про весь остальной мир.

Каждый видит своё.

У каждого в глазах – особенный образ.

Даже если смотреть на то, что знакомо.

Ольга вернулась к столу.

Протянула руку к тетрадям.

Отодвинула их… стопка рассыпалась колодой карт.

Подцепила пальцем корешок и вытащила из-под завала «Анну Каренину».

Взяла бутылку.

Выпила. Прямо из горлышка.

Вино было уже тёплым.

Страница открылась сама, словно готовилась к этому заранее, словно компоновала там, в темноте, буквы, складывала их, тасовала, и как только учуяла свет – то раз! определила каждой своё место.

Андрей любил Толстого. Читал «Каренину», снисходительно принимая её насмешки о «дамском романе»… а потом и она сама – страница за страницей – втянулась, почувствовала, впитала в себя старомодный тон этого нелепого бородатого мужика в сапогах… мужика, умевшего говорить точно о невыговариваемом, о призрачных пустяках, оказывающихся на деле самым главным.

Тогда, до свадьбы, они много говорили об Анне, о том, что она пыталась… пыталась, пробовала, билась как могла, но у неё не вышло, потому что препятствия, потому что общество, Вронский и ещё этот, как его… предрассудки, правила, княгини всякие, салоны, сплетни… Ольга сделала глоток и поняла, что мысли её путаются.

Она осторожно разрешила себе ещё несколько секунд повспоминать Андрея, их смех, их молчание, одни на двоих вдохи и выдохи, это его «мама моя тихая», и то, как он звал её совушкой, Оулкой… разрешила, а потом с силой зажмурилась, чтобы прекратить. Потому что… потому лучше этого было бы не делать.

Нетвёрдым шагом она сходила в спальню – «Ну, ложишься уже? Нет. Точно? Я потом. Давай уже, я местечко тебе нагрел. Спи» – и выудила из тумбочки найденный сегодня тюбик помады.

Вернулась к столу.

Зачем ей помада, она не понимала.

Сняла колпачок, повернула… Сосредоточенно посмотрела на алое жало. Что-то в этом было неприличное, дерзкое, словно старшеклассница надменно выпячивает кому-то фак… Ольга засмеялась.

Засмеялась и громко икнула.

Быстро зажала себе рот.

Сделала на невидимую публику большие глаза – чтобы поняли и извинили за неловкость.

– Олюш? – обеспокоенно спросил он из кровати. – Ты чего?

– Да спи уже! – крикнула она.

Ольга положила цилиндр – как сейчас она увидела, обшарпанный, поцарапанный – меж страниц и принялась читать: «Хотя Анна упорно и с озлоблением противоречила…»; лёгкое щекочущее покалывание на шее напомнило ей тот вечер, когда она точно так же сидела перед книгой, а Андрей тихо подошёл сзади, подкрался, и мягко запустил руки ей в разрез кофты… клятвенно обещанные Ольгой самой себе шестьдесят страниц так и остались в тот вечер недочитанными.

Хотя Анна…

Хотя Анна упорно и с озлоблением противоречила Вронскому, когда он говорил ей, что положение её невозможно, и уговаривал её открыть всё мужу, в глубине души она считала своё положение ложным, нечестным и всею душой желала изменить его. Возвращаясь с мужем со скачек, в минуту волнения она высказала ему… «высказала ему», – прошептала зачем-то Ольга… высказала ему всё; несмотря на боль, испытанную ею при этом, она была рада этому. После того как муж оставил её, она говорила себе, что она рада, что теперь всё определится, и по крайней мере не будет лжи и обмана.

Не будет лжи…

Не будет обмана…

Ольга словно увидела себя со стороны: замотанную, уставшую, с начинающим обвисать лицом… вот она перед развалившейся стопкой ненавистных тетрадей, с дешёвым вином из гипермаркета… с мужем в спальне, чьё лицо не хочется вспоминать… и ведь главное – не будет уже ничего… не будет… всё с ней уже случилось, всё произошло, и впереди только вот такое… жалкое, жалкое… остались в её жизни только орущие школьники, выдохшиеся коллеги, безликие и безымянные соседи, зимняя слякоть, непогодь, йогурты по акции, оплата ГВС и ХВС, кэшбеки за подписку, бессмысленные слова случайным людям… всё… была Оля, и – всё… Сплыла. Остался призрак. Пар, дымка. Ничто. Призрак той девочки с зонтом. С зонтом и украденным кубком.

– Господи… – неслышно прошептала она. – Как же я…

На плечо её мягко легла рука.

Ольга содрогнулась.

Толкнула нечаянно пустую уже бутылку, и она покатилась по столу, оставляя за собой бордовую тонкую дугу.

Задышала, чтобы успокоиться.

– Ну? – сказал он. – Идёшь? Уже всё с тетрадями?

– Ты… – сказала она, не оборачиваясь. – Я же просила не подкрадываться… не надо подкрадываться ко мне!

– Оленёнок…

– Я не олень! Не олень! Хватит!

– Ну Олюш…

Он принялся оглаживать ей спину. Кончиками пальцев щекотно прошёлся по шее. Коснулся мочки уха.

– Давай не сейчас, – мотнула головой Ольга. – Просто… Не надо. Иди. Я потом.

Видно было совсем ничего, и оттого Ольга шла частыми мягкими шагами. Осторожно.

Всматривалась. Щурилась.

Под ногами у неё хлюпала влажная жёлтая земля, простроченная жилками грязного снега, а из земли торчали колышки: низкие, не до колена даже. Нелепые.

По колышкам прокинуты были вяло висящие верёвки. Ни от чего они не могли уберечь; так, бутафория только и музейная избыточность, сообщающая о том, что всё здесь предусмотрено, не о чем переживать и беспокоиться.

Туман, туман, позёмка и сизая мгла придавливали Ольгу, путали и ворожили. Будто во сне.

Она знала, что видела это раньше. Или чувствовала. В другом времени, быть может. С другой собой. Но тогда всё было как-то немного иначе… проще? Или, наоборот, непонятнее?

Ей казалось, что рядом – протяни руку и коснись – кто-то дышит, но дышит не опасно, а… тоже обыденно, как нужно, как ведут себя забредшие сюда люди. Самые заурядные, обыкновенные.

Но вот внизу…

Там, под заскорузлой коркой земли, чувствовалось что-то… напряжённое ожидание? едва сдерживаемая дрожь? Ольга остановилась. Мир тут же покачнулся, просел, утробно буркнул и вспучился. Двинулся: вверх ударила огромная, мощная струя мутного пара.

Толстенный столб воды и пара – вверх.

Грохотнул, утянул за собой все звуки с земли в серое ничто.

Гейзер.

Это гейзер.

Громадный, ошеломляющий гейзер.

Влага воздуха стала враз аммиачной, сернистой. Резкой.

Ольга запоздало отшатнулась. Не от испуга, а потому что так нужно.

Вода замерла, словно у неё перехватило дыхание от вида сверху, а потом грузно осыпалась брызгами. По лицу Ольги поползли горячие капли.

В рокот падающих струй вплёлся вдруг визг: неправильный, нездоровый; рядом с опавшей в лужу струёй оказался вдруг – кто? что?

Взъерошенное облачко липкого тумана укрыло на секунды мир, а потом истаяло, и…

Ольга почувствовала, как сердце её перевернулось.

Он стоял на задних лапах, шерсть его была свалявшейся, клочкастой, морда… морда – в пене, а грязные зубы оскалены: медведь.

Медведь.

Ольга посмотрела на колышки… они, наверное, острые, и если вытащить, то… да, нужно вытащить и ударить в мохнатое его сердце… но нога её не двинулась к колышку, рука не протянулась, всё её тело усохло в известняк: скрипит, трётся, удар – и в прах, в осад.

Медведь упал на передние лапы.

Тяжко побежал к Ольге.

Он мотал головой, словно встряхивал внутри себя докучливых насекомых. Откуда-то из-за загривка шагам его вторил ритмичный звон, похожий на вызов телефона.

Шаг.

Шаг.

Шшшхт…

Неотвратимо. Грузно.

Всё внимание Ольги, всё то, что она привыкла считать собой, пряно ужалось где-то под сердцем, и её захолонуло ледяной оторопью: вот так… так… теперь это… это что, вот так вот и… вот так и закончится всё?

Мир остановился.

Остановился.

Он не прокручивался в череде воспоминаний, не подсовывал самые яркие моменты, нет.

Он растянулся. Не дал сделать вдох.

И медведь тоже впечатался в это янтарное недобытие, застыл. Так странно: он и бежал, нёсся прямо на Ольгу, с выпученными его глазами, с измазанной слюной мордой, и – висел, недвижно висел в паре шагов от неё.

Ольга втянула тугой воздух. Тут же картинка сдвинулась, поплыла, звонок отмер и задребезжал снова, словно звал проснуться – Ольга явственно, с накатывающим жутью восторгом знала, что спит – но просыпаться ей было страшно, страшно, потому что там… там было ещё хуже.

Медведь сильно толкнулся лапами.

С рыком завис в прыжке.

Глядел он не в Ольгу.

Рядом проявилась – соткалась из шёпотов и криков – смуглая черноволосая девушка, легкомысленно одетая в короткую кожаную юбку и кожаную же косуху; уши её оттягивали огромные серьги, а на голове пышно покачивалась ставшая недавно актуальной старомодная причёска. Вся она была яркой. Вызывающей. Вульгарной. Обращающей на себя внимание.

Ольга наконец додышала длинный свой вдох и вытолкнула из себя первую ноту крика, но тут красотка обернулась к ней: лицо у неё оказалось неправильным, тревожащим, не по размеру, что у неё с лицом? что не так? что? а медведь пастью своей уже здесь, вот уже. В висках у Ольги загудело электричеством, до сипа, до судорог, вся она сжалась, потому что поняла, но не обратила это понимание в мысль, запретила себе.

Красотка медленно приоткрыла губы и беззвучно произнесла, пытаясь специально для Ольги преувеличенно чётко артикулировать, чтобы она разобрала, но всё равно слова её были непонятны. Слова тонули в неизбывном звонке телефона, который никто не хотел брать.

Медведь ударил. Ударил девушку.

Подмял под себя.

Та скомкалась листом бумаги.

Ненадолго неопрятную эту кучу накрыла волглая муть, отошла, и под огромной лапой с чёрными когтями, с космами колтунов, Ольга снова увидела лицо; оно выглядело прорехой, разрывом.

Лицо это… теперь бледное… безжизненное… безучастное… Ольга хотела отвернуться, но не смогла, потому что светлое это пятно:

знакомое –

пугающее —

это было её лицо.

Её, Ольгино, лицо.

– Олюш! Оленёнок! Тебе!

Ольга вздрогнула, поперхнулась остатками сна и принялась, не открывая глаз, стучать рукой по кровати, по тумбочке, отыскивая оглушительно ноющий телефон.

– Кто это? – спросил он.

Звонил директор.

Пётр Валерьевич.

Непроизвольно она посмотрела на время. Было десять минут третьего.

Ольга положила телефон обратно на тумбу. Он замолчал, а потом завибрировал и заныл снова.

– Так, – шепнула она. – Спокойно. Школа.

Директор звонил впервые за двадцать два её года работы.

И звонил он глубоко за полночь.

Ольга, покачиваясь, вышла из спальни. Прикрыла за собой дверь. Села к заложенной помадой «Анне Карениной».

В ночной тишине звонок телефона вонзался штопором ей в виски.

– Да, – хрипло сказала она, совершенно не к месту подумав, что говорит со своим начальством пьяная и в ночнушке.

В трубке шумно сопели. Она откашлялась.

– Ольга Олеговна? Доброй ночи. Простите, что беспокою в такое время.

– Пётр Валерьевич? Что-то…

– Ольга Олеговна, – перебил он. – Я бы хотел, Ольга Олеговна, пообщаться с вами.

– Хорошо. Я слушаю.

Ольга зачем-то поправила ворот, словно он мог видеть её.

– Приезжайте, Ольга Олеговна.

– Что? – сказала она.

– Пожалуйста, приезжайте.

– Куда?

– Ко мне. В кабинет. В школу.

– Сейчас?

– Да. Сейчас.

Ольге вдруг показалось, что всё это происходит не с ней.

– Но… – с усилием пробормотала она. – А до завтра?

– Нет. Не терпит. Вы ведь… Вы ведь неглупая женщина, Ольга Олеговна. Вы умная женщина. Сами должны понимать.

– Что понимать? – спросила Ольга.

– То есть как что? – удивился директор. Он помолчал, словно подбирал слова. – Приезжайте. Не нужно изображать.

– Что изображать? Вы о чём?

Ольгу пугали его слова: странные, непонятные. Пугали даже больше, чем его требование ехать сейчас, в ночи, на другой конец Москвы – ради чего?

Пётр Валерьевич не ответил.

– Подождите… – Ольга посмотрела на настенные часы. – Третий час же… Что-то случилось?

– А вы как думаете? – мрачно спросил директор.

У Ольги потянуло под сердцем. Она подумала про Стародубова: «Допрыгался, паршивец… но почему я? Завуча надо… Родителей… Полицию… Или что там у них… Только бы ничего такого. Только бы всё хорошо. Пусть всё будет хорошо».

– Вы здесь? – спросил директор.

– Да, – сказала она. – Просто…

– Пожалуйста, собирайтесь и приезжайте. Даже странно, что мне приходится просить.

– Я вас не понимаю, – сказала Ольга.

– Не нужно, Ольга Олеговна! Прикидываться не нужно!

– Прикидываться?

– Вы о коллегах подумали? – сказал директор. – Вы вообще подумали… как это выглядит? Ладно, вам на себя, видимо, наплевать уже. Как и на коллег. А ведь вы с ними не один год. Бок о бок, как говорится. Да… Ну, ясно. Понятно… Наплевать. Что ж, спасибо за искренность, конечно… Спасибо. Только кому она понадобилась, искренность эта. Но… Но вот Мария Владимировна, например… вы ведь, кажется, дружны? Вы хотите, чтобы и у неё были проблемы? Тоже?

– Да какие проблемы? – громко прохрипела Ольга. – Что значит «тоже»? Вы о чём вообще? Сейчас два… Два четырнадцать!

– Я знаю, сколько сейчас времени, – сухо ответил директор.

– Я не одета.

– Вот именно, – почему-то сказал директор. – Вот именно!

– Что? Я вас не понимаю. Я кладу трубку. Давайте мы всё обсудим завтра.

– Не будет никакого завтра, Ольга Олеговна, – сказал директор. – Завтра не будет никакого завтра! Тем более что уже завтра! Не первый же день работаете. Ну а как, по-вашему, я должен был реагировать? Как? Встаньте на моё место!

– Вы… – сказала Ольга. – Какое ещё место? Оставайтесь там сами. Я не претендую. Я вообще… О чём вы говорите? Можете сказать, в чём дело? Почему я должна всё бросить?

– Не по телефону, – сказал директор. – Приезжайте.

– Голой? – зачем-то спросила Ольга.

– Да! То есть нет! Вы что? Что вы такое… Вы прекратите мне! Ольга Олеговна! Я вас официально предупреждаю! Официально! Что вы говорите? А? Я попросил бы… попросил бы вас! Совершенно официально заявляю!

– Что заявляете?

– Значит так, Ольга Олеговна. Вы или немедленно приезжаете…

– Или что?

– Или сами знаете что.

Директор замолчал.

– Ладно, – выдохнула Ольга. – Я подумаю.

– Не нужно ничего думать!

– Я подумаю, – повысила голос Ольга. – Даже если и приеду…

– Без «даже».

Перед глазами всё у неё плыло. «Может, это вино? – подумала она. – Давно не пила ведь… Может, нет никакого звонка?». Она вытянула руку вперёд и посмотрела на запотевший экран с влажным следом от её уха.

Нет. Это на самом деле был директор. И он требовал приехать в школу сейчас.

Глубоко заполночь.

– Даже если я и приеду, – сказала она, – то… не знаю… С мужем приеду. Да. А то вы… Как-то…

– Вы на что это намекаете, Ольга Олеговна? А? Вы опять? Снова о своём? Я ни на что на такое не намекаю! И вы не намекайте! Прекратите это! Я вам прямым текстом намекаю! Прямым! Совершенно официально! Приезжайте для решения административных вопросов! Да, время внеурочное. Но и вопрос срочный! Вы знаете!

– Ничего я не…

– А насчёт мужа, Ольга Олеговна… Мне вот даже в голову не могло прийти… Как… Как о таком даже… Вы… Он тоже с вами? Вы вдвоём? Вы вдвоём это всё?

– Да что «всё»? – спросила Ольга.

– Ладно, не моё дело, – сказал директор. – Это не моё дело. Не моё! Живите, как хотите. Школу только не трогайте. Школу в покое оставьте.

– Вы меня, конечно, извините, – твёрдо сказала Ольга. – Но я сейчас не могу. Давайте отложим всё на завтра… На сегодня… Я ко второму уроку буду… Могу перед ним к вам зайти. Так вас устроит?

– Нет, – сказал директор. – Отложить ничего уже нельзя.

Она открыла книгу; помада выкатилась, и Ольга едва успела поймать её перед падением на пол.

– Я дежурная вам, что ли? – сказала она. – Ночью по вызову? По шестому сигналу точного времени?

– Вы это бросьте! – заорал в трубку директор; Ольга отодвинула телефон от уха. – Дежурная, не дежурная! Какая ещё дежурная? По какому вызову? Что вы такое… Что за лепет? Совесть у вас есть? Совесть? А? Почему так? Почему? Почему это всё со мной?

Ольге показалось, что он всхлипнул и заскулил.

Ей вдруг стало страшно: по-настоящему страшно, как могло бы быть, например, в продуваемой зимним ветром пустыне, и над головой – чёрное безнадёжное небо с бесстыдно вылупившейся ледяной луной, вокруг – миллиарды километров без единого человека, без лиц, без дыхания, без надежды на помощь.

– Вы… – сказала она. – У вас всё хорошо?

– Нет, – сказал директор. – У меня, Ольга Олеговна, всё не хорошо. Всё. Не. Ха. Ра. Шо. По известным вам причинам. Господи Иисусе… Почему… Ольга Олеговна… Почему вы? Я вас очень уважаю. Очень! Вы прекрасный учитель. Я и с родителями разговаривал. С коллегами. И характеристику вашу перечитал. Сегодня весь вечер… Ночь всю. Вы замечательный учитель. Методики! Отзывы! Зачем вам это? Зачем? Я вас очень прошу. Умоляю. Пожалуйста. На колени готов встать. Вот, встаю даже.

Ольга услышала сдавленное кряхтение.

По спине её пробежала ледяная дрожь.

– Да что случилось-то?

Никогда Ольга не слышала от Петра Валерьевича просьб; обыкновенно он менеджерил школу огнём и мечом. И если он перешёл на просьбы, на ночные просьбы, на унижения и угрозы, то дело, видимо, и правда было экстраординарным.

Она отчего-то представила Петра Валерьевича на коленях: в потасканных его, лоснящихся, неприятных, пахнущих старостью брюках, в выглядывающих из-под брючин старых – может, и дырявых даже – носках; в секундном этом сюрреалистическом видении она, Ольга, стояла перед ним голая, ярко накрашенная этой вот помадой, снисходительно и повелительно смотрящая на редкие его, засаленные волосы, усмехающаяся и победительская; её замутило. Она непроизвольно задержала дыхание, чтобы ненароком не вдохнуть в себя эту затхлую картинку.

– Я здесь, – сказал наконец он. – Стою. Стою на коленях. Жду. В кабинете у себя. Приезжайте, пожалуйста. Я вас дождусь. Обязательно дождусь.

– Вы намекните хоть, – голос у Ольги дрогнул. – Намекнуть можете? Стародубов?

– Что Стародубов? Какой Стародубов? Вы едете?

– Я ничего не понимаю. Совершенно ничего. Пётр Валерьевич…

– Да Господи… Пожалейте меня, Ольга Олеговна… Мне шестьдесят три ведь… Не заставляйте меня по телефону. Поверьте, я на вашей… То есть, я учитываю, конечно, весь ваш педагогический стаж, и достижения… Характеристики. Но… Так не может ведь…

– Подождите, – сказала Ольга, насторожившись. – Стоп. Вы… Это точно… Точно вы? Подождите… Так. Назовите… Сейчас… Минутку… В каком году у меня был последний эсзэдэ? Год и месяц?

Директор снова закряхтел, зашумел, что-то звякнуло. Он не говорил не слова. Кажется, открылась дверь.

Сердце Ольги ухало гулкими ударами.

– Ольга Олеговна, – сказал наконец, через пару минут, директор. – Вы аттестовывались на соответствие занимаемой должности два с половиной года назад. В июне. Второго июня. Вот я сходил в приёмную и взял папку. Здесь, как я вижу… так… подождите, пожалуйста… положение об аттестационной комиссии… ваше представление… так… вот протокол и выписка из протокола. Всё есть. Очень хорошо… Очень даже хорошо… Вы, кстати, помните, что до конца этого учебного года вам следует заново пройти соответствие?

– Конечно, помню, – сказала Ольга. – Я и фотографии…

– Стоп! – перебил её Пётр Валерьевич. – Отставить! Что-то я… Да… Ни о каком соответствии речи быть не может. Не может! Собирайтесь прямо сейчас и езжайте в школу. Возьмите такси. Я оплачу.

Вязкое чувство обречённости накатило, обволокло, как тяжёлая смола; Ольга вдруг остро поняла, что нет таких сил, нет таких аргументов, которые могли бы убедить Петра Валерьевича отстать от неё… она бросит трубку – он примется звонить снова, она разобьёт телефон – он пришлёт к ней всех завучей и родительский комитет в придачу.

– Пётр Валерьевич… – начала она, но он опять не дал ей договорить.

– Мария Владимировна, – сказал он, – уже дала письменное объяснение. Оно здесь у меня, на столе. Вот. Передо мной. Приезжайте, Ольга Олеговна. Как можно скорее.

Ужас заморозил Ольгу, сковал её шею и плечи.

«Мария Владимировна, – прошептала Ольга, не веря, что всё это происходит с ней. – Письменное объяснение».

– Вы меня слышите?

– Дайте мне час, – хрипло выдохнула она.

– Пусть это будет не два, Ольга Олеговна, – сказал Пётр Валерьевич. – Жду вас.

Он отбил звонок. Ольга бросила руку с телефоном через спинку стула. Браслет её шоркнул по дереву. Она чувствовала, как сердце её колотит прямо в горло, долбит, словно панически рвётся наружу от чего-то жуткого, подстерегающего его внутри.

– Так, – сказала она себе. – Это школа… Это просто школа. Но… Машка? Машка что-то учудила, что ли…

Она с трудом встала, подняла бутылку – на дне ещё оставалось примерно на глоток – влила в себя осадочную муть, а потом вернулась, покачиваясь, в спальню и рывком распахнула шкаф.

– Что там у тебя?

Он сидел, подложив под спину подушку; лицо его было тревожным и участливым.

– Спи. Мне нужно… Это ненадолго…

Ольга посмотрела на мужа.

У неё не получалось сложить слова в предложение.

– Что-то случилось?

– Да, – она победила, наконец, ступор. – Или директор наш сошёл с ума. Или я сошла с ума. Или все мы… Или это вообще не школа. А что-то совсем другое.

Мир за заиндевевшими окнами был тягучим, неопределённым, разблюренным; он мягко, изнутри, светился и мерцал. Буря свершилась. Улеглась оробелой позёмкой.

Ольга сидела сзади.

Голова её была пустой. Гулкой. Вся она словно бы упала в тягостное, звенящее оцепенение. Ей страшно было сосредотачиваться на одной какой-то мысли, и оттого она отпустила внутренний свой монолог блуждать в обрывках фраз, образов и картинок.

Москва плыла мимо, плыла хрупкой иллюзией, чужим сном. Всё казалось медленным, словно город дышал под водой. Фонари подсвечивали вальяжно падающий снег жёлтым, и Ольге казалось, что в воздухе вспыхивают и гаснут сотни опасных глаз, следящих за ней.

Дворники не поспевали, как и эти громоздкие, громадные машины с клешнями, загребающими снег: сугробы накрыли дороги, и такси из-за этого мотало на поворотах.

– Во навалило, – тягуче и презрительно сказал водитель. – Куда, блять, смотрят?

Ольга вздрогнула.

На Садовом сплошь горели окна, светились и мерцали мягкими огнями; она вообразила вдруг, что там вместо комнат плещется вязкая лава… представила, и тут же вспомнила о Голубой Лагуне.

«Что я делаю здесь… – она отвернулась от окна и стала смотреть на прихваченный зачем-то перед выходом тюбик помады, – зачем я еду… Почему я?».

Она не видела ажурных фонарей, ярких инсталляций, у которых фотографировались ночные парочки, сочных витрин, надменных особняков, подмигивающих светофоров.

Не видела остановившего движение полицейского, переводящего старушку – лукаво притворяющуюся дряхлой – через дорогу. Не видела парня, несущегося на жиробайке с толстенными колёсами по сугробам; на спине его висел короб службы доставки.

Машина их проехала мимо храма: там, в освещённом дворе, толпились люди со свечами, с торжественными лицами, и из-за приоткрытой двери слышен был мягкий, но мощный хоровой напев.

Высотки, выстроившиеся фоном, бликовали проколами окон.

Над ними – если бы удалось чуть пригасить вечные московские огни – можно было увидеть изумрудное, разрезанное слоистыми спиралями небо, пронизанное фиолетовыми шлейфами. Там, в холодном космосе, Ольга смогла бы тогда рассмотреть, как извивающийся огонь обращается в живую, пульсирующую кровь, а потом выворачивается наружу, принимая в себя дыхание подкрашенного розовым ветра.

Но она ничего этого не видела.

С рекламного щита смотрела вниз женщина… в мехах, с величественной осанкой… вся она была монохромной, и лишь губы её ярко пылали в ночном московском мареве… смотрела она покровительственно, высокомерно: так, как глядят, чтобы растерянно обернулись в ответ.

Но внизу, на дороге, никто не обращал на неё внимание, все были заняты своими делами: дорогой, телефоном. Разговором. Молчанием. Безмыслием.

Ольга расфокусированно вертела помаду в пальцах, оглаживала надломленный ноготь. Не поднимала взгляда. Женщина на экране проводила машину, пожала плечами и грустно улыбнулась, словно обещая, что они ещё встретятся.

Москва жила своей жизнью: странной, противоречивой, ревущей, вкрадчивой.

Никто не нужен был Москве – лишь она сама.

И люди чувствовали это, ведь ничто не притягивает сильнее искреннего безразличия.

– На месте, – увесисто и презрительно, словно оглашал обвинительный приговор, сказал таксист.

Ольга подняла голову и поняла, что они уже стоят перед тёмным зданием их школы.

Она посмотрела наверх. Там, на четвёртом этаже, одиноко светилось окно.

Как маяк для терпящих бедствие кораблей.

Или, может, как огонь для ночных насекомых.

На секунду всё замерло.

Город вдохнул. Задержал дыхание. Выдохнул.

Город дышал. А она – нет.

Ольга осторожно открыла дверь.

И заставила себя выйти наружу.

Непривычно было идти по гулким и тёмным коридорам школы. Никто не орал, не бегал, не толкался… из здания словно выкачали всю кровь, и осталась лишь косная, ничего не выражающая оболочка. Ольга слышала свои шаги; здесь, в наизусть знакомых ей интерьерах, отдавались они эхом: тревожным и противоестественным.

Наверное, если наполнить эти помещения чем-то другим: музейными экспонатами, офисными столами, диванами ресторанов… если наполнить, насытить, пропитать иным содержанием, то и вид здания преобразится, будет восприниматься по-другому… но нет, Ольга не смогла этого представить. Память о двух с лишним десятках лет, проведённых здесь, в школе, не давала вообразить необычное.

На батарее висел цветастый шарфик; Ольга притормозила, потрогала зачем-то его… а потом, стараясь не думать о предстоящем, поднялась по тёмной лестнице, глядя в ступени. Прошла к кабинету директора. Встала перед дверью. Прислушалась. Было тихо. Так тихо, что она слышала рваный и сильный стук своего сердца.

Голова её кружилась.

«Может, это розыгрыш, может, голос подделали?» – подумала она, и тут же услышала длинный скрип: так может скрипеть только старый, изнемогший от долгих лет унизительного давления, стул. В кабинете кашлянули.

Значит, он на самом деле был там. И он знал, что она пришла.

Ольга глубоко вздохнула. Всё это было странно, странно.

И страшно.

Она шагнула к двери, но снова остановила себя. Опустила руку в карман.

Помада – из той, ещё до первой свадьбы, жизни, когда они с Андреем владели этим миром, а мир не возражал против этого – упала ей в ладонь. Ольга зашла за стол секретарши, приоткрыла дверцу шкафа и хищно, размашисто, не заботясь о контурах, накрасила губы перед зеркалом.

И, заставив себя ни о чём не думать, зашла.

Пётр Валерьевич листал какие-то бумаги на столе; вид у него был своеобычный: занятый и озабоченный.

Ольга села в кресло для посетителей.

Пётр Валерьевич покопошился в бумагах, а потом поднял голову, но посмотрел на оставшуюся открытой дверь, а не на Ольгу.

– Я… – сказал он хрипло и откашлялся. – Спасибо, что…

Он встал, прошёл к двери и прикрыл её. Ольга, сама не понимая, что с ней такое, смотрела на потасканные, мятые его брюки… ей представилось вдруг, что она падает перед ним на колени, тянет руки… пальцы её касаются… нет. Нет! Нет! Она встряхнула головой.

– Давайте скорее, – сказала она. – Что там у вас? Надеюсь, действительно что-то срочное.

– Спасибо… Поверьте… я ценю, что… Не поймите меня… Вы одни?

– Как видите.

Пётр Валерьевич перевёл, наконец, взгляд на Ольгу и моргнул, вздрогнул.

– Зачем? – спросил он.

– Что? Что «зачем»?

– Это… Вы… Макияж… Согласно внутреннего распорядка…

– Сейчас нерабочее время, – твёрдо сказала Ольга.

Она чувствовала, как в груди её начинает разгораться слабый, беззащитный ещё, огонёк раздражения.

– Да, – вяло сказал директор. – Это да… Это так, конечно… Но… Хотя… Ладно. Всё это уже не мои проблемы.

– Ну? Я приехала. Из кровати вылезла. Для вас.

Директор с досадой зажмурился. Длинно выдохнул.

– Что значит «для меня»? – спросил он. – Не для меня! Почему из кровати? Я ни о чём таком…

– Пётр Валерьевич, – сказала Ольга. – Зачем звонили? Что тут такого у вас произошло? С Марией Владимировной что-то?

– Да. Нет. Вы… вот, возьмите. И ручку.

Он подвинул к ней лист бумаги.

– Что это? – спросила Ольга.

– Но просьба… просьба только одна… одна просьба… пожалуйста… Эээм… Вчерашним числом. Вернее, уже позавчерашним.

Директор посмотрел на часы.

– Вы… – сказала она.

– По старой дружбе, – поднял на неё тоскливый взгляд Пётр Валерьевич. – Войдите в моё положение.

– То есть… Подождите… Подождите… Вы… Вы что? Вы хотите…

– А какой у меня выбор, Ольга Олеговна? – Пётр Валерьевич потупился в стол. – Вот вы бы сами… Как бы? А? Это же… Как объяснять? Коллегам? Родителям? Прессе, не дай Бог? Не приведи Господь! Даже подумать… Нет… Вы на моё место встаньте! На моё!

– Да что за бред? – спросила Ольга, еле сдерживая себя. – Вы можете объяснить? По нормальному? Я… Я двадцать лет тут! В школе! Двадцать! Всю жизнь!

Она отодвинула лист обратно Петру Валерьевичу; он укоризненно посмотрел на неё и вернул бумагу.

– Давайте, Ольга Олеговна, поскорее закончим с формальностями. Мне бы не хотелось… Тут с вами… С вами… Вы полагаете, мне всё это приносит удовольствие?

Директор, словно испугавшись чего-то, замолчал. Отстранился. Уменьшился будто бы.

– Так, – сказала Ольга; она чувствовала, что ей не хватает воздуха. – В чём дело? Я серьёзно. Прямо сейчас. Говорите. Или… Или развернусь. Уеду. И всё.

Пётр Валерьевич задумчиво посмотрел на Ольгу. Он что-то прикидывал, размышлял.

– Вы… Даже не догадываетесь? – Он перебором простучал несколько раз по столу; пальцы его двигались гипнотически, плавно, будто оглаживая что-то. – Подумайте. Ну? Хоть одну версию назовите. Хоть одну.

– Вы можете открыть окно? – спросила Ольга.

– Что?

Она встала, подошла к окну, откинула тяжёлую пыльную штору, и принялась возиться со шпингалетом.

– На зиму, – сказал Пётр Валерьевич. – Там запечатано. Запечатали.

– Ладно, – Ольга вернулась обратно и села в кресло. – Ладно. Запечатали. Ну, раз запечатали… Давайте. Душно у вас. Давайте скорее. Рассказывайте. Показывайте.

– Показывать?

– Да!

– Показывать?

– Я же говорю.

– Вы не видели?

– Да что это вообще за шарады? – еле сдерживаясь, громко сказала Ольга. – Вы… Вы хватит уже! Хватит! Вам это удовольствие доставляет? Я голая выскочила ради вас в ночи! Приехала! И что? Мне тут станцевать вам? Поднести сладкие спелые плоды? Разлечься? Серенаду спеть? Что? Что вам нужно? Зачем заявление?

Ольге казалось, что Пётр Валерьевич скукоживается в кресле при каждом её слове. Томный и бешеный восторг пропитал её с ног до головы. Давно она уже не ощущала ничего похожего.

– Вы бы… – сказал он.

– Показывайте!

– Ннну… – Пётр Валерьевич устало провёл пятернёй по лбу. – Не знаю, зачем вам этот водевиль… Но… Люди разные. Разные… Чужая душа, как говорится… Да… Может, вам нравится это всё… Хотя… Почему нет. Вполне даже допускаю, что нравится… раз… Раз с мужем даже хотели. Чёрт его знает, что там в таких головах… Хорошо. Хорошо… Но только не нужно потом.

Он взял со стола телефон.

Вязкий, удушливый морок накатил вдруг на Ольгу, обездвижил. Заморозил. Из ног её будто бы в секунду выкачали все силы. Она с напряжением втянула в себя тяжёлый воздух.

Пётр Валерьевич кликнул на экран и развернул телефон к её лицу.

Сначала она не смогла распознать, что происходит на видео. Совсем. Увидела лишь неправильных форм геометрические объекты, пятна в частый штрих, неразборчивые движения, отблески, лоснящиеся округлые фрагменты чего-то большего.

Мозг упирался. Отказывался осознавать воспринятое глазами.

Сердце её вдруг – само по себе – зашевелилось, заныло.

Будто догадалось о невыносимо ужасном в этих сумбурных картинках. Почуяло. И захлебнулось оттого кровью.

Вслед за сердцем угадала и Ольга.

Всё сложилось. Пятна обратились в тело, и с тоскливым смятением, с обречённостью и оторопью она узнала в показанном ей мужской сосок.

Он был глянцевым, упругим. Чёрным.

Сосок обретался на обширной чёрной груди.

Ольга забыла сделать вдох.

Потому что картинка вдруг сложилась в невозможное.

В невозможное.

Лицом к камере стоял негр.

Он был голым.

Лицо его кадрировано было по подбородку, а в центре экрана рука, высунувшаяся из-за спины, возилась у него между ног. Мужчина стоял в гипнотизирующем ожидании; «чего он ждёт? чего он ждёт?» – подумало нечто внутри Ольги. Стойка его была свободной, похожей на тот миг в подиумной демонстрации моды, когда модель доходит до конца дорожки, принимает заученно-непринуждённую позу и готовится идти обратно.

Рука, жадно и настойчиво оглаживающая негра, была женской: с маникюром, с тонким запястьем. Светлая – беззащитная словно бы – кожа невыносимо контрастировала здесь с чернотой; кисть двигалась плавно и изящно, уверенно. Изредка меняла ритм. Пальцы завораживающе шли один за другим, как спицы веера.

Ольга хотела отвернуться или закрыть глаза, но не смогла этого сделать.

Однажды, в далёкой юности, она дала себя уговорить на прыжок с моста – Диана не уговорилась, она стояла рядышком, неубедительно подбадривала – на прыжок, с длинной такой эластичной лентой, которая удерживала от окончательного падения; сейчас она пережила те же ощущения, какие были у неё в первые мгновения полёта: смятение, восторг, панику и шок умирания.

Она словно перестала быть.

И одновременно начала.

Тело её тогда летело вниз, жёсткий ветер бил в лицо, в открытые её глаза, а сама она – кто? кто? кто эта «она»? – с исступлённым ликованием, с ужасом, с ощущением близости сокрушающей всё смерти наблюдала за происходящим. Со стороны. Сверху.

Главное, что она узнала в тот миг – это то, что ничего она, по сути, не контролирует. Ничего. Невозможно предотвратить неизбежное падение. Тело её несётся к жёсткой земле, сознание перекручено и оглушено испугом; смерть неизбежна.

Неизбежна.

– Вы сами хотели, – сказал Пётр Валерьевич. – Я… Я бы… Официально вам говорю. Официально.

Дальше произошло самое страшное.

Камера плавно переместилась так, чтобы показать мужчину сбоку; «В профиль», – зачем-то подумала Ольга. Женщина выбралась из-за его спины, присела перед ним на корточки, растянула свой яркий зев, потянулась губами, жадно и с неприличным чавканьем заглотила, завозилась, часто замотала головой, и Ольга увидела, что на видео – она.

Это она, Ольга, сидела перед лоснящимся безголовым негром, терпеливо и даже с какой-то апатичной скукой ожидающим, пока она сделает то, что ей должно.

Да…

Её волосы, её нос… Её бровь, родинка на щеке, ухо с мягко втекающей в скулу мочкой. Её выражение лица… если это можно было так назвать.

Это была она.

Не кто-то похожий на неё.

А она.

Невозможно было спутать.

На экране Ольга ритмично, механически двигала головой. Смотрела она при этом вверх, смотрела с покорностью, с самоотдачей и одновременно с лёгкой ехидцей превосходства, с уверенностью, восторгом и жадностью; наверное, она улыбалась. Этого не было видно, но чувствовалось.

Когда-то давно от падения её удержала лента; сейчас зацепиться Ольге было не за что.

– Я… – сказал Пётр Валерьевич. – Я должен был… Вы обязаны войти в моё положение… Обязаны войти!

Ольга нечувствительно вцепилась в подлокотник кресла.

Она не сумела отвести взгляд от экрана.

А там…

Там она отстранилась, закрыла глаза, энергично затрясла рукой. Далеко высунула язык.

Ольга перегнулась через поручень.

Она чувствовала, как судорога поднимает все её внутренности и сжимает их.

Всё спуталось.

Было непонятно, кто сгибается, поддаваясь спазму: она там, за мембраной экрана, или здесь – в кресле.

Тело её сдалось.

Её вырвало.

Глава 2. Ты набираешь просмотры

Ресторан оказался ярким и пафосным. Не таким, в котором чувствуешь себя уютно.

Она пришла первой. Блеск интерьера ошеломил её, заставил опустить голову и не глядя проследовать за манерной хостес.

Всё здесь было избыточным, чрезмерным. И люстры, и позолоченная эта лепнина, и живой оркестр в костюмах, и эта из интернетов… Ольга забыла её фамилию – сидит, демонстративно не смотрит по сторонам, зная, что все пялятся на неё исподтишка… а ещё – желейно подрагивающие груди хостес, норовящие вырвать с корнем верхнюю пуговицу… давно она не была в подобных местах… кажется, никогда.

Неуютно здесь было. Показушно. Помпезно.

Диана могла бы выбрать другое место.

Как же здорово, что она вернулась.

Словно открываешь банку, а там – сгущённое сладкое детство, и мягкий этот утренний свет, и щекочущее ощущение беззаботности, отсутствия обязательств, а впереди – целый день хохота, шёпотов, бега и приключений.

Как же здорово!

Ольга улыбнулась.

Диана уехала почти сразу после выпускного, через полгода… Не объяснила ничего толком, и даже на свадьбе не была; потом изредка о ней что-то было слышно от общих знакомых, но от самой Дианы – ни сообщений, ни звонков. Ничего.

И вот утром…

После всего этого…

Утром Диана вызвонила, вытащила громким своим голосом из полубессознательного забытья, наговорила, ошеломила и взяла страшную клятву прибыть ровно в девятнадцать к заказанному ей столику. И никак иначе.

День прошёл тягостно и незаметно.

Ольга, кажется, ходила по комнате, вроде бы перекладывала предметы, поела – наверное – а потом посмотрела на часы и увидела, что уже шесть вечера.

Плохо понимая, что она делает, собралась и села на троллейбус… и теперь…

Теперь ошеломлённо оглядывалась по сторонам, пытаясь прийти в себя.

Она набросила на колени салфетку, подтянув её повыше, чтобы закрыть пуговицу, болтающуюся на школьном своём – потрёпанном, блёклом в этом освещении – пиджаке. Заказала кофе.

Официант – совсем молодой, ушастый, шкодливо и угодливо улыбающийся – сделал вид, что не удивлён скромности её заказа; она сделала вид, что это только для начала.

Стала смотреть в стол.

Здесь уже стояли ярусами, друг в друге, тарелки, блестели по краям ряды ложек, вилок и ножей, расставлены были бокалы. В центре стола громоздился замысловато накрученный канделябр.

Шея у Ольги вмиг отяжелела, заныла, как на селекторном муниципальном совещании: раз в год Пётр Валерьевич звал её поприсутствовать и «сказать пару слов о методиках».

Ну, теперь уже, надо понимать, не позовёт…

Как можно непринуждённее она посмотрела в приложении свой баланс: на счету было четыре тысячи триста с копейками; судя по антуражу, этого мало на что хватит. Значит, нужно больше разговаривать и меньше есть.

Ольга включила камеру, осмотрела серое своё лицо, неубедительно улыбнулась, поправила плохо лежащие волосы. Взглянула на пальцы, судорожно сжимающие телефон, и разозлилась.

Разозлилась.

На себя.

Глубоко вдохнула. Подняла голову. Откинулась на стуле.

И увидела Диану.

Та вольно шла по залу, улыбаясь, сияя, и лицо её – не изменившееся, гладкое, насмешливое, порочное, милое – заставило мужчину за соседним столиком поперхнуться.

Диану обтягивал комбинезон с яркой строчкой, на губах её была кровавая помада, а в ушах – массивные серьги.

– Олюсик! – громко сказала Диана, цокая каблуками и протягивая руки. – Оль! Ну пиздец! Красотка, охуеть просто! Как была, так и осталась! Совсем, блять, не изменилась!

Ольга, вздрагивая на каждом мате, с противным скрипом отодвинула стул, встала, прихватила с колен салфетку и шагнула навстречу.

Диана пахла чем-то горьким и будоражащим. Дорогим. Безрассудным: намекающим на заполошный смех, стыд, сладкую лихорадку беспамятства.

– Дай-ка я на тебя посмотрю! – Диана отстранилась.

– А ты… – сказала Ольга. – Наоборот. Изменилась.

– Постарела, что ли?

Это была не та Диана. Не та, с которой они прыгали через весенние ледяные ручьи. Эта… Эта была глянцевая, чужая. Словно с экрана.

Её как подменили.

Было совершенно непонятно, о чём с ней можно разговаривать.

– Не… Я не про это… К лучшему.

– Да ладно, что там, все мы… Лицо-то не вечное, так? А по жизни – только в плюс! Садись давай, хватит скромничать. Ты уже заказала чего?

– Нет ещё, – тихо сказала Ольга и пожала плечами. – Кофе.

Диана распахнула меню.

– Это мы сейчас поправим. Поправим… – Диана посмотрела на Ольгу поверх страниц; посмотрела цепко и уверенно. – Изменилась, говоришь… Изменилась… Для тебя – нет. Для тебя, любовь моя, я всё та же Ди. Как бы эта жизнь нас не мотала… Как тогда, в четырнадцать. А? Когда с химии слиняли. Помнишь? Когда…

– Да, – улыбнулась Ольга. – Это да… Помню. Влетело нам, конечно… И за химию, и за домашний портвейн… Мы ведь тогда… Это ж я его и притащила.

Диана бросила глянцевую тетрадь на стол и откинулась, заломив ногу на ногу. Длинный каблук месмерически покачивался, бликовал.

– Влетело-то мне, – сказала Диана. – А ты, блять, соскочила. Как умела. Как кошка. Тихо-тихо, и раз! Не при делах. Ну да ладно.

Диана засмеялась, сбросила ногу, потянулась к Ольге и тронула её колено.

– Как же я соскучилась, любовь моя. Как же соскучилась! Пиздец просто! Не представляешь! Всё это время… Да… Потаскало меня, подруга, поштормило. Пошвыряло на камни. Но, знаешь… Знаешь, что я поняла?

– Что?

– Если не держать в памяти неудачи, то и жить легче. Я вот научилась. Раз – и всё. Забыла. Как с чистого листа! А? Как тебе такое?

Ольга вежливо улыбнулась и кивнула головой: обсуждать невзгоды Дианы ей не хотелось, да и, если откровенно, она не чувствовала в себе морального права говорить на такие темы.

– Слушай… – сказала Диана. – Ты ж мечтала балетную одежду выпускать, нет? Делала эскизы вроде. Точно, делала. Помню. В тетради по химии как раз.

– Нет, – сказала Ольга. – Не вышло. Я… В школе работаю. Английский.

– В смысле? Училка, что ли?

– Ну…

– Вот не ожидала. Хотя, если подумать… Ты ж всегда хорошо шпрехала. Аж за ушами свистело. А как с личным? Дети, муж?

– Да что об этом… – Ольга поморщилась. – Нормально всё. Детей нет, муж не хочет, да и я тоже… Тоже не хочу…

– Андрей не хочет?

– Андрей?

– Ну да.

– Ааа… Нет. Не Андрей. Виктор… Ты не знаешь? Мы ведь разошлись с Андреем. Сразу почти.

– Вот как? – задумчиво протянула Диана. – Нда. Пиздец. Но… Слушай, я тогда тоже не смогла приехать… ну, знаешь… Всё как-то завертелось…

– Да я, в общем, не в обиде. Что уже там. Как-то… Как-то всё… Как началось, так и закончилось… Нелепо всё это… По-дурацки, глупо…

– Да уж… Понимаю… А у меня там… То одно, то другое… В общем, подвернулось кое-что. Я, знаешь, как сама переживала! Лучшая подруга, всё-таки! Но… Ты уж извини. Никак не вышло.

– Да бывает, что теперь… Тогда, я, конечно, малость… ладно, ерунда… Проехали. А ты сама как? Вижу, не скучаешь.

– Ну, не жалуюсь, – улыбнулась Диана. – Настоящее – сумма предыдущих решений… Так, вроде, говорят. Ну, вот, получается, в своё время я неплохо так нарешала. Кстати! У меня ж турфирма, знаешь? Я почему в Москву-то вернулась? Потому что филиал делаю. Прикинь? Пиздец кромешный! Делаю филиал! Здесь теперь буду. Так что, подруга… Жду тебя на новоселье. На следующей неделе.

– Поздравляю, – сказала Ольга, чувствуя отчего-то, как сжимается всё внутри. – Ты молодец.

– Да ладно… Всё нормусь! Знаешь, как говорят… переменчивый климат формирует характер. Закаляет… Да, мы готовы. Ты готова?

К столику вернулся официант – Ольга подумала, что могла бы принять его за старшеклассника, если бы увидела в школе – и принялся подобострастно, чуть поджав губы в услужливую улыбку, переводить взгляд с Дианы на Ольгу.

– Мне… Я… Можно ещё пару минут?

– Значит так, – сказала Диана. – Ей неси лобстера… да, вот этого. Ты к морепродуктам как?

– Да я бы…

– Лобстера… Не на диете, надеюсь? Так, что тут у вас… Например…

– Да подожди ты, – сказала Ольга. – Я сама.

Диана улыбнулась. Потянулась к Ольге, накрыла её локоть ладонью. Подмигнула: дважды, тем самым детским тайным знаком, отделявшим их от остальных. От всех остальных людей.

– Слушай. Я тебя позвала, я тебя и покормлю. Ты ни о чём не беспокойся. Хорошо?

Голос у Дианы был вкрадчивый и радостный одновременно; всю её словно бы распирало от непонятного Ольге восторга.

– Да я не беспокоюсь, – сказала Ольга, и хотела продолжать, но Диана перебила.

– Ну и заебись, – сказала она официанту. – Лобстер. Так… Салат с печёной тыквой, голубикой, и… ну, в общем, вот это. Да. Ржаной квас. Квас… Люблю! Соскучилась. На чужбинах… Так. Нам шампанское… Да… Пойдёт… Мне тоже лобстер. И… Что ещё… Вот. Вот это. Да. Для начала. Шампанское сразу. Сейчас прямо. А! И чай неси. Да. Насыпь там чего-нибудь для вкусности. Десерты… Нет, потом. Да. Всё. Всё. Крепкие? Крепкие напитки? Вы, молодой человек, нас подпоить хотите? С меркантильной целью? Нет? Нет? С неприличной, может? Нет? А чё так? А! Правильно! Мы тебе не по карману. Ладно. Чего там. Один раз живём. Давай! Что ты нам… Водку? Прям водку? Серьёзно? Серьёзно? Ну, блять… Мы, что, похожи на… А вообще… Есть в этом что-то… Ладно. Хорошо. Уломал. Хорошо работаешь, шельмец. Подойди потом, мне такие нужны. Не забудь. Да? Да ладно тебе, шучу. Шучу. Или нет. В общем… Давай прям бутылку тащи. Водочка лишней не бывает. Что скажешь?

Ольга помотала головой. Прикрыла глаза и ещё раз помотала. Нет. Какая водка? Со свадьбы своей она не пила водку. Ещё и после ночной бутылки вина. После директора.

– Отлично. Значит, тоже будешь. Как? «Царица»? Модная, говоришь? Ладно, давай. Всё. Вперёд.

Диана сделала движение, словно шлёпает официанта по попе. Он резво унёсся в закрома и сразу же вернулся с бутылкой.

Ольга смотрела, как Диана по-хозяйски отдаёт распоряжения, и вспоминала застенчивую девчонку, жмущуюся в тень, робко поглядывающую, соглашающуюся.

В детстве…

Это она, Ольга, организовала ту экспедицию в подвал с чудищами. Она спасла Диану от утащившего её в логово инженера.

Она.

Да и всегда…

Она была той, кто показывает, что делать.

А Диана – делала.

И это было правильно.

Но сейчас…

Сейчас всё будто бы перевернулось.

– Турагентство? – спросила Ольга.

– Точно, любовь моя. Как ты тогда говорила, помнишь? Помнишь? Большая жизнь… Ну?

– Принадлежит… – сказала Ольга.

– Принадлежит тому, кто не боится. Нихуя не боится. Да? Из нас с тобой разве могли получиться домоседки? Давай! Пей!

– Не, я… Со свадьбы хватило.

– Тем более! Назад дороги нет! «Царица». Надо же… Ну! Дрогнули!

Водка обожгла Ольгу. Она закашлялась.

– Квасом сразу! Глотай! Глотай!

Ольга подышала. В глазах её были слёзы.

Ей вдруг захотелось смеяться.

– Как? – спросила Диана. – Вспомнила молодость?

– Коньяк как-то полегче идёт, – сказала Ольга.

Диана захохотала. Принялась наливать по новой.

– Коньяк – это если ипотека и две кошки. А у нас – свобода! Туризм – вот моё. Мальдивы, Сингапур, тропики. Макао. Пенанг. Сан-Тропе. Живёшь в одной стране, засыпаешь в другой. Люди покупают мечты. Мечты… А я их продаю. Красиво же! Скажи?

– Красиво.

– Всё, что нас окружает – вот это и есть мы. Люстры, пальмы… Платья… Вид из окна. А не вот эти ваши внутренние миры. От них ни видоса, ни фото. Кому интересно, что там внутри? Все эти умники… Да и хуй с ними. Верно? Правильно я?

– Да, – кивнула Ольга.

– Вся эта внутренняя муть… она вообще не стоит. Не стоит! Да… Наливай. Лей давай. По полной. Ну, если это палево какое-то, то… Смотри у меня! Понял? Царица… Да… На чём я? Не слушай никого, любовь моя! Слушай… когда видишь замки, озёра, храмы… высотки эти… машины… людей… одежды… всякое такое… да даже посуда! посуда! мебель! если старое, к тому же… Картины… То… тогда понимаешь… всё понимаешь. Тогда живёшь. Каждый день! Каждую секунду! Вылезаешь из зоны, мать его, комфорта. Узнаёшь всякое. А не эта внутренняя херь. Вот! Я, прикинь… Утром распахнула, допустим, и вокруг… Вокруг – океан! Океааан… А? Ветер, волны. Рыбы там. Пиздец! Вот что важно. Вот! Что окружает тебя, то ты и есть. Скал!

Ольга зажмурилась, ожидая, что водка снова прокатится по её горлу огненной лавой, но всё на удивление обошлось, только слёзы вдруг неконтролируемо потекли на щёки. Она глотнула квас.

– Что окружает! – говорила Диана. – Нужно просто быть в правильных местах. Правильные люди. Правильные лица. Правильные поступки. Так?

– Так, – выдохнула Ольга; из-за слёз ей казалось, что лампы задвоились, сдвинулись, пустили в стороны острые отростки жёлтого света.

Диана засмеялась. Взяла бокал с пузырящимся шампанским.

– Ну! За нас, любовь моя! За тебя!

Бокалы их звонко и породисто ударились друг о друга.

Диана говорила и смеялась; глаза её блестели. Рассказывала про заграничную жизнь: «Педрилы всем заправляют, лобби у них, подмазываться к этим уродам приходится», про два своих развода: «Мачо… знаешь, такой… улыбнётся, просто вот улыбнётся – и потекла уже… да вот только с бабами всё время валялся, сучёныш… с бабами и с мужиками, с кем только не валялся… да что там… через полгода разбежались… а второй… ботан… с компьютерами больше, чем с людьми… но гений… факин джиниус… рокк-юриоари… фринквази… идёт он ровно по направлению в задницу… в задницу! вот я с ним… тащила его… двадцать с лишним лет… в человека превращала… в человека… всю душу в него… не сложилось, в общем… не то, что у тебя», про работу: «Гоняю их и в хвост, и в гриву, пришлось, знаешь, переломить себя, чтобы перестать видеть в них людей, это сложно… пиздец как сложно… но другого варианта сделать что-то работающее нет… такой у меня программер есть, ботанище просто вселенского масштаба… слушай, прям спасает… сайт сделал, рекламу настроил, ещё и в дипфейках разбирается, представляешь? или в дикпиках… хуй разберёшь… знаешь, что это? мы, как говорится, на острие! на острие! но и денег… знала бы ты, сколько я ему…», про страх: «А как ты думаешь, конечно, страшно! одна в чужой стране! вот так… знаешь, есть люди, которые хотят, чтобы в их жизни что-то изменилось, но не делают для этого нихуя… а почему? потому что меняться… меняться страшно! страшно и больно… и не хочется… всегда, когда перемены, то… ломаешь себя, блять… ломаешь… думаешь, щёлкнула пальцем – и всё? всё у тебя вдруг чудесным образом устаканилось? думаешь, это просто, как… как на струю присесть? как… не знаю… да неважно… всегда всё через страх… только через страх и через боль… это как кость себе вырвать, кость из ноги… а потом отрастить новую… и идти… и уже никто не удержит… так, любовь моя? так? так, моя училочка?», она рассказывала, и, не прерываясь, манипулировала официантом, показывала фотографии на телефоне, трогала Ольгу за руку, ковыряла лобстера, тянулась к салату.

Ольга молчала.

Улыбалась в нужные моменты. Поддакивала.

Иногда мысленно проговаривала что-нибудь саркастическое, чтобы совсем уж явно не соглашаться со словами Дианы.

И думала, что сидит за столом с совсем незнакомым ей человеком.

Не с той Ди, которую она выдирала из захламленной и опасной квартиры, не с той, которая стояла на стрёме, пока она лезла по пожарной лестнице на крышу школы. Не с молча обнявшей её Ди, после того как она, Ольга, показала ей кубок.

– И теперь, любовь моя, я уже что-то значу. Имя моё значит. Понимаешь? Заработала.

– Ты молодец.

– Да. Я молодец. Прорывалась… И прорвалась. А теперь… Теперь имя работает на меня. Монетизирую его. Монетизирую, так сказать, скандальную известность.

Диана засмеялась.

– Как? – спросила Ольга.

– Монетизирую, – с явным удовольствием сказала Диана. – Скандальную известность.

Ольга отпила чай, стараясь сконцентрироваться: мысли её уже начали путаться, сплетаться и просачиваться друг в друга.

– Я… – сказала она. – Ты… Вот как это? Как у тебя вышло?

– Что? – спросила Диана.

– Ннну… Как всё у тебя получилось? Ты совсем… Ты ведь никогда…

– Тихоней была? – засмеялась Диана. – Да это ты так думала.

– Не, я не об этом…

– Об этом! Об этом. Признайся уже… Хотя бы себе… Просто я… как бы… Да что там… Просто была в твоей тени. Вот и всё.

– Какой ещё тени, – с досадой сказала Ольга. – Я вообще не про это…

– Видела бы ты, как я на тебя смотрела… С восхищением…

– Ди…

– С завистью. С ненавистью иногда… Ну, ты, конечно, не замечала…

– Простите, – услышала Ольга чужой голос.

Рядом стоял и вопросительно смотрел на Диану парень лет восемнадцати, или, может быть, чуть старше: крупный, с наглыми губами, уверенным лицом. «При деньгах», – подумала отчего-то Ольга.

– Да? – сказала Диана и потянулась к бутылке. – О! Слушай! Только сейчас увидела!

Она повернула этикетку к Ольге.

– Точно, – сказал парень. – Похожа.

– Что? – спросила Ольга.

– Да ты на бутылку смотри, – ткнула пальцем Диана. – Вот!

– Я как раз… – начал парень.

– Ты кто такой? – перебила его Диана.

– Я бы хотел…

– Видишь, мы разговариваем? Оль, ты его знаешь?

– Не, – помотала головой Ольга.

– Да я на минуту, – сказал парень. – Можете подписать?

Он раскрыл на середине ежедневник и положил на стол. Ольга вопросительно посмотрела на Диану.

– Тебе что нужно? – сказала парню Диана.

– Пару слов, – он обернулся, показал кому-то невидимому кулак, засмеялся. – Для Саши.

– Что за хуйня, – сказала Диана. – Ты домашку-то сделал уже?

– А поможете? – спросил он у Дианы; та фыркнула.

– Вали нахуй отсюда. Давай-давай. Мал ещё.

– А я не у вас, – сказал он.

– Что? – спросила Диана.

– Напишете что-нибудь? – парень смотрел на Ольгу. – Можно свой номер телефона. Если не жалко. Я Саша.

Жар окатил Ольгу с ног до головы. Раскалил – она чувствовала это – докрасна щёки. Она вдруг ощутила, каково это – когда смотрят с обожанием, с непонятным ей, пугающим поклонением, и ярость вдруг заворочалась у её сердца; ярость, смешанная с водкой.

– Вот здесь, – парень ткнул пальцем в страницу.

– Да напиши, – сказала вдруг Диана; она откинулась на спинку и насмешливо смотрела на просителя. Удивлённой она уже не выглядела. – Что угодно.

– Я-то тут причём? – спросила Ольга.

– Пожааалуйста, – парень улыбнулся, как ему, наверное, казалось, с видом котика из «Шрека».

Ольга взяла ручку, помедлила, как перед выставлением оценки по спорной работе.

– Саше, – сказал парень.

«Зачтено», – написала Ольга, поставила дату и подпись.

Парень взял ежедневник, посмотрел на Ольгу, хотел что-то сказать, но потом передумал. Кивнул, и пошёл к своему столику.

– Тут, кстати… – начала было Ольга, собираясь рассказать о безумии с её лицом, о ночном увольнении, но Диана перебила её.

– Нет, ты смотри!

Она придвинула к Ольге бутылку: с этикетки в мир грустно и в то же время покровительственно и надменно смотрела монохромная женщина с яркими губами; голова её украшена была пышными и нелепыми буклями из восемнадцатого века, бантиками, ленточками, цветочками, и вокруг вились-переплетались виньетки… ангелочки с крылышками… буэ… розовые сопли какие-то, сироп для блондинок, а не рисунок, но вот лицо… лицо…

– Ну? – спросила Диана.

– Что?

– Похожа? На этикетке. Видишь? Баба с бантиками. Вылитая ты, если приглядеться. Такая же. Гордая. Типа всё понимает. Рулит всем. Помнишь, какой ты была?

– Вообще ничего общего.

Диана засмеялась.

– А как по мне, так похожа, – сказала она. – Вот, отсюда посмотри. Вот так.

Ольга взяла бутылку в руку. Действительно, было что-то в этом рисунке, что-то похожее на неё. Очень отдалённо. Настроением, что ли. Не конкретными чертами, а интонацией. Послевкусием. На неё: молодую и уверенную. На полную надежд.

На ту Ольгу, которая могла бы быть.

– Давай, любовь моя, – сказала Диана, протягивая стопку. – За тебя! За звезду! За лучшую мою подругу!

Они ударились стопками, выпили махом. Ольга вдруг поймала себя на том, что улыбается – просто улыбается в мир, в никуда. Без повода. Без мыслей.

– Я… – снова начала Ольга, но потом передумала. – Звезда здесь ты. Ты, а не я. Там мужик… они сидели… а ты, когда зашла, он тогда…

– Да видела, – захохотала Диана. – Видела! Его баба потом… сразу… Потащила! Рукой официанту такая замахала: «Рассчитайте!». Видела! Но вообще… если вот серьёзно… А? Серьёзно если. Вот, допустим, ты знаменитая. Вообще, на весь мир. Нееет, допивай… до конца… так… покажи! Умничка… Вот представь, у тебя такие… такие…

– Сиськи? – сказала Ольга; она чувствовала, как огонь водки смешивается с кровью, будоражит, меняет мир.

– Да какие… – Диана захлебнулась смехом. – Какие… блять… Нет! Дура… Сбила, блять… Щас… погоди… нужно добавить…

Диана размашисто плеснула снова по рюмкам, намочив скатерть.

– Я всё, – выдохнула Ольга.

– Ага, конечно. Нихуя! Пей! Пей! Вот! Вооот! Уххх… Я вот про что… В общем, допустим… Погоди… О чём я… А! Вот ты… ты допустим… хотя почему… Вот ты знаменитая. Что угодно можешь… Что угодно… И что бы тогда? А?

– Прямо всё могу? – спросила Ольга.

– Да. Всемогущая, блять.

– Всемогущая?

– Да.

– Знаменитая?

– Да… Давай ещё.

– Я бы, – задумалась Ольга. – Я бы…

– Ну?

– Деньгами бы взяла.

Ольга не сдержалась, уткнулась лбом в стол, захохотала.

Диана шлёпнула ладонью по столу и застонала от смеха.

– Деньгами?

– Деньгами!

– Деньгами?

– Да… Деньгами!

Ольга начала икать от смеха, но из-за этого захохотала ещё сильнее: так, что начала задыхаться.

– Ну… Люблю тебя, сучечка! Давай ещё!

– Нет, я уже…

– Давай!

Всё смешалось.

Музыка вдруг стала громче, предметы слиплись в крошево, закрутились, ехидно спутались, тошнотворно слились в мельтешащую пестроту.

Диана говорила с кем-то по телефону: она приняла телефон на вытянутые пальцы, как блюдце с горячим чаем, и кричала в микрофон. «Нет, – слышно было Ольге. – Никаких возвратов, понял? Понял меня? Нихуя! Нет, ты понял? Ты сам! Ты сам принцесса энтропии! Мудак! Козлина!».

Лицо Дианы вдруг стало большим, загородило весь мир. «Быть собой, – говорила Диана. – Собой! А не кем-то другим! Не подстраиваться! Даже если подруга! Даже если так сложилось. Неважно! Понимаешь? Понимаешь меня? Собой! А не кем-то там ещё! Не кем другие хотят! Это главное! А не то, что! Ты думаешь, это вот так… щёлкнула, и всё? Нет! Понимаешь меня?».

Ольга кивала и пробовала освободиться.

«Да не понимаешь ты нихуя, – говорила Диана. – Ты же… Ты с другой стороны всегда. С другой! С другой планеты… Или из-под земли, не знаю… Другая! И не слышала никогда! Я же тысячу раз тебя просила! Поделиться, отступить хоть иногда… И Андрей… Лучшее всё! Почему? Почему? Что за хуйня? А как тогда? Только изнутри найти силы! В себе!».

Диана говорила про злость – это, казалось ей, было универсальным лекарством от уныния и слабости… про какой-то пар, про вери… фика… блять… ну, ты поняла, короче… про месть, «Кому месть-то?», – спросила Ольга, но Диана уверила её, что найдётся кому… что нет ничего более оживляющего, чем месть, что только так можно вернуть саму себя… что она, Диана, всегда помнила про их детство, помнила в деталях, в запахах и цветах, в движениях рук, но сейчас, сейчас всё это далеко, как в параллельной вселенной, но отчаиваться не нужно, думать об этом не нужно, а следует просто расставить всё по местам – так, как это и должно было быть тогда, давно, утрясти, утрамбовать, выровнять… и вот только после этого всё и будет хорошо. Правильно.

Ольга, чтобы поддержать Диану, улыбалась. Кивала.

Ей захотелось вдруг встать, и она встала.

У столика обнаружился тот парень, но в руках его уже не было ежедневника. Он придерживал Диану за утянутую комбинезоном талию и вроде как тащил её за собой.

– Не пойду! – говорила Диана. – Какие танцы? Какие нахуй танцы? Тебе восемнадцать-то есть? А то, блять… Заберут тут у вас… Ват зе факин шит? Го аут йехьте пат се мути фрис!

Лицо Дианы – смеющееся, торжествующее – расплывалось.

Ольга потянула к ней руки, но Диана отстранилась. Отодвинулась.

– Олюсик, – раскатисто, с наслаивающимся на собственные свои ошмётки эхом, прогудела она. – Ну? Ты ведь всегда была на сцене. А я… Из-за кулис. Подглядываю…

Она что-то говорила ещё, невнятное, пылкое, и Ольга выдохнула из себя эти её слова, ясно понимая, что отпустит их, не запомнит, выбросит, а потом зачем-то взяла парня, вяжущегося к Диане, за руку.

Она сделала шаг вбок, повела за собой.

Притиснула его к себе.

Он растерянно взглянул на Диану. Споткнулся.

Ольга придержала его.

Тогда он обнял Ольгу, прижался, и они стали танцевать… музыка бесчинствовала и грохотала, пульсировала во всём теле, в каждой клетке, и хотелось смеяться – безостановочно, громко, и Ольга смеялась, смеялась и держала его, а перед глазами мелькали столы, колонны, улыбчивый их официант, почему-то гитара, что-то вроде кувшина, разлетающиеся вверх салфетки, и лицо Дианы – недоверчивое, вопросительное, ошеломлённое.

Словно из детства.

Сердце.

Сердце выстукивало осторожно, размеренно. Успокаивающе.

Ольга слушала этот стук – так, будто сердце было чем-то чужеродным для неё, посторонним. Просто встроенным механизмом.

Та-та. Та-та.

Та-та. Та-та.

Та-та. Та-та.

Раз-два. Раз-два.

За окном она видела чёрное и стылое февральское утро. Там, в этом внешнем космосе, не могло быть жизни. Не было её и внутри.

Будильник вкрадчиво маякнул – а потом ударил наотмашь. Муж застонал, дёрнулся, повернулся, нечаянно толкнул Ольгу, нащупал телефон, и выключил его. Потянул на себя одеяло, закутался, забрался с головой.

Ольга не двинулась. Ноги её начали мёрзнуть, но сил пошевелиться не было. «Может, так даже будет лучше, – отстранённо подумала она. – Просто лежать. Лежать. Медленно остывать. Исчезать. Истаивать. До серой пустоты. Наблюдать, как всё движение внутри затихает, как сердце начинает стучать тише, тише. Деликатнее. Чтобы не нарушать общий покой. Говорят, когда замерзаешь, становится, наоборот, жарко… Жарко и хорошо… Жарко и хорошо». Ольга хотела закрыть глаза, но не смогла. Не сумела: они были сухими, шершавыми.

– Ты во сколько вчера? – спросил он, не поворачиваясь.

Моргать было больно. Думать было больно. Быть было больно. Мир, мутный, как талый московский снег, пеленал её в колючее и тесное: в стекловату, в латекс. Не давал дышать. Ольге казалось, что ночью её сдавили, словно тюбик, сплющили, выжали, а потом запихали все внутренности обратно. Утрамбовали. А там как легло – так легло.

С улицы уже доносился своеобычный утренний гомон: сигналящие машины, далёкая сирена, размытый в пространстве индустриальный шум.

Муж вдруг откинул одеяло, заполошно вскочил и убежал, подпрыгивая на одной ноге. Ольга услышала журчание: «не поднял сидушку», – зачем-то подумала она. Натужно засипел кран, в раковину шумно ударила вода. Одеяло, упавшее комком на грудь Ольги, придавливало её, как набухшая влагой земля.

– Ты с подругой вчера? – крикнул он из ванны. – Олюш? С подругой? Во сколько вернулась? Тебе ко второму? Чай?

– Ммм… – сказала Ольга.

– Что?

В животе у неё вспухло, раздалось, зашевелилось… Ольга со стоном повернулась, положила ладонь на грудь. Там, внутри, что-то ворочалось, пучилось… «Всё-таки есть жизнь, – подумалось ей. – Богатая внутренняя жизнь… внутренняя и газообразная».

Она слышала, как он открыл холодильник, зазвенел посудой, включил чайник. Всё это не имело смысла.

– Семь пятьдесят две! – закричал он из кухни.

Ольга опустила вниз ногу – как чужую, как протез или, скажем, злонамеренно присосавшуюся псевдоподию.

Встала.

Ей казалось, что она не дышит, что идёт как водолаз в тяжёлом скафандре: превознемогая тонны своего веса, превознемогая тугую воду.

Муж отчаянно гремел на кухне.

Она подошла к шкафу, стянула с плечиков блузку, осмотрела её и аккуратно надела. Застегнула пуговицы: одну за другой, сосредоточенно, не торопясь. Надела пиджак. Закрыла шкаф. Развернулась. Пошла куда-то.

– Чай тебе! – громко сказал муж. – Чай! Слышишь, Оленёнок? И там ещё! На тарелке!

Он пробежал мимо неё, рванул на себя дверцы шкафа.

Ольга медленно и аккуратно, стараясь без необходимости не поворачивать голову, приплыла в кухню, изучающе посмотрела на тарелку: там лежал хлеб с наброшенным на него куском сыра. Рядом дымилась чашка. Пакетик уже отдал воде всю свою черноту. Что-то было нехорошее с этим цветом, что-то неправильное… Ольга взяла бутерброд, плавно поднесла его ко рту.

– Убегаю! – крикнул муж из коридора.

Ольга почувствовала губой влажную гладь сыра; в горло её вдруг ударило снизу, толкнуло спазмом, закрутило… она оперлась руками о стол, судорожно открыла рот, выдвинула нижнюю челюсть… «Ааа», – глухо просипел желудок и сжался томительной конвульсией. Ольга придавила ладонью грудь, запрещая себе тошноту.

– Ты чего? – Муж заглянул на кухню. – Плохо?

Ольга слабо махнула рукой: «Иди, иди».

– А вот пить меньше надо! – с напором и претензией сказал он. – И ладно бы пить. Так ещё и бесцельно пить! Безрезультативно, можно сказать! Я вчера ждал, ждал, думал придёшь пьяненькая, готовенькая…

Ольгу вырвало.

Прямо на стол.

– Ты чего… – испуганно сказал он. – Олюш… Оленёночек? Может, не надо сегодня? Отпросись? У этого… У Петра… как там его… Позвони? Отлежишься.

Ольга замычала, махнула рукой.

– Слушай, ну это… – сказал он. – Олюш… Мне бежать… Там… «Энтеросгель» там… Ну, ты знаешь. В аптечке. И воды больше пей. Воды!

Ольга осторожно, механическими движениями, добралась до раковины, взяла тряпку, намочила её, отжала и пошла обратно к столу.

– Я всё… – сказал он. – Убежал. Да! Омывайка! Омывайка! Слышь? Олюша! Пусть стоит пока, ты не убирай её! В коридоре! В коридоре стоит! Я вечером залью. Сейчас некогда! И это! Олюш! Вода! Ты воду пей! Прям побольше!

Замок щёлкнул.

Ольга медленно, преодолевая сопротивление ставшего вдруг плотным космоса, вернулась в спальню. Старательно задёрнула шторы; комната истаяла в темноте. Подошла к кровати. Уложила себя – не снимая пиджака – повозилась, подцепила рукой одеяло и обернулась им, как коконом. Подтянула к груди ноги. Замерла.

Мысли вяло плавали у неё в голове, и Ольга поняла вдруг, что может буквально наблюдать за ними, считывать их – как нечто постороннее, чужое: «Если бы ты хотел быть счастливым, – прочитала она, – ты бы стал другим… другим… если бы я хотела что-то изменить, я бы встала с кровати… может быть… может, встала бы… а может, и нет…».

На вялые эти, размокшие какие-то, нелепые мысли накладывалось лицо Дианы: клейкое и неизбывное, как запах чужих духов на своей одежде. Смех её, уверенные движения, поворот головы, пристальный взгляд, касания рук – всё стало вдруг далёким. Туманным. Словно спрятанным за паром от струи из душа. Улыбка, волосы, голос… и всё это обратилось в сон, который стыдно вспоминать. Как если бы кто-то переспал с её подло подпоенной тенью, а на утро тихо и предательски сбежал – на цыпочках, стараясь не греметь ключами в карманах. Задерживая дыхание.

Она слышала, как размеренно – и глупо в этой размеренности: словно бы ничего не случилось – стучит её сердце.

Стучит бессмысленно и упрямо. Как метроном в пустой комнате.

***

Годы забытья, столетия полудрёмы… Ольга пошевелилась, не зная, зачем. Размоталась.

Свет всё-таки просочился, пробился, нашёл прорехи. Окрасил комнату в грустное и серое.

Ольга бросила руку, нащупала выключатель у бра. Зажмурилась.

Полежала, пробуя время от времени открывать глаза. Пробуя жить.

На потолке ей были видны два пятна от комаров, с позапрошлого ещё лета – всё руки никак не доходили закрасить. «Ну вот теперь полно времени, – подумало что-то внутри неё. – Вот и закрасишь». Она откинула в никуда руку и нащупала на тумбочке книгу. Вытащила. Попыталась читать, но буквы не складывались в слова, скакали, перемешивались, заветривались и портились.

Ожил телефон. Зашевелился. Загудел.

Ольга уронила руку с книгой, закрыла глаза. Понаблюдала аморфные пятна, кружащиеся в такт вибрации телефона. Гул приходил, наполнял комнату, пульсировал. Затихал и возрождался снова.

Она двинула зелёный кружок на экране.

– Алло! – донёсся издали знакомый голос. – Алло!

Ольга положила телефон рядом с головой, повернулась набок, и закрыла глаза.

– Олюш! – в голосе его была паника. – Олюш! Алло! Слышишь? Я вообще… Ты слышишь? Скажи, что это неправда. Ну? Алло! Алло! Это же ошибка… бред какой-то… Несмешной бред! Алло!

– Олюш, – сказал он. – Ты это… Скажи мне только одно… я поверю! Поверю, честное слово! Я… как вообще это… Ты здесь? Слышишь меня? Олюша! Алло! Ты ведь… Не может ведь быть такое! Не может! Чужие люди сказали… показали… бред, картинки это, картинки! Любой нарисовать может… Любой! Кто угодно! Это ж дипфейк! Дипфейк это! Называется – дипфейк! Да! Они делают! Делают! Если бы ты… Понимаешь? Ты скажи! Скажи!

– Мы же… – тяжело сказал он. – Мы… Мы – это мы, Оленёнок! Мы! Это мы! Ты и я! Мы с тобой! Да? Да ведь? Всё это время… я не беру прошлого твоего, не беру! Вы с тем расстались, и правильно – это отрезанная страница! Отрезанная! Насовсем! Так ведь, Олюш? Так?

– Я… Олюш… Я вот что… Как же это… как могло-то, а? Какая ты… Ты ведь не могла, так? Не могла? Скажи! Скажи… Я думал, я тебя знаю. Да! Знаю! Думал, ты – моё. Моё, понимаешь? А? Ты – моя семья, мы вместе! Ты жена. Супруга! Супруга же! И ты просто… просто вот так? Вот так, да? На что ты надеялась? На что? На что рассчитывала? Ты думала, это вот так вот? И не узнает никто? Никто, да? И я тоже? Тоже не узнаю, что ли? Потихоньку? Так ты думала? Или, может, надеялась, что мне всё равно? Что я такой… Что проглочу? Что не стану? Так же буду ходить дальше? Сделаю вид… Не изменится ничего… А?

– Олюш! Олюша! Ну? Слышишь меня? Слышишь? Ты… Ты вот так… Вот серьёзно! Серьёзно! Ты думала, что я слепой идиот? Так, что ли? Ты хоть представляешь, каково это… Как мне теперь… Как нам… Ну скажи хоть что-нибудь!

– Ладно, – он заговорил тише. – Хорошо… Хорошо… Если ты… Давай так… Почему? Почему? Олюша, почему? Не нагулялась? Не нагулялась ты? Может, тебе чего-то… А? Чего тебе нужно-то? Что ты там искала? Внимания? Денег? Любви? Заботы какой-то там… Чего? Да я… я… Ну, упахиваюсь… Бывает! Но! Но, Олюша! Я зарабатывал… Да, может, не так чтобы очень… но всё ведь вроде было. И ездили, и покупали там всякое… А? Олюша?

– Всё ведь для нас, – он начал шептать и дыхание его стало прерываться. – Для дома… Да, не всегда… Ну так что ж… Чего не хватало-то? А? Вот скажи! Скажи!

Он вдруг закричал, и Ольга отпрянула.

– Что он такое тебе дал? Что? Что дал, чего я… А? Ты хотя бы подумала обо мне? Подумала? Чем он так? Что, трахается, может быть, лучше? А? Так и скажи! Скажи! Давай! Прямо так и скажи! В лицо мне скажи! Ротом своим!

Он надолго замолчал. Ольга лежала и бессмысленно смотрела на угол шкафа.

– Мы же не подростки… Не подростки мы, чтобы… Олюш? Ты… Слушай, ну, я не знаю… Не знаю… Не понимаю ничего… Ты молчишь… Может, как-то всё… А? Может, открутить как-то? Я… Я не хочу так… Не хочу! Олюша… ну послушай меня… Мы столько с тобой… Помнишь, как в Крыму были? Ты залезла… чуть не утонула тогда, помнишь? Потеряла ногами дно! А я… Как я тогда испугался! Потащил. А ты смеялась. Видел бы ты своё лицо, так говорила. И… котёнок тот, помнишь? В Стамбуле? Как ты его в гостиницу попёрла, а этот, на входе, стал руками… И мы смеялись, спрятали за пазуху тебе, и кормили молоком? Молоком! И сыром! Помнишь?

– Ты ведь, Олюша… Ты не врала никогда. Я знаю. И сейчас не соврёшь. У тебя всё на лице было… Даже в мелочах. Я посмотрю на тебя – и знаю всё. Даже к моему дню рождения у тебя не получалось сюрприз… Ты ведь… Улыбаешься. Спохватываешься. Закрываешь так… Улыбку закрываешь. И я сразу уже знаю. Всё на лице! Олюша!

– Я… – он снова заговорил тихо. – Не знаю, что со мной… Что теперь будет со мной… Не могу понять. Осознать… Знаешь, это вот как просто… Вроде как солнечный день, и – раз! И полярная ночь. Сразу. Всё, что мы вместе… всё это… Силы прямо вытекли все… Голова… Сердце теперь… Я не представляю, как жить дальше. Как, Олюш? Скажи! Дела эти… не знаю… Не знаю… Детей, может, надо было? А? Мы ведь никогда толком… Никогда…

– Я вот думаю… может, так и нужно… А? Самое тёмное время – оно перед рассветом… так вроде? Чтобы далеко прыгнуть, нужно разбежаться. Отойти назад. Может, это мы так отходим назад? А? Олюш? Олюш? Мы так назад отходим? Да? Может, попробуем? Попробуем? Олюша? Скажи что-нибудь! Оленёнок? Давай мы родим кого-нибудь, а? И всё тогда сразу же… Всё изменится. Изменится! Смысл будет хоть какой-то! А? Олюша?

– Нет никакого смысла, – просипела Ольга. – Это какая-то… фигня какая-то… Не знаю…

– Нет смысла? – задумчиво переспросил он. – Нет? Фигня? Вот ты как думаешь… Значит… Значит, вот как… Нет смысла… Ладно. Ладно.

– Виктор, – позвала Ольга. – Я…

– Ладно, – перебил он. – Хорошо. Нет в этом, значит, никакого смысла. Значит, вот как. Как скажешь. Фигня, значит. Фигня.

– Виктор, я же…

– Значит, мы тогда вот как. Вот! Мы, значит… Я к Серёге уеду. На неделю. А ты… Ты, пожалуйста… В общем, освободи это всё. Вещи там. Всякое. За неделю. Недели тебе достаточно будет?

– Виктор!

– Недели достаточно тебе будет? Достаточно?

– Виктор!

– Хватит тебе?

– Виктор!

– Хватит тебе недели? А?

– Витя!

– Успеешь?

– Витя!

– Всё забирай! Всё, что нужно! Я думал… Думал, всё по-честному… А ты… Как… Не знаю… Крыса. Молча… Молча… За спиной.

Ольга промолчала.

Она – совершенно неожиданно – почувствовала облегчение; мир будто бы стал мягче и безразличнее после этих его слов: всё кончилось.

Кончилось.

Не нужно больше держать лицо. Уговаривать себя, терпеть, обряжаться в безразличную вежливость.

Всё вдруг стало проще.

И одновременно – сложнее.

– Я-то думал… – сказал он. – Да неважно. Теперь неважно, что я там… Без разницы! Ты… Можешь забирать всё. И с тем, с кем… с этим… чёрным… не знаю. Мне всё равно. Плевать. Только чтоб тебя больше не было.

Он всхлипнул и отключился. Ольга лежала, слушая гудки: они приходили один за другим из тишины, разрывая ткань безмолвия, словно надсечки скальпеля.

Раз за разом.

Бип.

Разрез.

Бип.

Разрез.

Бип.

Разрез.

И кровящие раны эти были – как по ней самой, по коже, по её пульсирующему сердцу, которое всё никак не хотело замолчать.

Кухня – коридор – гостиная – спальня.

Кухня – коридор – гостиная – спальня.

Ноги Ольги были в шерстяных носках; она скользила, как по льду. В плавных этих движениях было что-то успокаивающее.

Через приоткрытую форточку ей слышен был шум улицы, и это было самым странным: ей казалось, что никакая жизнь теперь невозможна. Как все они могут ехать куда-то, спешить, разговаривать, глядеть друг на друга? Решать какие-то вопросы? Планировать? Надеяться? Ссориться и мириться? Как? После всего этого… Всё равно как после взрыва атомной бомбы вылезти из укрытий и пойти в офис сооружать таблички в экселе, потому что начался рабочий день.

Завозился на тумбочке телефон. Незнакомый номер.

– Да, – хрипло сказала Ольга.

Детские голоса захихикали, загоготали, заорали. Ольга отодвинула телефон. Отбила вызов. И тут же увидела ещё один.

В этот раз на той стороне принялись натужно сопеть, не говоря ни слова. Ольга послушала. Отключилась.

И сразу – ещё звонок.

– Здравствуйте, Ольга Олеговна, – на той стороне была женщина с хорошо поставленным голосом, с профессиональным сочувствием. – Меня зовут Майя…

– Как? – спросила Ольга.

– Майя Андреевна. Я – психолог. Моя специализация – жертвы буллинга, и я предлагаю…

Ольга отключилась.

За окном всё так же жил город, кто-то – подумала Ольга – шёл в это время забирать ребёнка из школы, кто-то выбирался на ланч в обеденный перерыв… люди разговаривали, делали покупки, как будто ничего не случилось.

А кто-то…

Кто-то сейчас сидел и, посмеиваясь, хихикая, – звонил ей.

Экран осветился новым вызовом. Не понимая, зачем она продолжает это делать, Ольга приняла звонок.

– Слушай… – голос был вкрадчивым и скользким. – Слушай, шлюшка… Ты правда такая? А? Шлюшка? Ты в жизни такая же? Тебе ведь на самом деле это нравится… Да? Может…

Ольга отбила вызов и автоматически, не думая, приняла ещё один.

– Паскуда! – надтреснутый женский голос, явно нездоровый, оглушил Ольгу, завыл, завизжал. – Гори в аду! Гори в аду! Гори в аду! Ты и твои дети! Ты и все до седьмого колена! Все! Стерва, гнида! Проклинаю тебя! Проклинаю! Поджарьтесь, гадины! Горите все…

Гудки.

Гудки…

В следующий вызов она не стала ждать слов.

Она сказала сама.

– Хватит! – крикнула она. – Заебали! Заебали меня!

На той стороне была тишина.

Ольга усмехнулась.

– Вот так-то, сссуки, – с оттягом сказала она. – Заткните пасть нахуй.

Она хотела уже кликнуть на отбой, но там всё-таки заговорили.

– Олечка-девочка моя, – сказал плачущий женский голос, и она содрогнулась. – Девочка, что же ты… Как же…

– Мам, – прохрипела Ольга. – Я… В общем, давай потом. Потом!

Мама стала что-то говорить, перемешивая слова со слезами, но Ольга закончила звонок, а потом зажмурилась, нащупала кнопку выключения телефона и вдавила её.

Она бросила телефон на кровать. Вспомнила зачем-то, как мама говорила ей: «Ты же девочка. Ты должна быть доброй! Уступай!». Она всегда это говорила.

Всегда.

– Вот, мама, – бессильно вышептала Ольга. – Уступила. Я всем уступила. Всем. Спасибо за совет.

Она постояла, слегка покачиваясь. Мыслей не было. Не было ни чувств, ни переживаний; вся она как будто окоченела на холоде. Замерла. Замёрзла.

Ольга осторожно, словно стараясь не расплескать наполнившую её до макушки жидкость, легла и подлезла под одеяло. Как в нору. Как в укрытие. Втянула ноги. Замоталась.

Попробовала заснуть, но тело сопротивлялось, словно предлагало ей пройти весь путь осознания безысходности.

Дышать было тяжело. Каждый вдох был усилием, каждый выдох – тягостным отпусканием из себя жизни: она вытекала, растворялась в воздухе.

Сердце соскользнуло куда-то вниз, в живот, и там стучало: обречённо и методично, как огромный каменный молот. Плечи её одеревенели, стали жёсткими.

Пустота…

Весь мир вывернулся в пустоту, просел, показал фальшивую свою, подложную изнанку: вещи, имевшие, казалось бы, смысл и предназначение, обратились вдруг в нечто непонятное, сложное и одновременно – в смехотворно банальное, потасканное. В труху. В дрянь.

Она всё так же слышала гул улицы, но не могла поверить, что за окном хоть что-то есть: там, думалось ей, не может быть ничего иного, кроме ледяного космоса.

Ольга сморщилась, чтобы заплакать, но не смогла: слёз не было.

Не было ничего.

Ничего.

И это «ничего» было тяжелее, чем «всё».

***

Кажется, ей удалось немного забыться, потому что лязгнувший коротко и нервно звонок заставил её открыть глаза.

Сердце колотилось. Неистово стучало в висках.

В дверь позвонили ещё раз.

– Ладно, – прошептала она и медленно поднялась с кровати.

Голова кружилась.

Звонок ударил снова.

Ольга, механически переставляя ноги, добралась до прихожей и посмотрела в глазок: на площадке стоял незнакомый ей человек. Он повернулся к лифту. Огляделся. Бросил взгляд на телефон в руке. Нетерпеливо облизнул губы.

– Кто? – спросила она через дверь чужим голосом.

– Я от Виктора, – глухо сказал человек. – Меня зовут Сергей. Я юрист.

Остатки сил вытекли из Ольги. Она прислонилась спиной к двери. Соскользнула на пол.

Сергей постучал.

– Откройте, пожалуйста, – сказал он. – Виктор попросил забрать несколько вещей.

Ольга опустила голову, закрыла её руками так, чтобы очутиться в домике, в котором никто не сможет побеспокоить.

– Ольга, – сказали из-за двери. – Открывайте!

Она сгорбилась ещё сильнее.

– У меня ключ есть, – сказал Сергей. – Ключ!

У неё не было сил двинуться.

– Это ведь не ваша квартира. Вы не имеете права. Давайте! Пока я участкового не позвал.

– Подождите, – тихо сказала Ольга.

Она попробовала подняться; получалось это у неё плохо. Ноги не слушались. Отказывались подчиняться. Скользили.

– Если через десять секунд не откроете, то я сам, – сказал Сергей. – У меня доверенность!

Подъём растянулся на недели, месяцы.

– Открываю! – сказал Сергей.

– Да что прям так… – забормотала она. – Сейчас уже… Что за срочность…

Звуки плохо складывались в слова; язык был как чужой.

В замке с той стороны лязгнуло.

Ольга крутанула барашек замка, толкнула дверь.

– Я коллега Виктора, – Сергей потянулся, вытащил ключ из замка, а потом шагнул через порог. – Работаем вместе. Я занимаюсь юриспруденцией.

У него был волевой массивный подбородок и уложенные волосы. Одет он оказался в мокрую куртку, из-под которой видны были фалды офисного пиджака.

– Понятно, – просипела Ольга.

– Я войду?

– Да, – опомнилась она и отошла в сторону.

Ей хотелось лечь.

Лечь хоть где-нибудь, пусть даже прямо здесь, на пол в прихожей.

Закрыть глаза.

Подтянуть к себе колени.

И пусть мир этот валится в ад, в небытие.

Под землю.

К чертям.

А эти все… Как-нибудь без неё. Без неё.

– Так… – сказал в прихожей Сергей, оценивающе посмотрел на Ольгу, и захлопнул дверь. – Так. На самом деле, я ненадолго. У меня небольшой список…

Он вдруг схватил её руку и завернул за спину. Лицо его оказалось рядом с её лицом.

Ольга сморщилась от боли и затхлого запаха табака. Распахнула глаза.

– Сссучка, – сказал Сергей.

Второй рукой он ловко нырнул ей в трусики и грубо зашарил пальцами; только сейчас она сообразила, что открыла дверь в том виде, в котором и жила жизнь прямо с утра: трусики, блузка и пиджак. И всё.

Сергей выдернул руку, а потом одним движением попал между пуговиц блузки. Ухватил сосок.

Ольга дёрнулась от боли. Застонала.

– Ну как? – сказал он. – Нравится? Давалка…

Она попробовала оттолкнуть его, но Сергей ударил локтем ей по подбородку.

– Наказать тебя? А? Училка. Мечтала о таком? Так я накажу!

Он рванул полы пиджака. Захрустела ткань, пуговица звонко поскакала по полу.

– Пожалуйста… – с хрипом шепнула Ольга.

Это только придало энергичности его движениям.

– Видно же, что нравится, – жёстко сказал он. – Давай… Давай…

Он стащил пиджак, больно выкрутив Ольге руку. Разорвал блузку, и клок её повис, ничего уже не прикрывая.

– Просто дырка… Просто…

– Пустите, – простонала Ольга.

– Неправильное стоп-слово, – сказал он, деловито стаскивая остатки блузки с её руки.

– Я прошу вас…

– Вооот ты какая… Да? Так вот как ты любишь…

Сергей сильно ущипнул её, а потом принялся расстёгивать одной рукой брюки.

Боль словно вернула Ольгу к жизни.

– Хватит! – выдохнула она.

– Щас заурчишь, сучка… Вставлю, и…

Ярость вспыхнула пламенем в межбровье, растеклась по телу дикой и безудержной вибрацией. Её затрясло.

– Тишина в классе! – заорала Ольга.

А потом что есть сил сунула коленом ему в пах.

Он застонал.

Согнулся.

– Нравится?

Ольга ударила ещё раз, попав в квадратный его подбородок; зубы громко клацнули.

Он сполз на пол, зажимаясь и подрагивая.

– Нравится? А?

Сладкая и шальная радость накрыла её.

Она захохотала.

Дико захохотала, подняв голову вверх. Чувствуя, как освобождаются её лёгкие: от накопившегося страха, от чёрной обессиливающей неуверенности.

В дверь позвонили.

– Кто ещё там? – бешено крикнула Ольга и саданула ногой куда-то в нос.

Пальцы ноги приятно заныли.

– Хватит… – простонал он.

– Так, значит, нравится, – рявкнула Ольга.

Она пнула его снова. В лицо.

И ещё раз.

На пол, перемешиваясь с пузырящимися слюнями, вытекла кровь. Он закашлялся, плюнул. Измазанный красным зуб поскакал и забился под выставленную у входа обувь.

– Пожалуйста… – прошептал он.

Она осмотрелась, потянулась к тяжёлому зимнему сапогу, но потом увидела канистру с омывайкой. Взяла её, встала с поднятыми руками, посмотрела вниз.

И с размаху ухнула ему в голову.

Крышка с канистры слетела.

Ярко-синяя жидкость, мгновенно заполнив всё вокруг ядовитым своим запахом, залила ему голову и спину.

– Подожгу сейчас! – крикнула Ольга.

Звонок снова дёрнулся, потом ещё и ещё: Ольге показалось вдруг, что звук его сложился в давно забытый мотив.

– Не надо, – просипел человек. – Не надо… Поджигать.

Он подтянул ноги, зажался, закрыл руками голову.

– Неправильное, блять, слово! – Ольга наклонилась и заорала ему прямо в ухо; он конвульсивно затрясся. – Неправильное!

– Пожалуйста… – простонал он.

– Нравится, да? Нравится?

– Нет…

Ольга что было сил двинула ему – подпрыгнув, сверху – пяткой в рёбра, потом ещё раз, ещё, потом снова пнула в закрытое ладонями лицо… свирепое, первобытное исступление охватило её, повело, наполнило эйфорией и ужасом… ей хотелось растоптать его – до кровавой слякоти, до месива… и её трясло от жуткого ощущения, что ей это нравится.

– Зажигалка! Вот! Вот у меня! Сейчас сгоришь нахуй! Сейчас щёлкну! Загоришься! Понял? Понял меня? Надо спрашивать! Нравится или нет! Урррод. Спрашивать!

– Я же спросил… Пожалуйста… Я умоляю…

В дверь постучали, а потом звонок опять отсигналил знакомой с детства мелодией.

– Да кто ещё! – бешено крикнула Ольга, перешагнула через лужу, через скорчившегося человека, и резко распахнула дверь.

На пороге стояла Диана.

Перед собой – в поднятой наготове руке – она держала школьный её пропуск; Ольга поняла, что, видимо, забыла его вчера в ресторане.

Диана шевельнула бровью, осматривая залитую синей омывайкой прихожую. Бросила взгляд на шевелящуюся кучу в мокрых штанах.

– О, – сказала Ольга, не сразу совладав с прерывающимся дыханием.

– «Мультипаспорт», – улыбнулась Диана. – И ещё я шоколадку принесла. Только на всех не хватит.

Диана обняла её. Они постояли.

Ольга слышала, как бешеный стук её сердца отражается у Дианы в груди и пинг-понгом возвращается обратно.

Этот, постанывая, уполз.

Ольга закрыла дверь. Крутанула задвижку.

– Слушай… – сказала она и кивнула на синюю лужу. – Я тут…

– Да ладно, – сказала Диана. – Похуй. Пусть это будет самой большой твоей проблемой. Давай тряпку и ведро.

Диана сбросила длинное своё, элегантное и наверняка дорогущее пальто, и они в четыре руки подтёрли пол.

– До тебя не дозвонишься, – сказала наконец Диана, швырнув в ведро тряпку. – Ну, теперь вижу. Насыщенная у тебя жизнь, любовь моя. Это кто такой? Чего надо было?

– Извращенец какой-то, – сказала Ольга. – Ты как меня нашла?

Диана рассмеялась.

– Ты ж тут выросла. Я у тебя сколько раз? Даже видела, как твоя мама вот эти обои клеила. Всё один в один осталось. Помнишь, сидели на кухне и втихушку пили вино из термоса?

– Помню, – пробормотала с улыбкой Ольга. – Только это теперь не мои обои.

– Что так? Муж?

– Да… – Ольга поморщилась, вспоминая купленную на заёмные деньги дачу и все эти неприятные и непонятные процедуры, после которых родительская квартира стала вдруг числиться на Викторе. – Всё сложно.

– Забей, любовь моя. Классный какой браслетик. Вчера как-то не обратила на него внимания.

Они помыли руки, прикасаясь друг к другу плечами; Ольга почувствовала, что шея её и поясница – как камень. Она отпустила их, расслабила.

– Ты про этот? – выдохнула она. – Это… Тогда ещё… Андрей… Он мне… Не кольцо подарил, а…

– Чума. И ты… Так и носишь?

– Так и ношу.

– Понятно. А второй муж как?

– Муж… Объелся груш… Я ему не говорила.

Диана усмехнулась. Тепло, с пониманием.

– Ты бы… Иди накинь что-нибудь. А то…

Ольга поняла, что она так и не оделась.

– Блин, – сказала она. – Из-за этого всего… Ты извини.

– Да нормально.

Диана вытерла руки и посмотрела на Ольгу сочувственным и одновременно изучающим взглядом.

– Спасибо, – сказала Ольга и неожиданно для себя шмыгнула: в горле её защипало. – Спасибо, что приехала, Ди! Если бы… Если бы не ты…

Она содрогнулась, зарыдала, словно внутри неё закрутился щетинистый пропеллер, вызывающий щекотанием спазмы во всём теле.

– Ну… – сказала Диана и обняла её. – Ну… Всё в порядке… Как надо… Заебись всё будет… Ну… Ну, давай, поплачь… давай…

Ольга пришла в себя через стакан воды и две чашки крепкого кофе.

Диана распоряжалась на её кухне так, словно не было двадцати с лишним лет, которые утекли с последнего её прихода сюда.

– В новостях? – переспросила Ольга. – В новостях? Как это?

– Я же говорю. Хуй знает, что там… В общем…

Диана развела руками.

– Погоди, – сказала Ольга. – Ты объясни нормально. Нормально… Без… Без вот этого… Без слов. А то мне сейчас показалось… Чушь какая-то… Нормально скажи!

– Да я и говорю. Ты только… Только не… Дыши, короче. Дыши. Спокойно. Не торопись. Это наверняка что-то временное. Какой-то глюк. Там разбираются.

– Нет, подожди. Подожди! Ты… Ты вот что скажи. Как это? Лицо? Я что-то не до конца… Что это вообще значит?

– Оль, ты не горячись. Не горячись, пожалуйста. Вот, кофе попей. Остался ещё? Остался? Давай сварю ещё! Сварить?

– Погоди! Что там… Ты можешь… Можешь нормально сказать? Разложить? Про лицо?

– Да могу, конечно. Ты как? В порядке?

– Ты… Нет, давай без всяких. Говори. Что там с лицами?

Диана встала, подошла к окну. Отодвинула штору. Постояла.

– Я ж говорю, – она повернулась, оперлась на подоконник и пристально посмотрела на Ольгу. – Все лица. На порносайтах. На всех порносайтах.

– На всех?

– Да. У всех актрис. У них теперь твоё лицо.

– Актрис? – спросила Ольга.

Ей тяжело было дышать.

Получалось… получалось, что всё порно теперь – с её лицом.

С её, Ольги, лицом.

В порнороликах – у всех актрис – теперь её лицо.

Это… Она чувствовала неприятный электрический гул, пронзающий голову от уха к уху. Словно вся она оказалась плотно набита ватой, а в соседнюю стену кто-то принялся вгрызаться перфоратором, и звук его застревал во внутренностях.

Ольгу затрясло. Мелко. Часто.

Лицо – её? всё ещё её? – вспыхнуло изнутри. Как будто кто-то кусал, втыкал ядовитые жала… пауки какие-нибудь или скорпионы.

И она знала, что этот жар не погасить ни охлаждающими повязками, ни льдом, ни словами.

Ни надеждами.

Всё это не могло быть реальным.

Просто не могло.

– Ну, я не знаю… – развела руками Диана. – Не актрис… Тогда как их? Шлюхи? Ох… Извини… Извини… Я… В общем, я тоже нихуя не понимаю. Но это новость номер один сейчас. Вроде уже несколько дней. Началось позавчера, кажется… или вчера… Не знаю даже, что и сказать. Думаю, чинят. Чинят они. Сто процентов.

– Актрис? – посмотрела на Диану Ольга. – Актрис? На порносайтах?

Диана промолчала. Встала, снова взяла турку и принялась возиться с ней. Распахнула шкафчик, где у Ольги стоял кофе.

– Как это вообще… – сказала Ольга. – Ну… Теперь понятно… Понятно… Нихрена не понятно. У всех? Прямо у всех? Как это?

– Ну вот так. Вся порнуха теперь – с твоим лицом.

– Вся?

– Любой ролик. Откроешь что угодно – и ты там. Они как-то нарисовали и подставляют. Понимаешь?

– Нет, – сказала Ольга. – Это понятно. Это-то понятно. Ясно, что нарисовали. А как они это нарисовали? Как они подставляют?

– Ну… – сказала Диана. – Я точно не знаю. Это специалистов нужно спрашивать. Это специалисты только…

– Это понятно, – перебила Ольга. Она встала, прошлась: два шага в одну сторону, до окна, два – в другую. Пальцы правой ноги, отбитые об урода, отчаянно болели, и она старалась наступать на пятку. – Это само собой. Ясно, что специалисты… Я понимаю. Но… Я вот одного не понимаю. Вот хоть убей. Это как? Как это вообще?

– Технологии, – сказала Диана.

Ольга налила стакан воды из-под крана и залпом выпила.

Села на табуретку.

– Откуда у них моё лицо? – спросила она. – Как они… Где они взяли-то? Они что, без спроса, так?

Диана пожала плечами.

– Сбой какой-то, – сказала она. – Ну в самом деле. Сбой. Надо разобраться, и всё. Мы разберёмся. Ты не волнуйся. Всё будет как надо.

– Почему я? – спросила Ольга.

– Да там чёрт ногу сломит, – сказала Диана. – Все эти программы… Скакнуло там что-нибудь… где-нибудь… Буква одна в коде встала не на то место, и всё. Запятая одна. Пробел лишний. Скобка. Всё! Мы же, знаешь сама… Сейчас все как дети. Не могут без техники ничего. Убери эти компьютеры, и все в первобытном веке окажутся. Сразу же. Вон, интернет у меня отключили вчера. На десять минут. Роутер надо было перезагрузить. И выползают! Выползааают! Изо всех щелей. Из кабинетов. Глаза красные, не видят ничего. Руки трясутся. Как наркоманы, честное слово. Как эти… в норах… И тут так же. Что-то переклинило у них. Наладится!

– Так а мне-то… – дрогнувшим голосом проговорила Ольга. – Ты вот мне скажи… Скажи… Я это заслужила, что ли? А?

– Разберутся, – уверенно сказала Диана. – Ещё и компенсируют тебе… Кстати! Надо, на самом деле, фиксировать как-то это всё. Нравственные страдания и всё такое. Потом выкатишь им.

– Кому?

– Да не знаю я! Не знаю пока. Но кто-то наверняка ведь замешан! Поймём! Всё поймём! Разберёмся! Не боись!

– Я… – сказала Ольга. – Почему со мной-то это всё? Я же… Просто живу, и всё. Без выкрутасов. По-человечески. По правилам. Как все. Как это вообще?

– Бывает, – сказала Диана. – Всякая хуйня бывает. Я насмотрелась…

– И такое тоже?

Диана замерла с туркой. Посмотрела в угол. Обвела взглядом комнату, словно пробовала перед ответом действительно удостовериться, видела ли что-либо подобное.

Потом отставила турку.

Присела рядом.

Положила руку Ольге на плечо.

– Ну, такого… – сказала она. – Нет… Такую дичь не припомню. Но… Ты держись, любовь моя. Всё устаканится. Теперь у тебя я. Мы вместе. Ты… Знаешь… Ты давай, подруга, собирайся. Да. Собирайся. Возьми самое важное сейчас. И давай ко мне! А? Поживёшь пока у меня. А то, я смотрю, тут дурка у тебя полная. Давай? Бери что там нужно тебе.

– Да, – сказала Ольга.

Она встала и двинулась в одну сторону, в другую. Стремительно пошла в спальню, сняла с тумбочки «Каренину», вытащила пуант и прижала его к груди. Вернулась на кухню.

– Это всё? – спросила Диана. – Паспорт? Карточки? Деньги наличные?

– А! Точно!

– Права водительские.

– У меня нет. Они нужны?

У неё не получалось остановить взгляд на чём-то; всё прыгало перед глазами.

– Давай я помогу собраться, – сказала Диана. – Сумка есть?

– Да, – ответила Ольга, и села на табуретку. Села. Бросила вниз руки; они повисли как надломленные стебли. – Всё есть. Сумка есть. Сумка… Понимаешь… Нам… Понимаешь, нам поговорить надо. А я телефон выключила. Он звонит, наверное… Дозвониться пробует.

– Кто? – спросила Диана.

– Мне с Виктором надо. Вдруг он всё-таки…

– С мужем, что ли? Позвонишь потом ему от меня.

– Я… – выдохнула Ольга. – Нет. Так неправильно. Надо смотреть… Глазами. Тогда понятно будет. Потому что на лице… На лице…

Она зарыдала – разом, захлёбываясь и давясь слезами.

Диана погладила её по спине.

– Поехали? – сказала она. – У меня винишко. Красное. Сухое. Посидим, телик посмотрим. Что-нибудь там ещё. Нажрёмся в хлам. Без всяких… А? Без никого. Давай?

– Да я бы… – замотала головой Ольга. – Конечно… В любой момент… Извини, Ди. Извини. Я… потом, может. Потом к тебе. Обязательно… Мне здесь нужно… Тут… Ладно?

– Ну-ну-ну… – успокаивающе прошептала Диана. – Всё хорошо будет, любовь моя. Всё будет хорошо. Точно не поедешь?

– Я потом, Ди, ладно? – сказала Ольга. – Посидим. Спасибо тебе.

– Так а для чего ещё нужны подруги… Ты… Может, тебе отправить кого-нибудь? Для моральной поддержки. Или для аморальной. Как захочешь. А? Я подгоню, если надо.

– Нет, – сказала Ольга. – Не надо. Ты езжай, Ди. Давай. Дела же, наверное. Я тут немного приду в себя. Поговорю. И приеду. Может, даже вечером сегодня. Может, вечером.

– Ты всё-таки соберись, – сказала Диана. – Вещи сложи. Документы. На всякий случай. Вдруг от этих психов придётся… Хорошо?

– Да.

– Обещаешь?

– Да.

– Обещаешь держаться?

– Да. Всё… я в порядке, Ди.

– Давай, любовь моя. Держись. Как раньше. Как тогда. Ты же у нас… Да?

– Спасибо тебе, – сказала Ольга и посмотрела Диане в глаза; та уверенно и успокаивающе кивнула. – Не знаю, что бы я без тебя…

– Ты ведь всегда лучше всех была. Лучше всех.

– Спасибо тебе, Ди.

– Ты всегда была лучше всех. Вот и продолжай быть.

После ухода Дианы Ольга ещё постояла, прислонившись к кухонному косяку: она глядела на синий след омывайки, выступивший из-под плинтуса; ей неожиданно подумалось, что линия эта – извилистая, прерывающаяся – похожа на стрелку маршрута эвакуации.

– Вот так, Оля, – сказала она себе. – Вот так… Такая вот, Оля, хуйня.

Она пошла в спальню. Села на кровать. Посмотрелась в зеркало.

На своё лицо.

На своё…

Нет…

Уже нет.

Это было прошлое её лицо. Прошлое. Старое. Вчерашнее.

Сегодня…

Сегодня лицо её утекло и прилипло к тысячам экранов, обратилось в десятки тысяч чужих фантазий.

И теперь…

Каждая из этих… из них… каждая из них – она.

Это не они разводят ноги.

А она. Разводит.

Не они надрывно стонут.

А она. Стонет.

Не они, пуская слюни, пялятся в экраны.

А она. Пялится.

Она.

Её имени нет в титрах.

Но всё равно – это она.

Никто не спросил её.

Не спросил, можно ли.

Не спросил, хочет ли она.

Не спросил, она ли это вообще.

А ведь нужно было спросить.

Всегда нужно спрашивать.

Она закрыла глаза.

Уронила себя на спину.

– Всё, – прошептала она. – Всё. Пиздец. Окончательно. И бесповоротно.

Глава 3. Улыбнись, ты в аду

После душа Ольгу отпустило.

Как-то разом. Вмиг.

Словно вода смыла всю муть последних дней: страх, стыд, злость, панику. И вместе с грязью этой унесло её причины.

Ольга обернулась полотенцем. Долго смотрела на себя в отпотевшее зеркало.

А потом подмигнула себе.

Дважды.

И улыбнулась.

– Цирк с конями, – сказала она.

Она решительно накрасилась той самой доисторической помадой, врубила музыку и, подтанцовывая, принялась сооружать ужин: впервые за многие годы, за десятилетия, быть может, она чувствовала кураж и приятное волнение, как перед давно планируемой поездкой; ей хотелось смеяться и напевать что-нибудь бессмысленное, привязчивое.

Ольга резала картошку, неожиданно для самой себя виляя попой в такт той музыке, которую никогда раньше она не слушала: что-то из современного, с жёстким и рваным битом. Тыкала пальцами в воображаемую камеру. Делала сложное лицо.

Всё это смешило её.

Размашисто крутанула фуэте; потеряла равновесие, ухватилась за стол, уронила нож с вилкой: они звонко заскакали по полу. «Значит, придут двое», – подумала она.

И расхохоталась.

Она снова стала чувствовать себя собой; странное это и неописуемое ощущение будоражило, по-хорошему лихорадило, пьянило: мир, казалось ей, обернулся снова мягкой, пористой своей, пушистой стороной, и в нём стало тепло, уютно, безопасно.

Всё как-то разом упростилось и встало на свои места.

А лишнее – осыпалось.

Работа? Да пошла она. Давно уже надо было что-то менять, ведь невозможно, в самом деле, всю жизнь ходить в школу как… как повинность исполнять… выслушивать бессмысленные одинаковые реплики в учительской… выбивать расписание, листать тетради с тупыми ошибками. Заполнять нескончаемые отчёты.

Отчёты… До часа ночи… Фамилии уже слипаются одна в другую, буквы цепляются друг за друга.

Родители… Всё им не так. Вкладываешься, подстраиваешься под этих… слов нет… а в ответ что? Вечно всем недовольны. Жалобы, претензии. Докладные… и потом ходишь пишешь объяснительные. Не так посмотрела. Не в том тоне общалась. Недостаточно стремительно ответила в вацапе. Вышла в магазин в легкомысленном свитере. Выложила неподобающую фотку. А есть мамаши… Орут в лицо. Оскорбляют. Сынулю их не так учишь, потому что. Не с подобающим рвением и самоотдачей.

Крепостная она, что ли?

Увольнение…

Может, и к лучшему… Да точно… Точно к лучшему. Освобождение это. Хоть и неожиданное.

Муж?

Ну не идиот ведь он… Должен понять. Хотя бы должен попытаться.

А если идиот – то что ж…

Можно к маме уехать. Уехать, и всё. Она только рада будет. Давно уже подпольную войну ведёт… Сравнивает этого… с Андреем.

Так что… Для неё это праздник будет.

А вообще…

Можно ведь совсем всё поменять. На самом деле! Да. В Питер. В Питер! Давно хотела ведь. Что, там не найдётся подходящая для неё школа? Всё можно обустроить. Если заняться.

Питер…

Фонтанка… Кафе… Утро… Шаверма… Обязательно и всенепременно – шаверма… Крыши… Дожди… Мосты.

Мосты. В новую жизнь. Через всё это.

Репутация? Ха. Вот не надо… Какая там ещё репутация. Кому она нужна, Ольга, со своей воображаемой репутацией?

Всем всё равно. Всем наплевать.

Люди устроены просто. Скандал, картинка, а завтра – следующий сюжет. И так день за днём.

Всё закончится. Обязательно закончится…

Можно, кстати, пластику сделать. А что? Не радикально. Просто… Чуть подкорректировать.

Подменить лицо.

Обновить немного.

Тогда точно никто не узнает.

А пока… Пока вот что нужно сделать.

Пару недель нужно посидеть дома.

И всё.

Не вылезать. Доставки заказывать. А там и рассосётся. Растает, как с белых яблонь дым. Две недели-то вполне можно? А? К Диане ездить. Предаваться. Просто ни о чём не думать.

Как же…

Как же здорово, что Ди вернулась!

Ольга, снова прокрутив несовершенное фуэте – и засмеявшись оттого, что ей всё равно, каким оно вышло – распахнула холодильник, и тут в дверь позвонили.

Звонок!

Она замерла. Сердце её сжалось – чуть-чуть, немного… просто запнулось и пропустило один удар.

Ольга выключила орущую музыку и подумала, что весь дом, наверное, её слышал, ближайшие соседи уж точно… не нужно было делать так громко…

Она осторожно прикрыла холодильник. Тихо. Беззвучно.

На полупальцах покралась к двери.

Нет, показалось… показалось.

И тут звонок ударил снова.

Дёрнул, как током. Саданул под дых.

Раз – коротко. Зло.

Потом дважды подряд – длинно, как дрелью.

Пауза.

И опять.

Опять.

С плеча её соскользнуло полотенце.

– Кончится это когда-нибудь? – прошептала она.

Она знала ответ.

Знала.

И от этого хотелось затравленно и сумрачно выть.

Через глазок Ольга увидела, что с той стороны стоят двое: молодой человек и девушка. Девушка обводила их лестничную площадку телефоном: снимала. Парень в нетерпении переминался, приплясывал; в руке у него Ольга видела большой, с набалдашником, микрофон.

Она тихо, на цыпочках, отошла в спальню и села на кровать.

Ей было слышно, как шипит и стреляет на сковороде картошка, но она не могла заставить себя встать.

Потому что те, за дверью, знали её имя.

Знали её адрес, её лицо…

И это значило, что ничего не кончилось.

Всё только начинается.

И дальше будет только хуже.

Хуже.

Гости потренькали минуты три – от каждого звонка Ольга вздрагивала – а потом всё затихло.

Дышала Ольга часто, будто только что пробежала несколько лестничных пролётов. Сердце комком обосновалось в горле и суматошно возилось там. Ладони стали мокрыми.

– Не могут же они… – прошептала она.

С кровати её подняла внезапная мысль. Она подкралась к окну, осторожно отодвинула край шторы. Выглянула.

На улице перед подъездом было оживлённо.

Человек, наверное, двадцать стояли внизу, перегородив проход, разговаривали, смотрели на её окна. Двое курьеров с огромными жёлтыми коробами пробовали протиснуться через толпу; перед ними неохотно расступались.

– Так… – пробормотала Ольга. – Так.

Всё её легкомысленное настроение разом обернулось растерянностью. Расплылось. Истаяло.

Она сдвинула сковороду – картошка на ней превратилась уже в чёрный уголь, задымив комнаты, и пошла, пошла по квартире.

Кухня – коридор – гостиная – спальня.

Ещё раз.

Ещё.

Ей казалось, что если она движется, то, значит, уже что-то делает. Что-то предпринимает. «Нужно уезжать», – неожиданно для самой себя решила она; эта фраза словно всплыла из каких-то марианских пучин, собралась по каплям, по чуточкам, притянулась, слиплась и обратилась в лёгкое облако. Облако, которое можно вышептать из себя.

Нужно. Уезжать.

Уезжать.

Она вытащила из прихожей старую, с заедающим замком, сумку – ещё не зная, куда, зачем; без плана, на одних лишь ощущениях, бросила туда книгу, пуант, свитер, немного трусов и носков, положила лифчик… Села на кровать.

Села, уронила лицо в ладони и замерла.

Может быть, если сидеть так достаточно долго, всё как-то разрешится само собой?

А?

Эти разойдутся. Всё забудется.

Может, так и нужно поступить?

Не гнать, не форсировать события?

Она чувствовала, как жгут в горле задавливаемые всхлипывания. Всё это было… Было неправильно. Несправедливо. Почему, почему это так? Почему это с ней?

В дверь снова позвонили.

Снова. Снова…

Ольга не стала идти и смотреть, кто это.

Она нашла телефон, включила его, вытянув подальше. Так, словно он был опасен, словно это была граната. Телефон тут же ожил: звонили с незнакомого номера.

Она отбила. Через секунду пришёл ещё один звонок.

На дребезжание вибрации накладывался трезвон от двери.

– Вот что, – громко сказала Ольга. – Значит, вот что… Вы достали! Достали уже! Достали! Понятно?

Она стала искать номер Дианы, смахивая экраны со входящими вызовами. Пошли гудки. Диана взяла трубку через минуту, и это была одна из самых длинных минут в жизни Ольги.

– Да, любовь моя, – услышала Ольга. – Ну что? Как ты?

– Тут… – прерывающимся голосом сказала она. – Ди… У меня тут под окном толпа…

– Они тебя видели?

– Нет. Нет, кажется… И в дверь звонят.

– Ясно, – сказала Диана. – Дай подумать.

– Вытаскивай меня. Они тут… Я реально уже…

– Да подожди! – сказала Диана. – Щас. Приеду сейчас. Подожди.

– Они тебя не пустят. Их много.

– Так. Вот что. Я сейчас… в общем, сделаем так. Слушай. Слушаешь?

– Да.

– Слушай, – громко и увесисто сказала Диана. – И делай, как я скажу. Поняла? Поняла меня?

– Не ори! Не ори на меня! – крикнула Ольга, а потом с силой зажмурилась, постучала кулаком себе по голове. – Я… Извини… Я что-то…

– Проехали. Так. Сумку собрала? Паспорт? Деньги?

– Да, – сказала Ольга. – Нет! Паспорт забыла!

– Иди и положи. Прямо сейчас. И слушай.

– Да слушаю! Слушаю я!

– Сейчас позвоню в полицию. Напомни, какой там у тебя адрес? Номер дома, всё это?

– Зачем?

– Я им скажу, что у вас несанкционированный митинг. Понятно? Они приедут, начнут разбираться. А ты выходи. Оденься как-нибудь… Бабушкин платок, пальто старое… Маску надень. Медицинскую. Будто болеешь. Незаметно выходи. Отойдёшь… Подальше от дома только… Закажешь такси. Адрес я тебе свой сейчас сброшу. Приезжай!

– Да, – сказала Ольга. – Ладно… Так… Ладно…

Она снова подошла к окну и, прячась за шторой, приоткрыла зачем-то форточку; в комнату вплыл гул: улица словно бы говорила, смеялась, вкрадчиво шептала её имя.

– Незаметно только! – сказала Диана. – Незаметно! Потихоньку вышла, подальше ушла, взяла такси, приехала! Оденься во что-нибудь такое…

– Хорошо… – сдавленно сказала Ольга, с ужасом представляя, как крадётся мимо этих, отворачивается, вжимает голову, а они заглядывают в лицо, смеются, тычут пальцами, на телефоны снимают, трогают. – Я… Сейчас.

– Ну… Действуй! Давай ко мне. Ты мне свой адрес, а я тебе… Я тебе свой… Сейчас… Так… Вот… Ушло… Да! Паспорт! Паспорт не забудь!

– Диана, – сказала Ольга.

– Да?

– Диана…

– Ну?

– Спасибо тебе. Спасибо.

– Сочтёмся, – легко сказала Диана. – Давай, любовь моя. Собирайся и гони. Паспорт только возьми.

В коридоре Ольга остановилась. Сумка её была собрана, сердце её сумасшедше колотилось, отдавая в виски.

За окном, как она только что увидела, омоновцы разговаривали с толпой.

Нужно было выходить.

Срочно. Прямо сейчас.

Ольга длинно, через вытянутые губы, втянула в себя воздух, а выдохнула носом. Так, ей казалось, получается тише.

Она посмотрела в глазок: никого.

Прикрыла глаза, как перед выходом на сцену. Досчитала – почему-то – до тринадцати. Поправила капюшон. Натянула на нос медицинскую маску. И бесшумно приоткрыла дверь.

Лестничная площадка была пуста.

Здесь странно пахло, будто автозаправщик обрызгал себя освежителем с запахом ладана.

Ольга прикрыла дверь, в два стремительных движения провернула в замке ключ. Бросила его в сумочку. Вдавила кнопку лифта.

Пульсы бились у неё в висках; она боялась оглохнуть от этого стука.

– Блудница!

Ольгу как ударило током, по спине будто хлестнули крапивой; она вздрогнула.

Сверху по лестнице спустились люди: мужчина и две женщины.

Все они были в чёрном.

В чёрных одеждах, чёрных колпаках. С чёрными чётками.

Мужчина был непропорционально высоким, с вытянутой какой-то головой и походил оттого на циркового отощавшего медведя, поднятого дрессировщиком на задние лапы. Грудь его покрывала накидка, исчерченная белыми – как мел на школьной доске – символами и словами, в основном, восьмиконечными крестами со скошенной перекладиной. Рядом с рисунками виднелись пометки, вспомогательные какие-то тонкие, чуть ли не пунктирные, линии; всё это напомнило Ольге геометрические задачи девятого класса.

Рядом стояла женщина с лисьим шкодливым лицом, с тонким носом, подвижными глазами; в руках она, помимо чёток, держала заламинированный плакатик с надписью: «Добродетель или смерть».

Ещё одна женщина пряталась за спинами. Её высокий колпак наползал на плоское и безжизненное лицо с мешковатыми и чуть выпученными глазами. Как у камбалы.

– Что? – сказала Ольга.

Цепкий жар пришёл со спины и сдавил виски, голова закружилась.

– Грешница, – сказала лисица, глядя ей в глаза. Она шагнула вперёд, ловко сорвала с Ольги маску и торжественно подняла её вверх. – Твоя похоть видна всему миру. Похотливая сладострастница!

Ольга отшатнулась. Ударилась спиной в стену.

– Грешница! – повторила лисица. – Губы-то! Губищи! Размалевала! Притчи, шестнадцать, тридцать!

Ольга растерянно посмотрела на них. Что-то склизкое подступило ей к горлу и тошнотворно зашевелилось.

– Вы… – сказала она. – Верните назад. Это моё.

– Очистись от скверны, – пробасил медведь. – От лжи. От похоти. Очистись!

– Больные, что ли? – сказала Ольга.

– Искупишь свои грехи, – лисица ткнула пальцем в лицо Ольге.

Двери лифта приглашающе раскрылись.

– Дайте пройти, – сказала Ольга. – Вы не имеете права…

– Ты кто такая, чтобы нам о правах говорить? – выплюнула из-за спин сиплым голосом камбала; в руках у неё оказалась огромная, переплетённая в истёртую чёрную кожу, Библия. Держала она её так, словно это было оружие. – Ты опозорила себя, свой дом и свой род. Мы здесь по воле Господа. Спасём тебя! Хочешь ты этого или нет. Слушай, блудница! Слушай! Иезекииль, шестнадцать, тридцать пять!

Она говорила, неверно интонируя, и губы её не попадали в звук; этот рассинхрон делал речь её страшной, жуткой: так мог бы, наверное, говорить едва обученный речи робот. С каждым её словом Ольгу накрывал отвратительный запах плесени и протухшей рыбы.

– Вы ничего… – сказала Ольга. – Не знаете ничего… Дайте пройти!

Она попробовала протиснуться между чёрными одеждами, но её схватили за руку.

– Поедешь с нами, – сказал медведь надменно и насмешливо. – Для твоего же спасения. Ты должна очистить свою душу от гнили и скверны. Очиститься! Но перед спасением…

– Да ничего я… – сказала Ольга. – Не должна вам… Пустите! Пустите меня!

Лифт закрылся.

– Берите её, – сказал медведь.

Он звякнул чем-то; Ольга увидела в руках его бутылку, по виду старую, с выпуклыми буквами у горла. Внутри там плескалась мутная жидкость, а вместо пробки устроена была тряпка.

– Я полицию вызову! – закричала Ольга. – Помогите! Кто-нибудь! Полиция!

– Покаяние, – увесисто сказала лисица, – это единственный путь к спасению. Бог дал покаяние даже таким, как ты! Деяния, одиннадцать, восемнадцать. Блудница – это глубокая яма. Притчи, двадцать три, двадцать семь.

– Возьми ключ у неё, – деловито сказал медведь.

– Зачем это? – сказала Ольга.

Камбала сдёрнула с её плеча сумочку. Достала ключи.

– Эй! – крикнула Ольга.

Камбала вскрыла дверь.

Медведь поставил бутылку на пол, выудил из какого-то неочевидного кармана в своей рясе зажигалку, и щёлкнул ей.

Щёлкнул зажигалкой.

Страшно запахло бензином.

– Жги, Господь, – сказала лисица.

– Что? – выдохнула Ольга. – Да вы… Тут же люди! В доме люди… Люди тут! Живут… Вы что тут хотите? Здесь люди!

– Есть ли в доме этом хотя бы пятьдесят праведников? – спросил медведь.

Он глядел прямо в глаза Ольге. Она с трудом выдерживала его горячечный взгляд; взгляд давил её, расплющивал.

– Что? – спросила она.

– Бытие, восемнадцать, двадцать четыре, – с тихим каким-то восторгом сказала лисица.

– Есть ли в доме этом хотя бы пятьдесят праведников? – повторил медведь.

Ольга рванулась из захвата, но камбала пнула её в колено. Ольга упала. Задёргалась на полу. Боль пульсировала по ноге и отдавалась в поясницу.

– Одержима, – раскатисто протянул медведь с интонацией исследователя, констатирующего очевидное. – Запрещаю кликушествовать. Затворяю бесов! Будьте осторожны, сестры. Будьте осторожны.

Женщины принялись вязать Ольгу верёвкой, громко и неразборчиво бормоча молитвы.

Огонь в зажигалке медведя погас. Он неслышно выругался, тяжко вздохнул и принялся щёлкать колёсиком.

– Психи, – выдохнула Ольга, но её никто не услышал. – Больные… Вы что… Хватит! Не дави так!

– Дух же ясно говорит, что в последние времена отступят некоторые от веры, внимая духам-обольстителям и учениям бесовским, – зычно огласил пространство медведь, продолжая щёлкать зажигалкой. – Первое к Тимофею Святого апостола Павла, Первоверховного, Апостола язычников, Наименьшего из всех. Глава четыре, стих один.

Лисица вдруг неожиданно сильным голосом затянула песню: нечто среднее между молитвой и боевым маршем; медведь с камбалой сразу включились в мелодию, подхватили.

Ольга дёрнулась. Пнула кого-то.

В ответ рука больно обхватила вдруг её лицо, и Ольга почувствовала, как отвратительно пахнущий лоскут материи врезается в щёки, давит ухо.

Она замычала. Бросила вверх пальцы, чтобы оцарапать лицо камбале; та увернулась.

Тогда Ольга попробовала укусить вяжущую её руку через повязку. Мотнула головой.

– Да тише! – прохрипела она.

– Лифт!

– Уехал, отче.

– Ничего, сестры. Будем ждать у бродов в пустыне. Вторая Царств, пятнадцать, двадцать восемь.

Огонь у медведя, наконец, снова загорелся.

Он торжествующе посмотрел на Ольгу. Выпрямился. Поднял голову. Развёл руки: с зажигалкой, с бутылкой.

Ольга хотела было заплакать, но вместо этого вспомнила пустоглазую Марианну из пятого «К», вспомнила юродствующего Стародубова и Урумбаева с мокрым от слёз ярости лицом… «Если они собираются сорвать урок, —подумалось ей, – то нужно к директору… к директору… к Петру Валерьевичу их всех, пусть объясняются… приставить социальных работников… родителей вызвать».

Она оттолкнула держащую её лисицу, рывком вытянула руку из-под верёвки, и сорвала тряпку, перетягивающую рот.

На секунду все чёрные замерли. Оторопели.

– Вон из класса! – истошно заорала в их лица Ольга. Они пошатнулись. – Вон!

Она схватила сумку, раскрутила её и попала прямо в голову камбале. Та качнулась; на лице её было восторженное изумление.

– Началось! – грозно сказал медведь. – Началось! Марк, пять, четыре!

Ольга завизжала.

Прыгнула на него, чтобы ударить ногтями в щёку, в ключицу… куда-нибудь.

Но рука ударила пустоту.

Медведь увернулся.

Бутылка выскользнула из его пальцев. Сочно ухнула о ступени.

Острый запах бензина накрыл весь подъезд.

– Потаскуха!

– Ах ты…

– Шлюха Вавилонская!

– Беспутница!

Ольга рванулась к лестнице, и тут её снова схватили. Повалили на пол. В ухо ей упёрлась чья-то нога; Ольга чувствовала уличную грязь на своей щеке.

– Вяжи блудницу.

– Крепче! Крепче!

– На три узла! Затягивай!

Двери лифта со скрипом открылись.

Руки её прижали к полу. Она чувствовала, как верёвки обвивают, сдавливают её плечи, живот, колени.

Она зарычала. Дёрнулась. Ярость от невозможности что-то изменить переполнила её.

– Так. Вы чего тут?

Новый голос показался Ольге знакомым, но она не могла вспомнить его.

– Изыди!

– Эй?

– Изыди!

– Сам пошёл…

– Бес! Бес!

– Ну-ка руки… Руки убрал!

– Изыди, бес!

– Мать моя тихая… Да вы…

Над Ольгой случилась кратковременная кутерьма, её дёрнули, толкнули, кто-то вскрикнул и протяжно, с подвыванием, застонал.

В пол ударило что-то звонкое, со стуком покатилось по ступенькам.

Верёвки обмякли.

Она повернула голову.

На полу рядом с ней возилась чёрная камбала, спазматически, как заевший автомат, пиная промокшую в бензине Библию. Медведь сидел, привалившись к стене. Больше никого на площадке видно не было.

Медведь посмотрел на Ольгу. Улыбнулся. С достоинством, высокомерно.

– Не думай, – с одышкой сказал он, – что смогла… Не получится. Нет! Нет тебе здесь жизни… Поняла? Поняла?

– Пошёл нахуй, – сказала Ольга.

За спиной её кто-то изумлённо хмыкнул.

– Мы тебя везде достанем. Шлюха Вавилонская!

Медведь прокрутил колёсико зажигалки.

Посмотрел на колеблющееся пламя.

И бросил её на покрытые бензиновыми разводами ступени. Та медленно, торжественно ударилась в пол. С протяжным выдохом, как от долгой монотонной работы, занялся огонь. Краска на стене тут же пошла пузырями.

Камбала засмеялась. Пламя призрачно огладило подол её чёрного платья.

– Оулка! Давай! Давай руку! Скорее!

Она развернулась, заставляя себя не узнавать этот голос, не узнавать…

Да…

Да…

Этого не могло быть…

Просто не могло.

– Привет, Андрей, – вышептала она.

– Я ещё утром увидел, – сказал Андрей, выруливая с их двора; Ольга сползла вниз и полулежала на переднем сиденье: так, чтобы её не было видно с улицы. – Всё это… Новости. Всякое… В общем, стал звонить. Не отвечаешь.

Он замолчал.

Ольга облизнула пересохшие губы. Вытерла щёку.

Полезла в карман, нащупала одноразовую маску и зацепила петли на уши; пальцы её мелко тряслись.

Запах бензина, пропитавший одежду, путал мысли.

– И? – глухо сказала она.

– Полицию бы вызвать. Это же… Пожарных… Хорошо, что в подъезде, но всё равно… Нельзя оставлять так… Нельзя. Что тут у тебя вообще… Как ты?

Она промолчала. Перед глазами у неё всё ещё стояло лицо чёрной камбалы, безумные, расширенные её глаза, твёрдые скулы.

По радио дикторша жизнерадостно рекламировала туры в Голубую Лагуну, особенно напирая как на целебные свойства её грязей, так и на простоту получения визы – если, конечно, подавать документы через них.

Ольге хотелось плакать, но делать этого при нём она, конечно, не стала бы.

– Что за история? – спросил он. – Все эти… видео? Что это вообще? Люди… Кто они такие?

– А не без разницы? – сказала Ольга. – У тебя есть адрес. Вот и дуй туда.

– Спасибо не хочешь сказать?

– Хочу – не хочу… Тебя, кажется, никогда это не интересовало. Вот если бы тебе хотелось… Что тебе хочется… Тебе! Вот это ты чётко понимаешь. Зачем себе любимому в чём-то отказывать? А я – так… по остаточному принципу. На закуску.

– Понятно, – сказал Андрей. – Я уж и забыл. Слава Богу, забыл про твои закидоны. Ладно, лучше помолчу. Куда едем-то?

Она видела, что он косится на её браслет – на его браслет, подаренный тогда в качестве обручального кольца – посматривает, и лицо его меняется. Сбрасывает словно бы двадцатку. Андрей… Андрей… Зачем же ты так… Зачем ты так тогда… Ведь всё могло бы… Всё могло бы получиться…

– Ты вроде молчать собрался.

– Да.

– Ну вот и молчи.

– О тебе беспокоюсь. Приедем опять к каким-нибудь блаженным. Или того хуже.

– К Диане, – сказала Ольга.

Андрей резко вильнул в сторону и выругался. Рядом заполошно засигналили.

– Она вернулась? – спросил он после длинной паузы.

– А ты откуда знаешь?

– Что знаю?

– Что она уезжала.

Андрей не ответил. Они выехали на Дорогомиловский мост: Ольга, щурясь от отражений, взглянула на стеклянные сталагмиты Сити. Андрей начал постепенно перестраиваться вправо.

Ольга исподтишка посмотрела на него. Он отрастил бороду. Наконец отрастил. Сочетание это – борода и голубые глаза – отчего-то всегда волновало её, заставляло бессмысленно улыбаться, воображать разные нелепицы.

Но не сейчас.

Не сейчас.

Он не постарел. Наоборот, стал спокойнее, кажется. Увереннее. Если бы не…

– Знаешь, – сказал Андрей, вклиниваясь в просвет между двух больших джипов. – Я… В общем…

Он вздохнул.

– Ну?

– Ты бы с ней поосторожнее…

– С кем?

– Да… С Дианой.

– С Дианой?

– Мне кажется, что-то у неё такое… как бы сказать…

– С Дианой?

– В общем, проблемы с ней могут быть.

– Ты о чём вообще? Ты ж её толком не знаешь.

Андрей перестроился перед огромным неповоротливым автобусом. Коротко ткнул в аварийку, чтобы извиниться.

– Она звонила мне, – сказал он. – Вчера. Предлагала встретиться.

– Что?

Ольга упёрлась руками в сиденье и приподнялась. Подстроила кресло. Андрей внимательно смотрел на дорогу.

– Подожди. Тебе? Ещё раз… Тебе звонила Диана?

– Да, – глухо сказал Андрей.

– Предлагала встретиться?

– Да.

– Что за нахрен? Вы… Почему?

– Да я и не знал, где она, что она… Всё это время… А тут… В общем, вчера позвонила. Ни с того, ни с сего. Я поэтому и говорю. Осторожнее с ней. Она… Короче… Не знаю… Чувствую, но… Не знаю, как точнее сказать.

– Она тебе звонила? Диана? Хотела встречаться?

Андрей промолчал.

Они уже подъезжали: офис Дианы был где-то здесь. В одной из высоток.

– Я тебя тут выброшу? – сказал Андрей. – Сможешь быстро выйти? Тут нельзя…

– Опять? – спросила Ольга, не сумев сдержаться.

– Что?

– Опять выбросишь? Как тогда? Через месяц после «люблю навсегда»?

– Оулка, давай…

– Это ты давай! – крикнула Ольга, распаляя себя, словно вдохнула отравленное послевкусие давней обиды: полной грудью, с осознанием своей обречённости и терпкой радостью от этого. – Ты! Ты давай! А не я! Какого ты? Зачем приехал? Чего надо? Бередить только! Если бы ты… Если бы… Если бы не ты… Ведь всё было… Ну? Всё было! А ты…

– Я же уже…

– Что ты сопли жуёшь? «Я! Я!». Сам прорифмуешь. К этому твоему «я».

– Я…

– Ладно, – устало сказала Ольга. – Вот и поговорили. Давай. Останавливай.

– Сейчас, – сказал Андрей. – Вот там.

Он пристроился за такси. Ольга молчала. Она мысленно ругала себя за эту вспышку, не нужно ей было изображать из себя обиженку, вообще не следовало об этом вспоминать и говорить. Но, даже через все эти годы резкие, обжигающие ощущения несправедливости, шока, боли бередили её воспоминания: кем это нужно быть, кем? Последним мудаком нужно быть, чтобы изменить ей через месяц после свадьбы. Изменить и попасться. Попасться с помадой и трусами… Нет ничего тошнотворнее и подлее банальности.

Андрей притормозил.

Ольга открыла дверь, высунула ногу.

– Я… – сказал Андрей, глядя на приборную доску. – Ты, в общем, это…

– Ну?

– Не знал, как тебе сказать… Я…

– Что ещё? – сказала Ольга, чувствуя, как холодеют её ладони, холодеют и становятся мокрыми. – Что там у тебя?

– Понимаешь… Тогда всё развалилось… В общем…

– Да говори уже!

– В общем… Это была Диана.

– Что? – спросила Ольга.

– Извини.

– Подожди… Ты…

– Это она. Она сама меня затащила. Она. Не знаю, как это вышло. Просто… Да что теперь.

– Бред какой-то… – сказала Ольга. – Бред.

– Прости. Я не хотел.

– Козлина, – беззвучно пошевелила губами Ольга. – Козлина. Мудак.

– Оль…

– Козлина.

– Знаю, накосячил. Накосячил. Понятно… Нужно было мне… Не знаю… Она… Она вела себя как будто… Ну, ты понимаешь.

– Нет. Не понимаю.

– Я не знал, как остановить… Я идиот… Идиот. Как во сне каком-то всё…

– Через месяц, блять, после свадьбы, – отрезала Ольга; ярость и исступление рвали её изнутри, будто не прошло этих двух десятков лет. – Мудак! Да что ты за человек… гадина!

Маска её сорвалась, повисла на ухе.

– Оулка…

– Хватит так меня называть! – крикнула Ольга.

– Оль… Я могу объяснить…

Она вышла, сморщившись от боли в колене, вытянула на себя сумку и ахнула что было сил дверью.

Мир вокруг был размытым, нечётким, словно перед Ольгой выставили никогда не мытое стекло. Тяжёлый воздух давил грудь.

Она с трудом переставляла ватные ноги. Голова её вдруг заныла, запульсировала.

Андрей, значит, с…

С Дианой. Вот как они. За спиной у неё. За спиной. А потом – улыбаются.

Столько времени прошло, но всё равно думать эти стеклянные слова было больно. Каждое слово, каждое имя, отвердевая, кололи её, перекатывались, натыкались на нежные розовые внутренности, рвали там всё. Ей представилось вдруг, что вся она – полая, пустая, и внутри неё из ран вязко вытекает и плещется чёрная кровь.

Можно, наверное, вернуться к мужу…

Но он сказал ей сумрачные, свинцовые слова.

Можно, наверное, прийти домой…

Но там дежурят чёрные психи и люди с камерами.

Работы у неё нет, семьи нет, дома нет.

Лица нет. Они – эти – украли её лицо, приделали его шлюхам…

У неё нет лица.

У неё.

Нет.

Лица.

Нет лица!

Нет – и одновременно её лицо всем известно. Это ещё хуже.

Они украли его, присвоили, измазали, изваляли в грязи.

Словно со щёк её, со лба содрали кожу, и воздух – раньше мягкий и тёплый – теперь принялся бить в голые нервы. Дёргать их.

Что у неё осталось?

Деньги?

Только деньги…

Ольга надела маску, а потом подняла голову, чтобы найти банкомат: узнать баланс и снять наличные, как представилось ей, было самым важным сейчас, тем, что нужно сделать в первую очередь.

Всюду в Сити была жизнь.

Мимо неё протрусила группа людей в ярких спортивных костюмах. Они смеялись, выдыхая февральский пар. Снимали друг друга на телефоны.

Без шапок, без курток – несмотря на непогодь.

– Мы! – крикнул один. – Присоединяйтесь, ставьте лайки! Подписывайтесь! И выходите вместе с нами на ежедневную пробежку под небоскрёбами! Растём! Тянемся вверх! Вверх! Ставим амбициозные цели!

– Женщина, – позвали её из толпы. – Бег – это жизнь! Побежали! Давайте к нам! Бежим! Шевелимся! Меняем жизнь к лучшему! Оставляем все проблемы за спиной!

Ольга почти решилась спросить, где нужная ей башня, и даже пересеклась взглядом с одним из бегунов. Но в последнюю секунду отвернулась.

Она отчего-то почувствовала себя аквариумной рыбкой, беззвучно пускающей пузыри, пучеглазо взирающей через стеклянные стенки на огромнолицего хозяина, и знающей, что никогда ей не выбраться в мир, не вдохнуть полной грудью, не засмеяться.

Всё это – там, за стеклом.

Где-то.

Не у неё.

– Уже вкатили эмвипи, – Ольга не заметила, как её проглотила толпа, валящая из метро в офисы. – Ждём пресид. Дальше только туземун! Только! Хватит ржать! Чё как олень! Посмотрим, как будешь потом… Проситься ведь будешь. И ещё не факт, что возьмём. В Макдак пойдёшь.

– Я без андеррайтинга не подпишу. Нет, сказал! Делайте! Не знаю и знать не хочу! Как угодно! Не мои проблемы.

– Может, это и не жизнь… Так, лента только… Сон в сон. Я вот даже не знаю… Может, нам кажется это? Может, в людей вселилось и смотрит через них на мир? Познаёт. Помнишь, как у Гегеля?

– Ща реально газ надо чекать. Не налажать. У нас этот, новенький, прикинь… Вчера только за минт восемьсот баксов отдал! Не проверил! Ну так а я о чём?

– Мы, короч, с Прошей условились, что секс – это просто нейропластика. Только так. Не глубже пяти сантиметров.

– Леджер всё. Теперь только холодный кошелёк, и под матрас.

– Не, ну это винтаж, конечно… Винтаж… Но ты видела, как пошито? Там же швы как из Бангладеша. А лейблы лепят итальянские!

– Ты дроп на арбитруме заюзал уже? А вот зря. Не поленись, потрать десять минут… Да там три акка завести и пошериться в соцсеточках. Я со всех своих зарядил. У них фундаментал… Они партнёриться хотят с фондом.

– На комплайенсе сдулись. Вынесло. Придётся заново всё.

– А я ему говорю: не умеешь продавать себя – так никто тебя и не купит.

Толпа схлынула, унося свои разговоры за тяжеленные двери офисного центра.

Ольга осталась на месте. Выпала из этого потока. Голова её словно бы жила отдельно от тела; что-то в ней мелко вибрировало, как будто просилось на волю.

То ли растерянность.

То ли, наоборот, решимость.

На обочине, игнорируя знак запрета остановки, притормозил тяжёлый автомобиль: благородный и массивный, как мраморный носорог; оттуда, подтягивая полы струящейся шубы, вышел человек. В руке его была трость. Он оценивающе посмотрел на высотки, иронично улыбнулся и сказал что-то водителю. Машина тронулась, а он, не спеша, направился ко входу в здание.

Ольга зачем-то пошла за ним по скользкой брусчатке. Голова её была наполнена белым шумом.

У стеклянных дверей с надписью «Lambic. Brasserie» стояло многоголосое сборище, топча расстеленную красную дорожку. В руках у всех были бокалы.

Мужчина движением плеч сбросил с себя накинутую шубу – и её ловко поймал вовремя подскочивший человек – приветственно поднял трость; тут же в небо полетели пробки шампанского, люди засмеялись, загалдели, принялись снимать его на телефоны. Мужчина с достоинством подошёл, принял бокал, символически прикоснулся к нему губами, а потом яростно и хлёстко швырнул вниз; брызги сочно выстрелили во все стороны. Люди закричали.

Ольга, ошеломлённая суматохой и шумом, в оторопи стояла неподалёку. Ей казалось, что она заглядывает в другую, альтернативную вселенную, видит её, но внутрь пройти не может, не может прикоснуться или вдохнуть даже часть воздуха из неё. Всё это было так близко, и одновременно где-то в невозможных, недосягаемых измерениях. Словно здесь, в паре шагов – плоскость прозрачной тугой мембраны, и если она пойдёт к этому невозможному в своей праздности миру, то неизбежно ударится и упадёт.

– Смотри! – услышала она. – Да она! Точно тебе говорю! Родинка!

Люди снимали теперь её. Десятки телефонов были направлены на её лицо.

– Заходите! – крикнул кто-то ей. – Заходите к нам! Давайте!

Ольга опустила голову и пошла, сгорбившись, вдоль стены. От них. В сторону. «А вот Диана, – зачем-то подумала она, – зашла бы. Не постеснялась бы. Как это она… Как говорила? А… Монетизировала бы скандальную известность».

Позади неё кричали и смеялись. Кто-то свистнул.

Ольга сжималась от каждого крика, а потом остановилась.

Встала.

Развернулась.

Посмотрела в камеры телефонов.

Тошнота липкой горячей судорогой поднялась у неё из живота. Подступила к горлу.

Ольга стянула с головы шапку. Отбросила волосы.

Подцепила у уха пальцем петлю маски.

Медленно сняла её.

– Ну? – громко сказала она. – Давайте! Снимайте!

Люди притихли. Стояли с телефонами – как со свечами в церкви.

– Мудаки вы все, – сказала Ольга. – Снимай! Чё жмёшься? Крупным планом давай.

– В вирал сто проц зайдёт, – услышала она. – Подмонтируем, титры, и музыку наложить. Точно органика попрёт.

Офис Дианы был не обжит: коробки, полусобранная мебель, наспех распихнутые по углам столы. Всюду извивались провода.

– Садись, – Диана улыбалась. – Сюда. Да, вот сюда. Давай. Ты как? Нормально? Вырвалась? Что это от тебя так бензином пахнет?

– Да… – сказала Ольга. – Психи… С огнём и верёвками. Полная цирковая программа…

– Очередные? – Диана прищурилась. – Боже… Да на тебе лица нет. Какая же ты всё-таки у меня умничка… Приехала! Сейчас мы с тобой… Сейчас… Кофе? Винцо? Накатим! Накатим, обязательно!

Она засмеялась и распахнула руки.

– Когда ты собиралась рассказать? – спросила Ольга.

Диана остановилась. Чуть прикрыла глаза. Отстранилась. Села напротив.

– Ты о том?

Диана смотрела сморщившись, словно ей было больно, и боль эта заполнила её всю, захватила.

– Да.

– И кто? Хотя… Какая теперь разница.

– Как, Ди? Как? Как ты так? Зачем?

– Я…

– Хоть бы сказала, что ли… Это было бы… Честно. Честно было бы… А так… Как не знаю… Просто…

– Я хотела, – сказала Диана. – Правда. Хотела рассказать. Но… Как?

– Просто сказать. Взять, и сказать. Словами. Вот, так и так… Объяснить… Или не объяснять… Но сказать!

– Это бы всё разрушило, – сказала Диана.

– А так нет, что ли? Не разрушило? То есть ты выбрала молчать? И жить рядом, да? Улыбаться? Будто ничего этого… Так?

– Я не улыбалась, Оль. Я вообще-то уехала. Я реально уехала. Не хотела портить тебе жизнь.

Ольга усмехнулась.

– Охрененно героический поступок, – сказала она. – Уехала, чтобы не портить мне жизнь. А перед этим её испортила. Разрушила. Ту помаду… ты подкинула? И трусы?

– Я… Оль, я не оправдываюсь… Я понимаю, что… Что оправданий нет… Но… Я правда старалась правильно поступить. Он… Андрей…

– Не надо! – резко сказала Ольга. – Вот только не начинай сейчас про него! Я не о нём с тобой говорю. Не о нём! А о тебе! Ты… Ты ведь понимала, что он значит для меня. И всё равно… Всё равно! А теперь… Теперь говоришь… Правильно поступить, говоришь?

– Жаль вообще, что всё это вылезло сейчас, – сказала Диана и подняла руку, чтобы продолжить, чтобы сказать, чтобы Ольга не перебила её. – Жаль. Но раз уж… Я тебе не говорила… И уехала сразу… Он же всё время… всегда пялился, ты не видела? Не видела?

– Ты…

– Зажимал меня, где только мог. Я и уехала-то… Чтобы не испортить вам всё. Не сломать. Понимаешь? Я жизнь свою из-за вас изменила! Понимаешь? Понимаешь? Мне пришлось всё бросить! Бросить, и с нуля! В незнакомой, блять, стране. В никуда! Думаешь, как? Ты вот вообще сама… Как бы? А? Как?

– Умеешь ты такие вещи говорить, когда нужно, – сказала Ольга. – Это я помню. Отлично умеешь.

– Да я же видела, как ты… Понимала. Как не видишь ничего. На него смотришь, и ничего не видишь. Смеёшься шуткам этим идиотским, а он… Он, блять, подкатывает! И если бы я… Я бы могла, конечно… Кто спорит. Могла! Но… Ты ведь лучшая моя подруга. Ты – любовь моя… Мы столько с тобой… Если бы я осталась…

Ольга со скрипом двинула к себе стул, села, и тут же встала снова. Прошлась рядом с коробками. Взяла со стола степлер, повертела в руках. Положила обратно.

– Подготовилась, да? Придумала отмазки?

– Да какие отмазки, Оль, – устало сказала Диана. – Какие отмазки. Я… Извини, что не была на твоей свадьбе, подруга. Извини. Поверь, я бы хотела. Хотела! Клянусь! Но… Просто… Просто пришлось уехать. А потом вернулась. Надо было. В спешке собиралась, в истерике… Не взяла… Не подумала. За парой вещей. Заехала к тебе.

– Отличная версия.

– Дура… Дура последняя…

– И нафига? Зачем ты ко мне-то поехала?

– Вот же дура… Дура! Поздравить. А ещё куртка… Тёплая та. В которой мы… Ну, на даче. Помнишь? Я ведь тогда у тебя её оставила… Ну, и… Соскучилась. Соскучилась!

Ольга почувствовала, как слёзы начинают щипать её горло, затекают к уголкам глаз.

Она отвернулась.

– До сих пор не понимаю, – сказала она. – Кто кого тогда предал. Всё… Всё перемешалось как-то. Я… Как чужая жизнь это… Смотрела со стороны… Да и сейчас…

– Он… – прерывисто дыша, сказала Диана. – Он не дал мне… извини… можешь мне воду? Пожалуйста… Он… Мудак ёбаный… Он… сказал… наговорил мне… про чувства, про то, что с тобой из-за того, что так ближе ко мне… Что ты как зеркало… Что меня любит, но в тебе… Бред какой-то… В общем… больно это… больно, глупо… как нарыв… опухоль… вот здесь у меня. Здесь.

Диана постучала ладонью себе по сердцу.

Ольга подошла к окну. Там, за стеклом, в окнах башни напротив, она видела людей: говорящих по телефону, расхаживающих по комнатам, сидящих за компьютерами, пьющих что-то из картонных стаканчиков.

– Скажи честно, – выдохнула она. – Ты… Ты ведь рада? Да? Что вот так всё?

– Ты серьёзно?

– Ну… Ты как бы победила. Что, нет? Утешаешь теперь вот меня.

– Оль… Пиздец… Ты что говоришь-то? Вообще… Я… Да я неделю проревела после этого… Сидела в ледяном чулане… Два на два метра… И рыдала. Орала в голосину. В чужом городе. В чужой стране. Мне даже поговорить об этом не с кем было! Я…

Ольга повернулась.

Диана присела на стол. Закрыла себе лицо руками. Плечи её тряслись.

Ольга – словно кто-то толкнул её: без мыслей, без какого-либо решения – шагнула к Диане.

Протянула руку.

Она чувствовала, как под ладонью её вибрирует и дрожит горячая спина Дианы.

– Не знаю… – сказала она. – Не знаю… Но если ты врёшь…

– Я не вру, Оль.

– Он сам?

Диана подняла голову и посмотрела на неё. Размазала по щеке слезу.

– Да, – сказала она.

Ольга обняла её.

Обняла крепко. Обхватила трясущуюся её спину руками.

Она слышала, как бьётся сердце Дианы, толкая её грудь коротко и яростно, будто пыталось пробиться через рёбра.

– Ты… – сказала Диана. – Ты простишь меня?

Ольга стиснула её, прижала к себе. Прижала так, чтобы теперь уже навсегда. Насовсем.

– Держись за меня, – шепнула Ольга, почувствовав, как Диана дёрнулась: будто бы всхлипнула, а может, горько усмехнулась. – Держись крепче. Для чего ещё нужны подруги.

– Ну… – глухо сказала Диана. – Снова ты меня спасаешь… Как тогда… У инженера…

– Это ты меня, – сказала Ольга.

Диана отодвинулась, но оставила руки на плечах Ольги, словно боялась её отпустить. Она улыбалась через слёзы: грустно и с любовью.

– Тогда… – прошептала Диана. – Получается, мы обе спасены…

– Да, – выдохнула со слабой улыбкой Ольга.

– Так может… – сказала Диана. – Если спасены…

– То что?

– Винишка тогда, может?

– Винишка?

– За спасение.

– Лучше за перемирие.

– За новое начало.

Диана поднялась, размашисто вытерла лицо ладонью, шмыгнула, сочно поцеловала Ольгу в лоб, и достала из выдвижного ящика стола бутылку.

В тот день они поссорились, потому что Ди хотела быть принцессой, и точка, но кем тогда пришлось бы быть Оле? Дурацким рыцарем в железках? Она забежала в соседний двор, за гаражи, в подвал даже заглянула – одним глазком, потому что ясно ведь: Ди ни за что не полезет туда – а потом увидела Серого, и он сказал, что видел Ди с инженером. У Оли мурашки побежали по затылку; «Дура», – прошептала она, и понеслась к третьему подъезду.

В окно получалось заглянуть только с ведра; дно у него коварно гуляло под сандалиями, и Оля боялась провалиться.

Внутри было сумрачно. Оля прислонила лоб к заляпанному, никогда не мытому стеклу, но разглядеть сквозь разводы смогла только то, что квартира была завалена пёстрым хламом: коробки, тряпьё, штабели металлически бликующих листов с опасными заусеницами по кромкам… под потолком тускло пульсировала красная лампочка, и Оле показалось, что она приглашающе ей подмигивает.

– Ди! – осторожно позвала она. – Ты тут?

Нужно было лезть в форточку.

Если Ди там, и если её схватил этот инженер…

Нужно было лезть. Срочно. Прямо сейчас. Вот в эту секунду.

– Ди! – снова сказала она.

Сколько раз она говорила: даже если будет предлагать что-то, нельзя! Нельзя идти с ним в его квартиру! Ди слушала, хлопала глазами, но, похоже, не слышала.

Или наоборот. Слышала, и…

И сделала всё по-своему. Назло.

Наверное, нужно было сказать взрослым… Наверное. Но тогда Ди вообще не будут выпускать на улицу, родители у неё ещё те… Чуть что – ор и вопли. Поэтому…

Поэтому оставался только один вариант.

Один.

Оля спрыгнула с ведра, рванула во двор… ничего подходящего здесь не было. Ничего достаточно высокого. Такого, с чего можно достать до форточки. «Ну… – пробормотала Оля, чувствуя, как глаза её начинают застилать слёзы. – Давай, соберись… Ищи… Ищи! Там ведь Ди! Бери что-нибудь, и беги к ней! Быстрее!». Она представила, как Ди рвётся из липких кровавых рук, а инженер раззявливает чёрную свою пасть, утробно смеётся, грисмасничает. Кривляется. И сейчас… сейчас начнётся что-то совсем страшное… то, о чём недоговаривали взрослые, то, из-за чего лица родителей застывали маской. Он, наверное, убьёт её… спицами какими-нибудь проткнёт… иглами… или сварит… или на опыты свои пустит… сделает из неё робота, вещь… заберёт её руки и ноги, заберёт лицо. Оля не сдержалась и заплакала. Пнула ветхую оградку палисадника. Та грустно качнулась и упала.

Ещё не понимая, что она делает, Оля рванула на себя этот заборчик и потащила его к окну. «Сейчас, – шептала она сама себе. – Держись, Ди. Я не дам ему иглами! Не дам! Вытащу!».

Перекладины оградки жалобно скрипели, но Оле было всё равно. Она живо вскарабкалась наверх, зацепилась за форточку, и, не давая себе даже секундной паузы, чтобы подумать, что она делает, подпрыгнула, а потом втянула себя внутрь.

Подоконник внизу был завален разобранными механизмами. Оля нашла местечко, соскользнула и упала на россыпь огромных гаек. Расцарапала руку. Что-то упало на пол. Зазвенело.

У Оли остановилось сердце.

Ладонь была в крови. Оля тихо промычала, задавливая позыв заплакать.

В дальнем углу комнаты, за хаотично выставленными друг на друга стеллажами, ей почудилось движение; она тихо, тихо и осторожно сползла вниз.

«Попалась, – подумала она. – Что, если Ди не здесь, что если просто убежала за гаражи, или услали её в магазин, или ещё куда-нибудь… что, если Серый сказал неправду про Ди и инженера… и этот… этот теперь схватит меня… и никто никогда не узнает, не догадается, как я оказалась в его квартире… он будет втыкать иглы… втыкать и смеяться… или… или подменит меня… подменит кем-то другим, и выпустит… даже мама не заметит, не поймёт никогда… так и продолжит варить супчик, спрашивать про оценки, а внутри – внутри-то уже другой… подменённый…».

От таких мыслей спина её стыла ознобом.

Комната наполнена оказалась сложными запахами. Оля не понимала, что это, узнавала лишь застоявшийся сигаретный дым, но воздух здесь пропитан был дешёвым баночным кофе, перебродившей сивухой, горячим машинным маслом, потом, флюсом для пайки.

Оля, стараясь глядеть одновременно и под ноги, и вперёд, шагнула к стеллажам. Определённо, кто-то там был. «Только бы не иглы», – подумала она.

Тихо здесь не было. Пол поскрипывал под шагами Оли, но звуки эти забивались разноголосицей нервных щелчков реле, откуда-то – из коридора? из кухни? – тревожно и невнятно бормотал динамик, вразнобой тикали часы, глухо звонил телефон. Что-то ритмично поскрипывало.

Оля заглянула за стеллаж и отшатнулась.

– Фу, – тихо выдохнула она. – Гадость какая!

На полу разбросаны были мозги.

Мозги!

Они вытекли из головы и жирными красными кляксами лежали на рваной газете.

В голове – в лысой, безволосой голове странного, протухшего какого-то цвета – торчала огромная игла с отломанной рукоятью.

Оля отпрянула, прижалась спиной к стеллажу, закрыла глаза и принялась часто дышать. Ей казалось, что её сейчас вырвет. Нужно было бежать отсюда, бежать, не оглядываясь… немедленно…

Бежать.

Она сделала шаг обратно, туда, на место преступления, шагнула, чтобы схватить эту иглу и ударить инженера, и тут увидела Ди… увидела их обоих.

Ди стояла, зажав себе рот ладонями. Под мышкой у неё мелко трясся сложенный зонт. Такой же, как тот, с выступления… зачем он ей?

Внизу, свалившись к её ногам, обняв их, прильнув к босоножкам ухом, лежал инженер.

Он спал.

Редкие длинные волосы его клочками падали на ноги Ди, щёки под щетиной болезненно блестели, губы сползли вниз, словно лицо у него вылеплено было из поплывшего от тепла пластилина.

Рядом, на полу, валялся взломанный арбуз – Оля разглядела, что вскрыт он был грязной отвёрткой – и сочные красные куски его пропитали подложенную газету.

Оля ещё раз посмотрела на инженера.

Выглядел он не то чтобы страшно… Скорее жалко. Был он жалким, неприкаянным каким-то, словно заснувший под дождём оголодавший пёс; Оля по-пацански шмыгнула, размашисто вытерла нос и подошла ближе.

Телефон так и продолжал звонить: видимо, с инженером – или не с ним? – хотел поговорить кто-то очень упорный.

Оля присела перед инженером, потрогала его руку.

Ничего.

Он не пошевелился.

Она коснулась чёрных его, обрезанных под корень, ногтей. Инженер дёрнул бурым пальцем.

Оля замерла.

Подышала.

Потом взялась за прокуренный палец, чуть отогнула. За второй. И ещё за один.

Инженер выдохнул, завозился, поменял руки, и обхватил Ди чуть по-другому. Приложился к её сандалиям щекой. Потёрся. Чему-то улыбнулся.

От неожиданности Оля отпрянула и упала на пол. Встретилась глазами с Ди. Та покивала головой: «Давай ещё! Давай!».

Оля попробовала ещё раз отжать его пальцы, но инженер сердито засопел и перехватился, сильно сжав ноги Ди; та сморщилась от боли.

– Теперь-то что? – шепнула Оля.

– Помоги… – выдохнула Ди. – Тащи… Вытаскивай давай!

Оля решительно поднесла руку к его пальцам, но потом остановилась. Ди смотрела на неё умоляющими глазами.

– Сейчас, – прошептала Оля. – Стой… Тихо только! Дай сюда.

Она вытянула у Ди зонт и потыкала им в рёбра инженера; он вздрогнул, повёл плечом. Дёрнул вниз локоть. Губы его расплылись в вялую улыбку.

Ди принялась вытягивать ногу вверх.

Инженер замахал в воздухе рукой и прихватил ступню. Опустил её обратно. Прижался щекой.

– Выше, – шепнула Оля.

– Больно! Не могу!

– Вот тебе говорила Нина Максимовна… Растяжку надо!

Оля ударила зонтом по руке, потом ещё раз, и ещё. Инженер сделал недовольное лицо, подсобрался, повернулся.

– Эттто… – заговорил он, шмякая губами; глаз он не открывал. – Нужно оптимизировать под обнаружение артефактов… Напрямую не получится запросить… Нет… Почему, почему… Потому что. Мозги включи. Они используют многоуровневое шифрование… Ясно? Семьсот восемьдесят миллиардов вариантов… Да. Семьсот восемьдесят… Квинтиллионов. Октиллионов. Бутфорсить… Или нет. Не знаю. Нет информации… Нет информации, говорю же! Это не мой телефон звонит…

– Тыкай! – прошептала Ди.

Оля ещё раз хлестнула зонтом, бросила его на пол, и решительно рванула Ди на себя. Они упали, но тут же вскочили.

Инженер сидел на полу. Он глядел на них с осуждением и недовольством. С губы его на мятую рубашку тянулась эластичная слюна. Пальцы у него шевелились, словно наигрывали неслышимую мелодию; это ужасало Олю и гипнотизировало одновременно.

– Давай! – крикнула она, чтобы стряхнуть с себя морок.

Ди упёрлась. Показала на зонт.

– Моё! Он мне! Это мне!

– Дура! – рявкнула Оля и потащила её в прихожую.

Они ткнулись в дверь и с ужасом увидели, что замков здесь несколько, и все они сложные, непонятные. Скобы какие-то, задвижки… Переключатели. Вертушки. Подмигивающие светодиоды. Кнопки. Оля потянула вбок засов. Он не сдвинулся ни на миллиметр.

– Быстрее! – пискнула Ди.

Из комнаты донёсся грохот: что-то упало. Через пару секунд инженер был уже рядом с ними. Он пошатывался.

– Вот! – сказал инженер.

Он протянул к ним руку.

Ди завизжала и прижалась к Оле.

На ладони инженера обнаружились затисканные, помятые ириски.

– Я просто… – сказал он и покачнулся. – Хотя бы…

Оля подхватила Ди под руку и утащила в тесную, заставленную непонятными приборами кухню.

Инженер по стенке, запинаясь, нелепо размахивая руками, добрёл до дверного проёма и встал, преграждая им выход. От него сильно пахло.

– Пустите! – громко завопила Оля. – Вы права не имеете к детям!

Инженер пьяно улыбнулся и изобразил что-то у своего лица руками.

– Я! – крикнула Оля, посмотрела по сторонам, схватила толкушку для картошки, покрытую противными желеобразными наростами, и ткнула в сторону инженера. – Вот! Вот! Не подходи! Иди отсюда! Иди! Кыш!

Она заслонила собой Ди, встала перед ней. Спиной она чувствовала, как та дрожит и трясётся.

– Кис-кис-кис, – проговорил инженер, протягивая ириски. – Кис!

В словах его не было должного призывного присвистывания, он просто механически и безэмоционально проговаривал каждую букву, словно озвучивал технический текст.

– Уходи!

– Кис!

– Ладно, – сказала Оля и сделала шаг вперёд.

– Нет! – потащила её обратно Ди. – Нет, не иди к нему! Ты что! Олечка! Олечка…

Оля обернулась.

Дважды подмигнула: это было их знаком, их договорённостью. Их паролем.

Ди замерла.

Оля подошла к инженеру. Он осклабился. Вытянул руку с ирисками. За спиной его заливался звонок телефона.

– Я ж ничего такого, – сказал он. – Просто детей… люблю. Зонт вот. Я его в Осаке… Или в Макао… не помню… Такого ведь нет ни у кого… Дарю. Бери! Хочешь? Хочешь зонт? Он с рисунком! Ты… Ты это… Не думай такого. Не думай!

Оля собрала в себе все силы.

И толкнула его.

Инженер оступился, ударился головой о косяк, потерял равновесие, махнул растопыренной своей клешнёй. Некрасиво сполз на пол.

Обиженно завыл.

– Беги! – закричала Оля и бросилась в коридор. – Давай! За мной!

– Не откроете, – хрипло заухал им вслед инженер; Оля слышала, как он скребётся и стонет. – У меня… Вандалоустойчивое… Для айкью… Двести айкью… Двести. Или сто. Соточка. Два по сто. Двааа!

Он вдруг тонко и жалостливо завыл, словно призывал служащих ему духов. Завыл и закашлялся, подавился.

Оля толкнула неподатливую дверь, обернулась: Ди сидела рядом, закрыв голову руками.

– Пожалуйста… – умоляюще хныкала Ди. – Не надо! Не надо! Я домой хочу! Домой!

– Держись за меня! – крикнула Оля и схватила её за руку. – Крепче!

Она потянула Ди вверх, подняла, и они снова вбежали в комнату.

Ди уцепилась за валявшийся на полу зонт, но Оля вырвала его у неё из рук и швырнула куда-то в угол; там загремело, задребезжало и какое-то зубчатое колесо медленно, торжественно выкатилось в центр комнаты.

– Никогда! – ловя ртом воздух, сказала Оля, и рванула вбок шпингалет на окне; с подоконника посыпались железяки. – Никогда! Поняла? Он заманивает! Подменит тебя! Поняла?

Она изо всех сил приложилась к верхнему шпингалету: тот не поддавался.

– Кис! – сказали из комнаты.

Оля вздрогнула, но не стала оборачиваться.

Она справилась наконец, и распахнула жалобно застонавшее окно, одним движением крутанула шпингалет на втором, потом ещё один… в лица им ударил июньский жаркий воздух; затылок у Оли отчего-то запульсировал, заныл.

– Может, он правда хотел… – сказала, плача, Ди. – Подарить… Страшно, Оль…

– Не бери! – сказала Оля, и потянула её на подоконник. – Нельзя! Подманивает! Лезь туда!

– Кис! – снова сказали из комнаты; сказали безрадостно и уныло. – Я же просто… Ничего ведь такого…

Ди завыла: тихо, со всхлипываниями; Оля толкнула её наружу. Та упала на бок, но тут же вскочила. Призывно замахала Оле руками.

Оля обернулась.

В комнате стоял инженер. В руке он держал мятые ириски в промокших фантиках. Лицо его было несчастным.

Он, конечно, легко мог бы схватить Олю, он мог протянуть руку и схватить Олю, но вместо этого он стоял и протягивал ириски.

Оля посмотрела вниз.

Ди в безопасности.

Ди спаслась.

Глаза инженера – просящие, жалкие, затравленные – поблёскивали словно два тлеющих и готовых погаснуть огонька…

Оля подошла к нему.

Взяла одну ириску.

Развернулась.

По огромной и беззащитной спине её покатились мурашки, вылезли на шею, побежали по рукам. Воздух вдруг стал мятным, едким. Ядовитым будто бы.

Она вскарабкалась на подоконник.

– Спасибо, Олечка, – услышала она хриплый голос.

Она прыгнула вниз.

Ди ждала её. Сразу обняла, прижавшись всем телом. Оля видела, что Ди всё равно украдкой смотрит туда, в распахнутое ещё окно; «Зонтик», – поняла она.

– Он нас не поймает? – спросила Ди.

– Нет, – сказала Оля. – Нет. Я тебя не дам. Никому. Никому!

Она раскрыла кулак.

Посмотрела на липкий фантик.

Посмотрела как на кубок, как на трофей, взятый у побеждённого чудовища, охранявшего принцессу.

И выбросила всё это в траву.

– В Исландии? – спросила Ольга.

– Да, – Диана переминалась на месте и бросала взгляды на настенные часы. – Что ты так на меня смотришь?

– Почему в Исландии?

– Слушай, – Диана подошла, взяла Ольгу за руку. – Вечер воспоминаний переносится. Ладно, любовь моя? Потом допьём. У меня край просто… Надо нестись. Отбежать нужно. На пятнадцать минут. Знаешь, как мы сейчас сделаем…

Она быстро набрала номер, послушала, сделала Ольге бровями. Показала ладонь: «Сейчас всё будет».

Видимо, никто ей не ответил. Диана высунулась в шумное пространство за коробки и принялась кричать.

– Виталий! Живо дуй сюда! Виталий!

– Почему Исландия? – снова спросила Ольга. – Причём тут…

– Сервера у них в Исландии, – сказала Диана, нетерпеливо поглядывая по сторонам. – Да где он… Задрота видела? Нет? Он тут вообще? Или опять? Позови, как увидишь! Не. Не берёт. Давай, сходи к нему… да, вниз. Гони его сюда.

– Какие сервера?

– В общем, так, – повернулась к Ольге Диана. – Дипфейки… Фотки эти… их хуячат на серверах, а сервера в Исландии. Утка в зайце, заяц с яйцами. Или как там. Контора какая-то… Ферма, что ли… Виталий тебе скажет. Он это всё и накопал. Я попросила.

– Исландия… – задумчиво сказала Ольга. – Я почему-то в последнее…

– Ну, блять, наконец, – перебила её Диана. – Я вас оставлю, мне бежать нужно. Прям вот бежать-бежать. А ты… Это Виталий. Не задавай ему метафизических вопросов, и всё будет нормально.

Ольга увидела несуразного и тощего, как будто лет с тринадцати он перешёл на праноедение, парня с огромной головой на ломкой шее; запринтованная непонятными словами «You hack me at sudo» футболка болталась, как тряпка на швабре; в руках он держал потрошёную компьютерную мышь. Провод от неё печально тянулся чем-то физиологическим, только кровь не капала.

– Добрый день, – сказала Ольга.

Виталий изобразил нечто вроде книксена.

– Теоретически, да, – выдавил он из себя.

– Расскажи ей, – кивнула на Ольгу Диана. – Я всё. Через час буду. Через полтора часа. Максимум – два. Только без этих своих! Нормально расскажи! По-человечески!

Она ободряюще улыбнулась и убежала за ящики; Ольга услышала, как она рявкнула на кого-то, а потом раздался грохот, словно разбилась ваза.

Ольга села в офисное крутящееся кресло – рядом лежала вскрытая коробка из-под него – и посмотрела на Виталия. Он ненатурально, как-то преувеличенно улыбнулся и уставился в угол.

– Так ты всё знаешь? – спросила она.

– Не вполне, – ответил он. – Пока недостаточно информации об адаптивных возможностях системы. Нет, понятно, что она адаптивна, но глубина и взаимосвязи…

– Стоп, – остановила его Ольга. – Так… Дай-ка собраться с мыслями.

Виталий поднял на неё свои бесцветные глаза, сделал движение, словно хотел что-то спросить, но остановил себя. Снова отвернулся в угол.

– Ты… – сказала Ольга. – Что там про сервера?

– Это ферма, – сказал он, делая неестественные паузы между словами. – В Исландии. Комплекс дата-центров. Я их с января вижу. Первая генерация у них так себе была. Низкий фэпээс, синхронизация губ никакая, да и вообще по звуку неудовлетворительно. Сейчас у них шестая итерация. Вас тренировали по четвёртой архитектуре.

– Что?

– По четвёртой архитектуре, – ответил Виталий.

– Ты можешь… Эээм… Давай с начала. Что за ферма?

– Смешно, правда? – Виталий резко хохотнул. – Они так её назвали. Будто у них там не люди. Ферма! Климатическая зона подходит. Холодно. Хорошо для охлаждения. Не нужно тратиться. И есть геотермальная энергия. Дёшево. Стабильно. Можно загружать сервера по максимуму.

– Сервера? – спросила Ольга. – Там, где моё фото?

– Вас в дата-сет подмешали. Взяли где-то. Думаю, слили биометрию через опенсорс. Если у вас есть фотографии в открытом доступе, то это несложно. Берёшь как своё. Категория у вас идеальная. Славянка. Шаблонная внешность…

– Как? – спросила Ольга.

– Вы не выделяетесь, – сказал Виталий. – Всё как у всех. Можно штамповать как угодно. Универсальная морфология. Такая хорошо ложится на параметры средней женской текстуры. Это… Это оптимально для синтетической генерации. Ну и ещё вы не селебрити… Образ поэтому менее защищённый.

– Понятно, – сказала Ольга. – Давай дальше.

Она встала, дошла до кулера, попила. Скомкала стаканчик.

– Вас используют как скин, – сказал Виталий. – Лицо ваше. Картинка натягивается на любое тело. В любом ролике. Какая угодно поза. Какие хотите движения…

– Не хочу, – перебила его Ольга.

– Что?

– Проехали… Что там ещё?

– Какие хотите движения… Генерация постоянная. Семьсот восемьдесят тысяч новых роликов в сутки. И она самообучается. Каждое новое видео более достоверное и естественное, чем…

– Стой! – сказала Ольга. – Что ты сказал?

– Какие хотите движения, – не удивившись, стал повторять Виталий. – Генерация постоянная. Семьсот восемьдесят тысяч новых роликов в сутки. И она…

– Семьсот восемьдесят… Чего?

– Семьсот восемьдесят тысяч.

– В сутки? Семьсот восемьдесят тысяч новых роликов в сутки? В сутки? Ты… Каждый день?

Виталий заглотил воздух, собираясь что-то сказать, но остановился. Словно дал самому себе мысленную команду и завершил процесс. Он посмотрел на Ольгу, а потом зажмурился и прижал ладони к глазам. Шнур от мышки принялся болтаться, как маятник.

– Ты сейчас… – Ольга подошла, затрясла его за плечо; он скукожился, сжался. – Ты… Семьсот восемьдесят тысяч? Стой… Так не может быть… Это серьёзно? На полном серьёзе сейчас? Не шутишь?

Она, не видя ничего, подошла к стене из коробок и саданула что было сил; коробка смялась и улетела в сторону. В образовавшуюся амбразуру на неё смотрели какие-то удивлённые люди. Ей было всё равно.

– Я не шучу, – глухо, из-под ладоней, сказал Виталий.

– Так… – Ольга прошлась по комнатке. – Так… И что теперь? Это… Жалобу можно на них подать какую-то? Они же… Там моё лицо ведь!

– Можно, – Виталий опустил руки и принялся накручивать провод мыши себе на ладонь. – Не оптимально… но можно. Вы если зарепортите один сайт, они другой поднимут. А если в хостинг обратиться, то они скажут… Нет обязанности защищать визуальную идентичность. Так что…

– Так что я – это не я.

– Логично, – ожил Виталий. – Вы – это не вы. Вы – это симулированный скин. Модель. А это уже допустимая трансформация. Творчество, можно сказать. Это не запрещено. У вас… У вас оптимальное для трансформации лицо. Пригодное.

– Семьсот восемьдесят… – прошептала Ольга. – Это… Это сколько… В секунду?

– Девять, – ответил Виталий почти сразу же.

Затылок у Ольги потяжелел. Будто голову её принялись сдавливать тугим и неподатливым обручем.

– Так и что теперь?

– Можно… – он на мгновение задумался. – Попробовать вмешаться в обучающую выборку. Вкинуть чужеродные шаблоны. Шуи им подсунуть. Хотя… Сетка у них адаптивная… Я ж говорю… Она будет самоисправляться… Если действительно попробовать достать исходники… Вообще всё выкачать оттуда… Ну, в теории может сработать.

– Тогда не будет видео? – спросила Ольга.

– Не, – снова пугающе улыбнулся Виталий. – Видео останутся. Те, которые были. Просто новые уже не с вашими лицами тогда. С оригинальными.

Ольга вернулась к кулеру. Пустила холодную воду. И принялась плескать её себе в лицо. Стало немного легче.

– Как убрать те, которые есть? – спросила она.

– Никак, – ответил Виталий и посмотрел, ожидая следующего вопроса. Будто на экзамене.

– И что мне делать? – спросила Ольга.

– Хотите, я список ссылок вам дам? – сказал Виталий.

– Какой?

– Я отследил частоту появления вашей модели на разных сайтах. У меня таблица есть. С хэштегами. Там, где вы в топе. Хотите?

– Нет, Виталий, – сказала Ольга, поражаясь тому, что может говорить спокойно. – Нет. И без таблицы…

Что-то внутри неё всё-таки прорвалось, голос сорвался, и её скрючило от жалости к себе; слёзы обожгли щёки.

Виталий подошёл к ней с ноутбуком.

– Вот, – ткнул он в карту. – Генерация преимущественно здесь. И вот здесь. Координаты я могу скинуть.

– То есть? – она посмотрела ему в лицо, и он тут же опустил взгляд. – То есть туда нужно ехать? В Исландию?

– Не рационально, – сказал он. – Но логично.

– Что?

– Рационально – дождаться судебного решения. Если подать в суд. Но логично поехать и разобраться на месте. Хотите, я визуализирую алгоритм с ветвлениями? Так можно видеть путь к исходным видео. Но я бы всё-таки рекомендовал таблицу. Таблица – лучше всего.

– Я и без таблицы знаю, кто я теперь.

– Кто? – спросил Виталий.

– Никто, – ответила она. – И при этом все знают меня в лицо.

Виталий поднял свою мышку, оставив её разобранный корпус на уровне своего лица. Покачал ей.

– Статистически… Я бы сказал… Всё не так плохо. Пока что ваше лицо – это порядка ноль ноль ноль четыре процента от общего трафика. Это меньше, чем у милф всей Северной Америки.

– Спасибо, – Ольга посмотрела на него. – Приятно слышать. Лучше мне не стало, но хорошо, что пробуешь как-то успокоить.

– Пожалуйста, – серьёзно сказал Виталий.

Ольга прошлась, трогая шершавые бока установленных друг на друга коробок. Заглянула в пробитую ей дыру. Люди там сидели за компьютерами. Смотрели в экраны. В телефоны говорили что-то…

– А если… – сказала она. – Если взорвать там всё? Вот просто… Взять и взорвать?

Виталий наклонил голову – как заинтересованный зверёк.

– Имеете в виду, физически? – спросил он. – Сервера?

– Да. Чтобы вся эта ферма… Ну…

– Это решение, – подумав, сказал Виталий. – Радикальное, но эффективное. Если уничтожить носители, первичные обучающие массивы и резервные копии, то генерация остановится. Это надёжнее, чем суд. Быстрее.

Ольга слышала, как кто-то за ящиками журчит, набирая из кулера воду. Ей вдруг показалось, что нелепый этот разговор: про уничтожение серверов, про ферму в Исландии, про дипфейки… дикий и непредставимый ей прежде разговор – на самом деле логичный и вполне естественный. Будто всю свою жизнь она в ежедневном режиме обсуждала со странно разговаривающим ботаном детали подрыва дата-центров, расположенных за тысячи километров от неё.

– Самое удивительное, – задумчиво сказала она, – что я не удивляюсь сама себе. А, наверное, должна бы.

– Я бы хотел быть полезным, – сказал Виталий.

– Хочешь взорвать сервера?

– Нет, – ответил он. – Мне не нравится идея взрывать сервера. Потому что это увеличивает энтропию.

– И уменьшает несправедливость.

– Я не знаю, как это можно оценить… Количественно. Но в теории я понимаю… Вы хотите отомстить. Я понимаю.

Ольга вспомнила почему-то Урумбаева, с трудом сдерживающего слёзы.

– Месть, – сказала она, – это не выход. Но, может, других выходов нет вообще.

– «Безрезультативная ветка», – сказал Виталий. – Так это называется в программировании.

– И что делают в таком случае?

– Запускают другую. Или переписывают условия задачи. Или…

– Что? – спросила Ольга.

– Или просто прекращают её выполнять.

Диана вернулась, когда все уже начали потихоньку расползаться из офиса.

Ольга делала фуэте на стуле: голова её тошнотворно плыла, и она тихо надеялась закружить себя до полностью невменяемого состояния.

– Держи, – Диана протянула ей стопку «Царицы». – Ну? Как ты?

Ольга затормозила ногой и остановилась.

– Всё. Всё тут у меня. До свидания.

Она отпила половину, поперхнулась, задышала, а потом приложилась снова.

– Да ты не драматизируй так… – начала Диана.

– До свиданья! – перебила её Ольга. – Закончилось тут всё у меня. Что мне теперь? Что теперь, Ди?

Недавняя её жизнь: унылая, тусклая, наполненная лишь рутинными, механическими действиями и движениями – всё это показалось ей вдруг недостижимым уже идеалом. Тем, за что можно и нужно цепляться. За что следует бороться. И даже Стародубов, нагло цедящий ей в глаза возмутительные фразы, представился нормальным. С ним тоже можно было ужиться.

Если бы это было возможно.

Уехать… Сбежать в Питер, потеряться, снова пойти в школу. Трудовая у неё в порядке… Можно ведь не только лицо, можно и фамилию изменить.

Да.

Ничего в этом такого. Это в Москву сложно из провинции. А обратно – легко. Элементарно. Там, за МКАДом, всё проще и естественнее. Там люди. Настоящие люди. Без вот этих московских закидонов. Там… Там – словно под вуалью, скрывающей от неприятностей: не найдут, не достанут.

– Может… – задумчиво протянула Диана.

– Может, уехать? – сказала Ольга.

– Куда?

– Ннну… В Питер. Почему нет? Я всегда хотела.

– И что изменится? Везде есть интернет.

Ольга протянула пустую стопку Диане, та налила ещё.

– А если… Если лицо сделать? Так, чтобы не узнали?

– Можно, – без энтузиазма ответила Диана. – Только это тоже не гарантия. Узнают. Всё равно. А ты уже с чужим лицом. Навсегда.

– Этот твой… – Ольга показала стопкой за ящики; водка намочила ей пальцы. – Этот сказал, что у меня типичная внешность. Как же он там выразился…

– Оль…

– Шаблонное, говорит, у тебя лицо. Ничего в нём нет… Как у всех, говорит… Текстура, говорит, обычная.

– Оль…

– Хренура! – крикнула Ольга и выпила остатки. – Понятно?

– Да он задрот, – сказала Диана. – Так-то гений, конечно, но полный имбецил. Нашла кого слушать.

– Можно вообще ничего не делать… – сказала Ольга. – Забить…

– Оставайся у меня? – сказала Диана. – А? В офисе места полно. У меня с жильём пока…

Ольга вспомнила про людей в чёрном. Про толпы под окном. Про Виктора и про то, что он вполне реально сможет не пустить теперь в её – а теперь уже его – квартиру. Подумала о том, что устроиться ей теперь будет непросто. Несмотря на хорошую трудовую. Все ведь знают. Все видели. Кто её сейчас возьмёт? Только магазины эти… В которых вибраторы. Туда, может, пойти? И каждый день видеть скалящиеся на неё рожи. Продавать фетиши извращенцам в плащах.

– Нормальная жизнь, – сказала она, – отменена. Всё. Уведомление пришло. Дзынь! Подписка на нормальную жизнь закончилась. Нет её! Нет!

– Ну, – сказала Диана, – может, тогда в техподдержку написать?

– Ты про Исландию?

– А что? Прийти к ним. Показать лицо. Сказать, что засудишь. У них там знаешь как? Чуть что – миллион за душевные переживания. Можно раскрутить по полной. Я серьёзно.

– Кто со мной разговаривать будет… Я там чужая. Не знаю никого.

– Я тоже была чужая, когда уехала, – сказала Диана. – Выкарабкалась же.

– Это да. Ты молодец, Ди. Не ожидала от тебя, если честно.

– Почему?

– Ну, ты… Ты так-то тихоней ведь была. А тут… Другая страна… Всё другое. Ты, кстати, так и не сказала мне, где жила. Ничего про себя не рассказала.

Диана улыбнулась. Подсела на соседний стул поближе к Ольге, взяла её ладони в свои.

– Да какая разница, – сказала она. – Потом обо всём… Сейчас не до этого. Давай пока с тобой разберёмся. А что страшно… Знаешь… Если уж даже я смогла, то ты тем более сможешь. Я… Смотри… Мы как можем сделать… Визу, допустим, да? Билеты купим. У меня турфирма, или как? Там у Виталия есть знакомый. С которым они по сети играют. Встретит тебя. Что думаешь?

– Большая жизнь… – сказала Ольга.

– Принадлежит… – Диана сжала её руки.

– Тому, кто нихуя не боится, – выдохнули они хором.

Выдохнули и засмеялись.

– Страшно, мне, Ди, – сказала Ольга. – Страшно. Понимаешь… Жила… Всё ведь как у всех… Одинаково. А тут… Раз – и всё. Всё, понимаешь?

– Там лагуна у них, – положила ей голову на колени Диана. – Голубая.

– Ага, – ответила Ольга. – Намажусь, помолодею, и никто не узнает.

Диана рассмеялась.

Ольга принялась перебирать волосы Дианы, разглаживать их, причёсывать пальцами.

– Я ж тебя знаю, – сказала Диана. – У тебя шило в одном месте. Поедешь ведь всё равно. Даже если отговаривать буду.

– А ты будешь?

– Ну, – сказала Диана. – Я, знаешь, что думаю…

– Что? – спросила Ольга.

– Может, тебе лучше сосредоточиться на новой карьере?

– Какой?

– В порно.

Ольга прыснула и склонилась к хохочущей у неё на коленях Диане.

– А что, – сказала она. – Если… Если я теперь в порно… Так пусть хотя бы сюжет будет. А не только вот это всё как там у них. Не только когда тебя тупо трахают.

– Сцена первая, – сказала Диана. – Олюсик в ярости. И приходит сантехник.

– У меня уже готов для него огромный разводной ключ, – сказала Ольга. – Пусть приходит.

Жалюзи в офисе были отдёрнуты наверх, и Ольга видела огни в высотке напротив: там кто-то ещё сидел за компьютером, говорил по телефону. «Интересно, – подумала она. – Как у них? Как у них, в Исландии? Снег, наверное… Много снега… Много нового. И никаких знакомых. Никого, кто заржёт за спиной. Или схватит за руку. Кто придёт к тебе в квартиру и попытается завалить… сжечь… Там всё по-другому. Люди здороваются… Смеются. Поддерживают… Кто знает, может, там можно найти себя: настоящую, с подлинным лицом, а не тем, которое украли… Люди, снег… а на небе… На небе там у них – северное сияние. Во всё небо. Во всё, мать его, небо».

Ольга прижалась к Диане. Закрыла глаза.

Она чувствовала, как Диана дышит – спокойно, мерно. Как сопящий после длинного летнего дня ребёнок.

Ей захотелось притвориться перед собой, что то, о чём она старается не думать – что это просто поездка.

Да.

Туристическая поездка.

Другая страна. Снег. Величественные и роскошные города. Магазины. Высотки. Витрины. Незнакомый говор.

И на секунду – всего на одну секунду! – она поверила, что всё у неё получится.

А потом вспомнила про девять роликов за эту самую секунду.

И пожалела, что поверила.

Глава 4. Беги из рая

Пересадка в Копенгагене прошла как в анабиозе. Как в коме или во сне без сновидений.

Кажется, к ней подходили и о чём-то спрашивали. Кажется, что-то говорила она. Показывала бумажки, получала бумажки, следовала указателям. Ела. Шла. Смотрела, не фокусируясь ни на чем.

Единственное, что заставляло Ольгу изредка вынырнуть в реальность – так это то, что люди говорили на английском. В самых обычных, не созданных искусственно – как на уроке – ситуациях. И не на том школьном чайлдиш английском, к которому она привыкла и который, как с удивлением поняла, считала единственно возможным, а на настоящем – с недомолвками, проглатыванием звуков, с хаотичным порядком слов. Без мучительных, как потуги заики, раздумий над тем, презент ли это континиус или паст симпл.

Поначалу она автоматически поднимала руку, чтобы остановить, поправить, оценить, а потом просто отдалась этому потоку несовершенства, приняла его. Разрешила себе. Позволила течь.

Её пугали собственные, сказанные ей же, слова – по поводу повседневных, обыденных ситуаций: спросить гейт, купить треугольный сэндвич в пластике – странно было использовать мёртвые знания в живом и трепещущем настоящем. Всё равно как зная только душ, окунуться вдруг в молочные воды горячего озера.

Второй перелёт вообще не попал в её восприятие. Так случалось с ней, когда она автоматически добиралась до работы: казалось, вот только что стоит под струями, чистит зубы, а потом – раз, и она уже перед галдящим классом.

Где она была – была ли? – в это время?

В каких облаках витала?

Единственное, что ей запомнилось, так это то, что сосед её смотрел весь полёт старый фильм про драконов и синих великанов – кажется, «Аватар»; главный герой там начитывал видеодневник исследований, а в перерывах дружил с хорошими людьми и стрелял из лука в плохих.

Их выпустили в длинный рукав, все стены которого закрашены были принтами водки «Tsaritsa» с той высокомерной дамой в мехах, так похожей на Ольгу. Она прошла мимо двадцати намёков на себя, стараясь не встречаться с ними взглядом.

Полный человек с обширной лысиной и в круглых, немного комичных на таком широком лице, очочках цепко посмотрел на Ольгу. Спросил о цели приезда.

Её пронзило ясное осознание той авантюры, в которую она ввязалась: что, если её не встретят?

Она не знала здесь никого. Ни имён. Ни адресов. Даже название компании, укравшей её лицо, она спросила у Виталия, а потом благополучно забыла.

Подразумевалось, что с этим поможет его знакомый. Свартур. И он, возможно, поддержит её первое время.

Или не поддержит.

Сможет ли она, если у неё ничего не получится, вернуться в Москву? На те триста семьдесят восемь евро, которые у неё остались?

Она вдруг запаниковала и с огромным трудом задавила в себе желание развернуться, бросить тут паспорт и бежать, бежать, прятаться под скамейками, забиваться в тёмные углы. Сидеть не двигаясь. Будто не существуя.

– Цель приезда? Вы говорите по-английски?

Ольга потёрла лоб, чтобы прийти в себя.

– Нет… – сказала она, а потом спохватилась. – Простите. Да. Говорю. Туризм.

Офицер долго держал штамп над паспортом, глядя то в него, то на Ольгу, а потом всё-таки влажно шлёпнул в страницу.

Ольга вдруг закашлялась, ощутив озноб и дрожь, потому что осознала: всё.

Маршрута обратно в Москву, в прошлую жизнь, нет: протоптанный путь свернулся, уничтожив то, что было раньше.

Теперь… Теперь она оказалась здесь. На краю света.

И ей придётся драться за своё лицо.

Доказывать им, что они не правы.

Требовать справедливости.

– Проходите, – кивнул офицер.

Он открыл кнопкой низкие декоративные воротца.

Воротца в Исландию.

И Ольга шагнула.

В новый мир.

Это оказалась свежая, необычная реальность, собранная по законам, о которых она даже не подозревала.

Неужели так было можно?

Здесь почти не было охраны, а те двое полицейских, которые ходили в зале, смотрели приветливо, открыто. Улыбались. Смеялись даже чему-то. Показывали приезжим дорогу.

Невероятно.

Здание аэропорта было небольшим и уютным, здесь не шатались тысячи туристов с тележками и чемоданами. Дизайнерские скамеечки с гнутым деревом вместо металла, дизайнерская подсветка, дизайнерские перекрытия на потолке – всё это выглядело невозможным, как в глянцевом журнале, иллюстрирующем придуманную жизнь.

Вместо длинной, в несколько сотен метров, зоны магазинов – с десяток уютных лавочек, не пытающихся надрывно перехватить внимание и что-то продать.

Крошечное по московским меркам табло. Скромный зал. Непритязательные вывески.

Всё здесь было по-домашнему.

Не чтобы удивлять.

А чтобы жить.

Для удобной, без особых претензий, но чарующей своей простотой жизни.

Светлые улыбчивые лица, смех, детский топот; люди рядом с ней обнимались, доброжелательно хлопали друг друга. Кто-то пришёл в костюме единорога и ненатурально ржал басом, но ржал тихо, тактично, а не залихвастски и разгульно. С уважением к окружающим.

«Хюгге, – подумала Ольга. – Хюгге. Так вот ты какое. Вот что это значит. Как же здесь… Как же классно здесь. Словно в доброй и немного наивной сказке, в рождественской сказке с рыхлым снегом, красивой музыкой, карикатурными злодеями и с обязательно хорошим финалом. В таком месте хочется жить. Жить и радоваться».

Она прошла мимо неподвижно застывшего мужчины с плюшевым лопоухим зайцем, а потом остановилась, и люди нечувствительно стали обтекать её по обе стороны, продолжая негромко смеяться; никто не толкнул её, не высказал претензии. «Может быть, – подумала она, – не торопиться уезжать? Остаться здесь? Внырнуть в эту неторопливую и спокойную жизнь? Слиться с ними? Пожить как они. Как простые эти люди: ходить в магазины, оплачивать счета, здороваться по утрам с улыбчивыми соседями». Она вдруг почувствовала себя в правильном месте – в том, которое даёт силы и надежду.

Прежняя московская фантасмагория представилась вдруг ей видением, обманкой.

Здесь, в этом милом и симпатичном мире она могла бы быть счастливой. Могла бы оставить все проблемы позади. За спиной.

Вот он – тот мир, которого она ждала все эти годы, ждала, и даже не знала, что ждёт.

Дождалась.

– Олга!

Она подняла голову.

К ней, ловко увёртываясь от встречного потока, пробивался молодой викинг: светлые вьющиеся волосы, ухоженная борода, кремовые брови и ресницы, блестящие голубые глаза.

Он был выше её на полголовы.

И он улыбался.

В руке у него был телефон; Ольга подумала, что куда правильнее ему было бы держать хищный топорик, исчерченный рунами.

– Привьет! – он встал напротив и свободно взял её за руку; по спине Ольги электричеством прошуршала дрожь. – У тебя нет багажа? Не нужно получать? Ох! Извини! Я Свартур. Ну? Пойдём?

– Куда? – зачем-то спросила она.

– Сначала ко мне. Ты не против? Придёшь немного в себя после перелёта. А потом я помогу добраться куда нужно. Диммюборгир, правильно? Хотя давай дела потом. Тебе, наверное, нужно что-то купить? У тебя так мало вещей.

– Я… – сказала Ольга. – Да. Мало.

Он чуть присел, чтобы ещё раз заглянуть в её лицо.

– Невероятно, – сказал он. – Ну? Едем?

На улице здесь было утро: сумрачное, тусклое; лучи, казалось, приходили сюда с чужих мёртвых звёзд, а не от Солнца. Ольга вдохнула в себя пропитанный галактическими вибрациями воздух и стала частью этого города, этого острова, этих людей.

Она могла бы – почему нет? – отшутиться, сказать, что он ошибся и самостоятельно нырнуть в эту светлую простую жизнь: без провожатых, без знакомых… Так, чтобы никто и никогда её не узнал. Быть одной в толпе…

Поехать же с ним… со Свартуром…

Поехать с ним – означало принять свою миссию и погрузиться туда, где от неё будут чего-то хотеть, её будут игнорировать, оскорблять, быть может…

Она ещё раз посмотрела на его бороду. На блестящие его голубые глаза.

– Хорошо, – сказала она. – Давай к тебе.

В обычной своей жизни ни при каких обстоятельствах она не поехала бы с незнакомым мужчиной к нему домой.

Но обычная жизнь осталась у неё за спиной.

Как отторгнутая кожа, из которой она выбралась.

И теперь уже не сможет укрыться в ней снова.

– Впервые везу знаменитость в своей машине, – сказал Свартур, выезжая на поскрипывающем внедорожнике с территории аэропорта: плоского, одноэтажного, ненастоящего словно бы, и домики снаружи тоже были низенькими, аккуратными, с двускатными крышами. – Не буду теперь её мыть. Или нет. Буду за деньги разрешать посидеть на том месте, где сидишь ты. А может, не только посидеть.

Ольга взглянула из-под капюшона: он улыбался в свою роскошную бороду.

– Я не знаменитость, – на всякий случай сказала она; словно сделала дисклеймер.

Свартур, стараясь не отвлекаться от пустой дороги, достал из кармана куртки телефон, небрежно поводил по экрану большими своими пальцами и показал Ольге.

– А это фотошоп тогда? – с улыбкой спросил он.

Сначала она не поняла, что именно он ей показывает: картинка никак не вязалась с окружающим игрушечным миром, а потом что-то щёлкнуло у неё в голове, как при узнавании скрытого прежде предмета на оптических иллюзиях.

Это была её страница во «ВКонтакте». Старая, не обновляемая уже лет пятнадцать, наверное.

– Что? – спросила она. – Как это?

Нет, не может быть.

Не может быть.

Страница точно была её: аватарка, обложка – всё, как она помнила.

За единственным исключением.

– Одиннадцать миллионов подписчиков, – сказал Свартур. – Это в тридцать раз больше населения нашей страны. Ты не знала?

– Но… – начала она, и поняла, что не может подобрать слов.

Она отвернулась и стала смотреть в окно. Мыслей не было.

Город был низким, провинциальным, уютным, с узенькими улочками, с припаркованными на обочинах скромными машинами, с серыми домиками эконом-класса. На заметённой позёмкой брусчатке перед въездами в многоквартирные дома стояли контейнеры для мусора – по семь или восемь разных цветов. Аккуратненькие выбеленные заборчики ограждали символические участки у стен. Кое-где с мансардных этажей тянулся вверх прозрачный дым. Изредка в жилые постройки врезались какие-то общественные здания, неизменно серые, неизменно с шершавыми стенами и нелепыми – словно размещал их в стельку пьяный слепец – окнами: разных размеров, форм, расположенные в неожиданных местах. Город пропитан был скромной, чистой и полной достоинства бедностью. После Москвы: имперской, роскошной, избыточной, размашистой, смотрелось это вычурно. Будто известный и богатый галерист ехидно напялил на себя поношенный, оставшийся от бабушки, свитер, и уселся в первые ряды Большого театра на премьере.

Ольга подумала, что ей здесь понравится.

Они вывернули к какому-то административному зданию: пандусы, фонари, куцый козырёк над невзрачной дверью, проехали мимо больницы, а может быть, школы; глазу её непривычно было видеть отсутствие шпилей, высоток, сложных развязок, входов метро, золотокупольных торжественных и вместе с тем уютных церквей, парков, инсталляций, дизайнерских фасадов или, наоборот, старинных, надменно шепчущих о двухсотлетней своей истории, особняков.

В серой хмари она увидела вдруг нечто вроде тянущейся вверх готической ракеты с готовыми разойтись в стороны крыльями; низ её был контрастно подсвечен, в башне выделялись круглые часы, а может, просто элемент дизайна, в сумраке было не различить. На фоне смутно темнеющих позади гор смотрелось это инопланетно. Что-то было в этом сооружении от монумента «Покорителям космоса» на ВВЦ: оно так же тянулось в небо, словно вставало на цыпочки.

Перед зданием стоял памятник устремлённому вперёд человеку с развевающимся плащом, и Ольге отчего-то подумалось, что так мог бы выглядеть выросший, прошедший через предательства, ложь в глаза, потери близких, через убийства врагов своими руками, но всё равно не повзрослевший Маленький принц.

– Хатгримскиркя, – сказал Свартур. – Самый большой собор в Исландии.

Ольга промолчала.

Ей вдруг стало страшно: не от чего-то конкретного, а по совокупности, если можно так сказать, обстоятельств. Всё это случилось слишком быстро. Слишком сразу. Слишком чересчур.

Слишком слишком.

– Сколько нам ехать? – спросила она.

– Десять минут. Тебе что-то нужно? Можем заглянуть в магазин.

– Давай чаю выпьем, – сказала она.

Ей хотелось продлить фазу транзита: передвижение означает, что будущее ещё не определено, на дороге могут быть развилки и развороты; если же прибыть куда-то, пусть даже в промежуточную точку, приехать, сесть на стул, бросить дорожную сумку на пол, то всё – выбор её будет сделан.

Сделан.

И это необратимо.

Ольга мучительно и долго зевнула – запаниковавший вдруг организм потребовал воздуха.

– Чаю? Хорошо.

Он плавно перестроился, развернулся и нырнул в улочку, уставленную двухэтажными домами. С одной стороны здесь громоздилось здание с муляжами классических колонн, с портиками, с красными высокими воротами, с другой – бар, и тут же, впритык, стена к стене, прилеплен оказался утлый киосочек с кактусами на витринах.

Внутри бара обнаружились квадратные маленькие столики, много дерева, не вписывающиеся в интерьер люстры, словно вынесенные из старенькой панельки где-нибудь в Бирюлёво, и безыскусные картины со сценками местного быта: мачты, бочки, резиновые сапоги, курительные трубки, вода, вода, вода, глянец рыбьих боков, красные обветренные кисти рук.

Свартур усадил её за столик в углу, а сам подошёл к стойке и перекинулся парой слов с официантом или барменом – а может, и с хозяином: таким же высоким и рыжебородым – тот едва заметно кивнул и развернулся к тёмным полкам.

– Я попросил его найти гранёный стакан, – весело сказал от стойки Свартур. – С подстаканником. Русские ведь из таких пьют? Но лимона у него нет. Поешь что-нибудь?

Ольга покачала головой. Вполне могло быть, что она хотела есть – она ведь хотела? должна была хотеть – но все чувства её были перепутаны, сплетены так, что она ни в чём не была уверена. Доброжелательность Свартура всё никак не могла пробить брешь в эмоциях, ставших до неразличимости плотными.

Она провела пальцем по столу две параллельные линии, невидимо подрисовала за ними кружок, потом ещё один, и ещё, и после сбилась – сколько их должно было быть, этих ноликов, чтобы составиться в миллионы? В одиннадцать миллионов? Дышать ей отчего-то было тяжело, словно на грудь присел бесцеремонный медведь.

– Здесь вкусные бургеры, – сказал Свартур.

– Хорошо, – выдавила через силу цепляющиеся друг за друга слова Ольга. – Давай. Я буду бургер.

Она откинула капюшон и нечаянно встретилась взглядом с человеком за стойкой. У него были масляно поблёскивающие – и оттого неприятные – мешки под глазами. Выглядел он уставшим, выжатым, безразличным.

Он равнодушно отвернулся, а потом, будто увидев что-то важное, цепляющее, пристально вгляделся в её лицо. Взял рукой в латексной чёрной перчатке пульт и перещёлкнул на другой канал.