Тихие Ставенки

Глава 1. Иван

Ветерок пронесся над макушками трёх березок, дружно стоявших у дороги напротив старого дома, чуть затронув их, и листья зашумели, встревоженные прохладной воздушной волной. Стайка мелких синичек сорвалась с ветвей и, защебетав, полетела прочь. Раскидистая рябина, растущая возле самых окон, встрепенулась, услышав их шёпот, склонила свои ветви, и потянулась к старику, дремавшему на завалинке. Она нежно тронула его за плечо, коснулась седых волос, щеки, и старичок открыл глаза. Он повернулся к берёзкам и сердито сказал им:

– Ну, что зашептались? Не сплю я! Говорите ужо, нечего тут тайны разводить!

Березки, задрожав тонкими ветвями, ещё сильнее зашелестели листьями, хоть дерзкий ветерок и полетел дальше, и старичок сморщился, прислушиваясь и наклоня голову набок.

– Вот ведь как! – он покачал головой. – Опять, значит! Эх, как не вовремя! – потом достал скомканную тряпку с кармана, вытер лоб и проговорил: – Ну, всё, всё, хватит! Понял я, понял, уймитесь! – он закряхтел и, опираясь на кривой бадажок, заковылял к крыльцу.

Рыжий большой пёс, мирно спавший возле его ног, с минуту смотрел на уходящего хозяина, но потом лениво потянулся и заковылял за ним следом.

– Дядь Вань! – из-за поленницы выглянула соседка Клава и махнула ему рукой. – Слышал, к Тоньке жених из армии вернулся? Теперь, так и знай, заберёт её в город!

– Так и пускай едут, нам-то что?

– А кто в магазине торговать станет? Опять на станцию ходить за два километра!

– Ты торгуй, грамотная ведь, чай!

Он поднял веник, упавший с крыльца, поставил его на место и сказал рыжему псу:

– Скоро совсем в деревне никого не останется. Одни старики! Доживём свой век – и не будет больше Ставенок. Ну да ничего, ещё поживём!

Пёс, словно поняв, что говорит ему дед, радостно помахал ему хвостом и заполз под высокое крыльцо, спасаясь от полуденной жары.

В избе было прохладно, густые ветки рябины не пропускали солнечные лучики внутрь, но игривые светлые зайчики упрямо прыгали по пыльному стеклу и по выцветшей скатерти, прогоняя мрак из старого угрюмого дома.

Старик вытащил из-за печной трубы свёрток, развернул его и достал небольшой зелёный камень. Аккуратно положив его на стол, он зачерпнул ковшиком воды из ведра, отхлебнул немного, и поставил его на стол. Осторожно положив на дно ковшика камень, он зашептал:

– Яко помети тя странь, докамест поведти миня, яко пелынь сдетель, ни зазрити, ни алкати, темь нырищу закрити.

Он склонился над ковшиком, согревая его теплом своих рук, и начал вглядываться в рябь на поверхности воды.

– Темь нырищу закрити, – повторил он.

Вода посветлела, будто на дне ковша зажгли зелёную лампочку. Камень покрылся мелкими пузырьками воздуха, вода окрасилась в сине-зелёный цвет, и с водяного отражения на старика взглянуло лицо молодой женщины. Чёрная коса её, уложенная как корона, отливала зелёным цветом, будто была сплетена из трав, росших на лугу. Она подняла синие глаза на старика, и раздался глухой усталый голос:

– Зачем беспокоишь вне времени?

– Лукерья, помоги, опять у нас тут выползень! Покажи его, окаянного! Хворал я шибко, сегодня только первый раз за три дня из избы вышел, в лёжку лежал. Клавка с Павлой вон приходили, кормили меня.

– Эх, Иван, Иван! – отражение в воде качнулось. – Надо было тебе давно озаботиться, кому ремесло своё передать, а ты всё откладывал да откладывал, будто два века собрался жить. Вот и отложил.

– Да кому передавать-то! – Иван тяжело вздохнул. – Никого в деревне не осталось! Мне что, в город, что ли, ехать, да по улицам там ходить, искать? Этому же сызмальства учат, а кого мне учить было?

– Так я тебе не раз присылала в деревню гостей, да тебе всё не так и не эдак. То неряха, то ленивый, то смекалки нет. А ведь ты сам тоже был не семи пядей во лбу, когда тебя Егор Михайлович в дом к себе взял, мастерству обучил, а потом и знания свои передал.

– Так-то оно так, я, может, и не был разумным, да только, в благодарность за его доброту, готов был не спать сутками, не есть, лишь бы он меня похвалил. Но ты права, нельзя мне уйти, не оставив заместо себя никого. Помоги Лукерья, покажи на выползня! А после того, как я его прогоню, на кого укажешь мне, того и буду обучать.

– У кривой балки сидит твой выползень, не понял ещё он, где деревня. Но, думаю, к вечеру очухается и к вам поползёт, – в воде отразилась разлапистая коряга, вся спутанная сухой травой и комьями грязи. – Здесь он. Поспешай. А с учеником смотри, слово своё сдержи, приведу до тебя я ещё одного молодца, не обессудь, какого нашла, тот и придёт. А ты уж постарайся, чтоб не сбежал он от тебя раньше времени, чтобы захотел дело твоё продолжить, и не отступил от слова своего.

– Обещаю тебе, Лукерьюшка, обещаю. За помощь благодарствую.

Свет в ковшике погас, забрав с собой Лукерью. Иван достал камень, завернул его в тряпку, убрал за трубу, вышел с ковшиком во двор, подошёл к рябинке и вылил воду ей под корень со словами:

– Земельке всё отдаём, от земельки и ждём.

Потом доковылял до сарая, снял с гвоздя широкий кожаный ремень, прицепил к нему ножны, надел на пояс. Откатил бочку от стены, открыл тайник в полу, закинутый старой мешковиной, достал оттуда острый нож с нанесёнными на нём по лезвию рунами, провёл по ним пальцем, и руны заиграли огненными всполохами, осветив сумрак сарая. Убрав нож в ножны, старик на минуту закрыл глаза, набрал полные лёгкие воздуха, и прошептал:

– Поможе, Чур! Немощь забери, порчь отведи, за круты горы, за темны леса, за черны моря, за болотисты места, всяку злость отрази, черень прогони, за слово твоё крепкое затвори.

Распрямились плечи его, словно и не старик только что тут стоял. Вышел он во двор, и из-под крыльца выскочил верный друг его, и Иван потрепал его по рыжему загривку:

– Повоюем мы ещё с тобой, Волок, а то, ишь, гулять тут у нас надумала всяка нечисть!

Волок радостно выскочил из двора и, убедившись, что хозяин идёт за ним, радостно побежал по пыльной дороге к лесу.

До кривой балки они дошли быстро, да только зайти туда сразу не смогли – вокруг неё тлел торфяник, закутав дымом деревья по самую макушку. У Волока шерсть встала дыбом на загривке, и он грозно зарычал, вглядываясь в чёрный дым.

– Очухался, значит, дыму тут напустил, окаянный! – сам себе сказал Иван. – Ничего, мы его позовём, и сам к нам выйдет.

Иван поднял руки и сцепил их между собой. Воздух застыл, проглотив все звуки, замер ветер, перестали волноваться деревья, стих птичий гомон. В глубине болот зашевелилась чёрная, нездешняя воля, и Иван зашептал сокровенные слова, трижды плюнул и дым стал уплотняться и оседать к земле. Он опустил руки ниже, и дым распластался по кочкам и по обгоревшей чёрной траве. Налетел порыв ветра и унёс запах гари. Волок кинулся вперёд, перепрыгивая через ещё дымящиеся кочки. Со всех сторон к нему полетели поднявшиеся с чёрной земли искры, и он стал похож на рыжий сгусток огня. Иван пошёл за ним. Впереди покачнулась большая чёрная коряга, с неё посыпались комья земли, и, опрокинувшись, она обнажила большую нору. Вот и незваный гость решился выползти на свет. Волок зарычал, застыв над провалом. Не успел Иван и глазом моргнуть, как перед ним оказались два совершенно одинаковых рыжих пса, стоявших друг напротив друга и свирепо рычащих. После обмена рычаниями, они сцепились в смертельной схватке, мгновенно превратившись в единый клубок из лап, хвостов и клыков. Клубок покатился по земле, с яростью пытаясь снова разделиться. Один из псов прижал другого к земле, вгрызаясь ему в челюсть, из его пасти закапала чёрная пена. Иван, обратив к нему правую ладонь, вскричал:

– Прочь погане иже отбежи на сий погибеле таковаые беды, мнози падуте острие меча, в попрании язвени будите.

Тварь отпустила Волока, повернув голову к Ивану, и глаза её налились свирепым красным огнём. Иван достал нож, и руны вспыхнули на нём холодным металлическим блеском, почуяв зло. Тварь заковеркало во все стороны, рыжая шерсть на ней стала буреть, туловище раздуваться, лопаясь и обнажая под собой чёрную бугристую кожу. Она отшвырнула Волока и свирепо пошла навстречу Ивану. Но Волок соскочил на лапы, снова прыгнул к ней, схватил за спину и начал её грызть. У твари от живота отделилось ещё одна лапа, и она, не оборачиваясь, подхватила Волока за загривок, приподняла его над землёй, полоснула когтем по шее и забросила в дымящиеся кусты. Иван сделал выпад, тварь отпрянула назад, ослеплённая сиянием клинка, но тут же, подбадривая себя рычанием, подпрыгнула и зависла над Иваном, разинув чёрную пасть. Из неё во все стороны взметнулись десятки когтистых лап. Они вцепились в руки Ивана, подбираясь к клинку, но он успел отрубить одну из них, и чёрная кровь веером разлетелась от раны. Тварь оскалилась и зарычала от боли. На месте оторванной лапы пробежал огонёк, и чёрная кровь перестала хлестать из неё. По телу твари прошла судорога, она вдруг разделилась на две половины, они разлетелись в разные стороны, после чего метнулись к нему. Он одним махом отрубил три лапы одной из них, но другая в это время схватила его за руку, держащую клинок и резко дёрнула к себе. Иван не отпустил клинок, хоть и встал на одно колено, почти провалившись в осыпавшуюся нору. В это время Волок снова оказался рядом с ними и, подпрыгнув, вцепился в тварь, которая держала его хозяина. Теперь уже Иван начал тянуть к себе тварь за лапу, за которую ухватился Волок, отбиваясь клинком от остальных лап. Во все стороны полетели отрубленные лапы, окатывая всё вокруг чёрной кровью. Вторая тварь металась рядом, не рискуя подлететь к Ивану ближе. Наконец Иван подтащил пойманную тварь к себе, наступив ей на живот коленом, замахнулся ножом, но другая тварь тут же вцепилась когтями в его руку. Волок был опытным псом, и это была не первая его битва, поэтому от отпустил лапу первой твари и, ловко извернувшись, тут же схватился за квадратную морду другой твари, зависшей над его хозяином. Та мотнула мордой, пытаясь отцепиться от пса, Иван выдернул руку из её захвата и всадил клинок в жирную тушу, прижатую к земле, по самую рукоятку. Клинок вошёл в неё с шипением, словно раскалённый нож в масло. Мерзкая тварь затряслась, изрыгая из себя чёрные внутренности, которые долетев до дымящейся земли, рассыпались в труху. В воздухе раздался ещё один хлопок – это вторая тварь тоже разлетелась на сотни чёрных кусков.

Иван рухнул на землю, тяжело дыша. К нему подполз его верный Волок, оставляя после себя красный кровавый след, и лизнул ему руку.

– Потерпи, – тихо прошептал Иван, – сейчас помогу.

Он перевернулся на бок, положил руку на рану Волока, и благодатное тепло потекло в его верного друга, останавливая кровь и затягивая порванную кожу. Пёс тихонько заскулил, слабо шевеля хвостом. Иван провёл рукой по его загривку, ощупал голову. Кругом были раны, тварь хорошо помяла собаку, и ему пришлось остатки своих сил отдать на исцеление раненого Волока. После того, как он убедился, что собаке больше ничего не грозит, он откинулся на спину и закрыл глаза.

Да, нелегко ему даются теперь битвы, хоть и поддерживает его Чур, но ведь годы берут своё! Сто лет он уже разменял. И на сколько таких битв его ещё хватит? Права Лукерья, надо подумать и о смене.

Лукерья … Лукерьюшка … Только так теперь и видятся они с ней – через воду и свет. Он именно такой её и помнил – красивой, чернобровой и синеглазой, с доброй улыбкой и мягким певучим голосом. Странная штука наша память! Ведь прожил он со своей Лукерьей без малого шестьдесят лет, и в последние свои годы она согнулась в три погибели, вместо черных, как смоль, волос – серебряные, вместо весёлых васильковых глаз – небесно-голубые, подслеповатые. А перед самой смертью она совсем перестала вставать на ноги! Надо же, это всё забылось, а то, какой она была, когда он её сосватал – это осталось в памяти!

Отлежавшись, от встал сначала на колени, отдохнул, потом, держась за Волока, поднялся на ноги и долго ещё не мог решиться сделать первый шаг – так иссякли его силы. Он подошёл к поломанной берёзке, похлопал её по обгоревшему стволу, прошептал: «Прости, родная», потом срезал острым клинком тонкие веточки с повядшими листиками и сделал себе посох. Опираясь на него, он медленно пустился в обратный путь.

– Эх, Волок, хоть бы дотемна вернуться нам домой!

Пёс махнул согласно хвостом, склонился над небольшой лужицей, попил из неё, и догнал своего хозяина. Выйдя из леса, они пошли по кромке поля по грунтовой дороге. На том конце поля была небольшая рощица, куда Иван по осени за опятами ходил. А в этом году даже и мечтать нечего о том, чтобы запастись на зиму грибами – еле ноги передвигает. Вот ведь старость какая! И кто её выдумал! Возле Вьюшки они снова сделали привал, дед умылся в её чистых водах, даже как-то легче после этого ему стало.

Как Иван и загадывал, до деревни они дошли ещё дотемна. Да только не пришлось им сразу домой идти. Только прошёл он сухой ручей, который возле самой околицы, как резко остановился и прислушался. Резко застрекотала сорока, захлопала крыльями, следом встревожено ей откликнулись ещё две. Дед сплюнул:

– Ну что за напасть! Опять!

Он прошёл до бывшего отделения почты, повернул на Советскую улицу и заспешил к крайнему дому, который стоял почти у самого леса. Дом этот был заброшен, давно заброшен, лет сто. В нём никто никогда так и не жил, с самого его строительства. Местные считали тот дом проклятым – ни продать, ни подарить его так и не получилось у хозяев. Жуткая трагедия произошла в том доме – молодожены были убиты в первую их ночь. Вот и стоял дом сиротой – сыпался помаленьку, сначала полы провалились, потом две балки подгнили и вывалились, стёкла сами собой лопались. Да всё бы ничего – периодически в дом попадала какая-нибудь птица, начинала там биться. Когда соседи замечали – успевали выпустить, а большинство так и сгинуло там. И как только они попадали в дом? Все разбитые окна были забиты досками, завалинка зашита, крыша тоже, хоть вся в заплатах, но целёхонькая. Даже вьюшка закрыта! Скажи на милость, ну как они туда проникают? Ладно бы, какая мелочь – так ведь и крупные птицы залетают! Вот и сейчас – сороки всполошились, подружку свою потеряли! А она, бедняжка, уже клюв в кровь избила.

Дед выбил ногой доску, которая запирала дверь, и в нос ему ударил запах сырости и нежилого дома. Услышал хлопанье крыльев, стук, бряк.

– Не бойся, – он отошёл подальше, распахнув покосившуюся дверь, – вылетай скорее, сестры твои всю деревню уже переполошили!

Как будто услышав его слова, прямо над головой с шумом сели на крышу сараюшки две сороки и тревожно защёлкали. Из темноты проёма вылетела большая сорока, и они все втроём со стрёкотом полетели к лесу. Старик зашёл в дом, осмотрелся – всё в порядке, всё закрыто. Он потрогал доски на окнах, заглянул за печку. Даже под провалившиеся доски пола заглянул, встав на колени. С порога на него смотрел с пониманием Волок, но в дом не заходил.

– Видал? – дед оглянулся на него. – Здоровая такая! И как, спрашивается, она сюда пролезла? – он с кряхтением поднялся с колен. – Давно говорю, раскатать эту развалюху надо на дрова! Вот ведь, девять заброшенных изб в деревне, и только в Васькином доме такая холера случается!

Закрыв дверь, он снова подпёр её крепким бруском, подёргал, проверил, и пошёл к дому. Плюхнувшись на лавочку под окнами, он долго растирал больные коленки. Берёзки зашумели, переговариваясь, и он им ответил:

– Ничего, к завтрему дождик будет, хороший такой, долгий, потушит торф, не пужайтесь! Видел, обгорели немного, ну ничего, затянется, новой корой покроется.

– Дядь Вань, ты что, за грибами, что ли ходил? – соседка Клава, вытирая фартуком банку с парным молоком, протянула её старику.

Он взял банку дрожащими руками, и сделал несколько больших глотков.

– Спасибо, – он вытер рукой губы. – Мало ещё грибов, дождика бы, тогда пойдут.

– Так и сидел бы до дождика дома! Только ведь ходить начал! – ворчливо сказала Клава и, покачав головой, пошла в свой двор. – К тебе тётя Маша днём заходила, она суп сварила, в казёнке на лавке тебе его оставила, поешь!

– Не надо, я утром картошки сварил, не надо мне её супа!

– Ну, ты что капризничаешь, она же хорошо готовит!

– Хорошо, хорошо, только не вкусно. Я лучше картошки поем.

Сделал ещё несколько глотков из банки, остатки молока поставил рядом с Волоком, который осторожно вылакал его, тщательно вылизав банку.

Дед, снова опираясь на свой посох, пошёл во двор. Убрав клинок в тайник, он поставил бочку на место, закрыл сарай, и пошёл в дом.

На улице послышались шаги, и раздался стук по калитке.

– Открыто, – Иван остановился на крыльце и увидел, как в калитку зашёл молодой парень, держа в руке пилу.

– Здравствуйте, Иван Макарович! – поздоровался парень и остановился, увидев, как к нему пошёл большой пёс. – Не кусается?

– Не бойся, не укусит, – ответил Иван и спросил: – Это ты что ли к Тоньке нашей приехал?

– Да, – кивнул парень. – Добрый вечер.

– Имя-то у тебя есть?

– Паша. Вот, хотел попилить дрова, а пила у них тупая. Тоня говорит, что Вы умеете точить.

– А ты что, не умеешь?

– Нет, – пожал плечами Паша. – Я и пилить не умею, но думаю, как-нибудь соображу.

– Сообразишь, конечно, чего тут соображать! Тонька, если что, покажет. Она-то умеет. Она много чего умеет, работящая девка, не ленивая. А ты что в нашу глушь приехал? В городе невесты, что ли, закончились?

– Нет, не закончились, полно! – Паша усмехнулся. – Так ведь сердцу не прикажешь!

– И то верно, – согласился Иван. – Сердцу не прикажешь. Давай свою пилу, да садись вон на лавочку.

Он достал из ящика напильник, закрепил ножовку на узком верстаке и повернулся к Паше:

– Смотри, авось пригодится! – и стал ловко затачивать зубья.

– Как у вас хорошо получается! – восхищённо произнёс Паша. – Не знаю, смогу ли я так!

– Человек, когда захочет, всему может научиться. Ну, говори, Павел, какие у тебя планы на будущее? В город с Тонькой вернёшься, или у нас в Ставенках останешься?

– В город, конечно! Что у вас тут в деревне делать! Я до армии училище закончил на токаря, по специальности пойду работать. Да и Тоне надо образование получить, не работать же ей всю жизнь продавцом!

– А чем продавец хуже других профессий? Очень нужная работа. Вон, у нас, хоть и мала деревня, а как без магазина?

– Скучно у вас тут. Вечером только на речку и можно сходить, больше некуда.

– Конечно, если у тебя дела нет, то скучно! А когда есть чем заняться, тогда и некогда скучать. У нас тут и рыбалка хорошая, хоть летом, хоть зимой. А места здесь какие, это же одно загляденье!

– Ну да, красиво. Только одной красотой сыт не будешь. Иван Макарович, я хотел Вас спросить. А что у Вас на воротах за знак нарисован? Странный такой.

Иван развернулся к Паше и застыл, словно только что увидел его. Потом отвернулся и ещё быстрее замелькал напильник в его руках.

– Значит, увидел знак мой, – тихо проговорил он и, не оборачиваясь, спросил: – А что ты увидел?

– Вроде изображение стоящего человека, голова как ромб, руки тоже, ноги длинные.

– Это оберег Чура. Он хранитель границ людей, наш пращур.

– А, теперь понятно, – Паша отвёл глаза от Ивана и качнул головой, давая понять, что готов сделать скидку на возраст и образование деда.

– Чуру подчиняются все духи природы, живущие рядом с человеком, – не обращая внимания на скептицизм Паши, продолжал Иван. – Пограничные столбы, поставленные им, священны. Ни одна нечисть не решится пересечь межу с тёмной стороны, когда её определил сам Чур.

– Понятно, – опять безучастно сказал Паша.

И в это время Иван повернулся к воротам, и над ними заполыхал золотым огнём знак Чура. Словно сказочный великан, крепко стоящий на ногах, и уперев руки в бока, взметнулся до самого неба полыхающий Чур. От его головы лучами расходились семь ножей со сверкающими на них рунами. У Паши зажгло лицо, и он непроизвольно отшатнулся и свалился за лавочку. Дед засмеялся. Паше показалось, что перед ним стоит не старый дед, а могучий богатырь. Седые волосы его развевались под ветром, он улыбался, и вокруг его добрых глаз вспыхнули золотом лучики морщинок.

Знак так же неожиданно пропал, как и появился, и дед повернулся к Паше:

– Видел? Разве кто решится пройти через его мощь?

– Н-не м-могу поверить! – Паша, заикаясь, забрался снова на лавочку и спросил деда: – В-вы кто?

– Человек, кто ещё! – дед ухмыльнулся. – Как и ты.

– Чем Вы занимаетесь?

– Ножовку тебе точу! – дед снова отвернулся и начал работать напильником. – А то, что ты видел – так это что! Цветочки! На белом свете и поудивительнее вещи бывают. Хочу тебе историю одну рассказать, пока делом занят. Послушаешь? Почти сто лет назад эта история произошла. Давно. Но что она произошла, не сомневайся. Верный свидетель тому есть – я.

Глава 2. Всё дело в камне

Да, почти сто лет назад всё это случилось. Семья Ермила Гришанова жила в деревне Ставенки, что рядом с железнодорожной станицей Камышево. Деревня большая, две улицы – Советская да Береговая, которая растянулась вдоль Вьюшки, и была в этом месте была прямая, зато за деревней начинала петлять, как закрученная верёвка, потому-то и назвали её Вьюшкой. Семья по тем меркам считалась зажиточной – в хозяйстве были две коровы, лошадь, куры, гуси, а на станции имела мелочную лавку. Кроме гвоздей и навесов, торговали они сукном, шерстью, посудой разной, а осенью ещё ягодами и травами. Особого богатства у них не было, но людям помогали, и с советской властью не ссорились. Когда-то до революции, ещё в бытность деда Агапа Сидоровича, даже сам губернатор посетил его лавку, да ещё и похвалил, что товар качественный, и денег с него взяли по-божески, не содрали три шкуры. Все отпрыски семейства Гришановых работали в лавке c малолетства – кто порядок наводил, кто ездил за товаром к кузнецу, кто по окрестным деревням ездил, утварь всякую крестьянскую скупал, кто был на подхвате по мелким поручениям, все при делах были.

Ермил сызмальства торговал в лавке, потому как самый первый среди братьев научился счёту. Как только рассветёт, Ермил уже распахивал ворота лавки, и до позднего вечера копошился там, за товаром следил, в журнал приходы-расходы записывал, а если надобность возникала – то и подремонтировать мелочь всякую мог, всё при деле, не присядет. Прилежным он был парнем, толковым, отец его сразу выделил из троих своих сыновей, как самого смекалистого, и поставил над остальными, хотя Ермил был не старшим, а средним. Старший брат его Василий за это, правда, за баней ему несколько раз поддал, да это что, чего не бывает между братьями! А так они жили дружно, друг за дружку горой стояли.

Всё шло хорошо, своим чередом, пока однажды по весне, с самого раннего утра, не зашёл в лавку незнакомый мужичок, и не рассыпал перед Ермилом зелёные некрупные камушки, штук десять, запросив за них каравай хлеба да несколько грошей, совсем какую-то мелкую сумму. Ермил деловито рассмотрел камни, он хоть и впервые такие видел, но жилка его торговая подсказала, что надо брать. Вот он и отсыпал мужичку столько, сколько тот просил, даже торговаться не стал, чтобы удачу не спугнуть. Про себя подумал, что, ежели за камни эти отец его будет ругать, так он скажет, чтобы из его жалованья вычел, не велика потеря! Когда в обед в лавку заглянул его отец Иван Агапович, и Ермил показал ему камни, отец одобрительно кивнул, сказав, что в хозяйстве пригодятся, и унёс их домой. Кроме одного, что Ермил припрятал, на всякий случай. Попробовал сам отшлифовать его, да только для того нужна сноровка, а у Ермила получилось только отколоть от него крохотную чешуйку, да кожу на ладони содрал до крови. Вот тогда и открылась перед Ермилом настоящая красота камня – бездонная глубина зелёного сияния, в которой, словно волны по реке, проходили тёмно-синие тонкие полосы. Ермил с тех пор камень носил с собой, и когда оставался в лавке один, то доставал его и любовался.

Остальные камни лежали дома в уголке за иконами, пока не пришло время жениться старшему сыну Василию. Тогда отец вытащил припрятанное сокровище, отсчитал два камушка и сказал, что это будет подарком невесте на свадьбу. Отнёс он камни к Ревуну, мастеру камнерезному, и тот за плату в один такой камень, через неделю принёс им готовое серебряное колечко с сияющим зелёным камнем круглой огранки. Внутри него переливались ярко-зелёные лучи, не толще человеческого волоса. Невозможно было отвести глаз от сияния семнадцати граней с переливами от цвета молодой зелени до тёмного зелёного, отражающиеся на его поверхности. На вопрос Ивана Агаповича, что это за минерал такой, Ревун ответил, что, скорее всего, это разновидность граната, демантоид, только он один имеет включения биссолита, так называемый «конский хвост», который и даёт такие чудесные тёмные разводы. Минерал этот нашёл на реке Верхний Уфалей Василий Калугин, известный коллекционер. Да только с ним неприятность случилась – избили его лихие люди до полусмерти, да обокрали. Поэтому Ревун раньше камень такой не видел воочию, а только знает его по описанию. Иван Агапович вытащил из тайника ещё четыре камушка, и велел Ревуну сделать из них два таких же колечка – по одному каждой своей дочке в приданное, и два камушка Ревуну за работу. На том и договорились. Ревун взял камни, только предупредил Ивана Агаповича, что за их обработку возьмётся зимой, что-то недомогает он последнее время, тяжело ему дышать, будто на загривке носит мешок картошки.

Разговор этот при Ермиле произошёл, и он вспомнил мужичка, который ему принёс камни – не похож он был на вора или разбойника, который бы ради грабежа человека избил, больше на старателя. Пошёл Ермил в огород за баню, в своё укромное место, достал камень и подставил заходящему солнцу. В игре света, те тонкие лучи, которые Ревун назвал «конским волосом», казались не статичными, а они будто двигались внутри камня, и Ермилу даже казалось, что рисунок камня меняется. Он достал из кармашка небольшой складной ножичек и решил срезать мутную крупинку на камне. Но только он поддел её и отломил, как в коровнике загромыхала вёдрами мать, и он поспешно убрал камень обратно в кармашек. Вставая, он заметил, что на ладони у него осталось тёмное пятнышко. Он потёр его – нет, не оттирается, наверное, стукнулся где-то, а не заметил. Синяк этот и через неделю не прошёл, и через две, и через месяц. Ермил не особо беспокоился о нём – не болит и ладно. Только заметил одно – как только он камень на руке подержит, так сразу вроде синяк больше становится. Про себя Ермил решил, что как-нибудь до Дуськи сходит, знахарки местной, пусть посмотрит, что у него за болячка, а пока решил замотать руку, чтобы вопросов меньше было.

Дома у Ермила все готовились к свадьбе. Василию сосватана была самая пригожая да работящая девка в округе – Мария Колмогорова, дочка начальника железнодорожной станции Александра Тихоновича. Много за ней женихов увивалось, да мил оказался ей только Василий, парень видный и весёлый. Она, несмотря на то, что жила её семья в достатке, выросла не ленивой, и за скотиной ходила, и стряпала, и ткала, скромная была, с подружками вечерами не зубоскалила на лавочке, а дома по хозяйству хлопотала. Повезло, в общем, Василию.

Приданное за невестой давали богатое – корову с телушкой, гусей стадо, а это, почитай, в деревне наипервейшее дело. Со стороны жениха тоже постарались для молодых – дом поставили на краю Ставенок – всё лето Василий с братьями строились, дом хороший вышел, на три окна, «пятистенок». Даже картошкой огород успели засадить, чтобы было чем скотину зимой кормить.

Наступил день свадьбы. Столы накрыли прямо на улице, напротив дома родителей жениха. Из церкви их встретили мать с отцом с иконами, благословили, всё честь по чести. Расселись гости за столы, начались поздравления. Отец жениха, Иван Агапович, со словами напутствия подарил своей невестке перстень с зелёным камнем. Мария ахнула, когда камень заиграл на её пальчике зелёными переливами. И родственники её, и подружки, все смотрят, диву даются, что за камень такой удивительный! Жених смехом хотел кольцо снять, чтобы она перестала на него любоваться, так она вцепилась в него мёртвой хваткой, аж до синяка на пальце.

А на следующее утро после свадьбы, по обычаю, свёкор со свекровкой, да с друзьями жениха и подружками невестиными, пришли в новый дом будить молодых, а никто им не отвечает, никто к ним не выходит. Это только раззадорило шумную компанию, давай они шутками да присказками подсмеиваться над молодыми, стучать в окна, да рожи всякие корчить, пока не поняли, что больно тихо у молодых в доме.

Дверь пришлось взламывать, так как она изнутри на щеколду закрыта была. Зашли они в избу, а там растерзанный жених лежит на кровати, кругом кровища, а невесты нигде нет. И следы кровавые обрываются у печки. Заголосили бабы, оторопели мужики, родители в беспамятстве. Старостой в деревне в ту пору был Павел Спиридоныч, обстоятельный такой мужик, умный, уважаемый. На фронте когда-то он в армейской разведке служил, вот и пригодились ему его знания. Когда все в доме топтались, пытаясь понять, что там случилось, он обошёл дом и увидел, что кровавый след тот по крыше от трубы тянется, и прямо через посаженную картошку к лесу ведёт. Павел Спиридоныч шёл по еле заметным следам, сколько мог, но на покосе, за огородами, след пропал. Вернулся он к дому и приметил, что возле самого дома один след хорошо отпечатался, так он совсем небольшой был, пяточка маленькая, аккуратная, точно не мужицкая. Закралось ему сомненье, да больно нехорошее оно было, чудовищное. Одно он знал – чужих ночью в деревне никого не было, так как всю ночь свадьба гуляла с песнями и плясками, гости разошлись лишь под утро. Да разве смог бы кто свой деревенский такое натворить! Не на первые праздники да поминки всей деревней собирались, но такого, отродясь не бывало. Ну, бывает, подерутся мужики, дак только до первой крови!

Он ещё походил по краю покоса, поискал следов, но ничего не найдя, решил к Дуське пойти, знахарке. Поговаривали, что Дуська не только лечит, но и видит такое, что обычному человеку даже в голову не придёт. Взял Павел Спиридоныч с собой сломленную ветку от куста картошки, где кровь была намазана, и огородами вышел к дому Дуськи. Характер у неё был преотвратительный, склочный, по доброй воле и идти-то к ней неохота. Когда она была в добром настроении, она обстоятельно всё могла рассказать, помочь, совет добрый дать, но если, не дай бог, вожжа под хвост ей попала, то всё, на порог не пустит, а если начнёшь настаивать, то и проклянёт. Местные её дурной характер знали, поэтому ловили момент, когда именно за помощью идти. Павлу Спиридонычу некогда было на капризы Дуськины время терять, и поэтому, зайдя во двор, и увидев, как она сердито молотит веником по крыльцу, он коротко бросил: «Разговор есть!», перешагнул через веник и зашёл в дом. Дуська, от такого неуважения к своей особе, чуть слюной не захлебнулась. Отбросила веник в сторону и влетела в дом, став у порога и упершись руками в бока.

– Ты, Дуся, глазами на меня не зыркай, не боюсь я твоих молний, – Павел Спиридоныч досадливо поморщился, – а дело, которое меня к тебе привело, не требует отлагательств. Ты ведь на свадьбе у Гришановых была? Так вот, Василия сегодня мёртвым нашли, все рёбра вырваны из грудины, а Марии, жены его молодой, нет нигде. Вот так, Дуся, такие пироги! Помощь мне твоя нужна, – он бросил на стол окровавленную ветку. – По крыше кто-то спустился, то ли сам раненый, то ли испачканный в крови Василия, и через огород в лес ушёл. И кто, скажи на милость, по трубе может из дома вылезти? Человеку такое невозможно. Такие вот дела.

Он опустился на лавку, отвернулся к окну, вздохнул тяжело, потом добавил вполголоса:

– Знаешь, Дуся, не простое это убийство, голову даю на отсечение. Откуда-то зло к нам в деревню нагрянуло, откуда не ждали.

– А ты головой-то своей, Павел Спиридоныч, не разбрасывайся! – оборвала его Дуся и села напротив. – Одна она у тебя. А подумал ты правильно, не человеческих рук это дело. Только это зло у нас тут с лета гостит.

– Это как? – удивился Павел Спиридоныч. – У кого гостит?

– Ты только почуял это, а я уже, почитай, не один месяц в страхе живу. Кто-то гнездо у нас тут свил, но пока не показывался, приглядывался, да принюхивался к нам. И вот, выполз, треклятый.

– А что ты не говорила об этом раньше?

– А что бы ты мне ответил, кабы я пришла к тебе с тем, что мне кажется, что нечисть у нас тут в деревне притаилась? Вот, то-то и оно! На смех бы меня поднял, или ещё хуже, сказал бы, что я мракобесием занимаюсь супротив советской власти. А мне это зачем?

– Ладно, понял я. Скажи, что знаешь о той нечисти, и как ты поняла, что затаилась она у нас.

– Помнишь, Григорьевна нынче свалилась со скирды на покосе? Так никакая нога у неё не подвернулась! А увидела она случайно что-то, что не было предназначено для глаз человеческих, испугалась, только это что-то сразу накинуло ей на голову беспамятство, вот она и забыла, что видела. А когда я её ногу и спину в бане начала лечить, тогда и увидела, что вода почернела, и тень метнулась от моей руки. Я сразу воду слила на землю, заговор над ней прочитала, но тряпку всё-таки намочила в той воде, так, на всякий случай. А потом вечером несколько ниток от той тряпки на фитилёк свечки бросила, стала смотреть, думаю, проверю, что у меня в бане завелось. Я ведь часто там болячки разные людям заговариваю, вполне могло что плохое и остаться. По огню свечки такая чернота пошла, что я вторую зажгла, чтобы ещё и дом не зачернить. В дыме первой свечи увидела, как кулак разжался, и на ладони надулся вроде как чирей, и, соскользнув, ринулся под дом чей-то, и там захоронился. Я стала каждый вечер свечку зажигать, наблюдать за этим чирьем. Вроде и вижу его, и слышу, как он дышит, а где сидит – не могу понять, будто кто закрывает мне глаза. Знаешь, Павел Спиридоныч, я за ним наблюдала, а он за мной! И когда я поняла, что за мной он тоже наблюдает, страшновато мне стало! Я на доме своём защиту обновила, да в казёнке у себя куклу поставила, чтобы глаза чирью от себя отвести, так ведь он разгадал обманку, да ещё и поджёг её! Дождался, чтобы я рядом была, и полыхнула на кукле солома! Я голыми руками её затушила, иначе бы на дом пламя перекинулось. А ночью снится мне, что стою я с бабами у колодца, а в нём вода чёрная, сколь ни черпаем её, она светлее не становится. И тут подошёл незнакомый какой-то парень и давай эту чёрную воду пить. Мы с бабами отталкиваем его, а он смеётся и пьёт её. И чем больше её пьёт, тем сам чернее становится! Потом пошёл вдоль по улице, и когда мимо двора Ревуна проходил, плюнул туда. Плевок такой чёрный, и сразу в землю уполз, как червяк.

– И всё? – разочарованно протянул Павел Спиридоныч. – Так мало ли чего там приснится! Нашей бабке, вон, каждую ночь царь снится, так что-то царицей её не сделали!

– Подожди ты, торопырь! – махнула на него Дуся. – В Трифон день девки по деревне бегали, зерно кидали, так я смотрю, на старшей дочке Гришановых, Лушке, над самым родимчиком, пятно появилось в виде скрещенных пальцев. А это, Паша, знак смерти! Понятно, что никто его не видит, только я. А кто в нашей деревне может призвать так запросто смерть? Правильно, никто! Я бегом к Гришановым, спрашиваю их, кто там Лушку вашу проклял? Они, понятное дело, ничего не знают, никто к ним не приходил. Я осмотрела их дом, подкладов нет. Но мы всё равно девять бань сделали ей, я оберег ей повесила, вроде пятно сошло. А через месяц и на младшей их дочке такое же пятно образовалось. Я опять к ним, они уж косо на меня смотрят, они-то пятна не видят! Но бани для неё мы всё-таки сделали, настояла я, и на неё тоже оберег начитала.

– А на Василии не было такого пятна?

– Не было! Ни на ком больше в деревне я не видела! Да и чирей этот, как сидел сиднем у кого-то под домом, так не выползал никуда. Я, после того, как у девок Гришановых пятна заметила, вокруг дома их не раз всё исползала, но нет, нет там под домом никого! А слышал про Ревуна? Сон будто в руку! Словно и впрямь, кто плюнул чернотой в него! Натаха, дочка его, меня не раз к нему вызывала, плохо ему. Я и веник наговоренный прикладывала, и водой святой умывала, и читала по всей ноченьке над ним здравицы, а он, словно свечка тает, теперь только до уборной и встаёт! Отвернётся к стенке и лежит целыми днями, словно колода. Натаха говорит, что ночами слышит, как он стонет и зубами скрипит. Она его спрашивает, где болит, а он ей, душа, говорит, у меня болит, за всех вас, как вы тут без меня останетесь. Умирать собрался. Я его спросила, что ты видишь, чего боишься? А он мне, так печально отвечает, что скоро сами, говорит, увидите! А недавно Натаха мне сказала, что он все камни свои вывалил в выгребную яму! Даже те, которые уже обработал!

– Так ведь доктор с города приезжал, сказал, что силикоз у него, профессиональное заболевание всех камнерезчиков.

– Силикоз, Паша, поражает лёгкие, а не голову. Говорю тебе, чирей всё это!

– Так ты думаешь, что Василия тоже чирей порешил?

Дуся достала из шкафчика на кухне огарочек свечки, поплевала на него, пошептала, зажгла, и поставила на окно, которое на двор выходит. Поводила над пламенем ладошкой, потом взяла ветку с каплями крови и подожгла её. Павел Спиридоныч, чуть не метнулся прочь из дома, когда среди дыма увидел злобную серую физиономию, которая повернулась сначала к Дусе, а потом к нему. Большие, на выкате, глаза, смотрели в разные стороны, а нос, похожий на картошку, потянулся к окровавленной ветке, которую держала Дуся. Она сунула ветку прямо ему в харю, и та жадно начала слизывать кровь, сразу окрасившись в багряный цвет.

– Кровь виновного или безвинного? – спросила Дуся.

– Бежвинного, – чуть слышно прошамкала харя, облизываясь.

– Кто на нас убийцу наслал?

– Шам пришёл. Иждалека.

– Зачем?

– Швоё взять.

– Что это?

– Древняя вещь.

– Где Мария? – спросила Дуся.

– Шенькины болота. Не надо туда тебе ходить, кому надо, шам к вам придёт, – дым рассеялся, и Дуся откинула ветку.

– Слышал? – повернулась она к Павлу Спиридонычу.

– Ему можно верить?

– Как себе, не сомневайся! И если сказал, что не надо ходить на Сенькины болота, значит не надо.

– Так это он тебе сказал, ты и не ходи. А мне придётся идти, может, Мане помощь нужна.

– Эх, упрямый ты, Паша! Ну, иди, раз решил! Только где там её искать-то будешь? Кругом топи! Если только на Серой горке!

Он поднялся и пошёл к дверям, Дуська его окликнула:

– Постой, Паша. Вот что тебе скажу, – она подошла к нему и зашептала: – Возьми с собой Ермила Гришанова.

– Зачем?

– Просто возьми, пока ничего не скажу. Посмотри, что делать он будет. Вернёшься, тогда поговорим.

– Ты, Дуся, загадками не говори! Если подозреваешь его в чём, так прямо и скажи. А то я повернусь к нему спиной, а он мне… Говори!

– Так во сне у того парня, который черноту пил, возле уха была точно такая же двойная родинка, как у Ермила, только чёрная.

– Так, – Павел Спиридоныч почесал лоб, и повторил: – Так! А говоришь, что незнакомый парень приснился.

– Так и есть, незнакомый! Только утром я всё ходила, про сон думала, а потом вспомнила, у кого я родинку такую видела. А я её во сне очень хорошо запомнила!

Народ всё ещё толпился у нового дома, который стал могилой для Василия Гришанова, и там же стоял Ермил, потерянными глазами глядя куда-то в одну точку.

– Собирайся, Ермил, пойдём Марию искать, – сказал ему Павел Спиридоныч, – я тут по следам прошёлся, и есть у меня одна мыслишка. Надо проверить.

Ермил безучастно кивнул головой, пошёл к своему дому, и уже минут через пять вышел в высоких кирзовых сапогах, с мешком за плечами и с отцовским ружьишком. Павел Спиридоныч тоже по пути заскочил к себе домой, в мешок кинул краюху хлеба, патроны, взял свою верную берданку, и они с Ермилом отправились через лес к Сенькиным болотам. Всю дорогу Ермил молчал, да оно и понятно! Шутка ли, старшего брата потерял! Да ещё и при таких жутких обстоятельствах.

– Ермил! – окликнул его Павел Спиридоныч. – А что, Василий больше не заикался в город ехать, на завод устраиваться?

– Теперь нет, – угрюмо ответил ему Ермил, потом помолчал и добавил: – Батя его не хотел отпускать. Говорил, на земле тоже кому-то надо работать. Васька не хотел в лавке торговать, поэтому и рвался на завод.

– Понятно дело, – согласился Павел Спиридоныч. – Я что за это спросил, следы я видел от дома шли. Маленькие, женские. Сам понимаешь, на какую мысль наводит. Как думаешь, не мог Васька обидеть Марию? Ну, может, сказал, что в город поедет, а она тут пусть останется его ждать, может, какая ссора у них вышла?

– Да какая ссора! Васька в Мане души не чаял, поэтому батя и поторопился со свадьбой, чтобы Васька не думал о городе. Нет, не мог он обидеть её! – помотал головой Ермил.

– Он не мог. А она, получается, смогла? Что за бес в неё вселился!

Сенькины болота после дождей стали ещё шире, куда ни кинь взгляд – кочки да камыш, и коричневая вода между ними. Они ещё не подошли к нему, а запах прелости уже по ноздрям начал бить. Да такой сильный ветер поднялся! Ермил словно и не замечал его, шёл буром вперёд, а Павел Спиридоныч зябко кутался в пиджачок свой, жалея, что не накинул старую свою шинель, ведь Настасья сказала ему, чтоб надел, а он заторопился, отмахнулся. Бабу надо слушать!

Они остановились на небольшом сухом пригорке, от которого начиналось болото, вглядываясь в сухую траву, ощетинившуюся с каждой кочки, и прислушивались к звукам, доносившимся отовсюду. Периодически из гнилой воды вырывались пузырьки воздуха с жалобным вздохом, заставлявшим от неожиданности тревожно колотиться сердце. Павел Спиридоныч поднёс руки ко рту, сложив рупором, и крикнул:

– Мария! Мария!

От звука его голоса вокруг всё словно замерло, звуки все стихли, и Павел Спиридоныч с Ермилом замерли, вслушиваясь в неверную тишину непроходимых гиблых болот. Где-то послышался скрежещущий звук непонятного происхождения.

– Воет кто, что ли? – первым нарушил молчание Ермил.

– Или ревёт, – пожал плечами Павел Спиридоныч. – Или всё вместе. Ну что, пошли до Серой горки, там посмотрим, куда дальше.

– А пройдём? – засомневался Ермил. – Сразу после дождей я никогда туда не ходил. Воды-то, вона сколько!

– Ничего, прорвёмся! Ниже дна не провалимся.

Павел Спиридоныч сломал крепкую лесину и, тыкая ею перед собой, пошёл первым. Приходилось обходить особо глубокие места, несколько раз вода заливала в сапоги, но с направления они не сбились. Дойдя до Серой горки, они без сил растянулись на сухой травке, отдышались, вылили из сапог грязную болотную жижу, обошли небольшой островок. Потом сели рядышком на камень, покрытый жёлтым мелким мхом. Павел Спиридоныч достал краюху хлеба из мешка, разломил его пополам и протянул половину Ермилу. Тот взял её, но так и замер, не донеся её до рта, словно задумался.

– У тебя что там с рукой? Поранился, что ли? – спросил его Павел Спиридоныч, кивнув на перевязанную ладошку.

– А? – Ермил дёрнулся, словно проснулся, и сжал руку в кулак. – А, это я так, синяк там. Давно уже, с лета. Не болит, просто синяк.

– А ну-ка, покажи, – Павел Спиридоныч схватил его руку, разжал кулак и размотал тряпку.

Он присвистнул – синяк был здоровый, можно сказать даже не синяк, а уродливая чёрная опухоль, задумчиво сказал:

– Странный какой, словно синяк корни пустил. Знаешь, надо тебе к Дуське сходить, она тебе какие примочки даст, помажешь.

– Не могла Маня такое сделать, – Ермил снова замотал руку. – Просто испугалась, убежала. Может, в живых её уже нет. Воды много прибыло, дальше нам не пройти. Да и куда идти? Болото большое, разве под каждый куст заглянешь?

– Караулить будем. Здесь она. Мимо нас ей не пройти, тут одна дорога.

– Дымом запахло, – потянул Ермил носом. – Всё сырое, чему тут гореть? Дядя Паша, почему ты уверен, что она здесь?

– Дуськин выходец сказал, что она здесь, Дуська его при мне вызвала, – он помолчал и добавил: – Может, и вправду, это не Маня брата твоего порешила, может, вселился в неё кто.

Солнце уже поднялось высоко, от воды парило, стало тепло, даже жарко, и они сбросили верхнюю одежду, оставшись в одних рубахах. Болото словно кто разворошил – то там, то здесь, раздавались хлопки, какие-то рычания, завывания, несколько раз они соскакивали на ноги, думая, что к ним несётся какой зверь. Но звуки пролетали мимо, потревожив только сухую траву.

– Чертовщина какая-то! – несколько раз повторил Павел Спиридоныч, и берданку из рук не выпускал.

Ермил вдруг согнулся в три погибели и ойкнул.

– Ты что? Худо тебе? – забеспокоился Павел Спиридоныч.

Ермил разогнулся, поморщившись, прижал руку к сердцу, и ответил:

– Да руку пересекло до плеча. Ничего, сейчас пройдёт. Сяду вон, к берёзке.

Он пошёл к берёзке, на ходу разматывая повязку, показал синяк Павлу Спиридонычу. Синей была уже не только ладонь, но и запястье.

– Вся ладонь синяя! – вздохнул он.

– Слушай, мне Дуська говорила, что на твоей сестре Лушке был знак смерти – пятно в виде скрещенных пальцев, посмотри, а ведь твой синяк тоже замысловатой формы. Ермил, как ни крути, все эти пятна да несчастья вокруг твоей семьи вьются. Что там у вас произошло?

– Да ничего у нас не произошло, – пожал плечами Ермил, – до сегодняшней ночи.

– Скажу прямо, вспоминай, откуда у тебя такой синяк появился, и что с тобой необычного произошло месяца три назад.

И тут, Павла Спиридоныча, будто кто в спину толкнул, порывом ветра в него бросило большую ветку. Ветер словно взбесился, понёс на них пучки сухой травы, старые листья, паутину, даже мокрую газету принёс. А потом вообще какая-то чертовщина началась, сначала раздались звуки воя, потом к ним добавилось ещё и мелькание каких-то неясных силуэтов на краю зрения. Стоило повернуться, чтобы посмотреть, что там сбоку мелькнуло, как всё исчезало, оставив после себя лишь лёгкое покачивание высокой травы. А потом и вовсе какой-то нечеловеческий стон разорвал простор. Павел Спиридоныч соскочил, и начал озираться по сторонам, а Ермил застонал, привалившись спиной к тонкому стволу.

– Мария! – крикнул Павел Спиридоныч. – Ты где? Подай голос! Не бойся, мы отведём тебя домой.

– Иди ко мне, – раздался со всех сторон измученный низкий голос, совсем не похожий на голос Марии. – Прекрати мои мучения. Тяжело мне. Тяжело.

Павел Спиридоныч обежал остров, надеясь найти того, кто говорил с ними, снова звал Марию, но ветер относил его крики, а в ответ было только его завывание. И вдруг он услышал хлюпанье воды, обернулся, и увидел, что Ермил быстрыми шагами удаляется вглубь болота, в противоположную сторону от деревни.

– Ермил! Ты куда? Увидел чего? – Павел Спиридоныч заметался по острову, ища свою палку, которой он прощупывал путь. – Да ты что, ядрён корень, дождись меня! Ермил, я за тобой!

Он ступил в вязкую болотную воду, опираясь на палку, и заспешил на Ермилом, который, словно по столбовой дороге, широким шагом, не проверяя перед собой топь, шпарил вперёд чуть ли не бегом. Пройдя с десяток шагов, Павел Спиридоныч почувствовал, как у него начало засасывать правую ногу, он переступил, шагнув вперёд, но теперь и левая нога словно приклеилась к месту. Он изо всех сил упёрся на палку, и сделал ещё один шаг. Палка его ушла слишком глубоко, значит, ногу туда было нечего и ставить – снова засосёт. Он протыкал палкой вокруг себя, и понял, что надо возвращаться к острову – ему дальше не пройти. Ермил уже далеко ушёл, Павел Спиридоныч видел только его мелькающую макушку над редкими низенькими деревцами и камышами. Измучившись, он выполз на остров и повалился на землю, цепляясь за хилые ветки. Какая муха укусила Ермила? Куда он пошёл, ничего не сказав ему? Взгляд его наткнулся на заплечный мешок Ермила и на его ружьё. Он даже их не взял с собой! Эх, парень! Если бы ты знал, сколько таких отчаянных сгубило это болото!

Так значит, получается, что Мария, или кто там теперь она, звала к себе именно Ермила? Отдышавшись, Павел Спиридоныч перебрался на более высокое место и притаился среди ветвей березок, поглядывая и туда, куда ушёл Ермил, и за тропой, по которой можно было выйти с болота. Изредка он соскакивал на ноги и звал Марию или Ермила. Он просидел так до конца дня, изредка разминая руки-ноги, а когда начало темнеть, он снова услышал хлюпанье воды. А до этого опять поднялся ветер, и, с задремавшего было Павла Спиридоныча, враз слетел сон. Внутри у него как-то всё сжалось, не то, чтобы он боялся, а тревожно ему стало. Тот, кто подходил к нему, шёл в одиночестве, и через каждые три-четыре шага замирал. Потом снова хлюп-хлюп, хлюп-хлюп, и стоит, слушает. Павел Спиридонович почему-то уже знал, что это не Ермил.

Он вскинул берданку, и решил, что если это не человек, то он снесёт к чертям собачьим ему голову, или ещё какую выступающую часть тела.

Но то, что вышло из болота, оказалось Марией, только не той, которая была прежде, а грязным безумным существом с окровавленными руками, с подбородка которой капала кровь. Она вертела головой во все стороны, как тряпичная кукла, передёргивала плечами, руки у неё конвульсивно дёргались, словно существовали отдельно от тела. Она уставилась на Павла Спиридоныча, который старался прицелиться в неё, держа берданку трясущимися руками, и закряхтела. Потом всю её начало ломать, она свалилась в воду и начала её жадно лакать.

– Господи, спаси и помилуй мя, – прошептал Павел Спиридоныч, положив палец на курок и целясь в голову безумной Марии.

– Пашка, это я, мамка твоя!

Он вздрогнул, услышав голос матери, которой, почитай, пятнадцать лет уже не было на белом свете. Оторопело уставившись на Марию, он увидел, как сквозь её черты проступают черты его матушки. Морщинки собрались вокруг её серых подслеповатых глаз, скупо поджались тонкие губы, на обвислых щеках выступили коричневые пятна, нос заострился.

– Помоги встать, чего стоишь, как остолоп, – сварливо сказала она и махнула ему рукой, подзывая, – ох, если бы Мишка был на твоём месте, давно уж помог бы мне, а тебя сроду не докричишься, весь в отца!

Павел Спиридоныч отбросил берданку и кинулся к ней, но когда нога его со шлепком погрузилась в болото, он вдруг опомнился, и повалился обратно на землю, соскальзывая и снова забираясь на возвышенность. На коленях дополз до берданки, схватил её и закричал:

– Сгинь, нечистая, – он, не целясь, выстрелил в её сторону, но когда дым развеялся, то понял, что не попал.

– Принеси мне моё, принеси мне моё, – голос вроде и принадлежал ещё его матери, но теперь перед ним стоял горбатый карлик, кожа его была цветом почти таким же тёмным, как и болотная вода, рот большой, и чёрные губы не скрывали оскала острых жёлтых зубов.

Весь облепленный болотной тиной, он поднялся из воды и злобно уставился на Павла Спиридоныча, повторяя его имя, а воздух вокруг них сгустился и задрожал, отсекая островок от остального мира. Вокруг потемнело, и только горящие злобой глаза карлика окрасили сумерки в зловещий огненный свет.

– Принеси мне моё! – его слова стучали в голове Павла Спиридоныча набатом, разрывающим его голову на болезненные осколки.

Павел Спиридоныч отбросил берданку, повалившись на колени, и схватился обеими руками за голову, стараясь закрыть уши от скрипучих и жутких звуков. Он почувствовал, как холодные руки прикоснулись к его плечу, разворачивая его лицом к карлику. Павел Спиридоныч хотел закрыть глаза, чтобы не видеть его, но не смог. Он встретился глазами с карликом, и его затрясло уже по-настоящему. Никогда ещё в своей жизни он не смотрел в глаза такому чудовищному злу. Словно тысячи холодных червяков заползли внутрь него вместе с этим взглядом.

– Принеси мне моё!

– Что твоё? – заикаясь, только и смог проговорить Павел Спиридоныч.

И тут же к глазам его метнулась рука карлика с черными острыми когтями. Карлик развернул другой рукой его голову и несколько раз ткнул ею в свою ладонь. На ладони лежал небольшой зелёный камень, сколотый с одной стороны и с прилипшими к нему мокрыми травинками и кусками болотной тины. На сколе Павел Спиридоныч увидел тёмно-зелёные всполохи, словно морская трава, качающаяся под сильным течением.

– Принеси мне моё! – не переставая тыкать камнем, мычал разъярённый карлик.

Всё поплыло перед глазами у Павла Спиридоныча, и от провалился в забытье. Ему казалось, что он плывёт по зелёной воде, и у него над головой играют солнечные блики, а вокруг него плавает зелёный лёд, который со всех сторон наступает на него, и вот-вот раздавит.

Глава 3. Учитель

– Павел Спиридоныч, очнись! Да очнись же ты, наконец!

Павел Спиридоныч с трудом открыл глаза и увидел над собой Дуську, тормошившую его за плечо.

– Эх, говорила тебе, не надо было ходить сюда!

– Где Ермил? – он еле разомкнул ставшие деревянными губы.

– Если ты не знаешь, откуда мне знать! Вы же вместе с ним ушли! Давай, подымайся! Сам живой, и слава богу! Как сердце моё чувствовало! Не могу дома сидеть, и всё!

У него ещё гудело в голове, а руки и ноги затекли так, что он застонал, когда хотел пошевелить ими. Вокруг была темнота, и только тусклая Луна пробивалась сквозь тучи, зловеще подсвеченные жёлтым лунным светом. Накрапывал мелкий дождь. Придя в себя, он рассказал, что Ермил убежал в болото, после того, как они услышали зов, и что к нему выходила Мария, ставшая потом его матушкой, а потом карликом с огненными глазами.

– Камень ему надо, этому карлику. Показал мне его. Принеси, говорит, мне его.

– Камень? – насторожилась Дуська. – Какой такой камень? Уж не тот ли, которым Иван Агапович с Ревуном расплатился? Зелёный камень-то?

– Вроде, да.

– Так Иван Агапыч из такого зелёного камня как раз подарок на свадьбе и вручил Марии! Он ещё четыре таких камня передал Ревуну. Для своих дочек по колечку чтобы сделал, да два в уплату за работу. Вон оно что! Откуда у него такие камни появились? Камень-то красивый, дорогой. Да, видать, чужое это добро, раз за ним сам хозяин пожаловал! Пошли-ка быстрее к Гришановым, про камни всё узнаем, откуда они у них появились, у Ревуна заберём эти проклятые камни, да пошлём народ на болото Ермила искать, если уже не поздно.

По пути домой Павел Спиридоныч рассказал про синяк у Ермила, который почти на глазах вырос в размерах. И Дуська посокрушалась:

– Надо было мне вначале Ермила расспросить, да как следует, а потом уж идти тебе с ним на болота. Эх, не догадалась!

В доме Гришановых никто не спал. Им открыла мать Василия, с заплаканными глазами, и Дуська без предисловия сразу сказала им о камнях, которые надо вернуть. И ещё о сгинувшем Ермиле, которому на руку был поставлен знак смерти, и о Марии, которая пострадала от свадебного подарка. Оправившись от услышанного, Иван Агапович, в свою очередь, рассказал, как попали камни к ним в дом, достал из-за икон четыре оставшихся камня, и отдал их Павлу Спиридонычу.

Павел Спиридоныч с Дуськой пошли сразу к Ревуну, забрать остальные камни, а Иван Агапович, позвав младшего сына и двух племянников, стал собираться на болота, искать Ермила.

Разбудив Натаху, дочь Ревуна, они узнали, что камни эти, скорее всего, в выгребной яме, так как хозяин, когда занемог, в сердцах выбросил все – и обработанные, и в породе. Павел Спиридоныч расстроился, представив, сколько времени займёт поиск небольших камней. И это ещё не принимая в расчёт того, в чём ему придётся копаться. Но в это время в дверях показался бледный, как смерть, Ревун, и сказал:

– Нет у меня камней тех. За ними сам хозяин ко мне приходил, я их ему отдал, все пять, – он опустился прямо на порог, и прислонился спиной к косяку. – После этого и остальные камни, в сердцах в уборную выкинул!

– Странно, к тебе сам пришёл, а у Гришановых камни не взял! – изумился Павел Спиридоныч.

– Он сказал, что остальные бы тоже давно вернул, да только они лежат в месте, куда он не может до них дотянуться, за святыми ликами.

– Давно приходил? – спросила Дуська.

– Так, аккурат, за две недели до свадьбы Васькиной. Утром я проснулся, Натаха на работу ушла, я дополз до печки, попил воды, поворачиваюсь – а с потолка, словно смола выперла, только чёрная, и тянет ко мне свой отросток. Я, как колода, замер, от страху ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, подумал, что блазнится мне. А смола пенится, клубится, на пол свалилась, и такой басурманин чёрный передо мной оказался, небольшого роста, говорит мне: « Ты что, Ревун, забыл, что тебе твой мастер Фома Гордеевич говорил? Нет, не забыл, вижу, что помнишь, да только жадность твоя укоротила тебе жизнь. За то, что чужой камень обрабатывать начал без согласия хозяина, сорок лет у тебя забираю». Вот так. Сказал, что к зиме помру.

– А что тебе мастер говорил такого? – спросил Павел Спиридоныч.

– Фома Гордеевич, царство ему небесное, говорил мне не раз: « Работай только с теми камнями, которые матушка-земля тебе сама отдала, никогда настоящий мастер не начнёт обрабатывать камень, пока не убедится, что он не украден или иным каким неправедным способом не взят».

– Как это проверить?

– Если не уверен, что камень праведно добыт, сразу его нельзя обрабатывать, а положить его на землю рядом с воротным столбом, пусть полежит с недельку-другую, отдохнёт. Если есть у него настоящий хозяин, то придёт и заявит на него права. И только потом, когда убедишься, что за камнем никто не пришёл, можно работать с ним.

– А кто хозяин этих зелёных камней?

– Народец древний, который живёт в недрах гор. Мне про них тоже Фома Гордеевич когда-то говорил. У них там на сотни вёрст проходы да выработки, они любят камни, всё о них знают. Не все камни предназначены для людей, не все должны в руки людей попадать. Сгубят они человека, разожгут в нём звериную жестокость. Они по этой причине и с людьми не торгуют.

– Разве такое может быть? – спросила Натаха. – Как камень может разжечь жестокость?

– В каждом камне есть душа. Они настолько долго живут, что для них тысяча лет, как для нас с вами одно мгновение. Поэтому нам и кажется, что они мёртвые, потому что не бегают, не суетятся, как мы. А они живые, в них другая мудрость, своя, не человеческая. Для них мы, люди, как мотыльки-однодневки. Даже не однодневки, а словно искры над костром – вспыхнули и тут же погасли.

– Так что получается, это камень заставил Марию убить Василия? – Дуська опустилась на крыльцо рядом с Ревуном. – Или тот, кто за ним пришёл?

– А кто его знает! Я вам про себя рассказал, что со мной было. Только мне почему-то показалось, что хозяин этих камней и сам страдает от них, что не от хорошей жизни за ними гоняется! – он вытер трясущимися руками лоб. – Недолго мне осталось, жаль только, что не только я один пострадаю за камни. Не отступит беда, с нами останется.

– Почему? – удивился Павел Спиридоныч. – Если мы все камни соберём и отдадим ему?

– Один камень мы обработали без их согласия, а другой подпортили.

– И что? Ты ведь за это уже пострадали! Вон, сорок лет с тебя содрали, да и Марию с Василием то проклятое кольцо свело в могилу. Это как же они камень тот оценили? Больно дорого!

– Цену не мы за свои поступки назначаем. Ты понесёшь ему камни? – спросил он Павла Спиридоныча, и тот кивнул. – Не боишься?

– А что мне бояться? Я камни не брал, не портил их.

– Ваську с Маней жалко – молодые и не пожили ещё толком! – покачал головой Ревун. – И что там с Ермилом, переживаю за него.

– А ты не переживай, всех не переживёшь! – оборвала его Дуська и повернулась к Павлу Спиридоновичу: – Пойдём-ка, Паша, ко мне, я тебя заговором защищу. Бережёного бог бережёт. Лишним не будет.

Дуська не только заговор над ним прочитала, да ещё и повесила на шею ему мешочек с заговорёнными травами. Павел Спиридоныч даже домой не зашёл, сразу на болота заторопился.

Болото было всё в дыму. Где-то в глубине были слышны крики людей и мелькали мутные огни факелов – это Иван Агапович со своими родственниками по болоту Ермила искали. Павел Спиридоныч нашёл палку покрепче и пошёл к Серой горке. Идёт, а сам оглядывается, кажется ему, что ещё кто рядом с ним идёт, след в след. Не выдержал, говорит:

– Принёс тебе камни, все принёс, отдай нам Ермила, и так двоих сгубил уже! Не знаю, какие там у вас законы, но у нас жизнь человеческая дороже всяких богатств!

– А брать чужое, значит, по вашим законам можно? – раздался возле самого его уха голос.

– Так ведь не Ермил с Васькой взяли! Им старатель принёс, они за камни деньги дали, не украли, а купили.

– Так и тот старатель не украл, а тоже купил. Только он хитрее вас оказался! Как понял, что за камнями настоящий хозяин их идёт, понял, что беды не избежать, и решил передать камни ещё кому, чтобы самому не пострадать. Видишь, какие вы! Один другому козни строите.

– Знаешь, уважаемый, не знаю как тебя по имени, возьми камни свои с нашими извинениями, и отпусти нас с миром. Неужто, сам ты никогда ошибок не совершал, да всё как по написанному жил?

Налетел ветер, траву пригнул чуть не до воды, и увидел Павел Спиридоныч перед собой невысокого крепкого старичка. Руки его висели ниже колен, голова крупная, без шеи на широких плечах сидит, плащ, словно железный, блестит, ветер его не колышет.

– Прав ты, все мы ошибки допускаем! – кивнул он головой. – Хорошо, что не побоялся и пришёл сюда. Молодец. Да только погибших ваших не вернуть, и не я так решил, нет моей вины за их смерть. За вашего резчика винюсь, в сердцах его проклял, да он сам нарушил горный закон! Камень-то этот, сам по себе, не велико богатство, да только несёт он очень важную службу. Это мерсперант – сторожевой камень, защищающий границу между моим домом и владением поганых лордов. Ещё в начале времён на мерсперант чудодей-рудознатец наложил охранные чары. Живые нити внутри мерсперанта – это запечатанное слово, которое вечно. Никакой другой камень не справился бы с такой службой, даже алмаз. Алмаз хоть и самый крепкий на земле камень, да капризный, и под действием сильного колдовства может помутнеть, можно сказать, умереть. А мерсперант тысячи лет стоял на страже, и ещё тысячи лет будет стоять. Для него каждый день – бой. Слишком велик соблазн у нашего неприятеля подчинить нас. Денно и нощно давит он на камень своей злобной силой. А сам взять камень не может, заклятие наложенное не позволяет, только чужими руками и действуют поганые. Они соблазняют людей, морочат их, обещают им богатство несметное, и показывают путь к камню. Доводят они тайно такого вора до камня, дав ему амулет невидимости, тот и делает своё чёрное дело, ослабляя границу. А того не ведает, что за поганую свою работу окромя горя, никаких богатств не получит. Но ты сам видишь, чем это заканчивается. Мерсперант, оказавшись на земле, перестаёт затворять злобу, нацепленную на него, и она расползается вокруг. Думаешь, мне легко справиться с этим? Нет, меня тоже всего ломает да скручивает.

– И что, вы всегда возвращаете камни обратно?

– Да. Всегда. Только пока камни по земле гуляют – братья мои гибнут на границе, став плечом к плечу против могущественного неприятеля. Сегодня я верну камни, и спокойствие моего дома будет восстановлено, но надолго ли? В этот раз два камня загублено – это как двух бойцов убили. Этого и добиваются тёмные лорды.

– Так что сразу камни не взял? Чего ждал?

– Черень возле камней затаилась, прятала их от меня. Я их увидел только тогда, когда они оморочили одного из вас.

– Да, плохо дело!

– Ещё как плохо! В какой-то момент стражей останется настолько мало, что они уже не смогут выстоять перед натиском нечисти, – старик протянул Павлу Спиридонычу сколотый камень. – А этот камень должен остаться у вас, до времени. Не бойся, черноту с него я очистил.

– Зачем нам он нужен?

– Видать, нужен, раз так распорядились.

– Кто?

Снова сильный порыв ветра налетел со всех сторон, принёс дым, заставив слезиться глаза, а когда дым рассеялся, никого уже не было рядом с Павлом Спиридонычем. На его ладони лежал небольшой камушек, в крохотном сколе которого сияла самая настоящая зелёная звезда, разгоняя тёмный морок болота.

* * *

– Интересная история, – Паша достал телефон, долго что-то искал в нём, потом улыбнулся и сказал: – Иван Макарович, мне пора уже идти, меня Тоня ждёт. Нет камня с таким названием. И никогда не было. Интернет всё знает.

– Протоптало зло к нам дорожку, – задумчиво проговорил Иван и внимательно посмотрел на Пашу.

– Что, тёмные лорды приходили?

– И приходили, и приходят! Рудокопы ведь только свою территорию охраняют с помощью мерсперантов, а нашу территорию никто не охраняет, кроме нас.

– Иван Макарович, не пойму, Вы тут шутите надо мной, или какой другой мотив у Вас меня одурачить?

– А зачем ты меня об этом спрашиваешь? Если я тебя хочу одурачить, так ведь тогда я тебе в этом не признаюсь.

– Ну да, – Паша пошёл к воротам, но на полпути остановился и спросил: – А Ермила всё-таки нашли? И что было дальше с тем камнем?

– Что дальше было? – Иван задумался и ответил: – А ты завтра ко мне приходи. Я к завтрему тебе как раз выправлю ножовку. С утра дождик зарядит до вечера, пилить в дождь ты не будешь, вот и посидим, поговорим!

На следующее утро, как и обещал Иван, заморосил дождь. Сначала несмело, словно проверяя, не прогонят ли его со двора, а потом так разошёлся, что по оконному стеклу потекли сплошные потоки, размывая контуры соседних домов и превращая их в творение импрессионистов. Волок уныло лежал на крыльце, глядя, как крупные капли молотят по его миске. Иван, накинув на плечи старый половик, прошёл до огорода, сорвал огурец, похрустел им и вернулся в дом.

Придёт Павел дослушивать историю, это Иван точно знал. Хоть и ерепенится, показывая, что не верит ни единому слову Ивана, а на самом деле верит, только боится. Боится признаться себе, что теперь это будет и его историей тоже. Иван вспомнил себя, когда тоже впервые узнал о мерсперанте.

Ивану было всего восемь лет, когда остался он круглым сиротой. Их с младшей сестрой Асей привез друг отца на железнодорожную станцию Камышево, к родному их дядьке Александру Тихоновичу Колмогорову, единственному родственнику, кого могли найти, и который тогда работал начальником этой станции. Они с сестрой раньше никогда и не видели его, так как всю свою жизнь прожили в городе, и никуда из него не уезжали. Семья у дядьки была большая, кроме троих родных его детей, жили у них ещё два приемыша – два племянника-погодки, тоже сироты. Приняли Ивана с Асей душевно, окружив вниманием и заботой. А время тогда было трудное – и бандиты распоясались, пользуясь неразберихой во власти, и года все сплошь неурожайные случались, толкая даже честных людей на воровство и грабёж. Но семья Колмогоровых не жаловались на жизнь, некогда им было жаловаться, работали они самого утра до позднего вечера. У каждого были свои обязанности, и никто не отлынивал от исполнения их. Иван, хоть и скучал по мамке с папкой, но понимал, что жизнь его уже никогда не будет прежней, а эта новая жизнь была не самой плохой, что могло ждать сирот в такое неспокойное время. Осенью они с Асей пошли в школу, организованную в старом купеческом доме. Учитель был в школе всего один – он преподавал и математику, и грамоту, и географию, и историю. Звали его Егор Михайлович. Всё взрослое население считало его странным, не от мира сего, так как, бывало, идёт он по дороге, и вдруг остановится, погладит берёзку, что-то пошепчет ей, да и пойдёт дальше. А вот ученики все поголовно были влюблены в него – он вкладывал всю свою душу в каждый урок, не считался со своим временем, старался сделать так, чтобы они полюбили ученье, как и он сам. Ивану из всех предметов больше всего нравилась история – он мог часами слушать о храбрых спартанцах, о великом Александре Невском, а уж о победе Петра Первого над шведами под Полтавой – мог слушать снова и снова. Рядом со школой был сад, и все ученики ухаживали за ним вместе с Егором Михайловичем, и он им не уставал повторять, что природа живая, надо относиться к ней с уважением, тогда и она откликнется на твою любовь, одарит тебя всем, что имеет. Так прошёл учебный год, и по его итогам Ивана назвали лучшим учеником школы. Как пела его душа, как радостно стучало его сердце, когда сам учитель пришёл к ним в дом и поблагодарил дядьку за хорошее воспитание. Летом начались тяжёлые крестьянские будни, так как ртов в семье было много, и их надо было чем-то кормить. Огород у Колмогоровых был такой, что если встанешь на одном его конце, то другого и не видать. Дядя Саша не делал разницы между своими детьми и приемышами, поэтому работали все радостно, дружно, помогали друг другу, да и отдыхать тоже умели – с песнями, играми, и со вкусными пирогами!

Летом сосватали Маню – старшую дочку дядьки. Маня была первой красавицей. А уж пела она как! Слушай – не наслушаешься! Жених её Василий был родом из соседней Ставенки, а на станции его семья держала свою мелочную лавку. Только он Ивану совсем не нравился – такой заносчивый, будто не из простого люду, а из бояр каких. Но Маня расцветала, когда он был рядом, взгляд её становился мечтательно – беззащитным, и щёчки её пылали маковым цветом. На последнюю субботу августа была назначена свадьба. Маня с сестрой и матерью всеми вечерами ткали, вышивали, готовили ей приданное. Василию тоже некогда было бегать на свидания к Мане за два километра – он с батей и с братьями строил на краю Ставенок дом.

Наступил долгожданный день свадьбы. Невеста была в красивом платье – голубом с синими цветами, а в русых волосах её были вплетены белоснежные восковые гроздья невиданных мелких цветов. Иван не мог отвести глаз от неё – она выглядела какой-то заморской принцессой, за которой вот-вот должен был явиться герой.

Жених с товарищами прибыли на двух тройках, с бубенцами, под переливы гармошек, и Иван засмеялся, увидев, как вырядился Василий. В картузе у него были воткнуты ромашки, волосы чем-то намазаны, и выглядели, как мокрая овечья шерсть. Зато рубашка была расшита красными узорами, и эту рубашку Иван узнал – её вышивала сама Маня.

После всяких шуток-прибауток, свадьба помчалась расписываться в поселковый совет, после чего должны были сразу ехать праздновать в деревню жениха, вернее, уже мужа Маниного, где и ждали их накрытые столы. Иван пошёл в лавку, которая находилась рядом со зданием вокзала, чтобы вместе с Ермилом идти в деревню на праздник. Они ещё накануне так договорились с ним.

Ермил был хорошим парнем, они с Иваном сдружились, хоть и был Ермил старше Ивана на целых пять лет. Почти каждый день Иван после школы забегал к нему в лавку, и выполнял небольшие поручения Ермила – то принести из кузни гвозди, то отнести на станцию костыли, то ещё какое дело. Иван помогал просто так, не прося никакой оплаты, но Ермил иногда подкидывал ему несколько монеток, и Иван бежал к Усольцевым и покупал на них сахарного петушка. Нет, не себе, он отдавал своей младшей сестрёнке Асе – сладкоежке, которая прыгала от радости, как только видела любой кусочек сахара.

Ермил закрыл лавку, проверил запор склада, и они зашагали в Ставенки. Обычно, когда у них было время пообщаться, Иван рассказывал Ермилу всё, что рассказывал им в школе учитель – Ермил тоже любил слушать про славные победы русских царей. Но в этот раз Ермил встревожено сказал:

– Вань, знаешь, мне сегодня сон приснился плохой. Да и к чёрту бы этот сон, да только я возле кровати видел … Чёрт те что я видел.

– Какое чёрте что? – не понял Иван.

– Если бы я знал! – Ермил потряс головой, словно прогоняя от себя ночное наваждение. – Я всё лето на сеновале спал, досками себе выгородил угол, а возле лесенки старый ящик поставил, куда вещи складывал. Вчера баню топили, ну, перед свадьбой все намылись, а меня самого последнего пустили. И я вещи в бане оставил, в одних трусах пришёл. Когда залез, тогда и вспомнил, да неохота возвращаться стало. А когда утром отец поднял нас всех ни свет, ни заря, ещё темненько было, открываю глаза – и показалось мне, что одежда моя на ящике лежит, я потянулся к ней, а она подскочила как-то и хвать меня за руку, вроде как обожгло даже меня. И соскользнула с ящика, и пропала. С меня враз сон слетел, я не помню, как с сеновала слетел!

– Так может, это только приснилось тебе?

– Если бы! – Ермил протянул Ивану правую ладонь. – Смотри, видишь, старый синяк чёрным стал? Когда в бане вчера мылся, он ещё не был таким.

– И кто это тогда был там, на сеновале?

– Да чёрт его знает! Последнее время и так у нас дома то одно, то другое! Сколько раз возле печки пол начинал гореть, не сосчитать! Сроду такого не было, а этим летом, так замучились! Батя поначалу бабку костерил, думал, что руки у неё не держат, и когда дрова шевелит в топке, то угольки вываливаются, а тут сам затопил с утра, только отвернулся – а пол уже вспыхнул! Чё к чему!

– Ничего, сейчас свадьбу отыграете, и всё нормально будет! – попробовал утешить его Иван. – Мы тоже замотались уж с Маниным приданным, устали все! Да ещё на два огорода работаем – и в своём, и возле нового их дома.

Ещё не дойдя до деревни, они уже услышали звонкие разливы гармошек, озорные песни, свадьба была в самом разгаре. Столы стояли вдоль дороги, а на самой дороге лихо отплясывали раскрасневшиеся гости. Сами молодые сидели притихшие за столом, время от времени вскакивая и целуясь под громкое «Горько». Домой Иван со своей семьёй возвращался уже за полночь, с ними пошёл и Ермил, он решил заночевать в лавке, чтобы с утра открыть её пораньше, так как завтра с утренним почтовым поездом должна была прийти им посылка из города – замки́ они с отцом заказали, да крючки для мешков для пекарни.

Утром рано дядька с тёткой снова ушли в Ставенки – продолжать праздновать, а домашних не стали будить, решили, когда выспятся, тогда и придут. Иван слышал, как хлопнули ворота, и сразу разбудил Дёмку, старшего сына дяди Саши и они, наскоро перекусив и натаскав воды в дом, пошли в деревню.