Хроники Архипелага

Глава № 1. Вызов к Бельведеру

– Доброе утро, Архипелаг, – голос, отточенный до стерильного алгоритмического идеала, прорезал пелену сна, исходя не извне, а изнутри, из самого черепа, из того крошечного процессора, что вживлен в кость за мозжечком. Он бил в виски ритмичными ударами, словно тихая, но настырная дрель; тембр был подобен полированному обсидиану: гладкий, холодный и бездушный, а за ним скрывалась верная, выверенная до микрона головная боль. – Вас вызывает Риф, он в центральном секторе в Бельведере 1-альфа.

Риф… Имя прозвучало в сознании, как отзвук далекого взрыва. Старый добрый друг. Призрак, являющийся ровно в тот миг, когда тяжесть веков окончательно придавливает тебя к подушке, а веки наливаются свинцом усталости. Вселенная, казалось, обладала извращенным чувством юмора: стоило мне выдохнуть, решить, что настал мой черед привести в порядок не столько барракон, сколько собственные изломанные нервы, как из ниоткуда возникали новые задания, новые миссии, новые просьбы, облеченные в форму приказов.

Барракон, наше с Айной пристанище, был немым свидетелем этого вечного хаоса. То тут, то там, словно осыпавшиеся листья с дерева, погибшего в бурю, валялись следы нашего бытия: грязная униформа, пахнущая потом и чужими мирами, диск с данными, испещренный тревожными значками, разобранный бластер, чьи внутренности сверкали на утреннем солнце холодным металлом. А возле кровати, подпирая стену, высилась целая геологическая формация из неразобранных трофеев, молчаливых памятников миссиям, что я предпочел бы забыть. Там лежали книги, чьи кожаные переплеты хранили запах чужой плесени; одежда, расшитая узорами народов, стертых с лица галактики; причудливые произведения искусства, в которых угадывались последние судорожные вздохи цивилизаций, не сумевших приспособиться.

Айна с неистовством, достойным лучшего применения, пыталась приручить этот хаос. Она планировала каждый сантиметр нашего «гнездышка», выстраивая баррикады из уюта против внешнего абсурда, а я в те моменты лишь молча кивал, чувствуя себя солдатом, который, вернувшись с фронта, не может объяснить мирным жителям запах пороха и глины окопов.

Великие, эти незримые кукловоды, разумеется, не поощряли близости между агентами. Близость рождала уязвимость, а уязвимость была точкой сбоя в безупречном механизме их воли. Признаться, я и сам, закрутив этот безумный роман, не думал, что он зайдёт так далеко, что превратится из мимолетного утешения в необходимость, в кислород, без которого задыхаешься. И вот результат: в моей когда-то холостятской берлоге, где царил спартанский минимализм, теперь висели картины и гобелены, изображавшие идиллические пейзажи: леса, которых никто не видел, и моря, в которых никто не плавал. А мои прежние сокровища: вырезки из древних кодексов с описаниями кровавых жертвоприношений и ритуальных самоубийств смиренно перекочевали в самый дальний и тёмный угол, словно опасные рецидивисты, заключенные в камеру-одиночку. Айна, чья душа, казалось, была соткана из света, несмотря на всю ее смертоносность, считала, что в нашей работе и так с избытком жестокости и тлена, а потому, для равновесия, стоит иногда вспоминать о том, что в этом огромном, жестоком мире все еще оставались островки чего-то хрупкого и прекрасного.

И вот, едва я вернулся из дикой глуши, с той планеты, где воздух был густым, как сироп, и пах серой и разложением, как Великие, эти всевидящие оракулы, снова нашли для меня задание. Казалось, они выжидали момент, когда я, наконец, коснусь губами чаши покоя, чтобы вышибить ее ударом молота. Я просто хотел спать. Спать так, чтобы сны не были полны теней и воплей. Хотел увидеть свою любимую не мельком, между миссиями, а провести с ней целый день, не думая о том, что завтра снова в бой. Отдохнуть, в конце концов, чтобы мозг перестал быть клубком тревожных проводов под напряжением.

Айна. Она всегда любила ходить в нижнем белье по барракону, и в этом был свой, сокровенный ритуал. Ее тело было не просто совокупностью линий и объемов; это была поэма, написанная на языке плоти и грации. Формы её плавные, обтекаемые, словно выточенные ветром и водой из единого куска мрамора, медленно переходили друг в друга, сливаясь в гипнотический танец, где идеал математической гармонии сплетался с первобытной, дикой эротикой. И было страшно, леденяще душу страшно, осознавать, что это живое, дышащее «произведение искусства» было на самом деле совершенной, отлаженной машиной для убийств, инструментом, чья эффективность измерялась в количестве тишины, которую она могла принести.

Её глаза… Они были не просто голубыми. Они были Великим океаном, тем самым, что фигурировал в старых легендах: бездонным, полным тайн и спокойной, неумолимой силы. За всю свою жизнь, полную встреч с существами с тысяч планет, я ни разу не видел ничего подобного. Смотря в них, я словно тонул, погружался в безвоздушную пучину её души, которая, вопреки всему, что мы творили, оставалась полной любви, неистребимого добра и того тихого, но несокрушимого желания просто быть вместе, вопреки Великим, вопреки Всеобъемлющему Уму, вопреки самой логике нашего существования. Её волосы были не просто рыжими. Они были как языки живого пламени, игравшие над тлеющими, обугленными дровами костра, который никогда не угасал полностью, согревая холодные стены нашего барракона.

Сползая с кровати, я почувствовал, как по мне пробегает судорожная дрожь усталости и протеста. У меня появилось одно, примитивное и непреодолимое желание, тут же, сию секунду, связаться с Бельведером 1-альфа и послать куда подальше и Великих с их вечными играми, и Всеобъемлющий Ум с его ледяной, бездушной логикой. Но мысль эта, едва родившись, наткнулась на броню суровой реальности. Нельзя. Категорически, смертельно нельзя. Если, конечно, моя жизнь и, что страшнее, её все еще дорога.

Пытаясь привести мысли в порядок, я вышел в основную зону барракона, навстречу рождающемуся дню. Встречая рассвет кружкой свежесваренного кофе, чей горький, знакомый аромат был одним из немногих якорей в этом море неопределенности, я думал над тем, в чём могла заключаться причина такой спешки. Надежда, маленькая и наивная, теплилась в груди: надеюсь, это очередная ревизия. Скучная, рутинная проверка карантинной продукции. Для таких, как я, эти проверки никогда не ограничивались рамками официальной «системы»; они были окном в подпольную жизнь галактики, её черный рынок и запретные удовольствия. Иногда, очень редко, мне удавалось провести это время с пользой не только для протокола, но и для себя. Так, например, исследуя в прошлый раз нелегальное производство синтетической пшеницы на спутнике Икс-77, я под развалинами цеха обнаружил потайные гидропонные плантации, где зрели запрещенные регламентом овощи: влажные, пульсирующие жизнью, пахнущие так, как не пахнет ни один синтетический продукт. Поля, конечно, уничтожили струей плазмы, оставив после себя лишь черный оплавленный пятак. Но мне, пользуясь суматохой, все-таки удалось спрятать в тайнике корабля пару ящиков с этими ароматными, сочными плодами для Айны. Для того, чтобы увидеть, как загорятся ее глаза океанским огнем, когда она попробует настоящий, не лабораторный вкус.

Овощи, впрочем, были далеко не единственным моим маленьким бунтом против стерильного миропорядка. В тайниках барракона, за панелями стен, хранились и другие сокровища, добытые вдали от глаз начальства: зерновой кофе с плантации, которую давно стер с лица галактики катаклизм; трюфельная соль, добытая в пещерах, где обитали слепые чудовища; пыльца фенхеля, от которой кружилась голова и являлись странные видения; самундари Хазана – пряность, за грамм которой на черном рынке готовы были убить. Айна, прагматик до кончиков пальцев, часто говорила, качая головой, что рано или поздно моя «коллекция» станет известна аудиторам, и меня не просто оштрафуют за контрабанду, а сотрут в порошок, дабы неповадно было. Я же, глядя на нее, на этот оазис тепла посреди ледяной вселенной, что мы защищали, считал, что за такие мгновения, за возможность видеть ее счастливой, не жалко отдать и добрый, размером с кулак, кусок палласита – самого редкого и прекрасного минерала в известной вселенной. Ибо что есть холодная драгоценность в сравнении с живым теплом любимого человека?

Стоя возле панорамного окна, за которым простирался искусственный рассвет, я вглядывался в собственное отражение, в этого незнакомца из закаленного стекла и теней. Солнце такое же рукотворное, как и всё здесь, отбрасывало длинные, искаженные тени, ложащиеся на моё обнажённое тело, на эту карту былых сражений, написанную шрамами и памятью плоти. Шрам там, шрам тут. Каждый не просто бледная полоска на коже, а нательное напоминание, выжженная руна, рассказывающая историю неудачных экспедиций, проваленных миссий и тех садистских тренировок в Школе Путешественников, что должны были выжечь из нас всё человеческое, оставив лишь идеальный инструмент.

Взгляд скользнул вниз, туда, где рельеф пресса, прорезанный годами тренировок, переходит в интимную зону, скрывая самый первый, самый постыдный шрам. Бледный, узкий, словно след от укуса змеи. Он вернул меня в тот день, в зал, пахнущий потом, страхом и озоном от жужжащих тренажеров. Нас, мальчишек, со дна социального генетического котла, учили не просто самообороне, нас учили презирать собственную плоть.

«Боль – это иллюзия, которую ваш разум должен растворить», – голос инструктора был холоден, как скальпель. Каждому рекруту вложили в руку настоящий нож, лезвие которого поймало тусклый свет. Приказ был прост и чудовищен: резать себя. Будучи мальчишкой, отчаянно желавшим доказать, что я не просто безликий номер из Эмбрионального акрополя, что я могу быть круче, жестче, безумнее всех, я не просто порезал кожу. Я, с диким криком, в котором смешались ярость и отчаяние, вонзил лезвие глубоко, под правое ребро, пытаясь проткнуть саму суть своей человеческой слабости. Помню, как побледнел инструктор, выхватывая клинок из моих дрожащих рук, помню шокированные, почти испуганные взгляды одноклассников. Но я запомнил один-единственный взгляд, который не выражал ни шока, ни страха. Взгляд Айны. Её лицо оставалось каменной маской, а ее руки, лежавшие на столе, были испещрены десятками таких же, а то и хуже, шрамов – татуировками боли неизвестного мне тогда происхождения. Она просто смотрела, и в ее глазах я прочел не одобрение, но… понимание.

Выше, вдоль грудной клетки, змеились несколько уродливых, криво заштопанных ран, похожих на высохшие русла рек на марсианской карте. Напоминание о моей первой настоящей неудаче, о первом плене. Задача была стандартной для «коррекции» – уничтожить поселение, вышедшее из-под контроля. Но я, опьяненный юношеской самоуверенностью, переоценил свои возможности. Аборигены, эти существа, отдалённо напоминающие людей, оказались куда умнее и коварнее, чем гласили краткие сводки. Они не пошли в лобовую атаку. Они заманили, устроили западню, скрутили лианами, прочнее титановых сплавов, и бросили в пылающую хижину. Не буду вдаваться в подробности того, что было потом, в тот животный, первобытный ужас, в запах горящей плоти своей и чужой, в хруст ломающихся костей, когда пришлось вырываться. В итоге, все они были мертвы. Огонь, пожирающий всё, помог мне пережечь путы, но он же стал моим палачом и спасителем. Раны, обугленные по краям, пришлось зашивать самому, в темноте заброшенного транспорта, под аккомпанемент собственного сдавленного рыка, пока игла, согнутая из подручного металла, снова и снова пронзала кожу, пришивая меня к жизни.

И самый опасный, опоясывающий шею, как ожерелье смерти, шрам. Его я получил на одной из первых миссий по внедрению, на той, что должна была стать моим триумфом. Наплевав на многочасовой инструктаж и кипы исторических справок о измерении, я, в своем ослеплении, решил, что гений импровизации затмит скучную подготовку. Зря. В том мире люди жили дикарями не потому, что не умели иначе, а потому, что все их поселения, все попытки социализироваться и построить цивилизацию методично рушили разумные хищные растения – титанические лианы, способные мыслить как стая. В их спутанных, полых стволах, источавших дурманящий нектар, я и решил спрятаться, чтобы понаблюдать за племенем. Я не учел, что растение само решило понаблюдать за мной. Было не просто больно, когда гибкие, как сталь, усики обвили горло, впиваясь в плоть; это было чувство абсолютного предательства по отношению к самому себе, к своему тщеславию. Ту миссию я, конечно, провалил, едва вырвавшись и оставив клочья своей кожи в тех челюстях. Мораль, выжженная на шее и в сознании: всегда читай историю измерений перед тем, как отправиться в новый мир. Глупость должна больно стоить.

Я так и не представился должным образом – меня зовут Архипелаг. И это не имя, выбранное родителями в порыве нежности или надежды. Это всего лишь случайное слово, которое высветила инфокарта, когда меня, одного из тысяч других эмбрионов, привезли из стерильного чрева Эмбрионального акрополя в суровые стены Центра воспитания. Ни семьи, ни колыбельной, ни прошлого. Лишь холодный, безличный код. Набор триплетов в моей ДНК, расшифрованный и проанализированный, предопределил мою судьбу с безжалостной точностью: пожизненная служба у Империи, этой бездушной машины, правящей сразу несколькими измерениями и тысячами планет, где мы были всего лишь винтиками, пусть и сверхпрочными.

Кофе в моей руке давно остыл, превратившись в горькую, холодную жижу, а я всё ещё стоял и смотрел на эдемы напротив: идеальные, сияющие башни, где обитали такие же, как я, слуги системы. Лучший вид для лучшего агента по коррекции. Ирония, от которой во рту становилось еще горче.

Мы жили в полностью менеджированном, подконтрольном и развитом мире. Взгляд скользил по сотням одеонов, их фасады, отполированные до ослепительного блеска, были сложены из искусственного мрамора, над созданием которого день и ночь, без устали и мысли, трудились армии роботов. А между этими монументами порядка тянулись прекрасные, стерильные аллеи и безупречные поля, где довольные, умиротворенные люди расслаблялись и, как гласила пропаганда, «приходили в единение с нашей Великой целью». Мир, вылепленный по чертежу, где у хаоса не было ни единого шанса.

Мы встали с колен. Так нас учили. Мы больше не ползали в грязи собственных страстей и слабостей.

Мы поработили силы природы для своих нужд. Приручили шторма, разверзли недра планет, подчинили саму ткань реальности. Но, глядя на хаос своего барракона, я понимал, что кое-что всегда будет ускользать от тотального контроля.

Индикатор одежды, маленький мерцающий диск, валялся где-то возле шкафа, заваленного грудами старых бумажных отчётов – анахронизм, который я упрямо коллекционировал. Я три месяца, целых три месяца, не мог заставить себя утилизировать скопившийся мусор в перголе. Доверять такую интимную, хоть и рутинную работу синтетикам, которые могли бы доложить о любой, даже самой мелкой «аномалии», было себе дороже. О полноценной уборке, о наведении того самого порядка, что царил за окном, не могло быть и речи. Виной тому были неотложные командировки, вечный круговорот заданий, что оставляли после себя лишь пыль чужих миров и осколки собственной, неупорядоченной жизни.

– Архипелаг, повторный вызов к Рифу, – женский голос, лишенный каких-либо интонационных изгибов, бесцеремонно вклинился в тишину моего сознания, подключившись напрямую к чипу связи, в обход всех стандартных протоколов. Обычно передача сообщений осуществляется через моего личного Мойрария (мой персональный ИИ-ассистент, внедрённый в процессор за мозжечком, интерфейс ко Всеобъемлющему Уму, что служил одновременно связистом, переводчиком, тактическим советником и энциклопедией миров, просчитывая вероятности и фильтруя информационные потоки), который хоть как-то фильтровал этот информационный шум, но для Верховных диспетчеров любые ограничения всего лишь дымка, рассеивающаяся, когда положение дел начинает угрожать незыблемости Высшего замысла. Их доступ был абсолютным, как закон тяготения, и столь же неумолимым.

Да. Мысль пронеслась с кристальной, леденящей ясностью. Что-то серьёзное. Катастрофически серьёзное. Игнорировать больше нет возможности. Надо ответить. Мое тело, еще не отошедшее от глубокой мышечной усталости, напряглось само по себе.

– Прошу прощения за вторжение, – голос диспетчера снова прозвучал в черепе, на этот раз с подобострастной ноткой, которая лишь подчеркивала ее истинную власть. – Архипелаг, у Империи большие проблемы. Необходимо ваше немедленное присутствие в Бельведере 1-альфа.

– На низком старте, – я выдавил слова, чувствуя, как по сжатым челюстям расползается знакомая волна гнева. Как же бесит их настойчивость, эта уверенность в том, что мои потребности: сон, отдых, минута покоя с любимой не имеют никакого веса в сравнении с их вечными «проблемами». В конце концов, я только что вернулся с задания, откуда меня едва вывезли живого, и поспал от силы пару часов, и то впроголодь, будто воровал это время у самой Вселенной.

– Да, конечно, – по голосу диспетчера стало слышно, что она улыбается, и эта улыбка, теплая и почти человеческая, показалась мне самой жуткой вещью за сегодня. Может, на этот раз на том конце провода действительно человек, а не просто умелая алгоритмическая имитация, собранная для создания иллюзии комфорта? – Ожидаем вас… подождите, переподключение.

Ее голос, словно попав под молот, сменился какофонией неприятных, скрежещущих помех, которые отозвались внутри моего процессора режущей, до тошноты знакомой головной болью. Это было не просто шипение эфира. Это было ощутимое, физическое вторжение. Кто-то, обладающий правами выше, чем у диспетчера, внедрялся в мой процессор дистанционно, расталкивая все защиты, как бумажные ширмы.

– Доброе утро, Архипелаг. Поторопись, катастрофические проблемы.

Риф… Его голос, низкий и нарочито спокойный, прозвучал с той же ясностью, как если бы он стоял за моей спиной. И в этот миг ярость во мне вскипела с новой силой. Да как он вообще смеет?! Как он смеет вот так, используя свой административный доступ, врываться в святая святых, в мое личное ментальное пространство, в самый мозг, как в собственную кладовку!

– Что за проблемы, дорогой друг? – я вложил в слова всю ядовитую сладость, на какую был способен. – Даже на «передёрнуть» нет времени? У вас там, наверху, совсем забыли, что у людей есть биологические потребности?

Я старался его задеть, прощупать старую, давно затянувшуюся, но все еще чувствительную мозоль, но, судя по тяжелому молчанию в ответ, у него в этот раз не было ни малейшего желания поддерживать наше привычное словесное фехтование.

Риф… Он изначально был тем самым третьим лишним в нашем причудливом любовном треугольнике. Мы оба, два альфа-самца, выдрессированных системой для доминирования, боролись за внимание Айны, за право стать тем, кто согреет ее холодное, испещренное шрамами сердце. Но когда она, к моему бесконечному изумлению, сделала свой выбор, мы, скрепя сердце, решили сохранить подобие дружбы, или, точнее, боевого товарищества. Риф был везунчиком с самого рождения; его интеллект и феноменальная эрудиция сразу определили его как Поколение Р. Благодаря этому высокому статусу он постоянно спонсировал меня перед особо опасными миссиями, снабжая экспериментальными изобретениями, которые еще не поступили на поток к другим путешественникам. Его щедрость была одновременно и жестом дружбы, и постоянным, немым напоминанием о его превосходстве.

И тут я услышал это: тихий, растянутый звук. Он медленно выдыхал сигаретный дым. Снова закурил. Это был плохой знак, очень плохой. Те самые контрабандные сигареты из Семнадцатого сектора, пахнущие древесной корой и горьким миндалем, были уничтожены вместе со всем тамошним населением во время последней «зачистки». Риф приберегал свой скудный запас только для самых мрачных, самых отчаянных случаев, когда будущее висело на волоске.

– Сектор 7-альфа объявил о нарушении исторической линии, – его голос прозвучал приглушенно, сквозь дым. – Сразу в нескольких смежных измерениях. – Судя по доносящемуся звуку, он что-то нервно потер в руках. Видимо, свой «укрощающий кнель», тот самый гладкий черный шарик, который он всегда носил с собой, утверждая, что он помогает сосредоточиться. – Код дельта-2. Всеобъемлющий Ум уже просчитывает вероятностные ветки, но тебе, как единственному, кто только что вернулся оттуда, необходимо присутствовать на срочном собрании Великих. Лично.

Великие. При этих словах по спине пробежал ледяной холодок, отголосок старого, вбитого в подкорку страха. Ещё в стенах Школы путешественников, каждую ночь, когда наше сознание было наиболее уязвимо, Мойрарий внушал нам, как мантру, историю происхождения Великого замысла. Монотонный, лишенный эмоций голос звучал в полной темноте:

«Слушай и верь. Ты сила и прибежище наше.

Не убоись зла, потому что ты со мной.

В начале времён пришли Они. Началась священная война.

Много жертв и потерь.

Не повторить. Не допустить. Уничтожить. Захватить.

Ты наделён властью нашей. Во имя Великого замысла. Слушай и верь».

И так сотни, тысячи раз за ночь, пока эти слова не перестали быть словами, а стали частью нашего ДНК, нашего дыхания, нашего инстинкта самосохранения.

Сектор 7-альфа… Первый из захваченных миров. Плацдарм. Именно оттуда, согласно канону, пришли ОНИ – безликие захватчики, те, чье имя было стерто из истории, дабы не давать им силы. Наши предки заплатили за ту победу реками крови. Говорили, что выжженные кости павших в той битве стали строительным материалом для стен того самого Пункта Наблюдения, что теперь зиял, как черная дыра, в самом сердце сектора, следя за другими Вселенными, за вероятностями, изменениями и малейшими колебаниями планируемой линии времени. Малейшее отклонение, всплеск на графике и Агента по корректировке, такого как я, уже направляют на срочную миссию «умиротворения».

И сейчас странность ситуации достигла пика. Не прошло и двенадцати часов, как я сам вернулся оттуда, с той самой границы. И при просчёте точки моего выхода система дала четкий, однозначный прогноз: возможность нарушения линии времени на ближайшие земные сутки была исключена. Статистическая погрешность стремилась к нулю. Значит, случилось нечто, что Всеобъемлющий Ум не смог предсказать. Нечто невозможное.

– Скоро буду, – отрезал я, разрывая соединение с такой резкостью, будто перерезал горло невидимому проводу.

Тишина, наступившая после, была оглушительной. Я остался стоять в центре барракона, и мой взгляд снова упал на зеркало, на свое отражение: уставшее, испещренное шрамами, принадлежащее человеку, которого втягивают в новую воронку безумия. И в этот миг, острее, чем когда-либо, я подумал, как же мне не хватает Айны. Не просто ее присутствия, а ее стальной решимости, ее холодного аналитического ума, который мог бы разобрать эту ситуацию по косточкам, и ее бездонных, океанских глаз, в которых я всегда искал спасение от надвигающегося кошмара.

Индикатор одежды, холодный и влажный на ощупь, прилип к коже у левого соска, словно хирургический пластырь или паразит, готовящийся к внедрению. Со стороны он выглядел как обычная, ничем не примечательная латексная наклейка, но его прикосновение к коже вызвало знакомое, едва уловимое покалывание, и тут же перед моими глазами, наложившись на реальность, вспыхнул голографический дисплей сетчатки. Трёхмерные модели одежд, симуляции тканей и брони, бесчисленные варианты и комбинации начали проноситься вихрем, выдвигаясь автоматически, стоило моему процессору считать координаты предстоящей миссии и проанализировать целевую социокультурную матрицу. Огромное, непостижимое для обычного ума хранилище, вобравшее в себя миллионы образцов одеяний из различных эпох, параллельных миров и безумных культурных слияний, было загружено, разобрано по атомам и выставлено на витрину моего восприятия для единственной цели – безупречной маскировки. Ведь даже шпиону, пришедшему с миссией уничтожения, в стане врага надлежит выглядеть безукоризненно и соответствующе, сливаясь с толпой, как ядовитая капля в бочке мёда.

– Здравствуйте, назовите код экипировки, – безличный голос системы прозвучал прямо в сознании.

– Номер 12-с6, стандартная форма путешественника из Бельведера 1-альфа, – отчеканил я вслух, и мысленно добавил: …которая так нравится Айне. В которой, как она говорит, мои плечи выглядят особенно широкими, а взгляд особенно потерянным. Последнее я, разумеется, не стал произносить вслух, позволив мыслям на мгновение уйти в прошлое, в тот теплый свинец воспоминаний, что всегда тянул ко дну, когда приближалась опасность.

Завершение обучения. Тот день, пропитанный запахом озона от плазменных разрядов и пота. Все мои однокурсники, выстроенные в безупречные шеренги, стояли, застывшие как истуканы, и хором, с одним лицом, читали клятвы верности перед тем, как навеки вступить на службу нашей Империи, стать винтиками в машине Великого Замысла. А нам с Айной, двум бунтарям, чья кровь не желала подчиняться даже в такой судьбоносный миг, удалось украдкой слиться с тенями и спрятаться в пыльной, пахшей машинным маслом подсобке, где, прижавшись друг к другу, мы молча, с яростью обреченных, наслаждались последними секундами того, что можно было назвать нашей личной жизнью. Ее губы были солеными от слез радости или пота, ее дыхание, сбившееся и горячее, стало для меня настоящей клятвой, куда более важной, чем все те слова, что произносились на плацу.

После того, как будущие Агенты по корректировке, опьяненные пафосом и предвкушением власти, наконец собрались у подножия Башни почтения, мы с Айной, стараясь не смотреть друг на друга, примкнули к длинной, неторопливой очереди на выдачу нашего первого персонального усилителя квантовой раздробленности, того самого устройства, что должно было открыть нам врата между мирами, используя нашу кровь. Я тогда, глупый щенок, был невероятно радостным и воодушевлённым; сердце колотилось в груди с частотой отбойного молота, а в глазах стоял какой-то дурманный блеск. Словно я забыл, что мне, Архипелагу, чье имя, случайный набор звуков, всю оставшуюся жизнь предстоит заниматься методичным, расчетливым уничтожением чужих цивилизаций, стиранием с карты бытия целых культур, которые кто-то там, наверху, счел «некорректными».

Помню, моросил мелкий, назойливый дождь. Я держал в дрожащих, нетерпеливых руках еще неподключённый, холодный и тяжелый усилитель квантовой раздробленности, этот ключ от вселенной. И на моем лице застыла улыбка тупого, наивного вояки, горящее желание побыстрее ринуться и исполнить своё «предназначение» для Великого Разума. Лишь теперь, спустя годы, я понимаю, что смотрел тогда на собственное отражение в мокром стекле Башни, на идеальный результат многолетнего, тотального внушения в его самом оголтелом и эффективном действии.

Выйдя из барракона, я на секунду задержался, прежде чем заблокировать дверь ключом тройной биологической аутентификации. Сложная последовательность: отпечаток пальца, сканирование сетчатки и капля крови для ДНК-анализа. Это тоже было неотъемлемой, рутинной частью жизни путешественника, таким же привычным жестом, как застегнуть молок на униформе.

Агенту по коррекции, пожалуй, как никому другому в этой Империи, нужно обеспечивать максимальную, почти параноидальную безопасность своего жилья. Ведь за этой дверью находились не только личные вещи, но и артефакты, добытые в иных мирах, предметы, представляющие смертельную угрозу для людей без особого гена путешественника, способные свести с ума или разъесть плоть обычного человека… и, конечно, мой небольшой, но такой дорогой склад контрабандных безделушек, каждая из которых была немым укором системе и глотком настоящей, несинтетической жизни.

Снаружи, как это и бывало всегда в час пик, клубилась, гудела и переливалась пёстрая, многоликая толпа. Над головой, в вышине, чуть выше стратосферы, висели, подобно божественным ореолам, громадные круги порталов, ведущие к другим секторам, другим мирам. Ныряя в гиперпространство, огромные, как доисторические киты в безвоздушном океане космоса, грузопассажирские корабли, набитые до отказа толпами туристов, бизнесменов и прочего населения империи, бесцельно блуждали среди звёзд и уже ассимилированных, «прирученных» миров. Там, далеко за пределами видимой и понятной Вселенной, на обломках вражеских костей и пепле сожженных цивилизаций, мы, победители, построили бесчисленные питейные дома, казино и прочие увеселительные заведения, гордо работавшие под грифом «Совершенно развратно». Каждый, от утонченного эстета до примитивного маргинала, мог найти там удовольствие по своему члену и кошельку, покупая и продавая иллюзии, пока настоящий мир медленно гнил за окном.

И, вопреки всей срочности вызова, я решил прогуляться. Небольшая отсрочка, крошечный акт неповиновения, который хоть как-то возвращал мне чувство контроля над собственной жизнью.

Покупатели, словно стая прожорливых рыб, окружили сияющие витрины дистанционных магазинов, в которых физически не было ни единого товара. Вся продукция, от банальной еды до экзотических животных, отображалась в виде безупречных, манящих голограмм, крутящихся в воздухе. После оплаты заказ мгновенно доставляли прямиком в ваш барракон через систему квантовой телепортации. Но система, как и всё творение рук человеческих или машинных, была далека от совершенства, и досадные, а порой и курьезные ошибки случались с завидной регулярностью.

– Нет, вы меня не поняли! Мне нужны именно эти Solanum, именно этот сорт! – какой-то мужчина в дорогом, но мятом костюме, с лицом, побагровевшим от ярости, яростно ругался с безэмоциональным роботом-доставщиком. – Я за них заплатил в вашем виртуальном магазине, а вы их не привезли! Привезли какую-то синтетическую дрянь!

Андроиды, эти полые подобия людей, давно и тотально заменили живой персонал на всех позициях, связанных с обслуживанием. Их тела, собранные из полимеров с минимумом металла и видимых проводов, были всего лишь оболочкой, футляром; всё их существо было завязано на взаимодействии невидимых потоков энергии и данных. Сейчас, стоя в двух шагах, я видел, как внутри полупрозрачного корпуса бездушной машины судорожно крутились и переплетались светящиеся нити энергетических потоков, лихорадочно ища в своих базах ответ на нестандартную претензию покупателя. Может, издалека, в толпе, он и походил на человека, но при столь близком контакте эта иллюзия мгновенно рассеивалась, обнажая жутковатую, механическую сущность.

– Прошу прощения, – замерцал голосовой модуль робота, – но со вчерашнего дня, согласно циркуляру № 7-Гамма-Эпсилон главы Департамента Торговых поставок, томат сорта Solanum с генетической добавкой АД13 считается непригодным для употребления, так как содержит в себе следы аллергенов класса «Вета». Хотите оформить официальную жалобу на имя главы Департамента Торговых поставок?

– Да имел я это всё в твоем самом глубоком отверстии! – взревел мужчина, и его крик был полон такого немого отчаяния, что стало почти жаль. – Засунь свою жалобу и свои регламенты в свой блестящий металлический зад!

Рассерженный покупатель швырнул в неподвижную грудь андроида маленький чип, подтверждающий оплату, и, развернувшись, побрел прочь, потертое пальто развевалось за ним, как знамя поражения.

Со своей стороны «железный служака» не сделало ни малейшего движения; агрессия и гнев не были заложены в его первичную, заводскую комплектацию. Он лишь монотонно повторил, наклонившись, чтобы подобрать чип:

– К сожалению, ваш чип об оплате признан некорректным и не подлежит считыванию. Для разрешения данного вопроса вам необходимо направить официальную жалобу на имя главы Департамента Торговых поставок.

Я, не в силах сдержать горькую усмешку, быстро пересёк улицу и прошёл мимо этого андроида, который, видимо, получил новый приказ и уже готовился к телепортации. Нарастающий, высокочастотный звук индукционной катушки достиг своего пронзительного пика где-то в глубине жерла робота, воздух вокруг него задрожал, и он бесшумно испарился, оставив после себя лишь легкое облако озона. Да, машины без плоти и настоящего разума могли с легкостью перемещаться между точками в одной-единственной Вселенной. Ирония же заключалась в том, что я, существо из плоти и крови, мог свободно ходить между мирами, но был абсолютно привязан к физическому пространству внутри своего.

В эпицентре города, на площади Слияния Потоков, всегда было многолюдно, но сегодня толпа буквально вскипела, как перегретый бульон из человеческих тел, синтетиков и существ с других планет, собравшихся поглазеть на гигантские голографические экраны. Повод был более чем значительный: юбилейный, десятитысячный выпуск культового шоу Евама и Ады «Жизнь в тропиках».

Две тысячи лет! Целое тысячелетие эта мыльная опера длилась, и еще одно к нему прибавилось. Круглая, блестящая, как шлифованная кость, дата! Терпеть её вечные слезы, наигранные ссоры и примитивные драмы целых две тысячи лет. Для этого, наверное, нужно было не просто не иметь вкуса, а обладать каким-то особым, извращенным минимумом самолюбия, чтобы добровольно погружать себя в этот бесконечный ад китча.

«Жизнь в тропиках» – это был не просто контент. Это был краеугольный камень, самый популярный опиум для самой развитой, самой циничной цивилизации во всем известном мироздании. Нам, могущественным существам, покорившим гиперпространство, было великодушно разрешено с высоты своего величия лицезреть жизнь двух обнажённых, вечно находящихся в эйфории дикарей в каком-то условном тропическом лесу, который был настолько идеален, что вызывал тошноту. Никто доподлинно не знал, в каком именно секторе или измерении происходило это действо; ходили слухи, что это не настоящий мир, а симуляция, специально созданная для отвлечения масс. Но зрителей это не смущало. Сценарий, если он, конечно, был, не менялся веками: у пары постоянно возникали одни и те же, нарочито примитивные проблемы: коварная змея, соблазнительное яблоко, внезапный потоп. Столько накачанных, гиперболизированных событий на квадратный сантиметр экрана, что за их бездумным, гипнотическим просмотром действительно можно было на время забыть о всех своих насущных проблемах, о вечном страхе, о миссиях, о пустоте.

Айна, моя рациональная, смертоносная Айна, до странности обожала это шоу. Она могла часами, устроившись на диване, смотреть на приключения этих двух персонажей, и часто брала записи последних выпусков с собой на задания, что выводило меня из себя больше, чем любая тактическая ошибка. Подсматривать за какими-то дикарями, проживающими свою примитивную, лишенную смысла жизнь! Нет чтоб составить мне компанию в виртуальном симуляторе или, на худой конец, просто побыть в тишине, уделить внимание тому, что осталось от нашей собственной, такой хрупкой совместной жизни. Мы виделись так редко, так отрывочно в последнее время, что наши встречи стали напоминать случайные склейки в плохо смонтированном фильме. Она отправилась на свое очередное задание куда-то в сектор Тета, на подавление «культурной аномалии» больше месяца назад, и до сих пор не вернулась, не вышла на связь. Поэтому эти одинокие, тоскливые миссии в дальних, безжизненных измерениях стали для меня не работой, а своего рода единственным, убогим развлечением, способом убежать от самого себя.

Мысленно я вернулся в те дни, что теперь казались позолоченным веком. Было время, давно и безвозвратно канувшее в лету, когда мы с Айной были неразлучны и отправлялись исключительно на парные миссии, отточенные, как танец: кто-то шёл в лобовую атаку, кто-то в тихий, коварный обход. Мы дополняли друг друга, как ключ и замок, созданные для одной цели.

«Уничтожить дворец главы мятежного государства? Легко!» – говорила она, пока я наводил лазерный целеуказатель. «Затеять контролируемое вымирание редких видов животных, нарушающих экобаланс? Проще простого!» – вторил я ей, выпуская в атмосферу штамм генного вируса. «Стереть с лица планеты всех женщин репродуктивного возраста, дабы прервать линию наследования враждебного генофонда? Элементарно!» – хором подводили мы итог, наблюдая с орбиты, как гаснут огни городов.

У каждой пары, как говаривал наш инструктор, должно быть свое совместное хобби, знаете ли. Наше хобби заключалось в том, чтобы быть актом милосердия для одних и карающим мечом для других. Мы были не просто любовниками; мы были соучастниками, повязанными кровью бесчисленных рас.

– Здравствуйте, Архипелаг. Это служба доставки сектора-23. Мы получили ваш заказ на тринадцать с половиной килограммов товара под кодовым названием «Musa», но у нас возникло несколько вопросов по спецификации, – новый голос вклинился в мое сознание, свежий и деловитый. От этого нескончаемого хора в голове, от этого информационного вихря хотелось сбежать куда угодно: в другое измерение, в небытие, лишь бы обрести тишину.

– Да, слушаю вас, можете задавать свои вопросы, – ответил я, стараясь, чтобы в моем мысленном голосе не проскользнуло раздражение. Желание побыстрее прекратить этот бессмысленный разговор и продолжить наслаждаться «музыкой» города, гудением транспорта, отрывками чужих диалогов, шелестом энергии, с каждой секундой нарастало, как давление в перегретом котле.

– Да, хорошо. В общем-то, если быть точным, у нас всего один ключевой вопрос, – голос диспетчера, молодой и, вероятно, живого человека, дрогнул от любопытства. – А что, собственно, такое… эта «Musa»? В наших базах данных товаров такого наименования не значится. – Видимо, в том богом забытом секторе контрабанда из других измерений была явлением настолько редким, что даже диспетчеры о ней ничего не слышали.

– Это какая-то очевидная ошибка, – ответил я, вкладывая в мысленный посыл легкое недоумение и дозу раздражения. – Я ничего не заказывал в вашем секторе и понятия не имею, о чем вы говорите.

План, простой и элегантный, как удар стилета, сработал. Моим прошлым неофициальным заданием было выяснить, в какие именно из внутренних секторов некий предприимчивый контрабандист-путешественник, прикрывавшийся статусом курьера, сплавлял партии настоящих, немодифицированных бананов из измерения П5-17, где они росли в диком виде. Теперь, после этого звонка, я с холодной ясностью знал, что двадцать третий сектор в разветвленную сеть его поставок не входил. Очередной кусочек мозаики лег на свое место.

Сейчас, после того как самые «вкусные» миссии по зачистке и коррекции отошли к другим, более молодым и голодным командам, у меня остались лишь задания рутинной внутренней проверки, археологические по своей сути исследования уже вымерших по нашей же воле миров и инвентаризация тех, что стояли на очереди для заселения лояльными колонистами. Ничего примечательного, ничего, от чего бы в жилах закипала кровь. Да и оплата за такие миссии была куда скромнее, лишенных тех самых «премий за риск», что так украшали наш с Айной совместный бюджет.

Я снова мысленно вернулся к контрабанде. Она, эта тень свободной воли, каралась Империей по всей строгости её бездушного Положения. Фактически, речь шла не просто о тюремном сроке для виновных. Речь шла о полной, тотальной стерилизации всего сектора-нарушителя плазменным огнем с последующим его вымораживанием и заселением с нуля: клонированными, стерильными особями с отредактированной памятью. К сожалению, как нам внушали с первого дня обучения, это не была избыточная, варварская мера. Это был суровый, но необходимый вопрос выживания куда большего количества людей, вопрос сохранения хрупкого биологического и социального равновесия Империи. Всеобъемлющий Ум, этот гигантский кристаллический мозг, просчитывал триллионы вероятностей на микросекунду вперед, но он был слеп к одному – он неспособен был адекватно оценить и предсказать хаотическое, непредсказуемое влияние биологических и культурных вторжений из других, чуждых нам измерений. Вся наша стабильность, наше сытое, комфортное благополучие держалось на одном-единственном, железном принципе: пресекать подобные контакты в зародыше. Начинать войну до того, как противник осознал, что он противник.

Любой ценой. Даже если этой ценой становились миллионы тех, кого мы были призваны защищать.

Я мысленной командой вывел интерфейс часов общей сингулярности прямо на зрительный нерв, и цифры, пылающие киноварью тревоги, безжалостно подтвердили мои опасения: я опаздывал катастрофически, на целых семнадцать минут и сорок три секунды. Стоило поторопиться, иначе Риф и, что страшнее, сами Великие могли начать совещание без моего присутствия, вынеся вердикт, который я уже не смогу оспорить. И все же, та краткая, стихийная прогулка по городу того стоила: эта жизнь, буйная, неудержимая и слепая, что била ключом в самом сердце мироздания, на мгновение придала мне толику той бодрости, что уже давно выцвела под грузом бесконечных миссий.

Пустившись бежать по стерильным, отполированным до зеркального блеска коридорам, я на ходу ловил обрывки давно забытых лекций из Алиментария 13-гамма. Воспоминания накатывали, как приливы: нас учили не просто перемещаться. Нас учили сакральному акту. Нам рассказывали о Великих, этих смутных титанах, чья воля была законом для реальности. Нам растолковывали хрупкую, опасную структуру других Вселенных, их квантовый узор. Нас, будущих путешественников, буквально заставляли наизусть выучить принципы пересечения границ квантовых реальностей, метафору «разрыва ткани бытия» и последующего, ювелирно-точного соединения её по ту сторону барьера. Мне, ветерану, проделывавшему это сотни раз, вновь предстояло совершить этот прыжок в неизвестность. «Не бойся, Вселенная, – пронеслось в голове знакомой, нахальной мыслью, унаследованной от того юного выпускника. – Архипелаг тебя спасёт!» Ирония этой фразы отзывалась в душе горьким осадком.

Внешне Бельведер 1-альфа был нарочито серым, аскетичным и неприметным, как будто стыдился собственного величия. Самое важное здание во всем мироздании, мозговой и административный центр Империи, и такая нарочитая, почти оскорбительная невзрачность. Лишь немногим избранным, получившим высочайший допуск, было известно, что именно в этих стерильных стенах, уходящих вглубь на километры, проходят тайные собрания Великих и пульсирует, подобное исполинскому сердцу, основное вычислительное ядро Всеобъемлющего Ума.

Прилегающие улицы были пустынны и неестественно тихи, будто сама жизнь боялась приблизиться к этому месту. Здесь несли свою бессменную вахту охранные дроиды, замершие в совершенной, каменной неподвижности. Сквозь их полупрозрачные корпуса было видно, как клубится, переливается и бурлит сконцентрированная энергия, напоминая миниатюрные, заключенные в саркофаг грозовые облака, готовые в миг извергнуть молнию. Я знал их протоколы наизусть: любое резкое движение, попытка потянуться за оружием и эти «железки» выпустят облако нейролептического газа, который не просто усыпит, а на несколько часов превратит твой мозг в бесформенную, неспособную к мысли субстанцию.

– В какой дыре тебя, чёрт подери, все это время носило?! – из мрачной глубины главного вестибюля, нервно размахивая руками, ко мне, нарушая гробовую тишину, приближался Риф.

Его появление заставило меня мысленно обратиться к основам нашего общества. Весь наш мир, вся его иерархия, базировалась на принципе полиструктурности поколений. Я, Архипелаг, относился к поколению «А» – «Атака», первая, самый расходный материал, линия натиска на враждебные миры, пушечное мясо с повышенными боевыми характеристиками. Риф же был частью от плоти поколения «Р» – «Рассудок», эрудиты и мозговики, чье предназначение заключалось в том, чтобы думать, анализировать и принимать решения, оставаясь в безопасных кабинетах. И было еще поколение «Н» – «Население», строители и чистильщики, те, кто приходил после нас, чтобы подметать осколки цивилизаций и заселять выжженные земли. Существовали и другие, более узкие или элитарные касты, но для моей прямой, как клинок, профессии они не имели никакого значения, а потому сведения о них до меня доходили скудные и обрывочные.

– Бла-бла-бла, зануда, – буркнул я в ответ, стараясь сохранить маску бравады.

Мой старый добрый друг, а в прошлом соперник, подбежал вплотную. Его синий мундир, как говорится, был с иголочки, каждый застегнутый клапан лежал идеально, а волосы, темные и густые, были аккуратно уложены на одну сторону, будто он только что вышел из рук робота-стилиста. Но в его глазах, обычно таких спокойных и расчетливых, бушевала настоящая буря.

– Хватит мне зубы заговаривать! – Он резко развернулся и почти побежал к скрытому в стене элеватору, а я, все еще не до конца отошедший от уличной суеты, еле поспевал за его энергичным шагом. – Совещание у Великих уже началось! Понимаешь? Началось! А тебя, ключевого фигуранта, до сих пор нет! Это дело… – он внезапно прервался, с силой потер переносицу, словно пытаясь вдавить обратно нахлынувшую мигрень, затем резко остановился, схватил меня за плечи и, впиваясь взглядом в мои глаза, прошептал так, что мурашки побежали по спине, – …это дело, Архипелаг, будет самым сложным в твоей жизни. До сих пор тебя посылали в миры, находящиеся лишь на пороге разрушений, в зародыше хаоса. Теперь… теперь всё изменится. Всё.

И в этот миг, впервые за все годы нашего знакомства, мне стало глубоко, физически некомфортно находиться с ним в одном помещении. Давление изменилось, воздух стал густым и тяжелым. Почему он, всегда такой холодный и собранный, так яростно печётся о моей безопасности? Эта внезапная, почти отцовская забота не была свойственна ни ему, ни, что важнее, нашим с ним суровым, солдатским отношениям.

– Тебе предстоит отправиться в миры, обречённые на смерть, – продолжил он, опустив голос до конспиративного шепота, пока элеватор беззвучно нес нас в самое нутро Бельведера. – Не просто в гибнущие, а в те, что уже мертвы, мы лишь наблюдаем за их последними судорогами. Туда, за Запретный Рубеж, никого не отправляли уже очень, очень давно. Мы лишь наблюдали за ходом событий, как врачи у постели безнадежного больного.

Дело, как он пояснил, было в самой структуре тех реальностей. Их пространство-время было запрещено для любого посещения из-за так называемого «туннельного направления» – нестабильной, коллапсирующей геометрии, которая не терпит малейших внешних вмешательств, как карточный домик не терпит дуновения ветра. Эти миры-апокалипсисы находились уже на самом пике, на финальном витке падения и тотального взаимоуничтожения: глобальная кровопролитная война на истощение, смертельный вирус, пожирающий плоть и разум, неконтролируемые генетические аномалии, превращающие живых в чудовищ… И самое горькое, самое циничное во всем этом – всё это, так или иначе, было делом наших рук, путешественников. Последствия «коррекций», семена, посеянные нами же, дали свои чудовищные всходы.

Мы подошли к цели. Огромной, от пола до потолка, двери, отлитой из цельного листа черного, поглощающего свет графена. Это был вход в Зал Великих. Только самым приближенным, таким как Риф, было дозволено переступать этот порог. Риф родился в поколении Р-389, он был лишен моего гена путешественника, но с лихвой компенсировал это своим острым, как бритва, логическим умом и тем качеством, что было напрочь отсутствует в моем поколении А-145 – подлинной, всепоглощающей эрудицией. Именно этот дар и открыл ему возможность чаще других, простых смертных, контактировать с Великими, дышать одним с ними воздухом. И сегодня, по какому-то невероятному стечению обстоятельств, их лики должен был увидеть и я.

– Там будут вопросы. Серьёзные, – его голос вернул меня из раздумий. Он стоял перед дверью, и его лицо было бледным. – Найди в себе силы, Архипелаг. Хотя бы на этот раз, не веди себя как клоун.

С этими словами он возложил ладонь на панель идентификации, и исполинская графеновая дверь беззвучно отъехала в сторону, открывая за собой лишь непроглядную, бархатную тьму. Риф жестом пригласил меня войти внутрь. Сам он не сделал ни шага. И пока я пересекал порог, осознание накрыло меня ледяной волной: тот, кого я все эти годы считал своим братом, своим настоящим другом, настолько смертельно боялся истинного положения дел, что буквально захлопнул эту адскую дверь прямо у меня за спиной, оставив меня один на один с самой судьбой.

Моему взору, привыкшему к четким линиям и ясным формам реальности, предстало нечто, что мозг отказывался воспринимать как целостную картину. Огромный зал, чьи границы терялись в сияющей дымке, был наполнен движением, не подчиняющимся законам физики. Странные, пульсирующие бержеры, сгустки сконцентрированного пространства-времени, плавно перемещались, не касаясь пола, который сам по себе был сплошным потоком энергии. Внутри этих бержеров то появлялись, то исчезали, мерцая, нечёткие, размытые фигуры; моя сетчатка буквально отказывалась фокусироваться на них, выдавая ошибку, как программа при попытке прочесть поврежденный файл. Это были не тела, а идеи, облеченные в подобие формы, мысли, принявшие видимость.

– Архипелаг! – голос, нет, хор голосов, слившихся в унисон, прорезал тишину моего разума. – Во Вселенной П5-18 саваджи содрали бы с тебя кожу живьем и посолили бы твое мясо за подобное непростительное опоздание. Вам несказанно повезло родиться и служить в цивилизованном мире. – Эти голоса звучали как один, но в их обертонах угадывались тысячи отдельных тембров, принадлежавших в прошлом всем и никому одновременно, призрачный хор давно растворившихся в Уме личностей.

Иерархия в нашем мире, которую нам вбивали в подсознание с первых дней, объяснялась с пугающей простотой: на самой вершине, недосягаемый и холодный, восседал Всеобъемлющий Ум, квантовое божество, вычленивший себя из хаоса. Прямо под ним, как его земное воплощение, парили Великие главы нашей империи. Те, кто когда-то были людьми, но давно перешли в иную форму существования. После них шли поколения: «Р» – мозги, «А» – мечи, «Н» – руки. И все остальные, бесчисленные, вниз по списку, к самому дну. Я, Архипелаг, был где-то посередине этой пирамиды: достаточно ценным инструментом, чтобы быть на виду, и достаточно расходным, чтобы меня не жалели.

– Архипелаг, мы соблаговолим объяснить вам вашу единственную цель пребывания здесь, – в этом множественном голосе я физически ощутил леденящую ауру абсолютного презрения и безраздельного могущества, исходящую от этих сияющих сгустков. – Собрание Великих созывают лишь в тех исключительных случаях, когда Всеобъемлющий Ум блуждает в лабиринтах пространства вариантов, не находя единственно верного пути. Вы, как продукт этой системы, обязаны знать это с самого своего рождения!

Последняя фраза прозвучала на таких вибрирующих, пронзительных тонах, что воздух в зале задрожал. Ощущение нагнетающей, удушающей обстановки, давящей на психику, говорило лишь об одном – предстоящая миссия не просто серьезна. Она экзистенциальна.

Я ощутил их присутствие в своём сознании. Не как голос, а как чужеродную структуру, вписывающуюся в нейронные пути. Мой гипоталамус, верный страж организма, сгенерировал панический нейронный сигнал прямиком в надпочечники, выбросив в кровь ударную дозу адреналина. Сердце заколотилось в грудной клетке, как пойманная птица. Мне пришлось приложить невероятные волевые усилия, просто чтобы поднять глаза и встретиться с этим сияющим хаосом, веки налились свинцом, будто на них положили гири.

– Три дня назад, – голоса Великих зазвучали снова, теперь уже без эмоций, констатируя ужасный факт, – в трёх измерениях ближайшего сектора ускорения, где время течёт на десять процентов быстрее, чем в нашем ядре, были зафиксированы отклонения класса А-1.

Да, проблемы были поистине колоссальными, чудовищными. Эти измерения, эти хрональные аномалии, где время текло быстрее на целых десять процентов, были одними из первых Вселенных, в которые наша молодая, голодная Империя когда-то внедрилась. Они были давно и тщательно запрограммированы на тотальную очистку, их судьба была предрешена, и вмешательство агентов по коррекции не требовалось. В этих мирах уже давно ничто не могло помешать финальному, апокалиптическому сценарию, который должен был завершиться в строго рассчитанный миг.

– Вы понимаете всю бездну серьёзности происходящего, агент Архипелаг А-145? – произнесли Великие, и я снова, как удар хлыста, ощутил безличность своего существования. Я не был первым и, вероятно, не последним Архипелагом; порядковый номер, как клеймо, присваивался мне при рождении в пробирке. – Вы отдаете себе отчет, что на самом деле означают отклонения категории А-1? – я почувствовал себя юнцом на самом главном в жизни экзамене, где ставкой была сама реальность.

Столь сильные, фундаментальные изменения не происходят сами по себе, словно погодная аномалия. Это всегда следствие направленного, осознанного и мощного вмешательства извне. Это запуск цепочки событий, домино, которое, падая, должно привести к исходу, прямо противоположному от намеченного нами, к победе хаоса над порядком.

– Три дня в нашем хрональном ядре – это целые три недели в их измерении. Нарушитель, источник этого ядовитого вируса свободы, в данный момент находится в измерении П1-17. Миры П1-6 и П1-9 уже получили необратимые, огромные отклонения из-за его губительных вмешательств. Вам даются сутки хронального ядра на каждое измерение. Ваша миссия, агент, найти и исправить это. Ликвидировать последствия. Восстановить предначертанный порядок.

«Кто он, этот предатель? – пронеслось в моей голове, горячее и яростное. – Сотни моих братьев и сестёр по оружию сложили свои головы в бесчисленных битвах за спокойствие и стабильность в нашем мире. Как один-единственный, пусть и одарённый, путешественник смог стать настолько всесильным, чтобы пойти против воли Всеотцов? Таких выродков надо уничтожать на месте, а их головы, нанизанные на пики, вешать в классах обучения в качестве сурового наставления для следующих поколений».

Мы изучали эти миры еще в школе, по ним составляли стратегии, на их примерах учились предсказывать ход апокалипсисов. Предатель затаился в самом сердце умирающего измерения. Либо ему отчаянно нужна была передышка, либо он, как шахматист, уже планировал свой следующий, смертоносный ход. Если я смогу убрать последствия его вмешательств в каждой из трех вселенных ровно за три дня хронального ядра, по одному дню на каждое вмешательство, то там за пределами нашего измерения в общем пройдет больше месяца. Если действовать достаточно быстро у меня будет крошечный запас времени на то, чтобы остановить предателя, пока он не успел добраться до мира с ускорением времени в тридцать процентов, где один его день будет равен нашему месяцу в хрональном ядре. Если я буду стабилизировать созданный им хаос быстрее, чем он его создавал, то, рано или поздно, наши маршруты пересекутся. Движение из точки А в точку В, но в гигантском, вселенском масштабе, где дистанция измеряется не парсеками, а временными потоками.

– В пятом мире я его настигну! – вырвалось у меня, и я тут же почувствовал, как воздух в зале содрогнулся от исходящего от Великих коллективного удивления, смешанного с редкой, почти забытой ими примесью человеческого волнения.

– В пятом?! – прозвучал оглушительный мысленный удар. – Но поражено, по нашим данным, всего три! Немедленно объясните ход ваших мыслей, агент!

Ожидание, тяжелое и давящее, повисло в переливающемся воздухе.

– Я должен не просто исправить три вмешательства и затем начать погоню, – выдавил я, чувствуя, как складывается мозаика тактики в моей голове. – Я должен предугадать его путь. Он знает, что мы обнаружили три мира. Он будет бежать дальше, по цепочке, полагая, что у него есть фора. Четвертый мир будет его следующей целью, а пятый… на пятом я перехвачу его, обойдя по смежному, стабильному измерению. На исправление всех вмешательств и поимку уйдет меньше времени, чем он планирует, если я буду двигаться не позади, а параллельно или даже быстрее.

– Ваша логика… не лишена своеобразной изворотливости, – прозвучал вердикт. – Да, но в ваших расчетах есть одна критическая ошибка. Вы ошибаетесь в поле предателя. Это не «он». Ваша цель агент Айна А-145.

Мир рухнул. Просто и безвозвратно.

– Архипелаг, вы лучший в своём деле, и только вам, знающему все её слабости и тактики, под силу остановить её… – Великие продолжали вещать, их голоса текли, как расплавленный металл, но до меня доносились лишь обрывки слов, белый шум на фоне нарастающей какофонии в моей душе. Мне было плевать на них. Плевать на Ум, на Империю, на Великий Замысел.

Я не мог в это поверить. Не мог. Это было невозможно, немыслимо, чудовищно. Это была та реальность, в которой я отказывался существовать.

«Айна… Моя Айна. Та, чьи глаза Великий океан. Та, чьи волосы языки пламени. Та, что заставляла меня верить, что в этом аду есть что-то светлое. Та, с кем мы прятались в подсобке, пока другие давали клятвы. Та, что смотрела на мои шрамы с пониманием. Та, что брала с собой в миссии записи шоу… Как же так? Как ты могла? Почему?»

Стены Зала Великих, бержеры, сияние – всё поплыло, распалось на атомы. Остался лишь леденящий вакуум в груди и одно-единственное имя, отзывающееся в нем бесконечным, всесокрушающим эхом. Айна.

Глава № 2. Приговор милосердию

Прибор был полностью заряжен, его поверхность едва ощутимо вибрировала, излучая сдержанное, почти живое тепло. Поглощение квантовозаряженных солей из хранилища прошло быстрее, чем я ожидал: стремительным, болезненным толчком, выворачивающим внутренности наизнанку.

Я ощутил, как энергия, растворенная в солях, пронзила мои вены жгучими молниями, заполнила каждую клетку, каждый нервный синапс. Это было похоже на смерть и рождение одновременно. Затем разрыв.

Тишина, абсолютная и оглушительная, сменилась гулом настраивающейся реальности. Материя между измерениями расступилась, как завеса из плотного тумана, и я оказался выброшенным в иную вселенную, в мир под кодом П1-6.

Всегда одно и то же: чувство, будто тебя вырвали с корнем из одного бытия и грубо воткнули в другое, не спросив разрешения.

Лёгкий, почти невесомый ветерок ласково коснулся моего лица, принеся с собой странную смесь запахов: влажной земли, гниющих растений и чего-то чужого, металлического.

Воздух был густым, тяжелым, им было трудно дышать, будто легкие наполнялись не кислородом, а сиропообразной субстанцией упадка. Жёлтые, багровые и огненно-рыжие листья, похожие на обгоревшие кусочки пергамента, медленно кружились в этом влажном мареве, бесшумно падая на землю. Повсюду, куда хватало глаз, виднелись небольшие лужицы, отражающие свинцовое, безнадежное небо.

Здесь была осень. Я всегда любил это время года, время подведения итогов, тихого умирания, которое таило в себе обещание будущего возрождения. Но здесь, в этом месте, осень пахла не жизнью, а вечным прощанием.

Золотые и багряные кучки листьев, похожие на погребальные костры, валялись то там, то тут, бесхозные и печальные. Свежий, промозглый воздух с отчетливой нотой разложения говорил о том, что недавно прошёл дождь, не очистивший, а окончательно увлажнивший землю этого умирающего мира.

Всё-таки осень хорошее время года для прогулки, для миссии, если забыть, что эта прогулка предсмертная агония целой реальности.

Надеюсь, предмет моего путешествия, та тень, что я должен найти и стереть, не испортит моё первое, меланхоличное впечатление об этом месте, не превратит эту грустную элегию в кровавый фарс.

Но моё внимание, отвлеченное на мгновение призрачной красотой увядания, привлекло совсем не время года, а нечто иное, чужеродное и пугающее. Странные, бесформенные мешки тёмного, почти чёрного цвета, лежали по обеим сторонам дороги. Они не были похожи на мусорные пакеты или брошенный багаж. В них была зловещая, неестественная упакованность. Они лежали там, как громадные, оплывшие черви, выброшенные на берег после потопа, и от них исходил сладковато-приторный запах тлена, который перебивал все остальные ароматы осени.

Я почувствовал, как по спине пробежал холодок, знакомое предчувствие беды, которое никогда меня не обманывало.

Из координационного центра башни один-альфа мне было сообщено чётко и ясно, с ледяной точностью алгоритма: «Ничего не помешает вашему перемещению.» Но никто, ни единым словом, не предупредил меня, что здесь будет эта дорога – артерия этого мёртвого тела мира, артерия, забитая тромбами из этих мешков. Однако, было до жути странно, что машин здесь не было. Во всяком случае, ни одной на ходу, живой.

Несколько сгоревших и выпотрошенных остовов автомобилей, похожих на хитиновые панцири доисторических насекомых, стояли по обочинам, их стеклянные глаза-фары были выбиты, а металлические рёбра кузовов торчали наружу. Они не предвещали ничего хорошего, эти останки, они кричали о внезапном и жестоком насилии, о панике, сковавшей этот мир в свои ледяные объятия.

Около обочины, прислоненные к ржавым ограждениям и разбитым фонарным столбам, валялись целые горы, баррикады из различного мусора.

При быстром, но цепком взгляде, выхваченном из тысяч часов тренировок, мне удалось рассмотреть какие-то испорченные и порванные вещи: одежду, обувь, детские игрушки (пластиковых солдатиков с отломанными конечностями, кукол с пустыми глазницами). Среди этого хлама выделялись грязные, промокшие плюшевые медведи, один из которых смотрел на меня стеклянным глазом, полным немого укора.

Повсюду были разбросаны коробки различной величины, с разными наборами то ли давно испорченной провизии, источавшей кислый запах, то ли, что было гораздо страшнее, останков умерших животных, а может быть, и не только животных.

Здесь произошло что-то действительно катастрофическое, видно люди бежали в спешке, охваченные животным ужасом, и старались унести с собой хоть что-нибудь, что могло бы напомнить им о потерянном доме, о разбитой жизни.

Наша миссия по «очистке» этого мира, как это холодно называлось в отчетах, удачно подходила к концу. Враг, под которым подразумевалось всё локальное население, его культура, его сама суть, почти был повержен. И я, Архипелаг, был тем самым могильщиком, пришедшим констатировать смерть.

Справа от дороги, подобно гигантскому надгробию, высилось многоэтажное заброшенное здание. Его серые, голые стены из потрескавшегося бетона, испещрённые граффити, которые уже никто не мог прочитать, дополняли и без того безнадёжный вид надвигающейся погибели этого мира. Кое-где на фасаде были видны обожжённые, чёрные пятна, словно шрамы от гигантских когтей. Видимо когда-то, когда здесь ещё теплилась жизнь, апокалипсис бушевал вовсю, пожирая всё на своём пути, руша не только здания, но и самые основы людских жизней, их надежды, их будущее.

Слева же, притулившись к земле, словно испуганные звери, стояли частные дома. Их покосившиеся силуэты казались особенно уязвимыми. Они при малейшем дуновении вечернего ветерка жалобно скрипели своими ставнями и досками, как будто бурчали, шептали на ушко, что сейчас, в этой гробовой тишине, намного спокойнее, чем раньше, в те дни, когда здесь звучали детские голоса и пахло хлебом. Их медленно осыпающиеся стены, провисшие под грузом времени и отчаяния крыши и поплывшие, расплывшиеся фасады терпеливо, с почти стоическим смирением ожидали единственного, неизбежного конца. Смерти ради новой, чужой жизни в этом измерении, жизни, которую принесут с собой колонисты из Империи, не ведающие о тех, кто жил и умер здесь до них.

Я стоял среди этого пейзажа конечной стадии «коррекции», и горький привкус пепла был у меня на языке. Пепла от сожжённых миров, пепла от моей собственной, выжженной души. И где-то там, в сердце этого апокалипсиса, меня ждала она. Айна. Та, что создала хаос, который мог эксгумировать этот «труп» умирающего измерения и дать надежду тем, кто должен был её уже давно потерять. Она стала причиной моего личного конца.

Немного пройдя по разбитой, потрескавшейся дороге, где асфальт вздыбился, словно костяшки спины какого-то доисторического чудовища, я учуял запах. Сначала просто отдалённый, едва уловимый шлейф, но с каждым шагом он нарастал, густел, превращался в осязаемую, физическую субстанцию. Это был не просто запах гнили, это была сама сущность разложения, концентрированный дух смерти, исходящий от тех самых мешков, лежащих по обочинам.

Воздух стал вязким, словно его можно было резать ножом. Инстинктивно, почти рефлекторно, я прикрыл нос и рот согнутой в локте рукой, но это не помогало. Мельчайшие частицы тлена проникали сквозь ткань, въедались в обонятельные рецепторы, вызывая лёгкий, но настойчивый позыв к тошноте. Сделав последнее усилие, я подошёл к одному из ближайших мешков, этому тёмному, бесформенному свёртку, пожираемому невидимыми силами распада.

Источником вони, как я и предполагал с ледяной уверенностью профессионала, был разлагающийся труп человека. Вернее, то, что от него осталось. Но я ошибался в масштабах. Это был не один труп. И не два. Их было множество, десятки, может быть, порядка тридцати штук, и они валялись по обочине, бессистемно, с одной и с другой стороны, как брошенные куклы, как бракованный товар, выброшенный на свалку истории.

Они лежали в неестественных, вычурных позах, их конечности были скрючены, а лица, те, что ещё можно было разглядеть, застыли в масках последнего, немого ужаса. Одни были упакованы в эти чёрные, полиэтиленовые мешки, другие нет, и тогда взору открывалось всё: обугленная кожа, пустые глазницы, зияющие раны. Это была не просто смерть. Это была массовая, ритуальная казнь, акт тотального уничтожения.

Почему-то в голове, против моей воли, сразу же представилась картина, яркая и отчётливая, словно я сам был её свидетелем.

Я увидел, как они, эти люди, бегут из того многоэтажного дома-надгробия, охваченные паникой, в глазах животный страх. Они держат в одной руке свои весьма обязательные, жалкие вещи: документы, еду, какие-то безделушки, а в другой своих детей, прижимают их к груди, пытаясь защитить своими телами.

Чада в свою очередь, не понимая всего ужаса происходящего, роняют игрушки, плачут, их тонкие голоса сливаются в пронзительный хор отчаяния. Они бегут по этой самой дороге, веря, что впереди спасение. Но в конце пути, у этого самого места, их встречает кто-то.

Кто-то холодный, безразличный, вооружённый до зубов. Тот, кому не важны их проблемы, их горящий дом, их слёзы, их личный апокалипсис. Человек шёл против человека. И в этом самая горькая ирония. Ничего не стоит поднять ружьё, почувствовать холод приклада у плеча, нажать указательным пальцем на курок, ощутив его плавный, неумолимый ход, и покончить с их погоней за счастьем, остановить тот ужас, который предстояло им пережить, раз и навсегда.

Да, именно такой итог, быстрый, эффективный, тотальный, наша империя и старается достичь в своих «корректировках». Вымирание, но не нашими руками.

Мы лишь сеем семена хаоса, подливаем масла в огонь, а потом наблюдаем со стороны, как аборигены сами уничтожают себя, выполняя за нас самую грязную работу. И я, Архипелаг, был частью этой бесчеловечной, отлаженной машины.

Медленно, почти невесомо, я ступал по потрескавшемуся асфальту, мои ботинки издавали глухой, приглушённый звук в этой оглушительной тишине.

Каждая клетка моего тела, каждая пора была настороже. Я ожидал засады, выстрела из-за угла, рычания мутировавшего зверя, чего угодно, что могло бы связать меня, живого и дышащего, с этими безмолвными трупами, породнить общей участью жертвы. Но ничего не происходило. Только ветер шелестел сухими листьями, да где-то вдали с глухим стуком падал кусок штукатурки. Абсолютная, законченная смерть.

Солнце, бледное и холодное, несмотря на свою видимую яркость, грело слабо, но его лучи, падая на мою униформу Бельведера, казались слишком уж заметными, слишком чужими в этом пейзаже. Пора было растворяться, становиться частью фона. Я решил сменить свой комбинезон на что-то более подходящее, более аутентичное для этого умирающего измерения.

Соединившись через вживлённый процессор с той самой латексной наклейкой-индикатором на груди, я снова услышал в своём сознании безличный, отточенный голос Мойрария. Он прозвучал не как внешний звук, а как моя собственная мысль, лишённая интонации и тепла.

– Здравствуйте, агент. Какую одежду вы выберете? – Перед моим внутренним взором, наложившись на реальность, вспыхнул голографический интерфейс.

Мне был представлен целый каталог, бесконечный список из разных маек, штанов, курток, обуви, головных уборов – миллионов вариантов из тысяч культур и эпох. Но я, смотря на это изобилие, даже не представлял, что именно не будет здесь привлекать внимание, если здесь, вопреки всему, ещё оставался хоть кто-то живой. Что носили выжившие в аду? В чём ходили палачи?

– Выбери сама, – мысленно отправил я команду, чувствуя странную усталость от этого выбора. – Что-нибудь такое, благодаря чему я буду оставаться здесь в тени, невидимкой для чужих глаз.

Я тяжело вздохнул, ощущая, как усталость и горечь этого мира просачиваются в мои лёгкие, и потянулся, разминая затекшие мышцы спины.

Одежда на мне, словно живая кожа, стала медленно шевелиться, перетекать, менять свою структуру и цвет. Я чувствовал лёгкое, почти эротическое покалывание по всему телу, пока латекс и умные полимеры переплетались, формируя новый облик. Через несколько секунд преобразование завершилось, и на мне образовалась новая, чужая одежда.

Это была форма. Форма военных этого измерения и этой конкретной страны, как тут же подсказала мне справка, выведенная на периферию зрения.

Странный выбор, но, если вдуматься, предельно понятный. Видимо, в этом мире, погрузившемся в хаос, право свободно передвигаться и носить оружие имели только военные. Любой другой был либо жертвой, либо мародёром. Поэтому если кто-то и увидит меня, то лишних вопросов, по идее, возникать не должно. Я стал частью системы, даже здесь, на её обломках.

Форма была цвета хаки – болотного оттенка, идеально сливающегося с осенней грязью и пожухлой листвой. Обычные, невыразительные штаны с резинками около стоп, чтобы заправлять в ботинки. Стандартный армейский ремень, но видимо Мойрарий, в своей алгоритмической мудрости, решил добавить на его кожу пару искусных порезов и потёртостей для большего эффекта достоверности, для иллюзии прожитой жизни. Верхняя одежда – куртка-анорак, идеально подходила под штаны, та же унылая расцветка, тот же утилитарный, лишённый всякого намёка на эстетику стиль. Но самое удивительное и отрезвляющее было то, что одежда, появившаяся на мне, очень сильно, до жути, походила на то, что валялось в тех самых кучах мусора, которые попадались мне ранее, среди детских игрушек и плюшевых медведей. Та же ткань, тот же крой.

Неужели в этом мире всё настолько шло по нашему, имперскому плану, что даже соратники, братья по оружию, стали для друг друга врагами, что армия, призванная защищать, превратилась в банду мародёров, добивающих своё же население?

Похоже, «коррекция» прошла даже успешнее, чем мы планировали. И в этом новом обличье, пахнущем пылью, потом и смертью, я почувствовал себя не просто шпионом. Я почувствовал себя могильщиком, надевшим форму последнего, кто останется на этом кладбище миров.

Мне позволили взять с собой бомбу, которую в шутку, с чёрным, циничным юмором, принятым среди путешественников, называют «Разрушитель Миров». Конечно, никакой мир, никакую полноценную реальность она не сможет уничтожить. Для этого нужны усилия целого флота и месяцы тотального бомбометания.

Её мощь была более приземлённой: она могла рассыпать на атомы, на элементарные частицы, небольшой городок, пару кварталов, зону поражения радиусом в несколько километров.

Скромный, но эффективный инструмент «корректировки», последний аргумент агента в безвыходной ситуации. Помимо этого смертоносного груза, у меня были вживлены прямо в плоть, в переплетение мышц и нервов, информационный модуль для путешественников – мой личный навигатор по муравейнику реальностей. А также собиратель квантовой энергии, тот самый, что позволял совершать переход в другой мир без помощи стационарных порталов.

Дело в том, что мы, путешественники, по своей биологической, бренной природе не имеем и не можем иметь достаточно внутренних сил, чтобы самостоятельно поддержать переход через заслонку, тот барьер, что отделяет один слой бытия от другого. Однако, при необходимой внешней подпитке, при этой самой собранной, сконцентрированной энергии, нам не составляло труда найти и активировать нужную, тончайшую точку выхода, пронзить материю, как раскалённой иглой.

Немного пройдя вперёд по этой дороге смерти, мимо всё тех же зловещих мешков и разбитых машин, мне удалось попасть на широкий, пустынный перекрёсток. Это место было похоже на арену, где разыгралась последняя драма этого мира.

С одной стороны, уровень горизонта неестественно уходил вверх, вздыбленный тектоническим катаклизмом или чудовищным взрывом, и там, на возвышенности, открывалась всё та же безрадостная картина: груды разрушенных зданий, похожих на скелеты исполинских существ, заброшенные, искореженные машины, ставшие памятниками своей эпохи, и бессчётные потерянные вещи, рассказывающие о миллионе прерванных жизней.

Впереди, куда уходила главная дорога, виднелся полностью раздробленный, превратившийся в груду щебня асфальт. Создавалось такое ощущение, что кто-то гигантский, неумолимый тащил по нему несколько раз невероятно тяжёлые грузы, быть может, даже те самые машины, которые когда-то оставили спасающиеся, надеявшиеся на чудо люди, превратив их в орудие уничтожения собственного же пути к отступлению.

Позади, откуда я пришёл, виднелись только выжженные, почерневшие остовы домов и печальные остатки вещей населения, когда-то проживающего здесь, мечтавшего, любившего, ненавидевшего.

Единственный путь, который прельщал меня, манил своей неизвестностью и, наверное, в каком-то смысле магнетически притягивал, был через массивные, покрытые ржавчиной железные ворота с мощным бетонным основанием. Они стояли, словно врата в чистилище, вросли в уже давно разбитый асфальт вокруг, единственный оплот некоего подобия порядка в этом царстве хаоса.

Глубоко выдохнув, пытаясь выбросить из головы навязчивые образы мёртвых детей и горящих домов, я сосредоточился. Каждое чувство, каждый нерв был натянут, как струна.

Поправив сгенерированную одежду, ощущая шероховатость ткани под пальцами, я медленно, но уверенно направился туда, к этим ржавым вратам. Каждый шаг отдавался в тишине эхом, казавшимся мне оглушительным.

– Стой, кто идёт?! – внезапный, хриплый крик прорезал мёртвую тишину, заставив меня замереть на месте.

Из-за бетонного крепления, из тени, возникла фигура. Это был солдат. Его лицо, обветренное и покрытое грязью, явно требовало долгого и тщательного ухода, которого оно, очевидно, не видело месяцами. А тело… тело выглядело настолько худым, измождённым и истощённым, что на секунду мне показалось, будто передо мной не человек, а ходячий труп, ожившая мумия, поднятая силой воли из братской могилы. Глубокие, чёрные синяки под глазами, сливающиеся в единые пятна, густая, спутанная небритая щетина и тяжёлый, густой запах, полный смрада пота, грязи и отчаяния – вот что представлял из себя этот страж.

Что может быть хуже, чем остаться в таком месте, в этом аду на земле, на доживание своих жалких, последних лет? Как же им, несчастным, повезло, что великая Империя скоро придёт, как благодетель, и избавит остатки этого несчастного населения от мучений, стерев всё это и создав на костях новую, процветающую колонию с той самой Истиной, которую невозможно оспорить.

Солдат, дрожащими руками, но с привычной хваткой, пригрозил мне автоматом очень древней, архаичной модели, ствол которого смотрел на меня пустым, тёмным глазом. Жестами, отрывистыми и нервными, он показал мне подойти к нему, а после и совсем зайти за баррикады, сложенные из мешков с песком и ржавых автомобильных корпусов.

Моя цель была так близка, так осязаема, и сама, по воле случая, шла ко мне в руки. Айна не могла далеко уйти, нарушения, те самые колебания исторической линии, чувствовались где-то совсем рядом, витали в этом самом воздухе.

– Командир, у нас снова нарушитель, – крикнул солдат куда-то вглубь своей позиции, и его голос прозвучал устало и безнадёжно.

Этот мир, П1-6, был очень диким, непредсказуемым и жестоким даже по меркам Империи. Военные, эти последние хранители исчезающего порядка, выглядели не как солдаты, а как замученные, затравленные создания, сошедшие со страниц книг о древней, варварской истории в мультивселенной. Они были как голодные волки, сбившиеся в стаи на отравленной земле и боявшиеся любой тени, любого шороха, видя угрозу в каждом движении.

– Похоже, дезертир. Ко мне его, быстро! – раздался новый, более властный и резкий голос, принадлежащий, видимо, командиру.

В его интонации сквозила не просто усталость, а некая ожесточённая, копившаяся годами ярость, готовность в любой момент сорваться и уничтожить всё вокруг. Это был приказ, не терпящий возражений. И я, склонив голову в подобии покорности, сделал шаг вперёд, навстречу своей судьбе и, возможно, навстречу ей. Айне.

Их лагерь, этот последний оплот цивилизации в эпицентре хаоса, представлял собой жалкое и одновременно трогательное зрелище. Он состоял из лёгких, продуваемых насквозь ветром палаток, которые трепетали, как испуганные птицы, и нескольких самодельных деревянных и ржавых металлических настилов, брошенных прямо на сырую землю, чтобы хоть как-то отделить себя от грязи и сырости этого умирающего мира.

Командир, который показался из самой большой палатки, стоящей в центре этого импровизированного поселения, выглядел максимально неопрятно, даже по меркам этого места. Он был воплощением упадка. Дуновение ветра, пронизывающее лагерь, доносило до меня едкий, сладковато-горький запах перегара, смешанный с запахом немытого тела и влажной ткани. Его одежда, когда-то, должно быть, бывшая формой, теперь представляла собой набор грязных, засаленных лоскутов. Уложенные с тщетной попыткой аккуратности редкие, сальные волосы вокруг обширной, блестящей лысины придавали главе этого места какой-то комический и в то же время полный глубоких сожалений, трагический образ.

Он был карикатурой на власть, её бледной, размытой тенью. Его глаза, маленькие и глубоко посаженные, еле-еле смотрели в одну точку, их взгляд был мутным, плавающим, неспособным сфокусироваться. А речь, когда он заговорил, была немного развязна, бессвязна и крайне не соответствовала тому статусу лидера, который он, видимо, пытался из себя изобразить.

За воротами, внутри этого убогого укрепрайона, так же находились и другие люди. В основном, это были такие же измождённые, грязные военные, с пустыми глазами и автоматическими движениями. Среди них копошились несколько гражданских, занятых бессмысленным, на первый взгляд, перетаскиванием каких-то ящиков или мешков с одного места на другое.

Больше всего резали душу пары подростков, мальчишек и девчонок, которым на роду было написано не счастье, а жестокое невезение – родиться в этом месте, в эту эпоху полного краха. Их уже обучали стрелять, они с неумелой серьёзностью держали в руках слишком большие для них автоматы, но у меня, глядя на их бледные, испуганные лица, было такое стойкое, леденящее душу чувство, что до реального применения их новоприобретённых навыков им просто не дожить. Они были обречённым пополнением для армии призраков.

Ну да, разумеется, с их точки зрения, картина была ясна и однозначна. Я в их форме, со всеми необходимыми атрибутами, но один, без подразделения, появившийся ниоткуда. Так что я либо дезертир, струсивший и бежавший с поста, либо, что гораздо хуже, диверсант, присланный чтобы добить их изнутри. Плохой, очень плохой расклад. Любой из этих вариантов в их реалиях карался быстро и без лишних сантиментов.

Командир, как старый, пропитой до мозга костей пьяница, утешающий своё уязвлённое честолюбие и страх оперативным военно-полевым судом собственного исполнения, смотрел на меня с плохо скрываемой подозрительностью и странным, неровным возбуждением. Было видно, что его авторитет здесь сильно хромает, трещит по швам и требует постоянной, жестокой подпитки, нового козла отпущения, на котором можно было бы выместить всю накопившуюся злобу и отчаяние. Что, впрочем, для деморализованной, брошенной на произвол судьбы армии, оказавшейся в аду, тоже не было удивительным. Выживание здесь строилось на страхе, а не на дисциплине.

Первым делом, что меня удивило, никто не стал сразу ко мне приближаться, не попытался обыскать или хотя бы грубо отобрать оружие. Даже тот самый солдат, что заприметил меня перед воротами, держался на почтительном, опасливом расстоянии, его пальцы нервно барабанили по прикладу автомата. Будто они чего-то опасались, какого-то подвоха, заразы или взрыва.

Лишь жестами и отрывистыми, хриплыми окриками меня завели в одну из ближайших, потрёпанных палаток, внутри которой не было ничего, кроме сложенных в углу каких-то баллонов с едкой жидкостью для дезинфекции и ящиков с противогазами.

Сначала меня, не говоря ни слова, несколько раз облили с ног до головы этой жижей, которая пахла хлоркой и чем-то ещё, химическим и неприятным. После, не дав отряхнуться, посыпали всё тело липким, едким белым порошком, который оседал на мне, как снег на свалке. Он, конечно, мне попал и в нос, и в глаза, вызывая лёгкое пощипывание, но какого-то серьёзного раздражения я, благодаря своим модификациям, не испытывал. Эта процедура была не столько санитарной, сколько ритуальной – попыткой отмыть, отскрести от себя саму ауру этого проклятого мира.

И только после этого, этого странного обряда очищения, я уже услышал, что люди начали приближаться ко мне без прежней опаски, их шаги стали твёрже. Двое крупных, крепких солдат, пахнущих потом и порохом, схватили меня грубо под руки, их пальцы впились в мои мускулы с силой, говорящей о долго сдерживаемой агрессии, и потащили, почти понесли, в центр лагеря.

Они выкрикивали на ходу какие-то слова, обращённые к другим обитателям этого места: «Прибыл новый дезертир!», «Скоро будет весело, братва!».

Обычно собственные войска на своей территории так себя не ведут, не проявляют такого животного, почти радостного возбуждения при появлении подозрительного незнакомца, но это когда речь идёт о войне, где есть фронт и тыл. В данном же случае она шла не о победе, а о вымирании, о медленном, мучительном агонизирующем скольжении в бездну, и любое развлечение, любое отвлечение от этого кошмара было желанным.

Пока я тихо, с почти актёрским мастерством, притворялся испуганным и беспомощным, подыгрывая их ожиданиям, мой вживлённый Мойрарий тихо, едва различимо прозвенел у меня в голове, возвещая о завершении одной из множества стадий настройки.

На сетчатке моих глаз, наложившись на жалкий пейзаж лагеря, стали появляться строки данных, схемы, карты – шла загрузка системы обновлённой информации.

История этого мира, его падение, ключевые точки… и передвижение Айны. Всё это было теперь в моей доступности, всё это прокручивалось у меня перед глазами, как страшный, но знакомый фильм.

Обстоятельства этого мира сильно сошли с намеченного нами курса, катастрофически отклонились, поэтому и процессор немного барахлил, данные поступали с помехами, фрагментарно. Но главное я уловил сразу, и от этого сердце моё сжалось в ледяной ком. Айна. Она тоже была здесь, совсем рядом. И шла, судя по всему, по тому же пути, что и я, буквально по моим следам.

Мы двигались навстречу друг другу в этом танце смерти.

«Я найду тебя, – пронеслось в моей голове с силой, не оставляющей сомнений. – Я найду тебя, верну тебя, чего бы мне это не стоило. Даже если придётся разнести к чёртовой матери этот мир и всё, что в нём осталось».

Пока я тихо, с почти актёрским мастерством, притворялся испуганным и беспомощным, подыгрывая их ожиданиям, грубые руки солдат принялись за обыск. Их пальцы, шершавые и липкие от грязи, шаря по карманам и подкладке сгенерированной формы, наткнулись на твердый, холодный предмет. Один из них, коренастый детина с пустыми глазами, с недоуменным хрипом вытащил из моей глубокой набедренной сумки «Разрушитель Миров».

Они замерли, уставившись на цилиндр из темного, поглощающего свет металла. Он лежал на ладони солдата, идеально гладкий, без кнопок, индикаторов или каких-либо опознавательных знаков. Для них, привыкших к примитивным автоматам и гранатам, эта вещь была непонятной и потому подозрительной. Они переворачивали ее в руках, трясли, пытались сквозь щели разглядеть хоть что-то внутри.

– Чёрт знает что, – хрипло выругался командир, с отвращением глядя на артефакт. – Какая-то электронная хрень. Сдохшая.

Ожидание находки оружия или провизии сменилось разочарованием. Солдат, державший бомбу, с облегчением и брезгливостью, словно от гремучей змеи, которая оказалась дохлой, швырнул ее на ближайший ящик с трофейным снаряжением. Цилиндр глухо стукнулся о дерево и замер, лежащий в стороне от всего.

Их гнев, не нашедший выхода, требовал новой жертвы. Взрыв агрессии был мгновенным и примитивным. Тот же солдат, что нашел бомбу, с короткого замаха ударил меня кулаком в грудь, точно в то место, где секунду назад лежал «Разрушитель». Удар был тяжелым, тупым, рассчитанным на причинение боли, а не на убийство. Я с гримасой сделал вид, что мне больно, подавшись вперед.

– Где твои патроны, предатель? Где еда? – просипел он, и следом его напарник, недолго думая, ударил меня в лицо.

Голова откинулась от щелчка, губа наполнилась теплым, металлическим привкусом крови. Это было унизительно и буднично. Они не ждали ответа. Им нужно было просто выплеснуть накопившееся отчаяние, доказать самим себе, что они еще что-то контролируют в этом аду.

– Его ко мне в палатку, а вы – охранять периметр! – Рявкнул командир, и его голос прозвучал не как приказ уверенного в себе лидера, а как истеричный вопль загнанного в угол зверя, пытающегося хоть как-то утвердить своё шаткое превосходство. В этом крике слышались не сила, а страх. Страх перед неизбежным, перед собственными людьми, перед самим собой.

Как только мне удалось украдкой, сквозь притворную покорность, посмотреть на тех, кто меня так грубо, почти с животной жестокостью, переносил по лагерю, меня охватило странное чувство. Это был не страх за собственную жизнь, с этим я давно научился справляться. Нет, это были переживания иного рода, тягостное и давящее сочувствие, смешанное с брезгливостью.

Они, эти солдаты, боялись его, собственного командира, того, кто в нормальном мире должен был вселять в них уверенность, а не вызывать таких приступов панического, почти физически ощутимого ужаса. В их глазах, мелькавших исподлобья, я читал не уважение, а рабскую покорность, выработанную долгими месяцами унижений и произвола. Они превратились в дикарей, в озлобленных тварей, и единственной мыслью, которая принесла мне холодное утешение, было осознание того, что скоро мы, Империя, облегчим их страдания, стерев этот клочок реальности в пыль.

Человек против человека – вот к чему в конечном итоге приводит власть, попавшая в руки неумелых, слабых и незнающих, как с ней обращаться, существ. Власть, лишённая разума, становится лишь орудием пытки для всех вокруг.

Грубо закинув меня в полумрак помещения, бойцы, те самые, что только что тащили меня с такой силой, тут же развернулись, словно от прикосновения к раскалённому железу, и чуть ли не вприпрыжку, с облегчённой поспешностью, бросились обратно к воротам, подальше от своего командира и его гнева.

Оставшись наедине с этим человеком, я решил использовать момент, чтобы немного осмотреться, оценить обстановку. То тут, то там в потрёпанном брезенте, из которого так неумело и поспешно сшили эту палатку, зияли дыры, и сквозь них проникали струи ледяного осеннего воздуха. Они обволакивали меня, отрезвляя разум, вытесняя притворный страх и напоминая о цели моего присутствия здесь.

На входе, в тени, аккуратно и нарочито непримечательно стояла простая деревянная вешалка. Но теперь её давно не использовали для прямого назначения, для вещей мирной жизни. Теперь на её перекладине, словно гроздья ядовитых плодов, располагались автоматы разных моделей и степени изношенности: от относительно новых до таких, что, казалось, развалятся от первого же выстрела.

Стало очевидно: бойцов в этом лагере осталось не так много, как единиц оружия. Это была армия, вооружённая до зубов, но разложившаяся изнутри, как труп.

– Это какая-то ошибка, – начал я, стараясь, чтобы голос дрожал с нужной, почти незаметной амплитудой, – я из другого подразделения, отстал от группы во время последнего вылазки и заблудился. Совсем закрутился, не понимаю, где нахожусь. – Трюк, который был стар как мир, примитивная ложь растерянного солдата. Но стоило попытаться.

Надо было максимально прикинуться дураком, слабаком, потеряшкой, чтобы хоть как-то разбавить гнетущую серьезность обстановки, снизить бдительность этого психа и найти те самые пути к отступлению, которых на первый, отстранённый взгляд, здесь не было и в помине.

Командир, до этого молча пялившийся в пустоту, медленно, как будто с огромным усилием, поднял на меня глаза и как-то странно, не фокусируясь, посмотрел сквозь меня.

Его лицо, освещённое тусклым светом керосиновой лампы, было до жути похоже на лицо того солдата на входе в лагерь, та же маска крайнего истощения и безнадёги. Такие же глубокие, фиолетовые синяки под глазами, будто его много ночей подряд избивали, и такая же густая, спутанная, не ухоженная щетина, в которой застряли крошки чего-то тёмного. Но запах, исходивший от него, был, конечно, намного хуже – это была гремучая смесь перегара, немытого тела, пота и чего-то кислого, болезненного. А его глаза, маленькие и блестящие, то и дело предательски косились на почти пустую бутылку дешёвого виски, одиноко стоявшую на ящике, служившем ему столом. Это был взгляд наркомана, жаждущего дозы.

– Ты правда думаешь, что я, такой дурак, тебе поверю? – он прошипел, и слюна брызнула из уголков его губ. – Она сказала, что эти неверующие, эти твари извне, пришлют сюда своих шпионов, чтобы нас заразить, отравить последнее, что у нас осталось! – Он встал, его тело качнулось, и он с трудом удержал равновесие. – Отвечай, гад! Где пробирка? Где новый вирус?!

Он выглядел как человек, полностью и бесповоротно попрощавшийся не только со здравым умом, но и с элементарным пониманием вещей. И в его безумных, полных параноидального бреда словах я увидел чёткий, как лазерный целеуказатель, след. Айна. Она была здесь. Она уже успела поговорить с ними, посеять в их умах свои зёрна. Но какие? Какую надежду, какой яд она им подарила?

Психологическое состояние командира оставляло желать лучшего. Он был на грани, его рассудок висел на волоске. Но его личная болезнь, его проблемы с головой, явно выливались в ад не только для него самого, но и для всех бойцов вокруг него. Он был не командиром, а эпицентром заразы, и Айна, судя по всему, лишь подлила масла в этот тлеющий костёр его безумия.

В тот самый момент, когда напряжение в палатке достигло точки кипения, мой вживлённый Мойрарий подал тихий, но настойчивый сигнал прямиком в слуховой нерв, и следом, подобно ледяному водопаду, в кору моего головного мозга хлынула, обжигая синапсы, подробная, детализированная информация об истории этого измерения.

Это было не чтение, не изучение – это было полное, тотальное погружение. Вся история целого мира, со всеми его войнами, открытиями, падениями и взлётами, стала мне доступна, отпечаталась в сознании за одну-единственную, мучительно длинную секунду. Это чувство всегда сродни насилию, когда чужая память насилует твою, оставляя после себя шрамы из чужих воспоминаний.

И картина, которая предстала перед моим внутренним взором, была поистине ужасающей. Всё было действительно плохо, гораздо хуже, чем я мог предположить. Согласно их местному, ничтожному теперь летоисчислению, у них сейчас был 2022 год.

Эпидемия нового, хитрого и беспощадного вируса, похожего на тот, что мы сами когда-то использовали в секторе Гамма-9, уничтожила шесть миллиардов из семи, что населяли эту хрупкую планету.

Мир, который когда-то кишел жизнью, теперь был гигантским кладбищем. Люди, те немногие, что уцелели, разбились на небольшие, враждующие между собой группировки, дикие племена нового каменного века. Где-то на обломках ещё теплилась жалкая имитация государств с генералами во главе, а где-то уже воцарилась полная, безудержная анархия, где законом была сила, а моралью её отсутствие.

И совсем недавно, словно последний гвоздь в крышку гроба, выжившие, оборванные учёные сообщили о новой, смертоносной мутации вируса, который теперь наверняка, без всяких шансов, добьёт оставшееся, и без того иссякающее население. И не без нашей, имперской, помощи, я так полагаю. Мы всегда умело направляли естественные процессы в нужное нам русло.

Те самые трупы, что были на обочине, что я принял за результат казни, оказались всего лишь жертвами, остатками от предыдущей волны заражения. Никто их не убирал и не утилизировал, не предавал земле или огню, потому что всем было плевать. Мир погрузился в глухую, всепоглощающую апатию.

Они старались выжить, цепляясь за призрачную жизнь с упорством обречённых, и у них это откровенно плохо получалось. Они были похожи на тараканов, бегающих по дну пустой консервной банки.

Трупы гнили, разлагались под дождём и солнцем, отравляя собой воду, землю и воздух, загрязняя окружающую среду и тем самым порождая, как злобный джинн из бутылки, новые, ещё более изощрённые болезни у того самого населения, которое в панике не хотело покидать своих жилищ, своих нор. Вот так и живёшь, существуешь в этом аду, умираешь медленной, мучительной смертью, и даже после своей кончины, своим разлагающимся телом, ты уносишь с собой в небытие души других людей, тех, кто пытался тебя пережить.

В нашем, имперском обществе не так, у нас ты не исчезнешь без следа. Твоё тело утилизируют с максимальной эффективностью, твоя память будет храниться в архивах Ума, твой генетический код, возможно, станет основой для нового поколения.

– Я не террорист, – снова попытался я, и мои слова прозвучали откровенно фальшиво даже для моих собственных ушей, – я такой же солдат, как и вы, чёрт возьми!

Импровизация давалась мне с трудом, потому что часть моего сознания была всё ещё занята обработкой лавины данных. Но Мойрарий слишком долго загружал информацию, её было слишком много, слишком хаотично. Видимо, помехи в причинно-следственных связях, те самые «нарушения», которые оставила после себя Айна, нехило так его тормозили, внося шум в чистый сигнал имперской логики. Надо было поскорее устранить эту погрешность, найти источник и ликвидировать его, ведь это только первый, самый простой мир из цепи, где побывала моя любимая, моя пропавшая, моя предавшая всё Айна.

Кто знает, что она наворотила, какие чудеса разрушения явила в других, более сложных и хрупких мирах? Вдруг она натворила чего-то по-настоящему ужасного, необратимого?

– Она тоже так говорила, – прохрипел командир, и в его глазах вспыхнул огонёк странного, фанатичного восторга, смешанного с паранойей. – Сначала она тоже говорила, что она не враг. Но она смогла доказать свои слова делом, настоящим делом! И она сказала, она предупредила нас, чтобы мы не верили тому, кто придёт следом за ней. Сказала, что он будет лгать, что он принесёт с собой только смерть!

Закончив кричать, командир залился звонким, разрывающим грудь кашлем заядлого курильщика, а я в это время задал сам себе единственный вопрос:

«Как? Как Айна смогла доказать свою правоту этим оборванцам, этим последышам цивилизации? Но как? И что, в конце концов, он хочет от меня получить? Какую ценность я для него представляю, кроме как козёл отпущения для его больного разума?»

У меня, конечно, были небольшие, зреющие на задворках сознания подозрения, но с другой, холодной и рациональной стороны, я понимал всей тяжестью этого понимания, что время поджимает, безжалостно убегает вперёд, и надо торопиться, действовать быстро и жёстко.

Все эти идеи Айны, её благородные, но безумные поступки, её попытки «спасти» кого-то, в конечном итоге станут совсем не важны, канут в Лету, как и всё в этом мире. Важен будет только результат: её поимка или её смерть. Это моя миссия.

– Я хочу лишь найти её, – сказал я тихо, но твёрдо, вкладывая в эти слова всю ту боль и всё то смятение, что клокотали у меня внутри. Это была не игра, не ложь. Это была горькая правда.

Глубоко вдохнув, он убрал руку от своего горла, немного выпрямился на своём убогом стуле и с внезапным, неподдельным удивлением посмотрел на меня, будто впервые увидел.

– Мне всё равно, что ты хочешь, – он отмахнулся от меня, как от назойливой мухи, и его взгляд снова стал пустым и стеклянным. – Заключённого в карцер! Кончили разговоры!

Затем командир, с неожиданной для его тщедушного тела резкостью, подошёл ко мне вплотную, и я почувствовал запах его гнилого дыхания. И нанёс явно отточенный долгой, частой практикой удар кулаком прямо в солнечное сплетение. Боль, острая и тошнотворная, разлилась по всему моему телу, заставив на мгновение забыть о дыхании.

Надоело возиться? Но он ведь только начал этот странный, сюрреалистичный разговор. Или же моя наигранная, жалкая имитация дурачка сработала всё-таки слишком хорошо, убедив его, что со мной не о чем говорить?

– Мы с тобой ещё пообщаемся, – он ухмыльнулся, обнажив жёлтые, кривые зубы, и в его глазах заплясали бесенята садистского предвкушения. – Террорист!

И пока меня грубо потащили прочь, я, сквозь волны боли и тошноты, подумал, что вот террористом меня ещё сложно назвать.

Я – солдат. Солдат Империи. Пусть и вышедший в тираж. Хотя… если вдуматься, принцип работы, в конечном счёте, тот же. Разрушение. Насилие. Смерть. Просто масштабы другие. И чужие оправдания.

Мои руки, уже привыкшие к грубым захватам, снова были болезненно заломаны за спину военными в их грязной, пропахшей потом, землёй и страхом форме.

На этот раз они вели меня не выпрямившись, а согнутым, почти скрученным гуськом, заставляя смотреть не на горизонт, а под ноги, на разбитый асфальт, усыпанный осколками стёкол и гильзами. Каждый шаг отдавался резкой болью в плечевых суставах. Они знали своё дело, эти охранники, знали, как унизить и обездвижить даже того, кто мог бы разорвать их на части одним усилием воли.

Меня вели к ближайшему зданию, которое, наверное, когда-то было многоквартирным жилым помещением, но теперь превращённое в укреплённый пункт с наспех, грубо наваренными на все окна толстыми, ржавыми решётками. Оно стояло там, как каменный страж, последний бастион безумия в этом море хаоса.

По пути, мельком, сквозь щели в брезентовых палатках и клубы пара от дыхания, я успевал разглядывать лагерь. Между самодельными укрытиями из грязного брезента виднелись запрошенные, искореженные машины: грузовики, внедорожники, которые видимо с огромным трудом притащили сюда по той самой раздробленной, разрушенной дороге перед воротами. Это были не просто транспортные средства, это были реликвии погибшей цивилизации, её последние вздохи.

Люди, слонявшиеся между ними, не искали укрытий от пронизывающего осеннего холода. Их, казалось, согревала иная температура, лихорадочная, поднявшаяся из-за болезней, что копились в их телах, как яд в перезревшем плоде. Их щёки горели неестественным румянцем, глаза лихорадочно блестели.

Мир, этот огромный, сложный организм, начинал медленно, но верно сам себя переваривать, а люди, его клетки, покорно, словно во сне, шли к своему заранее запланированному, предрешённому концу. И глядя на эту картину, я снова задал себе вопрос, который жёг мне мозг: что же всё-таки тогда, в этой отлаженной системе распада, создаёт такие большие, такие катастрофические помехи? Что внесла Айна в этот уравновешенный хаос?

Щелчок ключа в скрипучем замке, скрежет металла и я оказался в кромешной темноте, на скользком, холодном кафеле, в тюрьме, расположенной в другой, чужой вселенной.

Ирония судьбы, если бы у меня оставалось чувство юмора. Мне, агенту Империи, путешественнику между мирами, обладающему силой, способной разорвать ткань реальности, не составляло бы ни малейшего труда выбраться отсюда, превратить эти жалкие решётки в раскалённую пыль и выпытать у этих полумёртвых военных, где же Айна, и что именно она такого сделала, из-за чего история этого мира так сильно, так фатально меняется, выходя за рамки всех прогнозов. Я мог бы за секунду превратить этого тщедушного командира в кровавое месиво и вырвать информацию прямо из его нейронов. Однако я пассивно сидел на холодном полу, и причина была проста, как смерть, и сложна, как рождение вселенной.

Я боялся. Боялся не их, а временного вакуума, той непредсказуемой пустоты, что зияла в самом сердце причинности этого места. Причинности здесь уже совсем сбоили, шли вразнос, и Всеобъемлющий Ум, этот гигантский кристаллический мозг, не был способен просчитать даже базовую вероятность, когда же этот мир окончательно, бесповоротно умрёт, захлебнувшись в собственном гное.

Моя работа здесь была тоньше, глубже, чем просто грубая сила – найти не следы Айны, а сами причины этих сбоев, ту самую трещину, через которую хлынул их ядовитый свет свободы.

Столкнувшись с такой проблемой, с этой бездной неопределённости, я, как заученную мантру, как молитву отчаявшегося, стал мысленно, по слогам, вспоминать вырезки из учебников истории, которые нам вбивали в головы ещё в стенах Центра воспитания.

Нам часто, до тошноты, до ночных кошмаров, рассказывали о важности наших жизней, о том, что мы щит и меч человечества, и о том, что истребление других, чужих, непохожих, обязательно, необходимо, как дыхание. Ведь если не мы, не наши превентивные удары, то они, эти чужаки, эти варвары из иных реальностей, рано или поздно, обязательно придут за нами, чтобы отнять наше место под солнцем, нашу стабильность, нашу жизнь. Эта мысль была выжжена в нашем подсознании калёным железом.

Вопрос, который я задал себе тогда, в пыльном классе, и задаю сейчас, в этой вонючей камере: а зачем нам вообще путешествовать в другие измерения? Зачем тратить колоссальные ресурсы, рискуя собственными агентами? Всё также просто, как и ответы на предыдущие вопросы, и также сложно. Каждая галактика, каждый вид, каждое живое существо, от амёбы до сверхцивилизации, в самой своей основе стремится к одному – к продлению, к расширению своего бытия. Это закон вселенной, её первородный инстинкт.

Поэтому человек в нашей вселенной, в нашем ядре реальности, стал главной, единственной целью Всеобъемлющего Ума. Он, как любящий, но строгий отец, ведёт наш мир к светлому, сияющему будущему, не имеющему конца, к бессмертию и абсолютному порядку. Но при этом его взор, его вычислительная мощь, простирается далеко за пределы нашего дома. Он предсказывает, моделирует, просчитывает события и в других, смежных измерениях. И как раз-таки там, в этих диких, необузданных мирах, без нашего направляющего вмешательства, со временем, по законам вероятности, могут появиться свои собственные путешественники, свои первооткрыватели, свои гении, которые однажды, случайно или намеренно, нарушат хрупкую последовательность причин и следствий и запустят цепочку событий, что, как лавина, покатится через реальности и в конечном счёте приведёт к гибели нашего, единственно верного мира. Мы видели такие сценарии в симуляциях. Они всегда заканчиваются огнём.

Далее всё до примитивного просто, как аксиома: лучшая война та, что не начнётся, что будет выиграна до первого выстрела. Мы, Империя, устраняем саму возможность угрозы, саму почву для её роста, до того, как она успевает сформироваться, осознать саму себя. И основная, самая грязная и самая важная роль в этом превентивном процессе достаётся таким, как я, обладателям редкого, почти уникального гена, позволяющего перемещаться сквозь квантовую заслонку, тот барьер, что отделяет миры друг от друга. Благодаря этой способности и колоссальной, непостижимой вычислительной мощи Ума, мы можем произвести своеобразный, ювелирно точный аналог «эффекта бабочки»: вмешательство, начинающееся с незначительного, почти незаметного события: слова, пули, вируса, которое запускает лавину необратимых событий, цепную реакцию, которая в конечном итоге либо полностью уничтожит, либо отбросит на миллионы лет назад в развитии тот или иной аналог человечества, ту или иную потенциальную угрозу в параллельной вселенной.

Мы садовники, пропалывающие сорняки в гигантском саду мультивселенной. И сейчас мой собственный цветок, Айна, та, что была мне дороже всего, сама превратилась в самый опасный сорняк. И мне предстояло вырвать её с корнем.

Осматривая место, куда меня так грубо закинули за решётку, я обратил внимание, что нахожусь по другую сторону от основного входа в этот импровизированный карцер.

Взгляд, привыкший выхватывать детали в кромешной тьме, заметил узкий, почти незаметный проход в соседнее помещение, скрытый в глубине этого каменного мешка. Оттуда пробивался слабый, колеблющийся свет, как будто от одинокой свечи, отбрасывающий на сырые стены причудливые, пляшущие тени. И доносился постоянный, навязчивый звук, кто-то там за стеной методично, с почти маниакальным упорством, стучал склянками о стекло или металл, создавая странный, аккомпанемент в зловещей тишине тюрьмы.

Внутри этого своеобразного каземата, в который военные превратили бывшую кладовку, воздух был густым и спёртым, пахнущим, как в заброшенном мужском туалете. Едкая смесь мочи, пота, страха и чего-то ещё, солёного и отчаянного.

Свет с улицы, фильтруясь через грязные решётки и слои пыли на единственном забитом окне, еле-еле проникал внутрь, создавая полумрак, в котором было сложно разглядеть даже собственные руки. Мои глаза медленно адаптировались, выхватывая из тьмы контуры этого узилища.

Это был обычный, до безобразия стандартный подъезд панельной многоэтажки, только вот одну из кладовок под квартирами на первом этаже новые хозяева мира, эти военные, превратили в подобие карцера, приварив несколько толстых стальных прутьев прямо к несущим стенам. И я, как теперь понимал, был здесь далеко не первым и, увы, не последним посетителем.

Следы пребывания предыдущих гостей по неволе, их испражнения и рвотные массы, находились прямо на липком, холодном полу, там же, где им, несчастным, приходилось и спать, и есть, и ждать своего часа. Это было дно, самая низшая точка падения, и я сидел на нём, чувствуя, как холод кафеля проникает сквозь ткань униформы прямо в кости.

– Эй, тут есть кто? – тихо, но чётко спросил я в сторону того прохода, в сторону того невидимого человека, чьё присутствие выдавало себя лишь стуком склянок и мерцанием свечи.

Мой голос прозвучал глухо, упёршись в сырые стены.

И случилось ожидаемое. Звуки, тот самый навязчивый перезвон склянок, мгновенно прекратились, словно их перерезали. В наступившей тишине послышался нервный, торопливый топот босых ног по бетонному полу. И вот, из темноты прохода, осветлённый свечой, которую он дрожащей рукой придерживал в подсвечнике, вышел парень. Лет двадцати пяти, не больше. Его лицо, бледное и испуганное, было обрамлено тёмными, всклокоченными волосами.

Он не был похож ни на тюремщика с их огрубевшими, жестокими лицами, ни на сбежавшего, измождённого заключённого. Нет. Он находился здесь, в относительном тепле и безопасности, явно не просто так. Скорее всего, он был важен для этих людей, для этого лагеря. В нём была какая-то функция, какая-то польза, которая покупала ему жизнь в этом аду.

– Ты… что ты здесь делаешь? Ты тоже заключённый? – Спросил я его. Он же просто стоял, постоянно, нервным жестом поправляя свои очки, которые сползали на кончик носа.

– Ты… ты… это же ты заключённый, – он заговорил, запинаясь, и было ясно, что это заикание порождение чистого страха, а не какой-то врождённый дефект речи. – Здесь тюрьма, а там… – он кивнул в сторону прохода, – там моя лаборатория. – Он был одет в белый, но до безобразия заляпанный какими-то пятнами халат, на его лице красовались старомодные стеклянные очки, а на руках протертые до дыр химзащитные перчатки.

Выглядел он так, будто этот безумный, но безобидный учёный сошёл со страниц дешёвого романа, сошедший с ума от одиночества. А сама ситуация, когда тюрьма и лаборатория находятся буквально в двух шагах друг от друга, хоть и разделены этой жалкой решёткой от самоделкина, выглядела одновременно и пугающей, и до абсурда забавной.

Мне вдруг стало его искренне жаль, этого испуганного юношу. Перед ним, наверное, в другой жизни, должно было лежать столько открытий, столько научных свершений, но теперь ему уже не удастся их совершить. Совсем скоро, когда я закончу свою работу, здесь всё закончится. Навсегда.

– Я Архи, – сказал я как можно мягче, стараясь, чтобы мой голос не звучал как угроза. Мне показалось, что этот запуганный парнишка, этот последний интеллектуал в мире варваров, способен помочь мне сбежать отсюда, или, по крайней мере, дать нужную информацию. – А тебя как зовут? Не бойся меня, я не террорист, честно.

– Я… я знаю, – прошептал он, и снова его пальцы потянулись к дужкам очков.

Он явно не хотел идти со мной на зрительный контакт, его взгляд скользил по стенам, по полу, по чему угодно, только не по моим глазам. И он всем своим существом, каждой клеткой, рвался обратно, в свой проход, в свою лабораторию, как улитка в раковину.

В тусклом, дрожащем свете свечи я наконец разглядел детали. Те самые очки, которые он так старательно и часто поправлял, были не целыми, а жалкими, разбитыми. В одной глазнице вообще не было стекла, оно просто отсутствовало, а в другой оно было всё в паутине трещин, сквозь которую он, наверное, с трудом различал окружающий мир. Видимо, ему приходилось смотреть на мир одним глазом, когда он вглядывался в свои книги или проводил опыты. Или, что было более вероятно, эти очки были его талисманом, последним якорем связи с прошлой, учёной жизнью, тем без чего он просто не мог бы пережить весь этот ужас, этот кошмар наяву.

– Почему ты так спокойно со мной разговариваешь? – спросил я, и в голосе моём прозвучала неподдельная, не сыгранная искренность.

Я почему-то догадывался, что знал ответ, но мне нужно было, чтобы он это произнёс вслух, чтобы услышать это из чужих уст. Не хотелось бы мне, чтобы она, Айна, могла поступить настолько опрометчиво, настолько безрассудно. Это шло вразрез со всем, чему нас учили, со всем, во что мы так слепо, так фанатично верили.

– Она сказала, – прошептал он, сжимая руки на груди в таком нервном жесте, что костяшки его пальцев побелели. – Та девушка… со странным, красивым именем.

Он уже сделал шаг назад, в тень, собираясь уходить, растворяться в безопасности своей лаборатории, но я окликнул его, и он, словно заворожённый, замер на месте.

– Айна? – имя прозвучало у меня в горле, как раскалённый уголёк. – Что она сказала?

Нет, нет, нет. Я же надеюсь, я молюсь всем холодным богам Империи, что она не рассказала ему правду. Про миры, про путешественников, про Империю, про Великий Замысел, про всё!

– Что вы… что вы с небес, – выдавил он, и его глаза за стекляшками расширились от суеверного страха и надежды. – И что у вас есть… лекарство. От всего.

Учёный снова, машинально, поправил свои недоломанные, но такие важные для него очки и впервые за весь разговор пристально, почти гипнотически, взглянул на меня.

С небес? У неё, у Айны, всегда было прекрасное, ироничное чувство юмора, но не использовать же его в таком отчаянном, в таком опасном желании спасти этих людей? Или быть может…

Нет, такое маловероятно, хотя… Люди часто на грани гибели, на краю пропасти, начинают верить в самый отчаянный, самый нелепый бред, лишь бы в нём была хоть капля надежды.

«Оригинально, Айна, очень оригинально», – прошептал я про себя, чувствуя, как горькая усмешка кривит мои губы.

Люди в малоразвитых, примитивных мирах, погружённые в хаос и суеверия, привыкли гораздо больше верить во что-то божественное, сверхъестественное, нежели во что-то, что умнее и сложнее их.

Она сыграла на их слабости. Она дала им то, что они так хотели услышать. И в этом был её гениальный и ужасающий ход.

Сдвиги – это те самые трещины в идеальной мозаике предопределённой реальности, события, которые Всеобъемлющий Ум, при всей своей колоссальной мощи, не смог предсказать, не увидел в бесконечных ветвях вероятностей. И так как мы, путешественники, единственное его орудие, его щупальца и когти в этих чужих вселенных, нам приходится немедленно, по первому зову, перемещаться в эпицентр хаоса и исправлять эти недочёты, эти сбои в великом плане. Латать дыры в ткани мироздания. Обычно и чаще всего способами, которые не посчитали бы морально допустимыми ни в одном, даже самом испорченном из миров. Методами, от которых стынет кровь и сжимается сердце, если бы оно ещё могло что-то чувствовать. Как, например, здесь, в этом мире-скорлупе.

Видимо, придётся снова, в который раз, поработать серпом и молотом, выжигая чумные бациллы свободы калёным железом необходимости. Я хирург, оперирующий без анестезии, а мои инструменты: боль, страх и смерть.

– Лекарство? – мой вопрос, прозвучавший чуть громче и резче, чем я планировал, видимо, окончательно спугнул и без того напуганного паренька.

Он ахнул, словно его хлестнули по лицу, и, не проронив больше ни слова, бросился прочь, назад, в свою берлогу, в свою лабораторию-убежище. Я услышал, как захлопнулась какая-то дверь, и снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь моим собственным дыханием.

Последовать за ним не вышло: моё место пребывания было перегорожено кустарным, но прочным подобием решётки, сваренной из обрезков арматуры.

Да и что же, в сущности, я мог бы узнать от него сейчас, в этот момент, когда даже не представлял толком, что именно ищу, какую ниточку должна потянуть? Айна оставила после себя не материальные следы, а призрачные намёки, мифы, легенды, вплетённые в сознание этих обречённых.

Так, в размышлениях, в попытках проанализировать обрывки данных, которые успел загрузить мой Мойрарий, и прошла ночь. Долгая, холодная и влажная ночь в камере-кладовке.

Этот мир, П1-6, не был, конечно, первым, который я посетил за свою долгую и кровавую службу. Но он был одним из первых, где творился такой откровенный, такой обнажённый, почти интимный ужас, не прикрытый ширмой глобальных войн или зрелищных катаклизмов. Это был тихий, ползучий конец, разложение заживо.

Раньше, в стенах Центра, нам говорили, что в таких вселенных, отведённых под «коррекцию», люди приходят к своему логическому финалу быстро и, что важно, без лишних мучений, а само мироздание не страдает, плавно перетекая в иную фазу.

Конечно, что-то глубоко внутри, какой-то уцелевший осколок моей собственной, недобитой человечности, всегда подсказывал мне, что так, наверное, быть не может. Что принцип упреждающей атаки, возведённый в абсолют, не может быть идеалом, что слабым, заблудшим, но живым, надо пытаться помочь, а не добивать их, как бешеных собак, но… эти мысли были ересью, мыслепреступлением, за которое могли стереть в порошок. Их я всегда гнал прочь, как наваждение. Но сейчас, сидя в этой вонючей яме, они возвращались с новой, мучительной силой.

«Ох, милая, безумная, прекрасная Айна, что же ты натворила», – шёпотом выдохнул я в темноту, обращаясь к ней, к её призраку, который, я чувствовал, был где-то совсем рядом. – «Они ведь всё равно вымрут. Каждый из них. Этот мир будет списан, как бракованная страница в книге бытия, а затем, после тотальной стерилизации, заселён нашими агентами-колонистами для очистки и окончательного преобразования в очередную серую, безликую колонию, подвластную Великому Уму. Твои попытки, твоё милосердие – они тщетны. Ты лишь продлеваешь их агонию. И свою собственную.»

Под унылое, монотонное пение ночных птиц за решёткой и тихие, ленивые шаги часовых на улице, мне, на удивление, удалось провалиться в короткий, тревожный сон. И мне приснилась она. Как живая.

Во сне было как раньше, в те редкие, украденные у Империи дни, когда мы были дома, в нашем барраконе.

Мы стояли на маленьком балконе, заваленном контрабандными растениями Айны, и смотрели вниз, на бесконечный поток летающих машин и бурлящую, кипящую энергию жизнь нашего мегаполиса.

Наш мир был как идеально отлаженный часовой механизм, который работал без сбоев, без ошибок, без этих дурацких «сдвигов». Она, уставшая после миссии, облокотилась на моё плечо, её тепло проникало сквозь ткань униформы. Потом она поправила свои рыжие, как осенняя листва, волосы, откинув их с лица, и посмотрела снизу вверх в мои глаза. В её бездонных, океанских глазах тогда плескалась такая любовь, такая нежность, что мир вокруг переставал существовать. Любовь была так близко, так осязаема, а мы, глупцы, не ценили её, считая чем-то данным навеки, как воздух или гравитацию. Счастье было таким хрупким, таким недолгим…

И в какой-то момент сновидения небо над нашим городом резко потемнело, затянувшись чёрными, зловещими тучами, а лицо Айны, такое доброе и милое, исказилось, приобретя очертания невыразимого страдания и душевной боли. Она пошатнулась, её пальцы сорвались с перил, и она перелетела через них, в бездну, падая вниз, в чёрную пасть открывшегося под нами хаоса. В тот же самый момент весь город застыл, а затем начал рушиться, разламываясь на куски, как сломанный часовой механизм, из которого вырвали одну, но самую важную шестерёнку. Так и моя жизнь, похоже, разрушится навсегда без неё. Без её света, без её веры, без её безумия.

Ночь за стенами была на удивление тихой и, как я понял, безветренной. Даже почти бесшумное закуривание сигареты кем-то из часовых, едва уловимый треск тления табака, звучал в этой гробовой тишине оглушительно, как раскат грома среди летних сумерек.

Но утро, неизбежное и холодное, принесло свои краски в этот выцветший мир: бледные, серые и унылые. И эти краски безжалостно оборвали мои грёзы, полные тоски по утраченной простоте бытия, по тому времени, когда всё было ясно, когда мы были просто солдатами, а не палачами и жертвами в одном лице. Пора было просыпаться. Пора было действовать.

– Подъём, гниль! Спячка окончена!

Скрип ржавых петель разрезал утреннюю тишину, и дверь моей темницы с грохотом отворилась, впустив в спёртое пространство серый, безрадостный свет нового дня. В проёме, заполняя его собой, стоял командир в сопровождении двух своих охранников. Тех самых, что вчера так ловко заламывали мне руки.

Выглядели все трое нарочито сурово, их лица были искажены гримасами показной жестокости, но за этим фасадом я читал туповатую неуверенность и вечный, грызущий их изнутри страх.

– Сегодня, мой милый дезертир, ты познаешь всю прелесть утраты: либо своей жалкой жизни, либо одной из столь дорогих тебе выпирающих частей тела, – рявкнул командир, и его голос прозвучал фальшиво, как у плохого актёра в дешёвом театре, изображающего картонного злодея. Он играл роль, и играл отвратительно.

Со стороны прохода в лабораторию раздался торопливый, нервный топот, и на сцене появилось новое действующее лицо. На ходу надевая свой грязный, в многочисленных пятнах и подтёках халат, из своего убежища выскочил тот самый учёный-затворник. Его лицо было бледным, а глаза за разбитыми очками горели странной смесью страха и решимости.

– Командир, пожалуйста, стойте! – его голос дрожал, но он сделал шаг вперёд, вставая между мной и военными. – Он с ней! С той женщиной! – Учёный выбежал из своей каморки и растерянно глядел нас, словно ища защиты или одобрения. – Он… он с ней… а значит, он тоже знает! Знает про лекарство! Про спасение!

Командир, уже занёсший руку для «эффектного» удара по моему лицу, замедлился. Он несколько сузил свои маленькие, заплывшие глаза, смерив учёного долгим, тяжёлым взглядом. Затем, с театральной медлительностью, снял свою грязную, засаленную безкозырку, демонстрируя миру блестящую, покрытую потом лысину и редкие, жирные волосы, лежащие по её бокам.

Он пристально, изучающе посмотрел сначала на взволнованного парня, а затем на меня. И в этот момент с его лица спала маска карикатурного, наигранного злодея, уступив место чему-то гораздо более опасному: холодной, расчётливой жестокости. Его тон изменился, стал более приземлённым, грубым и оттого более реальным.

– Вы двое! – бросил он через плечо своим охранникам, не отводя от нас взгляда. – Слышали? Сегодня ваша задача охранять этих… учёных мужей. Не выпускать из виду. Понятно?

– Будет сделано, товарищ командир! – бойко ответил один из них, резко и неловко отдавая честь. Его интонации и жалкая, аккуратно подстриженная козлиная бородка кричали о недавнем, глубоко гражданском прошлом. Это был человек, который ещё не до конца свыкся с грязью, кровью и властью над другими, но уже изо всех сил старался играть по новым правилам.

Второй же охранник, стоявший чуть поодаль, выглядел куда более органично в этой роли и, следовательно, более угрожающе. Он не отличался какой-то внушающей комплекцией тела. Скорее, он был поджар и жилист, да и сам он был существенно ниже меня ростом. Но его взгляд… Его взгляд был плоским, холодным и оценивающим. Он скользнул по мне, изучая, взвешивая, как мясо на рынке, и я почувствовал в этом взгляде безмолвный вызов. Казалось, он уже в своей голове решал, как именно будет со мной расправляться, какие методы окажутся наиболее эффективны для унижения и ломки.

Все люди из этих недоразвитых, жестоких времён, я успел заметить, думают в первую очередь не о победе, а о том, как лучше, изощрённее унизить своего врага. Это их базовый, животный рефлекс, унаследованный от пещерных предков.

– Эй, Андрей, – первый охранник, «хипстер», обратился к учёному, но его взгляд тут же вернулся ко мне, полный любопытства и опаски. – Что ты, собственно, хочешь с ним делать? С этим типом?

Всё это время я молча наблюдал, впитывая каждую деталь, каждую мелочь, анализируя расстановку сил и слабые места. Я ждал, когда мой вживлённый Мойрарий, наконец, преодолеет помехи и включится, предоставив мне расчёт вероятностей, тактическую схему боя с ними, но причинности этого мира, видимо, продолжали бушевать, усиливаясь с каждым часом, и особенно после моего собственного внедрения в эту реальность.

Я был не просто наблюдателем; я сам стал частью сбоя.

– Для начала просто поговорить, – ответил учёный, и в его голосе послышалась твёрдая нота, которой я раньше не слышал. Он нервно провёл рукой по халату. – Ключи у меня есть. Если что… если будет нужно, я его выпущу.

– С этой грязью, с этой швалью, – прошипел второй охранник, так и не отводя от меня своего тяжёлого, ненавидящего взгляда, – надо говорить только на одном языке. На языке силы. Будешь его выпускать – зови. Я покажу, как надо с ними разговаривать. Сделаю пару аккуратных дырок, от которых все сразу становятся такими сговорчивыми…

Он говорил с таким сладострастным ожиданием, с такой уверенностью банального, примитивного мужчины этого неразвитого мира, для которого насилие было единственным способом самоутверждения.

– Уж поверь, Денис, я справлюсь, – проговорил учёный, которого звали, видимо, Андрей.

Он сделал шаг ближе ко второму охраннику, и только тогда, когда они оказались рядом, я смог заметить то, что раньше ускользало от моего внимания, сбитое маской очков и разницей в одежде. Они были поразительно похожи. Один и тот же разрез глаз, одна и та же линия подбородка, одинаковые родинки на шее. Они не были просто знакомы. Они были братьями. Близнецами. И эти проклятые очки одного из них скрыли их идентичность, сделали их разными, пока они не встали плечом к плечу.

– Уходите на улицу, – тихо, но настойчиво сказал Андрей, обращаясь к обоим охранникам. – Этот разговор вам всё равно не понять, а мне… а мне вы будете только мешать.

Денис, более жестокий из близнецов, нахмурился. Он не сразу ушёл, а сначала приблизил голову брата к своей, почти по-звериному соединив их лбы, и пристально, пронзительно посмотрел ему в глаза, словно пытаясь прочесть его самые потаённые мысли, проверить на предательство.

– Братан, – его голос стал тише, но в нём зазвучала неподдельная, грубая забота. – Смотри у меня… не натвори глупостей. Понял?

Резко, почти грубо, он отпустил его, развернулся на каблуках и, не сказав больше ни слова, направился к выходу, его спина была напряжённой и негодующей.

«Хипстер», первый охранник с козлиной бородкой, неуверенно поколебался на месте, бросил на меня последний любопытный взгляд и поплёлся за своим напарником, оставив меня наедине с учёным и той тайной, что связала его с Айной.

Я вопросительно, с лёгкой долей иронии и настороженности, посмотрел на этого человека, этого юного учёного, который, судя по всему, возомнил себя моим спасителем. Или, что было куда забавнее и трагичнее, считал меня спасителем всей их гибнущей, ничтожной цивилизации.

Он стоял, нервно переминаясь с ноги на ногу, его пальцы то и дело тянулись к дужкам очков, и было видно, как в его голове роились, сталкивались и переплетались мысли. Он некоторое время, мучительно долгое, о чём-то напряжённо думал, взвешивая каждое слово, и, наконец, решил, видимо, зайти с козырей, с самого очевидного:

– В первую очередь, вам нужно… наверное… нужно было бы лучше маскироваться, – начал он, запинаясь и избегая моего взгляда. – Узоры, крой на вашей форме… они достаточно сильно, почти один в один, похожи на наши, стандартные армейские… но есть некоторые, мелкие, но заметные глазу недочёты, – он говорил про какие-то неведомые мне ошибки, какие-то детали, и я чувствовал, как во мне закипает раздражённое недоумение.

Мне действительно было непонятно, как Мойрарий в моей голове, этот отточенный алгоритм, проанализировавший миллионы культурных матриц, способен был ошибиться в подборе формы, основанном на их же собственных, выверенных до миллиметра эскизах и исторических данных.

Это была не ошибка, это был намёк, первый звонок, свидетельствующий о глубине вмешательства Айны. Помехи, которые она внесла в причинность этого мира, были так сильны, что даже мой Мойрарий дал сбой на уровне элементарного ситуационного анализа.

– Мы здесь, в этом лагере, находимся в полной, абсолютной изоляции, – продолжал он, уже увереннее. – Цепочки поставок, логистика, всё это разрушено уже давно, в первые же месяцы хаоса. А потому ни на одном солдате, даже на самом важном, я уже с год не видел новой, пахнущей фабрикой формы, да ещё и… чистой. Все мы ходим в том, что удалось найти, отстирать или снять с мёртвых. Разумеется, – он сделал паузу, – до вашего прибытия.

«Чёрт!» – мысленно выругался я, ощущая, как по спине пробегает холодок.

Идеальный, безупречный компьютерный ум, мозг Всеобъемлющего Ума, поступил не идеально, просчитался на уровне элементарной, бытовой логики. И это, как ни горько было признать, следовало ожидать от такой миссии, от такого мира, где сама причинность была изломана и перекошена. Айна не просто пришла сюда, она изменила сам контекст, сами правила игры.

– Ладно, – сдался я, разводя руками в показном недоумении. – Про форму понятно, спасибо за совет. Но ты мне так и не сказал о самом главном… о…

Не успел я закончить свою мысль, как он резко, почти отчаянно поднял руку и выразительным жестом, полным нервозности, попросил меня замолчать. Его взгляд метнулся к двери, словно он боялся, что нас подслушивают.

– О лекарстве? – он прошептал, и его глаза за стекляшками расширились. – Да… она… та женщина… Айна, пришла и сказала, что у неё есть… есть десять образцов. Панацеи.

Он произнёс это слово с благоговейным трепетом, как священник произносит имя божества. И тогда я увидел, что в его дрожащих руках был небольшой, но знакомый до боли шприц, заполненный розоватой, мерцающей в тусклом свете жидкостью.

– Но… но она сказала, что нам его не воссоздать самим, не синтезировать… без её друга. Того, кто придёт… после неё.

«Айна, Айна», – пронеслось у меня в голове с горьким восхищением и яростью. – «Это какая-то странная, изощрённая игра. Что ты затеяла? Панацея, которую ты дала им…» – мой внутренний голос звучал саркастично. – «Это была наша, стандартная, имперская вакцина широкого спектра действия, коктейль из нановирусов и синтетических антител, предназначенный для нейтрализации всех известных болезней и их возможных мутаций во всех обитаемых измерениях. Обычный, штатный набор полевого агента рассчитан как раз на десять применений.

Скорее всего, ей каким-то чудом, через чёрный рынок или старые связи, удалось добыть и пронести с собой как раз один такой набор – десять инъекций. Но как? Как она смогла провернуть это под носом у аудиторов?

– Мы… мы использовали шесть проб, – продолжал учёный, и его лицо озарилось восторгом первооткрывателя. – И вакцинировали наших самых лучших, самых верных солдат, тех, на ком держится оборона лагеря. Мы проверили её на всех известных и доступных нам штаммах… она работает! Она действительно работает!

Он вскинул руки вверх, словно обращаясь к небесам, и был искренне воодушевлён своим успехом, этой крупицей надежды в царстве смерти.

– Остальные три… остальные три я, как дурак, потратил на изучение и попытки дубликации этой… этой божественной субстанции. И всё… всё безуспешно. Я не знаю, что это такое, из каких элементов и принципов оно состоит! Может, попади я в нормальную, оснащённую лабораторию, с квалифицированным персоналом и современным оборудованием, что-то и получилось бы, а так… – его плечи безнадёжно опустились.

Его лицо выражало целую гамму чувств. Страх перед будущим, печаль от осознания своего бессилия, и в то же время остатки той самой, опасной надежды. А в моей голове в это время крутился целый водоворот мыслей, холодных, расчётливых и беспощадных. Я понял всё. Сразу.

Дети, которые родятся у этих вакцинированных солдат, унаследуют этот синтетический, могучий иммунитет. Все их половые партнёры, через обмен жидкостями, тоже рано или поздно получат его элементы. Это как цепная реакция. Рано или поздно, даже без их ведома, они это поймут, и пандемия, этот главный инструмент «коррекции», тихо и незаметно сойдёт на нет, потерпев поражение в самом своём финале, на пороге тотальной победы.

Айна не просто дала им лекарство. Она дала им будущее. То самое будущее, которое у них по плану должно было быть отнято.

– Скажи, – мой голос прозвучал спокойно, но с металлической ноткой, – а эти… подопытные, эти шесть солдат… они сейчас в лагере?

Мне уже было абсолютно понятно единственно верное, чудовищное решение этой проблемы, единственный способ «исправить» этот сдвиг. И в тот же миг из глубины моего мозжечка, преодолевая помехи, стал поступать тихий, но настойчивый сигнал активации Мойрария. Данные начинали проясняться. Карта лагеря, маршруты патрулей, распорядок дня… и метки шести биологических объектов с изменённой иммунной системой.

– Да, – кивнул учёный, и на его лице появилась тень гордости, смешанной с облегчением. – Они все здесь. Несущие службу. И я… я один из них.

Он гордо указал на едва заметный след от укола на своей тонкой, бледной вене и улыбнулся мне растерянной, мальчишеской улыбкой, полной веры в чудо. Он не понимал, что только что подписал смертный приговор себе и пятерым другим, а также всему их лагерю. Он видел в этом спасение. А я лишь очередную миссию.

Я медленно, с ощущением свинцовой тяжести в каждой клетке, потёр переносицу, пытаясь стереть навалившуюся усталость и тошнотворный осадок от предстоящего действия. Во рту стоял горький привкус пепла и предательства. Глубоко выдохнув, я произнёс с нескрываемой, подлинной печалью, обращаясь больше к самому себе, чем к нему:

– Прости меня… Прости за то, что сейчас произойдёт.

И как будто в ответ на мою слабость, Мойрарий тихо, почти ласково поприветствовал меня в моём сознании:

«Доброе утро, агент Архипелаг. Готов к выполнению задач. Каковы мои обязанности на сегодняшний день?»

Холодная, безличная логика вторглась в моё смятение.

«Просчёт вероятностей ближнего боя, определение оптимального способа устранения всех шести целей, поиск и анализ всех следов моего пребывания здесь и разработка способа их полного изъятия или физического устранения», – мысленный, чёткий и безжалостный приказ был отдан. Я снова стал инструментом. Оружием.

– За что? – лицо парня исказилось гримасой полного, глубочайшего недоразумения. Его глаза за разбитыми стёклами очков округлились от детской, невинной растерянности.

Ему, поглощённому своей научной одержимостью и верой в чудо, не хватило житейской хитрости, того самого инстинкта самосохранения, чтобы отойти подальше от этой роковой решётки, чтобы почувствовать исходящую от меня смертоносную ауру. Он стоял слишком близко. Слишком доверчиво.

Что произошло дальше, было стремительным, отточенным и пугающе беззвучным.

Я просунул руки между холодными прутьями, движением, отработанным до автоматизма, схватил его за грудки грязного халата, ощутив под тканью хрупкость его костей, и резко, со всей своей, нечеловеческой для него силой, рванул вперёд, прижимая его к решётке. Его голова с глухим, костяным стуком ударилась о хлипкую, но прочную металлическую перегородку тюрьмы. Его тело обмякло, глаза закатились, и он беззвучно сполз на пол, оставляя на ржавом металле тёмное пятно.

Тишина. Только треск горящей где-то горелки нарушал её. Ключи, как я и предполагал, лежали в кармане его халата. Мои пальцы, не дрогнув, нашли их. Щелчок, скрежет и вот заветная дверь в мою клетку была открыта.

Всё произошло без лишнего шума, без криков, без той ненужной, театральной жестокости, которую так любили местные. Без лишних жертв. Пока что.

Зайдя в его лабораторию, это жалкое подобие научного святилища, я нашёл ту самую горелку. Пламя, синее и жадное, зашипело, ожидая своей работы.

Всё. Всё надо было уничтожить дотла. Все записи, все образцы, все следы неудавшихся экспериментов по воспроизводству панацеи, все надежды, которые он так наивно лелеял. Каждую бумажку, каждую пробирку. Я поджёг всё, что горело, и пламя с радостным треском принялось пожирать наследие Айны, её дар, её милосердие, превращая его в едкий, чёрный дым.

Огонь, этот древний союзник и палач, быстро привлёк внимание людей с улицы. Тревожные крики, топот ног. А настойчивые, всё более панические оклики учёного в сторону лаборатории, оставшиеся без ответа, дали солдатам ту самую долгожданную, животную волю к действию.

Послышались первые выстрелы. Пули со свистом впивались в стены лаборатории, выбивая осколки стекла и поднимая тучи пыли.

Я, действуя на автопилоте, отступил, спрятавшись за самой толстой, несущей стеной, соединявшей псевдотюрьму и уже вовсю полыхавшую лабораторию. Скользнув по грубому бетону на пол, я прислонился спиной к холодной поверхности и закрыл глаза, пытаясь заглушить внутренний вихрь. Я стал думать, анализировать, искать выход из этой, казалось бы, патовой ситуации. Обстрел усиливался, круг сжимался.

Но, к моему собственному удивлению, мне не пришлось слишком сильно напрягаться, придумывая гениальный план спасения. Ведь мой верный, предвосхищающий Мойрарий уже давно, тихо и незаметно, позаботился о пути отхода. Он всегда был на шаг впереди.

В этот момент под кожей на моём запястье, в том месте, где был вживлён квантовый собиратель, я ощутил три коротких, вибрирующих, но отчётливых сигнала. Это означало, что накоплено достаточно энергии. Устройство было готово к перемещению. Я был на волосок от свободы. Но находиться за дверью, которую так яростно, с идиотским упорством обстреливали эти солдаты, было смертельно опасно даже для меня.

Мне пришлось за долю секунды, пока длилась эта адская какофония, мысленно отдать команды: найти следующий, ближайший мир для перехода, проверить обстановку на той стороне, оценить риски. И самое главное, решающее – мысленно активировать и запустить ту самую бомбу, «Разрушитель Миров», что покоилась в центре лагеря возле палатки их капитана.

Её мощность была рассчитана с ювелирной точностью: достаточно, чтобы точно, без шанса на выживание, уничтожить всех шестерых, кто имел в своих венах тот самый проклятый иммунитет, а вместе с ними стереть с лица земли этот сектор и всех, с кем мы, я и Айна, контактировали. Всех, кто мог что-то знать, что-то помнить. Стерилизация. Полная и бесповоротная. С момента моего прибытия прошло примерно два дня. Возможно, если я буду действовать быстро в других мирах, у меня ещё получится её догнать. Настичь. Остановить.

Три мысленных нажатия. На интерфейс активации бомбы. На подтверждение координат перехода. На команду к прыжку. Одно прямое, жестокое убийство собственными руками тех, кто доверился ей. И один шаг вперёд. Шаг в дрожащую, разрывающуюся ткань реальности, в свинцовый мрак между мирами, прочь от огня и смерти.

– Айна, – прошептал я уже в нарастающем вихре небытия, чувствуя, как моё тело разбирается на атомы. – Думаю, ты уже поняла. Поняла, что это не я их убил. Это ты. Твоё милосердие. Твоя надежда. Именно они стали их смертным приговором.

Глава № 3. Выжженная земля столетней надежды

Мой родной мир, что вырос из пепла тысячелетий и воли Великих, всегда испытывал жгучую, неутолимую жажду.

Вода – эта банальная формула H2O, стала для нас валютой, стратегическим ресурсом, причиной войн и закулисных сделок. По мере того как цивилизация расползалась по спиралям галактики, словно жирное пятно на салфетке пространства-времени, мы выжимали влагу из всего, что попадалось под руку: из переработанного биоматериала, чьи молекулы кричали в ионных печах; из ледяных глыб, выдранных с недр далёких, безжизненных лун; а потом, возомнив себя богами, протянули щупальца и к другим мирам, осушая целые океаны, чтобы напоить наши ненасытные фонтаны и гидропонные фермы.

Вода дома всегда пахла озоном, металлом и тоской: запах стерильный, безжизненный, как и всё в нашем идеальном, вылизанном до блеска улье.

Но здесь… здесь дышалось иначе.

Здесь меня встретило не просто озеро. Это была живая, пульсирующая рана на теле реальности, сочащаяся чистотой. Или, наоборот, исцеляющий бальзам.

Огромное зеркало, в котором купалось небо: настоящее, дикое, не рукотворное, с плывущими по нему клочьями облаков. Его гладь, пронзительно-синяя у берега и темная, почти черная в центре, дышала тишиной.

Лес, опоясывающий воду, стоял немым стражем, вековые исполины, чьи кроны шелестели тайнами на языке, забытом всеми цивилизациями. Не было ни звона футуристических транспортов, ни гудящих проводов, ни всевидящих очей Великих с их леденящим душу Умом, чьё присутствие я всегда ощущал, как фантомную боль вживлённого чипа. Ничего, кроме первозданного, почти агрессивного в своём великолепии, покоя.

Озеро было таким большим, что терялось за поворотом берега, уходя в туманную дымку, и одновременно таким крохотным, таким личным, что хотелось припасть к нему, как к груди матери, и выпить его до дна.

В глубине души, в том самом уголке, что не выжег Всеобъемлющий Ум, я понимал, что это всё лишь дикарские, атавистические порывы, позывы к чему-то давно утраченному, к тому, что во мне, Архипелаге, продукте пробирки и строжайшей дрессуры, должно было быть начисто искоренено. Но, чёрт возьми, как же хотелось сбросить с себя всё это отягощение: кожаную униформу Бельведера, впившуюся в тело броню, давящий шлем обязательств и долга. Сбросить и, разбежавшись по мягкому, упругому мху, прыгнуть с размаху в эту ледяную, обжигающую плоть воду. С криком, с хохотом, с тем диким воем, что рвётся из глотки, когда ты не агент, не инструмент, а просто живое существо.

Побарахтаться в водичке, ощущая, как тысячи иголок холода впиваются в кожу, пробуждая каждую нервную окончание, заглушая навязчивый гул в голове.

Попугать разноцветную, блестящую рыбу, эти живые самоцветы, пронестись над дном, усыпанным отполированным временем камнем. А после, как когда-то делали наши далёкие, не обременённые знанием предки, выйти голышом на берег, чувствуя, как солнце сушит кожу, и отправится в чащу ловить добычу руками и собирать ягоды, чей вкус не был сгенерирован в лаборатории.

Да, всё это было не потому, что со мной что-то окончательно сломалось, и не оттого, что ощущение наготы давало мне извращённое, запретное чувство свободы. Нет. Мне просто, до физической боли, до спазмов в сжатом желудке, хотелось отдохнуть. Расслабиться. Перестать быть Архипелагом, агентом по коррекции, винтиком в гигантской машине. Хотя бы на мгновение.

Однако, долг, этот вечный, неумолимый надсмотрщик звал, и его голос был громче пения невидимых птиц, слаще запаха хвои и влажной земли.

Придётся, стиснув зубы и заковав свои дикарские желания в броню дисциплины, пройти сквозь этот лес-искуситель, этот зелёный рай, и забыть. Забыть о воде, о свободе, о себе. Всё ради того самого «лучшего будущего» и того самого «высшего замысла», ради которого я и пришёл в этот мир, чтобы, как проказа, отравить и его.

В предыдущем мире, в том аду под кодом П1-6, я провёл всего два дня. Два дня, что показались вечностью, пропитанной запахом гниющей плоти и отчаяния. А значит, в центральном измерении, в сердцевине Империи, прошло всего две недели. Ничего. Пустяк. Пылинка в часах вселенной. Но для меня эти сорок восемь часов стали пыткой, оставившей в душе шрамы куда более глубокие, чем те, что украшали моё тело.

Мойрарий в моей голове, мой верный, бездушный спутник, всё ещё молчал после перехода. Обычно его голос, холодный и чёткий, раздавался в сознании почти мгновенно, выкладывая на ментальный стол карты местности, тактические схемы, биографические справки о цели. Но сейчас лишь оглушительная, давящая тишина. Я понимал причину.

Квантовый компьютер, вживлённый мне за мозжечком, чудо имперской науки, не мог работать на все свои сто процентов с привычной, отточенной скоростью. Он был рассчитан на стабильные миры, на реальности, где все физические постоянные были выверены, каталогизированы и подчинены, где никакие блуждающие частицы, никакие хаотические флуктуации не смели мешать его безупречным функциям.

Но это всё не в моём случае. Не в миссиях, подобных этой.

Каждое вмешательство Айны, каждый её шаг, каждый подаренный ею шприц с «панацеей» – это не просто изменение обстоятельств, не просто сдвиг предполагаемого будущего на другую вероятностную ветвь. Нет. Это нечто гораздо более фундаментальное, более ужасающее. Она меняла саму квантовую стабильность в эпицентре сингулярности, в самом сердце этих миров.

Её присутствие, её действия, её бунт словно вирус, впрыснутый в ДНК реальности, вызывали колоссальные, непредсказуемые помехи, сотрясавшие основы бытия и глушившие своим хаотическим гулом чёткие сигналы имперской логики.

Пока мне не доступны данные о её передвижении, пока мой внутренний навигатор слеп и нем, придётся действовать по старинке. Так, как когда-то нас, зелёных юнцов, учили на изнурительных полевых испытаниях в стенах Школы путешественников. Полагаться на органы чувств, на инстинкты, на ту самую, презираемую Умом, «животную интуицию».

Слушать лес, вглядываться в следы, читать историю этого мира не через загруженные базы данных, а через прикосновение к его земле, через вкус его воздуха. Опуститься до уровня дикаря. До уровня того самого человека, каким я, возможно, когда-то и должен был родиться, если бы не воля Великих и не холодная пробирка Эмбрионального акрополя.

Десять ампул с вакциной классификации Омега-17693 – этот священный грааль имперской медицины, универсальный ключ к семнадцати тысячам шестистам девяноста трём корневым штаммам, что, как ядовитые семена, разбросаны по всем вселенным; не могли просто испариться, раствориться в воздухе, как ни в чём не бывало.

Каждая из них – это не просто химический состав; это квинтэссенция порядка, оружие против хаоса болезней, идеально отточенный инструмент для подавления любых, даже самых причудливых мутаций на самой заре их возникновения. Их так мало не потому, что они неэффективны, а потому, что сама их суть – панацея, противоречащая естественному, дикому ходу эволюции, который мы, Империя, так яростно выжигаем. Их исчезновение не могло остаться незамеченным. Не могло!

Они хранились в Главном Исследовательском Комплексе сектора Тридцать-два Бета. В месте, более надёжном, чем ядро нейтронной звезды, опутанном такими уровнями защиты, что сама мысль о проникновении туда была кощунством. Это был храм науки, алтарь, на котором приносили в жертву чужие болезни ради нашего здоровья. Без помощи кого-то изнутри, без соучастника из поколения «Р», этих эрудитов, этих соглядатаев разума, сородичей самого Рифа, она, Айна, никогда бы не смогла к ним даже приблизиться. Только им, этим избранным, этим мозговитым аристократам имперской иерархии, было дозволено переступать порог Комплекса и, что немыслимо, выносить оттуда что-либо. Мы, «Альфы», были мечами, мы приносили образцы, но никогда не получали готовые решения. Это было выше нашего статуса.