Искусство быть собой

Глава 1. День сурка

Первый луч майского солнца бесцеремонно пробился сквозь щель в шторах и упал Веронике прямо на лицо. Она не открывала глаза. Не надо. Она и так знала наизусть каждую трещинку на потолке, каждый завиток люстры, которую Дмитрий пять лет назад повесил криво и так и не переделал. «Быстрицкая, не такая уж ты и быстрая», – пронеслось в голове выцветшей, как старые обои, мыслью.

Она проснулась первой, как всегда. Тишина в доме была звенящей, тяжелой, притаившейся за тонкой дверью спальни. Еще минута – и ее разорвут на части: «мам!», «отстань!», «где?!».

Вероника лежала, прислушиваясь к предсмертной агонии тишины. Из-под века она видела знакомый узор обоев – блеклые, некогда кремовые розы, которые она с таким восторгом выбирала, когда они с Дмитрием только въехали. Теперь они казались ей просто грязно-серыми пятнами. Воздух в спальне был спертым, пахло пылью и сном. На тумбочке с облупившимся лаком лежала ее книга, раскрытая на той же странице уже третью неделю. Она потянулась рукой, нащупала чашку с вчерашним чаем – на дне лежала размокшая, потонувшая лимонная долька. Еще одно незаконченное дело. Еще одно маленькое поражение.

Со вздохом, который был скорее стоном, она перевернулась на бок. Рядом, спиной к ней, лежал Дмитрий, уткнувшись лицом в подушку. Он храпел ровно и деловито, как человек, у которого впереди полноценный, принадлежащий только ему день. Его телефон на тумбочке мерцал синим огоньком – очередное уведомление. Вероника на мгновение представила, как швыряет его в стену. Но вместо этого просто закрыла глаза, пытаясь продлить эти последние секунды небытия, прежде чем снова стать обслуживающим персоналом в собственном доме.

Вероника побрела в ванную, волоча за собой остатки сна, как привязанные гири. Рука сама потянулась к крану, а глаза нехотя поднялись на зеркало.

И вот он, ее утренний портрет. «Ну, здравствуй, красавица», – ехидно подумала она. Лицо осунувшееся, а под глазами – фирменный аксессуар, две синеватых тени такой насыщенности, что любая панда позавидовала бы размаху.

«Ну и что ты на меня уставилась? – мысленно спросила она свое отражение. – Ждала королеву? Получи панду. В натуральную величину». Отражение молчало, и в этой молчаливой подавленности было что-то откровенно враждебное. «Обычная панда – милая, уставшая, питающаяся растительностью и вечно с синяками под глазами от того, что жизнь ее постоянно лупит бамбуком по морде».

Она наклонилась ближе, вглядываясь в сеть мелких морщинок у глаз, которые десять лет назад появлялись только со смехом. Тогда, в свои двадцать пять, она и правда была  веселой, с какой-то искрой во взгляде. Цвела, благоухала и думала, что морщины – это история про мудрость, а не про хронический недосып и накопившуюся усталость. Ее тогдашнее «я» махнуло бы ей рукой из прошлого: «Расслабься, Верка, все будет хорошо!» А нынешнее «я» в зеркале ехидно ухмыльнулось в ответ: «Ну как, дошло, что не будет?»

Она брызнула в лицо холодной водой, пытаясь смыть хотя бы следы ночи. Капли застыли на ресницах, словно слезы, которых ей было уже лень проливать. Не помогло. Панда так и осталась в зеркале – безразличная, с потухшим взглядом, с которой никто не стал бы снимать милое видео.

Повернувшись к зеркалу спиной, она пошла будить свой «бамбуковый лес» – семью, которая с упорной регулярностью выжимала из нее все соки, ничего не давая взамен.

Первой на пути была их с Дмитрием спальня. Вероника зашла в полумрак, где пахло сном, пылью и парфюмом, въевшимся в одежду мужа. Комната была зашторена так, что здесь царили вечные сумерки. Она могла ориентироваться здесь с закрытыми глазами: обойти слева кровать, не задев тумбочку с ее стопкой непрочитанных книг, дальше – комод Дмитрия, на котором вечно лежала горка его носков, свернутых в комки-неудачники.

Ничего лишнего, ничего яркого. Уют тут похоронили лет пять назад, придавив сверху парой лишних подушек. Теперь это была просто нейтральная территория, общая площадь для двух одиноких людей, которые приходили сюда, в лучшем случае, чтобы поспать. Рядом. Не вместе. Тишина между их половинами кровати была такой плотной, что ее можно было потрогать.

Она остановилась у его стороны, глядя на смутный силуэт под одеялом. «Пора», – сказала она мысленно, но вслух не произнесла ничего. Слово застряло в горле комом. Какое-то странное, почти физическое сопротивление поднималось изнутри – тело отказывалось нарушать этот гнетущий покой, в котором было проще, чем в предстоящем дне.

Он лежал, раскинувшись, и храпел с таким достоинством, будто не просто спал, а председательствовал на важном совещании, где главным вопросом стояло его личное блаженство. Вероника постояла над ним секунду.

– Дима, вставай, – ее голос прозвучал хрипло и тихо. Она тронула его за плечо, и кожа под ее пальцами была теплой и чужой.

Он буркнул что-то невразумительное, сонно шлепнул ее по руке – не со зла, а с тем раздраженным автоматизмом, с которым отмахиваются от назойливой мухи – и отвернулся, уткнувшись в подушку, словно в объятия единственно важного в этом мире человека.

Вероника отдернула руку. На запястье осталось жгучее, постыдное ощущение от этого жеста. Она сделала шаг назад.

– Семичасовой экспресс на работу отправляется через двадцать минут, – выдавила она с фальшивой, заученной бодростью, голосом автоответчика. – Билеты не подлежат возврату или обмену.

– Угу, – был единственный внятный звук в ответ. Диалог окончен. Победа за спящей стороной.

Следующей на пути странствий по «бамбуковому лесу» была комната дочери-подростка, четырнадцатилетней Алисы. Вероника постучала и зашла.

Комната была погружена в полумрак, а пол был застелен ковром из джинсов, юбок и футболок. На стенах – коллаж из постеров с хмурыми музыкантами, заляпанные стикерами с цитатами, которые Вероника не понимала. На столе горой лежали учебники, а между ними – коллекция пустых кружек из-под чая. Пахло лаком для волос и конфликтным возрастом. Каждый раз, наводя здесь порядок, она надеялась, что дочь оценит. Но к вечеру комната снова выглядела так, будто здесь пронесся ураган, названный ее именем. Веронике приходилось буквально продираться сквозь этот хаос.

Вероника аккуратно дотронулась до плеча дочери.

–Алиса, вставай, в школу.

Из-под капюшона от пижамы с какими-то мемными котиками донесся стон.

–Отстань…

–Не отстану, – с привычной уже усталостью ответила Вероника. – Через пятнадцать минут завтрак. Если опоздаешь – сама разговаривай с классной.

–А тебе какая разница? Тебе же на меня вообще плевать! – прозвучал из-под одеяла сдавленный крик.

Вероника вздохнула. Этот диалог повторялся изо дня в день, слово в слово. Она чувствовала себя актрисой в самом заезженном спектакле. Она уже не знала, как достучаться до дочери, да и сил не оставалось. Просто выполняла свою роль

– И, пожалуйста, убери сегодня кружки на кухню. Не складируй их тут, как трофеи завоеванных ночей. У нас на кухне есть раковина и даже целая посудомойка, знаешь ли. Она не кусается, – голос Вероники звучал устало, эта фраза отскакивала от зубов, выученная наизусть, как «Отче наш».

– Ма-ам, отстань… – Алиса натянула на голову капюшон, словно монах-отшельник, удаляющийся от грешного мира, и демонстративно повернулась к стене, спиной к материнскому существованию.

Вероника постояла еще мгновение, глядя на этот комок обиды и пижамы. Классическое утро восьмиклассницы, находящейся в перманентной холодной войне с миром, где Вероника играла роль главного оккупанта.

Заходя в комнату своего второклассника Марка, она каждый раз наивно надеялась, что там, против всех законов физики и детской природы, царит порядок. Но нет. Комната напоминала полигон для испытания игрушек на прочность после точечного взрыва. Конструкторы, детали от роботов-трансформеров, засохшие фломастеры и огрызки карандашей образовывали под ногами стратегически важные мины, больно впивающиеся в босую ступню.

Она складывала, расставляла, разбирала эти завалы каждый день, как Сизиф, катящий свой камень. А после школы все возвращалось на круги своя с неумолимостью закона всемирного тяготения. Она пыталась повесить его рисунки в симпатичные рамочки, купить красивое постельное белье с гоночными машинами – все ее попытки привнести хоть каплю материнской гармонии и уюта разбивались о стену полного, здорового, поглощающего мир детского равнодушия. Здесь царил его дух – дух творца, не обремененного чувством прекрасного.

– Маркуша, пора на математику, – сказала она, пробираясь к кровати сквозь хаос.

Он тут же заворочался и издал стон, полный таких страданий, будто его отправляли не на занятия, а на каторгу.

–Ма-ам, я не хочууу… У меня живот болит… по-настоящему!

– Живот болит от голода, – парировала Вероника, уже чувствуя, как накатывает знакомое, как этот беспорядок, истощение. Она села на край кровати, и пружина жалобно скрипнула. – Вставай и бегом завтракать. Вставай, а то опоздаем. Стон, шуршание одеяла, тяжелое дыхание маленького страдальца.

Стандартный набор утренних звуков.

Выходя на кухню, она провела рукой по косяку двери, смахнув невидимую пыль. Они не видели беспорядка. Они видели свой уют. А ее попытки навести красоту были для них досадной помехой, легким бризом, который лишь на мгновение колышет занавеску перед тем, как она снова провиснет в неподвижности. Она была декоратором в театре, где все актеры игнорировали декорации и играли так, как им вздумается, не глядя на афишу и не зная пьесы.

Этот дом, одноэтажная «коробка» в пригороде, когда-то казался ей воплощением мечты о семейном гнездышке. Теперь он был просто контейнером для их совместной жизни. Для нее самой сердцем этого царства хаоса стала просторная кухня-гостиная. Это было самое светлое место в доме, с большим окном, выходящим в заросший, но милый сердцу сад. Когда-то она, с пылом несостоявшегося дизайнера, выбирала цвет стен («теплый беж»), текстуру льняных штор, расставляла по полочкам свою старую керамику и кривоватые, но такие дорогие картины.

Теперь это была просто большая комната, где она проводила 90% своей домашней жизни. Готовила, мыла посуду, раскладывала пазлы с Марком, изредка смотрела телевизор в ожидании, когда Дмитрий вернется с работы, чтобы накормить его поздним ужином. Сердце дома превратилось в его функциональный желудок, перемалывающий ее дни.

Семья потихоньку собиралась за большим обеденным столом, будто на обязательную, но неинтересную репетицию. Дмитрий, уже в рубашке-поло, уткнулся в телефон, его лицо освещалось не утренним солнцем, а холодным синим свечением экрана. Алиса, в своем розовом пиджаке – доспехах против утра, смотрела в окно с видом мученицы, приговоренной к высшей мере – учебному дню. Марк, хрупкий ангелочек, уселся и сразу начал клянчить сладости, тыча пальчиком в свой завтрак.

– С добрым утром, – сказала Вероника, расставляя на столе тарелки с омлетом, который пах тоской и обязательностью.

Ей никто не ответил.

Тишину нарушил только чавкающий звук с экрана телефона Дмитрия – он смотрел чужое видео с едой, игнорируя свою собственную.

– Сегодня у нас запланирован увлекательный брифинг по бытовым вопросам, – произнесла она ледяным тоном ведущей утреннего шоу. – В повестке: кто-то снова оставил в раковине ложку с остатками вчерашнего йогурта, создав арт-объект в стиле «надежда сдохла».

Он медленно поднял на нее взгляд, пустой, как коридор в офисе после семи вечера.

–Ты о чем?

–Ни о чем, дорогой. Абсолютно ни о чем, – она сладко улыбнулась, вкладывая в эту улыбку всю накопившуюся неприязнь. – Просто делюсь культурными новостями из мира нашей кухни.

Он хмыкнул и снова погрузился в экран. Удар сарказма не пробил броню его равнодушия.

– Мам, а я не пойду сегодня в школу, у меня голова болит, – заявила Алиса, ковыряя вилкой в тарелке, словно это не омлет, а археологический артефакт.

– У тебя каждый день что-то болит. С понедельника по пятницу включительно, – безразличным тоном ответила Вероника, разливая чай по кружкам. – Уверена, твой организм живет по особому, школьному календарю обострения хитрости.

– А мне купишь тот вертолет? Я тогда пойду на математику, – вставил свое Марк, глядя на нее большими, хитрющими глазами, в которых плескался шантаж.

– Мы не торгуемся, – сказала она, но внутри уже сдавалась. Проще купить, чем десять минут слушать этот вой сирены под названием «детское несогласие».

– Мам, а тогда можно мне на завтрак не омлет, а шоколадные хлопья? – вставил Марк, все также хитро улыбаясь, испытывая границы дозволенного.

– Можно, – согласилась Вероника с театральной уступчивостью. – Сразу после того, как ты съешь что-то, имеющее отношение к пищевой ценности, а не к химической промышленности.

– А мне все равно что, – буркнула Алиса, тыча вилкой в тарелку с ненавистью шекспировского масштаба. – Можно хоть опилки. Лишь бы побыстрее. Мне еще в ТикТоке надо проверить, сколько лайков собрал мой вчерашний сторис.

– Опилки, к сожалению, закончились, – парировала Вероника, садясь наконец за стол.

Они ели. Дмитрий что-то говорил Алисе про важность ЕГЭ, его голос был ровным и монотонным, как инструкция по сборке мебели. Алиса что-то бурчала в ответ про бессмысленность существующей системы образования, закатывая глаза так, что видны были только белки, – целый перформанс подросткового протеста. Марк, тем временем, строил из вилки и ложки катапульту для куска колбасы, полностью поглощенный гением инженерной мысли.

Они были как три параллельные вселенные, случайно столкнувшиеся за одним столом. Веронику в эти вселенные не пускали. Ее орбита проходила по касательной: подлить чай, убрать пустую тарелку, вытереть пролитое молоко. Она была обслуживающим персоналом – ландшафтным дизайнером их завтрака.

Окончив трапезу, они поднялись из-за стола, не поблагодарив, и разошлись кто куда, словно по сигналу невидимого режиссера. Дмитрий – в прихожую собираться, Алиса – доделывать уроки под звуки очередного подкаста, Марк – собирать рюкзак, оставляя за собой дорожку из крошек печенья и конфетных фантиков.

Вероника осталась сидеть за столом, в центре вымершей галактики, слушая, как стихают шаги в коридоре. Ее взгляд упал на вазу в центре стола – ту самую, кривоватую, с неровным глазурным наплывом, которую она когда-то с таким восторгом вылепила и обожгла в художественной школе.

И вдруг, откуда-то из самого нутра, поднялся, прорвав плотину лет, острый и яркий осколок прошлого. Ей семнадцать. Пахнет скипидаром, гуашью и пылью, прогретой на солнце. Ее пальцы в краске, а на мольберте – дерзкий, небрежный набросок интерьера кафе, о котором она мечтала. Рядом хохочет Маша, ее одногруппница из художественной школы, размазывая синюю полосу по ее щеке: «Верка, мы с тобой весь Питер расскасим! У нас же отменный вкус!» Они строили планы, пахнущие краской, свободой и бесконечностью. Архитектор. Дизайнер. Эти слова звучали как заклинание, открывающее все двери.

Она моргнула.

Вернулся запах остывшего омлета и средства для мытья посуды. Ваза стояла на месте. Просто кривая ваза. Никакого Питера. Никаких планов. Только этот стол, эти тарелки и тикающие на кухне часы, отсчитывающие ее жизнь. Иногда ей казалось, что ее настоящая жизнь – та, другая – идет где-то параллельно, а она просто наблюдает за ней через толстое, грязное стекло. А здесь, в этой реальности, живет ее несложившаяся версия. Тень от той девушки с синей полосой на щеке.

Она глубоко вздохнула и потянулась к первой тарелке. День сурка продолжался.

Она еще не знала, что сегодняшний день будет последним в этой старой, серой реальности. Сегодня ночью пластинку перевернут. Но это только ночью, а впереди еще целый день, и, конечно, же вечер.

Глава 2. Точка кипения

Первый круг ада, он же утро, был завершен. Начинался второй – логистический. Вероника, держа за руку Марка, который уже вяло и без энтузиазма ковылял, забирала его с кружка по математике. Им нужно было ехать в школу.

– Не хочу в школу! – Марк сразу же завел свою любимую пластинку, упираясь и волоча ноги по асфальту. – Хочу домой, хочу играть!

– Марк, мы уже опаздываем, – устало сказала Вероника, чувствуя, как в висках начинает постукивать знакомая дробь. Небо хмурилось, набегали серые, грозовые тучи, предвещая скорый дождь. Воздух был тяжелым и влажным.

– Купи вертолет! Тот, с синим пропеллером! Тогда пойду! – его глаза блеснули знакомым хитрющим огоньком. Он знал все ее болевые точки.

– Хорошо, – капитулировала она почти мгновенно, без боя. – Куплю. Вертолет, шоколадку, что угодно. Только, пожалуйста, давай быстрее.

Они втиснулись в подошедший автобус, и их мгновенно поглотила, смяла и пережевала серая, усталая масса людей. Пахло потом, влажной одеждой и чужой жизнью. Вероника, прижимая к себе рюкзак и пытаясь удержать непоседливого Марка, чувствовала, как каждая пора ее кожи впитывает эту гнетущую атмосферу. Автобус рывками трогался и тормозил, пассажиры раскачивались, как одно большое, недовольное существо. В ушах стоял гул голосов, скрежет дверей, а в голове пульсировала одна мысль: «Выбраться бы. Просто выбраться».

Наконец, их остановка. Вынырнув на улицу, она сделала глубокий вдох и ощутила первые тяжелые капли дождя.

– Бежим, Маркуша, промокнем! – она попыталась взять его за руку, но он снова упирался, капризно, выкручивая свою ладошку.

– Не-е-ет! Не хочу бежать! Не хочу в школу!

– Но ты же любишь учиться, любишь школу и Марию Александровну! – почти взвыла она, чувствуя, как последние капли терпения испаряются под начинающимся дождем. – Ты же вчера сам рассказывал, как за выходные соскучился по одноклассникам!

– А сейчас не хочу! – его лицо исказилось готовым плачем.

Вероника, не в силах больше уговаривать, схватила его за руку покрепче и почти потащила по мокреющему асфальту к школьному крыльцу. Он упирался, хныкал, но ее хватка была железной. Внутри у нее все клокотало – от бессилия, от злости на него, на себя, на этот дождь, на весь этот бесконечный, невыносимый день, который только начался.

Сдав Марка на порог школы под занудный звонок, опоздав ровно настолько, чтобы почувствовать себя виноватой, Вероника развернулась и поспешила в сторону магазина, пока дождь не начался по-настоящему.

Она не успела.

С неба обрушилось нечто монументальное. Это был не дождь, а сплошная стена воды, обрушившаяся с небес с единственной целью – смыть все на своем пути. Ветер рвал зонты, гнул деревья, хлестал мокрыми ветками по одежде. За несколько секунд она промокла до нитки, вода затекала за воротник, холодила кожу. Мир превратился в размытое серое полотно, где огни машин плыли расплывчатыми пятнами, а грохот ливня заглушал все остальные звуки.

Она стояла в самом центре этого светопреставления, мокрая, жалкая и абсолютно беззащитная. Казалось, сама вселенная выжимала ее, как тряпку, вытряхивая последние силы.

Добежав до магазина и совершив все покупки на автопилоте, она тащилась домой с тяжелыми пакетами, чувствуя, как по спине струится ледяная вода. Дверь захлопнулась за ней, наконец-то отгораживая от разбушевавшейся стихии. Тишина дома была оглушительной.

Вероника поставила пакеты с продуктами на пол и без сил плюхнулась на пуфик. Дождь за окном стих так же внезапно, как и начался, оставляя после себя лишь мокрый, потрепанный блеск и огромные лужи. Она подняла голову и поймала свой взгляд в зеркале в прихожей. Мокрые волосы липли к щекам, тушь размазалась, придавая ей вид грустной панды. В глазах – пустота.

«Ну вот она, моя «серая реальность», – ехидно подумала она, глядя на свое отражение. – А я-то думала, что Питер серый, и хотела его раскрасить. Наивная дура. Оказалось, я сама и есть тот самый Питер. Только без архитектуры и без всякого шарма. Просто мокрая, серая женщина в мокром, а когда-то мечтала быть роковой красоткой в красном».

Она закрыла глаза, пытаясь отдышаться, но внутри все еще бушевал тот самый ливень.

***

Вечер. Алиса, уткнувшись в телефон, и Марк, таща за собой рюкзак, по следам которого тут же рассыпались обертки карамелек, вернулись из школы. Дмитрий должен был вот-вот прийти с работы. В доме пахло мясной запеканкой, которую она на автопилоте отправила готовиться два часа назад.

Вероника накрывала на стол.

Ее руки двигались с выверенной, безжизненной точностью робота-сборщика. Тарелка – на привычное место слева. Стеклянная подставка – под нее. Нож – справа, лезвием к тарелке. Вилка – слева. Все по правилам гостеприимства, которое давно уже никто не ценил. Она расставляла стаканы, и их мелкий, хрустальный звон был единственным звуком, нарушавшим тишину. Каждый предмет ложился на свою позицию с тихим, обреченным стуком.

Она пыталась поддерживать иллюзию. Иллюзию счастливой семейной жизни, где ужин – это ритуал единения, а не быстрая, молчаливая заправочная станция между уроками, работой и телевизором. Но иллюзия была хрупкой, как паутина, и держалась только на ее титанических усилиях. Никому, кроме нее, этот фасад не был нужен. Алисе было все равно, с какой вилки есть. Дмитрию – на какой салфетке лежит нож. Марку – лишь бы быстрее.

И она, расставляя последнюю солонку ровно посередине стола, с ужасающей ясностью осознала всю глубину своего одиночества. Она была единственной зрительницей в этом театре, единственной, кто верил в пьесу. И сейчас, на этом пустом поле битвы под названием «семейный ужин», она проигрывала самой себе, зная заранее счет.

В прихожей щелкнул замок. Дмитрий вернулся. Спектакль начинался.

Ужин проходил в своем обычном, гнетущем ритме. Вероника, как заведенная, пыталась завести хоть какие-то разговоры.

–Ну, как день? Алис, как контрольная? Маркуша, что нового в школе?

В ответ неслись односложные мычания: «Нормально», «Все ок», «Ничего». Они поглощали еду, уткнувшись в экраны или в тарелки, как будто она была невидимкой.

Она вздохнула, и этот вздох прозвучал как предупредительный сигнал перед взрывом. Затем, набравшись смелости, она обратилась к мужу, глядя прямо на него, чего он терпеть не мог.

–Дмитрий…

Он медленно поднял на нее взгляд, пустой и усталый, с немым вопросом: «Что тебе опять надо? Дай поесть, я устал».

– Дмитрий, – повторила она уже тише, почти вкрадчиво, с опаской, чувствуя, как подкатывает ком к горлу. – Сегодня… сегодня был такой сильный ливень. Я вся промокла. И вообще… возить его по всем этим кружкам на автобусах… это очень утомительно. Мы постоянно тратим кучу времени, очень устаем…

Она сделала паузу, собираясь с духом для главного.

–Мы же можем позволить себе вторую машину. Я… я бы пошла в автошколу. Как раз летом, пока каникулы, у меня будет время. И тогда…

– Я не вижу в этом необходимости, – ровно, не меняя интонации, перебил он ее. Его взгляд снова уперся в тарелку. – Подумаешь, один раз под дождь попала. Ничего страшного. Если уж на то пошло, могла бы вызвать такси.

Он произнес это так легко, так буднично, даже не пытаясь вникнуть. Он даже не понял, что речь не об одном дожде, а о каждом ее дне. Он жил в своей Вселенной, уютной и комфортной, и ее проблемы были для него лишь досадным шумом за стеной, который лучше игнорировать.

Вероника замолчала. Внутри у нее что-то щелкнуло. Окончательно и бесповоротно.

После ужина они, как по сигналу, молча, не поблагодарив, снова разошлись по своим норам. Дмитрий – к планшету, Алиса – в соцсети, Марк – к приставке. Вероника осталась одна в тишине кухни, залитой желтоватым светом люстры.

И снова начался привычный ритуал – зачистка поля боя после битвы, в которой участвовала только она. Она собирала посуду, и скрежет вилок о тарелки звучал как скрежет ее нервов. Она поднимала с пола брошенный сыном рюкзак, и каждая тетрадь, выпавшая из него, казалась личным оскорблением. Она вешала на место куртку Алисы, бесформенным комком свалившуюся с вешалки, и ее пальцы сжимались от бессилия. Никто. Никто даже не думал поднять то, что уронил. Она была призраком-уборщиком в собственном доме, вечным корректором чужих безалаберных жизней.

И тут, в самый разгар этого унизительного моциона, у нее в кармане зазвонил телефон. Ольга Викторовна. Сердце екнуло – всегда екает, когда звонит классный руководитель в неурочное время.

– Алло? – голос ее прозвучал устало и настороженно.

– Здравствуйте, это Ольга Викторовна, классный руководитель Алисы. Мне нужно с вами поговорить.

Голос на том конце провода был ровным, но твердым. И то, что она сказала дальше, заставило мир Вероники рухнуть окончательно. Оказалось, Алиса уже две недели регулярно прогуливает школу. Сначала жаловалась на головные боли, на живот, учителя верили – девочка вроде спокойная, не хулиганка. Но справок от врачей не было никогда. Никаких. Только слова. А к концу второй недели у Ольги Викторовны закрались сомнения.

Вероника слушала, и ее пальцы холодели. Она смотдела на висящую в прихожей розовую куртку дочери, на грязную посуду в раковине – символы ее рабства, и понимала: день сурка только что закончился. Начиналось нечто другое. Нечто страшное и реальное.

Вероника, поговорив с учительницей и пообещав ей, что во всем разберется, поблагодарила за бдительность. Телефон выпал из ее ослабевших пальцев. Тишина в доме вдруг стала звенящей, наполненной скрытой угрозой. Она медленно пошла в комнату Алисы.

Дверь была приоткрыта. Дочь стояла посреди комнаты, насупившись, в своем розовом пиджаке – доспехах непонятого подростка, и с вызовом смотрела в зеркало. Вероника чувствовала, как знакомый ком из ярости, усталости и бессилия подкатывает к горлу, сдавливая его.

– Алиса, ты ничего не хочешь мне рассказать?! – ее голос сорвался на хриплый, почти шепот, в котором дрожали слезы и ярость. – Я сегодня с ног сбилась, пытаясь делать вашу жизнь легкой и беззаботной, а ты… ты тупо прогуливаешь школу! Ты хоть понимаешь, что творишь?!

– А тебя это правда волнует? – с ненавистью, отточенной, как лезвие, бросила дочь, наконец поворачиваясь к ней. В ее глазах горел холодный огонь. – Ты же все равно только и делаешь, что ноешь и готовишь эти свои противные котлеты! Тебе лишь бы было за что поругать!

Это была последняя капля. Та самая, что стирает все фильтры, всю многолетнюю материнскую выдержку. Веронику будто прорвало. Годы усталости, несбывшихся надежд и ощущения ловушки вылились наружу одним ядовитым, страшным потоком.

– ПРАВДА?! – она внезапно крикнула так, что, кажется, стекла на кухне задрожали. Ее лицо исказила гримаса боли и гнева. – А знаешь, о чем я сейчас думаю? Я думаю, что лучше бы я тебя вообще не рожала! Сделала бы тогда аборт, не вышла бы замуж в семнадцать лет! Моя жизнь сложилась бы СОВСЕМ по-другому! Я бы выучилась, закончила институт, двигалась к своей цели! А сейчас… сейчас я похоронена заживо в этих стенах! И вы все, все до одного, тянете меня якорем на дно!

Повисла мертвая, оглушающая тишина. Алиса смотрела на мать не с обидой, а с шоком и леденящим душу презрением. Она не плакала. Ее лицо – каменная маска.

–Ну и вали тогда отсюда, – закричала она наконец так, что каждое слово отпечаталось на сердце, как клеймо. – Ты мне больше не мать. И я не хочу тебя видеть. Никогда.

Вероника молча вышла из комнаты Алисы. Тихо наглухо закрывая дверь. Щелчок замка прозвучал как приговор.

Вероника стояла одна посреди коридора, в полной тишине. Дрожащими руками она поднесла ладони ко рту, пытаясь загнать обратно этот ужас, эти слова. «Боже, что я наделала? Что я сказала?» Она только что переступила черту, за которую нельзя было заходить никогда. Она сама взорвала тот хрупкий мост, что еще связывал ее с дочерью. И теперь по ту сторону осталась только пустота и ледяной ветер одиночества.

Вероника, пошатываясь, отступила от двери, оглушенная тишиной и собственными словами. Она уже хотела было войти обратно в комнату дочери и извиниться, когда дверь снова резко распахнулась.

Алиса стояла на пороге, бледная, трясущаяся от ярости.

–И знаешь что? – ее голос звенел, как лезвие. – Это не мы тебя довели до такой жизни! Не мы! Ты сама! Ты сама себя довела! Ты стала серой, убогой, никому не нужной! В тебе нет ничего яркого, ничего запоминающегося! Никакого блеска в тебе нет! Вообще нет!

Дверь снова захлопнулась, на этот раз с таким грохотом, что по стене поползла тонкая трещинка.

Вероника осталась стоять в пустоте коридора, будто эти слова выжгли в ней все содержимое, оставив только обугленную скорлупу. «Никакого блеска в тебе нет». Эта фраза жужжала в ушах, как навязчивый комар.

Вероника отправилась в спальню. Дмитрий сидел на краю кровати, уткнувшись в телефон. Синий свет экрана освещал его безучастное лицо. Не отрываясь от телефона он равнодушно, не вдаваясь в суть ссоры пробормотал:

– Отстань ты от нее, она подросток, она бунтует, это нормально.

Она ни как не отреагировала, молча подошла к комоду и открыла нижний ящик. Там, под стопкой аккуратно сложенных свитеров, лежала небольшая, ничем не примечательная шкатулка. Она открыла ее. Внутри, на потускневшем бархате, лежали ее скромные сокровища: пара тонких цепочек, скромные сережки-гвоздики, легкий браслет и два-три колечка. Ничего особенного. Она сама себе никогда не позволяла таких трат, а муж дарил украшения крайне редко – только по «особому» поводу: на день рождения, на юбилей «счастливой» совместной жизни.

Они лежали тут годами, потому что носить их было некуда. Зачем блестеть на кухне, стоя у плиты?

Она провела пальцами по своему лицу, по простой, старой футболке, по спутанным волосам. И поняла, что Алиса, в своей подростковой жестокости, не соврала. В ней и правда не осталось ни единой искорки. Все они, одна за другой, погасли в серой повседневности, и она даже не заметила, когда это случилось.

Она сидела на полу, и смотрела в темное окно, в свое собственное отражение – бледное, безжизненное, абсолютно тусклое.

Она отодвинула свои «блестящие сокровища» в сторону и нащупала на самом дне то, что и искала – золотое кольцо, доставшееся ей от бабушки. Золотое кольцо с так называемым «рубином». Камень был бледно-розового, почти больного цвета, мутный, без огня и жизни. Она всегда считала его либо ужасной подделкой, либо бракованным, стыдилась его и никогда не надевала.

«Серая, убогая, блеклая…» – прозвучало в ушах.

Словно в каком-то трансе, она надела это нелюбимое кольцо на безымянный палец левой руки – туда, где обычно носят обручальное. Оно было тяжелым и холодным. Горькая ирония сдавила горло. Вот и ты, бледная. Жизнь у тебя бледная, не удавшаяся. И кольцо тебе по наследству досталось такое же – без огня, без яркости, претенциозная подделка под что-то ценное.

Она сжала руку в кулак, чувствуя холод металла на коже. Муж так и не оторвался от телефона. Ей даже не нужно было искать оправданий. Он все равно не заметит. Он не заметил бы, даже если бы она надела на палец не кольцо, а сияющую звезду.

Она рухнула на подушку, как подкошенная. Тихие, горькие рыдания выворачивали ее наизнанку – слезы злости на себя, за эти страшные слова дочери, и слезы жалости к себе, за всю свою несостоявшуюся жизнь. Ком в горле мешал дышать, а в ушах стоял оглушительный звон собственной никчемности. Она сжала руку в кулак, и холодный металл бабушкиного перстня больно впился в ладонь, словно печать, подтверждающая ее приговор.

Мир сузился до размеров мокрой от слез наволочки и давящей тишины, в которой так явственно слышалось равнодушное дыхание мужа. Она зажмурилась, пытаясь сбежать, вычеркнуть этот день, эту жизнь.

И последней, отчаянной, выжженной дотла мыслью, уносящей в небытие, стало: «Хочу любой другой жизни. Только не этой».

Она проснулась. Резко. Без участия будильника, без вкрадчивого детского шепота «мам», без надоедливого храпа мужа. Ее вырвало из сна непривычной, абсолютной, звенящей тишиной.

Она лежала не в своей продавленной кровати, а на низкой, широкой кровати, с подголовником, обтянутыми дорогой, приятной на ощупь тканью. Вместо домашней одежды – легкий шелк, струящийся по телу. Она медленно подняла взгляд.

И обомлела.

Огромное, от пола до потолка, панорамное окно открывало вид на спящий мегаполис. Мириады огней, силуэты небоскребов, знакомые очертания, похожие на город, но… не те. Более яркие, более четкие, более глянцевые.

И тут ее осенило. Ледяной, пронизывающей догадкой.

Она не просто прокляла свою жизнь вчера вечером. Она не просто сказала «любой другой, только не этой».

Она, своим отчаянием, выжженным до пепла, создала мир, где эти слова стали правдой.

Глава 3. Мир глянца

Она медленно поднялась с кровати и ее босые ноги утонули в густом ворсе кремового ковра. Она сделала шаг, потом другой, медленно прошлась по пространству, которое теперь, по необъяснимой прихоти вселенной, принадлежало ей.

Она подошла к окну – вернее, к стеклянной стене, отделявшей ее от бездны. Незнакомая робость заставила ее сначала лишь прикоснуться кончиками пальцев к поверхности. Стекло было ледяным, пронизывающе холодным, будто вырезанным из самого утреннего воздуха. Оно еще не успело впитать ни капли солнечного тепла и отдавало холодом космоса.

Затем она осмелилась и прислонилась к нему всем телом, прижав ладони плашмя. Холод немедленно просочился сквозь тонкий шелк, заставив кожу покрыться мурашками. Она посмотрела вниз.

И у нее перехватило дыхание.

Машины были букашками, чьи огоньки ползли по тонким, как нити, серым лентам проспектов. Огни вывесок мерцали где-то в непроглядной глубине. Она была не просто высоко. Она была на вершине. Это был не уютный, приземистый коттедж, вросший в землю. Это был шпиль, стрела, устремленная в небо. И ее сердце, привыкшее биться в такт с землей, теперь замирало в этой головокружительной пустоте. Это был не просто пентхаус. Это была обсерватория, парящая над миром.

И тогда это случилось.

Далеко на горизонте, там, где город сливался с небом, край небесной тверди стал тлеть – сначала едва заметной перламутровой полоской, затем она вспыхнула нежно-золотистым, потом апельсиновым. Первый луч, острый как лезвие бритвы, пронзил стеклянные фасады дальних башен, и они вспыхнули, как гигантские факелы. Свет побежал по крышам, зажигая мир, и она поняла: она первая. Первая, кто видит, как солнце приходит в этот город.

Уголки ее губ сами собой дрогнули в едва уловимой, горьковато-торжествующей улыбке.

«Ну что ж, – прошептала она сама себе, глядя в свое отражение в стекле, в котором уже плясали солнечные зайчики. – Вот ты и на вершине, детка. Ты первая видишь, как рождается день».

И в этот миг холод стекла уже не казался ей враждебным. Он был холодом высоты и невероятной, дарованной свыше свободы.

«Черт… Вероника… Как тебе это удалось?! Или это только сон?»

Она боялась дышать, боялась, что одно неверное движение – и этот хрустальный сон рассыплется, вернув ее в старую, серую реальность.

Она снова улеглась, утопая в прохладе шелкового белья, и закрыла глаза, вдыхая тишину. Это было блаженство. Абсолютное и безраздельное.

Внезапно послышался мягкий щелчок, и в спальню вошел мужчина. Он был ей незнаком, и от этого осознания по спине пробежал холодок, странно смешавшийся с теплом, исходящим от него.

Он был красив – вылизанно-глянцевой, спортивной красотой. Стройный, в прекрасной форме, в темно-синем шелковом костюме, который мягко подчеркивал линию плеч. В его руках дымились две фарфоровые чашки. От него пахло дорогим парфюмом, свежемолотым кофе и едва уловимым, бодрящим ароматом цитруса.

– С добрым утром, красавица, – его голос был низким, бархатным, будто бы продолжающим утреннюю лень.

Он мягко опустился на край кровати, пружины едва дрогнули. Его движения были полны спокойной уверенности. Он протянул ей одну из чашек.

–Мой личный будильник, – он улыбнулся, и в уголках его глаз собрались лучики морщинок. – Только вместо противного звона – лучший эспрессо в городе.

Прежде чем она успела что-то сказать, он наклонился и коснулся губами ее виска. Его прикосновение было теплым, нежным и… привычным. От этого жеста ее сердце странно и болезненно сжалось.

– Ты сегодня невыносимо прекрасна, – прошептал он, отодвигаясь и глядя на нее так, будто разглядывал редкую драгоценность. – Этот луч солнца за окном… Он пытается, конечно. Но ему до тебя, как до луны. Ты – мое личное, жаркое солнце в этом холодном утреннем мире.

Он говорил сладко, слегка вульгарно, но с такой искренней нежностью в глазах, что ее проняло до дрожи. Она молча взяла чашку, пальцы сами собой обхватили теплый фарфор. Это была не ее жизнь. Но какая разница, если она пахла кофе, шелком и мужскими духами, а не детскими слезами и разочарованием?

Она была здесь хозяйкой. Властелином своего дня, своей жизни, этого идеального пространства. Не нужно было никуда бежать, никого подгонять, ничего требовать. Можно было просто… быть.

– День только начинается, дорогая, и он обещает быть насыщенным, – его голос вернул ее к реальности. Он сделал глоток кофе, глядя на нее с легкой, ласковой укоризной. – Так что давай-ка, пей свой божественный кофе и бегом в душ. Нас ждут великие дела. Едем смотреть то самое помещение для галереи. Ты сама говорила, что терпеть не можешь опаздывать.

«Галерея? Какая еще галерея?» – мысль пронеслась вихрем, не находя ответа. Она автоматически сделала несколько глотков. Кофе и правда был великолепен – густой, с шоколадными нотами. Поставив чашку, она поднялась с кровати и, повинуясь старой привычке, направилась к той же двери, откуда он вошел.

Открыв ее, она увидела не коридор, ведущий в ванную, а шикарную, залитую утренним светом гостиную. Гостиная раскинулась подобно залу современной галереи. Потолки, уходящие ввысь на несколько метров, создавали ощущение безграничного простора. Панорамное остекление от пола до потолка открывало головокружительный вид на просыпающийся мегаполис, превращая городской пейзаж в живую, постоянно меняющуюся картину. Центром комнаты был низкий диван-остров цвета бежевого капучино, окруженный приземистыми кожаными креслами и столиком из цельного  темного дерева с причудливым природным узором. На одной из стен, словно произведение искусства, висел гигантский ультратонкий телевизор, а на противоположной – встроенный электрокамин. Воздух был кристально чист, пахло кожей и легкой, почти неуловимой нотой бергамота.

Она замерла на пороге.

– Вероника, дорогая? Ты хорошо спала? – его голос прозвучал сзади, с легкой ноткой замешательства. – Ванная, конечно же, там, – он мягко взял ее за плечи, развернул и указал взглядом на почти невидимую, скрытую в стене дверь в противоположном конце спальни.

Жар хлынул ей в лицо.

«Черт. Черт, Вероника, соберись!»– внутренний голос зашипел с привычным ей сарказмом. «Веди себя как подобает богатой, обеспеченной женщине. Судя по антуражу, в твоих фантазиях ты именно такая. Так что хватит стоять как вкопанная, улыбнись этому красавцу, который, видимо, твой муж, и прошествуй, наконец, в ванную, у тебя, срочные дела в какой-то непонятной галерее!»

Она глубоко вздохнула, собрала все свое достоинство, какое только смогла найти в глубинах потрясенной души, и обернулась к нему. На ее лице расцвела легкая, немного виноватая улыбка.

– Прости, дорогой, я видно, еще не до конца проснулась, – сказала она, и голос прозвучал удивительно естественно. – Кофе слишком идеален, он опьяняет, а не будит.

Он рассмеялся, его замешательство тут же растаяло.

–Тогда беги под холодный душ, протрезвей! – он шлепнул ее игриво по бедру. – Я вызвал водителя на десять. У нас ровно час, чтобы покорить этот день.

«Час, чтобы понять, что вообще происходит», – подумала она, уже направляясь к нужной двери, чувствуя его восхищенный взгляд на своей спине. «И кто, интересно, я здесь?»

Ванная комната была настоящим святилищем. Пол и стены из крупноформатной матовой плитки цвета мокрого асфальта. В центре стояла огромная ванна, похожая на огромную каплю, а рядом – душевая зона без поддона, отделенная лишь стеклянной перегородкой, с тропическим душем и встроенной парогенерацией. На стене ниша с полотенцами, сложенными с таким геометрическим совершенством, что к ним было страшно прикасаться. Все смесители и аксессуары – матовый черный хром.

Не успела она насладиться видом своей шикарной ванной, как в дверь постучали. «Опять он», – с раздражением подумала она, но услышала совсем другой голос – женский, писклявый, подобострастный.

– Вероника Сергеевна, простите великодушно, я не хотела вас беспокоить, но у нас все идет не по плану! – за дверью послышался взволнованный шепот. – Вы же понимаете, эти художники, творческие личности… С ними все никак у людей! Извините, что беспокою в столь ранний час, но мне срочно нужно, чтобы вы посмотрели вот эти работы на утверждение для будущей галереи! Автор рвет и мечет, клянется, что если их не утвердят сию секунду, он отказывается выставлять работы у нас!

Голос девушки был настолько вкрадчивым и испуганным, что стало ясно – его владелица боится прогневать Веронику Сергеевну так, как боятся внезапного урагана.

И тут вмешался он, его бархатный голос прозвучал прямо за дверью, властно и успокаивающе:

–Катя, успокойся. Вероника, не переживай, я сам все посмотрю и предоставлю на твое рассмотрение только самые достойные работы. – Затем его тон стал мягче, обращаясь к ассистентке: – Катюш, что ты себе позволяешь? Ты не видишь, что она только проснулась и не в духе? Она даже не помнила, где ванная!

«Ой, – донесся испуганный писк. – Конечно, Артем Валерьевич, я не знала! Простите!»

Вероника, стоя у раковины и глядя на свое отражение – женщину, которую все здесь, судя по всему, боялись, – ловила каждое слово из-за двери. Так вот кто она в этом мире. Не просто «Вероника», а Вероника Сергеевна. Женщина, которая представляет из себя нечто очень важное. Женщина, которая любит, чтобы все было по плану и по графику. И судя по паническому тону ассистентки, когда что-то шло не так, Вероника Сергеевна пребывала в яростном гневе, которого все боялись пуще огня.

«Отлично, – с горькой самоиронией подумала она. – Значит, здесь я не только богатая, но и властная стерва. Прекрасно. Просто замечательно. Интересно, я тут кого-нибудь уже успела уволить? Или, того хуже, физически устранить?»

Она глубоко вздохнула, поймав в зеркале собственный суровый взгляд. Что ж, если уж играть роль, то играть ее до конца.

– Катя, – сказала она твердо, повысив голос так, чтобы ее было слышно за дверью. – Покажите эскизы Артему. И впредь не решайте рабочие вопросы в моей спальне. Понятно?

За дверью воцарилась мертвая тишина, а затем донесся испуганный, но благодарный шепот:

–К-конечно, Вероника Сергеевна! Сейчас же! Простите еще раз!

Слышно было, как Катя чуть ли не бегом ретировалась. Вероника облокотилась о каменную темно-графитовую раковину. Ее роль начинала обретать пугающие, но весьма конкретные очертания.

Вода хлесткими струями ударила по стеклу душевой кабины, едва она успела отрегулировать температуру. И сквозь этот шумный занавес она уловила его голос – спокойный, уверенный, но уже без той утренней неги. Голос человека, переключившегося на деловой режим.

– Вер, я буду ждать тебя в кабинете! – произнес Артем за дверью, и его шаги затихли.

«Кабинет. Конечно. Потому что у успешной Вероники Сергеевны, владелицы галереи, не может не быть личного кабинета в ее собственном пентхаусе», – мысленно отметила она, смывая с себя остатки сна и старой жизни. Пар окутывал ее, наполняя пространство ароматом дорогого геля с нотками кедра и мяты.

Этот простой факт – что он пошел в кабинет, а не, скажем, на кухню досматривать новости – говорил о многом. Их утро было структурированным. Их роли были четко распределены. Он не просто красивый мужчина, приносящий кофе. Он – часть этого механизма, ее партнер, который уже приступил к работе.

Она закрыла глаза, подставив лицо горячим струям. Теперь ей предстояло не просто одеться и выйти. Ей предстояло войти в кабинет к человеку, который, судя по всему, знал ее в этой жизни лучше, чем она сама. И сыграть роль, от которой зависело… а вот что от нее зависело, ей еще только предстояло выяснить.

Пар стелился над гладкой поверхностью, затягивая зеркало молочно-белой пеленой. Она провела по нему ладонью, расчищая полосу отражения. И замерла.

Из зеркала на нее смотрела не она. То есть, это была она – но та, какой она могла бы стать, если бы жизнь пошла по другому сценарию. Лицо было свежим, подтянутым, и никакой «панды» под глазами. Волосы, даже влажные, лежали густой и блестящей массой. Но главное – это были глаза. В них не было туманной апатии или застывшей тоски. В них горел огонь. Холодный, собранный, уверенный. Это был взгляд женщины, которая знает себе цену и без раздумий берет от жизни то, что хочет.

В душе что-то екнуло и расправилось, как пружина. По телу разлилась волна странной, забытой энергии – не суетливой, а мощной, целенаправленной силы. Она распрямила плечи, и уголки ее губ сами собой дрогнули в едва заметной, но безраздельно властной улыбке. «Вот ты какая, Вероника Сергеевна», – прошептала она мысленно, и в этом осознании не было страха, а было лишь жгучее, пьянящее любопытство.

Выйдя из ванной, завернувшись в махровый халат невероятной мягкости, она окинула спальню оценивающим взглядом. «Гардеробная. Раз уж я такая шикарная, она должна быть где-то тут». Ее взгляд упал на еще одну скрытую в стене дверь, почти неотличимую от обивки. Она нажала, и панель бесшумно отъехала.

И тогда ее мир перевернулся во второй раз за это утро.

Это был не гардероб. Это был бутик. Светлая, вытянутая комната с системой подсветки, идеально освещавшей каждый предмет. Ряды костюмов – строгих, безупречного кроя, блузы, развешанные по цветам. Целая секция вечерних платьев, от скромных «коктейльных» до струящихся, похожих на ночное небо. И обувь. Десятки, если не сотни пар обуви на каблуках, от брутальных лодочек до соблазнительных босоножек.

Она, затаив дыхание, подошла к центральному острову с ящиками. Внутри, на черном бархате, лежали шкатулки. Она открыла одну. Внутри поблескивали дизайнерские украшения – кольца, серьги, подвески, браслеты, в которых играл свет. В другом ящике аккуратными рядами лежали часы, корпуса которых отливали холодным блеском белого золота и стали.

И тут ее прорвало. Детский, безудержный восторг, который она не испытывала, кажется, с тех пор, как в детстве забежала кафе-мороженное. Она провела пальцами по рукаву пиджака, надела на запястье тяжелый, прохладный браслет.

Это была полная, абсолютная эйфория. Не просто от дорогих вещей. А от осознания: все это – ее. Этот мир, эта сила, эта красота. Она была здесь не гостьей. Она была его хозяйкой.

***

Кабинет Вероника нашла не с первой попытки, нервно открыв несколько дверей, за которыми скрывались то кухня, то домашний кинотеатр, то комната для гостей с еще одной гигантской кроватью. Наконец, массивная дверь из темного матового дерева открыла перед ней рабочий кабинет Вероники Сергеевны.

Кабинет был таким же, как и все здесь – безупречным. Стиль хай-тек смягчали теплые акценты: стены, обтянутые тканью цвета венге, глубокий ковер пепельного оттенка, в котором тонули ноги, и все то же панорамное остекление, делавшее комнату продолжением неба. Доминантой был монолитный стол-плита из черного мрамора с золотыми прожилками, на котором стоял лишь тонкий моноблок и лежала одна папка. За ним – массивное, но не громоздкое кожаное кресло, явно кресло хозяйки, женщины-босса.

Артем стоял не за столом, а с «гостевой» стороны, у стеллажа с парой лаконичных арт-объектов. Увидев ее, он буквально воспрял, и его лицо озарилось искренним, немного театральным восхищением.

– Вот это да, – произнес он, протягивая к ней руки, как будто представляя ее невидимой аудитории. – Вероника, ты потрясающе выглядишь. Ты не просто одеваешься – ты чувствуешь стиль на каком-то клеточном уровне, как всегда.

Он подошел ближе, его взгляд скользнул по ее фигуре с почти профессиональной оценкой дизайнера.

–Эти брюки… Идеальный крой. И блузка… Но знаешь, что делает этот наряд по-настоящему безупречным? – Он заглянул ей в глаза, игриво подмигнув. – Та, что в него облачена. Фигура, которой позавидует любая топ-модель.

Пока она молча, немного ошеломленно, проходила к своему столу, он продолжал, следуя за ней.

–И знаешь, что мне нравится больше всего сегодня? – он сделал паузу для драматизма. – Эта легкая небрежность в прическе. И… отсутствие макияжа. Это гениально. Это говорит о том, что ты настолько уверена в себе, что можешь позволить себе быть какой угодно – и все равно будешь выглядеть сногсшибательно. Абсолютная лаконичность, готовность к новым свершениям. Ты просто создана для великих дел, дорогая.

Его речь была сладкой, почти вульгарной в своей напыщенности, но произнесенная с таким обаянием и горящими глазами, что она звучала почти искренне. Он не просто делал комплимент. Он слагал оду. И, что самое странное, в этом новом теле, в этих дорогих одеждах, она почти начала ему верить.

Она прошла к своему креслу, ощутив под ладонями прохладу и гладкость кожи. Усевшись за монолитный стол, она почувствовала странную, но безраздельную власть. Это было ее место.

Артем тем временем разложил перед ней несколько образцов.

–Вот, посмотри, я отобрал лучшие варианты для отделки, – он провел пальцем по плитке цвета вулканического камня. – Эта будет смотреться выигрышно при акцентном освещении. А это – палитра для стен, я склоняюсь к этому холодному серому.

Потом он достал еще одну, более толстую папку.

–А вот и наш «великий» творец прислал фото своих работ, которые он хотел бы выставить в нашей… в твоей, извини, галерее, – он поправился с легкой, почти незаметной ухмылкой. – Я пытался отобрать что-то по-настоящему достойное, но, знаешь… Слишком уж он разрекламирован и однообразен. Мне кажется, из этой сплошной серости выбрать что-то выдающееся – та еще задача.

Его тон был пренебрежительным, равнодушным. Он щелкнул папкой, демонстрируя ряд абстрактных, нарочито мрачных полотен.

Он говорил, а она лишь кивала, с трудом сосредотачиваясь

И в этот момент ее левая бровь сама собой поползла вверх. Холодный, испытующий взгляд, который она час назад видела в зеркале, теперь был направлен на Артема.

«В нашей галерее?» – закипело у нее внутри. «Что значит «НАШЕЙ»? Это МОЯ галерея. Мой стол. Мой вид из окна. Мое решение – что вешать на эти стены и кого допускать в это пространство. Я здесь хозяйка. А вы все здесь – никто. И звать вас никак. Вы – инструменты. Красивые, ухоженные, но инструменты».

Она медленно вытянула руку и прикрыла ладонью папку с работами художника.

–Артем, – ее голос прозвучал тихо, но с такой сталью, что он мгновенно замолчал и выпрямился. – Прекрати. «Наша» галерея заканчивается ровно за дверью этого кабинета. Все, что внутри – исключительно мое. И мой вкус, вопреки твоим предположениям, еще никто не отменял. Оставь папку. Я сама решу, что там серость, а что – искусство.

Она откинулась на спинку кресла, держа его в поле зрения. В воздухе повисло напряженное молчание, но в нем уже не было ее прежней растерянности. В нем была власть.

И вот тут в ней что-то щелкнуло. Тихий, почти неслышный звук сломавшейся внутри перемычки. И ее сознание, до этого метавшееся между двумя реальностями, вдруг обрушилось в одну-единственную, самую яркую и самую ядовитую.

Она не заметила, как ее пальцы сжались в кулаки, впиваясь в полированную поверхность стола. Она не осознавала, как голос, еще минуту назад звучавший стально и холодно, теперь сорвался на пронзительный, почти истеричный фальцет.

– Довольно! – вырвалось у нее, и она резко встала, смахивая со стола образцы материалов. Плитки и кусочки тканей полетели на пол с сухим стуком. – Я САМА разберусь с этими безвкусными лоскутами! Я все знаю лучше! Это Я на вершине, это МОЙ мир, и вы все здесь лишь для того, чтобы прислуживать мне! Вы ничего не понимаете в гениальности! Только МОЙ взгляд решает, что будет висеть на этих стенах! Мне не нужны ваши жалкие, ничтожные мнения!

Ее дыхание стало прерывистым, глаза горели лихорадочным блеском. Она повернулась к папке с работами художника, ее лицо исказилось гримасой брезгливого презрения.

– А это… это что?! – она с силой швырнула папку на пол, и листы разлетелись по кабинету белыми птицами. – Эта бездарность! Это ничтожество! Он должен молиться на том месте, где я стою! Он должен ползать на коленях и умолять меня взять эту жалкую, убогую мазню! И он присылает мне ЭТО?! Эти бледные пародии на искусство? Эти жалкие потуги?!

Она кричала, жестикулируя так резко, что чуть не опрокинула напольную вазу. В ее висках стучало, сердце бешено колотилось. Она уже не думала, не анализировала. Она не делила себя на «ту» Веронику и «эту». «Та» Вероника, серая и забитая, была стерта, сметена этим ураганом ярости и мании величия. Ее сознание было полностью, без остатка, поглощено глянцевым чудовищем, которым она стала – властной, сумасбродной, не видящей ни в ком личностей, а лишь инструменты для своего величия.

Она была больше не женщиной. Она была воплощенным гневом этого нового мира, его темной, самовлюбленной императрицей. И в этот момент ей это нравилось.

И вдруг ее взгляд упал на собственную кисть. На безымянном пальце правой руки все так же было надето бабушкио кольцо. Но это был не тот жалкий, бледный перстень. Золото сияло густым, ярким блеском, безупречно гладкое, без единой царапины. А камень… Рубин был насыщенным, темно-бордовым, почти черным в глубине, и в нем поймал отсвет тот самый властный, яростный огонь, что горел в ее глазах. Это было не украшение. Это была печать. Символ ее власти в этом мире.

И в самый пик этой ослепляющей ярости, сквозь ее собственный крик, пробился другой звук – пронзительный, визгливый, до боли знакомый. Звук будильника из дешевого пластика.

Нет.

Мысль, острая и холодная, как лезвие, пронзила ее гнев. Сознание, захлебывавшееся в мании величия, дрогнуло. Она почувствовала, как мир вокруг поплыл, заколебался, как мираж. Ее собственная тирада стала доноситься до нее будто сквозь толстое стекло – искаженной и медленной.

«Не сейчас! Дай мне еще минуту! Я почти…»

Она изо всех сил попыталась ухватиться за ускользающую реальность, за ощущение холодного мрамора под пальцами, за бархатный голос Артема, за тяжесть кольца на руке. Но ее выдергивали. Словно за крюк, вонзенный в самое нутро.

Она судорожно зажмурилась, пытаясь удержать глянцевый сон, и резко открыла глаза.

Тишина. Не та, звенящая и могущественная, а глухая, давящая тишина спального района за окном. И запах. Не кофе и кожи, а пыли и старой краски. Она лежала не в кровати-платформе, а на своей продавленной половине кровати.

Все еще в плену адреналина и ярости, она сжала кулаки, готовая сокрушать врагов и вершить судьбы. Но врагов не было. Была лишь серая заря за запыленным стеклом, предвещающая новый, бесконечный день сурка. И это осознание – стремительное, неотвратимое падение с вершины мира обратно в яму – ударило с такой силой, что из груди вырвался тихий, бессильный стон. Эйфория сменилась таким всепоглощающим чувством потери, что все внутри просто оборвалось и опустело.

Она произнесла про себя, с горькой, натренированной покорностью: «Ну, привет, новый день. Привет, день сурка. Опять мы с тобой. Вдвоем. В нашем уютном, беспроглядном одиночестве».

Фраза сорвалась привычно, как заученная мантра отчаяния. Серый и убогий. Эти слова должны были стать финальной точкой, похоронным звоном по еще не начавшемуся дню. Но что-то внутри упрямо отказывалось подчиняться.

Сквозь горечь и бессилие пробивался настойчивый, чужой голос – ее собственный, но из другого измерения. Воспоминание о тяжести кольца на пальце. Облик женщины в зеркале, с горящими глазами, которая брала то, что хотела. Ощущение свободы, пахнущей кожей и кофе.

И последней, самой крамольной мыслью, которую она уже не могла загнать обратно, стало простое, пугающее признание:

«Но ведь понравилось. Мне понравилось быть ею».

И этот шепот, прозвучавший в глубине ее израненной души, был страшнее любого утреннего крика. Потому что он означал, что игра в покорность закончена. Трещина прошла не только по потолку. Она прошла по ее миру. И обратной дороги уже не было.

Глава 4. Хитрая лиса

Отчаяние было тягучим и липким, как патока. Оно накрыло ее с головой, едва она открыла глаза в своей реальности – реальности, где потолок был в трещинах, а не в стиле хай-тек. Она лежала, пытаясь вцепиться в обрывки того сна, того мира. Это было настолько ярко, так осязаемо… Запах кожи, вкус кофе, холод стекла и та власть, что пульсировала в жилах. «Привиделось? – тупо спрашивала она себя. – Или это и была настоящая реальность, а все это… это – сон?»

На автопилоте она побрела в ванную. Рука сама потянулась к крану, а глаза упали на правую руку. На безымянном пальце все так же сидел бабушкин перстень.

Он был таким, каким и оставался – потертым, кривоватым, с бледно-розовым, почти больным камешком, мутным и безжизненным.

И тут ее осенило. Четкая, как удар молнии, аналогия.

«В этом мире я – бледная, – подумала она, глядя на свое уставшее отражение. – Помятая, неказистая, выцветшая, как это кольцо. Я ношу свою усталость, как это тусклое кольцо. А там…»

Она зажмурилась, снова увидев тот, глянцевый вариант. Тот перстень был тяжелым, идеально гладким, а его рубин – густым, темным, почти черным, словно вобравшим в себя всю ее ярость, силу и власть.

«…А там я была властительницей. Яркой. Сильной. И кольцо мое было моей печатью. Оно отражало меня. А это… это отражает ту, в кого я превратилась здесь».

Она резко сняла кольцо и сжала его в кулаке. Холодный металл впивался в ладонь. Это было не просто пробуждение. Это было прозрение. Серая реальность вдруг обрела четкие, жесткие границы, и находиться в них стало невыносимо. Потому что теперь она знала – где-то существует другая Вероника. И та Вероника не смирилась бы.

Она решила действовать. Конечно, не с той безумной, сокрушающей все на своем пути уверенностью, с какой это сделала бы Вероника из мира глянца. Та просто взяла бы и перекроила реальность под себя. Здесь же, в мире трещин на потолке, приходилось считаться с другими законами – законом инерции, законом привычки и законом всепоглощающей усталости.

Но что-то менять надо было. Начать решила с главного. С себя.

Умывшись, она не просто вытерла лицо, как делала это всегда. Она достала с дальней полки косметичку, в которой пылились купленные когда-то и благополучно забытые тюбики и карандаши. Немного тонального крема, чтобы скрыть синеву под глазами. Подводка – дрогнула рука, получилась не идеально ровная стрелка, но она все же была. Тушь для ресниц, от которой взгляд стал глубже, собраннее.

Она посмотрела на свое отражение. Женщина в зеркале все еще была уставшей, но теперь в ее глазах читалась не просто покорность, а тихий, едва уловимый вызов.

«Ну что ж, – мысленно сказала она своему отражению, и уголки ее губ дрогнули в намеке на улыбку. – Может, ты и не тигрица еще, Вероника. Не царица, не властительница. Но… на лисичку уже похожа. Будем хитрить. Будем обманывать эту «панду» – нашу серую, унылую жизнь. И потихоньку, шаг за шагом, убежим от него».

Этот образ – хитрая лиса – почему-то придал ей сил. Это была не открытая война, которую она бы тут же проиграла. Это была партизанская тактика. И она только что сделала свой первый, крошечный выстрел. В зеркале на нее смотрела не жертва, а диверсант, внедренный в собственную жизнь.

Казалось, утреннее решение «хитрить» наполнило ее легкой, почти забытой энергией. Разбудив всех, она приготовила завтрак почти с вдохновением, а не с привычным чувством долга. И когда семья в своем обычном молчаливом ритуале уселась за стол, ей вдруг страшно захотелось поделиться. Выпустить наружу этот странный, яркий сон, который казался ей теперь не сном, а частью самой себя.

– А знаете, мне сегодня такой сон приснился, – начала она, и голос ее прозвучал непривычно оживленно. – Будто я… совсем другая. Я живу в другом мире, в огромной квартире, у меня своя галерея, и я… я там все решаю. Я сильная. И бесстрашная.

Она посмотрела на Дмитрия с надеждой, ища в его глазах хоть искру интереса. Но он, не отрываясь от телефона, пробормотал:

–Фантазии у тебя. Кофе остывает.

Он даже не заметил наспех нанесенного макияжа, что Веронику совсем не удивило.

Ее взгляд метнулся к Алисе, но та демонстративно уткнулась в свой смартфон, ее поза кричала громче любых слов: «После вчерашнего я с тобой не разговариваю».

– А я во сне летал на ракете! – поделился Марк, но его тут же поглотила тарелка с кашей.

И все. Портал в другой мир захлопнулся, даже не успев открыться. Энтузиазм внутри нее лопнул, как мыльный пузырь, оставив после себя лишь горьковатую влагу. Они поели, поднялись из-за стола, не поблагодарив, и разбрелись – кто на работу, кто в соцсети, кто к игрушкам.

Она осталась одна. С горами грязной посуды, с крошками на столе и с давящей, невысказанной горечью внутри. Ее первый порыв к изменениям разбился о стену их равнодушия. Казалось, все должно было вернуться на круги своя. Но, протирая тарелку, она поймала себя на мысли: вчера эта тихая ярость заставила бы ее плакать. Сегодня – она лишь сильнее сжала губку.

«Ладно, – подумала она, глядя на свое отражение в темном экране выключенного телевизора. – Не хотите слушать про мои сны? Хорошо. Может, скоро вам придется иметь дело с моей новой реальностью».

И это была уже не надежда. Это было предчувствие.

Сегодня у Марка, к ее тихой, почти крадущейся радости, не было дополнительных занятий. Не нужно было мчаться на другой конец города, толкаться в автобусе и чувствовать себя загнанной лошадью. Это был крошечный подарок судьбы.

Утренние сборы прошли в привычном хаосе, но с одним отличием.

–Алиса, ты проводишь Марка, – сказала Вероника, протягивая дочери рюкзак. – И забери его после уроков.

–Ма-ам, – заныла Алиса, закатывая глаза с таким драматизмом, будто ее просили пересечь пустыню, а не пройти пятьсот метров.

–В школе у вас одинаковое расписание, – парировала Вероника с неожиданным для себя спокойствием. – Иди и смотри за братом.

Алиса что-то буркнула, но, к удивлению Вероники, послушно взяла Марка за руку. Смотреть, как они идут вместе – старшая, вся в своем подростковом протесте, и младший, доверчиво семенящий рядом, – было странно трогательно. В этом крошечном эпизоде была капля нормальности, которой так не хватало.

Дмитрий прилал сообщение: «Меня не жди к ужину. Совещание. Буду поздно».

Он не сказал «извини» или «не беспокойся». Просто констатация факта, вывешенная на дверь, как объявление.

Дверь захлопнулась. И наступила тишина.

Не просто отсутствие звуков. А та особая, гулкая тишина пустого дома, который только что был полон жизнью, пусть и сложной, и неприятной. Теперь в нем осталась только она. Пылинки танцевали в луче света, пробивавшемся сквозь окно. Стояла немытая посуда, валялась брошенная кем-то кофта.

Она обвела взглядом кухню – эту знакомую до боли территорию своего поражения. Но сегодня что-то было иначе. Сегодня эта тишина и это одиночество не давили. Они звали. Они были пространством, временем и возможностью.

Она медленно подошла к столу, провела рукой по его прохладной поверхности. Главный вопрос, который ждал своего часа, наконец, вырвался наружу, ясный и неумолимый:

«Как мне вернуться туда?»

Ей не просто хотелось. Ей нужно было снова ощутить ту власть, то головокружительное чувство свободы, когда мир был не клеткой, а игровым полем. Глянцевый мир был не просто сном. Он был лекарством. И она уже знала, что одной дозы ей будет мало.

Вероника стояла посреди тихой кухни, и кусочки мозаики вдруг сложились в голове в единую, пусть и безумную, картину. Ключом было кольцо. Оно было единственным, что связывало два мира. В ее серой реальности – бледное и уродливое, точь-в-точь как она сама. В мире глянца – сияющее и могущественное, как и его хозяйка. Оно было не просто украшением. Оно было зеркалом.

И переход… Переход случился во сне. Она уснула здесь, в отчаянии, а проснулась – там, у власти. Значит, сон был порталом. Пока ее тело спит в одной реальности, сознание живет в другой.

Решение созрело мгновенно, с ясностью маниакальной догадки. Она почти побежала в спальню, схватила телефон и завела будильник так, чтобы проснуться за полчаса до прихода детей из школы. Этого должно было хватить. Потом она устроилась поудобнее, нарочно не снимая кольца.

«Если это и не сработает, – подумала она, глядя на потертый розовый камень, – я все равно не расстанусь с тобой».

Отныне этот кусок старого золота будет ее талисманом. Напоминанием. Зримым доказательством того, что где-то существует другая Вероника – сильная, яркая, властная. И эта Вероника – тоже она.

Она закрыла глаза, мысленно вцепившись в образ глянцевого перстня – тяжелого, с темным, как ночь, рубином. Она концентрировалась на ощущении власти, на вкусе дорогого кофе, на звуке бархатного голоса Артема.

И стала ждать. Ждать возвращения домой. В тот единственный мир, где она чувствовала себя по-настоящему живой.

Вероника проворочалась два часа, ее тело было скованно, а разум – лихорадочно активен. Воспоминания накатывали флешбэками, такими яркими, что казалось, вот-вот и реальность дрогнет. Она уже почти чувствовала на языке тот самый, густой и бархатистый, с нотами шоколада и специй, вкус кофе. Ей чудился в воздухе тот самый коктейль ароматов – бергамота, дорогой кожи и чего-то цитрусового, что наполнял тот, глянцевый дом.

В какие-то секунды ей казалось, что она уже почти там. Она зажмуривалась сильнее, концентрировалась, и ей чудилось, будто матрас под ней становится жестче, а простыни – прохладнее и шелковистее. Она мысленно тянулась к этому миру, как утопающий к глотку воздуха.

Но стоило ей открыть глаза – и она снова видела потрескавшийся потолок, слышала за окном гул неинтересной ей жизни и понимала: ничего не изменилось. Отчаявшись, она поднялась и наглухо задернула все шторы, устроив в спальне полный блэкаут, искусственную ночь, надеясь, что темнота поможет обмануть реальность.

И она все-таки провалилась в короткий, тяжелый сон. Но это был просто сон – бессвязный и пустой.

Резкий, визгливый звук будильника вырвал ее из забытья всего через пятнадцать минут. Она лежала, осознавая: перехода не было. Ни на секунду. Ее сознание так и не покидало эту продавленную кровать.

Разочарование накатило такой тяжелой, свинцовой волной, что она с трудом сглотнула ком в горле. Она все делала не так. Но что? В чем секрет? Она так отчаянно хотела вырваться, хоть на час, хоть на полчаса. Ей было не нужно кричать и руководить. Ей просто хотелось снова сесть на тот диван у панорамного окна, ощутить тяжесть идеального перстня на пальце и просто молча смотреть на город. Быть частью той красоты и того порядка. Чувствовать себя не обслуживающим персоналом, а хозяйкой. Хоть в чьей-то жизни, хоть в вымышленной.

А вместо этого – снова надо вставать, готовить ужин, встречать детей, делать уроки… Снова быть тенью. Эта мысль была хуже всего.

Она еще несколько минут просто лежала, глядя в потолок, пытаясь удержать в себе хотя бы отголосок того глянцевого ощущения. Но все растворилось, не оставив и следа.

И тут до нее донеслись звуки – хлопнула входная дверь, послышались голоса. Алиса с Марком вернулись из школы. И тут же, как удар хлыстом, пришло другое осознание: она до сих пор не помыла посуду с завтрака. Гора тарелок и чашек в раковине была немым укором в ее «пустом» дне.

Нехотя, с ощущением тяжести в каждой клетке, она побрела в гостиную. Картина была до боли знакомой: Марк, как заправский диверсант, на ходу создавал хаос. Его портфель валялся у самой двери, куртка образовала бесформенную кучу на полу, а ботинки, словно разбежавшись, лежали в разных углах – один в коридоре, другой забросило аж на половину кухни.

Алиса, встретив ее взгляд, демонстративно, с таким видом, будто в воздухе витала чума, развернулась и скрылась в своей комнате, громко щелкнув замком.

«Дура!» – мысленно, сгоряча, выругала она саму себя. «Полная, бестолковая дура! Зачем ты тогда кричала эти ужасные слова?» Угрызения совести вонзились в сердце острее, чем разбросанные ботинки.

– Марк, собери вещи, – автоматически бросила она, но сама уже шла на кухню, к злополучной посуде. Мытье тарелок стало не рутиной, а необходимым ритуалом, чтобы собраться с мыслями.

«Сейчас быстренько разберусь здесь и пойду к ней. Пойду и поговорю. Надо же с чего-то начинать менять эту реальность. Хотя бы с собственных ошибок».

И это решение, пусть и рожденное в муках вины, было уже не бегством в сон, а действием. Первым шагом назад – к дочери, и одновременно – вперед, к себе самой.

Пока Веронина наводила порядок на кухне, скребя пригоревшую кашу с кастрюли, ее мозг лихорадочно работал вхолостую. Она пыталась придумать слова – умные, взвешенные, слова взрослой женщины, которая признает свою ошибку. Что-то вроде: «Алиса, мне нужно извиниться за вчерашнее. Я была не права, позволила эмоциям взять верх над разумом». Звучало фальшиво и пафосно, как заученная фраза из плохого сериала.

Другие варианты – мольбы, оправдания, что «не подумала», что «ляпнула сгоряча» – казались ей еще более жалкими и недостойными. Они не отражали и доли того ужаса и раскаяния, что сидели у нее внутри комом.

В голове был полный штиль. Ни одной готовой, выверенной фразы. И тогда она отложила губку, вытерла руки и приняла единственно верное в этой ситуации решение: выбросить все заготовки. Зайти и говорить то, что подскажет сердце. Не оправдываться, не объяснять. Просто подойти, обнять ее – эту колючую, обиженную девочку – и сказать, что любит ее. И что ей безумно жаль.

С таким планом, больше похожим на прыжок в пропасть, она подошла к двери дочери. «Ну-ка, соберись, тряпка, – сурово приказала она сама себе, занося кулак, чтобы постучать. – Ты там с галереями управлялась, а со своим ребенком поговорить не сможешь? Сможешь. Дыши. И просто… люби ее».

Она сделала глубокий вдох и постучала. Ответа не последовало.

Она зашла в комнату дочери, чувствуя себя незваным гостем на чужой территории. Воздух здесь был густым от обиды и звуков, которые доносились из больших наушников, плотно охвативших голову Алисы. Вероника жестом попросила снять их.

В ответ дочь лишь резче отвернулась, прибавив громкость. Тогда Вероника осторожно дотронулась до ее плеча.

Это было ошибкой. Алиса взвилась, как ракета, сдернула наушники, и они с грохотом упали на пол.

–Выйди из моей комнаты! – ее голос был не криком, а оглушительным визгом, полным ненависти и боли. – Выйди! Не хочу тебя видеть! Не хочу тебя слышать! Я же вчера сказала – ты мне больше не мать!

Она стояла, вся напряженная, как струна, сжатые кулаки дрожали. В ее глазах не было и тени детской мягкости – только огонь непокорного, жестокого в своем максимализме бунта. Этот взгляд пробивал Веронику насквозь, отнимая слова, воздух, все те шаткие надежды, с которыми она сюда пришла. Это была не просто ссора. Это была стена, выстроенная за одну ночь, и Вероника сама заложила в ее фундамент самый тяжелый камень.

Слова дочери вонзились в Веронику острее любого ножа. Они не просто ранили – они разорвали что-то внутри, ту последнюю тонкую перегородку, что сдерживала океан ее собственного отчаяния. Слезы хлынули из глаз ручьем, горькие и обжигающие. И прежде чем она успела что-либо осознать, ее рука сама сжалась в кулак и со всей силы обрушилась на крышку комода рядом.

Глухой, костяной удар прозвучал оглушительно в звенящей тишине комнаты. Боль пронзила руку, костяшки побелели, но она ее почти не чувствовала – ее захлестнула другая, гораздо более страшная боль. Но этот резкий, почти животный жест заметила Алиса. Ее глаза расширились от страха, вся ее бунтарская поза мгновенно испарилась, сменившись шоком.

И тут Веронику прорвало. Не тирадой о величии, как в мире глянца, а другим, накопленным за годы криком души.

– Я же тебя люблю! – выкрикнула она, ее голос сорвался на хриплый плач. – Понимаешь? Люблю! И я делаю все, что могу! Все! Чтобы у тебя все было! Чтобы ты не чувствовала эту тягость, эту… эту грязь быта! Я никогда не заставляю тебя мыть посуду, убирать, готовить! Все тащу на себе! А ты думаешь, мне легко? Думаешь, я железная?!

Она стояла, вся трясясь, сжимая поврежденную руку, слезы текли по ее лицу ручьями, смывая остатки косметики и достоинства.

– Я сорвалась! Да! Сказала ужасное! И я сожалею об этом каждую секунду! Но я тоже человек, я могу сломаться! Мне тоже больно!

Алиса замерла, пораженная. Она видела мать уставшей, раздраженной, но никогда – такой… уничтоженной. Впервые до нее стало доходить, что за материнской функцией «готовить-убирать-стирать» скрывается живой человек, который может испытывать такую всепоглощающую боль.

Вероника больше не могла говорить. Она, пошатываясь, развернулась и вышла из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Она дошла до гостиной, рухнула на диван, притянула колени к груди, обхватив их руками, и разрыдалась. Это были не тихие слезы, а глубокие, надрывные рыдания, выворачивающие душу наизнанку. Все, что копилось годами – невысказанность, одиночество, усталость, ярость, – вырвалось наружу одним огненным потоком.

И тогда, от этой чудовищной, всепоглощающей усталости, ее сознание просто… отключилось. Тело, не в силах больше выносить эту боль, погрузилось в забытье, оставив ее сидеть в позе эмбриона на краю дивана, с мокрым от слез лицом и побелевшими костяшками на сжатом кулаке.

Ее собственные всхлипы затихали, словно кто-то плавно убавлял громкость. Они растворялись в нарастающем гуле чужих голосов, резких, наполненных спорной энергией. Тишина ее гостиной растаяла, сменившись ощущением прохладного воздуха и строгого пространства.

Она открыла глаза. Пентхауса не было. Она сидела в огромном кожаном кресле за массивным столом из черного полированного дерева. Перед ней простирался кабинет, достойный журнала об архитектуре – минимализм, сталь, стекло и панорамные окна во всю стену, за которыми сиял незнакомый деловой район.

Прямо перед столом, опершись на него руками, стояли двое мужчин. Артем, с напряженным и раздраженным лицом, и незнакомый мужчина лет шестидесяти, с живыми, горящими глазами и седой шевелюрой, разметавшейся в творческом беспорядке. На столе между ними был хаотично разбросан веер распечатанных фотографий – абстрактные полотна, полные мрачной энергии и тяжелых мазков.

– Петр Леонидович, я вас умоляю, будьте благоразумны! – голос Артема был сдавленным, он тыкал пальцем в одну из фотографий. – Эта работа слишком депрессивна! Она задавит все остальное в зале!

– Это – квинтэссенция боли современного общества! – парировал художник, его голос гремел, а руки взметались в драматическом жесте. – Вы хотите сладкие картинки? Идите в булочную! Искусство должно будоражить, должно обжигать! А эта, – он с презрением отшвырнул другую фотографию, – эта ваша «гармония» – она мертворожденная! Беззубая!

– Она продаваемая! – почти крикнул Артем. – А ваша «боль» повиснет на стенах мертвым грузом! Вероника, – он обернулся к ней, ища поддержки, – ну скажите же ему! Вы же понимаете, что мы не благотворительный фонд!

Оба взгляда устремились на нее. Гневный и требовательный – Артема. Вызывающий, полный творческого гонора и уязвленной гордости – художника. Воздух трещал от накала страстей. И она чувствовала себя не сломленной женщиной с дивана, а центром этого урагана, тем, чье слово будет решающим.

Вероника смотрела на разгневанного Петра Леонидовича и взволнованного Артема, и внутри у нее все замирало от странного, почти детского восторга. Она здесь. Она снова здесь! Пусть ее возвращение ознаменовалось не бокалом шампанского, а профессиональной склокой – это не имело ни малейшего значения. Главное, что сейчас ее реальность – это не продавленный диван и не звук собственных рыданий, а этот стол, эти фотографии и эти два взрослых мужчины, требующих от нее решения. От нее. Ее слова сейчас будут иметь вес.

«Ну что, тряпка, – мысленно бросила она себе вызов, чувствуя, как по спине пробегает знакомый холодок уверенности. – Соберись. Ты же не профан. Вспоминай все. Все, что учила, что видела, что чувствовала».

Да, ее художественное образование в серой реальности было давним и незаконченным. Оно казалось ненужным хламом, как и все в той жизни. Но сейчас этот хлам внезапно обрел ценность. Те обрывки знаний, истории искусств, которые она когда-то впитывала с восторгом, – все это было здесь, в ее памяти. И ее собственный горький опыт, ее боль, ее «серая» палитра эмоций – все это вдруг стало ее главным инструментом. Она-то знала, что такое настоящая боль, не абстрактная, а бытовая, гложущая изо дня в день.

Она медленно подняла взгляд, встретившись сначала с Артемом, а затем с горящим взором Петра Леонидовича. Ее голос, когда она заговорила, прозвучал на удивление ровно и властно, без тени той истерики, что разрывала ее несколько минут назад в другом мире.

– Артем, твои опасения по поводу коммерции я понимаю. Петр Леонидович, ваш творческий огонь – уважаю. Но давайте от абстрактных понятий перейдем к конкретике. Покажите мне ту самую работу, что, по-вашему, «обжигает». И ту, что, по мнению Артема, «мертва». Объясните, почему. Я хочу не эмоции, я хочу услышать вашу концепцию.

Она откинулась на спинку кресла, сложив руки на столе. Она не знала, права ли. Но она действовала. И в этом действии была та самая свобода, ради которой она так отчаянно хотела сюда вернуться.

Вероника медленно перебирала фотографии, и ее взгляд задержался на той самой, «обжигающей» работе. В этих грязно-серых, небрежных мазках, в этой размытой, унылой абстракции она с жуткой ясностью узнала… себя. Свою серую реальность. Ту самую размытость бытия, где нет четких контуров, а лишь полутона усталости и безысходности. Это было слишком узнаваемо, слишком больно. Этому не было места в ее идеальном мире.

Она резко, почти с отвращением, отшвырнула эту фотографию в сторону. Ее пальцы потянулись к другой – к той яркой, кричащей работе, которую предлагал Артем. Она смотрела на буйство красок, на дерзкую, почти нахальную уверенность мазка. «Смотри, какая я классная! Возьми меня!» – кричала картина. И Веронике она тоже не понравилась. Это была не сила, а лишь ее дешевая, крикливая имитация.

Она отложила и эту фотографию. Затем подняла взгляд на Петра Леонидовича, который замер в ожидании, весь – воплощенная творческая обида.

– Петр Леонидович, – ее голос прозвучал тихо, но с такой неоспоримой властью, что даже Артем замер. – Мы выставим любые десять ваших работ. Из любого периода. Вы сами выберете.

Художник начал было кивать, сияя от победы, но она подняла палец, останавливая его.

– При одном условии. В течение месяца вы предоставите мне одну, абсолютно новую картину. И передадите ее галерее безвозмездно, навсегда отказавшись от прав на нее и не интересуясь ее судьбой.

Она сделала паузу, ее взгляд стал острым, пронизывающим, будто она смотрела не на художника, а куда-то вглубь себя, формулируя сокровенное желание.

– Но я хочу, чтобы эта картина… рождала власть. Не кричала о ней, как эта, – она кивнула на отложенную яркую работу. – А именно рождала. Всеобъемлющую. Всерешающую. Всепоглощающую власть. Такую, чтобы, глядя на нее, любая тень сомнения обращалась в прах. Мне не нужна серая тоска и не нужен бутафорский праздник. Мне нужна сила. Сможете?

В воздухе повисло напряженное молчание. Это был уже не спор о коммерции и искусстве. Это был вызов. И Петр Леонидович, глядя в ее холодные, уверенные глаза, медленно, кивнул. Он понял. Заказчица желала не просто картины. Она желала материализовать собственную сущность.

Петр Леонидович замер на мгновение, переваривая ее слова. Десять его работ – любых, которые он сам выберет! Это была не просто выставка, это была персональная вселенная, которую ему доверяли создать. Его художественное нутро, еще секунду назад сжавшееся от обиды, теперь воспряло, расправило крылья и взмыло ввысь. Да, одна работа безвозмездно… Но что такое одна картина по сравнению с таким шансом? Тем более, когда заказ – это не просто техническое задание, а вызов, который зажег в нем новый огонь.

Его лицо просияло. Все обиды и творческие амбиции мгновенно испарились, сменившись восторгом одержимости.

–Вероника Сергеевна! Благодарю! Это… это гениально! – выдохнул он, его глаза бегали по фотографиям, уже выстраивая в голове новую экспозицию. – Я сделаю! Сделаю именно так, как вы хотите! Власть… да, всерешающая… я уже чувствую ее! Меня осенило! Прямо сейчас!

Он схватил свою потрепанную папку, почти не глядя сунул в нее фотографии и бросился к двери, как ураган.

–Мне нужно творить! Сейчас же! Простите, я побежал! – он кивнул Артему и, не в силах сдержать воодушевления, уже из коридора крикнул: – Вы гений, Вероника Сергеевна!

Дверь захлопнулась, оставив в кабинете гулкую тишину. Артем повернулся к ней, его раздражение сменилось на откровенное восхищение, смешанное с легким шоком.

–Черт, Вер… Ты его не просто уговорила. Ты его… перезагрузила. И десять картин… это смелый ход.

Вероника же медленно выдохнула, откинувшись на спинку кресла. На ее губах играла едва заметная, но безраздельно властная улыбка. Она не уговаривала. Она бросила вызов – и он был принят. В этом мире ее слова имели вес, способный вдохновлять, менять направление мысли, заставлять творить. Это ощущение было слаще любой победы в ссоре. Это была настоящая, созидательная сила. И она только что в полной мере ею воспользовалась.

Артем был ошеломлен не меньше художника, но по совершенно другим причинам. Обычно Вероника если не во всем с ним соглашалась, то, по крайней мере, внимательно выслушивала его аргументы. В конце концов, у него было серьезное образование, полученное и здесь, и в Европе, не говоря уже о бесчисленных курсах, семинарах и выставках, которые он посещал, чтобы всегда быть в курсе тенденций. Ее внезапная, почти диктаторская уверенность была для него в новинку.

Но Артем не был бы собой, если бы потерял самообладание. В его глазах мелькнул быстрый, почти машинальный пересчет потенциальной выгоды, и его лицо снова озарилось привычной, льстивой улыбкой.

– Вероника, это… гениально, – произнес он, и в его голосе зазвучали ноты почтительного восторга. – Ты, как всегда, права на все сто. Мы же изначально и планировали выставить около десятка его работ, так что мы ничего не теряем. А то, что он сам их выберет… Гениальный ход! Это подчеркнет наше уважение к его видению.

Он сделал паузу, подходя ближе, его взгляд стал хищным и деловым.

–И эта новая картина… Бесплатно. Ты знаешь, сколько будет стоить полотно Петра Леонидовича, написанное по специальному заказу для нашей галереи, после того как мы его как следует разрекламируем? Оно одно окупит все расходы на всю выставку!

Высказав свой восторг в такой, блестяще коммерческой форме, он лукаво подмигнул.

–Такой прорывный момент нельзя оставлять без внимания. У меня как раз припасена бутылочка того самого твоего любимого шампанского для особых случаев. Я сейчас вернусь.

Он развернулся и вышел из кабинета легкой, пружинистой походкой человека, который только что заключил невероятно выгодную сделку. Для него это был финансовый триумф. Для нее – подтверждение безграничной власти. И в этом и была вся суть их мира.

Оставшись одна, Вероника ощущала небывалый подъем. Эйфория творчества и власти звенела в крови. Она только что одним росчерком пера, одной лишь силой воли решила судьбу художника, будущей выставки, задала направление целой галерее! Воздух в кабинете казался ей напоенным энергией и безграничными возможностями.

И вдруг… свет из панорамных окон начал меркнуть, будто кто-то плавно поворачивал рычаг. Очертания массивного стола поплыли, стали прозрачными. Восторг сменился леденящим ужасом. Она чувствовала, как ее выдергивают, как некую сущность, вцепившуюся в чужую реальность.

– Мама!

Этот крик был тонким, пронзительным и до боли знакомым. Марк. Сознание, цеплявшееся за глянцевый мир, начало сдаваться, подчиняясь более сильному зову.

«Нет! – отчаянно закричала она внутри. – Еще не сейчас! Дай мне закончить! Я не хочу туда! Я не хочу слушать про уроки и ссоры! Я хочу быть здесь!»

Она изо всех сил пыталась ухватиться за ускользающие образы – за холодный блеск стола, за запах кожи, за обещание шампанского. Но серая реальность не отпускала. Ее вытягивало неумолимо, как на поводке.

И тут ее физически догнал резкий толчок. Кто-то тряс ее за плечи, и детский крик раздался прямо в ухо, сливаясь с нарастающим звоном:

– Мам! Ты почему мне не отвечаешь?! Ты почему меня не слушаешь?!

Мир глянца рухнул, как карточный домик. Она судорожно вздохнула, и ее глаза открылись. Над ней, с испуганным и сердитым лицом, стоял Марк. Она снова сидела на диване в гостиной. В ушах еще стоял гул от спора о искусстве, но его уже перекрывал требовательный зов сына. Вероника зажмурилась, пытаясь хоть на секунду вернуть тот вкус власти, но он был безвозвратно потерян, оставив после себя лишь горькое послевкусие и чувство полнейшего опустошения.

Вероника окончательно ощутила всю тяжесть своей неудачной жизни. С заплаканным лицом, с пустотой внутри, она повернулась к сыну, и ее голос прозвучал хрипло и устало:

– Марк, ну что случилось? Ты же видишь, мама устала… Присела отдохнуть. Дай мне хоть минуту времени…

– Какую минуту? – с наигранным, почти плачущим возмущением в голосе закричал он. – Ты уже два часа сидишь и не шевелишься! Алиса из комнаты не выходит! А я голодный! Я хочу кушать!

И тут Веронику как будто окатили ледяной водой. Она опомнилась окончательно. Дети пришли из школы. А она… она даже не подумала о еде. Она ничего не приготовила. В доме не было ничего, что можно было бы просто разогреть и поставить на стол. Паника, острая и жгучая, сменила апатию. Что она скажет ему? Как признается, что их мать, чья главная функция – кормить и обстирывать, сегодня не справилась и с этим?

Она уже открыла рот, чтобы выдать какую-нибудь жалкую отговорку, как вдруг из своей комнаты в гостиную вышла Алиса. Дочь подошла к ней, не глядя в глаза, и тихо, но четко сказала:

– Я подумала… насчет твоих слов… И решила, что ты, наверное, правда не хотела так сказать. Что ты правда любишь нас с Марком. Ну… ладно, мам. Проехали. Давай забудем.

И, помолчав, добавила уже обыденным тоном, разрушая накатившую было сентиментальность:

–А есть и правда охота.

В этот момент в груди Вероники что-то екнуло – странной смесью стыда, облегчения и новой, странной ответственности. Дочь сделала шаг. Хрупкий, неловкий, но шаг. И теперь очередь была за ней. Она должна была найти силы не просто накормить их, а как-то ответить на этот шаг. Не словами, а делом. Встать. Начать двигаться. Даже если мир глянца остался там, за невидимой стеной, этот мир, здесь и сейчас, все еще нуждался в ней. Пусть и сбитой с ног, заплаканной, но – живой.

Вероника с горькой прямотой посмотрела на детей и выдохнула:

–Вы знаете… Я сегодня как-то ничего и не приготовила.

Осознание этого прозвучало как приговор. Но она тут же, по старой привычке, попыталась собрать остатки сил:

–Но я сейчас что-нибудь быстро придумаю. Вы подождите недолго.

И тут Алиса, глядя куда-то в сторону, сказала так, что Вероника не поверила своим ушам:

–Мам, а давай я тебе помогу.

Вероника замерла, уставившись на дочь. В ее голове пронеслись все их ссоры, все хлопнутые двери, все взгляды, полные ненависти.

–Повтори, что ты сейчас сказала, – попросила она почти шепотом, боясь спугнуть этот призрачный порыв.

Алиса уже смеясь, с легким, незлым закатыванием глаз, ответила:

–Ладно, мам, не совсем «я тебе помогу». Но я знаю, как найти решение и выход из этой… «очень сложной ситуации».

Она снова улыбнулась, и в этой улыбке было что-то новое – не ехидство, а скорее смущенная попытка шутки. Вероника смотрела на нее в полной растерянности, пытаясь понять: это искреннее желание помочь или изощренный черный юмор? А тем временем Марк, забыв про голод, уже вовсю трещал о какой-то компьютерной игре, которую видел у мальчиков на перемене.

Знакомая суета, этот бытовой водоворот, снова начинал закручивать ее, пытаясь утянуть на дно. Но на этот раз Вероника не поддалась. Она не сводила глаз с дочери, с этой новой, неуверенной, но улыбки. И ее ответ вырвался практически беззвучно, одним движением губ, полным безоговорочной капитуляции и надежды:

– Да. Я хочу, чтобы ты помогла мне.

Алиса демонстративно, с видом великого изобретателя, взяла свой телефон, подошла к маме и сунула экран ей под нос. На нем было открыто приложение ближайшей пиццерии, которая находилась прямо в их микрорайоне.

– Смотри, как надо, – с пафосом заявила она, водя пальцем по экрану. – Берешь пальчик… нажимаешь на кнопочку… и – вуаля! – «Пицца «Четыре сыра» приедет к тебе через 15 минут».

Она отняла телефон и, уже смеясь, посмотрела на маму, в глазах которой бушевала смесь непонимания, облегчения и зарождающейся улыбки.

– Все. Я помогла, чем могла, – с игривым поклоном заключила Алиса. – А ты, заходи, если что… – фразой из старого, но любимого всеми мультфильма завершила беседу Алиса и подмигнула маме.

Марк, услышав волшебное слово «пицца», тут же забыл про компьютерные игры и закричал: «Ура! Пицца!»

А Вероника стояла посреди гостиной, глядя вслед дочери. Вихрь мыслей кружился в голове: «Она не стала мыть посуду или варить суп. Она просто нашла выход. Самый простой и современный. И помогла. Пусть и вот так, по-своему, с сарказмом».

И впервые за долгое время ее усталое лицо озарила не наигранная, а самая что ни на есть настоящая, легкая улыбка. Возможно, путь к миру в семье лежал не через многочасовые душевные разговоры, а через вовремя заказанную пиццу и неуклюжую шутку. И это было ничуть не менее ценно.

Курьер примчался действительно через пятнадцать минут, привезя огромную, пахнущую дымком и сыром пиццу. И не только ее – пока Алиса шла в свою комнату, она по-хозяйски ткнула в экран еще несколько раз, и к пицце добавилась целая гора хрустящей картошки фри, наггетсы, несколько бутылок газировки и пакет с маффинами.

– Ну что, – с торжествующим видом заявила она, расставляя на кухонном столе целый пир, – я сказала, что найду решение!

И вот они сидели втроем за большим кухонным столом, заваленным коробками и стаканчиками. И происходило нечто волшебное.

– Мам, а сегодня на физ-ре мы играли в вышибалу, и я последний стоял! – взахлеб рассказывал Марк, и в его глазах не было и тени привычного капризного блеска. Он просто делился с мамой своим днем.

– Молодец, Маркуша! – искренне восхищалась Вероника, отламывая кусочек пиццы с сыром. Она слушала, и ей было интересно.

– А у нас в понедельник контрольная по литературе, – подключилась Алиса, уже без прежней озлобленности. – И Юлька, представляешь, опять с Васей поругалась. Они уже неделю не разговаривают.

– Опять? – улыбнулась Вероника. – А из-за чего на этот раз?

И понеслось. Они болтали, смеялись, делились планами на лето – Алиса мечтала поехать к морю, Марк – каждый день ходить в парк аттракционов. Не было ссор, упреков, тягостного молчания. Были просто мама, дочь и сын, которые устроили себе незапланированный праздник среди недели.

Душа Вероники, еще недавно изможденная и истерзанная, понемногу отдыхала. Она смотрела на смеющихся детей, на этот неидеальный, но такой живой и теплый ужин, и ловила себя на мысли: может, счастье – не в глянцевых пентхаусах и безграничной власти. А вот в этом. В возможности просто сидеть и болтать со своими детьми, видя в их глазах не обиду и злость, а радость и доверие. Это было просто. И это было прекрасно.

Видя эту беседу, слыша смех детей, Вероника в первый раз за многие годы увидела нечто поразительное. Они видят ее. Не функцию, не обслуживающий персонал, а именно ее. И где-то в глубине – ценят. Просто не умеют, не знают, как это выразить, зажатые в тисках собственного взросления и детских обид.

Она огляделась. На столе красовалась гора посуды – коробки из-под пиццы, стаканчики, крошки. А на фоне этого хаоса сидели ее улыбающиеся, сытые дети. И она вдруг с абсолютной, кристальной ясностью поняла: счастье не в идеальной чистоте. Не в вылизанной до блеска кухне и не в перфекционизме, который она сама же и возвела в культ, пытаясь хоть как-то контролировать свой неуправляемый мир. Оно – вот в этих незапланированных, шумных, немного безалаберных моментах. В хрусте картошки фри и в смехе над школьными историями.

А еще она поняла кое-что другое, возможно, еще более важное. Что не нужно молча тащить все на себе, копя обиду. Что не стыдно просить о помощи. И не обязательно это должен быть крик души или униженная мольба: «Помогите мне, я не справляюсь!».

Можно просто сказать: «Ребята, знаете, а для мамы было бы очень приятно, если бы вы сегодня помогли мне помыть посуду». Или: «Заправить свою постель для меня – как маленький подарок».

Вдруг это сработает? Вдруг им тоже не хватает не приказов и нотаций, а вот таких – простых, человеческих просьб? Нехватки не «мамы-уборщицы», а мамы, которая нуждается в их маленькой помощи, в их участии? Мамы, которая видит в них не источник проблем, а партнеров.

Этот вечер, пахнущий пиццей и детским прощением, подарил ей не просто передышку. Он подарил ей новую карту для прокладки маршрута в ее собственной жизни.

Дети, сытые и довольные, поднялись из-за стола и, побросав салфетки на тарелки, разбежались по своим комнатам – делать уроки, смотреть видео, жить своей жизнью. Вероника осталась стоять посреди кухни, которая теперь напоминала поле после пиршества варваров.

Где-то в глубине души теплилась наивная надежда, что Алиса обернется на пороге и скажет: «Мам, давай я тебе помогу убрать». Но дочь лишь крикнула «Пока, мам!» и скрылась в комнате. Щелчок замка прозвучал не как вызов, а как обычный бытовой звук.

Вероника вздохнула и принялась собирать коробки. И в этот момент ее внутренний голос, уже без прежней ярости, а с усталой, но трезвой добротой, произнес:

«Вероника, ну что ты хочешь? Тебя только что простили. За те ужасные слова, что нельзя было произносить никогда. Ты получила вечер, о котором могла только мечтать. Они улыбались, они болтали с тобой. Разве этого мало? Не жди мгновенного чуда. Радуйся тому, что есть. Все остальное… все остальное придет постепенно».

И странное дело – эта мысль не вызвала в ней новой волны отчаяния. Напротив, она принесла умиротворение. Она посмотрела на беспорядок не как на символ своего рабства, а как на следствие хорошего, теплого вечера. Да, она уберет одна. Но теперь она знала – это не навсегда. Сегодняшний ужин был первым шагом. А путь, как известно, начинается с первого шага.

Вероника была так воодушевлена неожиданно теплым вечером, что даже оставшись одна на кухне, не почувствовала привычной гнетущей тишины. Напротив, ей стало скучно в этой тишине. Она подошла к музыкальному центру, пролистала старый, забытый плейлист – песни ее молодости, которые когда-то заставляли ее мечтать. Сначала музыка зазвучала тихо, как крадущийся намек. Потом громче. И вот ее уже накрыла волна знакомых аккордов и слов.

Она уже не чувствовала себя серой и убогой. Она, подпевая и слегка приплясывая, собирала одноразовые стаканчики, бумажные пакеты и салфетки в мусорный мешок. Потом подошла к раковине и, не раздумывая, загрузила всю гору посуды в посудомойку – дорогую, современную, которой почти не пользовалась, вечно экономя воду и электричество и предпочитая мыть вручную.

«Хватит, – с вызовом подумала она, захлопывая дверцу. – Я – не посудомойка. Вот она – посудомойка. Пусть она и моет. А я с этого дня – Вероника. Вероника, которая…»

Она не успела додумать, кто она, потому что в этот момент хлопнула входная дверь. В прихожей возник Дмитрий. Его лицо было мрачным, плечи ссутулены.

– Я устал как собака! – рявкнул он, не снимая пиджака. – Весь день на работе слушаю, как люди треплются! А тут прихожу – у вас тут концерт! Выключи! Я хочу тишины!

Его голос был грубым, полным раздражения, которое он принес с работы и теперь выливал на нее. Старая, привычная реальность пыталась вернуться, наступить на горло ее зазвучавшей песне.

Вероника на мгновение замерла, глядя на него. Песня продолжала играть, наполняя кухню энергией, которую она так долго в себе подавляла.

– Музыка не мешает тебе раздеться, – тихо, но четко сказала она, не двигаясь с места. – И поужинать. Есть пицца.

– Я сказал, выключи! – он сделал шаг вперед, его лицо исказилось. – Ты меня слышишь?

Она посмотрела на него – на этого уставшего, озлобленного мужчину в ее доме. А потом обернулась и… убавила громкость, но не выключила музыку полностью. Тихий, но настойчивый ритм продолжал биться в тишине.

– Теперь можешь раздеться, – повторила она. – И поужинать. В тишине не получится, но в спокойной обстановке – вполне.

Это была не просьба. Это было установление новых границ. Первых, шатких, но уже существующих.

Муж, видя, что она не спешит подчиняться, смотрел на Веронику с нарастающим недовольством. Ее внезапная «свобода действий» раздражала его куда сильнее, чем музыка. Ему это не нравилось. Совсем.

Он привык к другому. Привык, что, переступив порог, он попадает в пространство, где он – безусловный центр. Где Вероника – тихая, безропотная тень, готовая принести тапочки, поставить на стол ужин и раствориться, не тревожа его своим существованием. Мысленно он даже называл это словом «хозяин». Ему нравилось, когда она смотрела на него с подобострастием, спрашивая: «Чем тебе услужить?»

В этом была его компенсация. На работе он, хоть и начальник, но среднего звена, вечно был между молотом и наковальней – вышестоящее руководство, довлеющие планы, капризные подчиненные. Там ему приходилось подчиняться, прогибаться, улыбаться тем, кого терпеть не мог.

А дом… Дом был его крепостью. Местом, где он мог, наконец, скинуть доспехи и почувствовать себя не просто мужчиной, а царем и богом. Единственным источником власти и авторитета. И Вероника своим безмолвным служением была главным доказательством этого его статуса. А сейчас она вдруг перестала быть безмолвной. Она слушала свою музыку. Она смотрела на него не с подобострастием, а с… вызовом? Нет, он этого не потерпит.

– Я не буду ужинать под этот треп, – прошипел он, снимая пиджак и бросая его на стул с таким видом, будто ждал, что она его тут же подхватит и аккуратно повесит. – Или ты выключишь эту дребедень, или я сам это сделаю.

Он сделал шаг к музыкальному центру, демонстрируя свое право на единоличную власть в этом пространстве. Его отчаяние быть богом в четырех стенах сталкивалось с ее первым, робким проблеском самоуважения.

Вероника, сдавшись под грузом привычного бессилия и понимая свое полное безвластие в этом сером мире, послушно потянулась и выключила музыку. Гробовая тишина, которую так желал муж, воцарилась на кухне, ставшая символом ее капитуляции.

Уходя в спальню, она на полпути обернулась и бросила ему через плечо, стараясь, чтобы голос не дрогнул:

–Посуда одноразовая. Ты, наверное, справишься просто выкинуть ее в мусорное ведро. А я очень устала, пойду прилягу.

Муж замер с вилкой в руке, ошарашенный. Он привык, что она, как верный пес, сидит рядом на кухне, молчаливая и услужливая, дожидаясь, когда он доест, чтобы убрать за ним посуду. Этот проблеск самостоятельности, это слабое подобие личных границ вызвало у него лишь молчаливое раздражение. Он ничего не сказал, но его напряженнная спина выражала все его недовольство.

Вероника, чувствуя дрожь в коленях, дошла до спальни, рухнула на кровать и взяла в руки телефон. Механически листая ленту новостей в соцсетях, она наткнулась на пост психолога. Женщина говорила о созависимых отношениях, о тонких абьюзивных манипуляциях, о том, как растворяться в другом человеке, теряя себя.

Ее будто током ударило. Каждое слово отзывалось в ней жгучим, болезненным узнаванием. Она зашла на страницу психолога, стала смотреть другие видео, читать истории в комментариях. Женщины, совсем другие, из разных городов, описывали свои жизни, а Вероника видела в них себя – замученную, невидимую, вечно виноватую, обслуживающую чужой комфорт в ущерб своему.

«Я не одна», – пронеслось в ее голове с чувством, в котором было не столько облегчение, сколько горькое прозрение. – Это не я «сложная» или «нытик».

И тогда, с решимостью, рожденной от отчаяния и внезапной надежды, она нашла кнопку «записаться на консультацию». Ее палец завис над экраном на секунду, а затем уверенно нажал. Она не знала, что будет дальше, но поняла одно – молча терпеть дальше невозможно.

«У меня… навязчивые, очень яркие сны, – медленно, с ошибками и правками, выводила она. – А после них я не могу прийти в себя. Как будто теряю что-то важное».

Ответ пришел не сразу.

«Здравствуйте. Спасибо, что решились написать. А вы не замечали, при каких условиях эти «сны» приходят?»– появилось на экране имя психолога, Елена Скворцова. «Может, вы в этот момент чем-то расстроены, напуганы? Или, может, на вас есть какой-то особый предмет, амулет? Часто наш мозг в поисках спасения ищет точки опоры в чем-то материальном».

Фраза стала ударом молнии. Четким, ослепительным, рассекающим тьму.

«Условия… Амулет…»

Вероника замерла, уставившись на экран. Ее взгляд упал на правую руку. На безымянном пальце все так же сидело то самое, неказистое кольцо.

«Кольцо!»

Пленка спала с глаз. Она вспомнила: первый раз надела его вечером после ужасной ссоры с Алисой, в пике отчаяния. И уснула с ним. Второй раз – сегодня, после эмоционального срыва и рыданий на диване. И снова оно было на ее пальце. И снова она оказалась там.

Осознание накатило волной, заставляя сердце биться чаще. Это не случайность. Это формула: мощная, выплеснутая эмоция + кольцо = переход.

«Черт, Быстрицкая, думать надо быстрее! – пронеслось в голове, и в этой мысли впервые за долгое время не было ненависти к себе, а был азарт исследователя. – А еще быстрее – действовать!»

Она мысленно составила план. Завтра. Как только все разойдутся, она не будет лежать и ждать когда заснет. Она сосредоточится. Она вызовет те самые эмоции, наденет кольцо и… посмотрит, что будет.

С этими выводами она отключила телефон и легла спать, но на сей раз не с чувством разбитости, а с неподдельным воодушевлением. Засыпала она с той самой хитрой, едва заметной улыбкой, которая делает лису лисой. Она нашла лазейку. И была полна решимости ею воспользоваться.

Глава 5. Эксперимент. Начало

Она проснулась не от детского крика или чувства долга, а от собственного внутреннего будильника – от воодушевления. Сегодня она будет экспериментировать. Сегодня она целенаправленно попытается перейти в мир глянца. От одной этой мысли по коже бежали мурашки, а в груди расправляла крылья небывалая ранее, острая, почти детская надежда.

Но забывать о реальности она не собиралась. Эта реальность накатила на нее сразу, едва она открыла глаза: запах пыли, скрип кровати, предчувствие утренней суеты. Все как всегда.

Однако, подойдя к зеркалу в ванной, она увидела не уставшую женщину с синевой под глазами. В отражении на нее смотрела Лисичка. Та самая, с хитрой, едва заметной улыбкой в уголках губ. Она не стала подводить глаза – сегодня ее оружием была не косметика, а знание.

«Привет, лисичка. Вот так, – подумала она, подмигивая своему отражению. – Сегодня я всех обхитрию. Разбужу, накормлю, отправлю… а потом останусь одна. И займусь тем, что по-настоящему интересно. Моим великим экспериментом».

Мысль о том, что ее главная цель на день – не чистота в доме и не примерное поведение детей, а магический переход в другую реальность, казалась такой дерзкой, что она фыркнула. Впервые за долгие годы у нее появилось личное, тайное дело. Не «надо», а «хочу».

И с этим знанием, спрятанным глубоко внутри, как заветный ключик, она пошла будить свой «бамбуковый лес», чтобы поскорее отправить его по своим делам и остаться наедине с самой собой – и своим кольцом.

Но реальность, как всегда, оказалась сильнее. В ней по-прежнему было больше «надо», чем ее собственного «хочу». Календарь беспощадно напомнил, что у Марка сегодня занятия по английскому, куда нужно было ехать через весь город. Мысль о давке в душном автобусе, о потраченных впустую часах, которые украдут у нее драгоценное время для эксперимента, вызывала почти физическое отвращение.

И тогда Вероника, глядя на сына, который вяло жевал кашу, решилась на саботаж.

– Маркуша, – начала она сладким, заговорщицким голосом, – а давай сегодня останемся дома? Через весь город ехать… опять… А на улице такой жаркий день, душно. Представляешь, как сейчас в автобусе?

Она говорила это сыну, но ее слова, четкие и ясные, были адресованы мужу, который уткнулся в телефон за завтраком. Это была не просто просьба к ребенку. Это был намек, пробный шар, брошенный в стену его равнодушия.

– Мы могли бы спокойно поиграть в приставку перед школой, – продолжала она, гладя Марка по голове. – Ты же во вторую смену учишься, времени много. А то опять поедем, вернемся уставшие…

Марк поднял на нее глаза, в которых заблестел интерес. Идея пропустить английский и пойти на поводу у матери казалась ему внезапно очень привлекательной.

Вероника же смотрела на Дмитрия, ждала хоть какой-то реакции, хоть слова в поддержку или, наоборот, запрета. Но главное – она снова намекнула на машину. Без прямых просьб, без слез. Просто констатация факта: поездка – это мучение, от которого есть простое решение. Решение, которое он ей не давал.

Впервые она боролась не просто за сиюминутный комфорт, а за свое время. За право распоряжаться своим днем и воплощать в жизнь свой хитрый, лисий план.

Муж снова не отреагировал. Сделал вид, что не слышит. Даже бровью не повел, полностью погруженный в экран своего телефона. Казалось, ее слова разбились о броню его равнодушия и утекли в никуда.

Но внутри Вероники что-то щелкнуло. Раньше такая реакция заставила бы ее сжаться, почувствовать себя невидимкой, залить обиду очередной чашкой крепкого чая.

«Ничего, – холодно констатировала она сама себе, забирая у Марка пустую тарелку. – Прекрасно. Игра в молчанку? Что ж, я научусь играть по твоим правилам. Только не жди, что я буду тихо проигрывать».

Она посмотрела на его склоненную голову, и в душе зазвучал новый, стальной внутренний монолог.

«Я не сдамся, дорогой. Буду лоббировать свою идею до последнего. Не с криками, не со скандалами – ты их просто не услышишь. Буду продавливать свою позицию тихо, настойчиво, как вода точит камень. Каждым намеком за завтраком, каждым взглядом в окно на проезжающие машины. Молча сидеть и ждать, пока на меня обратят внимание, я больше не намерена. Если я – тень в этом доме, то тень, которая умеет наступать на пятки. Приготовься. Игра только начинается».

С этими мыслями она развернулась и пошла к раковине, чувствуя, как впервые за долгие годы ее спина прямая, а плечи расправлены. Она может не контролировать его реакцию, но она будет контролировать свое упорство.

Разливая чай по кружкам, Вероника сделала последнюю, отчаянную попытку. Она снова обратилась к сыну, стараясь, чтобы голос звучал легко и ненавязчиво:

– Ну, Маркуша, давай не поедем? Всего один раз пропустим. Ничего же страшного не случится. Мы спросим в чате, что они изучали, дома сами почитаем. Я же вполне неплохо владею английским, я тебе помогу.

Но Марк, вопреки всем ее ожиданиям, сегодня проявил несвойственную ему твердость. Он был настроен идти.

– Нет, мам! – упрямо тряхнул головой. – Виктория Ивановна обещала, что сегодня будут не скучные занятия, а игры! Викторины, конкурсы… И тому, кто победит, дадут сладкий приз!

Вероника вздохнула, пытаясь переиграть:

–Я куплю тебе любые сладости. Давай останемся дома.

– Не-ет! – его голос стал капризным. – Выигранные сладости намного-намного слаще!

И он, не слушая больше возражений, побрел одеваться. Вероника смотрела ему вслед с горьковатым чувством. Ее хитрый план рухнул, разбившись о детское желание получить заслуженную конфету.

Муж, как и следовало ожидать, даже не поинтересовался, почему она так отчаянно не хочет вести ребенка на занятия. «Почему? Что случилось?» – этих вопросов просто не существовало в его вселенной. Ее внутренняя борьба осталась совершенно незамеченной.

Но тут к ней тихонько подошла Алиса. Наклонилась и спросила так, чтобы не слышали другие:

–Мам, что-то случилось? Почему ты не хочешь везти Марка?

Этот простой вопрос от дочери, проявление внимания к ее состоянию, стал маленьким лучом в этом утреннем поражении. Вероника быстро взяла себя в руки, сделав легкое лицо.

– Все хорошо, солнышко, – улыбнулась она Алисе, проводя рукой по ее волосам. – Просто мама немного устала. Ничего страшного.

Но внутри она уже перестраивала планы. Раз эксперимент придется отложить, значит, нужно просто набраться терпения. Главное – она теперь знала, что ее внутреннее состояние кто-то замечает. И это придавало сил ждать следующего подходящего момента.

И тут в голове у Вероники, словно вспышка, промелькнула мысь. Ослепительная в своей простоте.

А что, если попросить Алису?

Ведь дочь уже давно ходит в школу одна. А если она сегодня отвела бы брата на занятия? А потом, если количество уроков совпадает… Алиса могла бы и забрать его, и они вместе пошли бы вечером домой. И тогда… тогда у нее появился бы целый день. Целый день тишины, спокойствия и… экспериментов.

От этой мысли она буквально зажглась изнутри. Идея разгоралась, как пламя, выжигая остатки уныния.

«Вот оно! – ликовала она про себя, едва сдерживая торжествующую улыбку. – Вот как я всех перехитрю! И мужа с его молчаливым одобрением, и Марка с его викторинами, и… всю эту вселенскую рутину с ее вечными «надо»!»

Она посмотрела на Алису, которая доедала завтрак, и в ее взгляде вспыхнула новая, хитрая надежда.

«Все просто. У меня теперь есть свое «хочу». И оно ничуть не менее важно, чем все их «надо». И сейчас я это докажу».

И она, собрав всю свою надежду в кулак, обратилась к дочери с самой сладкой, заговорщицкой улыбкой, на какую была способна:

– А знаешь что, Алис? Ты вчера говорила, что хочешь помогать. Так вот, ты бы мне оказала просто огромную услугу, если бы сейчас отвезла Марка на английский и подождала его там. Там занятий всего час времени! Пока послушаешь музыку, подкасты свои… Там же удобные диванчики для ожидающих, даже кофе можно взять! Я тебе денег на все выдам, не переживай, свои карманные тратить не придется!

Она смотрела на дочь с мольбой в глазах, вкладывая в них весь свой хитрый план и надежду на освобождение.

Алиса на секунду задумалась, и в ее глазах даже мелькнуло что-то похожее на готовность помочь. Но потом она покачала головой с искренним сожалением:

– Извини, мам, я бы с радостью, правда, с радостью! Его отвезла и потом вместе пошли бы в школу… Но, во-первых, у меня сегодня отменили первый урок, физрук заболел. А во-вторых…

Она виновато вздохнула.

–…я вчера совсем не делала уроки. И сейчас мне придется идти делать всю домашку, иначе сегодня будет полный трэш.

В этот момент в Веронике все оборвалось. Ее грандиозный, такой хитрый и классный план, который вот-вот должен был сработать, с треском разбился о быт. О банальные, приземленные, но неумолимые «надо». Надо делать уроки. Надо вести ребенка на занятия. Надо подчиняться расписанию.

Ее «хочу» снова проиграло. Оно оказалось хрупким стеклянным шариком, который не мог соперничать с тяжелыми каменными глыбами повседневных обязанностей. Она молча кивнула Алисе, сглотнув ком разочарования в горле. Ладно. Значит, не сейчас. Но она не сдается. Она просто откладывает свой эксперимент. Ненадолго.

Мужа Вероника даже просить ни о чем не стала. Он сидел за столом, прекрасно слыша все их переговоры, упорства и разочарования, и делал вид, что его личная, комфортная вселенная никак не пересекается с их хаотичными мирами. Его спокойствие, его отлаженный, эгоистичный ритм жизни, в котором жертвовали ее временем, ее силами и ее желаниями, его абсолютно устраивал.

Она посмотрела на него – на его склоненную над телефоном голову, на расслабленную позу – и впервые в душе не вспыхнула ярость. Ее накрыло чем-то другим. Холодным, тяжелым и окончательным. Презрением.

И в этот момент в голове прозвучал ее собственный, горький и беспощадный вопрос, обращенный к самой себе:

«Вероника… Ну как ты могла? Как ты могла так вляпаться вот в ЭТУ жизнь?»

Это был не просто упрек. Это был итог многолетнего молчания. Она смотрела на этого чужого мужчину за столом и не могла понять, что когда-то заставляло ее сердце биться чаще, что за туман застилал глаза, что за наивная вера в «долго и счастливо» привела ее сюда – в эту кухню, к этой раковине, к этой роли безропотной тени.

Но вместе с презрением пришла и ясность. Если это – ее ошибка, то ей же и исправлять. Пусть не сегодня, пусть не сейчас. Но она больше не будет это терпеть.

***

Они возвращались с английского, и Вероника, как вьючное животное, тащила его переполненный тетрадками рюкзак и мешок со сменкой. Марк же порхал рядом, взволнованный и сияющий.

– Мам, а я победил! Во всем! – его голос звенел от восторга. – Я же говорил, что надо было идти! Смотри!

Он сунул ей под нос растянутый пакет, доверху набитый сокровищами: разноцветные чупа-чупсы, блестящие леденцы, несколько шоколадок. Его глаза горели триумфом.

– Я был самым быстрым в викторине! И в конкурсе на знание слов тоже! Все ошиблись, а я – нет! Не зря я так хотел сегодня прийти!

Вероника смотрела на его сияющее, счастливое лицо, на эти дурацкие конфеты, которые были для него настоящей наградой, и ее сердце сжималось в странном противоречии. Искренняя, теплая волна материнской радости за его успех накатывала первой.

– Молодец, Маркуша, – сказала она, и ее голос дрогнул от настоящей нежности. – Я тобой очень горжусь. Правда.

Она гордилась. Но тут же, как холодная змея, поднималась из глубины души другая, горькая правда. Пока он побеждал в викторинах, ее собственный маленький эксперимент, ее личная победа, ее «хочу» – снова были принесены в жертву этому всепоглощающему «надо».

«Надо было вести. Надо было ждать. Надо было тащить этот чертов рюкзак», – звенело у нее в голове, заглушая энтузиазм сына.

– А эту шоколадку я тебе оставлю, мам! – щедро объявил Марк, разглядывая добычу.

–Спасибо, солнышко, – она механически улыбнулась, чувствуя, как горечь обжигает горло.

Они шли дальше, и вся ее гордость за сына тонула в тяжелом, знакомом ощущении: ее жизнь – это бесконечный список «надо», где для ее «хочу» просто не оставалось места. И от этого даже сладкий приз в кармане сына казался ей горьким.

Они пришли на автобусную остановку, и Веронику окутала волна удушливого, раскаленного воздуха. Майское солнце палило немилосердно, а вокруг стояла такая толпа, что негде было яблоку упасть. Воздух гудел от раздраженных голосов и гудков машин – впереди была пробка.

Вероника, ежась от каждого случайного толчка, с тревогой смотрела на время. Она отчетливо понимала: если в ближайшие десять минут они не сядут в автобус, Марк опоздает в школу. Знакомое липкое чувство паники начало подползать к горлу. «Только не это, только не сейчас…»

Когда, наконец, подошел нужный автобус, он был слегка переполнен. Они втиснулись в давку у дверей, едва успев протиснуться внутрь. Открытые форточки почти не помогали – внутри было душно и жарко, как в парной. Воздух был густым и тяжелым.

Люди вокруг были на взводе. Кто-то грубо пробивался к выходу, кто-то, рыча, втискивался внутрь.

–Прекратите пихаться!

–Дайте выйти, вам что, трудно?

–Сам ты пихаешься!

Все это сливалось в оглушительный, раздражающий гул. Вероника, прижимая к себе Марка и его драгоценный пакетик с призами, чувствовала, как ее собственные нервы натягиваются, как струны. Каждый толчок, каждый вскрик заставлял ее вздрагивать. Это был не просто дискомфорт. Это была медленная, унизительная пытка бытом, которая высасывала последние капли сил и сводила на нет все ее утреннее воодушевление. В этой давке не было места ни «хочу», ни мечтам о глянцевых мирах. Здесь было только одно – вытерпеть и доехать.

И тут Марк, как по заказу, начал капризничать, его голос стал тонким и плаксивым, врезаясь в общий гул:

–Мам, мне душно! Мне жарко! Меня толкают! – он устал стоять в толпе, которая зажимала его со всех сторон.

– Знаю, Маркуша, знаю, – сквозь зубы проговорила Вероника, пытаясь оградить его от самых настойчивых локтей и сумок. Она протолкнула его ближе к поручню, чтобы он мог хоть как-то держаться сам, ведь до этого он буквально висел на ней, как гиря.

И в этот самый момент автобус резко, с лязгом и скрежетом, затормозил. Все пассажиры дружно полетели вперед, кто-то вскрикнул, кто-то выругался. На несколько секунд воцарилась гробовая тишина, а затем водитель развел руками и объявил то, что все уже поняли: автобус сломался. Дальше не поедет.

В салоне взорвалась буря негодования.

–Да что это такое?! В такую жару!

–Пробка, а тут еще это!

–Как теперь добираться?!

Делать было нечего. Всем пришлось выйти. Оказалось, что они застряли ровно между двумя остановками, где другой транспорт останавливаться не будет. Вероника, сжав руку Марка, который теперь хныкал уже на полную катушку – ему было жарко, и он хотел пить, – с отчаянием осознала, что бутылку с водой она сегодня, как назло, оставила дома.

– Попьешь на остановке, я тебе куплю, – почти выдохнула она, уже не в силах сдерживать раздражение, и потащила его по раскаленному асфальту к следующей остановке, высматривая по пути глазами любой ближайший магазин.

Каждый его каприз, каждое ее вынужденное «потерпи» и «скоро», каждый шаг по этой духоте – все это раскручивало ее нервы, как пружину. Она чувствовала, как знакомое, черное, густое кипение поднимается из самой глубины, подступает к горлу, грозя вырваться наружу. Она изо всех сил пыталась сдержать его, зажимая губы и глядя в одну точку, но понимала – чайник вот-вот засвистит.

Подходя к остановке, она заметила спасительный огонек небольшого магазинчика прямо за ней. Влетев внутрь, Вероника на мгновение растерялась – магазин был незнакомым, и в голове не сразу складывалась карта, где что лежит. В этой суматохе, боясь, что совместно с Марком поиски затянутся, она почти силой поставила его у кассы, бросив на ходу: «Жди здесь! Я быстро!»

Она металась между стеллажами, сердце колотилось от спешки и стресса. Наконец, нашла воду, схватила первую попавшуюся бутылку и помчалась обратно. Быстро расплатилась, с силой открутила крышку и сунула бутылку Марку: «На, пей!»

Он сделал глоток и скривился, смотря на нее с возмущением, полным несправедливости:

–Фу! Простая! А я думал, ты мне лимонной купишь!

И тут в Веронике что-то сорвалось. Терпение, растянутое, как тонкая нить, лопнуло. Она не закричала, но ее голос стал низким, свистящим и страшным от сдерживаемой ярости. Она сжала кулаки так, что побелели костяшки.

– Марк, – прошипела она, глядя на него в упор. – Ты либо пьешь эту воду. Либо я ее выброшу. Прямо сейчас, вон в ту мусорку.

Она не кричала, но в ее тихом, холодном тоне была такая стальная решимость, что Марк мгновенно смолк, испуганно похлопав глазами. Он молча, с обиженным видом, взял бутылку и сделал еще один глоток.

Они молча вернулись на остановку, чтобы ждать следующий автобус. Внутри у Вероники все дрожало. Она снова сорвалась. Но в этот раз ее срыв не был истерикой – он был холодным, почти отчаянным актом сохранения последних остатков самообладания в этом аду под названием «День сурка. Версия 2.0».

Веронику радовало лишь одно: они уже были на полпути к школе, да и остановка находилась на большой транспортной развязке, где шансов уехать было больше. Им повезло – следующий автобус подошел довольно быстро. Войдя в салон, они обнаружили, что все сидячие места заняты, но стоять было вполне сносно, несмотря на все ту же духоту и жару.

Они уже приготовились к выходу, заранее переместившись поближе к двери. И в этот момент мимо них, протискиваясь к выходу, прошел мужчина с огромной, бесформенной сумкой. Не глядя по сторонам, он резко дернул ее за собой, и тяжелый угол с грохотом пришелся Веронике по ноге. Острая, пронизывающая боль заставила ее вскрикнуть.

И это стало той самой последней каплей. Ее организм, ее психика, исчерпали все лимиты. Волна ярости, черной и безраздельной, накатила мгновенно, смывая все мысли о самообладании.

– Можно как-то поаккуратнее?! – ее голос прозвучал громко, резко, пробиваясь сквозь шум мотора. – Здесь же, между прочим, люди стоят!

И в тот же миг она почувствовала нечто странное. Собственные слова она услышала будто со стороны, из-за толстого стекла. Воздух вокруг заколебался, поплыл.

«О нет… Сейчас? СЕЙЧАС?!»

Паника, острая и леденящая, ударила в виски. Этот выплеск эмоций… он запускал переход! Тот самый, которого она так жаждала. Но сейчас? В переполненном автобусе, с ребенком за руку?!

Вихрь вопросов пронесся в голове с безумной скоростью. Что будет с ее телом здесь? Исчезнет? Рухнет без сознания? А Марк? Он один останется в толпе, испуганный? Время остановится? Она не знала правил! Она не контролировала этот процесс!

Ирония судьбы была горькой. Она так отчаянно хотела оказаться в мире глянца, но сейчас, чувствуя, как реальность начинает таять, она изо всех сил цеплялась за нее, за руку сына и боль в ноге – лишь бы не исчезнуть здесь и сейчас. Это был худший из возможных моментов для побега.

Как бы она того ни желала, начавшийся переход был неумолим, как закон физики. Словно сильное течение, он вырвал ее из душного автобуса и швырнул в другую реальность. Сознание прояснилось, и она обнаружила себя стоящей на кухне своего пентхауса. В руках у нее был бокал с темно-рубиновым вином, в воздухе витал тонкий аромат дорогой еды и горячего воска. На столе горели свечи в массивных подсвечниках, отбрасывая блики на изысканно сервированные блюда. Романтический ужин. С Артемом.

Но его самого в кухне не было.

И вместо облегчения или триумфа ее охватила волна чистейшей, животной паники. Она металась взглядом по стерильно-идеальной кухне, пытаясь зацепиться за что-то, но внутри продолжался хаос.

«Нет, нет, нет! Не сейчас! Мне нужно ТУДА! Марк один в автобусе!»

Она посмотрела на свою правую руку, все еще сжимающую ножку бокала. На безымянном пальце сиял тот самый, идеальный перстень с темным рубином – символ ее власти в этом мире. Но сейчас он казался ей капканом.

Она судорожно сжала бокал, и ее шепот прозвучал отчаянной мольбой, обращенной к холодному металлу:

–Верни меня. Пожалуйста, верни. Я не хочу быть здесь. Только не сейчас.

Впервые за все визиты сюда она отчаянно пыталась сбежать обратно. Потому что поняла страшную вещь: ее побег в мир глянца оставлял в ее серой реальности беспомощного ребенка. И эта цена была слишком высока.

Продолжая с мольбой смотреть на кольцо, она не отрывала взгляда от густого, почти черного свечения рубина. И вдруг ей почудилось, что на какой-то миг – один-единственный, промелькнувший быстрее, чем вздох, – камень будто бы дрогнул. Его насыщенный, властный цвет на долю секунды стал светлее, менее глубоким, словно из него ушла тень.

Но это было всего лишь мгновение. Меньше, чем мгновение.

И тут же ее мозг, наученный годами разочарований и трезвого взгляда на вещи, язвительно включился, отсекая любую надежду на магию.

«Вероника, ну это просто отблеск, – сухо констатировала она сама себе, чувствуя, как спазм отчаяния в груди сменяется привычной усталостью. – Возможно, дрогнул свет от свечи. Или ты моргнула просто неудачно. Хватит выдумывать».

Она с силой зажмурилась, отводя взгляд от кольца. Нет, оно не слушается ее. Оно не подчиняется ее мольбам. Оно – лишь пассивный свидетель, а не инструмент. И она застряла здесь, в этой позолоченной клетке, в самый неподходящий момент, пока ее сын оставался один в хаосе другого мира. Бессилие снова накатило на нее, густое и липкое, заставляя опустить плечи. Побег оказался ловушкой.

И Вероника с леденящей ясностью осознала: ей нужно назад. Мгновенно. Но как? Формула была очевидна – кольцо плюс яркая эмоция. Но эмоция из того мира, ярость и отчаяние от толчка в автобусе, здесь, в стерильном блеске пентхауса, казались чужими, далекими, как сюжет из плохого фильма. Она пыталась нагнать в себе это ощущение – сжатые мышцы, ком в горле, жгучее унижение, – но ее глянцевая реальность будто высасывала из них всю силу, делая их блеклыми и неважными.

Эта реальность начинала затягивать ее. Воздух, пахнущий вином и воском, мягкий свет, идеальная тишина – все это усыпляло тревогу, апеллируя к тому, кем она была здесь: уверенной, властной Вероникой Сергеевной. И ее мироощущение «оттуда», из серого мира, начало стремительно таять, как сон после пробуждения.

И это ее ужаснуло больше всего.

Она рационально понимала разумом, холодно и четко: ее ребенок, возможно, один в переполненном автобусе, растерянный и напуганный. Ситуация была объективно опасной. Но чувствовать по-настоящему, всей душой, эту панику, этот материнский ужас – она уже не могла. Эмоциональная связь рвалась. Она смотрела на ситуацию как посторонний наблюдатель, и от этой пропасти между знанием и чувством стало физически страшно. Ее собственная душа предавала ее, оставаясь в этом глянцевом мире.

Когда до нее дошла вся суть перехода – что эмоции из одного мира не работают в другом, – в голове щелкнуло, как у спецагента, получающего задание. Нужен срочный, «местный» всплеск.

Ее взгляд метнулся по стерильной кухне, задержался на бокале с вином, на романтически накрытом столе. Артем. Он должен быть где-то здесь. И он – идеальный источник нужной ей бури.

Внутри все сжалось в твердый, холодный комок решимости. Она громко позвала его, не заботясь о последствиях, потому что сейчас ей было абсолютно все равно, что произойдет в этой вселенной. Пусть он бросит ее. Пусть уйдет. Пусть ее глянцевая империя рухнет в одно мгновение.

«Плевать. Плевать на этот пентхаус, на эту галерею, на этого мужчину, – пронеслось в голове, четко и безжалостно. – Я могу быть кем угодно. Властительницей, стервой, бизнес-леди. Но прежде всего – я мать. Мой ребенок сейчас не со мной. Точнее, это Я не с ним, когда я ему нужна».

Это осознание ударило с такой силой, что затмило все. Оно было важнее любой власти, любого богатства, любого идеального мира. Сейчас она не хотела быть сильной Вероникой Сергеевной. Она отдала бы все это за одно – быть просто мамой, чья рука лежит на плече сына в душном автобусе.

И с этой ясностью, горькой и очищающей мыслью, она пошла на поиски Артема. Чтобы спровоцировать скандал. Чтобы вызвать в себе ту самую, отчаянную, животную ярость, что станет ее пропуском домой. К сыну.

Она вышла в гостиную – пусто. Зашла в кабинет – тишина и порядок. По инерции она направилась в спальню, единственное оставшееся место, где она была раньше.

И, зайдя, просто опешила на пороге.

Вся спальня, как и кухня, была залита мягким светом бесчисленных свечей. Их отблески плясали на стенах и потолке, создавая иллюзию какого-то святилища. И в центре этого святилища, на огромной кровати, находился Артем. Абсолютно обнаженный. Он полулежал, облокотившись на подушки, и его поза, его расслабленная улыбка говорили об одном – он ждал ее. Ждал логичного, страстного продолжения их романтического ужина.

Это осознание обрушилось на Веронику с физической силой, заставив ее застыть в дверном проеме, как вкопанную. Ее мозг, еще секунду назад яростно искавший повод для скандала, теперь лихорадочно перебирал варианты, пытаясь обработать эту информацию. Что ей делать? Закатить истерику? Обвинить его в… в чем? В том, что он следует сценарию их, судя по всему, привычной для этой реальности интимной жизни?

Она стояла, чувствуя, как ее гнев тает, сменяясь оглушающей неловкостью и странным, предательским стыдом. Этот мир предлагал ей одну формулу страсти, в то время как ее душа рвалась к совершенно другой – к материнской, яростной и безраздельной. И эти две реальности столкнулись в дверном проеме спальни, парализуя ее волю.

Чем дольше она стояла в нерешительности на пороге спальни, тем сильнее глянцевая вселенная затягивала ее в себя. Это был не быстрый процесс, а медленный, почти физический – как погружение в теплую, густую воду. Ее сознание, ее «я» из серого мира, начинало тонуть в этом море комфорта, страсти и безупречной красоты.

Мысли о сыне, еще несколько мгновений назад острые и жгучие, как лезвие, начинали терять свою яркость. Тревога за него, такая всепоглощающая, теперь казалась приглушенной, словно доносилась сквозь толстое стекло. Она еще не отдавала себе в этом отчета, не формулировала это четко, но где-то в самых глубинах сознания, так глубоко, что это было почти неосознанно, зародилась мучительная догадка:

«Чем дольше я здесь, тем больше я ему подчинена. Глянец поглощает меня».

Она не забывала о серой вселенной. Нет. Она просто… отдалялась. Ее реальная жизнь с ее болью, долгом и хаосом уходила не то чтобы на второй план – она уплывала куда-то далеко-далеко, в самый темный угол сознания, становясь смутным, почти нереальным кошмаром. Тем страшным сном, который иногда приходит под утро и от которого просыпаешься в холодном поту, но потом, в лучах солнца, не можешь вспомнить деталей, помня лишь общее чувство ужаса.

И этот «сон» о сыне, нуждающемся в ней, уже почти не мог соперничать с яркой, осязаемой реальностью, где она была желанной женщиной в спальне, полной свечей.

Артем смотрел на нее с неподдельным вожделением, и его взгляд был таким горячим, что он, казалось, прожигал дистанцию между ними. И Вероника… откликнулась. Включилась в эту игру, позволив глянцевой версии себя взять верх. Она медленно подошла к нему, протягивая руку, чтобы он помог ей раздеться.

– Нет-нет, – с игривым протестом остановил он ее, его голос стал низким и бархатным. – Раздевайся сама. Я хочу на это посмотреть.

И что самое удивительное – она не смутилась. Не отвернулась. Она чувствовала его взгляд на себе, как физическое прикосновение, и это рождало в ней странную, забытую уверенность. Она подошла к небольшому музыкальному центру, встроенному в стену, и вклюла музыку – томную, чувственную мелодию, которая тут же наполнила комнату, слившись с трепетом свечей.

И тогда она начала танцевать. Это было не просто раздевание, а настоящее представление. Каждое движение было медленным, плавным, исполненным обещания. Она сбрасывала с себя одежду, как ненужные покровы, освобождая ту самую Веронику Сергеевну – властную, сексуальную, знающую себе цену.

– Боже, ты невероятна, – доносился его сдавленный шепот, когда очередная деталь одежды падала на пол. – Вот так… Да…

Он не сводил с нее глаз, зачарованный, и каждое его одобрение было для нее не просто комплиментом, а топливом, подпитывавшим ее новую, ослепительную сущность.

И когда она уже была абсолютно обнажена, стоя перед ним в ореоле теплого света, он, наконец, сорвался с места. В один миг он оказался рядом, притянул ее к себе, и их тела слились в едином порыве. Это был не просто секс. Это было падение в бездну страсти, где не было места мыслям, тревогам или воспомананиям. Только жар кожи, прерывистое дыхание, сливающееся в единый ритм, и глухой стук собственного сердца, выбивающий такт этой ночи. Это было всепоглощающее пламя, в котором сгорали все ее «надо» и «должна», оставляя лишь чистое, животное ощущение жизни и власти над моментом – и над мужчиной.

И вот в самый пик наслаждения, когда ее тело и сознание полностью растворились в этом глянцевом блаженстве, она почувствовала знакомое, ужасное головокружение. Ее начало вырывать. Вышвыривать обратно, в серые будни.

Но на этот раз в ее душе не было радости возвращения. Напротив, ее пронзила волна отчаянного, животного протеста.

«Нет! Только не сейчас!» – закричало в ней все существо. Чувство, приведшее ее сюда – тревога за сына – уже притупилось, смытое этой волной страсти. Теперь она цеплялась за этот мир, за эти ощущения изо всех сил.

«Я готова к этому счастью! Я ХОЧУ его! Мне это НАДО! Я хочу чувствовать себя желанной!»

Это была мольба, обращенная к безжалостным законам двух вселенных. Она впервые осознала эту жгучую потребность – быть не функцией, не тенью, а объектом страсти и обожания. Здесь, для Артема, ее тело было святилищем. Он поклонялся ему каждым взглядом, каждым прикосновением.

И ее вырвало обратно. Резко, грубо, как выдергивают вилку из розетки.

Очнулась Вероника в серой реальности. Как ни странно, она стояла на своей кухне и… кормила семью ужином. За столом сидели все: муж, Алиса, Марк. И она, как запрограммированный робот, подкладывала им еду, подливала чай, ее движения были выверенными и пустыми.

Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы прийти в себя и осознать, что происходит. Она замерла с соусником в руке, глядя на них, не понимая, как она здесь оказалась и что делает.

И тут она увидела на себе удивленные, даже настороженные взгляды всех членов семьи. Как ни странно, даже Дмитрий оторвался от телефона и смотрел на нее с немым вопросом.

Первой нарушила тишину Алиса:

–Мам, мы уже поели. Во второй раз, если что, нас кормить не надо. Мы вообще-то чай ждали.

А тут Марк, с полным ртом, развернулся ко всем и с детской прямотой заявил:

–Да она сегодня вообще какая-то странная, сама не своя! Почти не разговаривает, молчит. Даже мне никаких напутствий в школу не сказала! Очень непохоже на нее.

Вероника стояла, чувствуя, как жар стыда и растерянности заливает ее лицо. Они видели. Они видели, что она как будто-то не здесь. Что ее «я» куда-то уплыло, оставив на кухне лишь пустую оболочку, выполняющую привычные ритуалы. И этот взгляд мужа – не злой, а скорее озадаченный – пугал ее больше, чем его привычное равнодушие. Он впервые за долгие годы действительно смотрел на нее так, будто ее подменили.

Закончив все обязанности на кухне и лишний раз убедившись, что с семьей все в порядке, она тихонько зашла к Марку в комнату. Он сидел на полу, увлеченно собирая сложный конструктор.

– Ну, как дела? – мягко спросила она, опускаясь рядом на ковер. – Как день прошел? Что в школе?

Он ответил коротко и односложно, не отрываясь от деталей: «Нормально», «Все ок». Казалось, это был самый обычный, ничем не примечательный вечер. И тогда, стараясь, чтобы голос звучал как можно более непринужденно, она задала главный вопрос:

– А ты не заметил сегодня во мне чего-то… необычного? Может, я как-то странно разговаривала или вела себя?

Марк на секунду оторвался от игрушки, на его лице отразилось легкое усилие мысли.

–Да вроде нет… – пожал он плечами. – Ты была какая-то задумчивая. Мало говорила. Но в основном все как всегда.

Вероника вышла из его комнаты и медленно пошла осмысливать и анализировать все, что произошло. Вернувшись в спальню, она присела на край кровати.

«Задумчивая. Мало говорила», – прокручивала она в голове слова сына.

Это значило, что ее тело здесь функционировало, жизнь продолжалась, мир не застывал. Ее тело выполняло рутину, но «она», ее сознание, ее настоящее «я», в этот момент отсутствовало. Оно было в другом мире, где ее тело было желанным, а слова – властными.

Теперь у нее было доказательство. Переход был реальным. Но вместе с этим знанием пришла и новая, тревожная загадка: что происходило с ее телом и ее отношениями в этом мире, пока ее сознание путешествовало? Она существовала здесь как тень, как актер, заученно исполняющий роль. И ее семья, похоже, начинала это замечать. Ее великий побег в мир глянца начинал оставлять трещины в ее серой реальности.

Обдумывая все это, она нервно крутила в руках телефон, и новая, знакомая горечь подступила к горлу. Завтра у Марка снова математика. Снова нужно будет везти его через весь город. Снова эта духота, пробки, толчея в автобусе и ее собственная, кипящая, как чайник, нервозность. И снова – этот неконтролируемый выброс эмоций, который, как она теперь поняла, был спусковым крючком. Она снова могла нырнуть в другую реальность.

Теперь, зная о последствиях, она надеялась, что это будет безопасно для окружающих, и в первую очередь – для ее семьи. Но сомнения, мелкие и назойливые, как комары, оставались. А вдруг в следующий раз ее «отсутствие» окажется более заметным? А вдруг Марк окажется в реальной опасности, пока ее нет?

И еще одно наблюдение осенило ее: время. Время в обоих мирах было разным, его нельзя было сопоставить или понять, предугадать. Если в одной реальности был день, то в другой очень поздний вечер. Но в прошлый раз, когда она отключилась на диване, тут был вечер, а там день. Полная ерунда.

И тогда в глубине души, тихо, но уверенно, родилось новое, мощное желание. Контроль.

Раз уж ей дан этот шанс – этот дар, это проклятие – проживать две жизни, то почему бы не попытаться самой управлять процессом? Она не хотела метаться из крайности в крайность, как щепка в бурной реке, которую то швыряет в глянцевый рай, то выплескивает обратно в серое пекло. Она хотела самой решать, когда и зачем ей это нужно.

Она посмотрела на кольцо на своем пальце. Оно было больше не просто амулетом или символом. Оно стало интерфейсом, штурвалом между мирами. И она была полна решимости научиться им пользоваться. Не для того, чтобы сбегать, а для того, чтобы обрести то, чего ей так не хватало в обоих мирах – власть над собственной судьбой.

Надо было действовать, хватит раздумывать. Она открыла в телефоне чат с найденным вчера психологом, ей нужен был совет и поддержка.

Вероника: Здравствуйте. Я вчера писала. У меня новый вопрос, более конкретный. Я поняла, что одна из главных проблем – моя полная зависимость от мужа не только в плане финансов, но и транспорта. Это отнимает у меня кучу времени и сил. Я хочу решить этот вопрос, но все мои попытки поговорить разбиваются о стену. Ему нравится, что я от него завишу, и он не хочет даже слушать о второй машине или об автошколе для меня. Как мне до него достучаться? Как заставить его увидеть ситуацию моими глазами, не разрушая при этом семью?

Психолог (Елена): Вероника, здравствуйте. Спасибо, что задаете такой четкий вопрос. Это важный шаг. Давайте сразу расставим акценты: фраза «заставить его увидеть» – это ловушка. Вы не можете контролировать его мысли и чувства. Вы можете контролировать только свои действия и свою реакцию. Ваша цель – не «заставить» его, а изменить динамику ваших отношений так, чтобы ваша потребность была услышана и, в идеале, удовлетворена.

Вот несколько конкретных шагов, основанных на вашей ситуации:

1. Смените «просьбу» на «заявление о намерении». Сейчас диалог строится так: «Мне тяжело, купи машину, дай деньги на автошколу». Он легко это отвергает. Попробуйте другой формат: «Я приняла решение пойти в автошколу. Я нашла подходящие варианты. Мне нужна твоя поддержка в этом решении». Вы говорите не о проблеме, а о своем решении. Это меняет вас в его глазах с «нытика» на человека, который действует.

2. Отделите проблему транспорта от ваших отношений. Он упирается, потому что для него это вопрос контроля и денег. Переведите разговор в практическое русло. Подготовьте расчеты: сколько времени и денег тратится на общественный транспорт/такси в месяц. Сравните со стоимостью обучения и содержания не новой, а простой подержанной машины. Покажите ему цифры. Это не эмоции, а бизнес-план для семьи, который выгоден всем.

3. Перестаньте делать проблему только своей. Вы зависите от транспорта, чтобы отвезти ребенка? Прекрасно. С этого момента, если муж не хочет решать вопрос с машиной, он становится главным по логистике. Спокойно говорите: «ребенка нужно забрать с математики в 15:00. Я буду дома, готовить ужин. Как ты планируешь это организовать?» Вы не отказываетесь от обязанностей, вы делите ответственность. Если он отказывается, проблема (опоздание ребенка, пропущенные занятия) становится наглядной и ОБЩЕЙ.

4. Готовьтесь к сопротивлению. Когда вы начнете устанавливать границы, он будет давить сильнее – манипуляции, гнев, критика. Ваша задача – сохранять спокойствие и повторять свою позицию, как «заезженную пластинку»: «Я понимаю, что тебе это не нравится, но я уже приняла решение. Это важно для меня и для семьи». Не оправдывайтесь и не вступайте в пререкания.

Ваша цель, Вероника – не сломать его, а перестать быть удобной за свой счет. Вы не разрушаете семью, вы строите ее заново, на основе уважения к вашим личным потребностям. Это долгий путь, но он начинается с первого четко озвученного вами решения. Вы уже на нем.

«Хорошо, – подумала Вероника, и в ее сознании, словно отточенный клинок, легла ясная, холодная мысль. – Вот он, мой план. Осторожный. Хитрый. Но это мой план».

Она больше не будет той большой, мягкотелой пандой, которая молча проглатывает обиды и ждет, когда жизнь сама нанесет следующий удар. Нет. Ее цель – стать хищником. Пока небольшим. Пока лишь юркой, умной лисичкой, которая не лезет в открытую драку, но всегда находит лазейку, чтобы получить свое.

И завтра она посеет это первое зерно. Не мольбу, не скандал – а твердое, обдуманное заявление. И будет спокойно наблюдать, как оно прорастает в почве его удивления, раздражения, а возможно, и первого зернышка уважения.

Внутри нее что-то менялось. Не как вспышка гнева, а как нарастающая сила. Медленное, но верное выращивание того самого стержня, о котором говорят психологи. Стержня, который не дает сломаться и прогибаться под чужим комфортом.

И теперь она видела не тупик, а пути. Четкие, почти математические ходы, которыми она может добиться желаемого. Не унижаясь, не разрушая семью, а просто переставая быть для мужа удобным приложением к быту. Это знание придавало ей не просто надежду, а уверенность. Ту самую, с которой она руководила галереей в мире глянца.

Она легла спать, но на сей раз не с чувством бессильной усталости, а с ощущением стратега, готовящегося к решающему сражению. Битва за себя только начиналась.

Глава 6. Эксперимент. Продолжение

И снова утро. И снова пробуждение под назойливый трель будильника. Но сегодня его звук не впивался в виски острой иглой раздражения. Для Вероники он прозвучал как сигнал к началу нового дня – новой попытки изменить этот мир под себя. Или, может, подстроить себя под него? Она еще не определилась, но впервые за долгие годы ее сердце отозвалось на утро не тяжелой горечью, а тихим, настойчивым жжением – жаждой перемен.

Придя в ванную и подставив руки под струю холодной воды, она машинально скользнула взглядом по правой руке. И замерла.

Кольцо. Оно вроде бы было таким же – неказистым, помятым, с бледно-розовым, ничем не примечательным камнем. Но что-то изменилось. Исчезла та болезненная, унылая тусклость, которая делала его похожим на высохшую каплю. Камень все еще был бледным, но он стал… ясным. Прозрачным, словно его осторожно протерли изнутри. В нем появилась глубина и чистота, которых раньше не было.

Она повертела руку, ловя свет. Да, это было не ее воображение. Камень словно проснулся, отражая ее собственное состояние. Мутность ее отчаяния и апатии потихоньку начала рассеиваться, уступая место трезвой, пусть и непростой, ясности.