Жена двух драконов

© Йона Янссон, 2025

ISBN 978-5-0068-3650-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Озеро и тень

По озерной глади пробежала легкая рябь, когда Венетия коснулась ее ногой. Вода обожгла ее холодом, но девушка знала, что уже к полудню сюда придет почти каждый житель деревни, чтобы освежиться в перерыве от работы в поле. Венетия ушла довольно далеко от города, но даже сюда долетали звуки кузнечного молота, причудливым образом перекликающиеся с голосами ранних птиц.

Она стояла, слегка подавшись вперед, наблюдая, как от ее пальцев расходятся по глади тонкие, почти прозрачные круги. Вода в это утро была особенно чистой – такой, что сквозь нее можно было различить серебристые нити водорослей и черные камни на дне. У самого берега плавали мелкие рыбки, их спины на миг поблескивали в лучах раннего солнца, словно крошечные кусочки стекла. Воздух был влажным и пах талыми снегами, что медленно спускались с гор.

Она вдохнула полными легкими – и в груди кольнуло. Горный воздух был такой чистый, что от него кружилась голова. Сбоку, среди осок, показался ее пес – молодой охотничий сеттер, рыжевато-бурый, с блестящей шерстью. Он осторожно ступал в траве, принюхиваясь к следам невидимых зверей, потом поднял морду и посмотрел на хозяйку, ожидая, что она бросит в воду камешек, как делала в детстве. Но Венетия только улыбнулась краешком губ.

Над горами уже таял туман. Белые полосы облаков лежали в ложбинах, словно пар от горячего дыхания земли. Где-то далеко, за гребнем, пропела кукушка – один, два, три раза, и стихла. Слышалось, как по склону перекатывается мелкий камешек – может, горная коза, может, просто ветер. Все вокруг дышало утренней тишиной, и эта тишина будто бы наблюдала за ней, оценивая: достойна ли она нарушать ее присутствием.

Венетия приподняла подол платья, чтобы не намочить его, и медленно прошла по влажным камням вдоль берега. Ее отражение двигалось в воде вместе с ней – стройная фигура в светлом платье, с растрепанными от ветра рыжими волосами, похожая скорее на нимфу, чем на дочь мэра. Она знала это: люди часто оборачивались ей вслед. Но здесь, у озера, она забывала о том, что красива.

Иногда ей казалось, что в зеркальной глади кто-то живет – не бог, не дух, а просто другое отражение ее самой, только спокойное, не суетливое, без мыслей и тревог. Если бы она могла нырнуть туда, в это отражение, – может быть, осталась бы там навсегда, не возвращаясь в мир, где все решает чужая воля.

На противоположном берегу темнели ели. Их кроны были чернее неба, а между ними, на уступах, мерцали крошечные снежники. Из-под снега тонкой струйкой текла вода – тот самый ручей, который наполнял озеро. Ее отец говорил, что этот ручей рождается в леднике под самой вершиной горы, где живет князь-дракон. Иногда Венетия думала: а вдруг в этой воде есть частица его дыхания?

Она прижала ладонь к груди и посмотрела на дальние пики. Один из них, самый высокий, сверкал так ярко, что приходилось щуриться. Там, за облаками, скрывался дворец князя-дракона – если верить сказаниям. С детства ей рассказывали, что стены того дворца сделаны из чистого белого камня, сияющего сильнее льда, а дракон, когда взлетает, обжигает снег своим жаром, и на склонах вырастают поля редких золотых цветов.

Иногда она пыталась представить, как выглядит этот повелитель гор. Люди говорили, что дракону подвластно солнце, и что, когда он пролетает над землей, его чешуя отбрасывает золотые блики, ослепляющие глаза. Но ей хотелось верить, что он не чудовище, а просто древнее существо, хранящее равновесие между горами и людьми. Может быть, даже доброе. Ведь если бы он хотел зла, давно бы сжег все города внизу.

Мысли плавно перетекали, как и сама вода. Она присела на корточки, подцепила пальцами мелкий камешек и бросила его в озеро. Камешек утонул с легким звуком – плюк, и от этого звука ее сердце отозвалось странной дрожью.

Иногда ей казалось, что горы слышат ее. Что если сказать что-то вслух – ветер унесет ее слова вверх, и там, на высоте, их услышат. Она почти шепотом произнесла:

– Пусть этот день пройдет спокойно.

Но откуда-то с востока потянул легкий ветер, и шорох листьев ответил ей коротко, словно дал предупреждение.

Вечером отец Венетии устраивал важный прием. В город за данью должны были наведаться послы великого Золотого Дракона. Они приходили каждый год, и в этот день отец, будучи мэром их города-государства в горах, устраивал небывалый пир, каждый раз превосходивший по грандиозности прошлогодний. Послам дракона нравились подобные почести, и их маленький городок Трегор избегал гнева Дракона. Время от времени до Трегора доходили новости о соседних поселениях, которые были разрушены огнем: они не могли уплатить огромный налог или чем-то прогневили властелина. Все знали, что Дракон жесток и беспощаден, и гнев его могла вызвать любая оплошность.

С раннего утра город жил в тревожной суете. На улицах стояли бочки с водой – на случай, если вдруг послы пожелают умыться, – а вдоль главной дороги слуги развешивали ковры и гирлянды из свежесобранных горных цветов. Цветы быстро вяли под солнцем, но их все равно заменяли новыми: никто не хотел, чтобы повелителю гор донесли, будто в Трегоре экономят на уважении.

Из лавок доносился звон посуды и пряный запах выпечки. Женщины у своих домов натирали ступени мылом и терли до блеска медные кувшины. Даже дети, обычно неугомонные, в этот день бегали осторожно, боясь словить окрик взрослых. В воздухе чувствовалось напряжение, будто гроза собиралась не на небе, а где-то в сердцах.

Венетия наблюдала за этой суетой из окна своих покоев. С высоты дворца весь город был виден как на ладони: тесные улочки, дымок из печей, крыши, выложенные серым камнем. Все это казалось ей игрушечным – как будто она смотрит на макет, который в любую минуту можно сжечь или сломать. И от этой мысли становилось не по себе.

Она знала, что приезд послов – испытание не только для отца, но и для каждого жителя города. Стоит кому-то из гостей нахмурить брови – и за этим последует беда. Когда-то, несколько лет назад, один из послов остался недоволен очередным повешенным городом, и через неделю над соседним перевалом вспыхнуло зарево – оттуда потом пришли только слухи о пепле и мертвых.

Венетия отогнала мрачные мысли и снова посмотрела на улицу. Мимо шли слуги в чистых одеждах, неся на плечах тяжелые корзины с дарами. Их лица были серьезны и бледны. Слуги знали, что дары должны понравиться: весь их вид, даже узел на ленте – все имело значение.

Размышляя об этом, Венетия представляла покои, забитые золотом от самой двери до дальней стены. В открытых сундуках искрились самоцветы и переливались золотые и серебряные монеты. Их было так много, что при хорошем освещении больно было смотреть. По другую сторону от них стояли ящики с подношениями крестьян: свежими овощами, резной деревянной мебелью и сушеными травами, которые они сами использовали в качестве лекарств и в качестве чая.

Она вспомнила, как несколько дней назад, когда вся дань была собрана, отец привел ее в эту сокровищницу, чтобы показать ей невиданные в этих краях украшения в виде мелких белых цветов на тонких стеблях.

«Это для жены Дракона», – сказал ей тогда отец.

«Для которой из них?» – рассмеялась Венетия. – «Их давно уже и Дракон не может сосчитать».

Мгновенно раздался звонкий шлепок, и Венетия обнаружила себя на полу, держащейся за щеку с отпечатком ладони ее отца. Никогда раньше он не поднимал на нее руки. Венетия в ужасе смотрела на него снизу вверх, не произнося ни слова.

«Не говори больше таких слов», – тихо сказал отец и подал ей руку, чтобы встать.

После этого случая ей не давало покоя ощущение, что в их доме стало холоднее, хотя очаг горел как обычно. Даже запах жареного мяса и сладких лепешек теперь отдавал чем-то чужим. Слуги ходили на цыпочках, не решаясь заговорить, – видимо, и они чувствовали, что над домом нависла тень.

Из своего окна Венетия видела, как на площади начали устанавливать высокий помост, на котором вечером должны были стоять послы, принимая поклоны. На его край положили длинный свиток белой ткани, по которому они пойдут, не касаясь земли. На каждом углу – жаровни, чтобы воздух пропитался ароматом ладана.

Никто не смеялся, не пел. Даже птицы, казалось, облетали дворец стороной. Над горами повисла звенящая тишина – та самая, что бывает перед грозой.

И вот теперь уже несколько дней Венетия избегала общества отца. Он присылал ей со слугами самые свежие и ранние весенние цветы и ее любимые лакомства, но она не хотела его видеть. Обида слишком глубоко поселилась в дочери, хотя она и понимала, что ни в коем случае не должна была произносить тех слов. Возможно, отец боялся, что кто-то мог услышать ее слова и, увидев, что за ними не последовало наказания, донести шпионам Дракона, и тогда город ждала бы кара.

Но понимание не приносило прощения. Она помнила, как отцовская ладонь ударила по щеке – неожиданно, с силой, которую невозможно было ожидать от человека, чьи руки привыкли держать перо, а не меч. Тонкая боль уже давно прошла, но память о горящей коже и тяжелом дыхании отца жгла ее изнутри.

С того дня она чувствовала себя чужой в собственном доме. В коридорах стало непривычно тихо, словно стены тоже знали о случившемся. Слуги встречали ее взгляд и сразу опускали глаза. Казалось, весь дом сговорился хранить молчание, чтобы не потревожить отца. Он почти не выходил из кабинета, и даже за обедом теперь садился отдельно.

Однажды Венетия слышала, как за дверью отец разговаривал с казначеем. Его голос, обычно ровный, теперь дрожал от напряжения.

– Мы должны быть готовы к проверке, – говорил он. – Все должно выглядеть безупречно. Даже шов на скатерти. Даже походка слуги. Дракон не прощает небрежности.

И после короткой паузы добавил тихо, будто самому себе:

– Один неверный жест – и весь Трегор станет пеплом.

Эти слова застряли в памяти Венетии, и она впервые осознала, как глубоко страх проник в их дом. Он стоял между ней и отцом, как живая стена.

По вечерам она подолгу сидела у окна. За окнами лежал город, укрытый тонкой дымкой сумерек. На крышах медленно гасли огни, и где-то за горами еще долго не стихал звон кузницы. Иногда, глядя в сторону кабинета отца, она думала: «Может быть, он и сам несчастен?» Но тут же вспоминала свое унижение и сжимала кулаки.

В саду под окнами цвели первые желтые розы. Их аромат наполнял покои, и Венетии казалось, что эти розы принесла не весна, а отец – в очередной попытке вымолить прощение, не сказав ни слова. Он знал, что она любит желтые цветы: их цвет напоминал ей свет солнца на воде, когда она купалась в озере ребенком. Тогда отец часто приходил к берегу и стоял в тени деревьев, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Тогда он еще был просто ее отцом – не мэром, не чиновником, не человеком, который должен угождать Дракону.

Теперь этот человек казался ей другим. Его плечи, раньше широкие и уверенные, будто опали. На лице залегли новые морщины. Когда они случайно встречались взглядом за столом, Венетия видела в его глазах усталость – не ту, что бывает после работы, а тяжелую, безысходную.

Иногда ночью она слышала, как он ходит по коридору, неся в руке лампу. Свет проходил полоской по стене, скользил по дверям и исчезал. Тогда она затаивалась в постели, стараясь не дышать – боялась, что он откроет дверь и попытается заговорить. Она не знала, чего боится больше: его слов или его молчания.

На третий день после пощечины она все-таки решилась выйти в сад. Воздух был прохладным, но прозрачным, и на листве лежали тяжелые капли росы. Она шла между деревьями, касаясь ладонями влажных веток. С каждым шагом ей казалось, что она уходит все дальше от дома, от позора, от отцовского взгляда.

Возле старого фонтана она остановилась. Фонтан уже не работал много лет, но в его каменной чаше еще оставалась немного воды. Венетия наклонилась и увидела свое отражение. На щеке – легкий след, почти незаметный, но она провела по нему пальцем, как будто проверяя, не болит ли. Отражение показалось ей чужим. Девушка в воде выглядела старше, чем была на самом деле.

Она подумала: «Если бы я могла повернуть время вспять, я бы промолчала. Просто промолчала. Или рассмеялась бы иначе, не так громко, не так дерзко».

Но в ту же секунду вспыхнуло другое чувство – упрямое и острое: «Нет. Он не имел права».

Эта мысль поразила ее, как удар током. Впервые в жизни она осознала, что может думать иначе, чем отец, и не чувствовать за это вины. Это было странное, пугающее ощущение свободы.

Вечером в ее покои вошла старая нянька с подносом.

– Ваш отец просил, чтобы вы поели, госпожа, – сказала она, избегая взгляда Венетии.

– Передай ему, что я не голодна.

– Он беспокоится.

– Пусть беспокоится, – тихо ответила Венетия.

После ухода няньки она подошла к окну и распахнула створку. С гор донесся легкий звон колокольчиков – это пастухи гнали стада к загонам. Солнце садилось, и небо переливалось цветами – от янтарного до алого, словно само становилось огненным. На миг ей показалось, что за горизонтом, там, где кончаются горы, вспыхнуло золото – как отражение чешуи дракона.

Она закрыла глаза, и перед ней вновь встал отец, поднимающий руку.

«Не говори больше таких слов» – это звучало теперь как заклинание.

И Венетия подумала: «А если бы кто-то услышал? Если бы кто-то действительно донес? Может быть, он ударил меня не из злости, а из страха… ради города… ради меня?»

От этой мысли стало не легче, а только тяжелее. Она поняла, что их жизнь – всего лишь тонкая ниточка, которую держит в когтях невидимое существо где-то над облаками. Один неверный шорох – и эта нить оборвется.

В ту ночь она долго не спала. Лежала на боку, глядя на колеблющееся отражение лампы на стене, и слушала, как ветер шумит в ставнях. И все думала: «Неужели он любит Дракона больше, чем меня?»

И вот уже сегодня, все еще размышляя об этом, Венетия скинула платье и резко прыгнула в ледяную воду горного озера. Холодные иголочки пронзили ее тонкую кожу, изгоняя дурные мысли из головы.

Вода сомкнулась над ней с легким звуком, похожим на вздох. Мир мгновенно исчез – осталась только тишина и синяя глубина, как будто она вошла в иной, неподвижный мир. Сначала тело свело от холода, дыхание перехватило, но спустя несколько секунд Венетия ощутила, как холод становится терпимым, почти ласковым. Она разжала пальцы и позволила воде качать себя, как спящую.

Над головой, сквозь толщу, пробивались размытые лучи утреннего солнца, они ломались и танцевали, превращаясь в золотые ленты. Эти ленты обвивали ее руки, шею, грудь, как будто само солнце пыталось ее утешить.

На дне мелькнули белые камушки. Между ними скользили крошечные рыбы. Внезапно Венетия подумала, что где-то далеко под ней, под этим озером, под землей, в глубине гор, могут спать те самые драконы, о которых рассказывают старики. Что, может быть, вода – это лишь тонкая завеса над их миром, и, если нырнуть глубже, можно почувствовать жар, исходящий из каменных недр.

Она вынырнула, шумно вдохнув, и на миг все показалось ослепительно ярким – небо, горы, даже собственные руки. Мир был таким живым, что больно было смотреть.

Она отплыла чуть дальше от берега и перевернулась на спину. Над ней медленно проплывали облака – огромные, серебристые, похожие на спящих чудовищ. Между ними виднелся кусочек чистого голубого неба. Венетия смотрела в него и чувствовала странное облегчение, словно все тревоги последних дней растаяли, растворились в воде и солнце.

Холод постепенно отпускал. На щеках появился здоровый румянец, дыхание выровнялось. Вода обнимала ее тело, и это было приятно – как прикосновение к чему-то живому, но безмятежному.

На берегу пес стоял на камнях и беспокойно скулил. Он не понимал, почему хозяйка ушла в воду так далеко. Венетия улыбнулась ему, махнула рукой – и на миг снова почувствовала себя прежней: той, что бегала по берегу босиком, смеялась, кричала в горы, не зная страха и не думая о словах, за которые можно лишиться всего.

Но теперь все было иначе. Она знала, что над ними – над ней, над отцом, над всем городом – нависла тень, отбрасываемая крыльями огромного существа. Она не видела его, но чувствовала где-то в воздухе – в холоде, что щекотал кожу, в легком дрожании воды, в том, как даже птицы в этих горах летали тише.

Ее мысли плавно вернулись к отцу. Она вспоминала его лицо, глаза, руку, протянутую после пощечины.

«Не говори больше таких слов…» – эхом звучало в памяти.

Теперь она понимала, что это был не столько приказ, сколько мольба. Он просил не за себя – за город, за всех. Но почему же ему пришлось ударить? Неужели нельзя было иначе?

Она повернулась в воде, снова нырнула, и холод обжег кожу – будто сама гора пыталась стереть с нее память, смыть следы стыда.

Когда она снова вынырнула, солнце поднялось выше. Воздух наполнился звоном – где-то далеко, на другом склоне, звенели колокольчики стад, отзывались кузнечные удары. Этот звон казался ей отголоском жизни, от которой она только что убежала.

Она медленно поплыла к берегу. На камнях блестели капли воды, как крошечные кристаллы. Венетия вышла на сушу, дрожа, но довольная. Холод сделал ее тело живым, острым, как ограненный камень. Она подняла лицо к солнцу и прикрыла глаза.

Над горами уже появлялись первые струйки дыма – жители зажигали очаги, готовились к пиру. Издалека донесся звук трубы, длинный и гулкий, и Венетия вздрогнула. Ее сердце на миг забилось быстрее, но потом она заставила себя улыбнуться.

«Сегодня все будет хорошо. Сегодня я не подведу отца», – сказала она мысленно.

Она надела платье, пригладила волосы, чувствуя, как легкий ветер сушит ее кожу. Озеро за ее спиной тихо колыхалось, будто дышало. Вода снова стала зеркалом, безмятежным и равнодушным.

Венетия задержалась на миг, глядя на водную гладь. Ей почудилось, будто отражение гор слегка шевельнулось, будто бы в глубине кто-то огромный пошевелил крыльями. Но она отмахнулась от этой мысли – глупости. Просто ветер.

Она подняла с камня легкий шарф, набросила его на плечи и пошла обратно по тропинке, ведущей к городу. С каждым шагом крики кузнецов и шум улиц становились громче. Но за спиной, в долине, все еще тихо перекатывались волны – словно озеро запомнило ее дыхание и теперь бережно его хранило.

Глава 2. Пир

Солнце уже перевалило за зенит, когда у главных ворот Трегора показалась пыльная процессия. Не спеша, словно желая продлить мучительное ожидание, три запыленные повозки, запряженные сытыми, могучими конями, подкатили к деревянным, окованным железом воротам. Они остановились, не въезжая внутрь, – молчаливое напоминание о том, что их пассажиры соизволяют посетить этот город, но не станут в нем задерживаться.

Послы были немолоды и страшно избалованы вниманием именитых горожан и мэров. Толстые и обрюзгшие, они показались у ворот города после полудня. Даже сквозь занавески было видно, как их тучные тела колышутся при каждом движении повозки. С их лбов градом катился пот, хотя погода ранней весной стояла прохладная. Этот пот был не от жары, а от тучности и, возможно, от сознания собственного неизмеримого превосходства.

Венетия, стоя на резном балконе своего покоя, сжала холодные перила. Ее пальцы побелели. В груди колотилось сердце, и она ненавидела себя за этот страх. Эти люди… нет, не люди, а какие-то земные божества, надутые и самодовольные, одним своим видом высасывали из города все радость, оставляя после себя лишь липкий, парализующий ужас.

Почетный караул затрубил, раскатисто забили барабаны. Их грохот отражался от трех гор, окружавших поселение в долине, и казалось, будто совершается обвал. Звук бил по ушам, по нервам, он был призван демонстрировать почтение, но ощущался как похоронный марш. Послам очень нравились такие показательные приветствия. Они не просто нравились – они их требовали. Без этой оглушительной какофонии их визит считался бы встреченным без должного уважения, а это каралось огнем.

Они не спешили покидать свои повозки: человек с красным лицом отодвинул занавеску и выглянул из окна. Венетия успела разглядеть его длинные тонкие усы, смазанные маслом, которые свисали почти до его груди. Его маленькие, заплывшие жиром глаза медленно, с преувеличенной важностью обвели толпу, замершую в почтительном молчании. Взгляд его был тяжелым и безразличным. Он смотрел на людей, как на поголовье скота.

Отец Венетии стоял в конце дороги, устланной коврами, проходящей от ворот городских стен до самого его дворца. Он был один. Одинокая, прямая фигура в самом центре пустой, богато убранной дороги. Увидев, что послы не спешат выйти, он едва заметно вздохнул, слегка склонил голову и пошел к повозкам, подняв вверх руки в знак приветствия и уважения. Каждый его шаг отдавался в душе Венетии глухим стуком. Она видела, как напряжена его спина, как неестественно выпрямлены плечи. Он шел навстречу своему унижению, и делал это с достоинством, от которого у нее сжалось горло.

– Жители Трегора приветствуют послов великого Золотого Дракона! – громко прокричал мэр. Его голос, обычно такой уверенный и спокойный, прозвучал натянуто и хрипло, сорвавшись на высокой ноте.

Толпа, как хорошо отрепетированный хор, тут же откликнулась, но в ее голосе не было радости – лишь обезличенный, покорный гул:

– Мы приветствуем послов великого Золотого Дракона!

И тут начался настоящий спектакль. Дверь первой повозки отворились, и из нее вышел человек с длинными усами. Он двигался медленно, с театральными паузами, давая всем вдоволь насмотреться на свое величие. Он был одет невероятно пышно: толстый халат, вышитый золотыми нитями, делал его еще более грузным и волочился по коврам. Солнце ударило в золотое шитье, и Венетии на миг показалось, что она смотрит не на человека, а на груду безвкусно наляпанного драгоценного мусора, который вот-вот поползет и раздавит отца. За ним из второй повозки вышел человек, который мог бы сойти за его близнеца, но его халат переливался изумрудами. Казалось, они соревнуются, кто из них больше похож на драгоценную шкатулку. Из третьей повозки вышел тонкий костлявый старик в рубиново-красном одеянии. Его лицо напоминало высохшую мумию, но глаза горели острым, хищным блеском. Он был самым страшным. В богатстве этих господ не приходилось сомневаться: за любой из этих халатов можно было купить целый такой город, как Тригор. И они прекрасно это знали.

Первый человек дождался своих спутников, и дальше они пошли уже втроем, плечом к плечу, выстроившись в одну линию. Живая стена из бархата, парчи и высокомерия.

Трубы и барабаны продолжали играть торжественную мелодию, но их звук мгновенно прекратился, когда послы остановились. Воцарилась гробовая тишина, которую нарушал только шелест волочащихся по ковру подолов.

Человек в золотом одеянии выждал, давая тишине наполниться почти физическим весом, а затем громко произнес, обращаясь не столько к отцу, сколько к горам и небу, словно сообщая им свою волю:

– Достопочтенные послы великого Золотого Дракона, господа Симей, Либей и Джидей готовы принять дань во имя повелителя гор! И да устрашатся его имени все, кто слышит его!

Его слова повисли в воздухе, словно ядовитый туман. Фраза «принять дань» прозвучала как «вынести приговор».

Далее они обменялись несколькими традиционными приветствиями с отцом Венетии и были сопровождены во дворец со всеми почестями. Отец шел впереди, отмеряя шаг, который был ни быстрым, ни медленным, – шаг идеально выверенного подобострастия. А позади, как три коршуна, плыли послы, их глаза бегло и оценивающе скользили по фасадам домов, по лицам горожан, выискивая малейший изъян.

Горожане оставались на своих местах. Им было запрещено покидать площадь, пока послы не покинут город – а случиться это должно было не ранее следующего утра. Все постарались принести с собой воду, немного хлеба и теплую одежду на ночь. Они были заложниками собственного страха. Тех, кто посмел бы ослушаться и уйти, ждала страшная участь – их отправляли к дракону, и больше их никто не видел. Говорили, что они становились обедом для золотого чудовища. И все здесь, от мала до велика, знали, что это не просто страшные сказки. Это – закон их жизни, данный свыше.

Венетия отвернулась от балкона. Представление закончилось. Начиналась главная часть – пир, где блюдами будут служить не только яства, но и человеческие души. И ей, она чувствовала это кожей, предстояло стать главным угощением.

Воздух в пиршественном зале был густым и тяжелым, как сироп. Он состоял из множества запахов: душного аромата дорогих восточных благовоний, которые курились в углах, чтобы скрыть менее приятные испарения; тяжелого, почти осязаемого запаха жареного мяса и сладких вин; и едкого запаха пота, выделяющегося от страха и напряжения. Казалось, даже факелы на стенах горят не так ярко, робко отступая перед напыщенной важностью гостей.

Столы ломились от яств, но вся эта роскошь выглядела крикливо и неуместно, словно нищенка, нарядившаяся в краденые бриллианты. Здесь, в суровом горном Трегоре, ананасы и финики смотрелись так же естественно, как снег в пустыне. Каждое блюдо было молчаливым криком, попыткой доказать: «Мы достойны! Мы не нищие! Пощадите нас!»

На пиру Венетию посадили рядом с послом в рубиновых одеждах. Рядом с послом в золоте сидел отец. Ее место оказалось зажатым между костлявым локтем старика Джидея и спиной придворного, что сидел рядом. Ловушка. Играла веселая музыка, а блюда сменялись так быстро, что Венетия не успевала все попробовать. Но у нее и не было аппетита. Ком стоял в горле, а каждое поднесенное ко рту кушанье казалось безвкусным, как зола. Она лишь делала вид, что ест, двигая еду по тарелке, в то время как ее внутренности сжимались в один тугой, болезненный узел.

Мысленно она представляла, что творится за стенами дворца. Каждый год после пира отец обычно раздавал еду горожанам, которые весь день и ночь вынуждены были стоять под стенами дворца. Она видела их в своих мыслях – бледные, усталые лица, завернутые в потертые плащи дети, прижимающиеся к коленям матерей. Они стояли там, под холодными звездами, в то время как здесь, в зале, лилось рекой вино и жир стекал с подбородков тех, кто держал их судьбу в своих мясистых руках.

Послы же вполне успевали вкусить все, что им приносили. Даже Джидей, несмотря на свой возраст и худобу. Кажется, он поглощал мясо и пироги даже быстрее, чем его тучные товарищи. Наблюдать за этим было одновременно отвратительно и гипнотизирующе. Симей и Либей ели с шумом, чавкали, облизывали пальцы, их налитые кровью лица лоснились от жира. А Джидей… Джидей поглощал пищу с сухой, почти научной методичностью. Его костлявые пальцы двигались с поразительной скоростью, разрывая мясо, его челюсти работали безостановочно, как у насекомого-хищника. Казалось, он не получал от еды удовольствия, а просто исполнял некую процедуру, пополняя запасы своей высохшей плоти. Его черные, блестящие глаза постоянно блуждали по залу, все видя, все запоминая.

Венетия улыбалась. Так приказал ей отец. Улыбка была вырезана на ее лице ножом послушания. Щеки ее уже болели от напряжения, но ослушаться отца она не смела. Каждый мускул на ее лице горел огнем, эта гримаса радости была изнурительнее самого тяжелого труда. Это было бы неразумно: все слышали истории о том, как по одному слову оскорбленных послов Золотой Дракон уничтожал города. И потому она улыбалась. Улыбалась, глядя, как Джидей проливает красное вино на скатерть, и это пятно расползается, как кровь из раны. Улыбалась, чувствуя, как ее сердце колотится где-то в горле, готовое выпрыгнуть.

Отец вел с послом Симеем оживленную беседу. Его голос, обычно такой уверенный, теперь звучал натянуто и подобострастно. Он наклонялся к грузному послу, кивал, вставлял учтивые реплики. Он часто склонял голову и что-то втолковывал, а Симей нет-нет, да и поглядывал на Венетию. Эти взгляды были тяжелыми и оценивающими. Они скользили по ее лицу, волосам, плечам, останавливались на складках платья. Это был не взгляд мужчины на женщину, а взгляд купца на товар, который вот-вот выставят на торги.

Наконец, он наклонился к послу Либею и что-то передал ему на ухо, а Либей повернулся к Джидею и что-то передал ему. Шепоток прошел между ними, как змеиный шелест. После этого все втроем уставились на Венетию, а затем, как ни в чем не бывало, вернулись к трапезе. Этот момент коллективного, молчаливого внимания длился всего несколько секунд, но для Венетии он растянулся в вечность. Ей стало холодно, будто на нее вылили ушат ледяной воды. Она почувствовала себя дичью, на которую только что навели ружья, но по какой-то причине решили пока не стрелять.

Она опустила глаза в свою тарелку, пытаясь скрыть панику. Музыка продолжала играть, придворные продолжали притворно смеяться, но для нее мир теперь делился на «до» и «после». После этого взгляда. Она была больше не просто дочерью мэра. Она стала объектом. И от этого осознания по ее спине забегали мурашки.

Время перевалило за полночь, когда пир, наконец, начал выдыхаться. Восковые свечи оплыли причудливыми узорами, отбрасывая на стены пляшущие, уродливо вытянутые тени. Воздух стал спертым и вязким, насыщенным испарениями дешевого вина, перегара и человеческой усталости. Музыканты, чьи пальцы онемели от многочасовой игры, сбивались с ритма, и некогда бодрая мелодия теперь звучала как похоронный марш, исполняемый на расстроенных инструментах.

Отец встал. Его движение было резким, почти судорожным, выдавая то огромное напряжение, с которым он сохранял маску хозяина весь вечер. Он поднял руки, и трижды громко хлопнул в ладоши. Звук хлопков был сухим и громким, как выстрел. Он разрезал уставшую атмосферу зала, заставив всех вздрогнуть.

Музыка стихла. Резко, на полуслове. Воцарилась звенящая тишина, в которой было слышно лишь тяжелое дыхание наевшихся послов и треск догорающих поленьев в камине.

– Достопочтенные послы желают осмотреть дворец и увидеть собранные дары для повелителя, – объявил отец. Его голос прозвучал неестественно громко в этой тишине, и в нем не было ни капли прежней подобострастной теплоты. Теперь это был голос человека, исполняющего последний, самый тягостный ритуал.

Музыка сменилась на спокойную, придворные встали и поклонились. Движения их были механическими, отрепетированными. Они замерли в низких поклонах, уткнувшись взглядами в узоры на каменном полу. Они не поднимали голов, пока обожравшиеся послы не смогли выбраться из своих стульев, опираясь на высокие подлокотники. Это зрелище было одновременно унизительным и комичным: тучные, заплывшие жиром тела, с трудом извлекаемые из глубоких кресел, их красные лица, искаженные гримасой напряжения. Они кряхтели, отдувались, и все это – под почтительную тишину и склоненные головы всего двора.

Когда они покинули зал, все будто выдохнули. Напряженная струна, натянутая до предела, наконец-то ослабла. В зале пронесся негромкий, но единодушный вздох облегчения. Плечи придворных распрямились, маски учтивости на мгновение упали, обнажив усталость и страх. Начались тихие разговоры, послышался смех, мужчины закружили женщин в простом танце. Это была не радость, а нервная разрядка, короткая передышка между двумя актами пьесы, второй из которых был окутан мрачной тайной.

Венетия хотела было незаметно выскользнуть в сад. Ей нужно было побыть одной, вдохнуть холодного ночного воздуха, смыть с себя это липкое ощущение чужих взглядов и притворной веселости. Она уже сделала шаг к арочному проему, ведущему в темноту, где благоухали ночные цветы, но тут ее руку перехватила служанка.

Прикосновение было резким и бесцеремонным. Пальцы служанки, обычно ловкие и нежные, сейчас впились в ее запястье как стальные клещи.

– Идемте со мной, моя госпожа, – прошептала она. Ее шепот был громким и шипящим, полным не терпящей возражений срочности.

Венетия, оглушенная внезапностью, на миг опешила. Затем по ее лицу разлилась горячая волна возмущения.

– Отпусти меня! – возмутилась Венетия. – Как ты смеешь меня касаться?! Ее голос прозвучал резко, нарушая робкую атмосферу, царившую в зале. Несколько придворных обернулись, но их взгляды были пусты и безразличны.

Служанка испуганно огляделась, проверяя, не привлекают ли они слишком много внимания. Но придворные уже так утомились, что не смотрели на них. Ее страх был иным – не страхом наказания за дерзость, а страхом не выполнить приказ. Ее глаза, широко раскрытые, метались по сторонам.

– Ваш отец приказал, – прошептала служанка, потянув Венетию за руку. – Тише. Идемте со мной в главные приемные комнаты. В ее голосе не было ни капли сочувствия, лишь холодное, рабское повиновение. Она не вела, а тащила, и ее пальцы все еще сжимали руку Венетии, словно кандалы.

Венетия почувствовала, как по ее спине пробежал холодок. Что бы это могло значить? Зачем отец мог хотеть видеть ее, ведь он был занят послами? Мысли путались, в голове возникали и тут же отвергались самые невероятные догадки. Может, он хочет извиниться за прошедшие недели? Или показать ей какой-то особый дар? Но зачем тогда такая спешка и этот испуганный шепот служанки? Холодок на спине превратился в ледяную струйку пота, медленно стекающую по позвоночнику.

Поверив словам служанки, она отправилась в приемный зал. Ее ноги стали ватными, каждый шаг давался с трудом. Они шли по пустынным, погруженным в полумрак коридорам. Только их шаги отдавались гулким эхом от каменных стен, и этот звук казался отсчетом времени, оставшегося до неведомой развязки. Факелы в железных держателях трещали, отбрасывая на стены их искаженные, пляшущие тени – две тонкие фигуры, одна из которых почти тащила за собой другую.

Служанка немного опередила ее и приоткрыла для госпожи тяжелую дубовую дверь. Скрип железных петель прозвучал оглушительно громко в тишине. Из щели пахнуло холодом и запахом старого дерева.

Венетия вошла в зал. Пространство перед ней поглотило ее, огромное и пугающее. Шаги отдавались от стен гулким эхом. Она сделала несколько шагов вперед, и ее охватило чувство полнейшей потерянности. Это был не тот зал, где проходили пиры. Это было официальное, строгое помещение, где ее отец вершил суд и принимал важных гостей. Место власти и решений.

И в самом центре этого пространства, в луче света луны от единственного высокого окна, падавшего на каменные плиты, стоял отец и послы. Они не разглядывали дары, не беседовали. Они просто стояли. Молча. Четверо мужчин, выстроившихся в линию, как судьи.

Когда Венетия вошла, все четверо повернули головы к ней. Механически, почти одновременно. Четыре пары глаз уставились на нее. Девушке показалось, что отец бледен. Не просто устал, а смертельно бледен. Его лицо было белым, как мел, и в его глазах, обычно таких ясных и твердых, читалось что-то неуловимое и страшное – смесь муки, стыда и безжалостной решимости.

Воцарилась тишина, еще более гнетущая, чем та, что была в пиршественном зале. Она длилась вечность, и Венетия чувствовала, как под этим взглядом ее воля тает, как воск от свечи.

И тогда он заговорил. Его голос прозвучал тихо, но абсолютно четко, нарушая мертвую тишину зала.

– Венетия, – сказал он очень ласково, что немного ее приободрило. В этой ласковости была какая-то неестественная, хрупкая нежность, от которой стало еще страшнее. Она была похожа на тонкую пленку льда, натянутую над бездной. – Достопочтенные господа хотят посмотреть на тебя.

Фраза повисла в воздухе. «Посмотреть на тебя». Она была такой простой, такой безобидной на поверхности, и такой чудовищной в своем контексте. Венетия почувствовала, как почва уходит из-под ног. Ее взгляд скользнул по лицам послов. Симей смотрел с холодным любопытством, Либей – с ленивым интересом, а старик Джидей – с пронзительной, изучающей интенсивностью.

Венетия обвела их взглядом и изящно поклонилась. Это был автоматический жест, вбитый годами тренировок. Ее тело действовало само, пока разум отчаянно пытался понять, что происходит. Послы продолжали молча смотреть, и она не была уверена, что ей делать. Улыбаться? Говорить? Она чувствовала себя актрисой на сцене, которая забыла не только свою роль, но и название пьесы.

Она сделала глубокий вдох, пытаясь вернуть себе хоть каплю самообладания. Ее голос, когда она заговорила, прозвучал тихо и неуверенно:

– Мы рады приветствовать достоп…

Но отец прервал ее. Резко. Бескомпромиссно. Его ласковый тон испарился, словно его и не было.

Слова, которые он произнес, прозвучали негромко, но для Венетии они прогремели, как удар грома, разрывая в клочья ее прежнюю жизнь.

– Сними свою одежду, Венетия.

Слова отца повисли в ледяном воздухе зала, словно острые осколки стекла, которые вот-вот обрушатся вниз. Кажется, даже пылинки в столбе лунного света замерли в немом ужасе.

Девушке показалось, что ее ноги стали ватными. Это было не просто ощущение – это была физическая реальность. Мускулы бедер внезапно ослабели, колени подкосились, и она едва удержалась на месте, судорожно напрягая икры. Пол под ногами, холодный и твердый, внезапно приобрел зыбкость болотной трясины, готовой поглотить ее. Зачем бы это понадобилось?! Этот вопрос пронесся в сознании ослепительной вспышкой, не находя ответа, лишь умножая панику. Ее разум, пытаясь защититься, лихорадочно цеплялся за самые нелепые объяснения: может, это какой-то старый, забытый всеми обряд? Может, на платье пролили яд, и его нужно немедленно снять? Но холодная, пронзительная уверенность в голосе отца разбивала эти хрупкие построения в прах.

Она смотрела на отца, вытаращив глаза и приоткрыв рот, будто надеясь, что он отменит жестокий приказ. Ее взгляд был немой мольбой, полной детского недоумения и надвигающегося ужаса. Она вглядывалась в его знакомые черты, пытаясь найти там того человека, который качал ее на коленях, учил распознавать травы в горах и чьи руки были для нее олицетворением безопасности. Но лицо, встретившее ее взгляд, было маской. Бледной, высеченной из мрамора скорби и непоколебимой решимости. Его губы были плотно сжаты, а в уголках глаз залегли тени, которых она раньше не видела. В его позе не было ни злобы, ни сладострастия – лишь каменная, нечеловеческая отрешенность палача, знающего, что его приговор справедлив и неизбежен.

Но он молчал. Его молчание было страшнее любого крика. Оно было стеной, о которую разбивались все ее надежды. Оно было приговором, не требующим оглашения. В этой тишине она услышала свое собственное сердце – оно колотилось где-то в горле, бешеным, неровным стуком, грозя разорвать ее изнутри. Воздух в зале стал густым, как смола, и ей не хватало дыхания. Она ловила ртом этот отравленный воздух, и каждый вдох обжигал легкие.

Проглотив подступивший к горлу комок, горький и огромный, она ощутила, как по телу разливается странное, леденящее оцепенение. Это было не спокойствие, а паралич воли, капитуляция разума перед непостижимым ужасом. Ее сознание, еще секунду назад метавшееся в поисках спасения, вдруг отступило, уступив место пустоте. Она увидела себя со стороны – маленькую, беззащитную фигурку в центре огромного, враждебного пространства, окруженную четырьмя молчаливыми истуканами. И поняла, что выхода нет. Бегство? Сопротивление? Это означало бы смерть. Не только для нее, но и для отца, для всех этих людей, чьи жизни висели на волоске воли этих тучных, равнодушных людей в парче.

Она решила повиноваться. Решение это пришло не как акт воли, а как обрушение, как падение в пропасть. Ели это пожелание послов, отец ничего не мог сделать. Эта мысль стала ее последним оправданием, последним щитом. Она цеплялась за нее, как утопающий за соломинку. Да, отец не виноват. Он так же беспомощен. Он лишь инструмент в руках настоящих хозяев их жизни. Ни один мужчина раньше не видел ее голой. Эта мысль пронзила ее острой, стыдливой болью. Ее девственность, ее неприкосновенность, все, что составляло ее женскую суть, должно было быть принесено в жертву на этом холодном алтаре. Оставалось только надеяться, что послы действительно хотят только взглянуть, и ничего после этого не произойдет. Эта наивная, детская надежда была единственным, что не давало ей сойти с ула. Только посмотреть. Только посмотреть и все. Она повторяла это про себя, как заклинание, заставляя свои онемевшие пальцы двигаться.

Она подняла руки. Пальцы ее, холодные и нечуткие, как у покойницы, нашли шелковые шнурки на плечах платья. Завязки, которые утром она затягивала с легким сердцем, предвкушая день, теперь казались хитрыми, злобными узлами, не желающими поддаваться. Дрожащими руками Венетия распустила завязки на плечах. Шелк с шелестом соскользнул с ее кожи, и струйка холодного воздуха коснулась обнажившихся ключиц, заставив ее вздрогнуть. Платье, лишившись верхней поддержки, стало невыносимо тяжелым, его вес вдавливал ее в пол.

Но спина. Со спины платье было зашнуровано. Ей пришлось позвать служанку, которая, конечно, подглядывала у двери, чтобы распустить шнурок на спине. Ее собственный голос прозвучал чужим, хриплым и разбитым. Он едва вырвался из сжатого горла. Дверь приоткрылась, и в щели мелькнуло испуганное лицо служанки. Та проскользнула внутрь, не поднимая глаз, ее пальцы, привыкшие к шнуровкам, лихорадочно заработали на спине Венетии. Каждое прикосновение было ударом, напоминанием о том, что ее стыд видят не только эти четверо, но и другие. Что ее унижение становится публичным достоянием. Служанка справилась со шнуровкой, откланялась и удалилась, исчезнув так же быстро и бесшумно, как и появилась, оставив Венетию наедине с ее судьями.

И вот она продолжала стоять перед четырьмя мужчинами, прижимая лиф платья к груди и не решаясь опустить руки. Тяжелая ткань была ее последним укрытием, жалким барьером между ней и миром. Она впилась в нее пальцами, суставы побелели от напряжения. Ее грудь, маленькая и упругая, поднималась и опускалась в такт частому, прерывистому дыханию. Она чувствовала, как взгляды послов, тяжелые и липкие, как смола, ползут по ее рукам, шее, плечам, ощупывают каждую складку ткани, за которой она пыталась спрятаться.

И тогда прозвучал звук, который переломил ее последнее сопротивление. Посол Симей раздраженно цокнул языком и посмотрел на отца. Этот короткий, сухой щелчок был полон такого презрительного нетерпения, такой уверенной власти, что Венетия поняла – любая задержка, любое проявление собственной воли лишь усугубят ее положение и, возможно, навлекут гнев на отца. Она поняла, что вызывает гнев, и повиновалась.

Ее руки, все еще дрожа, разжались. Пальцы ослабли, и последняя защита упала. Венетия опустила руки, и тяжелый наряд волнами лег у ее ног. Шелк и бархат с глухим стуком коснулись каменного пола, образовав у ее босых ног бесформенную, цветастую груду. Она стояла абсолютно голая, застывшая, как статуя, в столбе лунного света. Холодный воздух зала обжег ее кожу, покрывая ее мурашками.

Мир сузился до размеров ее обнаженного тела и четырех пар глаз, впившихся в нее с таким холодным любопытством, будто она была не живым существом, а диковинным экспонатом в кунсткамере. Воздух, казалось, загустел до состояния желе, и каждый вздох давался с трудом, словно легкие наполнялись не кислородом, а свинцовой пылью. Она чувствовала биение собственного сердца в самых неожиданных местах – в висках, в кончиках пальцев, в горле. Оно колотилось, маленькое и перепуганное, пытаясь вырваться из клетки грудной клетки.

Рыжие волосы удачно упали вперед, прикрывая небольшие груди, и на мгновение это подарило ей призрачное ощущение укрытия. Эти медные пряди были единственным, что осталось от нее прежней, единственной тканью, отделявшей ее душу от этого кошмара. Она инстинктивно сгорбилась, пытаясь стать меньше, незаметнее, втянуть живот, спрятать лоно, исчезнуть. Но это было бесполезно. Стоило ей опустить ресницы, как она снова почувствовала на себе тяжелые, оценивающие взгляды.

Взгляд Симея был похож на взгляд мясника, оценивающего тушу. Он скользил по ее формам без тени волнения, лишь с практичной, деловой заинтересованностью. Он отмечал ширину бедер, изгиб талии, крепость плеч – все те параметры, что говорили о здоровье и, следовательно, о способности выносить наследника.

Либей смотрел иначе. В его заплывших глазах теплился тусклый, ленивый огонек сладострастия. Он не скрывал удовольствия от зрелища. Его взгляд ползал по ее коже, как жирная муха, задерживаясь на округлостях, и Венетия чувствовала, как ее тошнит от этого пристального, влажного внимания.

А Джидей… Взгляд старика был самым страшным. Хищным и острым, как скальпель. Он изучал ее не как женщину или самку, а как явление. Его черные, блестящие глаза, казалось, видели не только ее тело, но и то, что скрыто под кожей – мускулы, кости, ток крови. Он видел ее страх, ее стыд, и это, похоже, доставляло ему глубинное, интеллектуальное наслаждение.

Но Венетия, понимая, чего от нее хотят, отбросила волосы назад. Это движение потребовало от нее нечеловеческих усилий. Каждый мускул в ее теле вопил, сопротивляясь, умоляя сохранить этот жалкий покров. Но ее воля, закаленная в горниле страха и отчаяния, оказалась сильнее. Она резко встряхнула головой, и медно-рыжие волосы, словно жидкое пламя, отпрянули, обнажив плечи, ключицы и грудь. Холодный воздух вновь обжег обнажившуюся кожу. Теперь ей нечего было скрывать. Она стояла перед ними во всей своей унизительной наготе, и это было одновременно и поражением, и актом отчаянной храбрости.

Послы внимательно изучали ее. Молчание в зале было оглушительным. Слышно было лишь тяжелое, сопящее дыхание Либея и сухой, порывистый кашель Джидея. Никто не двигался. Они просто смотрели, впитывая каждую деталь, и в этом молчаливом поглощении был заключен весь ужас ее положения. Она была вещью. Выставленной на обозрение. Лишенной воли, права голоса, даже права на стыд.

Джидей повел головой вверх, его высохший палец с длинным желтым ногтем сделал короткий, повелительный жест. Приказ был понятен без слов. И Венетия повернулась к ним спиной, показывая себя со всех сторон. Ее движения были механическими, как у заведенной куклы. Она поворачивалась медленно, ощущая, как взгляды впиваются в ее лопатки, в изгиб позвоночника, в ягодицы, в заднюю сторону коленей. Каждый дюйм ее кожи горел под этим безжалостным осмотром. Она чувствовала себя животным на ярмарке, которого крутят, чтобы покупатель мог оценить товар со всех сторон.

И именно в этот момент, когда она завершала свой медленный, позорный оборот, глядя в противоположную стену, стараясь не видеть их лиц, с ней случилось то, чего она так отчаянно пыталась избежать. По ее щеке, горячей и онемевшей, скатилась тяжелая капля. Она была соленой и жгучей. Она почувствовала, как из ее глаза выпала большая горячая слеза и упала на ее грудь. Капля, словно расплавленный свинец, согрела кожу чуть ниже ключицы и медленно покатилась вниз, оставлявая за собой мокрый, холодный след. Это была первая слеза. Предательская, выдавшая все ее отчаяние, всю ее уничтоженную гордость. Она сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони, пытаясь физической болью заглушить боль душевную, остановить другие слезы, которые уже подступали комом к горлу. Не сейчас. Только не сейчас. Не перед ними.

Она закончила поворот, снова оказавшись к ним лицом. Слеза высыхала на ее коже, но ощущение ее жгучего прикосновения оставалось. Она стояла, опустив глаза, не в силах больше встречаться с их взглядами. Ее осмотр, казалось, был закончен. Прошла вечность. Или несколько секунд. Временные рамки расплылись и потеряли смысл.

Тут она услышала звук опирающейся двери. Тот самый скрип тяжелых дубовых створок на железных петлях, который несколько минут назад казался ей предвестником неведомой беды. Теперь он прозвучал как похоронный звон по ее девичьей чести, по ее прежней жизни. Скрип разрезал гнетущую тишину зала, и в этот миг что-то щелкнуло, какой-то невидимый замок захлопнулся. Ритуал был завершен.

Она стояла, все еще голая, все еще застывшая в позе выставочного экспоната, когда движение на периферии зрения заставило ее повернуть голову. Отец, не глядя на нее, не сказав ни слова, уже отворачивался. Его плечи были ссутулены, спина сгорблена, будто на нее взвалили невидимый, неподъемный груз. Он сделал первый шаг, потом второй, его фигура растворялась в темном проеме двери. Он уходил. Безмолвно. Без единого слова утешения или объяснения.

За ним, не спеша, с тем же величием, с каким и вошли, потянулись послы. Симей бросил на нее последний, беглый, деловой взгляд, словно ставя в уме галочку о выполнении процедуры. Либей, проходя, сдержанно крякнул, удовлетворенно вытирая тыльной стороной ладони свои жирные губы. А старик Джидей задержался на мгновение дольше других. Его острый, птичий взгляд скользнул по ней с ног до головы, и в уголках его безгубого рта дрогнула тень чего-то, что можно было принять за подобие улыбки. Холодной, научной, лишенной всякого человеческого тепла. Затем он развернулся, и его алое одеяние мелькнуло в дверном проеме, как капля крови на камне.

Обернувшись, Венетия поняла, что осталась в приемном зале одна.

Дверь с мягким стуком закрылась. Щелчок замка прозвучал оглушительно громко в полной тишине, словно захлопнулась крышка ее гроба. Эхо от этого щелчка долго раскатывалось под высокими сводчатыми потолками, постепенно затихая, пока не растворилось в ничто.

И тогда наступила тишина. Абсолютная, всепоглощающая. Такая, какой не бывает в природе. Ее окружало безмолвие, более громкое, чем любой грохот. В нем не было ни звука шагов, ни голосов, ни даже ее собственного дыхания – она замерла, боясь пошевелиться, боясь нарушить эту ледяную, мертвую пустоту.

Она стояла в центре огромного, холодного зала, и ее одиночество было таким вселенским, таким бездонным, что его физически можно было ощутить кожей. Она осталась в приемном зале одна. Эти слова отдавались в ее сознании, как удары колокола. Одна. Совершенно одна. Брошенная отцом. Осмотренная и отвергнутая чужаками. Оставленная на растерзание собственному стыду.

Ее взгляд упал вниз. Тяжелый наряд волнами лежал у ее ног. Бархат и шелк, еще хранившие тепло ее тела, лежали на холодном камне бесформенной, цветастой кучей. Это была не просто одежда. Это была ее броня, ее личность, ее статус дочери мэра. Теперь это была всего лишь тряпка, брошенная на пол. Граница между ею и этой грудой тряпья стерлась. Ее тоже выставили, осмотрели и бросили.

Она медленно, как лунатик, опустилась на колени. Колени больно ударились о каменные плиты, но эта боль была ничто по сравнению с ледяным холодом, идущим изнутри. Она провела ладонью по шелку своего платья. Ткань была нежной, дорогой. Всего час назад она гордо носила его, чувствуя себя принцессой. Теперь оно было осквернено. Как и она.

Она оставалась на коленях, не в силах пошевелиться, не в силах даже заплакать. Слезы, казалось, застыли у нее внутри, превратившись в осколки льда, которые резали ее изнутри. Она смотрела в пустоту перед собой, и в голове у нее не было ни одной мысли – лишь белое, пронзительное ничто, полное осознания того, что только что произошло.

Ее мир, состоявший из любви отца, безопасности дома и ее собственной, ничем не омраченной гордости, рухнул в одночасье. И на его месте осталась лишь голая, дрожащая девушка в центре огромного, пустого зала, и гулкая, безжалостная тишина, в которой эхом отзывались последние слова, которые она слышала: «Сними свою одежду, Венетия.»

Глава 3. Месяц страха

Лунный свет, бледный и безразличный, медленно отступил из комнаты, уступая место серому, безрадостному рассвету. На следующее утро Венетия уже едва помнила, как надела свое платье и по темным коридорам, давясь слезами, вернулась к пиршеству. Те несколько часов, что отделяли кошмар в приемном зале от этого утра, стерлись в ее памяти, словно прошли сквозь густой, удушливый туман. Она двигалась тогда на ощупь, ведомая инстинктом затравленного зверя, стремящегося спрятаться в стае. Ее пальцы, холодные и нечуткие, сами нашли путь сквозь шнуровки и застежки, облачив ее тело в броню из шелка и бархата, за которой можно было укрыть свою растерзанную душу. Слезы, горячие и соленые, текли по ее лицу беззвучно, смешиваясь с пылью в полумраке коридоров. Она давилась ими, сглатывая комок унижения и стыда, который подступал к горлу с каждой новой судорожной вспышкой памяти.

И вот она снова оказалась в пиршественном зале. Воздух здесь был спертым и тяжелым, пах перегаром, остывшим жиром и человеческой усталостью. Глаза, воспаленные от бессонницы, щурились от тусклого утреннего света, пробивавшегося сквозь высокие окна. Послы сидели на своих местах и совершенно не обращали на нее внимания, будто ничего не произошло. Их равнодушие было ошеломительным. Симей, развалясь в кресле, дожевывал последний кусок остывшей баранины, его жирные пальцы блестели. Либей, откинув голову, с закрытыми глазами что-то невнятно бормотал себе под нос. А старик Джидей, неподвижный, как изваяние, уставился в пространство перед собой, и лишь его пальцы медленно перебирали янтарные четки. Тот факт, что несколько минут назад они видели ее голой, изучали, как товар, не оставил в них ни малейшего следа. Она была для них пустым местом. И в этом оскорбительном безразличии она с отчаянной надеждой увидела свое спасение.

Она решила вести себя так же. Если они могут сделать вид, что ничего не было, то и она сможет. Это стало ее новой, самой важной в жизни миссией. Она вцепилась в эту мысль, как утопающий в соломинку. Натянув на лицо улыбку, она заставила свои онемевшие лицевые мускулы растянуться в жутковатой, застывшей гримасе веселья. Эта улыбка не имела ничего общего с радостью; она была щитом, маской, скрывающей дыру, зияющую у нее внутри. С этим оскалом на лице она сделала шаг, потом другой, ее ноги были ватными, но она заставила их двигаться. Отправилась танцевать.

Ее танец был механическим, лишенным всякой грации и жизни. Она кружилась в вальсе с каким-то молодым дворянином, чье имя даже не запомнила. Его рука на ее талии была горячей и чужой, и каждый раз, когда он прижимался к ней, ее всею передергивало от отвращения. Она смотрела куда-то поверх его плеча, видя не зал, а холодные камни пола в приемной, ощущая на своей коже не ткань платья, а пристальные, оценивающие взгляды. Музыка доносилась до нее как будто из-под толстого слоя воды – приглушенной, искаженной, бессмысленной. Но она продолжала улыбаться. Она улыбалась, когда ее партнер что-то говорил ей. Она улыбалась, когда проходила мимо отца, который сидел, уставившись в свою почти полную чару с вином, не в силах поднять на нее глаза.

А после вернулась на свое место и до утра подливала вино Джидею, которому, казалось, и так было уже много. Это занятие стало для нее своеобразным искуплением и защитой. Стоя рядом со старым послом, наклоняясь с тяжелым серебряным кувшином, чтобы наполнить его кубок, она могла опустить глаза, ей не нужно было притворяться, что она участвует в беседе. Она стала тенью, безмолвной служанкой, почти невидимой. Джидей принимал ее услуги как нечто само собой разумеющееся, не удостаивая ее ни взглядом, ни словом благодарности. Его худая, костлявая рука с длинными ногтями лениво поднимала кубок, он отхлебывал вино, и Венетия снова наполняла его. Этот ритуал повторялся снова и снова, пока за окнами не начал светать новый день. Она мыла его кубок своим молчаливым унижением, пытаясь стереть память о вчерашнем позоре. И с каждым новым глотком вина, которое она ему подливала, она все больше убеждала себя в одной простой и спасительной мысли: все, что произошло, было всего лишь странной, варварской прихотью важных гостей. Не более того. И теперь, когда их прихоть была удовлетворена, кошмару пришел конец.

Серое утро медленно размывало остатки ночного безумия. В воздухе пиршественного зала, пропитанном винными испарениями и усталостью, висело зыбкое, вымученное ожидание развязки. Наконец, послы, с трудом подняв свои обрюзгшие тела, дали понять, что насытились не только яствами, но и зрелищами. Придворные, застывшие в почтительных позах, снова поклонились.

Теперь послы решили заняться дарами из той комнаты, которую Венетии показал отец. Зрелище было одновременно величественным и унизительным. Десятки телег, запряженные покорными волами, скрипели под тяжестью сундуков с золотом и самоцветами, тюков с редкими мехами, бочонков с вином и оливковым маслом. Это был не просто налог, это был выкуп. Выкуп за жизнь города, за право дышать этим холодным горным воздухом еще один год. Богатства, которые могли бы кормить и обустраивать Трегор десятилетиями, медленно и торжественно уплывали в руки тех, кто и так обладал всем.

Казалось, что послы остались довольны приемом, и горожане выглядели обнадеженными. Толпа, простоявшая всю ночь на площади, смотрела на удаляющийся караван с затаенной надеждой. На изможденных, испуганных лицах проступили слабые улыбки. Люди начали перешептываться, кто-то даже попытался издать радостный возглас. Самое страшное, казалось, миновало. Чудовище было накормлено и уснуло. Они снова могли жить. Эта иллюзия была такой же хрупкой и необходимой, как утренний иней на осенней траве.

А вот отец Венетии был явно встревожен. Он стоял у края помоста, его лицо было серым, как пепел, а под глазами залегли глубокие, темные тени. Все его существо было напряжено, как тетива лука. Он не смотрел на уезжающие повозки с облегчением. Его взгляд был прикован к трем тучным фигурам, уже взбиравшимся в свои роскошные экипажи. В его позе читалась невысказанная мольба, отчаянная потребность получить какой-то знак, какое-то окончательное подтверждение.

И вот, когда Симей, уже поставив ногу на подножку, собирался скрыться внутри повозки, отец не выдержал. Сделав несколько резких шагов вперед, он нарушил протокол, но сейчас это не имело значения. Девушка видела, как он раболепно и скромно задал послам какой-то вопрос, его голос, обычно такой уверенный, теперь звучал приглушенно и подобострастно. Он что-то спросил, склонив голову, и Венетия, наблюдая с расстояния, уловила лишь отчаянную надежду в его жесте.

Ответ был мгновенным и безжалостным. Симей вскинул руку, как бы приказывая ему молчать. Этот жест был оскорбителен в своей простоте. Он не удостоил мэра взглядом, не стал вдаваться в объяснения. Его жирная, унизанная перстнями ладонь, резко взметнувшись в воздух, отсекла все вопросы, все надежды.

– На все воля повелителя, и вы узнаете ее в свое время. – Прозвучавшие слова были обточены, как речной камень, холодны и бескомпромиссны. Они не несли ни утешения, ни угрозы, лишь констатацию абсолютной власти и их абсолютного бесправия.

Этим ответом отцу пришлось удовлетвориться. Он замер на месте, словно пораженный громом. Его плечи, еще мгновение назад напряженные в ожидании, безнадежно опали. Казалось, из него вынули весь воздух, всю волю. Он стоял, беспомощный и раздавленный, наблюдая, как дверцы повозок захлопываются одна за другой. Венетия решила, что он, должно быть, спросил, довольны ли послы собранной данью. Эта мысль показалась ей логичной и единственно возможной. Она, как и все в городе, думала о золоте и самоцветах. Она не могла даже представить, что ценой спокойствия Трегора могло быть что-то иное, что-то более ценное.

Когда послы погрузились в повозки и стали отбывать, горожане кричали им вслед благословения Золотому Дракону, подбрасывая в воздух шапки. Эта картина была одновременно и трогательной, и отвратительной. Люди ликовали, потому что их не убили сегодня. Они славили того, кто держал их в вечном страхе. Трубачи не унимались, выдувая громкие мелодии, но теперь эти звуки были похожи не на торжественный марш, а на победный рог охотников, увозящих свою добычу. А добычей был не только караван с дарами. Добычей было их достоинство, их покой и их будущее.

Как только послы достаточно удалились от ворот, по толпе пронесся облегченный вздох. Это был не радостный выдох, а скорее стон, вырывавшийся из сотен глоток одновременно – звук колоссального, накопленного за многие часы страха, наконец-то нашедшего себе выход. Над Тригором, словно плотный туман, повисла тишина, тяжелая и зыбкая, будто город затаился, прислушиваясь, не вернется ли угроза. А затем горожане стали расходиться по своим домам, изможденные, но живые. Их движения были медленными, обессиленными, словно они только что перенесли тяжелую болезнь. В тот день к ужину на главную площадь вынесли оставшиеся от пира явства, а на следующия день крестьянам было разрешено не выходить в поле. Эта маленькая милость была знаком возвращения к обычной жизни, жалкой попыткой сгладить пережитый ужас крохами с барского стола. Отец управлял своим городом мягкой рукой, и горожане любили его. Мэру, на самом деле, не было необходимости в тирании: грозную власть олицетворял сам Золотой Дракон, и горе тем, кто его разочаровывал. Эта мысль, привычная и неоспоримая, как смена времен года, витала в воздухе, оправдывая все – и ночной позор, и отданное золото, и всепоглощающий страх.

Венетия же заперлась в своих покоях. Дверь тяжелым щелчком отделила ее от внешнего мира, от этого всеобщего, притворного облегчения. Здесь, в четырех стенах своей комнаты, она наконец позволила маске упасть. Она очень устала, но не могла уснуть, прокручивая в голове свой ночной позор. Ее тело было разбито, как после долгой изнурительной работы, но разум металился в лихорадочной активности. Перед ее закрытыми глазами снова и снова вставали картины вчерашнего вечера: холодные камни пола под босыми ногами, тяжелые взгляды, скользящие по ее коже, и безжалостный голос отца: «Сними свою одежду, Венетия». Каждое воспоминание было ударом кинжала, от которого она вздрагивала, ворочаясь на промокшей от слез подушке.

Утром явились служанки. Их лица были подобны запертым дверям – ни тени сочувствия, лишь привычная, отрепетированная почтительность. Служанки омыли ее травами и розовой водой, их руки, ловкие и безличные, скользили по ее коже, смывая следы ночи. Но Венетия чувствовала, как сквозь прикосновения полотенец и аромат роз на нее смотрят другие глаза – глаза послов. Их взгляды въелись в нее, как копоть, и никакая вода не могла ее смыть. Однако Венетия едва могла терпеть их прикосновения и скоро выгнала, сказав, что закончит омовение сама. Ей нужно было остаться одной. Их присутствие, их молчаливое знание (а они ведь знали, все знали!) было невыносимым. Она не могла дышать, пока они были рядом.

Оставшись одна, она снова погрузилась в омут своих мыслей. Даже не отжав толком волосы, она забралась в постель. Мокрые пряди липли к шее и плечам, но физический дискомфорт был ничем по сравнению с внутренним хаосом. Что же это было? Развлечение для послов? Этот вопрос мучил ее больше всего. Ее ум, отчаянно ища хоть какое-то объяснение, цеплялся за самое простое, самое циничное. Венетия вполне отдавала себе отчет в своей красоте и не сомневалась, что любому мужчине было бы приятно усладить сой взор ее молодым упругим телом. Да, это должно было быть так. Они – изнеженные, развращенные властью сановники – просто пожелали получить редкое удовольствие, увидеть дочь местного правителя в ее наготе. Это была их прихоть, их варварская забава. Унизительная, оскорбительная, но… неизбежная. В конце концов, она убедила себя, что этого от нее и хотели, и решила никогда не заговаривать об этом со сном отцом. Это решение стало для нее щитом. Если не говорить об этом, то этого как бы и не было. Если сделать вид, что все в порядке, то рано или поздно оно таким и станет. Она похоронила эту ночь глубоко внутри, замуровала ее в самом потаенном уголке своей души и поставила на дверь тяжелый замок молчания. Замок, который, как она наивно полагала, сможет защитить ее от прошлого.

Дальше дни шли своим чередом. Время, этот великий целитель, пусть и не заживляло рану, но по крайней мере прикрывало ее тонкой пленкой привычки. Сначала это было похоже на движение сквозь густой туман. Венетия выполняла действия механически, ее душа оставалась в той комнате, на холодном каменном полу. Но постепенно, шаг за шагом, она начала возвращаться к призраку своей прежней жизни. Венетия посещала занятия по музыке и искусству, и хотя струны цитры отзывались в ее пальцах не мелодией, а глухой болью, а краски на бумаге казались блеклыми и безжизненными, сам ритуал учебы давал ей опору. Она гуляла в прохладе сада, где запах жасмина и роз уже не вызывал прежнего восторга, но хотя бы не напоминал о случившемся. И она снова купалась в кристальной озерной воде. Погружение в ледяную воду стало для нее не удовольствием, а очищением. Она надеялась, что струи смогут смыть с ее кожи невидимую печать позора, оставленную чужими взглядами. С каждым днем ее движения становились чуть увереннее, маска на лице – чуть естественнее. Она почти забыла о том, что произошло во время приема. Не то чтобы забыла – это было невозможно. Она просто научилась обходить стороной ту часть своего сознания, где этот ужас хранился. Она построила внутреннюю стену, и теперь большую часть времени успешно делала вид, что этой стены не существует.

Однажды утром судьба привела ее в дворцовую библиотеку. Это было тихое, пыльное место, пахнущее старым пергаментом и клеем. Лучи солнца, пробиваясь сквозь высокие витражные окна, освещали бесчисленные свитки и фолианты, хранившие мудрость и глупость прошлых веков. Поводом для визита стало задание учителя. Он велел ей изобразить на бумаге экзотический цветок, и Венетия решила поискать его в свернутых трубочками бумагах, которые путешественники, забредшие в их края, иногда оставляли отцу. Она нехотя перебирала пожелтевшие свитки, ее мысли были далеко. Она разворачивала один, другой – схемы караванных путей, зарисовки невиданных зверей, чертежи оросительных систем. И вот ее пальцы наткнулись на сверток, перевязанный шелковой лентой иного, более дорогого качества.

Она развернула его. И дыхание ее перехватило.

Разбирая бумаги, она нашла изображение невероятно красивого дворца. Это была не просто зарисовка, это было произведение искусства, выполненное с ювелирной точностью. Он во много раз превосходил размером и изяществом тот, в котором она жила. Башни его взмывали в небо с такой легкостью, что казались сотканными из воздуха и света. На рисунке дворец был расположен на пике огромной горы, но не стоял на ровной площадке, а сам являлся этим пиком. Он был будто выросшим из скалы, ее продолжением, венцом творения. Сложенный из блестящего голубого камня, он казался построенным изо льда. Лучи заходящего солнца на рисунке окрашивали его стены в фантастические оттенки – от нежно-голубого до глубокого сапфирового, и весь он сиял изнутри холодным, неземным огнем.

Завороженная картиной, Венетия не могла отвести взгляд. Ее горе, обида, стыд – все вдруг смолкло, отступило перед величием этого зрелища. Это был дворец из сказки, из тех, что ей читали в детстве. Дворец, достойный настоящего повелителя. Она взяла свиток с собой и позднее показала своему учителю. Старый учитель, поправив очки на носу, долго всматривался в изображение, а затем кивнул.

Он поведал ей, что дворец на рисунке – дом Золотого Дракона. Голос его звучал благоговейно и тихо. Сам учитель его никогда не видел, но был уверен, что именно так описывали его те немногие, кому удалось его увидеть. Он рассказал, что путь к дворцу был сложен: два месяца уходило у послов на то, чтобы добраться до городов и собрать дань, а затем вернуться обратно. Он был не столько далек, сколько труднодоступен в силу рельефа и своего расположения. Эти слова не испугали Венетию. Напротив, они добавили образу таинственности и мощи.

Свиток с изображением дворца Венетия забрала с собой. Она повесила его на стену в своей опочивальне. И теперь, лежа в постели, она могла часами разглядывать его. Ей нравилось фантазировать о том, как она жила бы в таком дворце. Она представляла себя не пленницей, а хозяйкой этих сияющих залов. Она гуляла бы по бесконечным галереям, любуясь на мир с головокружительной высоты. Ее окружали бы не грубые горцы, а изысканные придворные. Она носила бы платья из шелка, сотканного из лунного света, и драгоценности, достойные такой обители. Их дворец в Тригоре был роскошен, но ничто не могло сравниться с домом Дракона. И в этих фантазиях ее унижение начало медленно, почти незаметно, трансформироваться. Из жертвы, выставленной на поругание, она начала превращаться в свою противоположность – в избранницу. В ту, что могла бы принадлежать такому величию. Ведь не просто так послы смотрели на нее, верно? Может быть, они искали не просто развлечения, а… кандидатку? Мысль была безумной, опасной, но она упала на благодатную почву ее уязвленного тщеславия и отчаянной потребности найти хоть какой-то смысл в пережитом кошмаре. Дворец на стене стал для нее не символом угрозы, а окном в новую, ослепительную реальность, где не было места боли и стыду.

Идиллия, которую Венетия с таким трудом выстроила вокруг себя, оказалась столь же хрупкой, как первый осенний лед. После пира настроения в городе были вначале приподнятыми, а затем быстро сменились на тревожные. Прошло несколько недель, и эйфория от того, что караван послов благополучно удалился, начала испаряться, уступая место привычному, глубинному страху. И вскоре для этого страха появилась веская, зримая причина.

То одни, то другие крестьяне говорили, что заметили высоко в небе дракона повелителя. Сначала это были лишь смутные слухи, передаваемые шепотом на рынке или у колодца. Но вскоре свидетелей стало слишком много. Он не подлетал к городу, но уже несколько дней находился неподалеку. Его видели парящим над дальними ущельями, его тень, быстрая и огромная, скользила по склонам соседних гор. Иногда, когда солнце попадало на него под определенным углом, в небе вспыхивала крошечная, но ослепительная золотая точка – словно звезда, затерявшаяся среди бела дня.

Это не могло сулить ничего хорошего: все знали, что повелитель гор выпускает своего дракона только с одной целью. Он был намерен уничтожить город. Эта мысль витала в воздухе, отравляя его, наполняя каждый вдох смрадом грядущей гибели. В глазах горожан снова поселился тот самый, хорошо знакомый Венетии ужас, который она видела в ночь пира. Люди начинали день, с тревогой вглядываясь в небо, и заканчивали его, прислушиваясь к ночным звукам в ожидании оглушительного рева и запаха гари.

Венетия не верила в это. Она отчаянно цеплялась за свои новые фантазии, как за спасительный плот. Дары были отменными, она сама их видела. Она вспоминала тяжелые, ломящиеся от богатств сундуки. Прием прошел к полному удовольствию послов. Разве они не ели с ее стола? Разве не пили ее вино? Разве она сама не развлекала их своим танцем и улыбками? Логика подсказывала ей, что гневаться повелителю не на что. Ее собственная, глубоко спрятанная травма нашла себе извращенное оправдание: а что, если визит дракона – это не кара? Что, если это… проверка? Знак внимания? Ее воспаленное воображение, подпитываемое созерцанием дворца на стене, рисовало абсурдные картины: возможно, дракон прислал своего зверя не для разрушения, а чтобы увидеть ту, что была выбрана?

Охваченная этой смесью страха и тайного, смутного ожидания, она решила пойти к источнику правды. Венетия с опаской спрашивала отца, что значит появление дракона. Она застала его в его кабинете, том самом, где когда-то он показал ей дары. Комната погрузила в полумрак, несмотря на день. Отец сидел за своим массивным столом, заваленным теперь не отчетами, а картами и свитками с непонятными ей пометками.

Но, казалось, отец был слишком погружен в свои заботы, чтобы обратить на нее внимание. Когда она вошла, он даже не поднял головы. Его взгляд был прикован к одной точке на карте, но Венетия видела, что он не видит ее. Он видел что-то другое – пожары, руины, смерть. Он сделался раздраженным, срывался на дочь и на слуг. Когда Венетия повторила свой вопрос, он резко оборвал ее, чего раньше никогда не позволял себе.

– Не до тебя сейчас! – прорычал он, и в его глазах вспыхнула такая яростная боль, что она отшатнулась.

Он больше не был тем любящим, виноватым отцом, что просил у нее прощения. Он был загнанным в угол зверем, обреченным на смерть правителем, с которого вот-вот спросят по самому страшному счету. И проводил дни в своем рабочем кабинете, принимая еду там же. Дверь в его покои была закрыта для всех, включая ее. Он строил иллюзорные планы обороны, которые были бы бесполезны против огненного дыхания дракона, лишь бы не сидеть сложа руки. И в этой его отчаянной, одинокой активности было больше ужаса, чем во всех крестьянских рассказах, вместе взятых.

Стена, которую Венетия возвела между собой и реальностью, дала первую трещину. Воздух в городе сгущался, пропитываясь страхом, и ее сладкие грезы о сияющем дворце начинали казаться жалкими и наивными перед лицом настоящей, не мифической угрозы, что кружила в небе над их головами.

Напряжение в городе достигло точки кипения. Воздух стал густым и тяжелым, словно перед грозой, но гроза эта была не с небес, а из пасти чудовища, что день ото дня описывало все более узкие круги над долиной. Страх проник в каждую щель, отравлял воду в колодцах и хлеб в печах. И в этой всеобщей парализующей панике Венетия наконец осознала, что ее розовые замки, построенные на песке ее тщеславия, вот-вот рухнут под тяжестью реальности.

Отец, не выдержав, велел позвать ее в кабинет. Она вошла, ожидая увидеть того же раздраженного, отчужденного человека, что прогонял ее несколько дней назад. Но он был иным. Спокойным. Страшно спокойным. В его глазах не было ни злобы, ни страха, лишь глубокая, бездонная усталость, как у человека, дошедшего до края пропасти и смирившегося с неизбежным.

Однажды утром он сказал дочери: Его голос был тихим и ровным, без единой нотки паники.

– Нам нет смысла бояться. Он смотрел не на нее, а в окно, за которым высились мрачные, безмолвные громады гор. Если повелитель принял дары, мы в безопасности, – в этих словах не было надежды, лишь констатация одного из двух возможных исходов. – Если он их с оскорблением отверг… Что ж, тут мы бессильны.

Фраза повисла в воздухе, холодная и окончательная, как эпитафия. Бессильны. Это слово прозвучало приговором для всего города, для него, для нее. В нем заключалась вся суть их существования – жизнь по милости того, кто сильнее.

Он долго молчал, и Венетия, стоя перед его столом, чувствовала, как ее сердце замирает. Этот мужчина, всегда бывший для нее опорой и защитой, теперь признавался в своем полном бессилии. И в этом признании было больше мужества, чем во всех его прошлых попытках казаться сильным. И девушка уже хотела было выйти из кабинета отца, когда он вдруг сказал:

– Венетия, – он наконец повернул к ней голову, и взгляд отца был влажным. Слезы не текли по его щекам, но его глаза блестели в полумраке комнаты, отражая ту боль и вину, которые он так тщательно скрывал все эти недели. – Прости меня, дочь.

Это была не просьба. Это была мольба. Мольба о прощении за все. За пощечину. За ту ночь в тронном зале. За свое молчание. За тот ужас, в котором она жила. И, хотя она не могла этого знать, за то будущее, которое он для нее уготовил, отдав ее в жертву во спасение города.

Она не забыла произошедшего на приеме, но по прошествии времени случившееся уже не казалось ей таким уж важным. На фоне нависшей над всеми гибели ее личный стыд померк, стал чем-то маленьким и незначительным. Она видела его страдание, его раскаяние, и ее сердце, несмотря ни на что, дрогнуло.

– Все в порядке, отец, – ее голос прозвучал тихо, но искренне. Венетия нежно улыбнулась и поцеловала его. В этом жесте была вся ее любовь, все прощение, на которое она была способна. Она прощала его за ту ночь, не понимая, что прощает и за грядущее утро.

Отец приоткрыл рот, будто хотел сказать что-то, может, признаться, может, предупредить. Но слова застряли у него в горле. Что бы он ни сказал сейчас, уже ничего не изменит. Но затем просто потряс головой и как-то грустно улыбнулся. Эта улыбка была полнее любых слов. В ней была и бесконечная любовь, и горечь, и смирение, и отчаяние.

Венетия поклонилась ему и отправилась в сад. Она вышла из мрачного, пропитанного страхом кабинета в солнечный, напоенный ароматами цветов сад. Она чувствовала странное облегчение, думая, что их разрыв залечен, что они с отцом снова вместе перед лицом беды. Она не знала, что только что попрощалась с ним. Что ее прощение стало последним подарком, который он от нее получил. Она шла по дорожке, вдыхая запах жасмина, готовая с новыми силами вернуться к своим фантазиям.

Глава 4. Похищение

За те полтора месяца, которые рядом с Тригором провел дракон, жители уже немного привыкли к нему. Эта привычка была похожа на онемение, наступающее после слишком сильной и затяжной боли. Сначала – острый шок, крики, метания. Потом – гнетущая тревога, заставляющая вздрагивать от каждого шороха. А теперь – странная, отрешенная покорность. Появление золотого чудовища все еще влекло за собой крики, а горожане показывали пальцами в небо и разбегались по домам. Но в этих действиях не было прежней паники, лишь отработанный, почти ритуальный набор движений. Люди выполняли их так же механически, как запирали на ночь двери или разжигали очаги. Обрабатывать поля стало сложнее, потому что работа постоянно прерывалась. Крестьянин, заслышав в небе низкий гул, уже не бросал мотыгу с диким воплем. Он замирал на мгновение, его спина сгорбливалась еще сильнее, а затем, тяжело вздохнув, он медленно и методично собирал свой скарб и отходил к опушке леса. Но со временем крестьяне успокоились и уже не прятались в домах, а просто отходили в тень деревьев. Они сидели там на корточках, молчаливые и апатичные, следя за тем, как огромная тень скользит по их полям, угрожая не просто урожаю, а самому смыслу их труда. Один раз храбрый малыш бросил в сторону дракона, который был не больше точки в небе, камень. Конечно, он тут же был наказан, хотя и не понял точно, за что. Его выпороли не за камень, упавший за версты от цели, а за непозволительную, опасную мысль, которую этот камень олицетворял – мысль о сопротивлении. Эту мысль следовало выжечь каленым железом, ибо она была страшнее любого чудовища.

Во дворце губернатора царила тишина. Но это была не благородная тишь библиотеки или умиротворенного сада. Это была гнетущая, звенящая пустота, в которой каждый звук отзывался эхом надвигающейся беды. Воздух в коридорах казался густым и спертым, будто его отравили страхом. Слуги передвигались по коридорам почти бегом, надев мягкие туфли, чтобы не вызывать эхо. Они походили на испуганных мышей, их лица были застывшими масками, за которыми скрывалась все та же, знакомая каждому паника. Они боялись не только призрачного дракона в небе, но и земного повелителя своих судеб, чье настроение стало таким же непредсказуемым и грозным, как погода в горах. Управляющий городом был слишком встревожен и раздражителен. Казалось, вся его былая уверенность, вся твердость, с которой он правил Трегором, испарилась, оставив после себя лишь хрупкую оболочку, начиненную нервами и страхом. С тех пор, как послы покинули дворец, он почти не выходил из своего кабинета. Он превратил его в свое убежище, в командный пункт для войны, которую нельзя было выиграть, но которую он был обязан вести. За драконом он следил из окна, прикладывая к глазам длинную позолоченную подзорную трубу. Каждое утро он занимал этот пост, и Венетия, проходя по коридору, видела его неподвижную спину – одинокий, сгорбленный силуэт на фоне огромного, безразличного неба. Венетия знала, что отец стал отмечать его передвижение на большой карте гор на стене. Он утыкивал карту разноцветными булавками, водил указкой, что-то бормотал себе под нос, строил хитроумные, но совершенно бесполезные схемы. Смысла в этом было не много – если повелитель прислал дракона для того, чтобы напасть на них, им ничего бы уже не помогло. Но Венетия смутно понимала: это была не стратегия, а ритуал. Так он сохранял видимость контроля, иллюзию деятельности, цепляясь за нее, как утопающий за соломинку, лишь бы не сойти с ума от осознания собственного бессилия перед лицом неземной мощи. Однако, чего же он ждет? – этот невысказанный вопрос витал в стенах дворца, звучал в каждом приглушенном вздохе служанок, читался в испуганных глазах стражников. Эта неизвестность, это томительное ожидание удара, который все не обрушивается, было изощреннейшей пыткой, растянутой во времени.

И Венетия, наблюдая за всем этим, чувствовала себя абсолютно одинокой и отрезанной от всех. Ее собственный, личный кошмар, пережитый в ночь пира, растворился, затерялся в этом всеобщем, глобальном ужасе. Отец, некогда ее главная опора и защита, был теперь недосягаем. Он утонул в своих картах и булавках, и его молчаливое, яростное отчаяние было страшнее любых слов. Он стал для нее загадкой, незнакомцем, чьи поступки она больше не понимала. И потому утром, когда дракона не было нигде видно, ее побег к озеру был не просто капризом или прогулкой. Это было бегство. Бегство от гнетущей тишины дворца, от потерянного взгляда отца, от всеобщего оцепенения. Она нуждалась в глотке чистого, незамутненного страхом воздуха, в одном-единственном месте, где могла почувствовать себя не дочерью мэра, не заложницей обстоятельств, а просто собой. Стражники, которые остерегали горожан от необдуманных прогулок, не стали ей мешать. Когда она проходила мимо, они лишь на мгновение прервали свой интереснейший спор о размерах дракона, ведь вблизи его никто не видел, чтобы почтительно склонить головы. Их спор о мифических размерах и силе чудовища казался ей таким же далеким и нереальным, как и сама угроза, парящая высоко в небесах, за гранью ее понимания.

Прошмыгнув в узкую дверь в городских воротах, Венетия пробежала по знакомой тропинке вдоль стены, а затем по гладким камням спустилась с холма. Каждый камень был ей знаком, каждый выступ на старой кладке она могла нарисовать с закрытыми глазами. Это был путь к свободе, к единственному месту, где тяжелый плащ дворцового этикета и гнетущей тревоги спадал с ее плеч. Она почти не чувствовала земли под ногами, ее легкие жадно хватали прохладный утренний воздух, еще не успевший прогреться и стать душным. Бегом через поле, полное свежих диких цветов, потом босиком по каменистому пляжу, – и вот она уже стоит у воды в своем укромном месте.

Здесь мир был иным. Воздух пах не пылью и страхом, а влажным мхом, хвоей и какой-то неуловимой сладостью альпийских трав. Горы, столь грозные и неприступные со стороны города, здесь отражались в водной глади, становясь частью этого тихого совершенства.

Ранним утром трава рядом с озером была покрыта росой. Мириады капелек висели на травинках, переливаясь в косых лучах поднимающегося солнца, словно рассыпанные по бархату бриллианты. Капельки росы были ледяными, и Венетии казалось, что они звенят, когда падают на камни. Этот воображаемый звон был единственной музыкой, нарушавшей благоговейную тишину. Она присела на корточки, проводя ладонью по мокрой траве, и холодная влага приятно обожгла кожу, пробуждая каждую клеточку, возвращая к жизни онемевшие от постоянного напряжения чувства.

Она наклонилась и коснулась рукой воды. Пальцы погрузились в жидкий хрусталь, и озеро оказалось таким холодным, что кисть руки свело от боли. Резкий, почти болезненный спазм пробежал по предплечью, заставив ее на мгновение задержать дыхание. Но это была хорошая боль, боль, напоминающая, что она жива, что ее тело все еще принадлежит ей, а не церемониям, не страхам, не воле других. Выпрямив спину, Венетия, не сомневаясь, скинула с себя платье. Тяжелая ткань, вышитая шелками, бесшумно упала на примятую траву, образовав у ее ног пестрый холм. Она стояла совершенно голая, и струйки утреннего воздуха ласкали ее кожу, вызывая мурашки. В этом движении была не только физическая, но и глубокая символическая свобода. Она сбрасывала с себя не просто одежду, а всю тяжесть последних недель – унижение, страх, непонятную отчужденность отца, гнетущее ожидание беды. Здесь, перед лицом вечных гор и бездонного неба, все это казалось таким мелким и преходящим.

Где-то пела птица, и ни один голос не присоединился к ней. Ее одинокая трель, чистая и высокая, казалось, пронзала саму суть утра, становясь его голосом. Какое-то время Венетия слушала ее, закрыв глаза, позволяя звуку омыть свою израненную душу. В этой песне не было ни страха, ни покорности, лишь простое, ничем не омраченное существование. Это был миг абсолютной гармонии, когда границы между ней и окружающим миром стирались. Она была не наблюдателем, а частью этого озера, этих гор, этого неба.

Затем, набрав в легкие воздуха, полного ароматами хвои и воды, она взобралась на большой круглый камень, отполированный до зеркального блеска бесчисленными приливами. Камень был холодным и шершавым под ее босыми ступнями. Она постояла на нем мгновение, вытянув над головой руки, чувствуя, как напрягаются мышцы спины, как легкие наполняются до предела. Позади нее лежал мир людей, долга и страха. Впереди – лишь чистота и забвение.

Венетия прыгнула в воду.

На мгновение ей показалось, что весь мир превратился в лед. Сплошной, неумолимый, сковывающий каждое движение. Грудь сдавило, сердце замерло в удивлении от внезапного холода. А кожу пронзили иглы мороза, тысячи острых, жгучих уколов, заставивших ее внутренне сжаться. Она не могла пошевелиться или двинуть ногами, чтобы вынырнуть и спастись. Это была не паника, а шок, полная перезагрузка ощущений. Все мысли, все тревоги были выморожены этим ледяным объятием. Так продолжалось всего несколько секунд, а затем она открыла глаза.

И мир преобразился. Лучи утреннего солнца пробивались через кристально чистые воды горного озера. Они преломлялись в толще, превращаясь в живые, золотые ленты, которые танцевали вокруг нее, обвивая ее руки, касаясь лица, играя в ее распущенных волосах, словно водяные нимфы. Вокруг царила фантастическая, неземная тишина, нарушаемая лишь глухим стуком ее собственного сердца. На дне Венетия различила мелкие белые, розовые и голубые ракушки. Они лежали на светлом песчаном дне, как россыпь драгоценностей, оставленных здесь самой природой. Проплывала маленькая стайка серебристых рыбок, их чешуйки вспыхивали в солнечных лучах. Это был иной, завораживающий мир – спокойный, полный безмолвной красоты и совершенства.

Она наклонилась к ракушкам и схватила одну. Она оказалась гладкой и прохладной, ее спираль идеально легла в ладонь. Венетия сжала ракушку в кулаке, как талисман, как доказательство того, что где-то еще существует простая, настоящая красота. Но воздух в легких заканчивался, в висках застучало. Венетия, оттолкнувшись ногой от песка, подняла голову к поверхности и стала всплывать.

Она поднималась к солнечному свету, все еще сжимая в руке ракушку, унося с собой частичку этого подводного спокойствия. Ей хотелось верить, что этот миг совершенства можно сохранить, что он станет щитом против всего, что ждало ее там, наверху. Она была готова вынырнуть, вдохнуть полной грудью и с новыми силами встретить свой день, даже не подозревая, что ее мир, такой хрупкий и прекрасный, уже готовился взорваться.

Она поднималась к поверхности, к солнечному свету, пробивавшемуся сквозь толщу воды золотыми столбами. Ее легкие горели, требуя воздуха, но в этом восхождении была странная, почти ритуальная торжественность. Еще мгновение – и ее голова разорвет пленку воды, она вдохнет полной грудью, и мир снова станет привычным. Она уже видела искаженное рябью воды солнце у себя над головой и готовилась вынырнуть в самый центр этого сияющего круга.

И тут весь мир затрясся.

Это было не похоже ни на что из того, что она испытывала прежде. Это не было землетрясением, идущим из глубин. Это было так, будто само небо обрушилось на озеро. Вода забурлила, превратившись из кристальной глади в кипящую, белую от пены пучину. Сотрясение было таким мощным, что ее тело, легкое и почти невесомое в воде, резко бросило в сторону, словно щепку. Поднялся страшный шум и грохот – оглушительный, разрывающий барабанные перепонки рев, в котором смешались свист рассекаемого воздуха, скрежет камней и низкочастотный гул, исходивший от самой глотки чудовища.

Венетию обожгло жаром, волной невыносимого зноя, что контрастировал с ледяной водой и обжигал ее мокрую кожу, как раскаленное железо. Ее отбросило с такой силой, что она, вращаясь в мутном теперь водовороте, обо что-то ударилась. Что-то огромное, твердое и шершавое, как полированная чешуя, мелькнуло в белой пене перед ее лицом. Боль, острая и яркая, пронзила плечо. Она перевернулась несколько раз, совершенно потеряла ориентацию. Вверх и вниз поменялись местами. Не было ни солнца, ни дна, только хаос из пузырей, пены и яростного рева, заполнившего собой вселенную.

Вокруг стало абсолютно темно.

Свет солнца исчез, поглощенный чем-то огромным, что нависло над ней. Ее тело резко потащило, вырывая из объятий воды. Вода потекла куда-то вниз, с громким шумом низвергаясь в бездну, а ее потянуло вверх, в эту внезапно наступившую тьму. Давящую, горячую, живую.

И со всех сторон ее обнаженного тела касалось что-то мягкое и подвижное. Что-то влажное, упругое и невероятно сильное обвивало ее ноги, бедра, торс. Это не было водой. Это было плотью. Горячей, мускулистой, покрытой скользкой слизью. Ее прижимало, сдавливало, лишая остатков воздуха, таща все выше и выше. Она барахталась в этой живой, пульсирующей тесноте, ее пальцы цеплялись за скользкую, ребристую поверхность, не находя опоры.

От ужаса она вдохнула и поняла, что вокруг спертый воздух, густой, насыщенный запахом серы, переваренного мяса и чего-то невыразимо древнего и звериного. Воздух был тяжелым и обжигал легкие, но он был. Она не в воде. Она была внутри чего-то огромного и дышащего.

Не понимая, где низ, а где верх, она болталась в каком-то большом пространстве, ее бросало из стороны в сторону, время от времени ударяя обо что-то твердое и скользкое. Эти удары были болезненными, оставляя синяки на ее нежной коже. Один раз ее голова с силой стукнулась обо что-то похожее на гигантский, отполированный клык. В глазах потемнело от боли.

По ощущениям она поняла, что в какой-то карете или сундуке поднимается вверх. Движение было стремительным, пугающим, с давящими перегрузками на виражах. Ее прижимало то к одной, то к другой стенке ее узилища. Сквозь оглушительный рев и свист ветра она уловила новый звук – мощные, размеренные взмахи, как будто кто-то колотит по воздуху гигантскими кожаными полотнищами.

И тогда, в кромешной тьме, прямо перед ее лицом, в этом сундуке появилась щель. Длинная, узкая полоска ослепительного дневного света, такая яркая после абсолютной черноты, что она зажмурилась. Сквозь щель ворвался свежий, холодный воздух, и она услышала вой ветра, настоящий, а не тот, что был приглушен стенками ее темницы.

Дрожа, она приоткрыла глаза и прильнула к щели и увидела очертания острых зубов. Огромных, желтоватых, заостренных клыков, каждый – размером с ее руку. Они возвышались над ней и уходили вниз, образуя частокол, сквозь который она смотрела на мир. За ними, далеко внизу, проплывали крошечные, игрушечные вершины гор, окутанные облаками.

И только тогда, в этот леденящий душу миг прозрения, когда ее разум, отказываясь верить, наконец сложил все части чудовищной головоломки воедино, она поняла: она находится в пасти дракона!

Это не было каретой. Не было сундуком. Это была пасть. Мягкое и подвижное – это был его язык, небо, внутренняя часть щек. Твердое и скользкое – его исполинские зубы. Тот жар, что она почувствовала, – дыхание чудовища, способное плавить камень. А тот рев – это был его рев.

Ее несло во рту огромное золотое чудовище!

Осознав, что случилось, Венетия едва не потеряла сознание. Мир поплыл, почва ушла из-под ног, хотя под ногами и не было ничего, кроме скользкой плоти. Волна черного, беспросветного ужаса накатила на нее, смывая все остальные чувства. Ее разум, не в силах вынести осознания того, где она находится, попытался отключиться, уйти в небытие.

Возможно, она и лишилась чувств, но лишь на секунду, потому что от резкого поворота дракона в воздухе она ударилась о его зубы и пришла в себя. Новая, пронзительная боль в ребрах вернула ее в кошмар, от которого не было спасения. Дракон летел, немного приоткрыв рот, и теперь, сквозь частокол зубов, ей открывался вид, от которого кровь стыла в жилах. И Венетия, вытянувшись в струну, смогла прижаться к его передним зубам и выглянуть.

Внизу пронесся Тригор. Ее город, ее дом, вся ее жизнь – теперь это была всего лишь крошечная мозаика, разбросанная по долине. Коричневые пятна домов, серебристая нитка реки, знакомые очертания дворца ее отца. Все это промелькнуло за доли секунды. С такой высоты нельзя было сказать, но Венетии показалось, что она слышит крики горожан – тонкий, отчаянный писк, похожий на крики перепуганных птиц. Дракон впервые пролетел над городом.

Это длилось только мгновение, а потом Тригор скрылся из виду, замелькав за спиной и исчезнув в дымке. Навсегда.

Дракон тряхнул головой, и Венетия снова скатилась к нему в пасть. Темнота и жара снова поглотили ее. Теперь, зная, где она, она ощутила все с новой, невыносимой остротой. Горячее, влажное небо над головой. Пульсирующий, мышечный язык под животом. Удушливый, едкий запах. Она отчаянно кричала, вкладывая в крик весь свой ужас, все свое отчаяние, всю свою разбитую жизнь. Но ее голос был жалким писком, который тонул в грохоте полета и низком утробном гуле самого дракона. Но вскоре охрипла и больше не могла выдавить ни звука. Ее горло сжалось, словно в тисках. Внутри было душно и невыносимо страшно. Клаустрофобия гигантских масштабов. Она была заживо погребена в самом сердце кошмара.

И тогда ее тело, не выдержав чудовищного стресса, взбунтовалось. Почувствовав тошноту, девушка не смогла удержать свой желудок. Ее вырвало, и крошечная, ничтожная лужица ее собственного страха и отчаяния растеклась по гигантскому, нечувствительному языку чудовища. Дракон ничего не заметил. Ее существование, ее мука, ее жизнь – все это было для него менее значимым, чем мушка, севшая на шкуру.

И они, не останавливаясь, продолжали лететь вверх. Прочь от земли. Прочь от прошлого. Вверх, к ледяным пикам, где ждал ее новый, незнакомый и полный ужаса мир.

Они летели вверх. Словно брошенный камень, несущийся к неведомой цели. Венетия лежала на шершавом языке чудовища, обессиленная и опустошенная. Ее тело била мелкая дрожь – не от холода, хотя ледяной ветер, врывавшийся сквозь щель между зубов, заставлял кожу покрываться мурашками. Это была дрожь абсолютной капитуляции, полного крушения всего, что она знала и чем была.

Воздух в пасти стал другим. Он потерял густой, сладковато-гнилостный запах плоти и серы. Теперь он был чистым, холодным и разреженным. Каждый вдох обжигал легкие, словно состоял из ледяных игл. Она дышала часто и поверхностно, сердце колотилось где-то в горле, пытаясь вырваться из грудной клетки. В ушах стоял оглушительный свист – не ветра, а самого воздуха, разреженного на такой чудовищной высоте.

Она не пыталась больше кричать. Не пыталась встать. Она просто лежала, прижавшись щекой к шершавой, влажной поверхности, и смотрела в узкую щель, в мир, который больше не принадлежал ей. Пейзаж за зубами изменился до неузнаваемости. Исчезли зеленые склоны, долины, знакомые очертания гор. Теперь внизу, в ослепительной синеве, проплывали лишь острые, неприступные пики, увенчанные вечными снегами. Они были так близко, что казалось, можно протянуть руку и коснуться ледяной поверхности. Солнце, которое еще недавно ласково грело воду в озере, здесь било с невыносимой, слепящей силой, отражаясь от белоснежных склонов и заставляя ее зажмуриваться.

Она думала об отце. Его неподвижная спина у окна, его исступленное вычерчивание линий на карте. Он знал. Он должен был знать. Его молчаливое отчаяние, его странное спокойствие в последний день, его влажные глаза и просьба о прощении – все это обретало теперь новый, страшный, окончательный смысл. Он не просто прощался. Он отдавал ее. Бросал в пасть чудовищу, как когда-то бросал золото и самоцветы в повозки послов. Она была последней, самой ценной данью, уплаченной за спокойствие Трегора. И самая ужасная мысль, которая медленно, как яд, проникала в ее онемевшее сознание, была в том, что, возможно, он был прав. Что цена ее жизни за жизнь тысячи других – справедлива. Эта мысль была горше, чем запах драконьей пасти, и больнее, чем удары о зубы.

Она сжала кулак и почувствовала, как что-то впивается ей в ладонь. Маленькое, твердое, с острыми краями. Она разжала пальцы. На ее влажной, дрожащей ладони лежала ракушка. Та самая, розовая и белая, которую она подняла со дна озера всего несколько минут – или целую вечность – назад. Ее талисман. Символ простой, чистой красоты мира, который она только что потеряла. Она смотрела на этот хрупкий кусочек известняка, такой ничтожный в гигантской пасти чудовища, и в ее глазах, наконец, не осталось слез. Их вытеснило другое чувство – леденящее, бездонное отчуждение. Она была здесь, заживо погребенная в самом сердце ужаса, а в ее руке лежало доказательство того, что ее прежняя жизнь у озера была реальной. И эта реальность была теперь недосягаема, как те далекие звезды, что начинали зажигаться в густеющей синеве неба.

Дракон сделал новый вираж, и сквозь щель между зубов она увидела нечто, от чего ее дыхание снова перехватило, но уже по другой причине. Впереди, на самом пике горы, которая казалась неприступной иглой, пронзающей небо, стоял дворец. Тот самый, с рисунка в библиотеке, но в тысячу раз более величественный и пугающий в своей реальности. Он не просто стоял на вершине – он был высечен из нее, его стены из голубоватого, почти прозрачного льда и темного камня сливались со скалой, а башни терялись в рваных облаках. Он сиял в лучах солнца холодным, недружелюбным светом, словно гигантский кристалл, вмурованный в вершину мира. Это не был дворец из сказки. Это была крепость. Тюрьма. Логово зверя.

И они неслись прямо к нему.

Венетия закрыла глаза, сжимая в ладони ракушку, впиваясь в нее так, что острые края ранили кожу. Эта боль была единственным, что связывало ее с реальностью и не давало ей окончательно сойти с ума. Она не молилась. Не надеялась. Она просто ждала, когда челюсти разомкнутся, и она вывалится в этот новый, ледяной ад, который отныне должен был стать ее домом.

Они продолжали лететь вверх. Но теперь это был не полет в неизвестность. Это было целенаправленное, неумолимое движение к точке назначения. К концу ее пути и к началу чего-то нового, страшного и невыразимо чужого. Воздух становился все холоднее, свист в ушах – все пронзительнее, а свет, пробивавшийся сквозь зубы, принимал все более призрачный оттенок. Ее путешествие подходило к концу. А вместе с ним заканчивалась и жизнь Венетии, дочери мэра Трегора. То, что должно было начаться, принадлежало уже другой девушке – той, что выйдет из пасти дракона.

Глава 5. Ледяной дворец

Сознание возвращалось к Венетии медленно, нехотя, как будто пробираясь сквозь толщу мутной, вязкой воды. Первым пришло ощущение тепла. Невыносимого, почти знойного, так не сочетавшегося с леденящим пронизывающим холодом, который стал последним, что она помнила. Потом – непривычная мягкость под спиной. Она лежала не на грубом полотне своей девичьей постели в Трегоре и не на скользкой, отвратительной плоти в пасти чудовища. Это было нечто утопающее, обволакивающее, словно ее тело погрузили в облако.

Она заставила себя открыть глаза, и мир уплыл из-под нее во второй раз за сегодняшний день.

Над ней был не знакомый потолок ее комнаты с темными деревянными балками и не кроваво-красное небо драконьей пасти. Над ней простирался высокий свод, словно высеченный из цельного куска молочно-белого, полупрозрачного камня. Он излучал собственный, мягкий, фосфоресцирующий свет, рассеиваясь в котором, горели сотни крошечных огоньков, вмурованных в камень, словно звезды в призрачном, рукотворном небе. Воздух был густым и тяжелым, наполненным сложным, дурманящим букетом ароматов – сладковатый запах цветов, которых она не знала, пряная древесина, едва уловимая нота ладана и что-то еще, холодное и металлическое, как запах свежевыпавшего снега на высоте.

Она лежала на ложе, которое скорее напоминало алтарь. Шелков было так много, что они сливались в водопад переливающихся тканей – цвета увядшей розы, глубокого сапфира, бледного лунного золота. Меха, легкие и невероятно мягкие, укрывали ее, и их тонкий ворс щекотал кожу. Она была облачена в тончайшую сорочку из белого шелка, струящуюся и нежную.

С трудом приподняв голову, она огляделась. Комната была огромна. Не просто просторна, а циклопических размеров. Ее покои во дворце отца могли бы уместиться здесь раз пять. Стены, как и потолок, были сложены из того же молочно-белого, светящегося камня, но здесь они были инкрустированы сложными мозаиками из лазурита, малахита и янтаря, изображавшими абстрактные вихри, стилизованные горные пики и летящих существ, чьи формы были слишком вытянуты и изящны, чтобы быть птицами.

На массивном золотом подсвечнике, чье основание было выточено в виде обвивающего его змея, горели толстые восковые свечи, их пламя голло неподвижно в непотревоженном воздухе. У одной из стен стоял туалетный столик из темного, отполированного до зеркального блеска дерева, на котором в беспорядке лежали серебряные гребни, шкатулки из слоновой кости и флаконы из горного хрусталя.

Но самым невероятным была стена напротив кровати. Вернее, ее отсутствие. Там зияла огромная арка, уходящая в полную, непроглядную тьму. Но эта тьма не была пустой. Сквозь нее, словно сквозь гигантское окно, открывался вид на ночное небо, усыпанное таким количеством звезд, какого она никогда не видела в долине. Они были ближе, ярче, и среди них плыла огромная, разбитая луна, окутанная сияющей дымкой ледяной крошки. И тогда она поняла – она находится на такой высоте, где облака остаются далеко внизу.

Это осознание сдавило ей горло. Высота. Она была на вершине мира. В логове Дракона.

Внезапно из тени в глубине комнаты выплыли две фигуры. Женщины в простых, но безупречно чистых серых одеждах, с непроницаемыми, как маски, лицами. Их волосы были убраны в строгие пучки, руки скрещены на животе. Они не поклонились. Не улыбнулись. Они просто ждали, уставившись на нее пустыми взглядами, полными безразличного ожидания.

Венетия попыталась сесть, но ее тело пронзила слабость, а в висках застучало. Она снова рухнула на подушки, и ее взгляд упал на собственную руку, лежавшую на шелковом покрывале. На ее запястье, там, где должна была быть тонкая цепочка с маленьким кулоном, подаренным матерью, которого она никогда не снимала, была пустота. Ее сорочка была чужой. Комната была чужой. Даже воздух, которым она дышала, был чужим.

Она зажмурилась, пытаясь поймать хоть какой-то обрывок памяти, который вернул бы ей ощущение реальности. Ледяная вода озера. Золотая точка в небе. Рев. Тьма. Зубы. Но все это казалось теперь сном, кошмаром, который отступил перед лицом этой новой, ошеломляющей, подавляющей своей роскошью реальности.

Она была здесь. В неведомом месте. Одна. И тишина, окружавшая ее, была громче любого драконьего рева.

Одна из служанок, не произнося ни слова, сделала почти неуловимый жест. Вторая тут же склонилась над Венетией, и тонкие, но неумолимые пальцы впились в ее плечи, приподнимая. Девушка попыталась вырваться, слабый протестный стон застрял у нее в горле, но ее тело, все еще одеревеневшее от ужаса и слабости, не слушалось. Ее просто поставили на ноги на невероятно мягкий, пушистый ковер, ворс которого тонул между пальцами босых ног.

Она стояла, пошатываясь, чувствуя, как тонкий шелк сорочки трепещет на ее теле от собственной дрожи. Служанки, не глядя ей в глаза, принялись за работу с отлаженной, бездушной эффективностью. Их руки развязали тонкие завязки на ее плечах. Шелк с шипящим звуком соскользнул с ее кожи, упав к ногам безмолвной, стыдливой волной. Венетия инстинктивно скрестила руки на груди, пытаясь прикрыть наготу, но одна из женщин мягко, но твердо отвела ее руки.

Она стояла совершенно обнаженная в центре этой невероятной комнаты, под холодными, оценивающими взглядами призраков в серых одеждах. Воздух ласкал ее кожу, и она чувствовала, как по телу пробегают мурашки – не только от прохлады, но и от унизительного осознания того, что она снова выставлена напоказ, как вещь. Ее кожа, еще не оправившаяся от ледяных объятий озера и грубого прикосновения драконьей пасти, казалась ей чужой, оскверненной.

Не говоря ни слова, служанки взяли ее под руки и повели через арку в соседнее помещение. Здесь воздух был влажным, теплым и густым от пара, насыщенным ароматом цветов и дорогих масел. В центре комнаты в пол был вделан огромный бассейн, высеченный из темно-синего лазурита. Вода в нем была непрозрачной, молочно-белой, и по ее поверхности плавали сотни свежих лепестков – алых, как кровь, и белых, как снег с вершин. От воды исходил соблазнительный, пьянящий жар.

Ее подвели к краю, и прежде чем она успела что-либо понять, руки служанок мягко, но неотвратимо подтолкнули ее вниз. Венетия погрузилась в жидкость, которая оказалась не водой, а чем-то шелковистым, обволакивающим, словно жидкий бархат. Тепло проникло в самые глубины ее замерзшей души, разжимая сжатые страхом мускулы. Оно было почти болезненно приятным. Она ощутила, как тяжесть и грязь путешествия буквально смываются с ее кожи.

Служанки вошли в бассейн следом, их серые одежды мгновенно промокли и прилипли к телам, обрисовывая строгие, аскетичные формы. Они не обращали на это никакого внимания. Одна взяла с края ларец с черной, маслянистой пастой, другая – мягкую губку из морской травы. Их руки, ловкие и безличные, снова заскользили по ее телу. Они омывали ее с невозмутимостью жриц, совершающих древний обряд. Намыливали ее грудь, живот, скользили по изгибам бедер, тщательно, но без тени сладострастия омывали каждую складку, каждую интимную черту ее девичьего тела. Венетия зажмурилась, пытаясь абстрагироваться, уйти в себя. Ее собственная нагота под их пристальными, безэмоциональными пальцами казалась ей большим унижением, чем если бы в их взгляде читался восторг или похоть. Это была процедура. Очистка предмета перед использованием.

Затем ее заставили выйти из бассейна. Стоя на мозаичном полу, на который с нее стекали струйки молочно-белой жидкости, смешанной с лепестками, она чувствовала себя невероятно чистой и в такой же степени уязвимой. Одна из служанок принялась втирать в ее кожу ароматные масла – цветочные, древесные, с примесью мускуса. Ее кожа засияла под светом светящихся стен, каждый нерв на поверхности тела будто ожил, обострился. Другая женщина, тем временем, расчесывала ее распущенные влажные волосы гребнем из слоновой кости, распутывая каждую прядь с бесконечным терпением.

Когда ритуал омовения был завершен, ее подвели к стойке, где уже лежала новая одежда. Нижние одежды из тончайшего белого шелка, который казался вторым слоем кожи. Затем – платье. Не ее родное, простое, хоть и дорогое платье из Трегора. Это было сложное сооружение из слоев серебристо-голубой парчи, расшитой нитями, в которые были вплетены настоящие жемчужины и крошечные кристаллы, похожие на льдинки. Его на нее надевали, как доспехи, затягивая на спине десятки шелковых шнурков. Ткань была прохладной и тяжелой.

Как только последний узел был затянут, в комнату вошла еще одна женщина – худая, с колючим взглядом и сантиметровой лентой через плечо. Швея. Она не представилась, не посмотрела Венетии в глаза. Она просто приступила к работе, обмеряя ее грудь, талию, бедра, длину рук и ног, бормоча измерения под нос помощнице, которая тут же заносила их на восковую табличку. Ее касания были быстрыми, профессиональными и абсолютно безличными. Венетия была измерена, как кусок ткани. Подготовлена, как инструмент. Облачена, как драгоценность, которую поместили в новую, еще более роскошную оправу, прежде чем запереть в сокровищнице. И сквозь весь этот шелк и жемчуг она все еще чувствовала на своей коже прикосновение чужих, равнодушных рук и ледяной ветер невероятной высоты за стенами этого позолоченного чертога.

Едва швея со своими помощницами бесшумно удалились, словно их и не было, воздух в покоях сгустился и изменился. Он наполнился не запахом духов или масел, а ощущением безоговорочной власти. Из глубины комнаты, из-за тяжелой портьеры цвета старого вина, появилась она.

Женщина, входящая в годы. Высокая, до болезненности худая, она казалась выточенной из древней, пожелтевшей слоновой кости. Ее осанка была прямой и негнущейся, словно стальной прут проходил вдоль всего позвоночника. На ней было строгое платье глубокого черного цвета, без единого украшения, и этот траурный цвет лишь подчеркивал пронзительную бледность ее лица и седые волосы, убранные в тяжелый, сложный узел на затылке. Но главным были ее глаза. Маленькие, глубоко посаженные, цвета старого льда, они обожгли Венетию, когда женщина остановилась перед ней. В них не было ни любопытства, ни неприязни, ни одобрения. Лишь холодная, отточенная оценка, взгляд инженера, изучающего новый механизм.

Она медленно обошла Венетию кругом, не говоря ни слова. Ее черное платье шуршало по полу, единственный звук в гнетущей тишине. Венетия чувствовала, как под этим взглядом ее новая, роскошная одежда превращается в жалкие лоскуты, обнажая душу. Она инстинктивно выпрямила спину, пытаясь не выдать дрожь, пробегавшую по телу.

Наконец, женщина остановилась перед ней. Ее тонкие, бескровные губы приоткрылись, и голос, сухой и резкий, как удар хлыста, нарушил тишину.

– Я – Гекуба, – произнесла она, и имя прозвучало как приговор. – Мать твоего господина и повелителя. Здесь меня называют только так.

Она сделала паузу, давая этим словам прочно осесть в сознании. Ее ледяной взгляд скользнул по жемчугам на парче Венетии, но не задержался на них.

– Ты находишься в Сердце Горы, – продолжала она тем же бесстрастным тоном. – Дворце Князя-Дракона. Ты была доставлена сюда для исполнения одной, единственной и наиважнейшей цели. Все, что было до этого, более не имеет значения. Твоя прежняя жизнь, твои прежние привязанности – все это прах.

Гекуба подошла ближе, и Венетия почувствовала исходящий от нее холод.

– Твоя задача – родить наследника. Сына, – слово было выговорено с особой, железной весомостью. – В этом твое предназначение. В этом твоя ценность.

Она снова замолчала, изучая лицо Венетии, выискивая признаки слабости или неповиновения.

– Во дворце есть другие женщины, – Гекуба произнесла это с легким, почти незаметным презрением. – Наложницы. Они здесь для утех и временного развлечения. Их участь – быть сменяемыми. Но ты… – ее взгляд снова пронзил Венетию, – ты – жена. Третья. Это дает тебе статус. И налагает ответственность. Старшие жены уже не оправдали ожиданий. Их время уходит. Твое – начинается. Не упусти его.

В голосе Гекубы не было угрозы. Не было и ободрения. Была лишь констатация факта, неумолимого, как смена времен года.

– Ты будешь делать все, что от тебя потребуют. Будешь соблюдать правила дворца. Будешь учиться. И будешь ждать, когда твой господин соизволит призвать тебя. Твое тело, твои мысли, твоя плодовитость отныне принадлежат ему. Поняла ли ты?

Она не спрашивала. Она требовала подтверждения. Венетия, все еще парализованная страхом и подавленная этой женщиной, смогла лишь кивнуть, чувствуя, как комок застревает в горле.

Гекуба слегка наклонила голову, жест был скорее снисходительным, чем одобрительным.

– Хорошо. С сегодняшнего дня начнется твое обучение. Но запомни, – ее голос стал тише, но от этого лишь опаснее, – здесь ценят только результат. Ты здесь, чтобы родить сына. Все остальное – лишь декорации. Не опозорь выбор моего сына. И не опозорь меня.

С этими словами она развернулась, и ее черный силуэт поплыл к выходу, растворяясь в полумраке покоев так же бесшумно, как и появился. После нее в воздухе висело лишь ледяное эхо ее слов, а Венетия стояла, ощущая тяжесть парчового платья и несравненно более тяжелое бремя возложенных на нее ожиданий. Она была не просто пленницей. Она была инвестицией. И ее провал, как дала понять Гекуба, будет стоить ей куда дороже, чем просто жизни.

Вслед за Гекубой в покои вошли те же безмолвные служанки. Одним лишь взглядом они дали понять, что Венетия должна следовать за ними. Ее повели не через огромную арку с видом на бездну, а вглубь апартаментов, через низкую дверь, скрытую в стене.

Она оказалась в небольшой, уютной столовой. Здесь тоже дышало богатство, но иного рода – не подавляющее, а подчеркивающее комфорт. Стол из темного полированного дерева был накрыт на одну персону. И он ломился от еды.

Венетия никогда не видела такого изобилия. На серебряном блюде лежала целиком запеченная птица с золоченой корочкой, размером с лебедя, но незнакомого вида. Рядом дымилась тарелка с рагу, где в густом соусе тонули куски нежного мяса, пахнущие дикими травами и вином. В хрустальных вазах громоздились фрукты – алые, похожие на сердца, ягоды, бархатистые персики с румянцем заката, странные колючие шары, внутри которых пряталась полупрозрачная сладкая мякоть. Были здесь и устрицы на льду, и розовая икра, и тончайшие ломтики вяленого мяса, и свежий, еще теплый хлеб, и десятки сортов сыра.

Гекуба, стоя у камина, в котором весело потрескивали поленья, наблюдала за ней тем же оценивающим взглядом.

– Ешь, – приказала она просто. – Тебе нужны силы.

Венетия робко опустилась на стул. Одна из служанок наполнила ее кубок густым, темным вином, пахнущим сливами и дубом. Другая положила на тарелку кусок запеченной птицы. Мясо таяло во рту, но Венетия почти не чувствовала вкуса. Еда была лишь еще одним доказательством того, в каком чужом, непостижимом мире она оказалась.

– Все, что ты видишь, – голос Гекубы прозвучал как лекция, – дань. Птица – с жарких южных равнин, за месяц пути отсюда. Вино – с западных долин, где солнце ласкает виноградники девять месяцев в году. Фрукты – с восточных террасных садов, что орошаются водами тающих ледников. Каждый город, каждое поселение в пределах видимости с вершины этой горы, платит свою дань. Золотом, скотом, урожаем. И лучшими своими продуктами.

Она подошла к столу и тонким пальцем ткнула в небольшую плетеную корзинку, стоявшую чуть в стороне.

– Даже это, – сказала она, и в ее голосе впервые прозвучала тень чего-то, что Венетия не могла определить.

Венетия посмотрела. В корзинке лежали знакомые, грубоватые лепешки, посыпанные тмином и солью. Рядом стоял глиняный горшочек с белым, рассыпчатым сыром, в котором угадывались тонкие прожилки горных трав.

Его дыхание перехватило. Это был трегорский сыр. Тот самый, что делали только в одной высокогорной долине рядом с Трегором. И лепешки, которые пекли по утрам в их дворцовой пекарне, с тем самым, ни с чем не сравнимым вкусом дымка от ольховых дров.

Ее родной дом. Ее отец. Весь Трегор, с его страхами и надеждами, был сведен к этой маленькой корзинке с закуской на столе повелителя. Он был одним из многих. Одним из поставщиков. И она сидела здесь, облаченная в парчу, а в ее горле стоял комок от этого простого, знакомого с детства сыра, который вдруг стал самым горьким и унизительным яством на этом пиру. Она была частью этой дани. Самой ценной и самой бесправной ее частью.

– Ешь, – повторила Гекуба, и в ее глазах читалось понимание. Понимание и холодное удовлетворение от того, что урок усвоен. – Всем, что ты имеешь, ты обязана ему. Помни об этом.

Венетия взяла кусок лепешки, руки ее дрожали. Она отломила крошечный кусочек и положила в рот. Вкус был таким знакомым, таким родным, что от него свело скулы. Это был вкус дома. И вкус полного поражения. Она сидела в золотой клетке, кормимая с рук своего тюремщика, и даже утешение родного вкуса было отравлено осознанием своей цены. Она была вещью, купленной и оплаченной, в том числе, и этим самым сыром.

После трапезы, которая оставила во рту горький привкус не сыра, а унижения, Гекуба жестом велела Венетии следовать за собой. Они вышли из уютной столовой обратно в ее гигантские покои, но на этот раз Гекуба направилась к одной из стен, где почти незаметной была еще одна дверь, скрытая в мозаичном узоре.

Она привела Венетию в длинную, уходящую в обе стороны галерею. Ее размеры были столь грандиозны, что противоположный конец тонул в сумраке. Сводчатый потолок терялся где-то в вышине, и с него свисали знамена из выцветшего шелка с вытканными символами, которые Венетия не могла разобрать. Стены были покрыты фресками, но не идиллическими пейзажами, а изображениями драконов. Одни были похожи на того, что принес ее сюда – золотые, могучие. Другие – серебристые, с пламенем цвета луны, третьи – цвета вороненой стали, с глазами, словно раскаленные угли. Они сражались, летели над горящими городами, восседали на тронах из костей и камня. Возраст фресок исчислялся, казалось, веками, краски потускнели, но мощь и ярость, исходящие от изображений, были пугающе живыми.

– Предки, – сухо прокомментировала Гекуба, следуя за взглядом Венетии. – Основатели династии. Их кровь течет в моем сыне. Их сила. Их воля.

Они шли дальше. Галерея приводила их в крытую колоннаду, окружавшую внутренний сад. И здесь Венетия снова замерла в изумлении. Под сводами из того же светящегося камня, в воздухе, напоенном влажным теплом, цвели и благоухали растения, которые не могли существовать на такой высоте. Деревья с листьями, похожими на изумрудные опахала, лианы, усыпанные фиолетовыми цветами, источающими тяжелый, пьянящий аромат, кусты, с которых свисали рубиновые ягоды. В центре бил фонтан, и вода в его чаше была теплой, от нее поднимался легкий пар.

– Тепло сердца горы, – сказала Гекуба, не останавливаясь. – Оно дает жизнь дворцу. И этим садам. Без него здесь был бы лишь лед и смерть.

Она говорила о магии так же буднично, как о погоде. Венетия заметила, что некоторые растения подернуты легкой дымкой инея, а их листья отливают металлом. Они росли прямо из камня, без земли.

Пройдя через сад, они оказались перед огромной бронзовой дверью, покрытой сложными чеканными узорами. Дверь была закрыта, но от нее веяло таким древним холодом, что Венетия почувствовала озноб даже сквозь парчу. По бокам на постаментах лежали два огромных черепа, явно не человеческих, с длинными вытянутыми челюстями и пустыми глазницами, в которых мерцал тот же фосфоресцирующий свет, что и в камне стен.

– Библиотека Хранителя Знаний, – Гекуба бросила на дверь беглый взгляд. – Не твое место. Пока.

Они свернули в другую галерею, и здесь Венетия увидела нечто еще более странное. В стене зияли несколько арок, за которыми не было комнат – лишь вращающиеся вихри из света и тени, мерцающие, как поверхность воды. Одна из арок излучала слабое тепло, другая – леденящий холод. Возле них никого не было.

– Пороги, – голос Гекубы стал чуть более напряженным. – Не приближайся. Без проводника они унесут тебя в места, откуда нет возврата. Или разорвут на части.

Она не стала объяснять дальше, и Венетия не посмела спросить. Они прошли мимо, и ей почудилось, будто из одной из арок на нее смотрело что-то древнее и безразличное.

Вся экскурсия была стремительной и выборочной. Гекуба показывала ей границы ее новой жизни. Вот сад, где ты можешь гулять. Вот галерея, где ты можешь отдохнуть. А вот – двери, которые тебе закрыты. Арки, к которым нельзя подходить. Тайны, которые тебе не принадлежат.

Они снова вернулись к ее покоям. Гекуба остановилась у входа.

– Ты видела лишь малую часть. Сердце Горы – это лабиринт. Лабиринт правил, традиций и опасностей. Ты будешь ходить только там, куда тебе позволено. Запомнила?

Венетия кивнула, подавленная масштабом и мрачным величием этого места. Дворец был не просто роскошным. Он был живым, древним и полным скрытых сил. И она была здесь крошечной, заблудшей мухой, залетевшей в паутину, сплетенную неведомыми силами. Золотая клетка оказалась куда больше и страшнее, чем она могла представить. И самые темные и загадочные ее уголки, как дала понять Гекуба, были от нее надежно скрыты.

Когда тяжелая дверь ее покоев закрылась за бесшумно удалившейся Гекубой, Венетия осталась одна в центре огромной комнаты. Тишина, нарушаемая лишь тихим гулом ветра за стенами и собственным неровным дыханием, снова сомкнулась вокруг. Но теперь это одиночество было иным – осознанным, наполненным гнетущим пониманием своего нового статуса.

Ее взгляд медленно скользил по роскоши, окружавшей ее. И тогда она заметила то, чего не было до ее ухода с Гекубой. Вдоль стен, там, где раньше стояли лишь редкие предметы мебели, теперь выстроились десятки сундуков и ларцов. Они были разных размеров и форм, от небольших, инкрустированных перламутром шкатулок до массивных, окованных железом сундуков, которые, казалось, хранили тяжесть веков.