Город Чудный, книга 1. Воскресшие

© Ева Сталюкова, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Эвербук», Издательство «Дом историй», 2025

© Макет, верстка. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2025

Глава 1

– И вот тут как раз привозят бабку. А ты прикинь, четвертый час утра… Мне либо поесть надо, либо вздремнуть, а то я сам труп. Ну, у меня бутерброды, чай налит, кушетку застелил – покемарить… И вот тут… Бабку я, конечно, принял. Расписался, где надо, оформил ее, то-се… И в коридоре у стеночки оставил – в мешке, как привезли. Думаю, поем, тогда уже разберусь. Полежит пятнадцать минут, ей теперь торопиться некуда. Колбаса еще такая была – сервелат… Ну ты же помнишь, Потапова, – подмигнул санитар. Шрам у Ольги на плече словно обожгло. Она непроизвольно потерла его ладонью и заколебалась: остаться слушать этот бред или уйти прямо сейчас?

– Вот сказал и сразу есть захотел, – с притворной досадой заключил санитар и повел носом. – Борщом пахнет.

– Не выйдет, Федя, – покачала Ольга головой. – Я тебя кормить не собираюсь. Захотел – так сам за себя и плати. А я вообще не понимаю, зачем тут сижу. – Она оглядела низкий зал трактира с замызганными стенами, подслеповатыми от грязи окнами и деревянными столами. Свой Ольга уже несколько раз протерла сухими салфетками, что стояли в подставке, но все еще опасалась ставить на него локти. Борщом, кстати, вовсе не пахло, зато от запаха выпечки забурчало в животе. Наверное, лучше уйти.

– Погоди, Потапова, сейчас поймешь. Я как раз первый бутер дожевывал, вдруг слышу: вроде какой-то шум в коридоре. Морг, как бы тебе сказать, Потапова, довольно тихое место, особенно ночью. Сначала подумал, это видосик у меня в телефоне. Вырубил звук, прислушался. Не, точно коридор. Пошел глянуть – а пакет ерзает! Это она там, видать, руками шарила. Сморщенная вся, ей лет сто, наверное.

– А ты что? – Витрина с пирожными у Фёдора за спиной дразнила изобилием. В ее центре возвышалась горка ванильных кексов, самый верхний держался вопреки всем законам физики и грозил обрушиться, раскатив по полкам остальные. Кекс разнузданно подмигивал Ольге с верхотуры своими изюминами. Хотелось надеяться, что это были именно изюмины.

– А что я? Мертвецы у меня еще не оживали. Это, между прочим, не привидения. – Ольга хмыкнула, но Фёдор был серьезен, почти суров: – Занервничал, конечно. Еще бы – живого человека чуть не угробили. А я потом отвечай. Куда эти дебилы на труповозке смотрели, вообще непонятно. Это я тогда так подумал. – Он хмуро проследил взглядом за единственным на все кафе официантом в неожиданно белоснежной рубахе с закатанными по локоть рукавами и идеально отутюженном фартуке.

– А сейчас что? Передумал?

– А сама как считаешь? – Санитар подался к Ольге и почти улегся на стол. Тот крякнул под его весом и напряг все свои ножки. – Если у меня… – Фёдор понизил голос и снизу вверх заглянул Ольге в глаза. – …в следующую смену в холодильнике забальзамированный ожил?

– Ужас. – Ольга непроизвольно отстранилась. Посетители лязгали приборами о тарелки. Запах ванили начинал раздражать. – Считаю, врешь ты, Федя. Это если вежливо. Ну проворонили бабку, всякое бывает. И тысячи за такое не дам, не рассчитывай.

– Обидно мне, Потапова. – Фёдор откинулся на деревянную спинку. – Я тебе хоть раз врал?

– Хм, дай-ка вспомнить…

– В школе – не считается! – Он вскинул обе ладони. Они были отвратительно розовые с короткими толстыми пальцами, похожими на детские сосиски.

– Ага. Ну вот – сразу в отказ. Тогда, значит, кофе с тебя? – Она кивнула на свой нетронутый капучино.

– Злая ты все же, Потапова. Это ты мне мстишь за те бутерброды.

– Не за бутерброды. – Ольга снова потерла шрам под водолазкой. – А за то, что ты мне постоянно напоминаешь про эту гнусь, Федя.

– Ну ты даешь! На такую херню до сих пор злиться!

– Гадом ты, Фёдор, был, гадом и остался. – Ольга встала, стул пронзительно взвизгнул ножками по каменному полу.

– Да сядь ты! Я же не все рассказал…

Несколько голов повернулись в их сторону. Ольга нехотя уселась обратно.

– Не шуми только, – снизил он голос почти до шепота. – У нас главврач новый. Лютует, говорят. Узнает, что я тебе слил, уволит в тот же день. А здесь, сама понимаешь, работа на дороге не валяется.

– Выкладывай уже быстрей. – Вроде бы так просто: встать и выйти. Но Ольга почему-то оставалась на месте.

– Зря ты мне не веришь, – все так же шепотом продолжал Фёдор, отхлебнув кофе. – Думаешь, я тебя из-за недоумершей бабки стал бы дергать? Пфф! Мне еще сменщик мой не понравился – какой-то странный был. Тороплюсь, говорит, дела семейные, то-се – и свалил. Это я потом понял, что за семейные дела, когда стук в холодильнике услышал. Вот тут уже, знаешь… – Он замер, выпучив глаза, на губах у него мелко лопались остатки молочной пенки. – …вот тут уже страшно стало. – Федя схватил Ольгу за запястье. – Он вскрытый был, прикинь! – Ольгу передернуло, и она отняла руку. Фёдор не заметил, его, похоже, слегка трясло: – Вскрытый! С требухой внутри, но вскрытый. Готовый к выдаче, одет, в гриме, то-се. Я в холодильник захожу, а он на каталке сидит. Голову на звук повернул и на меня смотрит. Ладно бы я его живым знал – ну сама понимаешь. Я, грешным делом, решил, кто-то забрался и шутки шутит. А потом пригляделся: мой! Я ж его лично бальзамировал! Вот тут меня ноги и подвели. На пороге стою, пялюсь на него и шагнуть не могу, прикинь!

– И что сделал?

– Дверь тихонько прикрыл и стал руководству звонить.

– И?

– Не поверишь. – Федя шумно выдохнул. – Что, спросили, опять? Опять – прикинь! Ну, говорят, звони в терапию. Пусть койку готовят. А ты его туда отвези. Или отведи, как хочешь. Я говорю: вы долбанулись? Я еще трупы под ручку не водил! А начальник мне: не ссы, Палыч, он тебя не покусает. И ржет, прикинь!

Фёдор отвернулся и хмуро уставился в окно. Оно зевнуло ему в лицо скучной улицей, где ветер играл в салки с пылью.

– В общем, отвез я его. Дверь приоткрыл чуток: не дай бог, думаю, он уже с каталки спрыгнул – пусть тогда сами везут или что хотят делают. Я им не обязан… Запру и оставлю. Но он сидел. Я тогда мешок порвал, в жгут скрутил, сзади к нему подкрался и на грудь ему – хоба! А потом к каталке привязал.

– Взяли?

– Конечно, взяли, куда им деваться! Не первый. Они таким палату выделили. Точнее, две: под баб отдельную. И запирают их снаружи, мало ли что. Но главное, главное: это ж не последний мой был-то. Я за смену еще пару отвез таких же, прикинь!

– Неубедительно, Федь. Не тянет на десятку-то. Не в Чудном. Хотя идея рабочая, согласна. Я тебе сейчас заплачу, припрусь в больницу, мне там пальцем у виска покрутят и отправят. А ты потом мне скажешь: просто они все скрывают.

– Клянусь тебе, Потапова! Вот не сойти с этого места! Я бы тоже не поверил! Но я же лично! Вот этими руками! – Он потряс перед ней пухлыми ладонями.

Ольга поморщилась.

– Может, у тебя – того? Ну Дымный[1] там? Шизофрения? – Скрыть брезгливость в голосе получилось не очень.

– Неуместен ваш сарказм, – обиженно выпрямился он. – Я же не один их видел. И оживают они не только в морге.

– Да ну? И где же еще?

Он снова наклонился ближе к ней – Ольге снова пришлось отодвинуться – и зашептал:

– На кладбищах, Оль. У меня друзья есть… Ну как друзья – партнеры. Могилы вскрывают. И в некоторых – упс. Живые люди, прикинь.

– Уж простите мое любопытство, Фёдор, это профессиональное: а зачем они могилы вскрывают?

– Оль, ну ты совсем, что ли? Знаешь, как, бывает, хоронят? Перстни там, серьги. Айфоны в гроб кладут. Зачем они им там? – Он завел глаза и показал подбородком в пол. – А людям пригодятся.

– А ты, значит, типа бизнесмен? Сливаешь дружкам, кто для своих покойников айфона не пожалел? И начинал ты, Федя, гнусно, а теперь так вообще…

– Вот это уже не твое дело, договорились?

– На кой тогда тебе мои десять тысяч сдались?

– Совмещаю полезное с приятным. – Он скользнул взглядом к ее груди.

Ольга предупреждающе подняла руку:

– Поосторожней!

– Ладно-ладно. Ну как тебе тема? Сойдет для твоей унылой газетенки?

– Сам ты унылый! И врешь без огонька. Надо было стажера какого-нибудь к тебе отправить, а не самой время терять. И тема так себе. Непроверяемая.

– А вот это ты зря. У того мужика, ну, которого я в терапию сдавал, панихида на два часа назначена. Вот поезжай сейчас и посмотри, выдадут тело родственникам или нет. Если выдадут – ну что ж, значит, я наврал. Но сама увидишь. Не будет никаких похорон. – Он ткнул на кнопку смартфона на столе, глянул на экран. – Двадцать минут у тебя. Успеешь.

Чтобы зайти в морг, Ольга сначала лавировала между людьми, ожидавшими церемонии, потом потянула на себя истертую длинную ручку – и с первым же вдохом в горле булькнул спазм. Ольга постаралась дышать ртом, чтобы меньше чувствовать запах. От формалина к горлу всегда подкатывала рвота.

В зале прощаний было людно. У стены кто-то в черном перекладывал с места на место горку венков и двигал широкие пластиковые вазы, полные живых цветов. Возвышение, на которое обычно выставляли гроб, пустовало. Этажерка под темно-лиловой торжественной мантией в предполагаемом изголовье служила пюпитром для фотографии с черной лентой. С нее смотрел красивый, средних лет мужчина, в котором Ольга узнала одного из актеров чудновского драматического театра. Подпись под портретом гласила: «Пётр Валерьевич Сысоев». Маэстро, похоже, опаздывал на свой финальный бенефис.

У венков переступала с ноги на ногу заплаканная женщина в траурном платье и косынке.

– И спросить ведь некого, – растерянно обернулась она к молодому мужчине, тоже в черном.

– Побудь тут, мама, – ответил он, ласково притронувшись к ее руке. – Пойду поищу.

Он несмело толкнул боковую дверь с надписью «Вход только для сотрудников». Ольга выждала и шмыгнула туда же.

Облезлый коридор с кафельным гулким полом упирался другим своим концом в наружный выход. Из нескольких дверей по обеим сторонам открытой была только одна, ближайшая. Запах формалина усилился и пригвоздил Ольгу к стене.

– Уважаемый, – донесся из-за двери голос зашедшего. – А где мой отец? Мы ждем уже двадцать минут, люди собрались, а вы тут… обедаете, похоже.

Ольга подошла к дверному проему и заглянула внутрь: три письменных стола вдоль стен, два из которых занимали компьютеры и документы. Между ними низкая кушетка. За третьим столом у черной микроволновки, придвинутой вплотную к стене, сидел человек в светло-зеленой застиранной больничной форме и, видимо, до этого момента с аппетитом уплетал борщ.

– А вам что, разве не звонили? – Санитар воззрился на мужчину, полная ложка зависла над высокой густо-синей миской.

– Кто, простите, должен был мне звонить? – мгновенно взвинтился молодой человек.

– Из отделения. Терапевтического.

– Зачем? – не по слогам отчеканил мужчина.

– Предупредить.

– О чем? – яростно-холодно спросил мужчина.

– Чтобы вы не приходили. Отменили все.

– Простите, что? Как это «отменили»? Вы выгляньте наружу. Как я могу это отменить? Да как вообще можно отменить похороны?

– Не могу подсказать. – Санитар снова взялся за ложку.

Невозмутимости Фединому коллеге было не занимать.

– Не м-можете сказать? А где тело моего отца – м-можете? Тоже не можете?

– Тоже не могу, – мотнул головой санитар, набирая в ложку. – У меня здесь нету.

– Вы что, издеваетесь? Это же м-морг. Где ж оно тогда?

– Я вам сейчас дам телефончик. – Санитар проглотил борщ, потянулся куда-то. – Записывайте.

– Не стану я никуда звонить! – рявкнул мужчина. – У меня умер отец! У меня горе! Это известный в городе человек! Попрощаться с ним пришли его близкие, друзья, п-поклонники! М-мы все оплатили, наконец! Какие м-могут быть звонки?!

– Послушайте, – терпеливо, но все так же невозмутимо сказал санитар. – Ну нету у меня его тела. Где я его вам возьму? Не верите – пойдемте со мной, я вам все покажу. Вообще-то не положено, но уж ладно… Раз не верите – пошли в холодильник, в зал пошли, мне не жалко. Если найдете там вашего… – Он сделал жест рукой. – …забирайте. Распишитесь только – и пожалуйста, я не против. – Он встал со стула. – Ну что, идем?

Мужчина невольно отпрянул, Ольга тоже автоматически отступила. Стоя санитар оказался на полголовы выше посетителя.

– Зачем мне чужие тела? – заартачился мужчина. – Мне нужен мой отец!

– Ну как хотите… Тогда телефончик все-таки запишите. Они во-о-он тут, в соседнем корпусе. – Санитар неопределенно махнул рукой. – Терапевты.

– Но что, простите, труп может делать в терапевтическом отделении? – подала Ольга голос из-за спины Сысоева-младшего. – Терапия для живых все-таки, я правильно понимаю?

Родственник резко обернулся, санитар глянул над его плечом.

– Я из театра, – расплывчато пояснила Ольга. – Люди ждут, послали вот выяснить. Так что, скажите, пожалуйста, может делать покойник в терапии?

– Мне откуда знать, – пожал плечами санитар. – У меня вообще обед, а вы тут ворвались! Номер диктовать? Или идем в холодильник?

– Давайте номер, – решила Ольга и, пока родственник мешкал, достала телефон.

– Но… но что же я скажу людям? М-маме? – пробормотал несчастный сын.

Санитар покачал головой:

– Ну отмените все. Вы это… – Увидев, что Ольга набирает номер, санитар стал теснить их сначала в коридор, а потом в сторону зала прощаний. – Вы оттуда позвоните. У меня работа.

– Погодите, там толпа людей, все на нервах, оно вам надо? – уперлась Ольга. – Давайте мы все же здесь решим.

– Терапия, – ответили Ольге.

– Добрый день, – затараторила она, – мы родственники умершего актера чудновского драматического театра Сысоева. Сегодня в четырнадцать тридцать должна была состояться панихида…

– А потом отпевание, – дернул ее за рукав сын усопшего.

– А потом отпевание! – кивнула ему Ольга. – Все готово, пришли люди, принесли венки, нас ждут в церкви, а труп не выдают! Простите, тело, – поправилась она, заметив, как искривилось лицо сына. – Тело не выдают! Вместо него в морге дали ваш номер.

– Минутку, – сказал голос, потом трубку, очевидно, положили на стол, и слышно стало, как отдаляются чьи-то шаги.

– Алло, добрый день, – раздался в трубке приятный, круглый мужской голос. – Заведующий отделением Антонов. Что вы хотели?

– Мы ищем тело артиста Сысоева, – уже раздраженно сказала Ольга. – А в морге его нет. Говорят, оно у вас.

– Может, и у нас, – согласился Антонов. – Но это не точно.

– А вы проверить не хотите? – разозлилась Ольга.

Сын усопшего стал делать ей знаки:

– На громкую включите! На громкую!

Ольга ткнула пальцем в нужную кнопку.

– Вы не знаете – а мы, что нам делать?! – сорвался на крик Сысоев-младший. – Это, в конце концов, мой отец! Что вы с ним сделали?

– Молодой человек, – устало произнесли на том конце. – Никто с ним ничего не сделал. Если, как вы говорите, он умер…

– Да, умер! Верните мне тело отца немедленно!

– …если он умер, ничего хуже с ним произойти уже не может. На домашний адрес пациента Сысоева, указанный в карте, было отправлено официальное уведомление. Так что ждите. Всего хорошего!

На экране телефона высветился отбой.

– Такой вот ненавязчивый сервис, – буркнула Ольга.

– Ну дела! – пробормотал Сысоев-младший и ослабил узел траурного галстука. – Ну дела… И что теперь? Что им всем сказать?

– Скажите, что похороны отменяются, а дальше всех оповестят. Хотите, я объявлю?

– Хочу! – обрадовался он. – Будьте так добры.

– Вы тогда идите, я вас догоню. А вот матушке вашей придется, конечно, поподробней. Вы пока с ней поговорите.

– Вот что, Фёдор, – произнесла Ольга в трубку, пока мимо плыл поток одетых в темное людей, расходившихся с отмененной панихиды. – Сменщик твой все отрицает. Про зомби не слышал, а некоторые тела, говорит, забирают. Зачем забирают – не знает. Вопрос теперь, кто кому должен. Я тебе десятку за какую-то лажу или ты мне – за то, что я с тобой кучу времени потеряла? Как будем решать?

– Конечно, он тебе не скажет, – хмыкнул Фёдор. – А ты на что рассчитывала? У нас жесткие указания, я ж говорил. Узнают – тут же с работы вылетишь. Надеюсь, ты про меня не упоминала, Потапова?

– Спокойно, Федя. Я свое слово держу, в отличие от некоторых.

В трубке послышался вздох облегчения.

– Но тела-то не было, так?

– Не было. – Ольга проводила взглядом жену – или вдову? – Сысоева, которую вели под руки в сторону катафалка. – Но мало ли что там случилось. Может, эпидемия какая-то опять, и они пока изучают. Откуда мне знать.

– Ну да, ну да. Забрали, значит, зараженные тела поближе к больным, в терапию, то-се. И там изучают. Лаборатория-то у нас, если что.

– А я откуда знаю, терапия это была или нет? Мало ли что за номер.

– Терапия-терапия, не сомневайся. Их там уже штук десять, жмуриков. Какая-то ты, Потапова…

– Жадная? – подсказала Ольга. – Как ты со своими бутербродами?

– Недоверчивая, – вывернулся он. – Стараешься для тебя, а что взамен?

– Ладно, обиженка моя. – Ольга в сердцах пнула медово-кофейный камешек – бывшую гордость затопленных чудновских каменоломен. – Давай так решим. Я хочу своими глазами видеть ожившего покойника. Ты говорил, у тебя копатели? Вот пусть они меня с собой и возьмут. Вскроем парочку свежих могил, посмотрим, что там внутри, порезвимся, одним словом. Если ты прав – договор в силе. Ну?

– Что… – Федька прочистил горло. – …так и пойдешь посреди ночи кладбища обносить?

– Что ты! Главному редактору это не по статусу. Отправлю, пожалуй, кого-нибудь из отдела происшествий. А потом еще заставлю репортаж написать: «Осквернение могил: хобби или бизнес?»

– Знаешь, Потапова, может, ты там и главный кто-то, но точно дурнее, чем я думал.

– То есть расходимся? Жду тогда свою десятку.

Ольга посмотрела на погасший экран и мстительно усмехнулась. Пахло пылью, сыростью с реки и глупыми весенними надеждами. Копание каких-то там могил могло быть только шальной Федькиной выдумкой.

Глава 2

– Никит! – Ольга приоткрыла дверь сынарника, едва зашла в квартиру. – Зойка не звонила? Думает она бабку свою хоронить?

– Не в курсе, ма. – Сын даже не оторвал взгляда от монитора с игрой.

– Здрасте, теть Оль!

Рядом с сыном сидел его лучший друг, обычно безмолвный.

– Привет, Андрюш. Никит, ели чего?

– Не. Бутеров перекусили.

– Ясно, – ответила Ольга уже из ванной, тут же метнулась на кухню и стала мыть куриные голени, нарезать лук, добавлять в сковородку краснодарский соус и набирать воду под макароны. Через полчаса сели ужинать.

– Андрюха, – обратилась Ольга к гостю, – а ты почему здесь вообще? Я тебя не гоню, но чего ты Юле не помогаешь?

– Да я бы с радостью, теть Оль! Но она же сама! Держу не так, пою не то, подгузник меняю неправильно. А теперь вообще нервная стала. Заболела, говорит, Маруся. Я говорю: «Да все с ней нормально, посмотри. Ест, спит – чего еще от нее хотеть, ей же месяц всего!» А Юлька: «Нет, вот три дня назад она на погремушку смотрела, а теперь перестала». Я говорю: «Да просто надоела ей твоя погремушка», а Юлька – в слезы: «Ты черствый, ты не понимаешь». Ну я и ушел.

В детстве Андрей был тем еще заморышем: нежнокож, светлобров и пискляв, – Ольга сразу даже не заметила, что он постарше. Теперь три года казались мелочью, но вначале разница удивила: дружба шестиклашки с девятиклассником – явление не такое уж частое. Как они познакомились, Ольга узнала, когда оба уже окончили школу. Никита признался, что прогуливал уроки, околачиваясь в городском парке и высматривая живность на берегах Мёртвого озера. Андрей же ходил через парк домой – дальней дорогой, потому что на короткой его однажды подкараулили какие-то пацаны и навтыкали зуботычин.

За что, Ольга поняла быстро, когда впервые увидела чужого ребенка у себя дома. На ее приветствие он просто не ответил, вообще не посмотрел в ее сторону. Некоторое время он сидел на стуле и разглядывал сквозь стекло трехлитровой банки белую мышь, выхваченную Ольгой в зоомагазине у владельца какой-то змеюки, который хотел скормить зверька на завтрак своей питомице. Потом Андрей резко встал, молча натянул обувь и, так и не сказав ни слова, вышел за дверь. Никита и ухом не повел, продолжал кормить мышь семечками. «С ним все нормально?» – спросила Ольга, прислушиваясь к звукам в коридоре: не поджигает ли странный мальчик дверь в квартиру. «А, да, – небрежно кивнул сын. – Он просто очень стеснительный».

Тем удивительнее было, что Андрей очень быстро женился.

Однажды вечером Ольга застала у себя на кухне незнакомую девочку с гладкими волосами по плечи и крупной темно-коричневой родинкой у глаза. Та сидела одна, молча, даже телевизор был выключен. Когда Ольга вошла, девочка вскочила со стула и поздоровалась. «Садись, садись, – сказала ей Ольга. – А ты кто?» – «Юля. Я с Андреем пришла». Андрей с Никитой, судя по звукам, рубились за стеной в очередную стрелялку. «Вот негодяи, – возмутилась Ольга, набирая воды в стакан, – бросить сестренку на кухне одну, а самим развлекаться». «Я ему не сестра, – возразила Юля, потупившись. – Мы с ним поженимся». Ольга закашлялась, фыркнув водой на кухонный фартук за раковиной. По сей день она гордилась тем, что удержалась и не спросила, сколько крошке лет. Юле было девятнадцать, они с Андреем познакомились полгода назад. С той самой встречи Ольге стало очевидно, что подходят они друг другу идеально.

Однако женитьба ничего не изменила в отношениях близких друзей: по сей день оба, случись что, бежали друг к другу. Что уж они там обсуждали, Ольге было неведомо. Иногда ей казалось, что они вообще ни о чем не разговаривают, только играют в компьютерные игры или смотрят кино. Но это была лишь видимость: ребята по-прежнему делили на двоих и радости, и беды. Как теперь – когда приболела новорожденная Маруська.

Ольга Андрею тоже сочувствовала: сама сходила когда-то с ума от любой Никиткиной хвори. Спасибо сводной сестре Машке – пока та была жива, могла что-то подсказать, успокоить или помочь, хоть на руках у нее тоже была своя еще совсем маленькая Зойка. С Зойкой Никитка и рос. Двоюродная сестра была двумя годами старше. Шесть лет они дружно прожили в одной квартире: Ольга забрала племянницу к себе, когда ее отец женился второй раз. Мачеха Зойку не обижала, но девочка тяжело переживала смерть матери и чувствовала себя одинокой, особенно после рождения младшего братика. В восемнадцать Зойка перебралась в квартиру прабабки по отцу, Зины.

Прабабка скончалась на днях, и Ольга никак не могла дозвониться до племянницы и узнать насчет похорон.

Вечером Ольга звонила ей несколько раз, в последний – перед сном, но Зойка не брала трубку. Всему виной была, разумеется, плохая мобильная связь на левом берегу реки Жёлчь, делившей город на две части. На правом берегу между тем все работало прекрасно. Все технические проблемы местные жители связывали с падением метеорита: якобы лес за Жёлчью озарился невиданной по яркости вспышкой, затем раздался грохот такой силы, что слабоумный Ермолка-козопас упал замертво, а очнувшись, обнаружил в себе способности, прославившие его среди жителей Чудного в веках. Однако никаких следов метеорита ни тогда, ни позже так и не нашли. Зато жители Чудного привыкли обвинять метеорит в восстаниях станков, отгрызавших пальцы и руки по самые плечи, во взрывах котлов, в отказавших тормозах, заклинивших автоматических дверях и воротах – список взбесившегося оборудования каждый чудновец мог перечислять бесконечно, добавляя от себя все новые кровавые случаи. Нарушение элементарной техники безопасности и пьяную удаль почему-то упомянуть всегда забывали.

Первое настоящее восстание машин Чудный пережил, когда в обиход вошли пейджеры. Чертовы устройства слали абонентам тонны невнятных сообщений, которые, похоже, выдумывали самостоятельно. И наоборот: нужное и важное никогда не доходило. Стоило, впрочем, перейти на правый берег Жёлчи – и все пропущенное появлялось само собой, а бред бесследно исчезал. Мобильная связь ситуацию не сильно улучшила. Сначала думали победить скверну вышками: берег утыкали ими, как ежа иглами, но связь все равно сбоила, дозвониться было сложно – хорошо хоть сообщения рано или поздно доходили до адресатов. Чудновцы свыклись и с этим. Левый берег исправно пользовался стационарными телефонами, оптико-волоконным интернетом – но Зойка не отвечала и на домашний. Ольга звонила ей и утром, и когда поднялась уже на пятый этаж больницы, но нажала на отбой, так и не дождавшись ответа.

Она толкнула обитую коричневым дерматином дверь, на которой теперь значилось: «Главный врач Шевчук Алексей Иванович», и с удивлением оглядела новую табличку с графиком приема посетителей.

Секретарша Катерина, работавшая еще у прошлого главврача Павла Дмитриевича, теперь возглавившего городской отдел здравоохранения, сидела посреди непривычно светлой, обновленной приемной.

– Если бы не вы, Катя, я бы решила, что Чудный запудрил мне мозги и привел в другое место.

Ольга огляделась. Исчезли шкафы вдоль стен, где складировались ненужные, но памятные подарки, потертый кожаный диван для посетителей уступил место трем скромным стульям и узкому бюро, где лежала ручка и несколько чистых листов бумаги. Ольга приоткрыла незаметную дверь, за которой раньше тоже был беспорядочный склад всякой всячины. Теперь там осталась лишь лаконичная столешница с кофеваркой и микроволновкой и скромный холодильник в углу.

– И как вам новый начальник?

Катерина сделала брови домиком и качнула головой, приложив палец к губам.

– Разве он здесь? – Ольга взглядом указала на двустворчатую, в кожаных пупырях, дверь начальственного кабинета.

– Нет, – шепотом ответила Катя. – Но вдруг зайдет. Если что, это вы сами пришли, хорошо? Я вас не пропускала.

– Настолько суров? – удивилась Ольга.

Катерина вздохнула и задумалась.

– Суров. Всё теперь вот так. – Катя повела подбородком вокруг. – Смотрите. – Она встала и раскрыла ближайший шкаф. Внутри него стояли папки. Над самой верхней слева значилось «А», правее была «Б», дальше «В». Шкаф заканчивался на «К». – Порядок любит. Всё по инструкции. Но, честно говоря, так даже легче, когда привыкнешь. На работе не задерживает, обед по расписанию, но за опоздание…

– Орет? – подсказала Ольга.

– Нет, не орет. Он вообще не орет. Он скорее… – Она помялась. – …как ведро с холодной водой тебе прямо на голову выливает. Все ноют. – Она внезапно расцвела улыбкой. – А мне нравится. Он справедливый, не просто так требует. Трудоголик, наверное. Я прихожу к восьми, он уже здесь, ухожу – он остается. Я бы, может, и задержалась… а он отправляет. И так во всем.

– Да, хороший начальник – на вес золота. – Ольга достала из сумки новую визитку и положила перед ней.

– Ого, вы теперь главный редактор! Поздравляю! – Секретарша открыла толстую визитницу и просунула карточку в одно из пустых отделений.

– А что это за история с ожившими мертвецами?

Катя испуганно поморгала Ольге в лицо и промямлила:

– К-какими м-мертвецами?

– Которых из морга в терапию забирают.

– В… терапию? – Катерина стала торопливо перекладывать вещи на столе с места на место. – Разве же можно мертвецов в терапию? Это невозможно, вы же понимаете. В терапии… Там живые люди, больные лежат. Не знаю, не знаю никаких историй, не слышала. – Она бросила на Ольгу быстрый взгляд и тут же нагнулась и зачем-то полезла в ящик стола.

Дверь распахнулась, задребезжав, и вошел мужчина в медицинской зелено-голубой форме в пятнах. Колпак был надвинут ему на самые брови, под глазами набухли темные мешки. Секретарша вдруг вскочила, как школьница перед учителем, и даже щеки ее зарделись.

– Доброе утро, Алексей Иванович.

– Доброе утро, Екатерина Максимовна, – тихо ответил он. – Что по графику?

– Через двадцать минут планерка, – отрапортовала секретарша тоненьким голоском.

Он кивнул:

– Через пятнадцать принесите кофе, пожалуйста. Если усну, разбудите. – Он нащупал резинку от маски, болтавшейся под подбородком, снял ее с правого уха. Слышно было, как маска сухо шуршит, отцепляясь от его щетины.

Главврач бросил на Ольгу короткий, невидящий взгляд и поискал глазами урну.

Ольге не нравилось, когда ее не замечают.

– Здравствуйте, меня зовут Ольга Потапова. – Уголки его губ приподнимала едва заметная улыбка. – Я пришла поговорить с вами о…

– Сегодня приема не будет. – Доктор аккуратно опустил маску в мусорку у аппарата с питьевой водой.

– Так я не на прием.

Он взял пластиковый стакан, согнулся почти пополам, упершись рукой в колено, словно боялся упасть, и подставил стакан под струйку холодной воды. Поскольку он не ответил, Ольга продолжила:

– Я главный редактор городской газеты «Чудные вести». Пришла познакомиться, хочу взять интервью. Вы недавно возглавили городской больничный комплекс, и жители интересуются, какие перемены их ждут.

Вода перелилась через край стаканчика. Он выпрямился и стряхнул капли.

– Простите. – Он смотрел на Ольгу, будто до этого не видел ее. – Вы что-то сказали?

Только теперь Ольга разглядела, что он и не думал улыбаться, это был лишь рисунок его тонких губ.

– Хочу задать вам вопросы. Интервью у вас взять, – повторила Ольга.

Лицо его неприязненно исказилось. Вода внезапно выплеснулась прямо ему на одежду и расплылась на ней очередным темным пятном. Он тихо ругнулся:

– Чёрт! – И тем же тоном заявил: – Вы очень не вовремя.

– Я готова прийти в другое время. Когда вам будет удобно?

– Катерина. – Главврач опрокинул в себя остатки воды, резко смял стакан. – Объясните журналистке порядок.

Катерина с готовностью кивнула и затараторила, будто готовилась:

– Вы должны предоставить запрос, подписанный начальником отдела здравоохранения города…

Главврач повернулся спиной к ним обеим и шагнул к двери в свой кабинет.

– Какой запрос? – растерялась Ольга. – Никогда здесь не было таких правил.

– …в запросе необходимо указать причину, в связи с которой вы обращаетесь, и приложить список вопросов. Алексей Иванович продиктует ответы, и я направлю их вам.

– Это что еще за нововведения?! – возмутилась Ольга. – Речь про интервью, а не про анкету.

Главврач уже одной ногой был у себя в кабинете.

Ольга схватилась за створку двери, не давая ей закрыться:

– В Чудном нет и никогда не было таких правил!

Шевчук потянул дверь резче.

– Отлично! – Пальцы Ольги побелели от напряжения, но она не дала главврачу закрыться. – Значит, сделаем по-другому! Я напишу материал про зомби. Тех, что оживают у вас в морге. Поговорю с родственниками, которые ждали выдачи тел, но так и не получили. Напишу, что вы их зачем-то прячете. Что все это вызывает серьезные вопросы – откуда нам знать, какие эксперименты вы тут проводите! А еще напишу, что главврач больницы комментариев не дает. И тогда посмотрим, какие запросы поступят к вам от отдела здравоохранения!

– Катерина, вызывайте охрану. – Главврач позеленел и покачнулся, но удержался на ногах.

Секретарша вскочила со своего места:

– Простите, Алексей Иванович! Я сейчас все улажу! Простите!

– Что вы делаете?! – упрекнула она Ольгу уже в коридоре. – Человек так устал! Вы же видели, какой он пришел! Прямо из родильного зала. Они сутками работают, там в роддоме стряслось что-то, наплыв какой-то…

– Так он еще и гинеколог? – желчно бросила Ольга. – Только этого не хватало.

Глава 3

«Жилцы дома № 7, вам грозит опасност! Вы можете погибнут! Немедлено все уежжайте из дому до конца месеца. Даже не думайте вернутца ранше! Это вопрос жизни и смерти! Спасайтес сами и спасайте ваших детей!»

Шапочка трижды перечитал текст, стоя у почтового ящика. Спина его покрылась липким потом, голова зачесалась. Он взял лист в одну руку, другой сдвинул на лоб серо-коричневую вязаную шапку вместе со спрятанной под ней самодельной панамкой из кулинарной фольги и яростно поскреб затылок. Что-то щелкнуло, и Шапочка от неожиданности подскочил на месте, лист выпал у него из руки и клацнул ребром о деревянный пол.

– А, вы уже здесь, – раздался низкий женский голос из-под лестничного пролета. – Раз так, изложите, почто ж вы тарабанили мне в парадную дверь в такую несусветную рань?

На площадку к почтовым ящикам, тяжело шагая со ступени на ступень, поднялась мадам Лампински. Впрочем, так себя называла только она сама. Другие жильцы, и даже Шапочка, хотя и не в глаза, звали ее исключительно Дворничиха. Во-первых, потому что за последние лет пятьдесят никто и слыхом не слыхивал ни о каком таком мсье Лампински. А во-вторых, потому что жила она в бывшей дворницкой, теперь почетно именовавшейся квартирой номер один и располагавшейся под лестницей седьмого дома по улице Задорной. Из оттопыренного бокового кармана шерстяной кофты крупной вязки, без которой Дворничиха никогда не покидала своего жилища, торчала голова с черно-карими блестящими глазами, подвижным собачьим носом и неожиданно крупными для такой крохотной головы полупрозрачными ушами.

– Н-ну как же – зачем б-барабанил, – бросился объясняться Шапочка. – В-вы лаяли!

– Позвольте с вами не согласиться! – Дворничиха тут же схватилась за оттопыренный карман. – Во-первых, лаем мы тихо, едва ли вы могли бы это расслышать за вашей дверью. – Слово «дверь» Дворничиха произнесла, смягчив первый звук: «дьверь». – А во-вторых, просто так, без дела мы никогда не лаем! Если лаяли, значит, был повод! Верно, Пиаф? – Она потрепала карманное существо по голове, и оно засуетилось, мелко-мелко задрожало, дернуло ушами немного назад, а подвижный нос его еще яростнее затрепетал.

– Я был не за дверью! – возразил Шапочка. – Т-то есть физически я был, конечно, за дверью, н-но дверь была п-приоткрыта, а когда дверь п-приоткрыта, расслышать ваш лай не так уж и сложно!

– А зачем вы ночами приоткрываете вашу дьверь? Это может доставлять неудобство вашим соседям, учитывая акустику в нашем общем парадном! Вот на вас мы наверняка и лаяли!

– П-посмотрите. – Шапочка наконец сунул ей под нос лист бумаги. – Не на меня вы лаяли. Я же слышал – кто-то здесь орудовал!

Дворничиха одной рукой взяла письмо, другой надела очки, висевшие на цепочке поверх вязаной кофты, чуть подвигала головой, наводя резкость, и вчиталась в послание. Закончив, она зашарила по обширному боку, нащупала другой свой карман, никем не занятый, достала оттуда ингалятор и пшикнула себе в рот.

– Небезынтересно, небезынтересно, – напевно пробасила она. Ингалятор нырнул обратно в карман. Дворничиха повертела лист, заглянула на другую его сторону, но, ничего там не обнаружив, вернула Шапочке. – И что же это, позвольте вас спросить?

– Вот. – Сосед повел рукой в сторону своего почтового ящика. – Нашел сегодня утром. Б-буквально только ч-что. Кто-то орудовал здесь ночью, – тихо забормотал он скороговоркой, схватив Дворничиху за вязаный рукав, – нам всем, всем г-грозит опасность!

– Если бы она грозила, как вы говорите, нам всем, то стоило бы ожидать, что подобные послания тоже получили все. – Дворничиха коротко шагнула к почтовому ящику с цифрой один, намалеванной бледно-голубой краской. – Однако это необходимо проверить.

Она выудила из одежд связку ключей, нашла на ней крошечный от почтового ящика и с тихим хрустом вскрыла дверцу. В руки ей выпал точно такой же сложенный пополам лист.

– Небезынтересно, небезынтересно, – бормотала она, раскладывая его и снова ловя резкость прежде, чем прочесть. – Н-да… вынуждена констатировать. Текст совпадает. – Она замкнула ящик, сняла очки, и они повисли у нее на груди.

– Ч-что же нам д-делать? – растерянно спросил Шапочка. – Н-неужели все совершенно б-безнадежно?! – Рука его, державшая сложенный лист, заметно дрожала.

– Ну-ну, – успокаивающе произнесла Дворничиха и посмотрела на соседа с высоты своего гренадерского роста, увеличенного за счет дули из волос на макушке. Подумав, она еще слегка похлопала его по плечу. – Что же вы сразу так убиваетесь? Мы еще ничего не прояснили. Пусть вы получили эту странную записку…

– В-вы тоже ее п-получили!

– Да, – с достоинством кивнула Дворничиха. – Но у нас тут семь апартаментов. Для начала нам необходимо убедиться, что записку получили все. А уж после… – Она многозначительно посмотрела на Шапочку. – …после думать, что бы это могло означать и что нам теперь делать.

– Н-ну так д-давайте убедимся. – Шапочка снова дернул рукой на ящики. – Ч-что же мы стоим?

– Ну уж нет, уважаемый сосед. – Дворничиха смерила его взглядом. – Это личная корреспонденция жильцов! Каждый должен убедиться в этом самостоятельно. Мы можем им только поспособствовать!

– Т-тогда давайте уже с-способствовать, – нетерпеливо переступил Шапочка с ноги на ногу. – Начнем вон с третьей к-квартиры. – Дворничиха ловко удержала его за рукав надетой на него хламиды: то ли старого вытертого махрового халата, то ли плаща.

– Позвольте, позвольте! – воскликнула она. – Вы не с того конца начинаете! Начинать необходимо совершенно с других апартаментов!

– Это с-с-с каких же д-других? И почему?

– Вот видно, – бросила Дворничиха, проплывая мимо него, – что вы здесь новичок! Первым делом нужно поставить в известность Панкрата Ивановича!

Она стала грузно взбираться по гулким деревянным ступеням на второй этаж. Ступени протестующе заскрипели.

– К-какой же я н-новичок. – Шапочка последовал за ней. Снизу ему открывался вид на обширный зад и торчащую из кармана морду Пиаф. Та вывалила наружу красный язык и пыхтела, будто поднималась по лестнице на своих лапах, а не в хозяйкином кармане. Шапочка одолевал подъем куда быстрее, так что ему приходилось подолгу стоять, ожидая, когда освободится место для следующего шага. – Одиннадцать лет з-здесь живу!

Наверху щелкнул замок, тихо закрылась дверь, и вниз по лестнице застучали шаги. Соседи встретились на площадке между первым и вторым этажами. О третьем жильце дома номер семь было известно ничтожно мало, разве только что имя его Николай и что живет он с женой и маленьким сыном. Николай обладал совершенно заурядной, ничем и никому не запоминающейся внешностью, средним ростом, невыразительным голосом. В обычные дни соседи едва ли здоровались, встретившись на лестнице, однако сегодняшние события требовали более тесного контакта. После минутных объяснений с предъявлением Николаю листка с угрозами он был отправлен вниз к своему почтовому ящику. Пока Николай спускался, звенел ключами, вчитывался в строки, делегация из Шапочки и Дворничихи кое-как добралась до второго этажа и позвонила в дверь к Панкрату Ивановичу.

Панкрат Иванович собирался на службу. Звонок застал его в очень напряженном и неудобном положении: изо всех сил борясь с законами физики, он завязывал шнурки на ботинках. Для обычного человека процедура эта наверняка проходила незаметно, но для ста тридцати килограммов Панкрата Ивановича была настоящим испытанием, которое омрачало бы ему жизнь не реже двух раз в день, если бы не супруга его Дарья Дмитриевна. Дарья Дмитриевна приходила на выручку по утрам и вечером, однако этим утром у нее совершенно не вовремя прихватило живот, и она бросила мужа в безвыходной ситуации, скрывшись за дверями уборной.

Даже будь он менее раздражен, Панкрат Иванович все равно не смог бы открыть дверь сразу, едва заслышав звонок. Раздражение же делало его пальцы куда более непослушными, путало шнурки, давило на печень и не позволяло нужным образом согнуться. Из квартиры доносилось кряхтенье, злобное ворчанье и постанывание, что давало соседям основание думать, что внутри кто-то есть.

– Панкрат Иванович, – позвала Дворничиха. – Все ли у вас в порядке?

На площадку второго этажа, бодро топая, взбежал Николай. В руке у него трепетал лист бумаги. Пиаф, насторожив уши, залилась лаем, но голос у нее был настолько тихим, будто лаяла собачка шепотом.

– Есть! – запыхавшись, провозгласил Николай. – Есть, и ничуть не хуже вашего! – Он протянул лист Дворничихе; она, отстранившись, глянула без очков.

– Ну что ж, примите мои поздравления, – ответила она, возвращая лист. – Пиаф, детка, свои, свои. – Хозяйка на миг утопила собачью голову в своей ладони.

– И это все? – удивился Николай. – Что вы собираетесь делать? У меня семья, я не могу рисковать! А еще работа! Это что ж, бросить все и уехать до конца месяца?! Где такое видано?! Надо обратиться в полицию! Они должны, обязаны найти этого… этого…

– Вот мы сейчас и обратимся, – невозмутимо ответила Дворничиха.

Дверь наконец-то распахнулась, и, красный и задыхающийся, перед соседями предстал Панкрат Иванович.

Полковник Панкрат Иванович Васнецов возглавлял чудновский городской отдел ГИБДД, что давало его соседям все основания считать его самым настоящим полицейским. Прежде чем он успел раскрыть рот, Дворничиха сунула ему под нос листок с посланием.

– Добрейшего утречка, дорогой Панкрат Иванович, – заквохтала Дворничиха, мгновенно распознав недовольство на лице большого городского начальника. – Простите, что нагрянули, что беспокоим, однако ж будьте так любезны, дорогой Панкрат Иванович, взглянуть на тот хаос, на то недоразумение, в котором погрязло сегодня с раннего утра наше образцовое парадное!

Панкрат Иванович вынужденно остановился, чуть отодвинул Дворничихину руку от своего лица, неторопливо вчитался в текст и фыркнул:

– Что за чушь! Освободите дорогу! Зачем вы мне это суете! Дайте пройти.

Одновременно с этим он шагнул вперед, чем серьезно потеснил всех соседей. Те попятились. Панкрат Иванович, грозно сопя, заскрипел полом в сторону лестницы, дверь квартиры за ним хлопнула.

– Позвольте-позвольте, Панкрат Иванович, – продолжила кудахтать Дворничиха ему в спину, когда он стал спускаться, держась за слишком хлипкие для такой туши деревянные перила. – Может, и чушь, а может, и нет. – Дворничиха остановилась на верхней ступеньке, не решаясь шагнуть на лестницу до тех пор, пока Панкрат Иванович не сойдет с нее в самом низу. Дом был довольно старым, расшатанным и давно нуждался в ремонте. – Будьте так добры, любезный Панкрат Иванович, – продолжала Дворничиха сверху, – будьте так добры, загляните в ваш ящичек. Есть ли у вас это в высшей степени глупое письмишко?

– Ну а если есть, так и что? – С присвистом дыша, Панкрат Иванович наконец достиг площадки между первым и вторым этажами, и Дворничиха, тут же подобрав юбку, устремилась за ним.

– Так вот ведь и непонятно что! Совершенно, категорически непонятно! – приговаривала она. Шапочка и Николай гуськом потянулись следом. – В крайней степени непонятно, Панкрат Иванович! Может быть, такой опытный, такой мудрый человек, как вы, подскажет нам, посоветует?

На багровой шейной складке над воротником кителя Панкрата Ивановича блестели капли пота. Он хмыкнул, но ничего не ответил. У почтовых ящиков он остановился, достал из кармана платок, промокнул лицо, затем шею сзади и спереди, спрятал платок, нащупал в кармане форменных брюк ключи и с показной неохотой стал открывать свой ящик. Оттуда без задержки выскользнул сложенный вдвое листок и спланировал на пол.

– Ах ты, стерва, – еще больше осерчал Панкрат Иванович, когда листок улегся в шаге от его начищенных ботинок. – Ну! Поднимите же кто-нибудь, – недовольно рыкнул он в сторону процессии.

Делегаты переглянулись, и Николай, замыкавший шествие, бочком протиснулся мимо соседей, скользнул на площадку и подал Панкрату Ивановичу злополучное письмо.

Тот, едва взглянув, снова фыркнул:

– Ну и что? Чушь! Балуется кто-то. Дети вон чужие шастают, как у себя дома. Вот и накидали мусора всякого.

Он шагнул прямо в Николая, преграждавшего ему проход вниз, и тот посторонился. Панкрат Иванович миновал дверь в квартиру Шапочки и, покряхтывая, спустился по последнему, самому короткому пролету, под которым был вход в квартиру Дворничихи. У подъезда его уже дожидалась служебная машина с молодым стриженым сержантом за рулем. Панкрат Иванович, не оглядываясь и ничего более не сказав соседям, уселся на заднее сиденье черного седана и отбыл на службу. Письмо, зажатое меж его толстых пальцев, выскользнуло и попало в щель между дверью и сиденьем, где и было благополучно забыто.

– Ну что ж. – Дворничиха обернулась на сопровождающих, едва машина с большим начальником выехала со двора. – Осталась буквально пара квартир. Мы их непременно проверим, однако, раз Панкрат Иванович не нашел в происходящем криминала, не думаю, что нам стоит обращать пристальное внимание на это недоразумение.

– Прошу прощения, – подал голос Николай, – но мне пора на работу. Я и так уже опоздал.

Он сделал легкий полупоклон, пробрался мимо Дворничихи и шустро зашагал со двора в сторону остановки.

– Деловой какой, – бросила Дворничиха, убедившись, что Николай уже не услышит. – Мы и сами справимся, верно, Пиаф?

Собачонка чутко принюхивалась к запахам улицы, однако не делала никаких попыток покинуть карман.

Пока Дворничиха с тихим Шапочкой поднимались на третий этаж, никто не заметил, как в подъезд шмыгнул хорошо одетый молодой мужчина с пакетом в руке. Он в один прыжок одолел первый лестничный пролет, не обращая внимания на дверь в квартиру Шапочки, остановился перед следующей, с тусклой цифрой три, тихонько постучал и тут же вошел, не дожидаясь ответа.

В шестой квартире на третьем этаже дверь открылась, едва запыхавшаяся Дворничиха нажала на звонок. Навстречу ей выкатились двое малолетних детей. Младшая девочка прижимала к себе светло-коричневого плюшевого мишку, мальчик годом постарше катил по стене игрушечную машинку, издавая гудящий звук. Мать, молодая, хорошо одетая женщина, смерила взглядом и Дворничиху, и Шапочку, но, даже не поприветствовав их, повернулась спиной, чтобы замкнуть дверь.

– Доброе утро, дорогуша, – басовито пропела Дворничиха. – Подскажи-ка, не видала ль ты вот такое письмецо? – Она тряхнула листком.

Убирая ключ в сумку, женщина мельком взглянула на лист и тут же отвернулась, схватила за руку дочь, подтолкнула сына к лестнице, пробормотала:

– Давай, Сёма, давай. – И только потом чуть громче бросила: – Нет.

– Тогда загляни в почтовый ящик, дорогуша, – стальным голосом напутствовала ее Дворничиха. – Не твои ли детишки разыгрались? Мусор по ящикам разбрасывают, собак дразнят…

– Вы в своем уме? – донеслось снизу. – Им еще и пяти нет.

– Ну, для баловства хватит. – Дворничиха чуть склонилась над перилами с площадки третьего этажа. – Ты в ящичек-то загляни, дорогуша.

– Тороплюсь, – донеслось снизу, – вечером посмотрю.

– Вечером мы уж заявление в полицию отнесем! – угрожающе крикнула вниз Дворничиха, следя за соседкой в прорехи меж перилами. – Что прикажете про вас написать?

Снизу раздался скрежет ключей. Дворничиха выждала несколько секунд и крикнула:

– Ну так что же? Есть письмецо?

– Нет, – донеслось снизу. – Ничего тут нет.

Хлопнула дверь подъезда.

– Ну что ж, на нет и суда нет, не правда ли, Пиаф? – Дворничиха обернулась на Шапочку.

Они посмотрели друг на друга и одновременно перевели взгляды на дверь квартиры номер семь.

Глава 4

Единоличный владелец квартиры номер семь дома номер семь по улице Задорной – Бодя по прозвищу Везунчик – лежал на кровати прямо поверх одеяла и сомневался в собственном бессмертии. Мысль о том, что у его бессмертия может быть срок годности и срок, очевидно, подходит к концу, посетила Бодю впервые. Мысли этой весьма способствовало разглядывание свежего шрама на левой руке. Выглядел шрам так, будто под кожу Везунчику вогнали инородный предмет, например титановый штырь. Шрамы на Везунчике появлялись регулярно, после каждого его смертельного шоу, и к ним он привык. А вот инородных предметов до сих пор не было. Бодя аккуратно прошелся по подозрительному рубцу пальцами, потом, нажимая сильнее, вдоль кости. Затем он поменял руки и прощупал кость на здоровой, чтобы сравнить. Кость в нормальной руке была ровной, толстой, такой, как обычно. Вот уже несколько дней Бодя надеялся, что со временем кости сравняются и станут одинаковыми на ощупь, как было с костной мозолью на ключице: рано или поздно она исчезла. Но штырь не торопился обрастать твердой плотью. Хоть иди к врачу и просись на рентген.

С тех пор как Бодя обрел бессмертие, к врачам он не обращался. Разве что три шоу назад, когда упал со сломанной водосточной трубы на уровне четвертого этажа и впервые потерял сознание. Но и тогда скорую вызвал не он, ему бы такое и в голову не пришло. Сотрясение мозга Везунчика удивило, но не расстроило: любой другой мозг вообще растекся бы по брусчатке. Боли он, как обычно, не почувствовал, муть в глазах прошла через пару дней. Позже, правда, Бодя припомнил, что за одно шоу до сотрясения была еще и царапина и кровь из нее, стекая, щекотала щеку. Потом царапина мучительно чесалась, затягиваясь. А теперь, стало быть, этот штырь – или что это там такое?

Хотя у него ничего и не болело, чувствовал он себя разбитым: снова все из-за сна. На несколько благословенных лет тот сон оставил Везунчика в покое, но не так давно вернулся и набросился, словно хотел отыграться за все пропущенные годы. С тех пор как он себя помнил, Везунчик регулярно являлся в какую-то хижину и садился в очередь перед светлой деревянной дверью с тремя мутными стеклянными вставками, расположенными в шахматном порядке. Если совсем точно, то сначала он помнил этот сон и только потом себя. За дверью, очередь к которой неумолимо приближалась, людям отрезали части тел: входили они туда нормальными, а выходили без руки или без ноги. С Бодей же за этой дверью должно было случиться что-то совсем страшное, страшнее, чем с другими, но что именно – он не знал. И каждый раз, когда лампа над дверью вспыхивала зеленым, извещая, что очередь подошла, Везунчик просыпался от ужаса. Прошедшей ночью его очередь подходила не меньше пяти раз.

Везунчик поднял руку и потер ту самую ключицу под расстегнутым воротом удобной хлопковой рубахи: пальцы наткнулись на твердую, как панцирь, бугристую кожу. Ожог. Тоже не доставил Боде никаких неудобств. Появился после взрыва воздушного шара. Воздушный шар был перед водосточной трубой, штырь же в руке возник после крайнего шоу, когда Бодя привычно спланировал с ощеренного арматурой недостроя на окраине Чудного. Царапина, сотрясение и штырь выстроились этим утром рядком и исподлобья поглядывали на Везунчика, намекая, что последствия шоу отражаются на его теле с каждым разом все сильнее. Что же дальше? Возврат в число обычных смертных? Гибель на собственном шоу на глазах сотен зрителей?

Везунчик метнул беспокойный взгляд на своего делового партнера и продюсера: тот ни в коем случае не должен был догадаться о Бодиных сомнениях. Следующее шоу нужно было Везунчику как воздух. А потом он завяжет. Что бы там продюсер себе ни думал.

Продюсер Сергей Викторович сидел перед Бодей на стуле, как обычно развернув его спинкой вперед. Костлявые колени разбросали по сторонам стула полы его светлого плаща, который он отчего-то никогда не удосуживался снять, приходя к Боде домой. И это Бодю тоже раздражало: чай не на вокзале они беседуют. Выражение лица Сергея Викторовича скрыто было обычной его маской мнимой доброжелательности – маской настолько явной, что Боде хотелось подергать продюсера за нос, чтобы сорвать ее наконец и поговорить откровенно, по-мужски. И он непременно сорвет и обязательно поговорит, но сейчас слишком многое зависело от профессионализма этого занудного старикана. Бодя запросил тотального пересмотра условий: от продюсера требовалось выжать из шоу денег по максимуму.

Бодя бросал на продюсера короткие взгляды, но никак не мог понять, догадывается ли тот о Бодиных планах. И если догадывается, то о каких именно? Смотрел Сергей Викторович на Бодю с пытливым интересом – он всегда так смотрел, да и не он один: любой человек, имевший возможность лично убедиться в Бодином бессмертии, начинал пялиться на Везунчика так, будто пытался проникнуть Боде сквозь кожу, мышцы и кости куда-то внутрь организма, чтобы понять, как там у него все устроено. Поэтому-то Бодя и не любил врачей. Эти точно не станут церемониться и полезут своими гнусными аппаратами во все Бодины дырки, как лазили все детство ему в голову – совершенно, кстати, безрезультатно. Теперь – хватит.

Теперь Бодя гадал, действительно ли Сергей Викторович всецело захвачен обсуждением и планированием следующего шоу или, проникнув в тайные Бодины замыслы, примеривается, прикидывает, как окончательно лишить Везунчика последней воли и сделать на веки вечные своей собственностью. При правильном подходе Бодино бессмертие могло обеспечить не только старость Сергея Викторовича, но и старость его внуков и правнуков.

В том, что Сергей Викторович, несмотря на интеллигентный вид, способен на любые темные делишки, Бодя не сомневался. Один взрыв воздушного шара чего стоит. А недострой, а нераскрывшийся парашют, а та труба на шестиэтажке, а Бодин ежегодный мартовский заплыв в ледяной воде под пористой толщей весеннего льда! А та история с запертой клеткой, в которой Бодю опускали на дно вонючего озера… А машина, на полном ходу нырнувшая в Жёлчь… Но это еще ерунда: если бы Бодя согласился, Сергей Викторович наверняка не отказался бы от удовольствия публично его расчленить, с него станется. Бодя такого точно никогда не допустит: бессмертие бессмертием, а руки и ноги он предпочитал хранить поближе к остальному туловищу. Бодя и так давно уже не испытывал прежней эйфории неофита, а все оттого, что уникальный его дар стали использовать цинично и утилитарно, словно какой-то горшок. Продюсер свое дело знал, но Бодя не мог не замечать в его глазах жадные всполохи каждый раз, когда они обсуждали очередную Бодину смерть, как будто за маской человека притаилась рептилия. Только она могла придумать шоу из бессмертия, а чтобы придать всему человечий вид, еще и запретить Боде использовать слово «последнее». «Крайнее» шоу – только так. Теперь Бодя уже привык и сам даже мысленно называл их крайними. Вот до чего дошло.

Бодя повторил про себя несколько раз: «Последнее шоу, последнее шоу, последнее». Потом он заживет своей жизнью, прекрасной, вечной жизнью, но сейчас сделает все возможное, чтобы продюсер не догадался, как сильно Боде нужно это шоу. Куда больше, чем раньше. Он получит свои деньги, вернет тот идиотский карточный долг и возьмет судьбу в свои руки. В конце концов, продюсера можно сменить, а где найдешь другого такого же бессмертного, как Бодя?

– С Плотины?! – В ответ на предложение Сергея Викторовича Бодя резко сел в кровати. – Туда нормальному человеку и смотреть страшно, не то что прыгать!

Он вскочил, обошел раскоряченный стул, а сам взглядом, как пчела нектар, всосал в себя выражение продюсерского лица: какое впечатление произвел на партнера его демарш?

Везунчику не составляло труда следить одновременно и за ходом их деловой беседы, и за своими мыслями, обдумывать ответы, замечать реакцию и тут же вспоминать, как вел себя продюсер в последнее время и что это могло означать. Весь ход жизни, всех ее процессов ощущался Бодей словно ручей или даже речка, пусть и не такая полноводная, как Жёлчь. Поверхностью речки было внешнее поведение Везунчика, дела насущные. Обсуждение плана следующего шоу: места, времени, разогрева публики, разрешения на съемку и на трансляцию. В этих вопросах Сергей Викторович был докой, и Бодя вполне полагался на его опыт и слово.

Сразу под поверхностью, незаметные для постороннего взгляда, всегда текли самые важные мысли. Сейчас о коварстве продюсера. Что сделает Сергей Викторович, если Бодя вслух усомнится в собственном бессмертии? Захочет ли сначала удостовериться или отмахнется, сочтет Бодино беспокойство блажью или, того хуже – враньем? Отменит ли шоу? А если Бодя скажет, что решил завязать? Будет удерживать, ловить или примет его решение с вечным своим раздражающим спокойствием? На этот раз, казалось Боде, спокойствие все же ему изменит.

Два верхних слоя Потока были лишь началом. Бодя прекрасно справлялся не только с ними, но и с течением по всей глубине. На третьем уровне струился страх. Пока это была едва уловимая прослойка, но Везунчик слишком хорошо помнил его вкус, похожий на кровь. Теперь предстояло отследить, усилится ли страх, наберет мощи или истончится до нити, до волоса и исчезнет бесследно. Повлиять на страх Везунчик никак не мог, и ему оставалось только наблюдать.

Сразу под страхом булькали и клокотали водовороты смеха. Иногда они прорывались наружу, пробивали другие слои, выплескивались даже на поверхность, особенно если ход разговора этому способствовал. Бодя мог внезапно расхохотаться, уловив одному ему понятный юмор. Эти водовороты требовали особенного контроля: чаще всего Бодя с ними справлялся, но иногда, если он был зол или слишком возбужден, они могли вырваться и начать хозяйничать в Потоке. Боде это не нравилось. Он бы с удовольствием опустил их пониже вглубь, ближе ко дну, но пока утопить их не получалось.

Под смехом лились теплые ласковые струи: Бодя поселил их там специально, поднял так высоко, как только мог. Это были мысли о Наташе. Они давали ему силы: противостоять страху, обдумывать козни продюсера, планировать шоу, думать о будущем. Эти струи стали водоразделом и не давали Боде проваливаться глубже: в сожаления об ушедшей радости от бессмертия, в злость на продюсера, в самоуничижение и беспокойство о собственной никчемности, а теперь еще и в подозрения, что бессмертие выдали Боде не насовсем. Теплые струи текли там не всегда: когда-то их не было вовсе, потом они, едва заметные, колыхались у самого дна, потом стали подниматься выше. Бодя знал, что их поднимает: Наташа. Стоило поговорить с ней – струи нагревались, расширялись, могли даже поглотить соседние: все эти страхи, беспокойства, тревожные мысли. Зато смех и радость они подпитывали, и тогда Боде хотелось схватить Наташу в охапку, кружить с ней по комнате, обнимать и хохотать и никогда не отпускать ее обратно. Так постепенно, разговор от разговора, взгляд от взгляда, струи и заняли этот уровень, расширились, прогрелись, и Бодя пристально следил за тем, чтобы там они и оставались.

Мощный ярус, густой и плотный, как патока или кисель, лежал в самом основании – это было бессмертие. Ярус разделил жизнь на до и после, позволил Боде испытать такое, чего не испытывал ни один человек. Бессмертие поглотило страх, дало Боде обрести себя, сделало его счастливым. Правда, потом счастье как-то замылилось, помутнело, из концентрата стало слабым раствором. Что ж, Боде придется вернуть свое счастье обратно.

Только слабое течение у дна совсем не интересовало Везунчика. Оно было холодным, медленным, водица вокруг мутная, скрывавшая под собой непрозрачный бархатный ил, а может, и чего похуже. Бодя провел здесь все детство, безучастно рассматривая, как по поверхности над ним проплывает мимо жизнь. И возвращаться в эту зловонную застоявшуюся воду не хотел. Пусть себе шевелится там, в глубине, и не мешает ему.

Бодя и сам не понял, чем так не понравилось ему предложение продюсера прыгнуть с Плотины. Особенно странно, даже, пожалуй, глупо, это выглядело после воздушного шара или того самолета с нераскрывшимся парашютом. Но ни шар, ни самолет не вызывали в нем такого сопротивления и… страха? Бодя нырнул поглубже в Поток: металлический привкус на третьем ярусе определенно стал заметнее.

– Хозяин – барин, – изрек Сергей Викторович. – Можем все отменить.

Продюсер протянул свой длинный рептилий взгляд через всю Бодину комнату к окну и стал смотреть за занавеской, вздувающейся от порывов чудновского ветра. По ковру покатилась пара желтых отмерших листьев, без спроса влетевших с осенней улицы. С обострившимся беспокойством Бодя проследил его взгляд: ему показалось, что продюсер уже уловил особый Бодин интерес и теперь намеренно делает вид, что его это нисколько не волнует. Бодя раздраженно заскреб свой новый шрам, пытаясь выиграть время. На втором ярусе Потока шла напряженная работа: Бодя вспоминал, как отвечал продюсер на его недовольство раньше. Похоже, что так же, и это означало, что Сергей Викторович не в курсе Бодиных планов, – что хорошо. Но зато и сам не хочет, чтобы Бодя знал, что многие решения уже единолично им приняты, а значит: приглашения разосланы, все разрешения выданы и получены, ставки – и те наверняка сделаны, или со дня на день их начнут принимать.

– Ага, – зло сказал Бодя. – Понял я.

Он дернул на кухню – взять из холодильника бутылочку воды. Грубить продюсеру сейчас было нельзя, а слова так и рвались наружу. «Вы-то, – хотелось крикнуть Боде, – будете стоять наверху, как всегда, весь в белом – видок, кстати, идиотский, давно хотел сказать! Стоять там, глядеть вокруг, кивать только направо-налево, пока ваши люди все за вас порешают. А мне прыгать! Вы вниз-то смотрели? Да каждый смотрел! Там голова кружится и живот сводит. И это у меня, а я бессмертный. Ну, во всяком случае, был пока. И мне оттуда сигать?»

Еще из коридора Бодя увидел ее – ту, что, как и сон, с детства пугала его своими гримасами: она белозубо скалилась на Везунчика, и он замер ошарашенно. Но свет и тени кувырнулись, и все приняло верные, знакомые черты: на обеденном столе сидел здоровый черно-белый кот: он вылупился на Бодю огромными глазищами, желтыми по краям с черным морем зрачка внутри.

– Брысь! – завопил Бодя.

Зверь шустро развернулся и прыгнул в раскрытую форточку, там остановился и укоризненно поглядел на Бодю. Кот был чужой, Бодя животных не держал, но некоторые постоянно лазили к нему с крыши, обнюхивали углы, топтались грязными лапами по столам, мусорили шерстью или, еще хуже, жесткими палыми вибриссами, иногда впивавшимися Боде в босые ступни. За весь этот бардак они вполне заслуживали щедрой трепки, однако вместо нее Бодя то и дело их подкармливал. Оставлял лакомые кусочки в плоской миске, покрытой белой эмалью с черной блестящей каймой по краю, набирал воды в жаркие дни, смахивал влажной тряпкой шерсть и пыль с подоконника и, уколотый вибриссом, шепотом матерился, вынимал его из пятки и швырял в мусорное ведро под раковиной. Позади, в коридоре, задрожали шаги Сергея Викторовича, и Бодя, страшно выпучив глаза, шикнул на пушистую, торчащую из форточки задницу так убедительно, что кота как ветром сдуло. Не хватало еще, чтобы продюсер заметил здесь непрошеных гостей, – того и гляди потребует, чтобы Бодя их извел, будто они кому мешают.

Бодя дернул на себя дверцу холодильника, зажал между пальцами сразу два бутылочных горлышка и наткнулся на осуждающий взгляд Сергея Викторовича.

– Перееду, перееду, – раздраженно пробормотал Бодя, не дожидаясь, пока продюсер откроет рот и начнет свою тягомотину. – Если выживу в этот раз, то и перееду. – Он протянул продюсеру бутылку с водой.

Квартиру эту Сергей Викторович ненавидел. Он заходил в нее, будто боялся обо что-то испачкаться, вел носом, утверждал, что откуда-то тянет склепом. Считал, что Бодя может позволить себе другое жилье – дороже и лучше, чем старая родительская однушка, пусть и просторная. Поначалу Бодя пропускал его замечания мимо ушей, потом обещал переехать – и затянул. В последнее же время, когда отношения у них заискрили, Боде стало даже нравиться, что Сергея Викторовича так раздражает это жилище. Иногда в ожидании его прихода он специально располагал здесь вещи так, чтобы продюсер натыкался на них, сторонился, досадовал. То поставит стул посередь прохода, то выдвинет кровать ближе к проему. Сергей Викторович старался ни к чему не прикасаться, в отместку Бодя однажды измазал ручку входной двери повидлом. Сергей Викторович вляпался и долго оттирался своим тонким, с монограммой, носовым платком. А Бодя с демонстративным удивлением то и дело трогал другие ручки в квартире и после якобы принюхивался к собственным пальцам. Потом Боде все это надоело, а теперь даже злило. Какое продюсеру дело, ведь это не его квартира и не ему здесь жить. Сергей Викторович нудел, что не может привести сюда серьезных людей, рекламные контракты сами себя не подпишут, а с них, между прочим, идет половина, если не больше, всей прибыли.

Продюсер взял у Боди бутылку, придирчиво осмотрел, открутил крышку, поднес ко рту, но, прежде чем отпить, спросил:

– А что, есть сомнения?

Бодя тоже приложился к горлышку и пил специально маленькими глотками и долго, а когда попил, небрежно бросил:

– Не дождетесь. – Чуть помолчал и добавил, чтобы продюсер не думал, что Боде все так уж легко дается: – Но ходить со штырями потом мне, а не вам.

Сергей Викторович снова отхлебнул, проглотил воду и задумчиво произнес:

– Виталия видел. Переживает. Привет передавал.

Покрытая каплями испарины там, где ее не коснулась Бодина рука, бутылка выскользнула и с размаху долбанулась дном о доски пола. Вода фонтаном брызнула из горлышка, обдав стены, закрытую дверь в туалет и распахнутую кухонную, светлую, с тремя матовыми окошечками. Сергей Викторович отскочил назад. Бодя ошарашенно поморгал.

– Ч-ч-ч-чёрт! – пробормотал он. – Вот же черт!

И тут же перехватил внимательный взгляд продюсера. Его лицо, из-за маски всегда казавшееся Боде плоским, как у китайца, снова ничего не выражало. Бодя резко опустился на корточки – аж закружилась голова, – поднял бутылку, устроившуюся на боку у плинтуса, зачем-то помакал пальцы в воду на полу, пробормотал: «Ну вот, теперь вытирать». Не поднимая глаз, выпрямился, открыл дверь в туалет (ванной здесь не было), взял швабру с надетой на нее тряпкой и стал с остервенением тереть пол. «Все знает, – в унисон взмахам швабры билось в голове. – Все знает. Откуда? Откуда? Откуда?» Бодя старался дышать ровно, хотя сердце у него тряслось, как мелкая собачонка.

Виталию, больше известному под кличкой Шулер, Бодя на днях в очередной раз продул. Он и без того был должен, и немало: похоже, у Виталия, как и у Боди, тоже была своя суперспособность, потому что невозможно выигрывать у всех каждый раз, а Виталий – выигрывал. Сгоряча расстроенный Бодя перевернул стол, все стулья и непременно начистил бы Шулеру лицо за мухлеж, если бы не охрана. Долг теперь был огромным, и осознание его величины тяжестью давило Боде куда-то на загривок. Но знакомство Шулера с Сергеем Викторовичем было куда хуже, чем все возможные Бодины долги, поскольку обнажало перед продюсером Бодины интересы и ставило под угрозу все его планы. «А может ли быть так, – осенило Бодю, – что и Шулеру Сергей Викторович – продюсер?» Швабра замерла на начищенном до сухого блеска участке пола. Может быть, он и устраивает все партии, а потом вынуждает проигравших выплачивать Шулеру долги – разумеется, за приличный процент. От этой идеи Бодя окончательно стух, выпрямился и оперся на пластиковую палку швабры. Продюсер Сергей Викторович и Шулеру тоже или не продюсер – долг, очевидно, отдавать придется.

– Верну я все, – буркнул он, стараясь не встречаться с Сергеем Викторовичем взглядом. – Вот спрыгну с Плотины, со своей доли и отдам. Пусть не переживает.

Проговоренный собственным ртом план прыгнуть с Плотины вызвал из глубин Боди на поверхность его кожи целые армии неприятных холодящих мурашек. Черные волоски на его предплечьях встали дыбом. «Выживу – завяжу навсегда», – пообещал Бодя им и себе. Пусть продюсер знает про долг – про Бодино решение завязать он знать не может хотя бы потому, что намерениями своими Бодя ни с кем не делился, даже с Наташей. А с ней стоило бы. Чтобы, например, знать, готова ли она бежать из Чудного вместе с Бодей, если договориться с продюсером полюбовно у него не выйдет. С Наташей Бодя объяснится, но теперь уже после Плотины: мало ли что. Везунчик встрепенулся и сам себе поразился: когда же он успел стать таким суеверным?! Какая разница: самолет или Плотина? Кожу предплечий снова мелко вспучило. Бодя беспокойно глянул на продюсера: не заметил ли тот? Но продюсер смотрел на входную дверь, за которой слышался топот, голоса, потом какое-то шуршание. Дальнейшее зловещее предзнаменование встало для Боди в один мрачный ряд с царапиной, обмороком и штырем в предплечье, зацементировав его подозрения в конечности собственного бессмертия. Лишь невероятным усилием воли удалось ему изобразить беспечный вид и притворяться до тех пор, пока он не остался совсем один.

Глава 5

Копать могилы назначили в ночь на ближайшую субботу. Откладывать надолго не хотелось, хотя для Ольги время было выбрано, честно сказать, не лучшее.

Неприятности случались с ней по пятницам. Все началось еще в отрочестве. В пятницу она узнала о смерти отца. Догорали последние минуты рабочей недели, когда незнакомый бугай приволок домой совершенно пьяную мать. Шрам у Ольги на плече тоже появился в пятницу.

По пятницам, ближе к вечеру, чаще всего происходил непредвиденный завал и в редакции. Сами собой образовывались дыры в понедельничном номере, слетала верстка, заболевали или уходили в запой сотрудники, звонили из мэрии с требованием немедленно убрать с полосы «это безобразие». Одновременно на почту сыпались письма от Ольгиных столичных заказчиков, которым срочно требовалось заменить в тексте один абзац на другой, «хотя нет, лучше перепишите все». Ольга выдыхала, только когда часы показывали 00:00 и наступала суббота.

В этот раз, помимо Ольгиной пятничной кармы, наверняка сыграл свою роль еще и гнусный Федькин нрав.

В восьмом классе Федька уже был жирным и наглым и каждый день, тяжело отдуваясь, пожирал приготовленный мамочкой тормозок. Он доставал из сумки пухлый пакет, бутерброды тщательно и придирчиво рассматривал, прежде чем надкусить. Пронзительные запахи копченой колбасы – такую отец присылал раньше с рынка, – свежего огурца и нарезного батона вызывали спазм у Ольги в животе. Она не могла думать об уроках: чертов голод выворачивал нутро наизнанку. Тогда она вскакивала и выбегала в коридор. Однажды не выдержала. Подошла к однокласснику: «Может, поделишься?» В тот день он дал. Но на следующий спросил: «А ты мне что, Потапова?» Ольга предложила помочь с домашкой, решить за него контрольную. Он отрицательно качнул головой. Потом наклонился к уху и сказал: «Сиськи покажешь?» В первый момент она едва не отпрыгнула. Дернула подбородком, будто ее ударили: «Совсем сбрендил?!» «Как хочешь». Он раскрыл невозможно ароматный пакет. Бутерброды в нем немного слежались, огурцы, нарезанные овальными пластинками, повторяли изгибы таких же кусочков сервелата, по три уложенных на один хлебный ломоть. Ольга сглотнула слюну и несколько раз глубоко вздохнула, чтобы в глазах не темнело. «Ладно, давай бутер». «Э, нет! – обрадовался Федя. – Сперва ты!» Она тащилась за ним через полшколы в раздевалку нога за ногу. Раздевалка – отгороженная клетью часть коридора на первом этаже – пустовала, на третьей перемене никто не хотел на промозглую улицу. Все ломились в столовку или перекусывали домашним. Федька прошел насквозь мимо рядов, плотно завешенных теплыми куртками, шагнул в последний и, дойдя до тупика в самом углу, остановился. «Давай», – приказал он. Ольга сжала зубы и подняла тонкий пуловер, подарок отца, который мать не успела сменять на самогонку. Федька посмотрел на ее застиранный ситцевый бюстгальтер в выцветшую крапинку: «А дальше?» «Что дальше?» – Ольга старалась не встречаться с ним взглядом. «Лифчик сними, Потапова, – закатил он глаза. – Я что, на лифчик смотреть пришел?» Она завела руки за спину – пуловер пришлось придержать подбородком, – расстегнула крючки, взяла спереди белье ладонями и вместе с пуловером потянула вверх. Беззащитные узлы сосков они с Федькой увидели одновременно. «Выше, выше поднимай». Он протянул руку как бы поправить собранную в беспорядочную гармошку ее одежду, но, конечно же, коснулся прозрачной кожи с голубой схемой вен. Ольга послушно задрала шмотки почти до самой шеи – перламутровый рубец в форме икса обезобразит ее только через полтора года, – и Федька, убирая руку, снова якобы случайно провел пальцами прямо по соску и выдохнул: «Клевые! Как в кино! Я кино смотрел, Потапова, – зашептал он влажно, – там тетка такое вытворяет! Хочешь, вместе посмотрим?» – «Все! Уговор был только показать». Ольга ссутулила плечи, пуловер соскользнул до пупка.

Ольга рассказала обо всем одной лишь Иришке. Они никогда особо не дружили, Иришку все всегда сторонились из-за ее ненужности и заброшенности, слишком заметной даже для привычной ко всему детворы Пироговки. Но когда Ольга тоже стала никому не нужной и заброшенной, Иришка оказалась единственной, с кем Ольга могла поговорить. Иришку было не напугать убогостью, она с ней срослась, сжилась, подстроилась и не воспринимала ее как какое-то особенное несчастье. Она не стала бы осуждать, как другие, или, чего доброго, обвинять. Иришка тогда возмутилась: «Лапать не давай! За это пусть отдельно платит. Легко решил прокатиться – на бутерах». «Ты что, – вытаращилась на нее Ольга, – я вообще не хочу показывать, а уж тем более…» «Ну жрать-то хочешь? – здраво рассудила Иришка. – Другие варианты есть? – Ольга помотала головой. – Значит, пусть платит». Но Ольгу не убедила. С тех пор на третьей перемене в раздевалке Ольга добывала завтрак, обед, а то и ужин, если растянуть бутерброды до самого вечера, и каждый раз Федька пытался нарушить уговор. Но она научилась в нужный момент делать шаг назад, и Федькина рука зависала в воздухе.

План на эту пятницу оказался такой: не позднее одиннадцати сесть в такси, чтобы успеть доехать до дома, там сменить вечернее платье на что-то более подходящее и выдвинуться в точку, где Фёдор приказал дожидаться своих гробокопателей.

Пропустить юбилей владельца «Машмехстроя» Миши Ворожеева Ольга не могла. Приглашение на мероприятие, где соберется весь свет Чудного, она получила впервые. Раньше ходил Сергей Серафимович, лет тридцать возглавлявший редакцию. Организаторы с непривычки даже ошиблись в Ольгином отчестве. Ворожеев был крупнейшим рекламодателем «Чудных вестей», благодаря ему сотрудникам газеты платили премии и обновляли рабочие компьютеры.

Платьем пришлось озаботиться заранее. Стандартные, с декольте, Ольге не подходили. Нужное нашлось лишь в секонд-хенде: с V-образным небольшим вырезом спереди, зато сзади оголявшим полспины. Дома к нему было украшение: жемчужина в свитом из белого золота коконе на цепочке. Макияж Ольга сделала сама, а вот на укладку записалась. Поднявшись с кресла, она оглядела себя в большом зеркале с ног до головы: стремительная, резкая женщина с заправленными за уши волосами и бледными губами исчезла. Нимфа в отражении двигалась томно и неторопливо, платье при каждом шаге подчеркивало стройность ног. А вот глаза остались отцовскими, пронзительно синими. Ольга встретилась взглядом сама с собой, но на самом деле – с ним. Так, наверное, он смотрел бы на свою маленькую принцессу, если бы мог видеть ее теперь: с гордостью.

Сложность ситуации была еще и в том, что для торжества Ворожеев отчего-то выбрал вовсе не помпезный «Олимп», угнездившийся под боком у городского парка. Там отмечали праздники не только местные депутаты, администрация и силовики, но и олигархи, и даже бандиты, поскольку других столь же вместительных заведений в городе не было. Но юбиляр проявил изобретательность: гостей собирали в просторном зале санатория «Энергия», бывшей здравнице для рабочих «Машмехстроя». То есть пилить предстояло за город, а это минут сорок туда и столько же обратно.

Корпуса санатория, широко разбросанные среди сосен, прятались в темноте. Когда мама и папа еще жили вместе, они втроем приезжали сюда отдыхать. Родители не имели отношения к «Машмехстрою», но отец работал мясником на рынке, и у него всегда были свои особые связи. Ольга тогда уже умела читать, легко прочла и надпись огромными буквами с подсветкой «Энергия», хоть не понимала, что она означает. В подвал центрального корпуса они ходили в бассейн, выше были кабинеты, где ее то сажали в ванну с желтой, дурно пахнущей, густой водой, то обмазывали целиком черным, липким и противным, то заставляли лежать смирно под какими-то лампами. Лучшим воспоминанием остался неповторимый вкус кислородного коктейля.

Центральный корпус с банкетным залом и бассейном и теперь выглядел неплохо, похоже, здесь не так давно сделали ремонт. Хотя на электричестве экономили: лампы дневного света под потолком горели у входа, но дальше холл тонул в потемках. Охранник с антенкой-микрофоном у рта проводил Ольгу к гардеробу. Она неторопливо цокала на шпильках: двигаться быстрее мешал довольно узкий, длинный подол.

Пока раздевалась у стойки, никого не было, но едва лишь Ольга положила пальто на полку, откуда-то сбоку мышью в полумраке скользнула женщина примерно одних с ней лет, с ясным благообразным лицом, гладкой прической, в темном платье с белым воротом и манжетами.

Ольга поздоровалась и поблагодарила, на что женщина протянула певучим голосом:

– Во благо, милая, во благо. – И вскинула на нее крупные, немного навыкате светлые глаза. Потом кивнула головой. – Если нужна уборная, то вот рядом, дамская – которая ближе.

Слева, из банкетного зала, доносилась музыка, проход в него был задернут плотными бархатными шторами, дверь со стеклом напротив вела на лестницу. Ольга решила сначала заглянуть туда и повернула направо.

От входа к ней бегом бросился и преградил дорогу охранник, а потом вежливо, но настойчиво направил ее в зал. Ольга хмыкнула: много ли в городе дверей, которые за годы работы она не смогла открыть?

Редакция «Чудных вестей» подготовила в подарок юбиляру специальный номер, полностью посвященный владельцу «Машмехстроя» и его проектам в городе. На каждой полосе сотрудники от руки написали свои поздравления и пожелания. Герой торжества развернул газету, одобрительно покивал, потом принял от Ольги огромный юбилейный букет и приобнял ее за талию, но уже смотрел мимо и здоровался со следующим дарителем из длинной очереди торопившихся засвидетельствовать свое почтение.

Рассадка гостей демонстрировала степень важности и приближенности к юбиляру. Администратор провел Ольгу вглубь зала, уточнив: «Вы со спутником?» «Нет, я одна», – ответила она, стараясь, чтобы голос звучал уверенно и невозмутимо. Ее усадили за свободный столик вдали от сцены, велев ждать официанта.

Столы расставили так, чтобы все гости оказались к сцене лицом, но Ольге обзор перекрывала сидевшая впереди, боком к ней, жгучая брюнетка с четким профилем и острыми скулами, сработанными по самым актуальным лекалам. Она покосилась на Ольгу, одним взглядом считала ее стоимость вместе с платьем и украшениями и, едва заметно дернув углом пухлогубого рта, стала что-то говорить сидевшей рядом подруге.

Ольга, пропустившая обед, в предвкушении оглядела закуски, расставленные на столе: стандартное банкетное меню из салатов, нарезок, овощных ассорти, обильно прикрытых зеленью. Но тут позади снова вырос администратор.

– Не возражаете против соседа? – спросил он.

– Нет, пожалуйста…

На стул рядом с ней опустился мужчина.

– Добрый вечер. Алексей, – представился он. Голос был приятный и как будто знакомый.

Она хотела ответить, но ответ застрял в горле.

В полумраке банкетного зала Ольга признала в соседе нового главврача больницы.

Теперь он показался ей моложе, чем в приемной. Светлый костюм, правда несколько старомодный, заменил форменный зеленый балахон. Мешки под глазами спали, без медицинского колпака открывался чересчур высокий лоб. Короткие волосы едва тронула седина, щеки выбриты, и лишь его неулыбка осталась прежней.

– Поухаживаю за вами? – Сосед взялся за бутылку белого. – Вина?

Ольга отрицательно качнула головой. Пальцы привычно потянулись потереть шрам, но вместо этого стали теребить цепочку, державшую кокон с жемчужиной. Жест получился кокетливый, и она резко убрала руку, едва не сорвав тонкое золотое плетение. Кокетничать с ним Ольга не собиралась.

Доктор растерянно вернул бутылку на место. Повисла пауза, он явно не знал, как продолжить разговор.

– Меня зовут Алексей, – повторил он, – а вас?

– Ольга, – хрипло отозвалась она и съязвила: – А отдел здравоохранения разрешил?

Он посмотрел на нее с удивлением и наконец кивнул:

– Не узнал вас сразу. Выглядите прекрасно.

– Спасибо. И вы стали напоминать человека.

– Не всегда бывает возможность с нашей работой.

– Видимо, все из-за тех зомби?

– Редко смотрю кино, нет времени, – парировал он. – Давайте я все-таки за вами поухаживаю. – Он взялся за тарелку с мясной нарезкой. – Положить?

– Нет! – сердито отрезала Ольга и отвернулась.

На сцене продолжалось юбилейное действо. Букетам и подаркам уже не хватало подготовленного места на специальном столе. Из-за головы брюнетки Ольге было видно всю в рюшах верхнюю часть начальницы городского отдела культуры, рассыпавшейся в поздравлениях. Шевчук между тем методично собрал натюрморт из закусок на свою тарелку, как будто заполнил клеточки в тетради по математике, и столь же методично начал их уничтожать. Ольга сглотнула слюну.

Сзади подошел официант:

– Что будете пить?

– Воду, – вздохнула Ольга.

– Мне коньяк, пожалуйста.

– О! – протянула Ольга. – Пьющий врач – потенциальный убийца.

– Непьющая журналистка – вот что странно. – Доктор бросил в зал безмятежный взгляд. – На праздниках положено веселиться.

– А вы пришли повеселиться?

– Я пришел, потому что прислали приглашение от главного и практически единственного мецената нашей больницы. Но раз уж пришел, надо получить удовольствие.

– Ну да, ну да, – покивала Ольга. – На праздниках веселиться, жизнь разложить по алфавиту, секретаршу построить, а журналиста отправить к начальству за запросом. И вы в домике. Как Наф-Наф.

– Не одобряете? У вас есть рецепт получше?

– Ну, гибкость, например. Способ, проверенный эволюцией. Хочешь жить – умей вертеться. А жесткие правила, как по мне, добавляют уязвимости. Куда побежит Наф-Наф, если домику снесет крышу? Или стену?

– Мы же больница, мы ответственны за жизни людей. Это в газете можно позволять себе всякое, спрос с вас небольшой.

Внутри поднялась горячая волна, как тогда в больнице, и выплеснулась Ольге на щеки. Она невольно прикоснулась к лицу прохладной рукой. Есть больше не хотелось, Ольга сделала большой глоток воды и перевела дух. В центре зала топтались под музыку несколько пар, глаза раздражало мелькание стробоскопа. Уничижительный ответ никак не приходил в голову. Зыркнув в сторону доктора, Ольга неожиданно встретилась с ним взглядом; он тут же отвернулся. На лице его читалось явное смущение.

– Стоит в любой компании появиться врачу, все считают своим долгом продемонстрировать ему свой застарелый геморрой. – Ольга улыбнулась самой очаровательной из своих улыбок и села к нему вполоборота, закинув ногу на ногу, чтобы виднелись беззащитные щиколотки и высокие каблуки. – Или у вас не так?

– Разве что в моем случае это не геморрой, – уточнил Алексей.

– Представляю! – фыркнула Ольга и махнула рукой. – Не поверите, у меня примерно то же самое. Только меня тут же начинают тыкать лицом в проблемы города, за ним области и так вплоть до всей страны с ее политическим курсом. Будто стоит мне щелкнуть пальцами – и мы превратимся в тихую европейскую гавань. В общем, мы с вами в ответе за все. Как пионеры.

– С меня все же спрашивают более конкретные вещи. – В его голосе прозвучало сомнение.

– Ой, мы же вроде решили веселиться! Чин-чин! – Она легонько коснулась его бокала своим. – Ну и раз уж мы наконец нормально познакомились, может, расскажете, почему вы к нам переехали?

– А потом свои откровения я прочитаю на странице местной газеты? – Он пожал плечами.

– За что же вы так со мной, Алексей?! – вспыхнула она. – Разве мы встретились бы с вами здесь? Разве я вообще добилась бы хоть чего-то в таком городке, как наш… – Ольга показала на зал, где сидела вся верхушка Чудного. – …если бы не умела держать язык за зубами?

– Простите, не хотел вас задеть.

– Пойду попудрю носик. – Она с обиженным видом поднялась со стула.

В туалете Ольга остановилась у длинного зеркала над раковинами и впилась взглядом в свое лицо. Женщина в зеркале ей нравилась. Глаза блестят, хотя она даже не пригубила вина, кожа бледная, как в ее лучшие худшие годы. Она улыбнулась сама себе, поиграла ямочками на щеках. Потом покусала губы, вызвав прилив крови, достала из сумочки блеск и нанесла тонкий слой. Хотела добавить немного румян, но тут дверь туалета открылась, и по кафельному полу простучали чьи-то каблуки. Ольга бросила блеск в сумочку. Однако от самого выхода вернулась к зеркалу и все же немного подрумянила щеки. Напоследок потянула платье вниз, стараясь чуть увеличить скромное декольте. Ей просто необходимо ему понравиться – исключительно ради работы, конечно. Должна же она узнать, что творится в городе.

Когда Ольга вернулась в зал, там царила суматоха. Брюнетка с шатенкой куда-то испарились, музыка смолкла, на сцене стоял человек с микрофоном и пытался начать речь, но ему мешали приветственные аплодисменты.

– А вот и мэр, – хмыкнула Ольга. – Стоило ожидать…

– Знаете его? – поинтересовался доктор.

– Дорогой Миша, – произнес мэр в пятый раз, жестом призывая зал успокоиться.

Стало тише, и Ольга доверительно придвинулась ближе к собеседнику.

– Я здесь всю жизнь живу. И работаю с шестнадцати лет. Легче найти, кого я не знаю.

– И как он?

– Ну, до прежнего ему далеко. Сложный был человек, но с Чудным жил одной жизнью. А для Кости жизнь… – Ольга задумалась. – …это карьера.

– Не одобряете?

– Нет, почему же? Карьера – но играет он по-крупному.

– Все мы иногда играем по-крупному, – проронил Алексей.

Мэр между тем завершил поздравления и подсел к компании юбиляра. За столами стали громко чокаться, гул голосов перебивался взрывами хохота. Свет снова приглушили, и под первые звуки музыки на танцпол опять потянулись пары.

– Что-то мы с вами плохо веселимся. – Доктор встал и протянул ей руку. – Потанцуем?

Они вышли в центр зала. От него пахло лосьоном после бритья, ткань пиджака оказалась гладкой на ощупь, рука под ней – твердой и теплой. Его неожиданная близость смущала, и Ольга никак не могла поднять взгляд выше его выбритого подбородка. У него на шее, над самым узлом галстука, темнела круглая выпуклая родинка. Ольга покачнулась в танце и оказалась немного ближе. Его ладонь у нее на спине тут же мягко повторила ее движение. Ольга постоянно чувствовала ее тепло и становилась от него рассеянной, даже несколько раз сбилась с ноги и шагнула не в такт. Их вежливое топтание почти перешло в объятие.

Вернувшись на место, оба долго молчали. Доктор грел в руках бокал с коньяком, Ольга бездумно наблюдала за уже знакомой брюнеткой, возникшей на своем месте и снова перекрывшей обзор зала. Та копалась в своей сумочке, потом снова встала и направилась к выходу.

Телефон дрогнул напоминалкой: пора вызывать такси. Палец на миг завис над экраном – и погасил его.

– Вот вы не верите, что наша работа тоже важна, – а напрасно. – Ольга выложила телефон на стол перед собой, словно обдумывала полученную информацию. – Тоже бывает, что не можешь уснуть.

– Что ж, бессонница – аргумент убедительный.

Алексей смотрел на нее, и Ольга уже не понимала, улыбается ли он или ее опять дурачит изгиб его губ.

– Вы можете помочь мне от нее избавиться. – Ольга взмахнула ресницами и тут же потупилась.

– И чем же? – Он поставил бокал на стол и развернулся в ее сторону. – Чем я могу вам помочь?

– Алексей, помогите мне разобраться, что за чертовщина происходит в городе, – негромко и бархатно попросила она. – И сегодня ночью у меня не будет проблем со сном.

Он отхлебнул и отставил коньяк.

– В городе происходит жизнь. – За его усмешкой пряталось разочарование.

– Ну зачем же вы так, Алексей?! – Ольгина рука сама потянулась к цепочке, кокон жемчужины закрутился у шеи. – Я помогаю людям… администрации. – Ольга бросила взгляд в сторону стола юбиляра, народу за которым поубавилось. – Я помогаю говорить о сложных вещах так, чтобы их поняли. Я это умею. Напрасно вы мне не доверяете. Я могла бы написать материал хоть сейчас, фактов хватит. Но я спрашиваю – вас!

– Ну раз можете – пишите. – Он откинулся на спинку стула и пожал плечами. – Кто я такой, чтобы вам запрещать?

Ольга схватила со стола мобильный:

– Хорошего вечера!

Ей хотелось, чтобы он провожал ее взглядом.

Гардеробщицы видно не было, широкая спина охранника маячила на крыльце, там же курили, стоя группками, гости. Ольга вылезла из лодочек и, приподняв подол, метнулась к запретной лестнице.

Дверь легко поддалась и бесшумно вернулась на место. Наверху процедурные кабинеты, внизу бассейн – Ольга подумала и стала подниматься.

На втором этаже такая же стеклянная дверь вела в небольшой полутемный холл, где раньше вдоль стен стояли скамьи для ожидавших своей очереди. Из него выходили в противоположные стороны узкие коридоры с дверями кабинетов – несложно догадаться, что за ними теперь гостиничные номера. Ольга толкнула – заперто. Она поднялась еще на этаж, открыла дверь и замерла.

В просвете коридора у стены сплелись два тела. В профиле запрокинутой головы Ольга узнала жгучую брюнетку.

Мужчина, до этого самозабвенно целовавший женщину в шею, оторвался от своего занятия и толкнул дверь в номер:

– Входи, мой черный бриллиант.

И, пропуская даму, оглядел коридор.

Глава 6

В такси Ольга никак не могла успокоиться. Перед глазами одна за другой всплывали картинки. Вот мэр медленно поворачивает голову и через секунду увидит, что Ольга теперь в курсе его «ювелирных» предпочтений. Она неловко отпрыгивает, скатывается по лестнице, удирает под треск рвущегося платья. Быть свидетельницей Костиного адюльтера опасно: в Чудном хорошо знали, что мэр не прощает и более невинные вещи. А сейчас от него зависело Ольгино утверждение в должности, и чем обернется для нее нечаянная осведомленность, даже думать не хотелось.

От картинки с Костей холодело под ложечкой, а вот от других Ольгу даже немного бросало в жар: музыка, теплое прикосновение, запах… И родинка.

У нее ведь почти получилось. Ольга могла бы поспорить: объятие на танцполе не было случайным. Нечто неуловимое происходило между ними. Что же пошло не так?

Все из-за этих дурацких мертвецов! Ольга дожала бы Шевчука, будь у нее больше времени. Если бы не ее ночная авантюра, они продолжили бы беседу где-нибудь в другом месте, а после… И Шевчуку еще повезет, если ожившие покойники окажутся Федькиной выдумкой. «В городе происходит жизнь», видите ли! Черт-те что происходит в городе! Иначе вы бы так не боялись, господин главный врач!

Ольга не заметила, как в лихорадке размышлений вырвала заусенец на большом пальце и измазала рукава пальто кровавыми крапинами. Вечер злополучной пятницы только начинался.

Никитка был не один: на вешалке висела Варькина поношенная курточка. Ольга метнулась к себе, стащила платье через голову. Нащупала в шкафу бюстгальтер, какой не жалко, оттуда же достала протертые джинсы, натянула под них старые зимние колготки. На всякий случай смыла косметику. Заскочила в кухню, сунула в пакет влажные салфетки, рулон бумажных полотенец, бутылку воды.

– Ты куда, мам?

Рука дрогнула, и бутылка стукнулась об пол.

– По делам еду, – пролепетала она, опершись ненадолго о край стола. – По работе.

– По работе? – Никита поскреб голый живот, выразительно глянул на часы над обеденным столом.

– Да, вот такая работа. – Ольга подняла бутылку и сунула в пакет. Ей не хотелось посвящать ребенка в планы по расхищению гробниц. – Слушай. – Она остановилась в проеме и понизила голос, кивнув на дверь его комнаты. – У тебя еще презервативы есть? А то вон, в ящике, я докупила.

– Мам! – трагическим шепотом отозвался Никита. – Ну ты что?!

– Что?! – передразнила она. – Я еще слишком молода для внуков! – Она провела рукой по волосам. – Все, побежала, опаздываю. – Коснулась пальцем его носа: – Пип!

Пока древняя «Хёндай-Пони» задумчиво скрежетала стартером, Ольга не дышала: не дай бог не заведется! Упрашивала мифический метеорит не мешать, обещала взамен в него поверить. И старушенция не подвела: пошелестев, двигатель дрогнул, прокашлялся и заработал ровно, громко, на радость всему спящему двору. Ольга подождала три минуты, прогревая мотор, и выехала на дорогу.

Район, где была назначена встреча, называли Католики: здесь стоял единственный в городе костел, а прихожане его с давних пор селились неподалеку. Дома росли обычные для Чудного, невысокие: либо частный сектор, либо, как и на Пироговке, где в детстве жила Ольга, двух– или трехэтажки на несколько квартир.

Мимо проплыли скромно подсвеченные беленые стены костела, и Ольга свернула за ним направо, как ей было велено, и съехала на широкую обочину. Машина затряслась по ямам, и, разглядев неровности в свете фар, Ольга предпочла поберечь старушку-«Пони», затормозила, выключила двигатель. В салоне автоматически зажглась тусклая лампочка.

Сидеть рыбкой в аквариуме посреди темноты оказалось так тревожно, что Ольга нервно хлопнула ладонью по пластиковой пимпе блокиратора дверцы. Сейчас главное, чтобы это сидение не оказалось впустую. Она вовсе не была уверена, что вообще кого-то дождется, и не исключала подстроенной ей глупейшей ловушки. Федька определенно в чем-то прав: вечно она находит себе приключения! Нормальный человек выкинул бы из головы эту чушь и сейчас нежился бы под одеялом.

Но тогда, получается, ненормальной она была с самого начала, с того дня, как впервые выполнила редакционное задание.

…В дом девять по Чехова ты приехала тогда пораньше. Во дворе на ветру полоскалось белье, сидели одни пенсионеры, из тех несчастных, кто не разъехался на лето по дачам. В первой квартире слева не открыли, но оттуда доносились звуки очень знакомые. Когда мать воскресала после пьянки, неспособная подняться сразу, она опускала руку вниз на гулкий деревянный пол и скребла по нему ногтями. Ты спала на тахте у окна в кухне, чтобы не вдыхать пропитанный перегаром воздух материнской комнаты, но всегда слышала этот тихий скрежет, даже сквозь сон. Иногда он чудился тебе, и тогда ты вскакивала и понапрасну бежала проверять. Но не услышать его не могла: слишком боялась, что мать умирает. И вот теперь в шаге от тебя кто-то скреб ногтями по деревянному полу.

Ты приложила ухо к двери, крашенной в противный светло-коричневый цвет, и затихла. Внутри еще и мяукали. Ты попыталась сосчитать кошек по голосам и вздрогнула, когда сзади окликнул подозрительный женский голос. Обернулась, поздоровалась с молодой для пенсионерки, бодрой дамой с недовольным лицом. А потом вы с ней и парой других жильцов сорок минут осматривали в подъезде потолки и стены. «Ты запиши, запиши!» – сварливо твердила дама, поправляя узел на голове, а через минуту переспрашивала: «Записала?» – подчеркивая, что не доверяет такой молодой, а уже журналистке. На выходе снова остановились у коричневой двери. В квартире продолжалось кошачье поскрипывание. «Живет тут у нас одна. У нее этих тварей целая стая, – пояснила дама. – Гадят в подъезде, вонь от них, а ей хоть бы что! Про это тоже напиши!» Ты постучала в дверь, стук раскатился радостным, звонким горошком, но расслышать звуки оттуда тебе мешала болтовня за спиной: «Наверное, в магазин ушла, за требухой для своей стаи». «Кошки не живут стаями», – ответила ты и пошла заглянуть в окна снаружи. Но их загораживали плотные шторы. Жирный куст сирени в палисаднике рядом зашуршал на тебя листьями.

Ты написала и про кусок штукатурки, который едва не пришиб мальчика Лёню из двадцатой квартиры на втором этаже, и про перила, которые обломились прямо под рукой его соседки с четвертого, и про капитальный ремонт, которого не было, и про швы, в которые дуло. А когда сдала главреду первый в своей жизни материал, снова приехала на Чехова. За запертой дверью мяукали кошки.

Участковый тебе не поверит – хорошо, если вообще поговорит. Ты поднялась на третий и позвонила в дверь к бодрой. Поначалу та отнекивалась, но ты и не просила ее ничего делать, просто постоять рядом, чтобы сержант не заподозрил баловства. Только совместное странствие по следам потолочных трещин и кратерам отбитой штукатурки помогло тебе заручиться ее поддержкой. Другую девчонку бодрая выгнала бы взашей.

Когда дверь вскрыли, женщина была без сознания, но жива. Вокруг на досках пола валялись осколки чашки, подсыхала лужа. Едкий запах кошачьей мочи пропитал квартиру. К выходу метнулись пушистые тени и растворились в зелени двора.

Ты продолжала жить как прежде. По утрам, просыпаясь, презирала себя. Рылась в консервной банке под лавкой у подъезда, чтобы найти недокуренные бычки, а завтракать было нечем. Шла в редакцию через летний, нарядный и умытый Чудный. Сквозь привычную жизнь в тебя по капле просачивалось понимание, что ты спасла человека. Сама ты и не подумала бы о себе такими словами. Так сказал Сергей Серафимович и добавил еще что-то про твою журналистскую жилку. Ты потом все ждала, что облажаешься и сбежишь из редакции, но так и не ушла ни через неделю, ни через другую, ни по сей день.

Ольга упрямо стиснула зубы, пригладила волосы, еще державшие укладку под слоем лака. Сначала она удостоверится, что Фёдор врал, а потом покажет ему, кто дурнее. Впрочем, если удастся откопать что-то, что собьет спесь с зануды Шевчука, она без особого сожаления отдаст десять тысяч за информацию. Но вероятность такого исхода лежала за гранью разумного.

Ольга поерзала: в том месте, где ее спину поддерживала ладонь Алексея, до сих пор было тепло.

Внезапно ее ослепил свет. Он дважды мигнул и погас, как и было условлено. Ольга взяла с соседнего сиденья пакет, вынула ключи, помедлила и шагнула в темноту.

Гробокопателей оказалось двое: шапки надвинуты низко, лица закрыты лыжными масками, имена из-под них прозвучали неразборчиво, и называли они их неохотно.

– Обойдемся без лиц, – пробубнил тот, что повыше, назвавшийся вроде бы Денисом.

– Как скажете, Лара Крофт, – хмыкнула Ольга.

Она стояла на краю негостеприимной вселенной с двумя преступниками. Ледяной ветер дул во все щеки, возмущая низкие сосны.

Второй фыркнул.

– Завали, – огрызнулся Денис.

Он раскрыл багажник темного джипа, грязного по самые окна, и оба стали доставать оттуда лопаты, перчатки, рюкзаки, респираторы. Второй копатель, назвавшийся Славиком, сунул в рюкзак скатанные в рулоны черные мешки, они остались торчать сверху примерно на треть. Ольга прикинула расстояние до «Пони»: замок в водительской двери всегда капризничает, нужно вставить ключ, немного покачать его, чтобы он попал в нужную прорезь, потом нажать на ручку и продавить до конца, только тогда дверца откроется. Как легко было уехать сразу, едва ее ослепил свет фар.

Гробокопатели тем временем нацепили поверх шапок налобные фонари.

– А еще есть? – Ее голос дрожал.

Денис молча рылся в багажнике, но через полминуты там подмигнул неяркий свет.

– Держите. – Он протянул Ольге фонарь. – У него батарейки садятся. Пока до места не дойдем, не включайте. И вообще светить только вниз, понятно?

Ольга бесполезно кивнула в темноте.

Последним из багажника явился загнутый у конца лом.

Через лесополосу двинулись гуськом: парни впереди, Ольга замыкающей. Она старалась запоминать дорогу, даже глаза уже привыкли к темноте, но вокруг кололись лапы сосен, и тощая ветка ободрала Ольге щеку. Под ногами хрустело и хлюпало, и позади Ольги тоже хрустело и хлюпало, но обернуться было страшно, и она жалась ближе к спине Славика.

Все вокруг шевелилось. Из-за стволов стали выплывать надгробия, необъяснимые тени тянули к Ольге черные лапы. Сами собой вспоминались многочисленные страшилки Чудного, покойники его затопленных и пустых каменоломен, призраки проклятых домов и жертвы Мёртвого озера. Они прошли так близко от надгробия, что Славик похлопал по нему ладонью в перчатке.

У свежей могилы со скромным деревянным крестом в изголовье копатели остановились. Впереди мерцали сумрачно-светлые стены костела, который они обошли с противоположной стороны. Отсюда он выглядел больше, зловещим соглядатаем следил за Ольгой, и она постоянно чувствовала его взгляд.

Славик сбросил рюкзак на землю и достал из него мешки. Ольга шарахнулась назад и уперлась в камень. Где-то далеко, в другом мире, полном безмятежных людей и обыденных дел, прошумела машина. Еще дальше, в артериях узких улиц Католиков, от скуки и одиночества брехала собака, скрашивая собственным голосом бесконечное течение пустого времени.

Парни размотали мешки: это оказались сложенные втрое широкие и плотные простыни из целлофановой пленки, которые они расстелили по обеим сторонам могилы, закрепив их по углам колышками. На левую, как можно ближе к дальнему краю, Денис стал складывать все, что лежало на холме: венки, искусственные цветы, фотографию. Ольга бросила на угол свой пакет, и его тут же затеребил ветер. Пакет ожил, зашуршал и задвигался, тогда Ольга переложила его, подвернув ручки ему же под брюхо. Тем временем Славик поправил черные перчатки с липучками на запястьях и взялся за лопату. Она надкусила землю и сплюнула первый ком на пленку справа.

Холод весенней ночи пробрался Ольге под куртку и перебирал ее позвонки ледяными пальцами, сырой запах земли смешивался с запахом лежалой хвои, шум сосен на ветру отгораживал от мира, и кто-то позади постоянно копошился в кустах.

Когда холм был снят, парни с двух сторон подкопали и вынули крест, тоже положив его на пленку слева, потом включили фонарики и уже не останавливались, работая четко, как будто в каждого был встроен метроном.

Ольга успела промерзнуть насквозь, прежде чем услышала, как лопаты споткнулись о твердое. Этот пугающий звук наполнил ей голову, вылился наружу, потек, оглушительный, одновременно во все стороны, ударился о стену костела – вздрогнули его немощные лампы подсветки где-то под самой крышей – и понесся дальше будить Католики, город, мир…

– Эй, журналистка! Подай там совки! В рюкзаке!

Ольга встрепенулась и с готовностью пошла в ноги могилы, где в паре шагов от края парни сбросили свои рюкзаки. Но вещей там не оказалось. Ольга вертелась на месте, взгляд прыгал с одного темного пятна на другое, и не все они казались теперь неподвижными. Сердце заколотилось, но тут она заметила черное на черной простыне – там, где посмотрела, кажется, уже трижды. Она с облегчением нащупала внутри металлические совки, сложенные один в другой.

Ольга сунула их в яму, опасаясь заглядывать в ее глубину, но слышать, как скребут совки по твердому, оказалось совсем невыносимо. Чтобы заглушить беспокойство, она спросила:

– А почему мы на католическое кладбище приехали?

В яме пыхтели, но не отвечали.

– Фёдор говорил, это ваш бизнес, так?

– Ну, – отозвался кто-то снизу.

– Так у католиков-то что ловить? Они же ценности не хоронят. В лучшем случае кольцо обручальное, и все. Им даже крестики в гроб класть нельзя.

Оба копателя выпрямились в яме и посмотрели сначала на Ольгу – свет фонарей на миг ударил по глазам, – а потом друг на друга.

– В смысле «нельзя»? – переспросил один из них.

– Ну, в прямом. Религия запрещает. Традиции.

– Вот ты дебил, Славик. – Денис приподнял край маски и сплюнул под ноги. – Я тебе говорил…

– Да я что, знал, что ли… – виновато и оттого агрессивно отозвался второй. – Федька сказал, тут у них главного похоронили, как его… падре, в общем. Что, главного – и безо всего закопают?

Они помолчали. Денис облокотился о край могилы и снял одну перчатку.

– Мне вот Федька точно наврал, – пожаловалась Ольга. – Про зомбаков. Слышали?

– Не врал он, – сказал Денис. – Я сам видел.

– И я, – добавил Славик. – Так что, зарываем?

– Сам и зарывай! – огрызнулся Денис. – «Пиздит, пиздит, я жопой чую, просто делиться не хочет». Давай, напрягай теперь свою чуйку – и вперед!

– Так, подождите, – вмешалась Ольга. – Сами видели? И молчите? Он что, не сказал вам, зачем я здесь?

– Сказал, – буркнул Денис. – Но нам-то что. Своих дел мало, еще этих малахольных таскать.

– Слушайте, ну раз все равно раскопали, давайте откроем уж. – Ольга мысленно ругала свой длинный язык. – Вдруг этот тоже живой? – Она осеклась и оглянулась на костел и сосновые лапы, раскоряченные на фоне его бледных стен. От собственных слов захотелось потрясти головой.

– Лом несите. – Денис сплюнул снова и натянул перчатку.

– Тебе что, делать нечего? – возмутился Славик. – Зарываем и погнали отсюда.

– Мы Федьке обещали, так? Одно дело, он бы нам наврал. Но наврал тут, выходит, только один, да, Славик? Или олень.

Ольга дернула лом и едва не вывихнула плечо, настолько тот оказался тяжелым. Пришлось брать двумя руками и медленно передавать Денису.

– Ну что, жмурик, – произнес тот и поддел загнутым концом лома крышку. Домовина хрустнула, Ольга присела от неожиданности у самого края могилы. Комок земли сорвался у нее из-под ноги и гулко стукнулся внизу. – Отзовись, если ты там.

Пока Денис, продолжая хрустеть, обходил гроб по периметру, Славик вылез, оттолкнувшись от оставленной в земле ступени. Пошарил в рюкзаке, протянул напарнику дрель. Денис быстро проделал в боковинах крышки несколько дырок и завозился, вдевая в них веревки.

Когда все узлы были завязаны, оба копателя встали по краям могилы и на счет «три» потянули крышку вверх. Она ползла медленно, слепо тычась в землю по бокам. С каждым Ольгиным вдохом крышка оказывалась выше, выше, еще выше, полшага назад, еще полшага, еще. Ольга заставила себя замереть, крышке до верху оставалось полметра, четверть, совсем немного – и она поднялась над черным провалом могилы. Мятущийся свет фонарей разбудил темноту вокруг, она подползла ближе и сыро задышала сзади Ольге в шею.

– Отходи, – скомандовал Денис, оба копателя одновременно двинулись, и крышка поползла между ними на веревках, а потом, тихо ухнув, опустилась на землю.

– Ну и кто у нас там? – Денис подошел к краю могилы, Славик наклонился над ней с другой стороны.

Лучи их фонарей выхватили земляные стены и ушли глубже. Ольга через нарастающий шум в ушах заставила себя приблизиться.

– Вот, – обернулся к ней Денис, на секунду ослепив фонарем. – Как заказывали.

Ольга задержала дыхание и глянула вниз. Мертвец лежал неподвижно, накрытый по грудь белым полотном. Руки в длинных черных рукавах, как и положено, покоились на груди. Ольга потянулась включить свой фонарь, вдохнула и тут же зажала нос рукой: запах формалина моментально проделал бороздки у нее в носоглотке. Щелкнула выключателем у себя во лбу, и третий, слабый луч фонаря заплясал по монохромным внутренностям ямы и осветил бледное лицо с закрытыми глазами.

– А с чего вы взяли… – захрипела Ольга сквозь формалин, и тут мертвец поднял руку – рукав сполз, обнажив иссиня-белое запястье, – и прикрыл ею глаза.

Глава 7

– Фонарь! – цыкнул Славик. – Не смотришь вниз – гаси фонарь! Не на ярмарке!

Мертвец, все еще прикрывая глаза, заелозил второй рукой, пальцы его обхватили край стенки гроба. Он стал медленно сгибать ноги в коленях, после попытался подтянуться и сесть, но тщетно. Ольга вцепилась в рукав Дениса.

– Ну что, убедились? – спросил Денис. – Закрываем? А то сейчас очухается, полезет.

Луч фонаря у него на лбу ударил ей в лицо, и она, отворачиваясь, тоже загородилась рукой.

– Я не знаю! Не знаю! Подождите! Не знаю я! – Голос плохо ее слушался.

– Ну а кто знает? Мы же для вас его откапывали.

Ольга заставила себя медленно выдохнуть. В ушах у нее ухало. Со дна ямы доносился тихий скрежет и возня.

– А если его… закрыть, что… будет?

– Без понятия. Помрет, наверное, снова.

– Мы его что, убьем?! С ума сошли?!

Денис промолчал.

– А что вы… – У Ольги все еще перехватывало дыхание. – А раньше вы что делали? С такими, как он?

– Ну, вытаскивали. Скорую вызывали, – нехотя сознался Денис. – Зарывать таких тоже, знаете… Как котят топить.

Ольгу передернуло, и она громко икнула.

– Что-то ты слабонервная, журналистка, – подал голос Славик. – Зачем вообще тогда поехала?

– Затем… Дурацкий вопрос! – Ольга поежилась. – А они не опасны? – уточнила она.

– Эти-то? – Денис взглянул на копошение в могиле. Пастор определенно делал успехи: ноги он согнул в коленях, а корпус поднимал, но, подержав некоторое время, ронял обратно. – Да вроде нет. Кусаться не пытаются, не дерутся. Ну, сначала, а там уж – кто знает.

Ольгу стала скручивать дрожь.

– А как его… Как мы его достанем? Как вы их достаете… обычно?

– Как-как, – пробормотал с другой стороны могилы Славик. – Руками. Веревку кинь, Дэн. – И он, присев, спрыгнул прямо в раскрытый гроб, туда, где должны были бы находиться ноги покойного, если бы по-прежнему лежали, как им полагается. Ольга охнула.

Дэн пошарил в рюкзаке и, вернувшись, швырнул Славику такую же веревку, как и та, которой поднимали крышку.

– Ну что, святой отец, – приговаривал Славик, закинув петлю пастору через голову, – сиди смирно, и никто не пострадает.

Он встал одной ногой меж ступней покойника, вытянул оба конца веревки из подмышек, перекрестил концы, снова обвил пастора, и еще раз. Завязал на груди узел.

– Эй, дамочка, – обратился он к Ольге. – Поможешь?

Если рвануть в темноте той же дорогой, что и пришли, ветки будут драть лицо, ноги – путаться в корнях. «Пони» расчихается и не сразу заведется – придется вызвать такси. Но зато потом можно будет замкнуть дверь на все замки и налить горячего чаю.

– Да, – хрипло ответила она.

– Тогда иди на мою сторону. Вы вдвоем тянете, я толкаю снизу, понятно? Погнали.

Сообща им удалось посадить пастора на край могилы. Денис бросил свой конец веревки, подскочил, схватил пастора сзади под мышки и оттянул подальше.

– Присмотрите за ним, – скомандовал он Ольге. – А мы пока порядок тут наведем.

Ольга заставила себя сделать несколько шагов в сторону существа в сутане. Лица и глаз она разглядеть не могла, а светить в него фонариком, чтобы он снова дергал руками, не хотела. Пастор сидел на земле, опираясь на отставленные назад руки, в той же позе, в которой его бросил Денис. Снова густо дыхнуло формалином, и в горле у Ольги булькнуло. Заслышав звук, мертвец чуть повернул голову в ее сторону, и она скорее почувствовала, чем увидела в темноте его взгляд. Живот скрутило, ее согнуло пополам и вырвало.

– Ну дает, – донеслось из ямы. – Воды возьми в рюкзаке.

От воды полегчало. Ольга сделала шаг в сторону, чтобы не чувствовать формалин.

– Может, я скорую вызову? – предложила она.

– Вызовешь. Только подожди, дай мы тут закончим. А его вон к костелу лучше отвести. Врачам скажешь, на дороге стоял, чуть под машину не попал.

– В смысле я? Вы что, хотите меня с ним одну оставить? С ума сошли?

– Да не ссы, посмотри на него, что в нем страшного? Человек как человек. Не знала б ты, что он мертвецом был, и не подумала бы. Представь, что у него просто инсульт.

Ольга вздохнула, зажмурилась на секунду и повернулась к пастору. Он был почти неподвижен, только медленно двигал головой, как будто искал Ольгу взглядом. «Инсультник», – повторила она мысленно.

– Аах-х-х! – вдруг произнес он, точь-в-точь как Ольгина мать, когда Ольга переворачивала ее, уже остывшую, на спину.

Ольга отшатнулась, и под ногой у нее хрустнуло. Славик обернулся:

– Смотри на нее. На ногах не стоит. Ты чего такая нервная, журналистка? Я это Фёдору припомню.

– Вы еще долго там? – спросила Ольга. – А то он замерзнет и снова помрет.

– Не замерзнет, – ответил Денис.

– Он сам еще холодный. Потрогай – убедишься, – предложил Славик, и парочка заржала.

Наконец Денис воткнул в изголовье крест и утоптал землю вокруг, после чего они насыпали могильный холм. С крестом и венками могила выглядела так же, как до разорения.

– Понятно, почему вас никто не ищет, – сказала Ольга.

– Ну! – отозвался Денис. – И дальше никто не будет, да?

– Да, – буркнула Ольга. – Я информаторов не сдаю.

Парни подхватили пастора под руки и поволокли в сторону костела, стараясь, чтобы его туфли не цепляли землю.

Когда покойника усадили на каменную ступеньку крыльца, Ольге удалось чуть лучше разглядеть его в тусклом свете одинокой ночной лампочки. Впалые, бледные его щеки покрывала седая щетина, острый нос навис над бескровными губами. Вздох мертвеца все еще стоял у Ольги в ушах. Пока пастора тащили, голая ветка выдрала из сутаны лоскут. Теперь за него взялся ветер: он трепал его и дергал, будто не мог в этот час найти себе лучшей игрушки, чем клок гробового платья.

Покойник же сидел неподвижно, пока свет фар подъехавшей скорой не ударил ему в лицо. Тогда он поднял сразу обе руки, прикрыл ими глаза и отвернул голову.

Двое мужчин в белых халатах приблизились к пастору.

– Фу, – произнес один. – Формалином разит за версту. Опять.

Второй кивнул, помахал рукой у лица сидящего:

– Мужчина, слышите меня?

Тело зашевелилось.

– Понятно. Вези каталку.

– Покурим? – Первый похлопал себя по карману на груди.

– Чего ж нет? Солдат спит, служба идет.

Ветер оставил лоскут и услужливо донес до Ольгиного носа аромат подожженной сигареты. Ольга жадно вдохнула, хотя не курила уже много лет.

– Кто снова вызвал, главное? – сказал один из врачей между затяжками. – Которого уже увозим, и все вслепую. Кто-то же звонит. – Он огляделся по сторонам.

Кусты у стены распушились, взялись под руки, сомкнули плечи, пряча за собой Ольгу и ее сообщников.

Другой врач поежился.

– Чудный. – Он затушил ногой брошенный окурок. – Больше некому. Двигаем.

Из брюха машины он выкатил каталку, вдвоем врачи уложили пастора. Тот медленно поворачивал голову из стороны в сторону, поднимал руки, пока его не пристегнули. Тогда он уставился распахнутыми глазами в темноту, прямо туда, где за живой изгородью притаилась Ольга, и не отводил взгляда, пока врачи не закатили его в неотложку. Машина разогналась, размеренно мигая голубым маячком.

Чудный еще немного потоптался вокруг, пощурился грязными фонарями над дорогой, откашлялся сонным взлаем неугомонной собаки где-то во дворах и зашаркал прочь шинами ранних машин по пыли улиц.

Когда голубые отблески мигалки скорой окончательно растворились в фонарной дымке, все трое вернулись к могиле. Пальцев ног Ольга не чувствовала, на руках они сгибались с трудом. Копатели собрали все вещи, Денис уже подхватил лом, оставив лопаты Славику, но тот, ругнувшись, сказал:

– Подождите, забыли. – И, на ходу снимая рюкзак, пошел обратно к могиле. – Чем ее пришпилить-то? – услышала Ольга, и почти сразу зашумела дрель.

– Ты чего там возишься? – спросил Денис.

– Да фотку мужика этого забыли приделать, – ответил Славик.

Ольга с Дэном подошли поближе: Славик прикручивал фотографию пастора к перекладине креста саморезом.

– Ты что? – возмутилась Ольга. – У католиков так не принято. Они фотографию просто вниз ставят, ты же сам могилу разбирал!

– Да? – Славик стянул перчатку и потрогал маленькую дырку на кресте. – Плевать. Никто и не заметит.

Дома Ольга стояла под душем, привычно лечила тело нужными ему прикосновениями, стирала с него кладбище с его обитателями, как много раз стирала страшное или странное прошлое, тоску и одиночество. Но стоило лечь и закрыть глаза, как из пятен и крапинок складывалось лицо человека из могилы, а в ушах плыл отзвук его вдоха, воскрешая в памяти другой, похожий. Воспоминания ветвились, сплетались в единый узор, и никак не получалось уснуть.

Через три года после смерти отца Ольга нашла дома мать – уже холодной, на обмоченном диване в ободранной комнате, куда старалась лишний раз не заходить. Мать лежала на животе, как лежала всегда в пьяном полусне-полубреду, но Ольга не услышала сопения. Не прощупывался пульс, не потело зеркальце, четко отражая сухие губы. В панике, еще не осознав необратимости, Ольга решила ее перевернуть. Она подсунула ей руку под плечи, другой схватила за запястье и потянула. Труп шевельнулся и издал резкий, короткий стон-вздох, от которого у Ольги запищало в ушах. Она выскочила вон, захлопнув за собой дверь, и потом уже не входила в квартиру до отъезда бригады, погрузившей тело на каталку. В последний раз Ольга видела мать в морге. С порога унюхав формалин, Ольга ощутила, как распухает во рту язык. Едва успела добежать до газона с мертвой осенней травой, там исторгла из себя желтую пену, потому что позавтракать дома, как всегда, было нечем. Хоронили мать за государственный счет, и на ее похороны никто не пришел.

Одно лишь воспоминание о запахе формалина заставило Ольгу вылезти из-под одеяла, достать початую бутылку коньяка и залпом накатить граммов пятьдесят. Подумав, она добавила еще столько же. Хотела налить и третью, но вспомнила ехидное замечание доктора насчет «непьющих журналистов», убрала бутылку и вернулась в кровать. Внутри взорвалась тепловая бомба, понесла покой по венам, окутала мысли безмятежностью, укачала. Издалека с неба к Ольге устремился пастор, с каждой секундой все больше выпучивая впалые глаза. Встречный ветер слой за слоем срывал с него кожу и волосы, но под ними была новая кожа и новые волосы, исчезла седина, уменьшились нос и уши, рот открылся, полный мелких, жутких зубов, и оскалился, но, когда он уже почти вцепился в Ольгу, это стал не пастор, а младенец, милый, розовощекий и смеющийся, и тут небо чихнуло ей в лицо, в ушах забился прерывистый писк, и будильник выдернул Ольгу в новое утро.

Глава 8

– В общем, бабкино тело мне так и не выдали, представляешь?

Старухины похороны откладывались уже вторую неделю. Родня получала отговорки: нужно вскрытие, пусть бабке уже и девяносто четыре. Но все ждали патологоанатома: он якобы отлучился в срочную командировку в соседнюю область, а без заключения врача выдавать тела морг не имел права. «Хорошо, – говорила Зойка, – что она неверующая, а то бы и отпевание пришлось переносить».

Еще несколько дней назад, перечислив Федьке на карточку десять тысяч рублей, Ольга набрала его номер, и вместе они легко сложили два и два: Зойкина бабка отошла в ту самую ночь дежурства Фёдора и очнулась в мешке на каталке. Сообщать такое беременной племяннице Ольга не собиралась, но попросила Зойку держать ее в курсе. Помимо прочего, Ольгу интересовало, как больница продолжит выкручиваться.

Из всех старух в мире недопомереть могла только эта. Упрямство было основной чертой ее характера. Может, благодаря ему бабка Зина и выжила в войну. Осиротев, как и многие в те годы, она строила свою жизнь исключительно по собственному усмотрению: советовать было некому. Едва окончив училище и устроившись на ткацкую фабрику, родила дочь. Имя ее отца так и осталось неизвестным.

В Чудный Зина перебралась по рекомендации врачей, подозревавших у нее туберкулез. Своенравная роза ветров обеспечивала город свежим воздухом, минеральные источники тогда еще не иссякли, а выше по течению Жёлчи, правее русла и по сей день портили воздух вокруг сероводородные озёра с лечебной грязью. Подозрения врачей не подтвердились. Но Зина уже успела найти работу и поселилась с дочерью в бараке, в паре крошечных комнат с удобствами на улице. Здесь же родился у бабкиной дочери единственный сын Юра, здесь он вырос, из этого дома ушел в большую жизнь и однажды женился на Машке, Ольгиной сестре по отцу. Как сотрудники одного и того же предприятия, молодожены вскоре получили служебную квартиру. В нее Юра привел и новую жену, когда Машки не стало. Барак снесли, и вместо халупы мать и дочь оказались во вполне приличной двушке в новостройке, хоть и далеко от центра.

Жили бабки поругиваясь, но вместе. Когда дочери пришла пора выходить на пенсию, начались у них настоящие бои. По утрам, чуть раскачиваясь на стуле, Зина наблюдала, как дочь собирается: отпаривает черную шерстяную юбку, натягивает плотные антиварикозные колготы, выбирает блузку, которая меньше других портила бы ее поплывшее к старости, рыхлое тело. «За копейку удавиться готова, – говорила Зина как будто бы в воздух. – Жадуешь. – Она вставала со стула и ковыляла за дочерью в прихожую. – Нет бы при доме быть. Сдохнешь на своей работе. Все подружки уже сидят, только эта все никак не нагуляется». «Ага, – оборачивалась к ней дочь перед самым выходом. – При доме! И что у меня останется? Только злобная старая карга? Ни в жисть!» – шипела она уже в коридоре и тяжело спускалась по лестнице, прислушиваясь, когда позади хлопнет. Только дойдя до первого, уже почти на улице, она скорее улавливала, чем слышала колебание воздуха от закрывшейся двери.

Бог действительно прибрал ее раньше, чем она осталась «при доме». «Рано померла, хрычовка старая», – сказала мать, и подбородок ее, весь в черных точках и седых волосьях торчком, задрожал.

Юра решил, что ей теперь самое место в доме престарелых: присматривать некому, а хорошая квартира пустовать не будет. Когда родственники пришли паковать вещи, бабка сидела, чуть раскачиваясь, в кухне у окна. Холодно взирала она на суету внука и его жены, рыскающих по ее дому. Когда кинулись искать документы, которые собирали ради такого случая пару месяцев, ничего не нашли. Все справки она порвала и спустила в унитаз, а паспорт, пенсионное, страховой полис перед приходом родственников сунула за батарею, рядом и села. В этот раз переезд сорвался. Но родня не сдавалась и предприняла второй заход.

Теперь документы бабке не оставляли, но на каждом приеме у врача она непременно сообщала, что в дом престарелых уезжать отказывается, что вполне способна сама о себе позаботиться, а родственники хотят ее квартиру. Юре пришлось раскошелиться, но документы он собрал. Бабка снова сидела у окна, однако паспорт и все необходимое теперь лежало у внука в папочке. За всеобщей суматохой никто не обратил внимания на исчезновение второго комплекта ключей. В машину бабку несли вместе со стулом.

В первый раз из дома престарелых родственникам позвонили через три дня. Бабка пропала. Искать ее у нее же дома отчего-то придумали не сразу. Когда родня ввалилась, бабка уже сварила борщ и прихлебывала горяченькое.

– Вот така я егоза, – сообщила бабка, облизав ложку. – Ты, Юрик, вона что. Я тута у себя дома, и ты, сопля возгривая, мне не указ. Еще отвезешь – еще приду. Я у тебя милости никогда не просила, и не дожить тебе до того дня, когда попрошу. Так что неча тута повизгивать.

Юрик забрал у бабки ключи и все деньги, что нашел в ее твердокожаном ридикюле, и отвез родственницу обратно. На восьмой день Юре снова позвонили. На этот раз с настоятельной просьбой приехать и забрать бабкины вещи, поскольку старушка предусмотрительно составила бумагу. Огромными кривыми буквами на обеих сторонах листа сообщала она, что привезли ее в отделение «Милосердия» насильно, что жить она здесь отказывается, и угрожала написать в милицию, что ее хотят сжить со свету и завладеть имуществом. «У нас тут не тюрьма», – сказали Юре.

Юра плюнул и предоставил бабку самой себе. Он был уверен, что та и месяца не протянет в одиночестве. Но, оказалось, у бабки был план. Правнучке Зойке исполнилось восемнадцать, к тому времени она уже шесть лет жила у Ольги и возвращаться в новую семью отца не хотела. Бабка предложила ей комнату. Ольга, наслышанная про бабкины выкрутасы, сомневалась: обе были норовистые, а огромная разница в возрасте и в образе жизни не могла не мешать и старшей, и младшей. Договорились съехаться ненадолго и посмотреть, как пойдет. Но бабка, напуганная желанием внука избавиться от нее, сделала выводы. Как ей удавалось сдерживаться, оставалось ее личной тайной, однако к правнучке она не цеплялась. Зойка училась в местном швейном колледже, что, возможно, напоминало бабке о собственном жизненном пути, и они притерлись, ужились до того, что бабка завещала Зойке свою квартиру.

Не приняла бабка только Зойкиных ухажеров, хоть и доставалось им куда меньше, чем в свое время поклонникам дочери. В каждом старуха находила изъян. Едва кто-то появлялся на пороге, бабка выходила из своей комнаты. Страдавшая в прочее время прогрессирующей глухотой, Зойкиных гостей она слышала прекрасно. И прямо от порога начинала бубнить. «От хто явился, – бормотала она, мелкими шажками нарезая круги вокруг молодого человека. – А зачем пришел? А хто яго тута ждеть? А еще пяченья яму! И сахару насыпает, ты глянь. А што ты думаешь, у нас крана починить некому? Зойк, а вчарашний был поавантажней».

Про Владика Зойка прямо сказала: «Ба, станешь и его гнать – я от тебя съеду». «Ух, – усмехнулась бабка и пожевала почти беззубым ртом, – так и съедешь?» Но после при Зойке ни разу на него не сва́рилась. Правда, Владик переезжать к Зойке все равно отказался, все кивал на бабку, и Зойка, уже беременная, заподозрила, что та достает его исподволь. Разозлилась и, возможно, действительно съехала бы, но Владик к себе не звал.

– И документов не дают. – Зойкин пронзительный голос вгрызался в Ольгин уставший за день мозг. – Позвонили и сказали прийти завтра в больницу. Какой-то пятый корпус.

– Это административное здание. – Ольга вошла в квартиру и перекладывала телефон из руки в руку, чтобы снять куртку и разуться. – Там у них конференц-зал, столовая и еще на третьем что-то, не знаю.

– К десяти сказали. Просила папу, но он заладил: тебе бабка квартиру оставила – вот ты и бегай, а у меня работа. Работа у него! У меня и работа, и шестой месяц, а ему вообще пофиг, представляешь?

В конференц-зале больницы Ольга расположилась на первом ряду и огляделась. Под потолком, как рой пчел, гудели лампы дневного света, особенно старательно – над сценой. Одна из них, наискосок от Ольги, мигала, раздражая глаза. Сияние в ней скукоживалось, и лампа замирала, невидимая, грязно-белая под таким же потолком. Но потом в ее длинном брюхе снова появлялся красноватый отблеск и рассветал, догоняя товарок, суетился, спотыкался и через несколько нервных вспышек опять гас. Каждый раз казалось, что теперь уж лампа точно насовсем провалилась в свое потолочное небытие, но она вспыхивала снова и снова.

Зал наполнялся. Мимо прошла женщина: длинная серая юбка под коричневым пальто шелестела в такт ее шагам. Лицо женщины показалось Ольге знакомым. Позади нее, долговязый и тощий, на полголовы выше, тащился подросток лет четырнадцати-пятнадцати. Они уселись несколькими креслами правее Ольги. Невдалеке сын артиста Сысоева что-то тихо говорил на ухо растерянной матери.

Через проход от Ольги в кожаной дорогой сумке рылась возрастная дама. Она вынула упаковку бумажных платков, открыла и протянула двум взрослым девицам, сидевшим от нее по левую руку. Та, что подальше, взяла один, полностью разложила и стала промокать лицо.

Ровно в десять в дверях появилась молодая ухоженная брюнетка в шляпке с траурной вуалью по глаза. Даму сопровождала державшаяся на расстоянии крепкая фигура в отутюженном костюме. Оглядев зал, брюнетка брезгливо покривила пухлые губы. Точно такое же выражение было на этом лице, когда Ольга села за соседний с ней столик в «Энергии». Мадам выбрала место в самом конце первого ряда, максимально отдельно от остальных. Ее сопровождающий остался стоять поблизости. Спустя минуту на тот же ряд, но ближе к Ольге, между брюнеткой и девицами, плюхнулся парень лет семнадцати.

В три минуты одиннадцатого в зал ввалилась Зоя. Расстегнула на ходу молнию куртки, освободив небольшой аккуратный животик, бросила одежду на пустое кресло и уселась на свободное место рядом с Ольгой. Выдохнула:

– Успела. Почти бегом бежала. И что, зря? Не начинали еще?

В зале повисла напряженная тишина.

В дверь сбоку от сцены решительным шагом прошел черноволосый, курчавый мужчина в очках.

– Доброе утро. – Он встал у трибуны, но микрофон отодвинул в сторону. – Я заведующий терапевтическим отделением Антонов Семён Максимович.

– Надо же! – под нос себе пробормотала Ольга, ожидавшая увидеть здесь вовсе не завтерапии.

На недоумевающий Зойкин взгляд она ничего не ответила.

Антонов подождал, пока не смолк последний шелест, и продолжил:

– Мы попросили вас сегодня собраться, потому что с вашими близкими произошло, скажем так, непредвиденное. В общем, медицинская неточность. В результате которой живых людей сочли мертвыми. Но теперь вы сможете забрать ваших родных.

– Не понимаю, что вы имеете в виду, – слегка дребезжащим контральто перебила его возрастная дама с кожаной сумкой. – Если вы про Петра Алексеевича, как мне сказали по телефону, то его отпевали и похоронили по всем законам. В фамильном… – Дама сделала паузу. – …склепе.

– Разделяю ваше недоумение. – Антонов даже слегка поклонился в сторону дамы. – Однако с тех пор состояние Петра Алексеевича в корне изменилось. И в склепе его уже нет. – Он развел руками. – Можете проверить.

Все дамы, сидевшие на первом ряду, переглянулись с беспокойством на лицах.

– Позвольте, как это «нет»? Где же он тогда?

– Вы очень скоро его увидите. – Обещание Антонова прозвучало несколько зловеще.

– И что, эта самая медицинская неточность, как вы ее назвали, случилась сразу с несколькими людьми? – поинтересовался мужской голос из зала. – Ваши врачи что, живого от мертвого отличить не могут?

– Все всё могут. – Антонов отбил ладонями в воздухе такт собственной речи. – Мы с вами совсем недавно пережили эпидемию. Вероятно, это одно из ее последствий. Но детали нам еще предстоит выяснить.

Зал погрузился в молчание, только натужно жужжали лампы под потолком.

– Пусть так, – отозвался наконец другой голос, поближе. Говорил сын артиста Сысоева. – Но как быть с тем, что моего, например, отца, в смысле его тело, должны были забальзамировать и еще провести… – Голос изменил ему. – …провести вскрытие. И как, скажите, пожалуйста, после этих… процедур человек может очнуться?

– Да-да, – зашелестели в зале, – и у нас, и нашему…

Антонов говорил спокойно и медленно, пожалуй даже чересчур:

– Закономерный вопрос. В патанатомии есть свои тонкости. Все ваши родные были так называемыми некриминальными случаями, то есть во вскрытии не нуждались. А некоторые из вас и вовсе подписали отказ. Это вполне объяснимо и соответствует духу христианской традиции. Так что вскрытие в полном смысле этого слова вашим родственникам не проводилось. Возможно, где-то частично. Только в связи с болезнью, если она была. Что же касается бальзамирования: да, у некоторых пациентов были явные признаки интоксикации, когда они… м-м-м-м… очнулись.

– Как это «очнулись»?! – тихо охнули в углу зала, но выступающий даже головы не повернул.

– Мы пока не можем объяснить, почему организм в этом состоянии способен настолько эффективно справляться с ядами. Но факт остается фактом: детоксикация, то есть проведенное нами лечение, помогла, и они вполне справились… м-м-м-м… со своим состоянием. В чем вы сможете сейчас сами убедиться. И забрать своих близких домой.

– Вы хотите сказать, что предъявите нам сейчас живых и здоровых людей? Которых мы уже похоронили?

Антонов помялся, но лишь мгновение:

– Именно так.

В зале зароптали, Зоя непроизвольно схватила Ольгу за руку и подалась назад, вжавшись спиной в кресло. В ту же дверь, что прежде и Антонов, один за одним входили странные люди.

Глава 9

Крепкий санитар вел под руку первого, высокого и крупного. Пациент медленно и немного косолапо переставлял ноги, толстые ляжки облепляла полосатая пижама, верх от которой не сходился на широкой груди. Они подошли к низким ступенькам сцены, и санитар наклонился, чтобы самому поднять и поставить могучую ногу – одну, а за ней вторую. Сам мужчина в это время медленно – почти как пастор на кладбище – крутил совершенно лысой головой. Ольга не досмотрела, как они взобрались на лестницу, потому что Зойка воскликнула: «Ба!» Скрюченную невысокую бабку в больничной ситцевой сорочке вела медсестра. В гладкой старухиной лысине отражались лампы. За ней вели другого, а следующего санитар вез в коляске. За коляской ехала еще одна, и еще.

Зал потрясенно молчал. Ольге почудился запах формалина, горло сжалось, в животе началось неприятное шевеление. Зоя стискивала пальцами Ольгино запястье. Сцена наполнялась людьми: они подходили все ближе и ближе, и постепенно перед ошеломленными родственниками выстроился плотный ряд.

– Если вы не захватили одежду, – произнес Антонов, – казенную вернете позднее.

Но до одежды никому не было дела.

– Петя, – выдохнула жена артиста Сысоева.

Ольга поискала взглядом, но так и не смогла опознать бывшего любимца публики: лысые люди сейчас казались ей все на одно лицо.

Ни один из пациентов не отозвался на призыв, не улыбнулся, не помахал.

Зоина бабка остановилась на сцене прямо напротив Ольги. Их разделяла пара метров, не больше. Зойка отодвинулась назад, насколько позволяла спинка кресла, ладонь ее на Ольгином запястье была холодная и влажная.

– Ба, – неуверенно произнесла Зойка, с трудом сглотнув. – Ба, ты меня слышишь?

Ольга с радостью оказалась бы сейчас где-нибудь в конце зала, лучше у выхода. Но и беременной Зойке такие приключения в середине срока точно были ни к чему. Ольга зажмурилась, чтобы взять себя в руки, как на Машкиных похоронах, где она едва не грохнулась в обморок от горя и несправедливости, но вовремя заметила неподвижную племянницу с застывшим взглядом, одну, посреди моря чужих взрослых людей. Подошла, взяла ее за руку. И больше не отпускала, вела за гробом, сжимая нежную ледяную ладошку, прислонила спиной к себе, когда комья земли стали стучать по деревянной крышке, не торопила, когда у холмика не оставалось уже больше никого, и только они вдвоем стояли и молча смотрели на черно-пеструю груду венков.

Ольга выдохнула, вдохнула и взглянула прямо в лицо старухе, щурившейся на яркий свет. Та медленно переводила с предмета на предмет дымчато-туманные, необычайно большие и выпуклые глаза.

– Ба! – громче позвала Зойка, и Ольга невольно дернула ее за руку. Не хватало еще, чтобы восставшая из мертвых старуха узнала родню и бросилась обниматься.

Но поздно: бабка медленно нащупала взглядом правнучку и сфокусировалась. Соседи ба по строю тоже уставились на Зойку.

– Привет, ба, – обмерла Зойка и слабо помахала ей рукой.

Старуха растянула губы и обнажила влажные беззубые дёсны. Зойка оторопело вытаращилась на жуткую улыбку, лицо ее исказила гримаса ужаса.

Старуха по-собачьи склонила голову на бок и внимательно рассматривала правнучку. Чем больше она вглядывалась, тем сильнее отражался в ее чертах Зойкин испуг. Уголки ее губ поползли вниз, морщины на лбу сложились домиком.

Другие люди с разных сторон тоже стали несмело звать по именам своих близких – все, кроме женщин с первого ряда с одинаковым выражением неприятного удивления на холеных лицах.

– Уважаемые родственники, – снова заговорил Антонов, возвысив голос. – Возможно, вы замечаете, что ваши близкие немного изменились. Это нормально. Нужно время, чтобы организм восстановился, а главное – восстановилась мозговая деятельность. Это непременно произойдет: их рефлексы в полном порядке. Многие сами держатся на ногах, хотя несколько дней назад передвигаться не могли, поэтому те, кто сейчас в колясках, скорее всего, тоже встанут.

Ольга внимательно оглядела людей в больничной застиранной одежде. Некоторые из стоявших уже опустились прямо на пол, другие топтались на месте, кто-то хватался руками за соседа. Одинаковые лысые головы, одинаковые неестественно большие, выпуклые, дымчатого цвета глаза, которыми пациенты, похоже, пользовались не очень уверенно.

В одном из сидящих Ольга узнала пастора. Он округлился, кожа уже не так обтягивала скулы, синюшный оттенок исчез.

– Это не Петя, – выдохнула сзади жена Сысоева и заплакала. – Посмотри, Саша, посмотри, он же не отзывается. И глядит не так.

– Мы понимаем, – вместо Саши тут же отозвался Антонов. – Вы думали, что потеряли близких, а теперь снова оказались в стрессовой ситуации. Любой на вашем месте испытывал бы подобное. Но уверяю вас: это именно он. Мы привели сюда только тех людей, личности которых нам удалось установить. Да, выглядят непривычно. Дайте им время, – чесал Антонов как по писаному.

– Мой муж болел! – воскликнула жена актера. – Я ухаживала за ним. В последние недели он… его смерть была… освобождением. Он болел, и я прожила с ним тридцать пять лет. И я знаю! Знаю, как он выглядел. В болезни и в здравии, – всхлипнула она. – Он ушел у меня на руках. После того как вы же, ваша больница отправила его домой… умирать. Это не его глаза! Пусть он меня не помнит, это бывает, в болезни бывает всякое. Но глаза! Они… другие!

– Но вы же не будете отрицать, – не сдавался Антонов, – что, кроме глаз, все остальное – это он. Ваш муж. Его лицо, его руки. Подойдите поближе, – сделал он приглашающий жест, – посмотрите внимательно. Нельзя же отказываться от близкого человека только на том, простите, основании, что после всех испытаний у него слегка изменился цвет глаз.

Повисла долгая пауза. Люди в зале молчали, вглядываясь в родственников. Странные существа на сцене тоже притихли, словно осознавая важность момента.

Внезапно женщина в скромном коричневом пальто, сидевшая в том же ряду правее Ольги, встала, сделала шаг, другой, подошла поближе к пастору, протянула ему руку.

– Виктор? – обратилась она к нему. – Витенька?

Ольге опять почудилось в ней что-то знакомое, но уловить нужное воспоминание не удавалось.

Пастор уже куда быстрее, чем на кладбище, повернул голову в сторону женщины и посмотрел на нее снизу вверх. Затем сфокусировал туманный взгляд на ее лице – и вдруг тоже беззубо улыбнулся во весь рот, как ба. Поднял руку и цепко ухватил женщину за палец.

Она отшатнулась. Подросток, до сих пор сидевший в кресле рядом с ее местом, вскочил, но она справилась с собой и накрыла руку пастора свободной ладонью.

– Витенька, – промямлила она, – братик.

Подросток остановился у нее за спиной, скривил лицо, круто развернулся и бросил себя обратно в кресло, от чего покачнулся весь ряд, а Зойка испуганно схватилась за подлокотники. Губы мальчика шевелились, на скулах вздулись заметные желваки, брови сдвинулись.

Кто-то выше на рядах набрался смелости и тоже спустился, за ним – другой, третий. Они подходили к сцене, звали пациентов по именам, и мокрые беззубые улыбки вспыхивали то на одном лице, то на другом. Антонов глянул на часы.

– Уважаемые родственники, давайте заканчивать! Подходите к Анне Владимировне, – кивнул он на медсестру, расположившуюся за столом у бокового выхода. – Предъявите ей свидетельство о смерти, и она выдаст вам справку, с ней вас ждут в ЗАГСе. Давайте не будем задерживаться, времени уже много, мы и так потратили куда больше, чем планировали. И не забудьте вернуть казенную одежду. Анна Владимировна сделает пометку, позже привезете. – Он спустился и тоже прошел к столу.

Зойка вцепилась в Ольгино запястье сильной клешней.

– Я боюсь, – пискнула племянница ей прямо в ухо. – С ней что-то не так. С ними со всеми что-то не так. Посмотри, ты же видишь? Видишь?!

– Подожди-ка, – тихонько рыкнула Ольга и отцепила от себя ее крабью лапку.

Она встала и решительно шагнула на возвышение сцены, где только что стоял Антонов. Убедившись, что между ней и ближайшим пациентом остается не меньше пары метров, Ольга прочистила горло и громко сказала:

– Дамы и господа! Меня зовут Ольга Потапова, я главный редактор «Чудных вестей» и родственница одной из пациенток. – Ольга сделала неопределенный жест в сторону людей в пижамах. Лицо Антонова застыло. – В силу своей профессии я часто имею больший доступ к информации, чем читатели нашей газеты. О происходящем мне тоже кое-что известно. – Она развернулась к Антонову всем телом. – Прекрасно, что руководство больницы наконец-то попыталось сделать хоть что-то, потому что раньше, например, оно категорически отрицало существование оживших людей. Я говорю оживших… – Ольга чуть возвысила голос, чтобы завтерапией не пытался ее перебить. – …ведь врачи вашей больницы подтвердили их смерть!

Люди смотрели на нее растерянно, те, кто уже решился было подойти, остановились.

– Все мы… – Ольга почувствовала напряженное дыхание зала, и голос ее зазвучал выше. – …все мы получили соответствующие документы от ваших специалистов, официальные свидетельства о смерти. Кроме того, как здесь уже говорили, тела многих умерших были вскрыты и забальзамированы в соответствии со всеми нормами, найти которые несложно в открытых источниках. Не существует никакого «неполного», «небольшого», «незначительного» вскрытия – или к каким там ложным терминам вы предпочитаете обращаться?

– Это нелепо! – выкрикнул Антонов. – Вы же не медик, зачем вы вводите людей в заблуждение!

– В заблуждение? Неужели? Вот этого человека… – Ольга указала на пастора. – …скорая забрала с крыльца католической церкви. От него невыносимо разило формалином. Правда, тогда у него еще были волосы. Знаете, откуда мне это известно? – Врач развел руками. – Потому что скорую ему вызывала я. – Ольга обвела взглядом притихший зал. – Тело Петра Сысоева было подвергнуто медицинскому вскрытию, – тихо добавила Ольга, жалея, что приходится говорить это при вдове. – А смерть вот этой женщины… – Ольга кивнула на Зойкину бабку. – …констатировала бригада врачей. Медицинские неточности, господин Антонов? Ваши коллеги настолько некомпетентны, что из раза в раз не могут отличить мертвого человека от живого? – Ольга перевела дух и оглядела зал. – Вы пытаетесь отправить по домам людей, вернувшихся с того света. Вы… вы… Да вы понятия не имеете, что они из себя представляют! И как будут вести себя через час, завтра, через неделю. Это черт знает что такое! Вы подвергаете нас опасности, уже просто собрав здесь, в одном с ними помещении. Среди нас есть беременные женщины, пожилые, подростки, и не все еще оправились от горя. Никто не может обязать вас, – обратилась она к родственникам, – забрать домой этих людей. То, что вы делаете, незаконно. – Ольга помолчала, глядя на Антонова в упор. – И безжалостно ко всем нам!

По залу прокатился легкий вздох, похожий на вздох облегчения. Жена Сысоева тихо плакала, сестра пастора прикрыла глаза, и губы ее едва заметно шевелились, и даже брюнетка смотрела из-под вуали уже не так надменно. Кажется, Ольге удалось защитить людей от опасной манипуляции, затеянной больницей.

– Уважаемые родственники, – поторопился перехватить инициативу завтерапией, видимо почувствовав, что проигрывает. – Я врач, и я ответственно заявляю, что эти люди совершенно безопасны…

– И-и-и-и-и! – раздался тонкий резкий звук, и все завертели головами. – И-и-и-и! – присоединился к нему второй, окончательно заглушив голос Антонова.

Бабка сидела на полу и, подняв лицо вверх, высоко тянула на одной ноте:

– И-и-и-и-и!

Визжала и женщина по соседству с ней, другие тоже приподнимали головы, и все больше и больше тонких голосов вплеталось в пронзительный хор. Ольге мучительно захотелось зажать уши. Некоторые люди в зале так и сделали.

– Плачут! – перекричал визг Антонов. – Они так плачут!

Ольга сошла с возвышения, вернулась к своему месту, но садиться не стала. Почти все, кто был в зале, сгрудились неподалеку от сцены, не решаясь ни шагнуть вперед, ни отступить. Дамы на первом ряду встали и неловко переминались с ноги на ногу. Какая-то молодая парочка явно готовилась ретироваться. Их опередила брюнетка. Она вскочила, схватила с соседнего кресла лакированную сумочку и бросилась к выходу, прикрывая ладонями уши. За ней невозмутимо последовал охранник.

Антонов, Анна Владимировна и еще кто-то из персонала больницы обходили пациентов, то и дело наклонялись или приседали рядом. Заглядывали в глаза, поглаживали по спине или рукам, говорили что-то, и через некоторое время шум стал стихать.

– …пятнадцать лет! Готовила не так, белье складывала не так, детей воспитывала не так! – услышала Ольга позади себя тихий, раздраженный женский голос. – А ты! Хоть бы раз за меня вступился, хоть бы раз! А теперь я должна ее обратно брать?

– Но это же моя мать! – прошипел в ответ недовольный мужской. – Мне что, ее на улицу выгнать?!

– Куда хочешь! Я с ней больше ни дня вместе, ни дня, понятно тебе? Тем более с такой!

Сзади послышалась возня, и мужчина повысил голос:

– Света!

Ольга обернулась: Света решительно шла к выходу.

– Ну что вы как нелюди! – С верхних рядов протиснулся немолодой мужчина в расстегнутой потертой кожаной куртке. – Посмотрите на них, они же как дети. Что вы тут воду мутите! – бросил он Ольге, проходя мимо. – Журналюга! Не хотите – не берите. Я своего брата забираю. Умирал он, не умирал – сейчас-то живой. – Лицо мужчины раскраснелось, он взошел на сцену и склонился над самым крупным пациентом. – Пойдем, Мишаня. – Мужчина подхватил брата под руку с одной стороны и стал поднимать. Тот повернул голову и уставился на него огромными дымчатыми глазами. – Пойдем, мой хороший, домой. Досталось тебе, да? Сейчас приедем, накормим тебя, да? – бубнил мужчина, пока Мишаня вставал на ноги, опершись на брата рукой. – Молодец, мой хороший! Пойдем-пойдем. – Мужчина подтолкнул его к ступеням и крикнул: – Эй, кому тут документы? Одежду завтра вернем. Сейчас, Мишаня, я такси вызову.

Глядя на них, еще пара человек тоже подошла забрать своих.

– Я не могу, – шепнула Зойка Ольге. – Я не могу ее забрать, теть Оль!

Ольга обняла ее за плечи:

– Ты не обязана. Можешь уезжать. Я пока побуду, посмотрю, чем кончится. Вызывай такси и дуй домой.

– Нет. – Зойка схватила ее за руку. – Я с тобой. Вместе пойдем, ладно?

– Думаешь, они тебя подкараулят, что ли? – усмехнулась Ольга и нервно оглянулась на дверь в конце зала.

– Витенька, – услышала она и нашла взглядом женщину, склонившуюся над пастором. – Пойдем домой, Витя?

– Мам! – басом рявкнул подросток так громко, что родственники обернулись, а среди пижам кое-где снова раздалось пронзительное «И-и-и-и!». – Поди сюда, мам!

Женщина, не поднимая глаз, отошла от Витеньки к сыну.

– Мам, мы не будем его забирать, – стараясь шептать, басовито сообщил ей подросток. – Я против!

Она шикнула на него сквозь застывшую на лице улыбку и бросила быстрый недобрый взгляд в сторону, на людей. Потом взяла его за рукав худи и потянула в глубину зала. Ольга, делая вид, что всматривается в лица пациентов, прошла вдоль сцены, подбираясь поближе, чтобы расслышать их разговор.

– Посмотри, посмотри, – надоедливой мошкой зудела ей в ухо Зойка, семенящая следом. – Они же какие-то… беззащитные. Тебе не кажется, теть Оль? У них глаза детские, нет?

– Да помолчи ты, – одернула Ольга племяшку. Зойка замолкла на полуслове, и Ольга с тоской подумала, что обязательно пожалеет о своей несдержанности.

– …после всего, что было! И ты хочешь привести его домой? – где-то позади басил подросток.

– Прошу тебя, Тёма, потише, потише.

– Почему потише? Это ты хочешь привести домой монстра!

– Артемий, мы не будем это обсуждать! – повысила мать голос.

– А что будем? Ты решила забрать домой этого… этого урода…

– Тёма!

– …этого урода, а нас даже не спросила!

– Это его дом! – почти взвизгнула она. – А ты неблагодарная…

– Кто?!

– Мы должны забрать пастора домой, – после вздоха тихо и размеренно произнесла женщина.

– Он больше не пастор. Посмотри на него! Он же ходит под себя!

– Тем более. Мы не можем его бросить.

– Ты даже не знаешь, кого ты не можешь бросить! Может, он и не человек вовсе! Если вообще им был!

– Это наш долг… Долг! Он мой брат, Артемий, и мы его забираем.

– А я твой сын. Мы твои дети – ты не забыла?!

Ольга сделала несколько шагов и остановилась рядом с ними.

– Прошу прощения, что вмешиваюсь. – Мать и сын замолчали и уставились на нее. – Поскольку я… поскольку так получилось, что я… э-э-э… встретила вашего родственника и вызвала скорую, я чувствую себя несколько в ответе за его судьбу. Простите, но, если в доме дети, разве безопасно вести к ним существо, которое даже врачи пока не знают, как называть?

Мальчик бросил на мать выразительный взгляд.

– Но доктор, – упрямо возразила женщина, – доктор сказал, что они безопасны.

– Он не безопасен! – почти крикнул подросток. – И тебе это известно!

– Доктор и сам этого не знает, – мягко сказала Ольга. – У доктора нет никаких сведений, только недельные наблюдения, может чуть дольше. Когда я его нашла, он был… другим. Не таким, как сейчас. И, скорее всего, дальше тоже будет меняться.

– Что значит «не таким»? – спросила женщина.

– Он был похож на… мертвеца. – Ольга подбирала слова, чтобы не выдать лишнего. – Кожа сине-белая. Глаза… ну, обычные глаза взрослого человека. Очень запавшие, а под ними темные круги. Вы же видели его, когда хоронили? Вот таким он и был. А теперь изменился. Никто не знает, каким он станет через месяц. А вы хотите его домой, к детям, – укоризненно закончила Ольга.

– Но мы же семья, – проблеяла женщина.

Мальчик фыркнул. Ольга промолчала, бросив короткий взгляд на подростка.

– Пошли отсюда, мам, – сказал он с нажимом. – Давай уйдем!

Женщина обернулась на пастора, Ольга тоже посмотрела. Он сосал большой палец, жуткие глаза смотрели в никуда, блестела лысина.

– Пошли, – повторил мальчик и потянул ее за руку.

– Надо взять вещи, – отрешенно ответила она, подошла к креслам на первом ряду, сгребла свое пальто и куртку сына, черную матерчатую сумку в белый горох и, постоянно оглядываясь, поплелась к выходу. Мальчик в несколько больших шагов поравнялся с ней.

Ольга огляделась. Бо́льшая часть людей в пижамах оставалась на сцене. Кто-то из них улегся прямо на пол. Очередь человек в пять стояла у стола медсестры за справками, остальные расходились.

В сопровождении двух молодых женщин с достоинством баржи к выходу поплыла дама с первого ряда. Тот, о ком она басовито осведомлялась у Антонова, тем временем сосредоточенно отколупывал что-то от пола сцены ногтем большого пальца. Петр Алексеевич Чурилин – владелец хлебозавода, пивзавода и других предприятий, снабжавших город и окрестности продуктами, – скончался около десяти дней назад. Ольга выудила из кармана телефон, вбила в поиске соцсети «НаСвязи» хештег «чурилин», и ей высыпались недавние посты, все сплошь в трауре и грустных эмодзи. Фото возрастной дамы у могильной плиты с портретом бизнесмена и датами его жизни и смерти засветилось в посте одной из его дочерей, той, что промокала лицо. Подпись пестрела хештегами «папыбольшенет», «осиротели», «невыносимо». Обнаружилась и «черный бриллиант»: вид сверху на печальное лицо с идеальным макияжем и декольте, открывающее границу между загорелой и белой кожей. Ольга крутнула ленту вниз, до фотографий самого бизнесмена: спортивный, подтянутый, хоть и седой, всегда с улыбкой, то в обнимку с дочерями, то за партией в армрестлинг с сыном лет семнадцати (тем самым, что сидел на первом ряду по соседству с брюнеткой), то на селфи с молодой женой на фоне открытой двери самолета – на лицах счастье, за спинами рюкзаки с парашютами.

– Пошли. – Ольга убрала телефон и дернула Зойку за рукав.

Та обернулась, явив заплаканное лицо.

– Ну прости, – сказала Ольга племяннице, – мне нужно было их слышать.

– Я не про это, – всхлипнула Зойка. – Посмотри на нее. – Она махнула рукой на бабку. – Разве тебе ее не жалко? Она же как ребенок. Как она тут будет?

– Чего?! – Ольга уставилась на Зойку в недоумении. – Ты серьезно? А ты как будешь? Ты вообще знаешь, что она такое?

– Нет. – По лицу Зойки текли слезы. – Но она совсем не выглядит… опасной.

– Сейчас не выглядит. – Ольга решительно взяла Зойку за руку. – А потом что? Давай-ка подождем, пока уважаемые эскулапы… – Она холодно кивнула на Антонова. – …не изволят объяснить нам, что на самом деле происходит.

– Ты права, – кивнула Зойка, не переставая лить слез. – Но все равно ее жалко!

– Это гормоны. – Ольга решительно взяла племяшкину куртку с кресла и помогла ей одеться. – Ты в положении, вот тебе везде дети и мерещатся. Родишь своего – попустит, – приговаривала она, подталкивая Зойку к выходу. – И не вздумай вестись на звонки, письма, еще что-то. Сразу сообщай мне, поняла? – Она вытолкнула племянницу на ветреный апрельский день.

– А если бы, – всхлипнула Зойка, – а если бы это была… мама? Ты бы тоже не взяла?

Ольга застыла, как будто с ходу налетела на прозрачную дверь аптеки, как однажды впопыхах. Бам! – загудело воображаемое стекло.

– Но это не мама! – выпалила она Зойке в лицо. – Понимаешь?! Это даже не бабушка, что бы тебе там ни говорили сегодня. Это неизвестно кто! Запомни! Неизвестно кто! И вести себя оно будет неизвестно как! Поняла?

Глава 10

– Может, у него какие-нибудь родственники есть? – Дверь квартиры номер семь поднималась все выше, по мере того как Шапочка спускался по лестнице вслед за Дворничихой. Его уже порядком утомил этот обход, но бросить все не позволял копошившийся внутри страх.

– Да нет у него никаких родственников, – раздраженно ответила Дворничиха. – Вот все-таки видно, что вы тут человек новый!

– Опять новый! – возмутился Шапочка. – Одиннадцать лет тут живу, и все новый и новый!

Беззлобно переругиваясь, они добрались до первого этажа, и Дворничиха бесцеремонно ткнулась в последнюю оставшуюся дверь – квартиры номер три.

– Хозяева! – гаркнула она, входя без приглашения. – Есть кто живой? А трезвый?