Дело о страшной банде

Город серого снега

Будильник ударил в шесть утра, как обухом по голове. Звук был не просто громким – он был физически ощутимым, вибрирующим, въедающимся в кости черепа. Андрей Селиванов не открывал глаз. Он лежал на спине, глядя сквозь сомкнутые веки на серую изнанку мира, и слушал. Дрель будильника сверлила тишину еще секунд десять, пока рука сама, отдельно от сознания, не нашла на тумбочке рифленый рычажок и не оборвала пытку.

Тишина, вернувшаяся в комнату, была тяжелой, как мокрое сукно. Она пахла вчерашним табачным дымом, остывшим чаем и одиночеством. Селиванов открыл глаза. Потолок. Белый, но с сероватым налетом, словно присыпанный пеплом. Паутина трещин расходилась от центра, где когда-то висела люстра, к углам. Карта неизвестной, несуществующей страны. Он знал ее наизусть. Каждую реку, каждый горный хребет.

Он сел на кровати, свесив ноги. Холодный линолеум обжег ступни. Тело ныло, каждая мышца протестовала против пробуждения. Сон не принес отдыха, он лишь перетасовал вчерашнюю усталость, сделав ее более вязкой, безнадежной. В зеркале треснувшего трюмо отразился незнакомый, помятый мужчина лет пятидесяти. Высокий, сутулый, с глубоко запавшими глазами, окруженными сетью морщин, которые не имели никакого отношения к смеху. Селиванову было сорок два. Он провел рукой по колючей щеке. Надо бриться. Надо. Но не сейчас.

Кухня встретила его тем же унынием. Шесть квадратных метров казенного уюта. Кран над раковиной методично ронял капли в эмалированную мойку со сколом у слива. Кап. Кап. Кап. Пульс этого дома, этой жизни. Селиванов поставил на газовую конфорку алюминиевый чайник, черный от копоти. Пока вода неохотно набирала тепло, он стоял у окна.

За стеклом начинался день. Такой же серый, как потолок в его спальне. Ноябрь в Верхотуринске-4 не знал других цветов. Небо было низким, брюхатым, готовым в любой момент разродиться мокрым снегом. Снег здесь всегда был серым. Он падал уже серым, пропитанный дымом металлургического комбината, чьи трубы, похожие на жерла доисторических орудий, торчали на горизонте. Дым был постоянной, неотъемлемой частью пейзажа, вторым небом над городом. Он оседал на панельных пятиэтажках, на голых ветках тополей, на душах людей.

Селиванов смотрел на двор-колодец. Женщина в телогрейке выбивала на турнике облезлый ковер. Глухие, частые удары разносились по двору. Старик с авоськой, в которой угадывались две бутылки молока и батон, медленно брел к своему подъезду. Обычная жизнь. Рутина. То самое болото, которое засасывает медленно, но неотвратимо. Он закурил. Первая сигарета за день всегда была самой горькой и самой нужной. Дым наполнил легкие, притупляя утреннюю тошноту.

Чайник засвистел – тонко, надрывно, как будто жалуясь на свою участь. Селиванов заварил в граненом стакане индийский чай, тот самый, «со слоном», который считался дефицитом и достался ему по случаю от завхоза прокуратуры. Насыпал две ложки сахара. Отхлебнул. Горячая, сладкая жидкость обожгла горло. Завтрак следователя по особо важным делам. Бутерброд с докторской колбасой, купленной вчера после часового стояния в очереди. Колбаса пахла бумагой и крахмалом. Мяса в ней было не больше, чем правды в партийных лозунгах. Он съел его механически, не чувствуя вкуса.

Одевался он в той же последовательности, что и вчера, и год назад. Чистая, но застиранная рубашка. Темно-серый костюм, немного мешковатый, потерявший форму, но еще крепкий. Стоптанные ботинки, которые он каждый вечер чистил до матового блеска. Это был ритуал, осколок армейской дисциплины, единственное, что еще как-то держало его в рамках. На стене в прихожей висела фотография в простой деревянной рамке. Девочка лет десяти, с двумя смешными косичками и щербинкой между передними зубами, смеялась прямо ему в лицо. Лена. Дочь. Он смотрел на нее каждое утро. Смотрел и старался ничего не чувствовать. Потому что если начать чувствовать, то можно не дойти до двери. Он провел пальцем по стеклу, коснулся ее улыбки. Дверь за ним захлопнулась с глухим, окончательным стуком.

Автобус подошел, отдуваясь сизым выхлопом. ЛАЗ, набитый людьми, как банка шпротами. Селиванов протиснулся внутрь, в мир спертого воздуха, пахнущего мокрой одеждой, дешевым парфюмом и чесночным перегаром. Его тут же прижали к запотевшему окну. За стеклом проплывал город. Однотипные коробки домов, редкие, чахлые деревья, лозунг на крыше «Народ и партия едины!». Буквы были кривыми, подтеки ржавчины стекали от них по серой стене, словно кровавые слезы.

Рядом две женщины в одинаковых платках вели негромкий, но яростный спор.

– Говорю тебе, в седьмом выбрасывали сапоги финские! Раиса успела урвать. По блату, конечно.

– Да какие сапоги, Клав, опомнись! Там очередь с пяти утра стояла. За колготками. И то не всем хватило.

– Врут все. Лишь бы народ злить.

Селиванов слушал этот разговор, и внутри поднималось глухое, холодное раздражение. Оно было его постоянным спутником. Раздражение на эти очереди, на этот дефицит, на эту ложь, которая пропитала все, от газетных передовиц до разговоров на автобусной остановке. Раздражение на себя – за то, что он часть этого, винтик в огромной, ржавой машине, которая скрипит, но продолжает ехать в никуда.

Прокуратура располагалась в старом, дореволюционном здании с колоннами. Когда-то здесь жил купец-миллионщик, теперь здесь вершилось правосудие. Внутри пахло сургучом, пыльными бумагами и затхлостью. Коридоры были длинными и гулкими. Каблуки Селиванова отбивали по стертому паркету похоронный марш.

Его кабинет был маленьким, заваленным папками с делами. Папки лежали на столе, на стульях, на подоконнике. Каждая папка – чья-то сломанная жизнь, чья-то боль, чья-то глупость. Большинство из них – «бытовуха». Пьяные драки, мелкие кражи, семейные скандалы, закончившиеся поножовщиной. Серая, унылая трясина человеческих пороков.

Он сел за стол, открыл верхнюю папку. Дело о хищении метизов с завода. Некий слесарь Петров в течение полугода выносил в штанах гайки и болты. Ущерб государству – семьдесят три рубля сорок копеек. Селиванов читал протоколы допросов, показания свидетелей, характеристики с места работы. Петров плакал, каялся, говорил, что хотел построить на даче теплицу. Парторг завода требовал показательного процесса. Селиванов смотрел на фотографию Петрова – мужик с испуганными глазами и слабым подбородком. И чувствовал омерзение. Не к Петрову. К себе. К тому, что он вынужден тратить свою жизнь на то, чтобы упрятать этого несчастного идиота за решетку на пару лет. Ради палки в отчете. Ради хороших показателей.

День тянулся, как резиновый. Он писал постановления, подписывал запросы, отвечал на телефонные звонки. Механическая работа, не требующая ума, только усидчивости. Он выпил три стакана крепкого чая. Выкурил полпачки «Беломора». Несколько раз к нему заглядывал молодой прокурор города, товарищ Бельский, человек с гладким лицом и бегающими глазами. Он интересовался, как продвигается дело Петрова, и напоминал о важности борьбы с расхитителями социалистической собственности. Селиванов слушал его, кивал и думал о том, что галстук у Бельского, скорее всего, импортный, и достался ему точно не в очереди в универмаге.

К пяти часам вечера голова стала чугунной. Буквы в документах расплывались. За окном уже сгустилась темнота, в которой тускло светились редкие фонари. Пора было домой. В пустую квартиру, к остывшему чаю и трещинам на потолке. Он уже закрыл папку с делом Петрова, когда на столе пронзительно зазвонил телефон. Не тот, обычный, а второй, «вертушка», который соединял его напрямую с дежурной частью УВД.

Селиванов поднял тяжелую эбонитовую трубку.

– Селиванов слушает.

Голос дежурного, капитана Фомина, был напряженным, лишенным обычной вальяжности.

– Андрей Петрович, беда у нас. Нападение на инкассаторскую машину. На выезде из города, у старого карьера.

Селиванов почувствовал, как усталость отступает, сменяясь холодной, собранной пустотой.

– Жертвы есть?

– Есть, Петрович. Все трое. Водитель, охранник и инкассатор. Наповал.

– Деньги?

– Взяли. Все мешки. Сумму пока не знаем. Группа уже там. Захаров велел лично вам выезжать. Сказал, дело ваше. Особо важное.

– Еду, – коротко бросил Селиванов и положил трубку.

Он накинул плащ, сунул в карман пачку «Беломора» и спички. Выходя из кабинета, он столкнулся в коридоре с Бельским.

– Андрей Петрович, вы уже уходите? А как же дело Петрова?

Селиванов посмотрел на него. На его гладкое, сытое лицо. И впервые за день позволил себе кривую, злую усмешку.

– Отложим пока вашего Петрова, товарищ прокурор. У нас тут дело поинтереснее нарисовалось. С настоящими покойниками.

Служебная «Волга» неслась по ночным улицам, разрезая фарами вязкую темноту. За рулем сидел молчаливый сержант, который вез его уже не первый год и знал, что в такие моменты разговоры ни к чему. Селиванов смотрел в окно, на пролетающие мимо огни. Город ночью казался еще более чужим и враждебным. Глубокие тени в подворотнях могли скрывать что угодно.

Место преступления было оцеплено. Мигалки милицейских машин бросали на серый снег и голые деревья синие и красные всполохи. Воздух был морозным, острым. Пахло порохом и тревогой. Селиванова встретил начальник уголовного розыска, майор Ковалев, грузный, краснолицый мужчина.

– Здорово, Петрович. Картина маслом.

– Рассказывай, – Селиванов закурил, прикрывая огонек спички ладонью.

Они подошли к инкассаторскому УАЗу, стоявшему поперек дороги. Это была не стандартная «буханка», а специальная модель, с утолщенными стенками. Но это не помогло. Ветровое стекло превратилось в паутину трещин с тремя аккуратными отверстиями.

– Работали профессионалы, – Ковалев ткнул пальцем в сторону машины. – Посмотри. Ни одного лишнего выстрела. Водителя и охранника сняли через лобовое. Мгновенно.

Селиванов обошел машину. Дверь со стороны водителя была открыта. На сиденье, откинувшись на спинку, сидел мертвый мужчина в форменной куртке. Глаза его были открыты и с удивлением смотрели в разбитое стекло. На груди расплывалось темное пятно. Второй труп лежал на пассажирском сиденье, скорчившись, словно пытаясь спрятаться от пули, которая его уже настигла.

– Стреляли с той стороны, – Селиванов кивнул на обочину, где в неглубоком кювете чернели кусты. – Засада. Ждали. Знали маршрут.

– Знали, – подтвердил Ковачев. – Маршрут изменили только сегодня утром. Утечка.

Внутри фургона было еще темнее. Эксперт-криминалист с фонариком возился над третьим телом. Это был инкассатор, пожилой мужчина с седыми усами. Он лежал на полу лицом вниз. Рядом валялись пустые брезентовые мешки.

– Контрольный в затылок, – сказал криминалист, не оборачиваясь. – С близкого расстояния.

Селиванов посветил своим фонариком. Кровь натекла на пол небольшой лужей, уже начавшей застывать на морозе. Все было сделано быстро, четко и безжалостно. Как на бойне.

– Гильзы есть?

– Ни одной, – покачал головой криминалист. – Собрали. Или стреляли из чего-то с гильзоулавливателем. Оружие тоже нетипичное. Судя по пулевым, что-то автоматическое, но не калаш. Что-то… иностранное, что ли. Надо на экспертизу.

Селиванов прошелся вокруг машины. Снег был истоптан десятками ног – милиционеры, понятые, зеваки, которых уже отогнали. Бесполезно. Никаких следов. Он отошел в сторону, к стене старого, заброшенного здания карьероуправления. Свет от фар выхватывал из темноты облупившуюся кирпичную кладку. Он водил лучом фонаря по стене, сам не зная, что ищет. Просто привычка. Осматривать периметр. Искать то, что не бросается в глаза.

И он нашел.

Это было нацарапано на кирпиче чем-то острым. Или нарисовано куском мела. Простой, грубый рисунок. Круг, перечеркнутый одной жирной, диагональной линией. Словно запрещающий знак, только без конкретного символа внутри. Просто пустота, которую перечеркнули.

Селиванов замер, держа луч фонаря на знаке. Холод, не имеющий никакого отношения к ноябрьской промозглости, прошел по спине тонкой, острой иглой. Это было неправильно. Все в этом деле было неправильным. Местная шпана, даже самая отмороженная, так не работает. Они бы оставили после себя хаос, гильзы, следы, лишние трупы или, наоборот, испуганных свидетелей. Они бы напились и попались через три дня. Это было что-то другое. Это было похоже на военную операцию. Точная стрельба, сбор гильз, знание маршрута. И этот знак. Он не был похож на воровскую метку или случайную царапину. В нем была какая-то злая, осознанная символика. Вызов.

– Майор, сюда! – крикнул он.

Ковалев подошел, пыхтя.

– Что там, Петрович?

Селиванов молча посветил на стену.

– Что это за хрень? – Ковалев прищурился. – Дети баловались.

– Дети не убивают троих человек из автоматического оружия, – тихо сказал Селиванов, не отрывая взгляда от символа. – Сфотографируйте это. Крупно. И опросите всех, кто здесь был до нашего приезда. Может, кто-то видел, как его рисовали.

Он отошел от стены, достал последнюю сигарету из пачки. Руки слегка дрожали, но он списал это на холод. Он смотрел на суету у машины, на мигающие огни, на темные фигуры людей, делающих свою работу. И он понимал, что дело слесаря Петрова и его украденных гаек осталось где-то далеко, в другой, почти мирной жизни. Та жизнь закончилась час назад, со звонком дежурного.

А сейчас началась новая. И она пахла порохом, застывшей кровью и страхом. И в центре ее был этот простой, зловещий знак. Перечеркнутый круг. Перечеркнутая пустота. Или перечеркнутый мир. Его мир. Этот серый, унылый, но все-таки привычный мир, который кто-то пришел разрушать. Профессионально, холодно и неотвратимо. Селиванов докурил, бросил окурок в серый снег и почувствовал, как внутри, сквозь толщу усталости и цинизма, просыпается что-то давно забытое. Что-то злое и неуступчивое. Охотничий инстинкт. Он еще не знал, на кого началась охота. Но он точно знал, что теперь он – охотник. И что эта ночь – только начало.

Лейтенант из будущего

Кабинет дышал бумажной пылью и холодной золой из переполненной пепельницы. За ночь ничего не изменилось. Папки с делами, сложенные неровными стопками, напоминали руины древнего, никому не нужного города. Селиванов сидел за столом и смотрел на фотографию со стены карьера. Перечеркнутый круг. Знак был так же бессмыслен и чужероден на серой кирпичной кладке, как и само убийство троих человек на заснеженной дороге. Это был не почерк местной урлы. Это был язык, которого он не знал, но инстинктивно чувствовал его ледяную грамматику.

Он перебирал в уме скудные факты. УАЗ-«буханка», спецмодель. Маршрут, измененный в последний момент. Профессиональная стрельба, почти беззвучная. Отсутствие гильз. Собранные вещдоки умещались в один тощий конверт: несколько пуль, извлеченных из тел, да гипсовые слепки невнятных следов, оставленных десятками пар ботинок. Все остальное – пустота. Пустота, которую кто-то демонстративно перечеркнул.

Телефон на столе, обычный, городской, дребезжал уже с полминуты. Селиванов не двигался, словно надеясь, что тот умрет от истощения. Но он не умирал. Наконец, Андрей снял трубку, зажав ее плечом, и чиркнул спичкой, прикуривая новую папиросу.

– Селиванов.

– Андрей Петрович, вас полковник Захаров к себе вызывает. Немедленно, – пропел в трубку голос секретарши Людочки, сладкий, как болгарский компот.

– Иду, – выдохнул он вместе с дымом и положил трубку.

Немедленно. Это слово в лексиконе начальства означало, что где-то наверху прорвало трубу с нечистотами, и теперь они текут вниз по служебной лестнице. Кабинет начальника УВД находился этажом выше. Ковровая дорожка в приемной глушила шаги, создавая ощущение нереальности, будто входишь в храм или мавзолей. Людочка, сидевшая за полированным столом, одарила его улыбкой, в которой было больше протокольного сочувствия, чем тепла.

– Проходите, Андрей Петрович, он ждет.

Полковник Захаров, грузный мужчина с лицом, напоминающим плохо пропеченный хлеб, стоял у окна, заложив руки за спину. Он не обернулся, когда Селиванов вошел. Это был один из его любимых приемов – заставить подчиненного постоять в тишине, изучая его широкую спину в идеально отглаженном кителе. Селиванов молча ждал. Он умел ждать. Это было одно из немногих умений, которое система не смогла у него отнять.

– Третьи сутки пошли, Селиванов, – наконец произнес Захаров, не меняя позы. Голос его был глухим, как будто он говорил в бочку. – Третьи сутки. А у тебя что? Пули без оружия и царапина на стене. В области уже интересуются. Очень настойчиво интересуются.

Он развернулся. Его маленькие, глубоко посаженные глаза смотрели не на Селиванова, а куда-то мимо, на стену, где висел портрет Дзержинского.

– Я тебе напомню, Андрей Петрович. Три трупа. Сотрудники Госохраны. Инкассаторская машина. Деньги государственные. Это ЧП союзного масштаба, понимаешь? А у тебя – тишина. Люди в городе уже шепчутся. Банда какая-то «страшная». Панику сеют. А мы молчим.

Селиванов достал из кармана фотографию. Положил на край массивного стола.

– Это не просто царапина, Виктор Семенович. Это знак. Подпись. Они оставили ее намеренно.

Захаров бросил на снимок мимолетный взгляд, полный брезгливости.

– Детишки баловались. Мне твои знаки и подписи в отчет не пришьешь. Мне нужны фамилии. Арестованные. Дело, переданное в суд. Понимаешь, что такое «показатели»?

Селиванов молчал. Он понимал. Показатели были местным божеством, которому приносили в жертву факты, логику и иногда – человеческие жизни.

– Это не шпана, – ровным голосом сказал он. – Работали военные. Или те, кто имеет серьезную подготовку. Они знали маршрут. Значит, была утечка. Информатор где-то у нас.

Захаров тяжело опустился в кресло, которое жалобно скрипнуло. Он побарабанил толстыми пальцами по зеленому сукну.

– Информатор… – протянул он, словно пробуя слово на вкус. – Это ты сейчас на что намекаешь, Селиванов? Что у меня в управлении предатель сидит? Ты слова-то выбирай. Это серьезное обвинение. Почти политическое.

Он лгал. Лгал глазами, голосом, позой. Он прекрасно все понимал, но мысль о том, что придется чистить собственные ряды, вскрывать гнойник, вызывала у него животный ужас. Это было слишком сложно, слишком грязно. Гораздо проще было найти пару отморозков, повесить на них дело и отрапортовать наверх о блестяще проведенной операции.

– У меня нет времени на твои теории заговора, – отрезал Захаров. – Мне результат нужен. Вчера. Поэтому я решил группу усилить.

Он нажал кнопку на селекторе.

– Людочка, пусть лейтенант Кравцов зайдет.

Дверь открылась почти сразу, словно тот, кого вызывали, стоял за ней все это время. В кабинет вошел молодой человек. Высокий, ладно скроенный, в новенькой, с иголочки, форме, которая сидела на нем так, будто он в ней родился. Коротко стриженные светлые волосы, чисто выбритое, открытое лицо и глаза цвета весеннего неба, в которых горел тот самый огонь, который в Селиванове давно выгорел дотла, оставив лишь серый пепел. Сапоги его блестели так, что в них можно было смотреться, как в зеркало. Он вошел строевым шагом, остановился в трех шагах от стола и четко, словно на параде, доложил:

– Товарищ полковник! Лейтенант Кравцов по вашему приказанию прибыл!

Селиванов ощутил приступ тошноты. Он видел перед собой не человека, а оживший плакат из комнаты политпросвещения. Юный, полный веры в правильность мира, в нерушимость устава и в то, что добро всегда побеждает зло с помощью табельного оружия. Мальчик, который еще не понял, что самое страшное зло носит погоны и сидит в высоких кабинетах.

– Вот, Селиванов, знакомься, – кивнул Захаров с видом человека, делающего щедрый подарок. – Лейтенант Артём Кравцов. Выпускник высшей школы милиции. Красный диплом. Отличник боевой и политической подготовки. Прислан к нам по распределению. Будет теперь в твоем распоряжении. Окажет, так сказать, практическую помощь. Свежий взгляд, энергия молодости.

Кравцов развернулся к Селиванову, щелкнув каблуками.

– Честь имею, товарищ следователь!

Селиванов коротко кивнул, не поднимаясь. «Честь имею…» Он не слышал этого со времен армии. В прокуратуре так не говорили. Здесь имели дела, сроки и проблемы с начальством. А честь… Честь была предметом роскоши. Дефицитом.

– Значит так, – подытожил Захаров, поднимаясь. Это означало, что аудиенция окончена. – Жду от вас конкретных результатов в течение сорока восьми часов. Задействуйте все ресурсы. Отработайте все версии. Начинайте с самого очевидного. Недавно освободившиеся, ранее судимые за аналогичные… Весь этот контингент. Чтобы каждая душа была проверена, допрошена и вывернута наизнанку. Кравцов тебе поможет. Он теорию знает назубок. А ты ему практику покажешь. Сработаетесь. Все, идите.

Селиванов вышел из кабинета, не оглядываясь. Он слышал за спиной четкие, уверенные шаги лейтенанта. В коридоре Кравцов его догнал.

– Андрей Петрович, разрешите обратиться?

– Валяй, – буркнул Селиванов, направляясь к лестнице.

– Какие будут указания? С чего начнем? План оперативно-разыскных мероприятий…

– Начнем с того, лейтенант, что ты перестанешь чеканить шаг в помещении. Здесь не плац. И забудь про «честь имею». Это раздражает.

Голубые глаза Кравцова на мгновение растерянно моргнули. Он, кажется, не ожидал такого приема. Но тут же взял себя в руки.

– Так точно… Виноват. Понял.

– Ничего ты не понял, – вздохнул Селиванов, останавливаясь у своего кабинета. Он толкнул скрипучую дверь. – Заходи. План у нас один. Тот, который озвучил полковник. Берем списки и идем по ним. Тупая, нудная работа. Как раз для отличников.

Кабинет Селиванова, казалось, вызвал у Кравцова культурный шок. Он замер на пороге, оглядывая хаос из папок, прожженный в нескольких местах линолеум и густой табачный туман под потолком. Его лицо выражало плохо скрываемое недоумение. Наверное, в высшей школе милиции кабинеты следователей выглядели иначе. Как на картинках в журнале «Советская милиция».

– Располагайся, – Селиванов махнул рукой на единственный шаткий стул, заваленный бумагами.

Кравцов аккуратно, двумя пальцами, переложил стопку дел на подоконник и сел. Прямо, как аршин проглотил. Руки на колени. Взгляд выжидающий. Он был похож на идеально собранный механизм, ожидающий команды «пуск».

– Значит, списки, – сказал Селиванов, больше для себя, чем для него. Он подошел к громоздкому металлическому шкафу, который помнил еще, наверное, прокурора Вышинского, и с лязгом вытащил несколько толстых папок-регистраторов. Он бросил их на стол. Поднялось облако пыли, затанцевавшее в косом луче света из окна.

– Это – картотека. Все, кто освободился из мест не столь отдаленных за последние два года и осел в нашем гостеприимном городе. Разбой, грабеж, бандитизм, убийство. Наша клиентура. Твоя задача, лейтенант, – проштудировать каждое личное дело. Адреса, явки, связи. Особое внимание – тем, кто вышел на свободу в последние полгода. Составляешь список. Адрес, статья, где работает, если работает.

– Есть! – Кравцов пододвинул стул ближе к столу с таким рвением, словно ему поручили брать рейхстаг. Он раскрыл первую папку. – Буду докладывать по мере выполнения.

– Не надо мне докладывать, – отрезал Селиванов. Он сел в свое кресло и выдвинул ящик стола, доставая граненый стакан и чайник с остывшей заваркой. – Просто делай. А я займусь другим.

Он налил себе бурой жидкости, отхлебнул. Горько. Кравцов работал. Его движения были быстрыми и точными. Он достал из новенького планшета идеально чистый лист бумаги, разлиновал его с помощью линейки. Почерк у него был каллиграфический, бисерный. Каждый завиток, каждая буква были выведены с педантичной аккуратностью. Он не просто переписывал данные. Он, казалось, вкладывал в этот процесс всю свою комсомольскую душу.

Селиванов наблюдал за ним сквозь пелену табачного дыма. Усиление. Свежий взгляд. Он был не усилением, а надсмотрщиком. Глазами и ушами Захарова. Чтобы старый, циничный следак не ушел в свои «теории заговора» и не раскопал чего-нибудь такого, от чего у всего областного начальства случится несварение. Мальчик должен был держать его в рамках «очевидных версий».

Часы на стене сухо щелкали, отмеряя утекающее время. Кравцов шуршал бумагами. Селиванов курил и пил остывший чай. Он думал о том, что эта рутинная работа была частью системы, ее защитным механизмом. Она изматывала, отвлекала, заставляла следователя тонуть в тоннах бессмысленной макулатуры, пока настоящие следы остывали, а преступники уходили все дальше. Захарову не нужна была истина. Ему нужно было действие, имитация бурной деятельности. И Кравцов был идеальным инструментом для этой имитации.

– Андрей Петрович, – вдруг подал голос лейтенант, не отрываясь от бумаг. – А вы не думаете, что стоит запросить характеристики на каждого из этого списка с места работы? И от участковых? Чтобы составить более полный психологический портрет.

– Не думаю, – ровно ответил Селиванов. – Потому что характеристики пишут кадровики, а рапорты – участковые. Это бумага. Она врет. Человека надо видеть. Говорить с ним. Смотреть ему в глаза.

– Но это же стандартная процедура! Нас так учили…

– Тебя много чему учили, лейтенант. Учили, что земля квадратная и стоит на трех китах: план, отчет, показатель. А она, представь себе, круглая. И вертится. Так что делай пока то, что я сказал. А когда закончишь, пойдем смотреть им в глаза.

Кравцов поджал губы, но промолчал. Он снова погрузился в бумаги, но в его движениях уже не было прежнего энтузиазма. Появилась тень сомнения. Первая царапина на блестящем лаке его идеального мира.

День тянулся, как расплавленный гудрон. За окном начало темнеть. Серый свет сменился фиолетовым, потом чернильным. В кабинете горела одна лампа под пыльным абажуром, выхватывая из полумрака стол, две склоненные фигуры и горы бумаг. Воздух стал плотным, спертым. Кравцов несколько раз вставал, чтобы размять затекшую спину. Селиванов выкурил, наверное, пачку папирос. Стопка листов, исписанных убористым почерком лейтенанта, росла. В ней было уже около тридцати фамилий. Уголовники, рецидивисты, мелкая сошка и матерые волки. Люди, чья жизнь была чередой сроков, побегов и новых преступлений. Обычный материал. Ничего, что могло бы вывести на след тех, кто работал у карьера. Те были из другого теста.

– Все, – наконец сказал Кравцов, откладывая ручку. Голос его был уставшим. – Список тех, кто освободился за последние шесть месяцев, готов. Тридцать семь человек.

– Хорошо, – Селиванов поднялся. Он взял список. Пробежал глазами по фамилиям. Знакомые все лица. Сиплый, Косой, Михась-Цыган… Мелкие хищники, способные на пьяную поножовщину или рывок сумки в темном переулке. Но не на хладнокровную бойню. – Завтра с утра начнем обход. По адресам. А сейчас – по домам.

Кравцов встал, аккуратно складывая бумаги в свой планшет.

– Андрей Петрович, а что по поводу… знака? Есть какие-то соображения? Может, это какой-то воровской символ, которого мы не знаем?

Селиванов посмотрел на него. В глазах лейтенанта все еще был живой интерес. Он не просто исполнял приказ, он пытался думать. Это было одновременно и опасно, и… небезнадежно.

– Может, и воровской. А может, кто-то просто решил перечеркнуть твой красный диплом, лейтенант, – сказал Селиванов, накидывая плащ. – Иди домой. Поспи. Завтра будет долгий день.

Кравцов снова щелкнул каблуками, но уже не так громко.

– Есть, товарищ следователь.

Он вышел. Селиванов остался один. Он постоял немного в тишине, прислушиваясь к затихающим шагам в коридоре. Лейтенант из будущего. Или из прошлого. Из того прошлого, где сам Селиванов тоже верил в устав, в справедливость и в то, что мир можно починить, если закрутить все гайки посильнее. Но мир оказался сложнее. Он был не сломан. Он был устроен именно так. И гайки, которые он закручивал, лишь глубже вгоняли винты в живое тело.

Он подошел к столу и снова взял фотографию. Перечеркнутый круг. Это был вызов. Не ему лично. И даже не Захарову. Это был вызов всей системе, в которой они оба были лишь мелкими деталями. И он чувствовал, что те, кто оставил этот знак, знали эту систему изнутри. Знали ее слабости, ее ложь, ее гнилые опоры.

И почему-то ему показалось, что молодой лейтенант с ясными глазами в этой войне будет гораздо большей обузой, чем все тридцать семь уголовников из его списка. Потому что его предстояло защищать не только от пуль, но и от правды. А это было куда сложнее.

Шепот в очередях

Холодный утренний воздух в салоне служебного «бобика» пах бензином и вчерашним перегаром водителя. Машина подпрыгивала на каждой выбоине, которых на пути от прокуратуры до окраинных бараков было больше, чем ровного асфальта. Селиванов смотрел в мутное, покрытое изнутри слоем пыли стекло. Город проплывал мимо серыми мазками: обшарпанные фасады хрущевок, голые, скрюченные ветви тополей, похожие на руки утопленников, редкие прохожие, спешащие по своим делам с одинаково озабоченными лицами. Кравцов сидел рядом, прямой как штык, и держал на коленях планшет со списком. Его начищенные сапоги отражали тусклый свет, пробивавшийся сквозь низкие тучи.

Первым в списке значился Михась-Цыган, он же Михаил Оглу, отсидевший три года за грабеж и вышедший полгода назад. Их встретил запах кислой капусты и нестираного белья, ударивший в нос прямо на пороге коммунальной квартиры. Дверь в комнату Оглу была приоткрыта. Внутри, на фоне стены с выцветшими, идущими пузырями обоями, сидел сам Михась. Крупный, рыхлый мужчина с заплывшими глазками и лицом, сохранившим следы былой наглости, теперь присыпанной бытовой безнадежностью. Он в майке-алкоголичке и трениках с пузырями на коленях чинил будильник. Рядом на табуретке сидела его жена, изможденная женщина неопределенного возраста, и равнодушно смотрела в одну точку.

– Гражданин Оглу? – Кравцов шагнул вперед, его голос прозвучал в этой убогой каморке неуместно громко и чисто.

Михась поднял голову, в его глазах мелькнула привычная смесь страха и ненависти к форме.

– Я. А что такое? Я чистый, начальник. Завязал. Вон, на заводе ЖБИ вкалываю. Спроси кого хошь.

– Насчет ночи с двенадцатого на тринадцатое хотели поговорить, – продолжил Кравцов, открывая планшет. – Где вы были в это время?

Селиванов молча стоял у двери, прислонившись плечом к косяку. Он не слушал вопросы и ответы. Он смотрел. На всклокоченные волосы женщины, на грязные ногти Михася, на стол, покрытый заскорузлой клеенкой с прожженными дырами. На остатки вчерашнего ужина – полбуханки черного хлеба и пустую банку из-под кильки в томате. Эти люди не могли организовать нападение на инкассаторскую машину. У них не хватило бы воли, дисциплины, ума. Они могли пырнуть собутыльника ножом из-за стакана водки. Украсть мешок цемента с завода. Но не провернуть операцию, выверенную с военной точностью. Это была другая порода хищников.

– Дома был, – буркнул Михась. – С женой. Кино смотрели. Потом спать легли. Верно, Мань?

Женщина медленно перевела на них пустые глаза и кивнула. Раз. Другой. Словно сломанная кукла.

– Так точно, – сказал Кравцов, делая пометку в планшете. – Спасибо за содействие.

Они вышли в гулкий коридор. Из-за соседней двери неслось пьяное пение.

– Алиби не подтверждено, – деловито сообщил Кравцов, когда они спускались по скрипучей лестнице. – Только слова жены. Нужно будет проверить его смену на заводе.

– Не нужно, – ровно сказал Селиванов, не останавливаясь. – Это не он.

– Но, товарищ следователь, процедура требует…

– Процедура требует, чтобы мы тратили время, лейтенант. Он всю ночь чинил этот будильник. У него руки в машинном масле. А те, кого мы ищем, не оставляют после себя даже гильз. Поехали дальше.

Следующие несколько часов слились в один длинный, тягучий день. Они погружались в городское дно, переходя от одного адреса к другому, от одной сломанной жизни к следующей. Был Сиплый, мелкий воришка, живущий у престарелой матери в комнате, заставленной иконами. Он клялся и божился, что в ту ночь играл в домино с соседом, и от него пахло ладаном и дешевым одеколоном. Был Косой, бывший боксер, потерявший глаз в лагерной драке, а остатки здоровья – на тяжелой работе в литейном цеху. Он встретил их молчаливой, тяжелой ненавистью и на все вопросы отвечал односложно, глядя в стену. Его жена, маленькая, забитая женщина, только плакала в углу.

Кравцов методично заполнял свой планшет. Он задавал правильные вопросы, фиксировал ответы, отмечал нестыковки. Он делал свою работу. Селиванов же просто наблюдал. Он видел не потенциальных подозреваемых. Он видел человеческие отбросы, которые система перемолола и выплюнула на обочину. И еще он видел страх.

Этот страх не был обычным страхом уголовника перед милицией. Это было нечто другое. Глубинное, животное. Когда они заходили в очередной пропахший нищетой подъезд, разговоры на лестничных клетках смолкали. Двери соседних квартир, до этого приоткрытые, захлопывались. Старухи на лавочках у подъездов провожали их долгими, недобрыми взглядами и замолкали, стоило им приблизиться. Город затаился. Он чего-то боялся, и этот страх был плотнее и тяжелее ноябрьского тумана.

Впервые они услышали это слово в грязном общем коридоре бывшей гостиницы, переделанной под общежитие. Они шли к комнате очередного условно-досрочно освобожденного, когда из-за двери с облупившейся краской донесся приглушенный женский шепот:

– …говорят, это страшная банда. Не люди, а звери. У них глаза по всему городу…

Дверь резко открылась, на пороге показалась полная женщина в халате. Увидев их, она замерла, ее лицо окаменело.

– Вам кого? – спросила она враждебно.

– Мы к гражданину Кузину, – ответил Кравцов.

– Нет его. На работе он.

Она захлопнула дверь прежде, чем они успели сказать что-то еще.

«Страшная банда». Народ уже дал им имя. Простое, емкое, идущее из самого нутра всеобщего ужаса. Селиванов почувствовал, как по спине пробежал холодок. Это было плохо. Когда у страха появляется имя, он становится реальным. Он начинает жить своей жизнью, обрастать слухами, сеять панику. А паника – лучший союзник преступников. Она парализует волю, затыкает рты, ослепляет.

К обеду они обошли половину списка. Результат был нулевым. Желудок Селиванова свело от голода и выпитого натощак крепкого чая.

– Перерыв, – бросил он Кравцову, который, казалось, не чувствовал ни усталости, ни голода, подпитываясь одним лишь служебным рвением. – Надо поесть.

Они зашли в стекляшку на углу, носившую гордое название «Кафетерий». Внутри пахло прогорклым маслом и мокрыми тряпками. За липкими столиками сидели несколько хмурых мужиков в спецовках, пили пиво из граненых кружек. В меню были сосиски с горошком, котлета с пюре и чай. Они взяли по котлете. Она оказалась серой, рыхлой и почти безвкусной.

Кравцов ел быстро и аккуратно, словно выполнял норматив. Селиванов ковырял котлету вилкой, пытаясь найти в ней признаки мяса.

– Андрей Петрович, – нарушил молчание лейтенант. – Я проанализировал наши утренние визиты. Контингент, безусловно, антисоциальный. Но ни один из них, по моему мнению, не обладает необходимыми организаторскими способностями и психологическим профилем для совершения такого дерзкого преступления.

– Надо же, – без всякой иронии произнес Селиванов, проглотив кусок хлеба. – А я-то думал, мы уже почти раскрыли дело.

Кравцов покраснел.

– Я не это имел в виду. Я о том, что версия, на которой настаивает полковник Захаров, кажется мне… малоперспективной.

– Это ты ему скажи. Он любит свежие взгляды.

– Но ведь это очевидно! – Кравцов подался вперед, в его голубых глазах блеснул огонь. – Мы тратим драгоценное время. Преступники сейчас где-то заметают следы, делят добычу, а мы проверяем алиби пьяниц и мелких воришек!

– Мы исполняем приказ, лейтенант. Привыкай. Восемьдесят процентов нашей работы – это имитация деятельности. Чтобы начальству было что написать в отчете.

– Но это же неправильно!

Селиванов посмотрел на него. На его горящее праведным гневом лицо. И впервые за все время их знакомства почувствовал что-то похожее на сочувствие. Мальчик еще верил, что можно пробить лбом стену. Он еще не знал, что стена сделана из железобетона, а лоб – из обычной кости.

– Правильно то, что приказано, – сказал он тише, чем обычно. – Остальное – лирика. Доедай. У нас еще пятнадцать адресов.

Они вышли на улицу. Моросил мелкий, холодный дождь, превращая серый снег на тротуарах в грязную кашу. У входа в гастроном выстроилась очередь. Человек пятьдесят, не меньше. Стояли молча, плотно прижавшись друг к другу, образовав единое серое, безликое тело. Селиванов знал, что это значит. «Выбросили» что-то дефицитное. Колбасу, масло, может, даже сыр. Он остановился, достал папиросу. Кравцов вопросительно посмотрел на него.

– Постой здесь, – сказал Селиванов. – Послушай.

Он закурил и медленно пошел вдоль очереди, вслушиваясь в обрывки разговоров. Это был улей, гудящий страхом. Шепот перетекал от одного мокрого пальто к другому, от одного серого платка к следующему.

«…троих на месте. Говорят, из автоматов, как на войне…»

«…и деньги все забрали. До копейки. Теперь пенсии нечем будет платить…»

«…а у Марьи из второго подъезда муж в милиции. Так он сказал, что своих же и боятся. Говорят, у банды этой рука везде…»

«…не простые это урки. Это вояки бывшие. Обиженные на власть…»

«…да какие вояки! Оборотни! Моя кума сказывала, что у них глаза горят в темноте. И следов они не оставляют…»

Селиванов остановился у конца очереди. Люди косились на него, на его плащ, на суровое лицо, и замолкали. Он был частью власти. Той самой, которая не могла их защитить. Он был для них чужим. Стена молчания, которую они ощущали в подъездах, здесь, в этой очереди, стала зримой и осязаемой. Стена, построенная из страха и недоверия.

Он вернулся к Кравцову. Лейтенант стоял, вытянувшись в струнку, и его лицо было напряженным.

– Слышал? – спросил Селиванов.

– Слышал, – глухо ответил Кравцов. – Бред какой-то. Оборотни, глаза горят… Народ с ума сходит.

– Народ чувствует, – поправил Селиванов. – Он не знает фактов, но чувствует суть. Они не боятся грабителей. Они боятся чего-то чужого, непонятного и безжалостного. И они правы.

Они двинулись дальше по улице. Дождь усилился. Селиванов поднял воротник плаща. Он думал о том, что они ищут иголку в стоге сена, который к тому же горит. И все свидетели, которые могли бы им помочь, ослепли от дыма.

Именно в этот момент он ее и увидел.

На углу, у аптеки, под навесом, спасаясь от дождя, сидела на перевернутом ящике старушка. Древняя, сморщенная, похожая на сушеный гриб. Перед ней на картонке лежали разложенные аккуратными кучками семечки в газетных кульках. Бабка Матрена. Селиванов знал ее, как и все в этом районе. Она сидела здесь в любую погоду, вечный и неподвижный элемент городского пейзажа.

Что-то заставило его остановиться. Какая-то мысль, еще не оформившаяся, но уже настойчивая.

– Погоди, – сказал он Кравцову.

Он подошел к старухе. Она подняла на него выцветшие, но удивительно ясные глаза.

– Семечек, милок? Вкусные, каленые.

– Здравствуйте, баба Матрена, – сказал Селиванов, присаживаясь на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне. – Поговорить хочу.

Старуха недоверчиво сощурилась. Кравцов подошел и встал за спиной Селиванова, нависая над ними строгой тенью.

– А о чем со мной говорить? Я бабка старая, ничего не знаю, ничего не вижу.

– Вы все видите, – мягко сказал Селиванов. – Вы тут целый день сидите. Помните ночь, когда на инкассаторов напали? Позавчера. Вы поздно сидели?

– А что ж мне, дома сидеть? Скука одна по телевизору. Сидела, покеда последняя электричка не прошла.

– И ничего странного не заметили? Машину какую-нибудь? Людей?

Старуха надолго замолчала, уставившись куда-то вдаль, сквозь пелену дождя. Селиванов терпеливо ждал. Он видел, как в ее глазах проступают воспоминания.

– Машин много ездит, – наконец сказала она, понизив голос до шепота. – А та… та не ехала. Та плыла.

– Какая «та»? – подался вперед Кравцов.

Бабка Матрена испуганно дернулась и посмотрела на него. Селиванов бросил на лейтенанта короткий злой взгляд.

– Успокойтесь, баба Матрена. Расскажите мне. Какая машина?

– Черная, – прошептала она. – Как смоль. Блестящая. «Волга». Только… неправильная какая-то. Она беззвучно шла. Как покойник по коридору. И света в ней не было. И номеров… я специально глядела. Пусто. Гладкое место. Она мимо меня проскользнула, туда, к карьеру. А через полчаса обратно. Так же тихо. Словно и не было ее.

Кравцов скептически хмыкнул. Селиванов это почувствовал, даже не глядя на него. Черная «Волга» без номеров, которая плывет беззвучно. Рассказ из деревенской страшилки. Любой другой прошел бы мимо.

– А еще кто-нибудь ее видел? – спросил Селиванов.

– Да кто ж в такое время на улицу глядит? – старуха развела руками. – Я потом Петьке-дворнику сказала, а он только посмеялся. Сказал, привиделось мне сослепу. И милиционер ваш молодой вчера приходил, опрашивал. Я ему тоже сказала. А он только записал что-то в блокнотик свой и ушел. И так на меня посмотрел… будто я выжила из ума.

Селиванов поднялся. Он купил кулек семечек, отдал старухе рубль и сказал не искать сдачу.

– Спасибо, баба Матрена. Вы нам очень помогли.

– Дай-то Бог, милок, – вздохнула она, пряча монету в карман телогрейки. – Страшно жить стало. Будто нечистая сила по городу гуляет.

Когда они отошли на достаточное расстояние, Кравцов не выдержал.

– Товарищ следователь, но это же… это фантазии. Пожилой человек, плохое зрение, ночь… Ей могло что угодно привидеться. Черная «Волга» – самая распространенная машина у начальства. А то, что без номеров… могла просто не разглядеть.

– Могла, – согласился Селиванов, лузгая семечку. – А могла и разглядеть. Она сидит на одном месте по двенадцать часов в день. Глаз у нее наметанный. Она замечает то, чего не видим мы, вечно спешащие мимо. Она видит трещины в асфальте, она знает каждую проезжающую машину в лицо. И она не врет. Она боится.

– Но у нас нет ничего, кроме ее слов! Ни одного подтверждения!

– А у нас и так ничего нет, лейтенант. Совсем ничего. Кроме тридцати семи бесполезных адресов в твоем планшете и шепота о «страшной банде». А теперь есть черная «Волга». Которую никто не видел. Это уже что-то.

Они шли к управлению под холодным дождем. Кравцов молчал, обдумывая слова следователя. Он пытался втиснуть рассказ старухи в логические схемы, которым его учили в высшей школе милиции, и у него не получалось. Селиванов же думал о другом. Он думал о том, что эта невидимая «Волга» и невидимая банда – части одного целого. Они действуют в другом измерении, параллельном их протоколам и процедурам. Они – пустота, которую перечеркнули.

Вечерело. Улицы пустели на глазах. Люди спешили укрыться в своих бетонных коробках, запереть двери на все замки. Город словно вымирал после заката. Селиванов отправил Кравцова писать отчет о проделанной работе, а сам решил пройтись до дома пешком. Ему нужно было проветрить голову, разогнать вязкую усталость.

Он шел по пустынным, плохо освещенным улицам. Редкие фонари выхватывали из темноты мокрый, блестящий асфальт, обшарпанные стены домов, голые деревья. Шаги гулко отдавались в тишине. И в какой-то момент он почувствовал это.

Это не был звук или движение. Это было ощущение. Тяжелое, давящее. Словно кто-то положил ему руку на плечо. Или навел на него невидимый прицел. Он остановился, прислушался. Только шум дождя и далекий гул завода. Никого. Он заставил себя идти дальше, но ощущение не пропадало. Наоборот, оно становилось сильнее с каждым шагом. Кожа на затылке похолодела. Инстинкт, отточенный годами службы, кричал об опасности.

Он не стал оглядываться. Это было бы ошибкой. Вместо этого он свернул к большому магазину «Универмаг» с широкими витринными окнами. Сделав вид, что изучает манекены, одетые в унылую продукцию местной швейной фабрики, он посмотрел на отражение улицы в темном стекле.

Улица была пуста. Почти. Далеко позади, на противоположной стороне, у обочины стояла темная машина. Слишком далеко, чтобы разобрать модель. Просто темный силуэт. Фары не горели. Она просто стояла там, в тени большого дерева, словно затаившийся зверь.

Селиванов смотрел на нее в отражении несколько долгих секунд. Потом медленно, не меняя темпа, пошел дальше. Зайдя за угол, он резко ускорился и нырнул в первую подворотню. Прижался к холодной, мокрой кирпичной стене, затаил дыхание. Сердце колотилось о ребра глухо и тяжело. Он ждал. Минуту. Две.

Послышался тихий шорох шин по мокрому асфальту. На угол медленно выехала темная «Волга». Она остановилась, постояла мгновение, а затем так же медленно и бесшумно покатила дальше, растворяясь в ноябрьской мгле. Номеров он, конечно, не разглядел.

Селиванов вышел из подворотни. Дождь стекал по его лицу. Он не чувствовал холода. Внутри горел тихий, злой огонь.

Значит, бабка Матрена не соврала. И это не его паранойя. Они не просто ищут. Их тоже ищут. За ними наблюдают. Оценивают. И ждут.

Он дошел до своего дома, поднялся по темной лестнице, дважды повернул ключ в замке. В квартире его встретила привычная тишина и запах остывшего табака. Но сегодня эта тишина была другой. Она не была пустой. Она была напряженной. Она слушала.

Селиванов не стал включать свет. Он подошел к окну и посмотрел вниз, на вымерший, погруженный во мрак город. Где-то там, в этих серых коробках, в лабиринтах темных улиц, двигалось что-то, чего он пока не понимал. Что-то, что перечеркнуло привычный мир и теперь наблюдало за ним из темноты. Охота началась. И стало совершенно неясно, кто здесь охотник, а кто – дичь.

Первая кровь невинных

Телефонный звонок расколол ночь, как удар топора по замерзшему дереву. Звук был сухим, резким и окончательным. Селиванов нащупал трубку в темноте, уже зная, что сна больше не будет. Он не спал, а лишь лежал в вязком, липком полузабытьи, где обрывки дел смешивались с тенями прошлого.

Голос дежурного, лейтенанта Сидорова, был молодым и оттого еще более напряженным; он звенел, как натянутая струна.

Товарищ следователь… У нас снова. Сберкасса на Промышленной.

Селиванов молча сел на кровати. В комнате было холодно. Окно выдыхало ледяную сырость.

Жертвы? спросил он, и слово вышло из него хриплым комком.

Есть. Двое. Кассирша и… еще кто-то. Посетитель, вроде. Группа уже там. Майор Ковалев просил вас. Срочно.

Понял.

Он положил трубку. Не было ни удивления, ни шока. Только тупое, глухое подтверждение того, что он и так знал, лежа в темноте. Они не остановились. Они только начали.

Сберкасса номер сорок семь ютилась на первом этаже серой пятиэтажки, втиснутая между гастрономом и парикмахерской «Чародейка». Ее окна, обычно закрашенные до половины белилами, теперь были черными дырами, в которых суетливо мелькали лучи фонарей. Сине-красные всполохи мигалок облизывали мокрые стены дома, отражались в бесчисленных лужах на разбитом асфальте. Воздух пах озоном, дождем и еще чем-то тонким, металлическим. Запахом беды.

Кравцов ждал его у машины, переминаясь с ноги на ногу. Его идеально начищенные сапоги уже были забрызганы грязью, но он по-прежнему стоял прямой, как телеграфный столб. Лицо лейтенанта в неровном свете мигалок казалось высеченным из камня, но в глазах плескалась плохо скрытая растерянность.

Андрей Петрович, там… там ужасно.

Селиванов лишь кивнул и прошел мимо него, поднырнув под полосатую ленту оцепления.

Внутри было неестественно светло от переносных ламп криминалистов и на удивление тихо. Тишина была не пустой, а плотной, заполненной тем, что только что оборвалось. Гудела лампа дневного света над стойкой. Где-то за стеной монотонно капала вода. Пахло жженой проводкой, дешевыми духами и кровью. Этот сладковатый, тошнотворный запах уже въелся в стены.

Первое тело лежало прямо у входа. Мужчина в военной шинели, совсем молодой парень, почти мальчик. Он лежал на животе, раскинув руки, словно пытался обнять грязный, затоптанный десятками ног линолеум. Рядом валялась открытка с видом южного города и шариковая ручка. Он, видимо, заполнял бланк или писал адрес, когда все случилось. Пуля вошла ему в спину, под левую лопатку. На сером сукне шинели расплылось темное, почти черное пятно. Он не успел даже обернуться.

Второе тело было за барьерным окошком. Пожилая женщина в синем форменном халате. Кассирша. Она сидела на своем стуле, откинувшись на стену. Голова была запрокинута, открытые глаза бездумно смотрели в обшарпанный потолок. На ее лице застыло выражение крайнего, всепоглощающего изумления, словно ей только что сообщили немыслимую новость. Маленькое отверстие на ее лбу, аккуратное, почти незаметное, было единственным знаком насилия. Из сумочки, упавшей на пол, выкатилось вязание – недовязанный детский носок на четырех спицах и клубок яркой шерсти.

Майор Ковалев, начальник угро, стоял посреди зала, массивный и хмурый. Его лицо было цвета сырого мяса.

Чистая работа, Петрович, сказал он глухо, не поворачивая головы. Как под копирку. Двое. Контрольные. Гильз – ноль. Кассу вскрыли. Сумму еще не знаем, но, говорят, вчера завезли пенсии на весь район. Взяли все.

Селиванов не слушал. Он медленно обходил помещение. Его взгляд цеплялся за детали. Перевернутая табличка «Технический перерыв». Рассыпанные по полу монеты, которые нападавшие даже не стали подбирать. Аккуратно вырезанный замок на стальном ящике кассы, сделанный, похоже, автогеном. Никакой суеты, никакой паники. Движения хирурга, удаляющего опухоль. Холодные, точные, безжалостные.

Он подошел к стене за стойкой кассира. Там, где обычно висел портрет генсека, теперь была пустая рама со следами выбитого стекла. А на самой стене, нацарапанное чем-то острым по старой масляной краске, было то, что он искал.

Перечеркнутый круг.

Такой же, как у карьера. Грубый, злой и вызывающий.

Вот, сказал Селиванов, указывая на знак. Кравцов и Ковалев подошли ближе.

Опять эта мазня, проворчал Ковалев. Что за чертовщина? Метка у них такая, что ли?

Это не метка, тихо ответил Селиванов. Это послание.

Кравцов смотрел на знак, и его лицо было напряженным от умственной работы.

Но кому? Зачем? Это нелогично. Оставлять улики…

Это не улика, лейтенант. Это подпись. Они хотят, чтобы мы знали. Что это они. И что они будут продолжать.

Селиванов вышел на улицу. Холодный воздух немного привел его в чувство. Он закурил. Дым обжигал легкие. Он думал не о том, что случилось, а о том, чего не случилось. Где был ночной патруль? Маршрут патрульной машины ППС проходил как раз по этой улице. Они должны были быть здесь примерно в это время.

Он нашел капитана патрульно-постовой службы, худого, измотанного мужчину с дергающимся глазом.

Где был твой наряд, Баранов? Маршрут триста второй.

Баранов втянул голову в плечи.

Так это… Вызов был, Андрей Петрович. Анонимный. Что в соседнем квартале, в двести третьем доме, драка с поножовщиной. Экипаж туда рванул. Приехали – тишина. Дверь никто не открыл. Ложный, значит, вызов. А когда обратно ехали, тут уже…

Селиванов смотрел на него долго, не мигая. Капитан начал потеть, несмотря на холод.

В ту ночь, когда напали на инкассаторскую машину, маршрут изменили в последний момент, помнишь? спросил Селиванов почти шепотом.

Баранов неуверенно кивнул.

А сегодня патруль увели с маршрута ложным вызовом. Два раза. Два раза подряд им расчищали дорогу.

Что-то холодное и тяжелое, похожее на мокрый камень, осело у него под ребрами. Это была уже не интуиция. Это была логика. Страшная, неумолимая логика, от которой не отмахнуться.

Кабинет Захарова был наэлектризован. Полковник не сидел за столом, а мерил шагами ковровую дорожку от окна к двери, как зверь в клетке. Его обычно одутловатое лицо приобрело багровый оттенок. Он не кричал. Он говорил сдавленным, шипящим голосом, что было гораздо хуже.

Пять трупов, Селиванов! Пять! За неделю! Мне сейчас звонили из области. Не из УВД. Выше. Ты понимаешь, о чем я? Мне задавали вопросы. Вопросы, на которые у меня нет ответов! Город стоит на ушах. Люди боятся выходить из дома. Они называют их «страшной бандой». А что делаешь ты? Ты приносишь мне детские рисунки со стены!

Он ткнул толстым пальцем в фотографию перечеркнутого круга, лежавшую на столе.

Это не рисунки, Виктор Семенович. Это их почерк. Они бьют по государственным учреждениям. Госохрана, Сберкасса. Они не просто грабят. Они бросают вызов.

Какому еще вызову? Советской власти? не язвил, а почти визжал Захаров. Ты в своем уме? Это обычные ублюдки, отморозки! А ты тут разводишь конспирологию!

Они знали, что патруля не будет. Как и в прошлый раз они знали об изменении маршрута. У них есть информатор. Здесь. У нас.

Захаров замер посреди кабинета. На мгновение в его маленьких глазках мелькнул страх. Настоящий, животный. Но он тут же утопил его в новой волне гнева.

Ты… Ты что несешь? Ты обвиняешь моих людей? Ты хочешь развалить управление? Найти предателя среди своих, так? Чтобы парализовать всю работу? Этого они и добиваются! Посеять хаос, недоверие! А ты идешь у них на поводу!

Селиванов молчал. Спорить было бесполезно. Захаров защищал не управление. Он защищал себя, свое кресло, свое хрупкое благополучие. Мысль о том, что в его идеально отлаженном, причесанном для отчетов механизме завелась ржавчина, была для него невыносима.

Значит так, следователь, процедил Захаров, подходя к столу и упираясь в него костяшками пальцев. Даю тебе неделю. Семь дней. Чтобы на этом столе лежали фамилии. Мне плевать, как ты это сделаешь. Подними на уши весь свой контингент. Выверни их наизнанку. Найди мне козлов отпущения. Найди мне тех, кого я смогу предъявить области. Если через неделю у меня ничего не будет, этим делом займутся другие. А ты… ты пойдешь пасти коров в родной колхоз. Если повезет. Ты меня понял?

Я понял, ровно сказал Селиванов. Но я буду искать настоящих преступников. А не тех, кто удобен для отчета.

Дверь за ним захлопнулась. Он знал, что только что подписал себе приговор. Или ордер на арест банды. Третьего не дано.

Они сидели в его кабинете. Кравцов, бледный и молчаливый, и Селиванов, который механически чертил на листке бумаги круги и перечеркивал их. Пахло остывшим чаем и безысходностью. За окном серый день незаметно перетекал в серый вечер.

Он все слышал, сказал Селиванов, не поднимая головы. Ты стоял за дверью.

Кравцов кивнул.

Это приказ, Андрей Петрович. Отработать ранее судимых.

Это идиотизм, лейтенант. Мы уже потратили на это два дня. Результат – ноль. И будет ноль. Это не они. Мы ищем в курятнике, когда волк в лесу.

Тогда что нам делать? Голос Кравцова был тихим, в нем не было ни капли обычной уверенности. Он спрашивал. По-настоящему.

Думать, сказал Селиванов. Он отложил ручку и посмотрел на лейтенанта. Взгляд был тяжелым, испытывающим. Они целенаправленно бьют по государству. Это первое. Они работают как войсковая спецгруппа. Быстро, чисто, без следов. Это второе. И третье, самое главное. Они всегда на шаг впереди. Они знают наши планы.

Вы действительно думаете, что среди нас… предатель? Кравцов произнес это слово так, словно оно обжигало ему губы.

Я не думаю. Я знаю. Два нападения. Дважды идеально подготовленный плацдарм. Таких совпадений не бывает. Кто-то сливает им информацию. О маршрутах, о графиках патрулирования, о перевозке денег.

Но кто? Как? Это же… это невозможно. Вся система рухнет, если нельзя доверять своим.

В глазах лейтенанта плескался ужас. Не страх перед бандитами, а ужас перед крушением мира. Мира, где свои – это свои, а чужие – это чужие. Где есть четкая линия фронта. Селиванов понимал его. Он сам когда-то жил в таком мире. Давно.

Система уже рухнула, лейтенант. Просто еще не все это заметили. Она прогнила изнутри, поэтому на ее теле и заводятся вот такие… черви.

Он встал и подошел к окну. Внизу, в сером сумраке, спешили по домам редкие прохожие. Каждый из них казался сейчас потенциальной угрозой, каждый мог быть частью этой невидимой паутины.

Полковник дал нам неделю, чтобы мы нашли виновных. Любых. И мы их найдем. Мы продолжим отрабатывать списки, будем допрашивать всю эту шелупонь. Мы будем делать вид, что исполняем приказ. Это наша ширма. А за ней… за ней мы будем искать крота.

Кравцов смотрел на него, и на лице молодого лейтенанта отражалась сложная борьба. Борьба между уставом и правдой, между приказом и совестью.

Но это… это ведь против приказа начальства. Если полковник узнает…

Узнает – нам обоим конец, спокойно закончил Селиванов. Он обернулся. Так что решай, лейтенант. Ты со мной? Или пойдешь писать очередной отчет для Захарова? Выбор за тобой. Но сделать его надо прямо сейчас.

Он ждал. Время в кабинете остановилось. Были слышны только его собственные глухие удары сердца и тиканье старых часов на стене. Секундная стрелка совершала свой вечный, бессмысленный круг. Кравцов смотрел на свои руки, лежащие на столе. Потом поднял глаза. В них больше не было растерянности. Была холодная, тяжелая решимость.

Я с вами, товарищ следователь.

Хорошо, кивнул Селиванов. Он почувствовал не облегчение, а лишь новую тяжесть. Теперь он отвечал не только за себя. – Тогда забудь все, чему тебя учили в школе милиции. Настоящая работа начинается только сейчас. И первое правило – не доверять никому. Особенно тем, кто носит погоны.

Он снова посмотрел в окно. Город тонул в ноябрьской ночи. Где-то там, в этой темноте, затаился враг, который знал их насквозь. И где-то здесь, в этих серых стенах, затаился другой враг, который улыбался им в лицо. Охота стала сложнее. Теперь дичь была повсюду. И у нее были глаза и уши в каждом коридоре.

Красная сельдь на партийном столе

Кабинет Захарова пах одеколоном «Красная Москва» и триумфом. Запах был густой, удушливый, как предвыборная речь. Полковник стоял у стола, расставив ноги, словно Командор, принимающий парад. На зеленом сукне, обычно заваленном бумагами, царил почти хирургический порядок. В центре, как регалии на бархатной подушке, лежали три предмета: потертый пистолет ТТ, увесистая пачка денег, перехваченная аптечной резинкой, и тонкая папка с тесемками. Захаров сиял. Это было нездоровое, пятнистое сияние человека, у которого резко спало давление.

Селиванов и Кравцов остановились на почтительном расстоянии от стола. Кравцов, как всегда, вытянулся в струну, готовый к докладу, приказу, подвигу. Селиванов просто стоял, сунув руки в карманы плаща, и смотрел на экспозицию. Внутри было тихо и пусто, как в ограбленной сберкассе.

– Вот, – произнес Захаров, и голос его был глубок и важен, как у диктора, читающего правительственное сообщение. Он небрежно кивнул на стол. – Прошу любить и жаловать. Вопрос, можно сказать, снят с повестки.

Он выдержал паузу, давая им возможность проникнуться величием момента. Кравцов с неподдельным интересом и облегчением смотрел на вещдоки. Наконец-то. Вот оно, tangible, как говорят у них «голоса», зримое воплощение правосудия. Селиванов смотрел на руку Захарова. Короткие, толстые пальцы с ухоженными ногтями. Пальцы, которые никогда не держали оружия, но подписывали бумаги, ломавшие жизни.

– Рябов Виктор Игнатьевич, – Захаров картинно открыл папку. – Кличка – Сиплый. Сорок восемь лет. Четыре ходки. Разбой, грабеж, нанесение тяжких телесных. Классический набор. Освободился три месяца назад. Устроился грузчиком на овощебазу. Для отвода глаз, как мы теперь понимаем.

– Где его взяли? – голос Селиванова прозвучал ровно, без всякой интонации, и от этого показался неуместно громким в этой атмосфере всеобщего ликования.

Захаров нахмурился. Вопрос был деловым, но в нем отсутствовал необходимый элемент восхищения.

– Оперативная информация, – бросил он. – Поступил сигнал. Мои ребята из угрозыска сработали чисто. Взяли на съемной хате, на окраине, в частном секторе. Тепленьким. Он даже не рыпнулся.

– И все это было при нем? – Селиванов кивнул на стол. – Оружие, деньги?

– А ты как думал? – Захаров усмехнулся. – Ждал, пока мы к нему с ордером придем? Конечно, при нем. Ствол за поясом, деньги под матрасом. Часть суммы, разумеется. Остальное, видимо, уже успел припрятать или спустить. Но и этого хватит. Признательные показания уже дает. Раскалывается, как гнилой орех. Берет все на себя. Главарь, значит.

Кравцов переводил взгляд с Захарова на Селиванова. На его лице отражалась сложная работа мысли. Он пытался состыковать этот простой, как мычание, финал со сложной, многослойной картиной преступлений. С выверенной стрельбой, со сбором гильз, с таинственным знаком. С информатором в их стенах.

– Деньги, – сказал Селиванов, делая шаг к столу. Он не прикоснулся, только посмотрел. Купюры были старые, замусоленные. Трешки, пятерки, рубли. – Это из сберкассы? Номера купюр сверяли?

– Какая разница? – отмахнулся Захаров, и в его голосе прорезалось раздражение. – Деньги есть деньги. Он говорит, что это часть добычи.

– А пистолет? Баллистическая экспертиза была? – продолжал Селиванов тем же монотонным голосом. – Пули, извлеченные из тел, выпущены из этого ствола?

– Будет тебе экспертиза, будет! – рявкнул Захаров, теряя терпение. – Сказал же, взяли только что! Ты что, следователь, мне тут допрос устраиваешь? Дело раскрыто! Преступник пойман! Город может спать спокойно! Область будет довольна! Что тебе еще надо?

Что-то не сходилось. Селиванов чувствовал это так же ясно, как чувствовал шероховатую поверхность папиросы под пальцами. Это было слишком просто. Слишком грубо. Слишком… по-захаровски. Система не искала истину. Система искала самое простое решение, которое можно было вписать в отчет. Сиплый был не преступником. Он был таким решением. Мелкой сошкой, рецидивистом, которого легко было назначить на роль монстра. Он был идеальной красной сельдью, поданной на партийный стол под видом осетрины.

– Сиплый не мог этого сделать, – тихо сказал Селиванов.

В кабинете повисла тишина. Тяжелая, как гранитная плита. Кравцов замер, его глаза расширились. Он смотрел на Селиванова с ужасом и чем-то похожим на восхищение. Это было не просто возражение. Это был бунт.

Захаров медленно наливался багровым.

– Что-о-о? – процедил он сквозь зубы, наклоняясь через стол. Его маленькие глазки превратились в две злобные щелки. – Ты что сказал, Селиванов?

– Рябов – мелкий шакал, – повторил Андрей, глядя полковнику прямо в глаза. – Он способен пырнуть собутыльника ножом за бутылку или вырвать сумку у женщины. Но он не способен спланировать и осуществить две войсковые операции. Он не умеет стрелять так, как стреляли они. Он не стал бы собирать гильзы. И уж точно не стал бы рисовать на стенах символы. Он даже слово «символ» вряд ли знает. Это не он.

– Ах, вот как! – Захаров выпрямился, его голос зазвенел от ярости. – Значит, пока мои лучшие опера рискуют жизнями, задерживая опасного преступника, следователь прокуратуры сидит в кабинете и строит свои гениальные теории! Ты у нас психолог, Селиванов? Ты ему в душу заглянул? Или ты хочешь сказать, что мои ребята подбросили ему улики? Обвини меня в фальсификации, давай! Не стесняйся!

Он не обвинял. Он знал. И Захаров знал, что он знает. Это читалось в их глазах. Это была немая дуэль над трупом еще не закрытого дела. Кравцов стоял между ними, как между двумя полюсами чудовищного напряжения. Он впервые видел систему не на плакате, а в разрезе – с гниющими тканями, с гнойниками, которые начальство пыталось прикрыть свежей краской отчетов. Его идеальный мир, где были четкие линии между добром и злом, трещал по швам.

– Я хочу сказать, – медленно произнес Селиванов, – что настоящие убийцы все еще на свободе. И они нанесут новый удар. А мы потратим время на то, чтобы состряпать дело на Сиплого, которое развалится при первом же серьезном рассмотрении.

– Ничего не развалится! – визжал Захаров. – Он во всем сознался! У нас есть его подпись! И свидетели есть! Сосед слышал, как он хвастался большими деньгами!

– Сосед-алкаш, которому ваши ребята пообещали бутылку? – криво усмехнулся Селиванов.

Это была последняя капля.

– Вон!!! – Захаров ткнул трясущимся пальцем в сторону двери. – Вон из моего кабинета! Я отстраняю тебя от этого дела! С этой минуты им занимается майор Громов из угрозыска! А ты… ты будешь писать объяснительную! Я создам комиссию! Я проверю каждый твой шаг за последний год! Я сгною тебя, Селиванов! Ты понял меня?!

Селиванов молча повернулся и пошел к двери. Он не чувствовал ни страха, ни гнева. Только холодную, свинцовую усталость. И еще – странную, злую правоту.

– Товарищ полковник, – вдруг подал голос Кравцов. Голос его был непривычно твердым. – Разрешите обратиться.

Захаров, тяжело дыша, перевел на него бешеный взгляд.

– Что еще?

– Следователь Селиванов прав. Почерк преступлений совершенно не соответствует психологическому портрету и криминальной истории гражданина Рябова. Это очевидная нестыковка. Мы обязаны ее проверить.

Захаров на мгновение опешил. Бунт на корабле. Причем бунтовал не старый, просоленный пират, от которого можно было ждать чего угодно, а юнга с горящими глазами, лучший выпускник академии. Этого он предвидеть не мог.

– И ты туда же, лейтенант? – прошипел он. – Желторотый щенок, решил меня поучить? Тебя Селиванов обработал? Я тебя в २४ часа обратно в твою школу отправлю! С такой характеристикой, что тебя до конца жизни участковым в глухую деревню не возьмут!

– Я просто выполняю свой долг, товарищ полковник, – спокойно ответил Кравцов, хотя Селиванов видел, как напряглись желваки на его скулах. – Искать истину.

Захаров рассмеялся. Это был короткий, лающий смех, лишенный веселья.

– Истину он ищет… Романтик. Твой долг, лейтенант, выполнять приказы. А мой приказ таков: дело по банде Рябова считать раскрытым. Селиванов, задание тебе меняется. Я передумал. Ты не отстранен. Ты лично закончишь это дело. Примешь материалы у Громова, допросишь Рябова как положено, оформишь все бумаги и передашь дело в суд. В течение сорока восьми часов. Это приказ. И если ты или твой… напарник, – он с презрением выделил это слово, – попробуете саботировать работу, пеняйте на себя. Оба. Вы свободны.

Селиванов не стал дожидаться, пока Кравцов щелкнет каблуками. Он вышел из кабинета и медленно пошел по гулкому коридору. Он слышал за спиной твердые шаги лейтенанта. Они не отставали.

Они молча спустились в свой кабинет. Здесь пахло табаком и пылью. Этот запах казался сейчас честнее, чем стерильный одеколон Захарова. Селиванов сел за свой стол, выдвинул ящик, достал пачку «Беломора». Руки слегка дрожали, когда он разминал папиросу. Кравцов стоял посреди комнаты, прямой и напряженный.

– Андрей Петрович, – начал он, но Селиванов поднял руку, останавливая его.

Он прикурил, глубоко затянулся. Дым наполнил легкие, притупляя горечь.

– Он не просто подсунул нам «липового» злодея, лейтенант, – сказал Селиванов, глядя на тлеющий кончик папиросы. – Он дал понять, что знает о наших подозрениях насчет «крота». И этим приказом он связал нам руки. Теперь любое наше действие в другом направлении – это прямое неподчинение и саботаж. Превышение полномочий. Трибунал.

– Но мы же не можем просто так это оставить! – в голосе Кравцова была страсть. – Они подделали дело! Они вешают убийство пятерых на первого попавшегося урку, чтобы получить звездочки! А настоящие убийцы ходят на свободе!

– Можем, – ровно ответил Селиванов. – Ты можешь. У тебя все впереди. Карьера, звания. Тебе нужно просто сесть и помочь мне составить красивый отчет по делу банды Рябова. Написать то, что хочет услышать начальство. И забыть про все это. Про знак, про «Волгу», про «крота». Это самый разумный выход.

Он снова испытывал его. Давал ему последний шанс сойти с поезда, который несся под откос.

Кравцов долго молчал. Он смотрел в окно, на серый, безразличный городской пейзаж. На трубы завода, выдыхающие в низкое небо густой дым. Потом он повернулся. В его голубых глазах больше не было юношеского идеализма. Там была холодная, взрослая ярость.

– Я не умею писать то, что хочет услышать начальство, – тихо сказал он. – Меня этому в школе милиции не учили. Что мы делаем, товарищ следователь?

Селиванов впервые за долгое время почувствовал нечто похожее на… нет, не надежду. Скорее, злое удовлетворение. Он не один в этой выгребной яме.

– Мы делаем то, что нам приказали, – сказал он, вставая. Он подошел к металлическому шкафу, открыл его со скрипом. – Мы будем работать по делу Рябова. Будем вызывать свидетелей, проводить очные ставки, писать протоколы. Днем. Мы создадим бурную деятельность. Чтобы Захаров был спокоен. Чтобы его шпионы, если они есть, докладывали, что мы смирились и выполняем приказ.

Он вытащил из шкафа папку с материалами по первому нападению. Ту самую, с которой все началось.

– А по ночам, лейтенант, – он положил папку на стол, – мы будем работать по-настоящему.

Он открыл дело на странице с протоколом осмотра места происшествия. Нашел нужную строчку.

– Помнишь, сторожа у карьера? Его усыпили. Экспертиза показала следы сильнодействующего снотворного. Редкого. Не тот препарат, что продают в аптеках. Его используют только в специализированных учреждениях. Например, в психиатрических больницах. Наш городской психоневрологический диспансер. Я тогда не придал этому значения, было много других зацепок. Но теперь…

Кравцов подошел к столу. Его лицо было серьезным и сосредоточенным. Он смотрел на строчки в протоколе, и Селиванов видел, как в его сознании выстраивается новая, опасная логическая цепочка.

– Мы официально запросим списки персонала и пациентов, – сказал Кравцов уже не как ученик, а как полноправный напарник.

– Нет, – отрезал Селиванов. – Официально мы ничего не делаем. Официально мы шьем дело Сиплому. Завтра утром ты поедешь в этот диспансер. Не как милиционер. Как… племянник, который пришел навестить больную тетушку. Просто осмотришься. Посмотришь на людей. Послушаешь. Поймешь, как там все устроено. А я подумаю, как нам достать нужные списки тихо.

Он закрыл папку. В кабинете сгущались сумерки. Лампу они не зажигали. Два человека в полумраке, заваленные бумажным хламом, против невидимой банды и всей мощи государственной машины, которая уже вынесла им свой приговор.

– Это будет опасно, – сказал Селиванов, не спрашивая, а утверждая.

– Так точно, – ответил Кравцов. И в этом старом, уставном ответе теперь звучал совершенно новый смысл. Это была не бравада курсанта. Это была готовность солдата, который впервые увидел лицо настоящего врага. И понял, что враг носит ту же форму, что и он сам.

Список доктора Вайсмана

Тяжелая кованая ограда психоневрологического диспансера походила на границу, отделяющую обыденное уныние от уныния концентрированного, дистиллированного. За ней, в глубине запущенного парка, где голые ветви ноябрьских лип царапали свинцовое небо, виднелось приземистое двухэтажное здание дореволюционной постройки. Желтая штукатурка облупилась, обнажая красную кирпичную кладку, похожую на застарелые раны. Верхотуринск-4 прятал свои самые неприглядные секреты на окраинах, в тупиках, куда не доезжали рейсовые автобусы.

Служебный «бобик», подпрыгивая на остатках асфальта, замер у ворот. Мотор, чихнув, заглох. В наступившей тишине стал слышен лишь накрапывающий дождь, методично стучавший по брезентовой крыше машины.

«Как племянник, – повторил Селиванов вполголоса, не глядя на Кравцова. – Тетушка у тебя, допустим, Мельникова Антонина Павловна. Палата номер семь. Шизофрения, вялотекущая. Принес передачку. Яблоки, печенье. Разговаривать будешь с персоналом. Санитарки, медсестры. Не спрашивать, а слушать. Курить в курилке. Жаловаться на жизнь. Поймешь, как тут все движется. Кто главный, кто на ушах у начальства стоит. Нам нужен процедурный кабинет и архив. Где хранят журналы учета. Твоя задача – схема. План местности».

Кравцов кивнул. Его лицо в тусклом свете было сосредоточенным и серьезным. Пропал тот щенячий энтузиазм, с которым он приступал к обходу уголовников. На его месте проступала твердость закаляемого металла. Он не задавал лишних вопросов. Он впитывал.

«Легенду запомнил?» – спросил Селиванов.

«Так точно. Антонина Павловна Мельникова. Седьмая палата».

«Не так точно, – поморщился Селиванов. – Попроще. Да, дядь Андрей, понял. И не смотри на меня, как на икону. Я – коллега по работе. Очень усталый коллега».

Он вылез из машины, хлопнув дверью. Воздух был влажным и тяжелым, пах мокрой землей и гниющей листвой. Запах больницы – смесь хлорки, лекарств и чего-то кислого, несвежего – чувствовался даже здесь, за десяток метров от входа. Это был запах безнадежности.

Они вошли внутрь. Вестибюль был гулким и пустым. На полу – стертая метлахская плитка, на стенах – казенная зеленая краска, потрескавшаяся, как высохшее дно реки. У дальней стены, за конторкой из темного дерева, сидела пожилая вахтерша в белом халате, надетом поверх толстого шерстяного свитера. Она вязала, и стук спиц был единственным звуком в этом мертвом пространстве.

Селиванов предъявил удостоверение. Женщина посмотрела на красную книжечку без интереса, словно это был билет в кино.

«Главврача. Вайсман Лев Борисович», – коротко бросил он.

«Кабинет сто четыре, направо по коридору», – не отрываясь от вязания, ответила она.

Кравцов, одетый в простую болоньевую куртку и кепку, мялся у входа с авоськой, в которой действительно лежали яблоки и пачка печенья «Юбилейное». Он выглядел убедительно. Смущенный молодой человек, впервые попавший в такое место.

«Иди», – едва заметно кивнул ему Селиванов и двинулся по коридору.

Шаги гулко отдавались от высоких сводчатых потолков. Из-за обитых дерматином дверей доносились неясные звуки: приглушенный стон, обрывок монотонного бормотания, резкий вскрик, тут же оборвавшийся. Пациентов не было видно. Они были здесь, за этими дверями, невидимые и неслышные, как призраки. Селиванов чувствовал их присутствие. Целый легион сломанных душ, запертых в этом чистилище.

Кабинет главврача находился в конце коридора. Массивная дубовая дверь с потускневшей латунной табличкой. Он постучал.

«Войдите», – донесся изнутри дребезжащий, старческий голос.

Кабинет был большим и полутемным. Тяжелые портьеры из бордового бархата почти не пропускали скудный дневной свет. Пахло пыльными книгами, сургучом и валерьянкой. Вдоль стен тянулись застекленные шкафы, забитые толстыми томами в темных переплетах. За массивным письменным столом, заваленным бумагами, сидел человек, похожий на иссохший гербарий. Лев Борисович Вайсман. Маленький, сухой старик в идеально отглаженном белом халате. Очки с такими толстыми линзами, что глаза за ними казались двумя удивленными точками. Кожа на лице была тонкой, пергаментной, обтягивала череп. Но что бросалось в глаза в первую очередь – это его руки. Тонкие, с проступившими синими венами, они беспрерывно дрожали. Мелкая, нервная дрожь, которую он тщетно пытался скрыть, сложив их на столешнице.