Фанаты. Счастье из прошлого

Фанаты 4. Счастье из прошлого

В серию «Фанаты» входят:

Фанаты. Счастья хватит на всех

Фанаты. Счастье на бис

Фанаты. Сберегая счастье

Фанаты. Счастье из прошлого

Фанаты. Другой ракурс счастья

Пролог

– Господи, как же хорошо!

Всеволод Алексеевич с видимым удовольствием вытягивается на кровати. Только что из душа, и волосы он конечно же не высушил. И даже полотенце на подушку не кинул. Промокнет же подушка. И утром у него будет причёска домовёнка Кузи, придётся заново мочить волосы, чтобы уложить. Но замечания ему делать Сашка конечно же не собирается. Садится рядом, чтобы подсоединить дозатор инсулина.

– Ай, у тебя руки холодные! – возмущается он.

– Нормальные у меня руки. Это у вас пузо распаренное, – хихикает Сашка, но всё же старается растереть ладони. – Что вас так расплющило-то?

– Что? – вопросительно поднимает брови.

– Говорю, кровать вроде вот она, никто не забирал. У вас на лице такое блаженство, как будто вы месяц по гастролям мотались и спали там на чём придётся.

– Просто люблю ложиться чистым в чистую постель. Отдельный вид удовольствия.

– Доступный хоть каждый день, – хмыкает Сашка. – Вы и так из душа не вылезаете. А постель я тоже могу менять каждый день, если хотите. Как в хороших отелях.

– Ну конечно, мало тебе забот по дому, давай ещё ежедневную стирку к ним добавим.

– Так не я стираю, а машинка. Всё, укрывайтесь.

– Тоже верно. – Он натягивает махровую простыню, которая у них сейчас вместо одеяла, до груди и устраивается поудобнее. – Как просто стало, Сашенька. В кране всегда горячая вода, бельё стирает машинка. Можно жить и радоваться. А когда я был ребёнком, мы мылись один раз в неделю. Каждую субботу ходили с отцом в баню. Там батя тебя отдраит, выдаст чистое бельё, и всё, до следующей субботы. Дома только умывались, центрального водопровода-то не было, воду из колонки таскали, сколько принесёшь – столько потом грязной вынесешь, то ещё удовольствие.

– Представляю, как вы мучились, с вашим-то чистоплюйством, – вздыхает Сашка, залезая на свою половину кровати и устраивая щёку у него на плече.

– Ты знаешь, нет, – усмехается Всеволод Алексеевич. – Чистоплюем, как ты выразилась, я стал гораздо позже, уже получив известность. Сцена всё же обязывает следить за собой. А пацаном даже не обращал внимания, чистая у меня рубашка или грязная.

– Да ладно! Я видела какую-то передачу, где вы школьные годы вспоминали. И вы с таким ужасом на лице рассказывали, что одни и те же форменные брюки носили пять лет, так что они в итоге протёрлись на самом важном месте.

– Так уж на самом важном, Сашенька? Там-то они как могли протереться?

– Да тьфу на вас! Хотела корректно выразиться. На заднице они протёрлись. Вы, по-моему, тогда так и сказали на камеру. А у самого чуть ли не слёзы в глазах стояли.

– Поверила? Никакие сомнения не одолевают?

А взгляд хитрый-хитрый. Вот ведь засранец!

– Саш, дети растут, ты не знала? И очень быстро растут. Пять лет в школе носить одни и те же брюки не получилось бы ну никак! Они бы треснули по швам.

Сашка мрачно на него смотрит, ждёт продолжения. Сомнения её, конечно, одолевали, но мало ли! Может, эти несчастные штаны ему перешивали. Она послевоенные годы только по фильмам представляет, и про перешитые вещи вроде в каком-то кино было.

– Ой, вы могли год-другой и прибавить, к художественным преувеличениям в ваших интервью я привыкла.

– Но в сыгранную драму всё-таки поверила, – резюмирует он. – Ну не дуйся! Времена действительно были суровые, но все так жили. Мы одалживали у отцов ботинки, чтобы пойти на выпускной. Работали летом в колхозах, чтобы накопить на первый пиджак. А про трусы я тебе рассказывал?

– Какие ещё трусы?

– Батины, – усмехается Всеволод Алексеевич. – Я же говорю, с одеждой было туго. А отец-то на военной службе, на полном государственном обеспечении. И ему выдают не только форму, но и нижнее бельё, уставное. В том числе трусы. Синие такие, сатиновые трусы, сейчас их семейными называют. И отец мне одни выделил, чтобы я в них в школу на физкультуру ходил, вроде как экономия. Я сначала обрадовался, дурак. Ребята кто в трениках заношенных, кто в кальсонах. А у меня новьё, практически шорты, как у настоящих спортсменов. А потом заметил, что девчонки хихикают и как-то странно на меня смотрят. Размер-то у меня… А на физкультуре то бегать надо, то прыгать… Словом, в кальсонах было бы лучше.

Всеволод Алексеевич улыбается собственным воспоминаниям, да и в голосе у него явно звучит смех. А вот Сашке совершенно не смешно.

– Отец не понимал, что ли? Это же психологическая травма для ребёнка! Тем более для подростка! Когда одноклассники ржут, потому что ты не такой, как все.

– Саш, да ты чего? – Всеволод Алексеевич приподнимается на локте. – Да не было никакой травмы. Ну поржали и поржали. Я бы на их месте плакал от зависти, и не к трусам. Саша! Ты своё детство вспоминаешь, что ли?

Сашка мотает головой и щёлкает выключателем. Всё равно спать пора, а в темноте он не заметит, что у неё глаза на мокром месте.

– Нет. Не обращайте внимания.

– Саша! Если я не вижу в темноте, это не значит, что не слышу. По твоему голосу уже всё понятно.

– Да ничего не понятно. Просто ваши рассказы о детстве на меня так влияют. Мне вас всё время жалко.

– Меня? Да чего меня жалеть, Саша? Я был крепким здоровым парнем, силы хоть отбавляй, дури ещё больше. Жил в своё удовольствие, учился через пень-колоду, пока в армию не забрали, вообще дурак дураком.

– Это всё потом было. Я про раннее детство. Как представлю… Маленький мальчик, практически сирота, без мамы. Холодно, голодно. Печку надо топить, воду таскать, баня раз в неделю, рубашки грязные… Никто лишний раз доброго слова не скажет. Я иногда вообще поражаюсь, как вы выжили, без заботы, без лекарств, в конце концов.

– Каких лекарств, Саш? У меня тогда ни диабета, ни астмы ещё не было.

– Да каких угодно! Сколько всяких детских болезней: свинка там, корь, ветрянка. Мамы нет, а отец что? Всегда на службе!

– И отец врач, если ты не забыла.

– Ой, вы сами рассказывали, как он вас с температурой в школу отправлял. Врач!

– Саша! – Всеволод Алексеевич переворачивается и опирается на руки, нависая над ней. – Ну-ка в глаза мне смотри, несчастное создание.

Комнату освещает только ночник, но силуэт его Сашка видит прекрасно.

– Прекрати искать драму там, где её нет. Детство закончилось, и сейчас я помню только отдельные отрывки, далеко не трагические. Я, конечно, понимаю, вы, девочки, так устроены, вам, чтобы любить, надо жалеть. Но посмотри на меня. Большой дядька, проживший счастливую жизнь, объездивший весь свет, получивший всё, чего хотел, начиная со славы и заканчивая государственными наградами. Ты уверена, что я правильный объект для жалости?

Сашка решает за благо промолчать. Когда он вот такой, весёлый, нормально себя чувствующий – нет, конечно. А когда ему нездоровится, когда стелется по кровати тряпочкой и смотрит на неё грустными глазами – тут можно поспорить.

– И ещё, Сашенька. Мне кажется, если бы ты познакомилась со мной годиков так семьдесят назад, тебе бы это знакомство совсем не понравилось!

– Да глупости! – фыркает Сашка. – Я, может, мечтаю о машине времени. Как в этих тупых книжках про попаданцев, знаете? Ну где какая-нибудь дура или какой-нибудь дурак вдруг проваливаются во времени и оказываются, скажем, в сорок первом году. И тут же бегут спасать страну. Ищут Сталина, чтобы рассказать ему, когда немцы нападут. Как будто он им поверит, ага. И одна кухарка перевернёт ход истории. Я пару таких книг читала, потом в мангале их сжигала – ритуально! За тупость. Мне главных героев всегда прибить хотелось. Ну какой Сталин? Меня бы в те годы!

– И что бы ты делала? – усмехается Всеволод Алексеевич, снова уютно устраиваясь на своей половине. – Искала бы меня?

– Конечно.

– А дальше? Охмурила бы моего батю и таскала за мной горшки? Десятилетия проходят, а твои сексуальные фантазии не меняются, я смотрю. «Саша и горшок Туманова».

– Всеволод Алексеевич! Обязательно всё опошлить?

– Конечно! – хмыкает он. – Иначе жить скучно. Спокойной ночи, Сашенька!

И поворачивается на бок, под который Сашка тут же привычно заползает. Спокойной ночи, сокровище.

Глава 1. Рождение легенды

Чёрт побери, как же холодно! Он опять оставил открытым окно? Вот же любитель свежего воздуха, порой даже слишком свежего. Ночью в горах резко падает температура, даже летом. Сашка со вздохом открывает глаза и упирается взглядом в стену. Деревянную. Там, где ещё вчера были бежевые обои с золотыми вензелями, теперь доски. Нет, они давно собирались делать ремонт, в их влажном климате обои быстро теряли товарный вид, да и раздражали Сашку эти вензеля. А со Всеволодом Алексеевичем любой ремонт – отдельный вид катастрофы. Словом, так и не собрались. Но доски-то тут откуда взялись? Ещё и старые, неровные, даже некрашеные?

Сашкин взгляд скользит дальше. Деревянный комод, накрытый белой кружевной салфеткой. Мраморные слоники, семь штук, стоят друг за дружкой. От самого большого к самому маленькому. Этажерка с книгами, старыми, потрёпанными. Круглый стол с тремя стульями, скатерть тоже кружевная. Окно. Окно, кстати, закрыто. И не просто закрыто, а ещё и заклеено бумагой. И на стекле тоже бумага, крест-накрест. Что?

Сашка резко садится на кровати, и пружины под ней жалобно скрипят, прогибаясь. Пружины? У них ортопедический матрас из какого-то там кокоса с примесью бамбука. Там нечему скрипеть. Впрочем, кровать тоже сильно изменилась со вчерашнего вечера. Узкая, односпальная, со спинкой из железных прутьев. Сашка последний раз такие в «Утюжке» видела. И в советских фильмах про войну. Стоп.

Накомодные слоники. Салфетки. Полосы на окнах. Холод собачий. Сашка встаёт. Пол тоже холоднющий. Так она ещё и в носках вязаных, но даже они не спасают. Возле кровати коротко обрезанные валенки. Это вместо домашних тапочек, что ли? Мило. На спинке кровати халат висит, затасканный, когда-то в прошлом синий в жёлтую ромашку. Сашка берёт его, натягивает, завязывает пояс. Всё лучше, чем линялая ночнушка, в которой она проснулась. Впрочем, не проснулась же. Вот сейчас самое главное не проснуться, но осознаться. Надо же, получилось наконец-то! Сколько она книжек про осознанные сновидения читала, сколько техник пробовала. А получалось всего пару раз и на считаные минуты. Да и когда она последний раз практиковала-то? Ещё на Алтае дело было, ещё до возвращения Туманова. Она потому и увлеклась осознанными сновидениями, чтобы хоть так до него дотянуться. Узнать, чем живёт, как себя чувствует. А когда сокровище само на пороге нарисовалось, бросила всякой ерундой заниматься, не до того было.

Так, что там в умных книжках писали? Надо осознаться. То есть понять, что ты спишь, но можешь при этом мыслить. Надо увидеть свои руки, потереть их, потом открыть холодильник и достать яблоко. А потом уже можно перемещаться, куда там тебе надо…

Стоп. Какой, к чёрту, холодильник? Накомодные слоники были популярны в тридцатых… Ну, в сороковых. Полосы на окнах – это война. Значит, сороковые. Придётся, Сашенька, обойтись без холодильника. Да в такой мороз он и не нужен никому. И яблоки ты тут вряд ли найдёшь. Тут туалет найти хотя бы… И желательно побыстрее.

Сашка толкает дверь и с удивлением обнаруживает, что та закрыта на цепочку. Снимает цепочку и выходит в коридор. А тут ещё холоднее, сквозняк гуляет. Чёрт возьми, они топить не пробовали? А кто «они»? Куда её вообще занесло-то, недомастера осознанных сновидений?

Напротив её двери ещё одна, и за ней какой-то шум, возня. Сколько времени, интересно? За окном рассветало. Люди, наверное, на работу собираются. Значит, в туалет может быть очередь. То, что квартира коммунальная, сомневаться не приходилось, иначе зачем цепочки на дверях? Да и откуда другие в это время?

– Да иди ты отсюда, Лёша! – вдруг раздаётся из-за двери с таким надрывом, что Сашка вздрагивает.

И следом за этой фразой протяжный стон, подозрительно знакомый. Где-то Сашка уже слышала подобное, и точно не в порнофильме. На акушерской практике, будь она неладна! Сашку потом ещё месяц тошнило, она тогда дала себе клятву держаться как можно дальше от сего раздела медицины. В ту же секунду дверь распахивается. На пороге возникает мужик. Высокий, под два метра. В военной форме. Окидывает Сашку пристальным взглядом. Подозрительно знакомым взглядом… Подозрительно знакомых голубых глаз.

– Ну хоть кто-то не спит! Вы наша новая соседка, да? В комнату Тамары Михайловны заехали? Алексей Алексеевич, будем знакомы! Вас не затруднит нагреть воды? Жена рожает. Ещё и меня гонит, бестолковая…

– Могу понять, – вздыхает Сашка, сама удивляясь собственному спокойствию. – Идите лучше вы за водой, а я пойду к вашей жене. Я врач.

– Я тоже, – с подозрительно знакомой насмешливой интонацией сообщает мужик. – Но от вашей помощи не откажусь, мне нужна вторая пара рук. И вода, чёрт бы её побрал!

Из комнаты доносится ещё один стон, от которого Сашку внутренне передёргивает.

– Хорошо, сейчас нагрею!

Сашка разворачивается, ловя себя на мысли, что даже не знает, где здесь добывают воду. Судя по обстановке, на центральное водоснабжение рассчитывать не приходится. И тут до неё доходит.

– Как вы сказали, вас зовут?

Мужик уже почти скрылся за дверью, но вопрос услышал.

– Алексей Алексеевич. Туманов. А вас? – кричит он из комнаты.

– Александра. Тамарина. Вашу ж мать…

***

Всё оказывается даже проще, чем она ожидала. Последняя комната по коридору – кухня, довольно просторная, с огромной плитой, возле которой обнаруживается сразу несколько жестяных вёдер. Догадаться, что они предназначены для воды, нетрудно. Кранов не наблюдается, значит, колонка. Вероятнее всего, во дворе. Возле входной двери вешалка с тремя тулупами. Сашка выбирает самый маленький, он приходится впору. Ну и отлично. Лестница деревянная, скрипит, ступеньки прогибаются. Дерево прогнило, скоро ломаться начнёт. Но в целом ничего ужасающего. Всё это Сашка уже видела, пока на Алтае жила, всё уже проходила. И воду из колонки, и вёдра по десять литров, и холод собачий. Вспомним лихую молодость. Ради такого события можно и потерпеть. Не каждый день увидишь, как главный человек твоей жизни на свет появляется. Хотя иные вещи, может, лучше и не видеть. Сашка бы предпочла, чтобы таинство рождения оставалось для неё таинством, без анатомических подробностей, особенно в антисанитарных реалиях сороковых. Но выбирать уже не приходится.

Вёдра она благополучно набирает, попутно оглядываясь по сторонам. Вот такая Москва ей даже нравится. Никто никуда не спешит, витрины с Версаче не сияют, вейпы не дымят. Деревянные двухэтажные домики, тихая улица, вдалеке церковь виднеется. Не взорвали ещё, надо же. Или эту и не взорвут? Что-то такое Всеволод Алексеевич ей рассказывал, про церковь. Господи, Всеволод Алексеевич… С водой надо поторопиться, хватит декорации рассматривать. А то твоего чистоплюя даже помыть будет нечем. Он тебе это потом припомнит. Лет через восемьдесят.

Сашка дотаскивает вёдра до кухни, водружает на плиту. Спасибо тебе, алтайская закалка. Там она долго грела воду тем же способом. Только на Алтае у неё был камин с варочной поверхностью, а тут плита, пошире и побольше. Но смысл тот же самый. Дрова сложить столбиком, между ними всунуть бумажку. Поддув открыть, спичку поднести. Ещё лучше, чем на Алтае, загорелось.

Пока вода греется, Сашка отыскивает то, что искала до блистательного появления старшего Туманова. Ну хоть туалет расположен в доме, а не на улице, и то хорошо. Ополаскивает руки, черпая ещё ледяную воду из ведра, и идёт узнавать, как там дела у Алексея Алексеевича и ещё не представленной ей Оксаны Михайловны. Деликатно стучится в дверь.

– Саша, это вы? – кричит Алексей Алексеевич. – Заходите. Вы как раз вовремя.

– Вода греется, печка-то не топлена была, – сообщает Сашка, переступая порог.

Интерьер тут особо не отличается от того, что Сашка уже наблюдала сегодня в собственной комнате. Слоников, правда, нет. Кровать одна-единственная, такая же узкая, как у неё. И как они вдвоём на ней спали? Да ещё и Всеволода Алексеевича сделать умудрились? Такой же круглый стол, только без скатёрки. Коврик на полу из лоскутков. А он тут откуда взялся? Что за деревня стайл в центре Москвы? Ладно, на окраине. Неважно! А детская кроватка где? Вы новорожденного куда класть собрались? В ящик комода? Пелёнки где, распашонки? Никакой готовности к появлению Народного артиста!

Оксана Михайловна выглядит, мягко говоря, не очень. Впрочем, Сашка вообще не замечала, чтобы женщин радовал и бодрил процесс деторождения. Но контраст между теми двумя фотографиями мамы Всеволода Алексеевича, которые сохранились в архивах, и измученной, бледно-зелёной женщиной на кровати был весьма разительный.

– Идите сюда. Возьмите на столе бутылку, это спирт, – командует Алексей Алексеевич. – Руки обработайте. И подходите. Ксюша, это соседка наша новая. Тоже доктор. Она мне поможет, хорошо?

– Слава богу! – выдаёт женщина. – Вот она пусть и помогает. А ты иди отсюда!

– Ксюша, я медик. И я, в конце концов, твой муж!

– Вот именно! Иди, говорю. Ох…

Мысленно собравшись, Сашка заглядывает туда, куда меньше всего хотела смотреть. Хм… А дело-то уже близится к финалу.

– Правда, Алексей Алексеевич, давайте я сама. Всем проще будет. Дышите, Оксана…

– Ксюша. Что ты выкаешь-то как неродная?

Да действительно. Роднее ж и некуда.

Старший Туманов неохотно отходит, Сашка занимает его место:

– Дыши, Ксюша, на раз и два. А теперь тужимся… Вот так. Теперь дышим. Не нервничаем, всё будет отлично. Ещё немножко, и родится у нас здоровый сынок.

– Может, доченька, – хрипло, между схватками возражает без пяти минут счастливая мать. – Я так девочку хочу.

– В смысле девочку? – Сашка от неожиданности даже про неловкость забывает, и руки сами ложатся туда, куда нужно, помогая и направляя. – Зачем девочку? А мальчика не хотите? Не хочешь, то есть?

– Девочка помощницей будет… А мальчиков рожать страшно. Ох ты ж, господи, больно как…

Сашка кусает губы от досады. Спинальную анестезию изобретут ещё лет через двадцать, а у нас начнут применять через все пятьдесят. Хоть бы без разрывов обошлось, чем она тут шить-то будет. Впрочем, там за дверью военный хирург стоит… Так что ещё не худший вариант. Если у него, опять же, есть шовный материал… Как этот материал в сороковых выглядит, интересно…

– Почему страшно?

– Потому что война, не понимаешь, что ли?

– Война скоро закончится. Он её даже не запомнит.

– Кто «он»?

– Ребёнок.

– Эта закончится, другая начнётся. Соседке, что до тебя в твоей комнате жила, похоронка на сына пришла. А через три дня она померла, горя не выдержала. Вот и рожай сыновей.

– Успокойся. И дыши на счёт, ну! Раз, два, три… Что ж вы все на счёт-то дышать должны, семейное это у вас, что ли… Тужься. Не будет больше таких войн. А те, что будут, его не коснутся.

– Ты говоришь, как будто будущее видишь. Знахарка ты, часом? У нас в деревне тоже знахарка была. Даже чем-то на тебя похожая. Всё про всех знала. Мне нагадала, что я Алексея встречу.

Сашка машинально кивает. Знахарка так знахарка. Знахарки вроде же лечат, а не гадают? Гадают гадалки? Хотя кто их там разберёт. Она вообще думала, что советская власть всю эту дурь из голов простых граждан вытравила вместе с религией. А вот поди ж ты…

– А больше ничего не нагадала? Ну, кроме будущего мужа, – осторожно интересуется она.

– Так я больше ничего и не спрашивала. Мне тогда шестнадцать лет было. Я только о любви и мечтала. Ох…

– Терпи, терпи, моя хорошая. Уже почти всё. Нет-нет, сейчас не надо тужиться. Просто дыши. Вот он у нас какой. Я же говорила, пацан!

«Предсказываю пол ребёнка без аппарата УЗИ, регистрации и смс». Можно неплохую карьеру сделать. Туда-сюда во сне мотаться. Матерь Божья, Всеволод Алексеевич, на что ж вы похожи… А что молчим? Это мне что, по жопе вам дать придётся? Моему персональному божеству по жопе?

– Ну давай, порази нас всех своим бархатным баритоном!

Сашка постаралась сделать шлепок максимально нежным и даже где-то вежливым. Почтительным. Помогло, ребёнок обиженно заорал. Отнюдь не бархатным баритоном.

– Ужас какой… А говорил, у него был приятный дискант. Опять наврал, ничего приятного. Алексей Алексеевич! Идите к нам, и лучше с водой. И с ножницами какими-нибудь, что ли… А ты, мама, готовься обеспечить нам обед. Это сокровище очень обижается, когда его вовремя не кормят.

Ну а что? Оксана Михайловна всё равно сейчас в эйфории, вряд ли вслушивается, что там «знахарка» бормочет. Да и вряд ли запомнит. А Сашке, когда она язвит, хоть не так страшно.

– Надо же, сын. – Алексей Алексеевич улыбается, ловко перевязывая пуповину. – А говорила, девчонка будет.

Сашка исподтишка наблюдает за ним. Когда улыбается, сходство со Всеволодом Алексеевичем почти портретное. С молодым Всеволодом Алексеевичем, конечно, каким его Сашка только на фотографиях видела. Но когда серьёзен, то совсем другой человек. Всё-таки Всеволод Алексеевич намного мягче в чертах, жестах, словах. Будет. Пока что он орёт благим матом, и Сашка гасит нарастающее раздражение только мыслью, что это Туманов, а не рандомный бесячий младенец.

– Ну я пойду. – Сашка встаёт, уступая место на краю постели счастливому отцу. – Если что, зовите.

– Куда собрались, Сашенька? – удивляется старший Туманов.

И от его «Сашенька» мороз по коже продирает. Точно такая же интонация. Один в один.

– Сейчас чай пить будем. С сахарином! Я паёк только что получил. И даже сгущёнка есть!

– Сгущёнку вы маме отдайте, чтобы молока было больше, – замечает Сашка, понимая, что от приглашения отвертеться не удастся.

Да и надо ли? Стоит признать, любопытство в ней сейчас берёт верх над привычной нелюдимостью. Она и так уже увидела всё самое сокровенное. Так почему бы не попить чай с Алексеем Алексеевичем? Главное, чтобы Всеволод Алексеевич прекратил наконец верещать, а то в этом лохматом году из таблеток от головной боли только цитрамон. И то не факт.

– Приложи же уже ребёнка, – вздыхает Сашка, глядя на неловкие попытки Оксаны укачать младенца.

– Так у меня молока нет.

– Не будешь прикладывать – и не появится.

Мелькает нехорошая мысль, что образ его мамы Сашка как-то слишком идеализировала. Как в лучших христианских традициях, мать персонального божества должна была быть тоже почти божеством. Самой мудрой, самой красивой, самой умелой. А тут обычная деревенская девчонка, простая, как три копейки. Понятия не имеет, что с младенцем делать. Одна надежда на Алексея Алексеевича.

А тот на стол накрывает. Чайник принёс, хлеб порезал, теперь какую-то тряпочку разворачивает. В тряпке оказывается кусок сала, который старший Туманов режет большими ломтями. Сашка наблюдает за ним исподтишка. Хозяйственный, решительный, спокойный. Всеволод Алексеевич в такой ситуации уже бы истерил. Да что там, он уже в обмороке бы лежал от вида крови. Кстати, постель надо сменить, тряпки эти все как-то отстирать. Без «Ваниша» и машинки-автомата, между прочим.

– Садитесь к столу, Саша, угощайтесь. Ксюша, тебе хлеба и сала дать?

Алексей Алексеевич подносит жене кружку с чаем, куда по Сашкиному совету добавил несколько ложек сгущёнки. Сашка уже открывает рот, чтобы возразить. Ну какой хлеб с салом? Она десять минут назад человека родила, самое время пожрать хлеба и сала. Вы бы ещё сто граммов предложили. Но вовремя затыкается. Во-первых, он тоже врач, получше тебя, если верить рассказам Всеволода Алексеевича. Во-вторых, другой еды нет. В-третьих, Оксана радостно согласилась на предложение. И вскоре они закусывают уже все вчетвером: будущему Народному артисту наконец-то дали грудь, и, судя по довольному сопению, всё-таки не пустую.

– Так вы, получается, только вчера заехали? – интересуется Алексей Алексеевич, прихлёбывая чай из кружки.

Кружки, между прочим, алюминиевые. Нагреваются моментально и обжигают губы. Их даже в руку взять просто так невозможно, Сашке пришлось приспособить рукав халата.

– Да, – соглашается Сашка, надеясь, что расспросы прекратятся.

– Быстро ордер выдали. Я думал, до конца войны никого не заселят. А вы, Сашенька, где служите?

Сашка поспешно откусывает кусок побольше от импровизированного бутерброда, чтобы было время подумать, пока прожуёт. Чёрт возьми. Она же сказала, что врач. Молодая врач, почему не на фронте? Не в госпитале каком-нибудь? Он-то, если верить семейной легенде, приехал в увольнительную на один день, аккурат к родам жены. Так что завтра, надо полагать, вернётся в расположение части, где служит. А она?

– Не могу распространяться, – с самым серьёзным лицом выдаёт Сашка.

– О как…

Нянькой я служу, Алексей Алексеевич. У вашего наследника. Тот ещё фронт, надо сказать, то вспышка справа – астма, то вспышка слева – диабет. Сказать ему, что ли, чтобы следил за питанием ребёнка с самого детства? И за своим заодно, диабет-то у них наследственный. Да и что они сделают? Можно подумать, тут на каждом шагу гастрономы, забитые продуктами, только выбирай. И Сашка даже не уверена, что может что-то изменить. Она же просто сновидец, пусть и осознанный.

– Пора мне, Алексей Алексеевич. – Сашка решительно поднимается из-за стола. – К себе пойду, в сон что-то клонит. Ваши тоже уже спят. И вы бы прилегли.

Старший Туманов встаёт, протягивает ей руку. Внезапно. Ну да, времена активного равноправия. Здесь она была бы товарищ Тамарина. Носила бы кожанку и красную косынку, материлась в своё удовольствие, курила махорку в самокрутках и пользовалась уважением мужиков на фронте как надёжный боевой друг. А то, что она была бы на фронте, Сашка даже не сомневалась. Кстати, это идея. Где-то должен быть призывной пункт…

– Саша, я вас хотел попросить. Я завтра отбываю в часть, – сообщает Алексей Алексеевич. – Оксана остаётся одна. Ну то есть теперь уже не одна, конечно, с сыном. Часто приезжать не смогу, сами понимаете. Присмотрите за ними, пожалуйста.

– А другие соседи? – уточняет Сашка, слегка ошарашенная просьбой.

– Так нет никого больше. Кто на фронте, кто в эвакуации. Вы не думайте, Оксана у меня боевая. Я не удивлюсь, если она к вечеру уже встанет и начнёт порядки наводить. Вот вы и следите за ней, пожалуйста. А то сейчас возьмётся вёдра таскать, дрова… Вы же медик, понимаете…

– Понимаю.

– Ну и за мальцом присмотрите. Так-то вроде здоровый, тьфу-тьфу.

Алексей Алексеевич стучит по столу. Обалдеть. Нет людей более суеверных, чем врачи, вот уж воистину.

– Всё будет в порядке, Алексей Алексеевич, – улыбается Сашка, впервые за этот странный день. – Я обязательно за вашим сыном присмотрю.

Лет через восемьдесят.

Сашка уходит в свою комнату и, даже не сняв халат, валится на постель. Как же хочется спать, чёрт побери. А ведь ещё даже не вечер. Вот не зря она всегда акушерство не любила. Какой же муторный и выматывающий это процесс, рождение новых людей. Ужас. А кому-то нравилось акушерство, девки вон чуть не дрались за место в ординатуре. Дуры-то ещё. Всё, спать. А о том, что ей теперь нянькаться с новорожденным, она подумает завтра.

Глава 2.«Тарзан»

– Вот я дура…

Сашка открывает глаза. Темно, даже очертаний предметов не видно.

– Вот я дура, – повторяет Сашка. – Хоть попробовала бы…

Как можно было упускать такой шанс? Почему она не рассказала Алексею Алексеевичу, что уже через несколько лет его жена заболеет туберкулёзом? Что нужно что-то исправить. Хорошо питаться хотя бы. Запастись лекарствами. Сделать хоть что-то! Правда, Сашка не знает никаких подробностей: ни как это произошло, ни что этому предшествовало. И даже если бы знала, он бы ей, скорее всего, не поверил. «Здрасьте, я из будущего» его бы вряд ли впечатлило. Но если его жена верит в знахарок и провидиц, может быть, и он тоже? Почему хотя бы не попытаться? А вдруг бы это что-то изменило? Сашка где-то читала, как люди в осознанных сновидениях учили иностранные языки, получали информацию о прошлом, находили ответы на свои вопросы и исполняли желания. Про изменение прошлого ничего не читала, но чем чёрт не шутит? У неё был хотя бы шанс! А теперь уже поздно. И сопит на второй половине кровати твоё по-прежнему рано осиротевшее сокровище. Правда, для него это давно уже не трагедия, как бы ни пытались журналисты выжать из зрителей слезу, делая акценты на сто лет назад позабытом сиротстве. Стоп. Не сопит. Судя по звукам, сокровище отправилось в ночи холодильник грабить. Иначе что бы ему по коридору топать?

Сашка садится на постели и в ту же секунду понимает, что это не их с сокровищем кровать. Это всё та же пружинящая сетка. Она ощупывает спинку. Металлическая. Ну слава богу! Ничего ещё не закончилось. Странно, что тепло. Алексей Алексеевич как следует печку протопил по случаю рождения наследника? Свет бы включить. Где-то у двери был выключатель. В сороковые знали толк в удобствах, конечно. Одна лампочка под потолком, один выключатель у двери. Ночью поссать встанешь, все углы соберёшь.

Ладно, не ворчи, уговаривает себя Сашка, нашаривая тапки. Радуйся, что ничего не закончилось, у тебя ещё есть шанс. Тапки не нашариваются. Приходится идти босиком по дощатому полу. Наконец выключатель найден, свет горит. Сашка осматривается. Ну да, всё та же комната. Комод, слоники. Часы на стене, которых она раньше не замечала. Половина второго ночи. Однако. Надо пойти выяснить, что там за топот. Алексею Алексеевичу не спится? Может, мелкого надо проверить? Может, им там помощь нужна? Ну мало ли.

При мысли о младенце начинает слегка дёргаться глазик. Тихо, спокойно. По крайней мере, он не орёт на всю квартиру, и тебе не приходится менять ему пелёнки. Пока что…

Сашка открывает дверь в уже знакомый коридор и даже ловит себя на ощущении, что она дома. А что? Вон там туалет, вон там кухня. Где колонка и дрова, она уже в курсе. Обитатели квартиры вообще как родные. Почему, собственно, «как»…

– Ой, здрасьте!

Перед Сашкой возникает дородная тётка с растрёпанной рыжей косой, переброшенной через плечо. Тётка в ночной рубашке, без бюстгальтера, и огромная грудь практически лежит на животе. Но тётку это ничуть не смущает.

– А вы соседка ж новая, да? Вместо Тамары Михайловны?

Сашка кивает, рассматривая тётку. Что-то в её лице кажется ей знакомым. Откуда она вообще тут взялась?

– Ну наконец-то ордер дали. А то стояла комната, стояла пустой! Я всё Алексею говорила, подай ты на расширение жилплощади, а пока суд да дело, займи комнату. Сколько она там? Считай, пять лет простояла! Но он же порядочный! Никто мне, говорит, не даст, у нас и так метров больше, чем положено. А что там положено! Вот заселились бы алкаши какие, и что делал бы? Ну я рада, что теперь соседка хорошая будет. Меня Маша зовут. А то давай на «ты»?

– Давай, – осторожно соглашается Сашка, пытаясь освоить всю полученную информацию. – Саша.

– Одна живёшь? Не семейная?

– Одна. Я врач, – добавляет Сашка.

– О как! Ещё лучше. Так ты ж не теряйся. Алексей – мужик видный, майор. Сейчас погорюет, а потом сам начнёт утешения искать. Природа она ж, сама понимаешь…

Сашка приваливается к косяку. Комната пять лет простояла. Алексей Алексеевич уже майор. Погорюет… В общем, предупреждать про туберкулёз поздно. Её размышления вдруг прерывает детский рёв, донёсшийся из комнаты Тумановых. Сашка вздрагивает.

– Севушка! Плачет!

– Что? – удивляется Маша. – А, не… Это моя дура ревёт. Опять в постель нассала, ты представь! Шестой год дебилке! Я чё и подскочила, замочить же надо, застирать.

– А ревёт-то почему? – ошарашено уточняет Сашка.

Она понятия не имеет, до какого возраста дети писаются в постель. Наверное, в пять уже давно ходят на горшок. Но это не точно. Себя Сашка не помнит, других детей перед глазами у неё не было.

– Так по жопе я ей надавала, дурынде. Сколько можно-то? На ночь чаю напузырится, а мне потом стирай! Здесь ещё и не высушишь нигде, дождь второй день льёт. У нас-то в деревне хоть навес есть. В комнате вешать придётся. Тьфу, чтоб её…

Тётка так искренне расстраивается, даже плюёт, кажется, по-настоящему. Сашка же всё ещё пытается соотнести факты. Тётка с дочкой, из деревни. Живут в комнате Тумановых. А где сами Тумановы в таком случае? И тут на пороге появляется он. Ох ты ж, господи…

В одних трусиках, босой. Худющий… Глаза такие яркие… Сашка вдруг понимает, что все его детские фотографии были чёрно-белыми, и в цвете она никогда его маленьким не видела. На самой первой из сохранившихся карточек ему лет шесть или семь. А тут совсем малявочка. Узнать можно только по обиженно поджатым губам и тому, как трёт глаза кулачком. Взрослая версия делает точно так же, только кулачок слегка побольше.

– Севка, а ты чего не спишь? – всплёскивает руками Маша.

– Так Светка орёт, – жалуется детёныш. – И я писать хочу.

– Ещё один, господи! Да за что мне всё это! Мало мне своей дуры было, теперь новая напасть. Иди! Забыл, где туалет находится?

И вот теперь Сашке окончательно перестаёт нравиться происходящее. Потому что про Машу она уже всё поняла, этот тип женщин ей очень хорошо знаком по собственной матушке. Чемпионы по превращению мух в слонов и накручиванию самих себя до истерики. Подумаешь, ребёнок в туалет попросился. А она сейчас решит, что весь мир сговорился её лично со свету сжить. Бесят такие Сашку. И вообще, никто не может орать на Сашкино сокровище! И даже просто косо смотреть!

– Там темно! Я до света не достаю. И страшно, – сообщает будущий Народный артист.

– Давай я тебя отведу, – вызывается Сашка. – Пойдём, Севушка. Руку мне давай, и пойдём. Где твои тапочки? Ты почему босиком?

– Нету. – Мальчик протягивает ладошку, опасливо косясь на Машу. – У меня ботинки есть. Они для улицы. А ты кто?

– Я Саша.

– Тётя Саша, – поправляет Маша. – Наша новая соседка. Смотри, Саша, он тебе сейчас на шею сядет. Не ребёнок, а прилипала. Ладно, я пошла воду греть. Сева, поссышь – сразу в кровать. Нет у меня сил вас всех нянькать!

Сашка провожает соседку недобрым взглядом. Настолько недобрым, что более наблюдательный человек крепко задумался бы над своим поведением. И начал обходить Сашку по большой траектории.

– Пошли. – Сашка тянет Севушку за руку. – А то правда будет авария.

– Пошли, – вздыхает Сева.

Сашка доводит его до туалета, пытаясь отделаться от воспоминаний, как несколько раз ей приходилось вот так же провожать к фаянсовому другу Всеволода Алексеевича. Ему понадобилось много времени, чтобы научиться не стесняться и принимать помощь. А этот пока доверчиво топает с абсолютно чужой тёткой.

Сашка зажигает свет, толкает дверь:

– Ну что, дальше сам?

Сева кивает:

– Только не уходи. Назад вместе пойдём.

Ясно, коридора он тоже боится, большого и полутёмного. Сашка его, разумеется, ждёт. Назад тоже идут за руку.

– А ты с нами теперь будешь жить? – уточняет Сева.

И Сашку мороз по коже продирает от этого вопроса. Что она ему должна сказать? Нет, я тут мимо пробегала, и вообще это не я, а моя астральная проекция?

– Ты тоже приехала обо мне заботиться? Как тётя Маша?

Сашке становится уже совсем не по себе. То есть тётя Маша с дочкой приехали заботиться об осиротевшем Севушке? Что-то она такое припоминает из рассказов Всеволода Алексеевича. Где-то в передаче или интервью мелькала некая тётка из села, которая присматривала за ним первое время. Но Всеволод Алексеевич не вдавался в подробности, и Сашка сочла это незначительным эпизодом его жизни, никогда и не расспрашивала.

– Ты мне больше нравишься. Ты добрая.

Да не то слово, малыш. От моей доброты птицы гадят в полёте и молоко скисает. Но тебя это не будет касаться никогда. Для тебя я действительно буду доброй, и только для тебя. Но сначала тебе придётся подрасти, прожить долгую и интересную жизнь, объездить целый свет, спеть всё, что положено на ноты, пережить не только родителей, но и почти всех друзей, перелюбить половину девок Советского Союза, состариться, обзавестись кучей болячек. И только потом в полной мере насладиться моим обществом.

– А можно я у тебя сегодня спать буду? Светка в кровать написала, я не хочу с ней. И тётя Маша орёт всё время.

Тётя Маша доорётся, мрачно думает Сашка. Ещё один косой взгляд в сторону Севушки, и будет свою самооценку с пола соскребать аж до развала Советского Союза.

– Вы со Светкой вместе, что ли, спите?

– И с тётей Машей. У нас одна кровать только. А папа вообще на полу.

М-да… Алексей Алексеевич и правда как не от мира сего. Майор, между прочим! Кровать ребёнку мог справить? Ладно, купить негде или не на что. В госпитале спереть? Списать, например? Тьфу!

– Хорошо, пойдём ко мне. Только скажем тёте Маше, а то она тебя искать будет.

– Не будет. Она меня не любит. Она вчера суп варила, вкусный! Фасолевый! Я добавки попросил, а она не дала. Хотя в кастрюле ещё оставалось, я видел.

О, господи… А если в осознанном сновидении кого-то убить, за это ж ничего не будет, да? Сашке уже отчаянно хочется попробовать. Тварь. Тарелку супа для сироты пожалеть… Да ты у меня этим супом подавишься…

Сашка заводит ребёнка в свою комнату, провожает до кровати:

– Ложись. Укрывайся.

С удивлением замечает, как Севушка натягивает одеяло чуть ли не до ушей. Спохватывается, что привычка укрываться до груди появится у него гораздо позже.

– А ты песни знаешь? – внезапно интересуется Сева.

– Что? Какие песни?

– Какие-нибудь. Мне мама перед сном пела всегда. А ты петь умеешь?

Сашку передёргивает.

– Нет, малыш, не умею.

Настолько не умею, что у тебя будет нервный тик начинаться от моего пения. Потом, через много годиков. Но лучше уже сейчас не портить твой музыкальный вкус и не насиловать идеальный слух, поверь на слово.

– Я сказки рассказывать умею. Хочешь расскажу какую-нибудь? Ты какие любишь? Про Колобка? Про теремок?

Сева смотрит на неё так укоризненно, как будто сейчас скажет: «Саша, ты же девочка, ну какой шуруповёрт, какая крыша?»

– Колобок для маленьких! Я про немцев люблю!

– Что?!

– Ну про войну. Как наши немцев били.

Господи… Ну а что она хотела? Ребёнок войны, это его реальность, его герои. Вместо Смешариков и Телепузиков у него маршал Жуков на белом коне.

– Расскажешь про войну?

– Расскажу. Жила одна девочка, звали её Зоя. Хорошо училась, слушалась маму, любила младшего братика Шуру. А когда началась война, записалась она в добровольцы…

Сашка запоздало понимает, что история Зои Космодемьянской имеет несколько не тот конец, чтобы рассказывать её на ночь маленьким впечатлительным мальчикам. Но в памяти, как назло, больше не всплыло про войну ничего, адаптированного для детского восприятия. Ну не фильм «Ржев» же ему пересказывать, который они вот только что со Всеволодом Алексеевичем смотрели. Сашка все два часа, уткнувшись ему в грудь, пролежала. И оттуда одним глазом на экран косилась. Трижды выключить порывалась, за нервную систему сокровища опасаясь. Зря, конечно, у него нервы покрепче, чем у неё будут. И всякую жесть он смотрит со спокойным интересом. Ещё и ей непонятные места объясняет или мотивацию героев. С высоты жизненного опыта.

К счастью, Севушка засыпает раньше, чем Зоя в Сашкином рассказе попадает в плен. Сашка осторожно встаёт с кровати, выходит за дверь. Детёныш привольно устроился ровно посередине кровати, но она всё равно не собиралась больше ложиться. Ещё неизвестно, где она проснётся, а с маленьким Севушкой хотелось бы побыть подольше. Заодно прояснить пару моментов. С Машей, например. К ней Сашка сейчас и направлялась.

Маша обнаруживается на кухне. Выстиранная простыня висит тут же, на верёвке, натянутой от стены до стены. А Маша сидит на табурете возле окна. В одной руке у неё до середины наполненный стакан. Во второй кусок чёрного хлеба. На подоконнике стеклянный штоф. У Сашки вопросительно изгибается бровь.

– Будешь? – Маша кивает на бутылку.

Сашка отрицательно качает головой.

– Зря. Не самогон, не думай. Спирт разведённый. У Алексея всегда запас спирта есть. Это я так, нервы успокоить. Чокнешься же с этими детьми. Севка к тебе пошёл, что ли?

А ты только спохватилась, мрачно думает Сашка. Спустя час. С ним что угодно могло произойти за это время.

– Ко мне. Спит уже.

– Смотри, приучишь. Он мамке замену ищет, к любой юбке тянется. Мать-то у него померла, знаешь?

Сашка делает неопределённое движение плечом:

– Давно?

– Месяц уж прошёл. Алексей нам в деревню телеграмму дал, мол, сестра померла, приезжай. Сестра я Ксюшке была, старшая. А куда приезжай? Хозяйство на кого бросить? Огород, курей! Муж-то у меня на фронте погиб, а больше и нет никого. Ну приехали мы со Светкой. Вот обживаемся. Что дальше делать – не знаю. Одного мальца не оставишь, Алексей в госпитале своём сутки через двое дежурит. К себе бы Севку забрала, да куда лишний рот? Самим жрать нечего.

Сашка молчит. Нехорошо так молчит, зловеще. И идея хряпнуть разведённого спирта уже не кажется ей такой уж плохой. Но не в этой компании. Сашка замечает на плите кастрюлю. Подходит, поднимает крышку. Суп, фасолевый, густой, полкастрюли. Да и по щекам деревенской родственницы не скажешь, что она голодает.

– Что ты на меня волком глядишь? – вдруг взвивается Маша. – Осуждаешь? У самой, поди, детей нет? Думаешь, легко чужого-то полюбить?

– Чужого? Он твой племянник.

– И что с того? У нас так разберись, полдеревни родня. Я теперь всех любить обязана?

Сашка пожимает плечами:

– Можно не любить. Но тогда держись подальше. Ещё раз его обидишь, сильно пожалеешь.

Машка пьяно усмехается:

– Вот это да! Не успела появиться, уже угрозы. И что ты мне сделаешь?

– Прокляну, – как можно спокойнее говорит Сашка. – Сдохнешь на улице, в нищете, как бабка твоя раскулаченная. А до этого по дворам чужим христорадничать будешь, кусок хлеба просить, как дед твой. Что вылупилась? Ведьма я. Прошлое вижу, будущее меняю. Оставь в покое сироту. Забирай свою Светку и вали, откуда приехала. Без тебя справятся. И врачу её покажи! Энурез в пять лет – это уже патология.

Сашка разворачивается и уходит, практически ощущая животный страх, разлитый в воздухе. Ну а что она могла сделать? Это ещё повезло, что в памяти всплыли какие-то рассказы Всеволода Алексеевича про прабабушку-купчиху и прадеда, спятившего, когда к власти Советы пришли. Сделать вывод, что если младшая сестра верила во всю эту магическую чушь, знахарок и ведуний, то и старшая от неё вряд ли далеко ушла, было несложно. А дальше дело техники: взгляд пострашней, тон похолодней, спокойная уверенность серийного маньяка. Машке повезёт, если сейчас не придётся ещё и своё обмоченное бельё полоскать.

Вот только дальше что делать? Ну вернётся она в свою деревню. А кто будет приглядывать за Севой? Кто вообще за ним приглядывал до появления мачехи? Вроде отец его с собой на работу брал и медсёстрам на попечение оставлял. Ну всё лучше, чем эта хитросделанная родственница.

Сашка возвращается в комнату. Детёныш спит, свернувшись калачиком. Ишь ты. Взрослая версия тоже так любит, но колено уже не позволяет. Сашка присаживается на край постели, пружины под ней издают скрип, совсем тихий, но Сева вздрагивает.

– Ш-ш-ш, спи, маленький. Всё хорошо.

Говорит и сама поражается. Откуда такие нежности, Александра Николаевна? Вы же детей терпеть не можете. И понятия не имеете, как с ними обращаться. И нечего слёзы глотать в темноте. Что ты его жалеешь? Он вырастет здоровым, крепким мужиком, добьётся всего, чего хотел от жизни. У него будет характер ещё сильнее, чем у тебя, и, в отличие от тебя, он будет счастливым, жизнерадостным, открытым. А трудности только закаляют, ты же знаешь. И не заберёт его эта тётка, она вообще скоро исчезнет, так что он про неё и вспомнит один раз за всю жизнь. Рыдать абсолютно нет повода.

***

В ту ночь Сашка так и не ложится. Сидит возле спящего Севушки до самого утра, как часто сидит возле Туманова, карауля его сон. И в шесть утра чуть не получает сердечный приступ, когда внезапно во всю дурь начинает играть гимн России! То есть, конечно, гимн Советского Союза. Невелика разница в пару переписанных строчек.

– Твою ж мать!

Сашка подскакивает, но не из уважения к гимну, а пытаясь найти источник звука. Тут что, где-то умную колонку предыдущий сновидец забыл? Алиса, заткнись! Ребёнка разбудишь. Ребёнок, разумеется, уже проснулся.

– Да здравствует созданный волей народов, единый, могучий Советский Союз! – пропевает он, умудряясь попасть абсолютно во все ноты.

Сашка ошеломлённо смотрит на него, на стену, опять на него:

– Это где играет?

– Радиоточка, – улыбается Сева. – Ты не знаешь, что ли? Утром всегда играет радио. Вон там!

И показывает пальцем куда-то в угол. Сашка поднимает глаза. В углу комнаты висит чёрная тарелка, как будто вырезанная из картона. Радио! Ну да, «говорит Москва, все остальные работают».

– Ты хорошо поёшь. Любишь петь?

Сева кивает:

– Очень люблю! Я люблю петь и мороженое.

Сашка смеётся. Какой он классный всё-таки. И вообще не изменился за восемьдесят лет, такой же непосредственный, когда в хорошем настроении. И тоже любит петь и мороженое.

– Пошли умываться и завтракать, – командует Сашка. – А потом будет тебе мороженое.

– Правда?

О, а вот так взрослый Севушка уже не делает. С надеждой не смотрит, всё чаще с усмешкой. Мол, ну надо же, тётя доктор на мороженое расщедрилась.

– Правда. Но после завтрака. Беги умывайся. Тебе помочь?

– Я сам умею!

Ну сам так сам, ещё лучше. Днём, когда светло, он сильный и независимый, понятно. Ничего не меняется. Сашка выходит вслед за ним в коридор, но идёт на кухню. Неплохо бы разобраться, где в этом доме чьи продукты, и раздобыть денег. Что они вообще едят на завтрак? Какой это год? Карточки уже отменили или ещё нет?

Дверь в комнату Тумановых приоткрыта, оттуда раздаются голоса. И Сашка невольно останавливается и прислушивается.

– Маша! Я не понимаю, Маша! Откуда такая спешка?

Это голос Алексея Алексеевича. С дежурства вернулся, видимо.

– Домой мне надо, Алексей. Погостили и хватит. У меня куры, хозяйство. Не нанималась я, в конце концов.

– Да погоди ты! Сядь! Я давно с тобой поговорить хотел, всё откладывал. Ну раз так, давай сейчас. Маш, я подумал и рассудил. Ты вдовствуешь, я вот один остался. Светке твоей отец нужен, Севке мать. Да и не чужие мы с тобой…

Сашка прирастает к полу. Что?! У него жена месяц назад умерла, между прочим. И вообще, это что за странная мотивация? Я один, ты одна, люди не чужие, давай переспим по-родственному?!

– И всё легче будет, одним хозяйством. У меня паёк офицерский, довольствие. На всю семью полагается. И с жильём, опять же…

– Нет, Алексей! И не уговаривай! Светка, на выход, а то на трамвай опоздаем, следующего час ждать.

– Маша! Да я тебя и пальцем не трону, если не люб! А Светке отцом буду. И Севке женская ласка нужна.

– Да не люблю я твоего Севку! И никогда полюбить не смогу! Уж лучше совсем без матери, чем с мачехой. Уйди с дороги!

Сашка едва успевает отпрянуть назад и скрыться в своей комнате. Уже оттуда слышит стук шагов, радостное Севушкино «Папа!» и досадливое «Зря ты, Маша» Алексея Алексеевича. И не зря. Правильно всё, думает Сашка. Интересно, а он курит, старший Туманов? Сашке невыносимо хочется это дело перекурить. Стрельнуть, что ли, папироску у будущего свёкра?

На лестнице грохочут шаги, что-то волокут по деревянному полу, тяжёлое. Чемодан, видимо. Счастливого пути, Маша. Езжай и не оглядывайся. А ребёнка врачу всё же покажи. И нет, Сашке ни капли не стыдно за себя. А вот от Алексея Алексеевича она слегка в шоке. К его инициативе она-то, Сашка, не имела никакого отношения. То есть он на полном серьёзе предлагал сестре своей умершей жены спустя месяц после похорон сойтись. На том лишь основании, что они через детей родственники, да и вообще «так всем проще». Поразительная логика! Хотя… Сашка прислоняется головой к стене, надеясь охладить ноющий затылок. Дерево тёплое, но стоять так всё равно приятно. Она не права. Со своей колокольни судит, из сытого двадцать первого века. Поставь себя на его место. У тебя госпиталь, работа, дежурства. Ты же прекрасно представляешь, что это такое. А теперь представь, что на тебе дитё. Которое надо кормить и поить, за которым надо следить, которому надо стирать одежду. Что бы ты делала на его месте?

Сашка вздыхает. На его месте она бы делала что угодно, но точно не искала бы мужика, который решит её проблемы. Но можно его понять, можно. Ты женщина, у тебя запас прочности больше. Тебя дети, конечно, не воодушевляют, но ты хоть понимаешь, как с ними обращаться. А старший Туманов в шоке, наверное. И попытался решить задачку рационально. М-да…

– Саша!

В комнату вваливается мелкое чудо. Умытое, довольное, с сияющими такими невозможно голубыми глазами.

– Папа зовёт тебя завтракать! Он паёк получил! Пошли! Я про тебя уже всё-всё рассказал!

– Что ты про меня рассказал? – смеётся Сашка.

Но идёт, конечно. Несколько волнуясь. Алексей Алексеевич же её не узнает? Как это всё работает-то?

Сашка заходит на кухню. Печка уже топится, на плите шкворчит топлёным салом сковородка. Алексей Алексеевич, всё такой же статный, высокий и весьма симпатичный, бьёт над сковородкой яйца. Поворачивается на звук шагов. В глазах ни намёка на узнавание.

– Здравствуйте, Саша! – Алексей Алексеевич протягивает ей руку. – Вы наша новая соседка, да? Вчера въехали? А я как раз на дежурстве был. Приятно познакомиться. Алексей, военный врач.

– Александра Тамарина. Врач, – улыбается Сашка, отвечая на рукопожатие.

А с каждым разом это всё забавнее!

***

Завтракают они в комнате Тумановых. На кухне только маленький, на одну ногу хромой стол, даже без скатерти, застланный газетами. Судя по всему, его используют как разделочный, а едят в своих комнатах. Хотя других соседей Сашка так и не видела.

В комнате за пять лет, кажется, ничего не изменилось. Разве что посветлее стало как будто. Да просто была зима, а теперь лето. Или поздняя весна. Сашка ищет глазами календарь, но не находит. На стенах из украшений только «Неизвестная» Крамского и потрёпанный гобелен над кроватью, который Сашка прошлый раз не видела или не заметила. «Неизвестная» – это, конечно, репродукция, простенькая, типографская, на картоне, но в деревянной рамочке. Сашка поскорее отводит от неё взгляд. Терпеть не может эту картину. Нет, никаких претензий лично к Ивану Николаевичу, просто Сашке однажды ассоциативный ряд испоганили. Был такой фотопроект, когда известные люди и их жёны фотографировались в образах со знаменитых картин. И Зарина Туманова запечатлелась в роли «Неизвестной». С той же каретой, в такой же шляпке. Портрет потом висел в квартире Тумановых и часто мелькал в различных передачах.

Сашкин взгляд возвращается к гобелену. На гобелене домик, речка, мостик через неё. Картинка благостная, но какая-то очень уж не отечественная. И домик не наш, белёный, с чёрными поперечными балками, и мостик слишком аккуратный. И человечек, которого можно рассмотреть возле дома, если хорошо приглядеться, не по-нашему одет. Внезапно до Сашки доходит, откуда родом этот недоковрик. В какой-то книге из лейтенантской прозы она читала, что самым популярным трофеем из взятого Берлина стали гобелены, некогда украшавшие дома немцев. М-да, Алексей Алексеевич, мелковато. Вы ж майор, офицер. Могли бы хоть сервиз прихватить. А то вон Севушка из алюминиевой миски ест. Она ж нагревается в момент, сейчас обожжётся ребёнок о горячий край.

Так, стоп. Маленький Севушка половчее твоего сокровища будет. Он уже вилкой орудует, ещё и хлебушком себе помогает. И никакие горячие края ему не помеха. Голодный. Сашка смотрит, как он ест, и ей это совершенно не нравится. С другой стороны, не сказать, чтоб завтрак был скудным. В стране ещё карточная система, если она всё верно посчитала, и, если верить просмотренным фильмам и прочитанным книгам, страна отнюдь не шикует. А Алексей Алексеевич сделал яичницу из шести яиц, да на сале, со шкварками, щедро нарезал белого (белого!) хлеба, намазав его маслом, банку сгущёнки открыл. И блюдце из потемневшего мельхиора, судя по всему, сахарница, наполнено кусковым, неровно наколотым сахаром. В заварочный чайник Алексей Алексеевич положил целых четыре ложки заварки из синей жестяной коробки «Главчай», которую Сашка в своей настоящей жизни обязательно бы приспособила под пуговицы, нитки или ещё какую-нибудь мелочёвку, уж больно красивая. Словом, в этом доме продукты не экономили, а значит, и не голодали. Севушка тянется за новым бутербродом с маслом, запивает чаем, в который предварительно кинул три куска сахара. Сашка едва успевает себя одёрнуть, чтобы не сделать замечание. Успокойся! Ему пока ещё можно, пусть ест в удовольствие. И нет, Саша, это так не работает. Ты не запретишь ему в пять лет трескать углеводы во избежание диабета через много десятилетий!

– Ты посмотри, уже всё подмёл, – хмыкает Алексей Алексеевич, который только ещё садится за стол. – Сева, что надо сказать?

В какой-то момент Сашке кажется, что Сева скажет: «Можно добавки?». Хотя глазки уже сытые и даже слегка осоловелые. Но мальчик говорит то, что от него, кажется, и ожидают:

– Спасибо, папа.

– На здоровье. А теперь марш из-за стола, мы с тётей Сашей спокойно поедим.

– Я с вами хочу посидеть.

Алексей Алексеевич хмурится, потом лезет в карман гимнастёрки и достаёт мятую бумажку.

– В кино хочешь? Утренний сеанс, – он сверяется с наручными часами, – начнётся через десять минут. Ты успеешь.

На лице Севушки явно читается растерянность. И в кино ему хочется, и со взрослыми посидеть. Но в ещё большей растерянности Сашка. Алло, Алексей Алексеевич! Ребёнку пять лет!!! Во-первых, никто его в кино не пустит. Во-вторых, вы вот так просто даёте ему деньги и отправляете одного на улицу? Вы серьёзно? А если его машина собьёт? Ладно, тут по улице одна машина в час проезжает. Ну пролётка с лошадьми! Или пролётки уже отменили? Хорошо, а если ему насильник встретится? Уволочёт в кусты и ага?! Так, стоп, в те времена насиловать мальчиков в кустах ещё не было мейнстримом. Да какая разница! Это ребёнок! Маленький, наивный, беспомощный! Ручки тоненькие, ножки кривые… М-да, ножки, кстати, уже неисправимо кривые. Да вообще, вы хоть знаете, что после войны начался дикий разгул преступности? Банда «Чёрная кошка», «попрыгунчики» с лампочками и вот это всё?

Конечно, вслух она ничего этого не говорит. Только ошалело смотрит на обоих. А Сева тем временем принимает решение:

– В кино хочу! Там «Тарзан»!

Господи, он ещё и репертуар знает.

– Ну тогда беги! Обуться не забудь! И оденься нормально!

Сашка словно заворожённая наблюдает, как Сева натягивает короткие, до колена, и порядком обтрёпанные брючки, сам справляется с пуговицей, как проворно достаёт из-под кровати ботиночки. Сашка смотрит, а сердце кровью обливается. Такой маленький, а такой самостоятельный, и под грозным взглядом отца носится, как солдатик, старается всё сделать правильно, не рассердить строгого батю. Хотя Сашку батя уже начал порядком раздражать. Он с сыном не разговаривает, а команды отдаёт. А это же ребёнок! И не солдафон будущий, а артист, ранимая натура. Сашка никогда бы себе ничего подобного не позволила…

С ботиночками у Севы отношения не складываются – они на шнурках. Сева возится, спешит, но маленькие пальчики ещё не умеют выполнять столь сложные манипуляции, узел не затягивается, а на одном ботинке шнурок ещё и из дырочки вылез.

– Солдат одевается, пока горит спичка, – замечает Алексей Алексеевич, окончательно подтверждая Сашкины мысли о военном воспитании. – Пока ты будешь возиться, сеанс уже начнётся.

Сева молчит, сопит, снова пытается завязать узел. А в глазах слёзы закипают, отчего глаза ещё ярче кажутся, хотя ярче уже невозможно. И у Сашки нервы не выдерживают. Какого чёрта?

– Давай-ка я тебе помогу.

Сашка давно забыла про остывшую яичницу. Она садится перед Севой на корточки и начинает завязывать шнурки. Правый ботинок приходится перешнуровывать полностью. Ботинок! Одно название. Колодки какие-то. Грубые, жёсткие, велики ему минимум на полразмера, болтаются на нежной ножке. Ещё и на босу ногу, без носков. Хотя, если Сашка правильно помнит, маленьким детям носочки надевают даже с сандаликами. А её Севушка умудряется итальянскими кожаными туфлями за три тысячи евро ноги натирать. Господи…

– Он сам должен уметь, – изрекает Алексей Алексеевич. – Он же мужчина.

– Готово! Беги, а то опоздаешь!

Сашка распрямляется, с трудом сдерживая желание чмокнуть светло-русую макушку. И только когда за Севой хлопает дверь, поворачивается к старшему Туманову:

– Он маленький мальчик. У которого ещё не развита моторика настолько, чтобы справиться с этими кондовыми башмаками.

– Так пусть развивает. Моторику. Вы ему, что ли, будете до старости шнурки завязывать?

Сашка с трудом сдерживает смешок. Вы прямо в воду глядите, Алексей Алексеевич. Не «до», конечно, но «в». И с большим удовольствием.

– Давайте я вам ещё чайку налью, Саша. Мне очень приятно, что вы уделяете столько внимания моему сыну. Ему, конечно, не хватает женского тепла.

Алексей Алексеевич доливает чай в её стакан. Подстаканник забавный. Тоже мельхиоровый, с отштампованным памятником Минину и Пожарскому. Вспоминается, как они однажды ехали в поезде, и Сашка высказалась, мол, классные в поездах подстаканники, нигде такие не купить. И Всеволод Алексеевич тут же предложил их умыкнуть. А когда Сашка возмутилась, пошёл к проводнице и выкупил их. А ещё через год РЖД сами стали официально торговать этими подстаканниками как сувенирами.

Сашка вздыхает. Кажется, она успела соскучиться по взрослой версии. Хотя маленькая тоже совершенно очаровательная. Но маленького всё время жалко. Сашка и над взрослым умудряется время от времени слёзы лить, а мелкий ей просто душу рвёт каждую секунду. Глаза эти доверчивые, господи…

– И я очень рад, что у нас такая очаровательная соседка. Умница, красавица, ещё и моя коллега. А специализация у вас какая?

Сашка поднимает глаза на старшего Туманова. Что?

– Пульмонология.

– Неожиданно. Я решил, что вы педиатр.

С чего вдруг? Только потому, что не ору на первого попавшегося ребёнка? Сашке очень хочется ему нагрубить. Умница и красавица? Мужик, ты с ума сошёл? Кто в здравом уме Сашку красавицей назовёт? Даже Всеволод Алексеевич в минуты большой нежности или признательности до такого не доходил. Какие-то более уместные формулировки придумывал. И вообще, вы ещё по жене сорок дней не справили. Не рановато?

– Саша, у меня сегодня свободный вечер. Как я понимаю, вам тоже не надо сегодня на службу? Пойдёмте на танцы? У нас здесь в парке чудесная танцплощадка, аккордеон…

– А Сева? – выпаливает Сашка первое, о чём успевает подумать. – С кем он останется?

И тут же себя мысленно одёргивает. Вот же дура! Начать надо было с того, что ты вообще никуда с ним не собираешься. Только этого тебе не хватает! Ухаживаний Алексея Алексеевича! Это уже инцест какой-то, в особо извращённой форме. Нет, они, конечно, похожи. Чертовски похожи. Только Алексей Алексеевич сейчас гораздо моложе твоего сокровища. Но тот же взгляд, тот же поворот головы, тот же выпирающий подбородок. Он похож на Туманова, каким ты его впервые увидела в Мытищах на концерте. И поэтому у тебя слегка кружится голова и туманится (да-да, именно туманится) сознание. Но при всём этом старший Туманов бесит. Вот прям бесит. Самоуверенный солдафон. Он реально уверен, что любая баба сочтёт за счастье пойти с ним на танцы и в койку? Нет, ну так разобраться, время послевоенное, мужиков острый дефицит… А он майор, с пайком, с большими перспективами на увеличение жилплощади… И что он там ещё Маше втирал? Ну и плюс природное обаяние, которое у них передаётся по наследству…

– А Сева останется дома. Он уже достаточно взрослый…

– Ему пять лет! И он боится темноты!

– Саша! Мне кажется, вы слишком много думаете о моём сыне…

Вы даже не представляете, насколько…

– И слишком мало о себе. Вы красивая молодая женщина, с образованием, вам надо устраивать свою жизнь. Где вы, кстати, работаете?

– Нигде в данный момент, – отвечает Сашка и запоздало соображает, что в Советском Союзе нигде не работать было нельзя. – То есть я уволилась в связи с переездом, теперь ищу новое место работы.

Тоже бред, но врать Сашка вообще не очень умеет.

– Так тем более, Саша! Я могу составить вам протекцию в нашем госпитале. Это прекрасное место! Госпиталь ведомственный, Саша! Вы же понимаете?

Сашка понимает, что он всё ближе и ближе к ней придвигается. И что рука, такая же узкая, с длинными пальцами, как у Всеволода Алексеевича, ложится на её руку. Только у Всеволода Алексеевича кисть мягкая и тёплая. А у Алексея Алексеевича жёсткая и холодная. И Сашку передёргивает. Это же Алексей Туманов! Человек, всегда проходивший в их фанатских кругах под кодовым словом «дедушка». То есть он, конечно, их кумиру был папой, но из-за огромной разницы в возрасте они все за глаза называли его дедушкой. И заочно боготворили. Просто по факту существования. Ветеран двух войн, весь китель в орденах, военная выправка и фамильные черты. Безусловный авторитет и просто легенда. И… Сомнительные предложения, идиотские комплименты и холодные руки? Ещё и пахнет от него, простите, потом… Ну да, не Всеволод Алексеевич, ныряющий в душ три раза на дню. Как он там рассказывал? Баня раз в неделю? И раз в неделю же смена белья? Мечта просто!

– Не понимаю. – Сашка резко отодвигается. – Алексей Алексеевич, кажется, мне пора.

– Куда, Сашенька? Кстати, откуда вы знаете моё отчество?

И взгляд такой нехороший сразу, пристальный. Чёрт… Он же только по имени представился.

– Сева сказал. Я пойду.

Сашка встаёт и делает шаг к двери. Но Алексей Алексеевич встаёт за ней и делает два шага. И оказывается у двери раньше, чем Сашка. Какой же он огромный! Всеволоду Алексеевичу она по плечо, а этому ещё ниже. И как-то он так над ней стоит… нехорошо. Прямо опасно… Как-то сразу вспомнился очередной фильм про войну, из современных. Там девка с фронта в родную деревню вернулась, а с ней даже здороваться перестали, мол, на фронте была, значит, порченая. Сашка возмутилась, а Всеволод Алексеевич мягко так начал объяснять, мол, ты же понимаешь, Сашенька, война, окопы, мужики озверевшие, оголодавшие… Сашка снова возмутилась, мол, да вы чего? Да она же боевой товарищ. И вообще, у неё пистолет был. И Всеволод Алексеевич не стал спорить, но вздохнул как-то так грустно и обнял её как-то так нежно… Они серьёзно, что ли? У них тут, в сороковых, согласия женщин никто не спрашивает?

Алексей Алексеевич молчит, но дышит тяжело, прямо как его наследник перед приступом астмы. И смотрит пристально. А Сашка мысленно прикидывает, куда бить… Ну, он же уже сделал Севушку… Так что можно бить именно туда, проще и надёжнее всего.

И в этот момент дверь за спиной Алексея Алексеевича открывается. Он аж отскакивает от неожиданности. На пороге маленький Севушка. Зарёванный, слёзы кулаком по щекам размазывает, судорожно хватает воздух ртом, всхлипывая. Картина маслом.

– Что с тобой? – Сашка тут же кидается к нему, забыв про старшего Туманова. – Это что ещё за истерика?

– Я… Хотел… А она… Не пустила…

Чёрт, это правда истерика. И от его прерывающейся на вдох речи у Сашки начинаются нехорошие флешбэки.

– Ну-ка пошли со мной. Умоемся, попьём водички, успокоимся и со всем разберёмся! – командует Сашка и за руку вытаскивает Севу в коридор.

Алексей Алексеевич даже и не думает им препятствовать. Закрывая за собой дверь, Сашка видит его лицо, абсолютно непроницаемое. Да, мужик, облом тебе. Остаётся надеяться, что вечером он не явится к ней в комнату за продолжением увлекательной беседы. Надо будет с кухни кочергу захватить. На случай полного непонимания. И дверь хотя бы на цепочку-то закрыть. Забавно, что он даже не спросил, с чего Сашка уводит его ребёнка умываться. И что вообще произошло с его сыном. Отец года просто. Слов нет!

Сашка тоже хороша. Ведёт себя, как будто Сева – её ребёнок. А что она может поделать? Инстинкт!

Санузел, кстати, за те пять лет, что Сашка тут не была, существенно изменился к лучшему. Водопровод появился, раковина с краном, правда, только одним, с холодной водой. И даже подобие душа. Алюминиевый поддон на ножках, а над ним жестяной бак без верха и леечка. Прадедушка садовых душей. Надо полагать, в бак заливаются вёдра с нагретой на плите водой, после чего можно мыться с комфортом. Минуты три или четыре. А Всеволод Алексеевич говорил, что никаких удобств не было, про баню страшилки рассказывал. Наврал или запамятовал? Или такое мытьё он мытьём не считал?

Сашка подводит Севу к раковине, помогает умыться. Проглатывает замечание, когда он решает попить тоже из-под крана. Спокойно, Саша, окончательно они экологию загадят к его старости. Пока можно и из-под крана попить, не вреднее пепси-колы. А может и полезнее.

Сашка отводит Севу к себе в комнату, усаживает на кровать. Сама встаёт напротив, прислонившись к комоду, и приступает к расспросам:

– Так что с тобой случилось-то?

– В кино не пустили!

– Севушка, ну ты ещё очень маленький, понимаешь? А фильм, наверное, для взрослых.

С какого года ввели возрастные цензы? Кажется, ещё в Сашкином детстве их не было. Но всё равно пускать пятилетнего карапуза на фильмы про Тарзана – как-то перебор.

– Меня не пустили, потому что у меня билет был фаль… фоль… Тётя не пустила! Сказала, что меня обманули.

– Фальшивый?

– Да!

– А где ты его взял?

– Мальчик возле кинотеатра продал!

– А почему ты в кассе билет не купил?

– Там за рубль! А он мне за пятьдесят копеек продал. Я хотел ещё мороженое купить.

Сашка столбенеет. Прелесть какая, господи! Он уже считать умеет. Да ещё и свою выгоду высчитывать. Мороженое он хотел!

– А мне всё равно не хватило! Там только эскимо было, а оно шестьдесят копеек.

Обнять и плакать просто… Ну вот и что с ним делать? И у бати денег же не попросишь. Особенно теперь. Сашка обводит комнату задумчивым взглядом. Может, продать что-нибудь ненужное? В ломбард заложить? В торгсин снести. А стоп, торгсины в тридцать каком-то ликвидировали, это не из того кино. Но ломбард-то должен быть? Вот эти слоники, например, сколько стоят? Стоп, а что там за бумажки под самым большим слоником лежат?

Сашка приподнимает мраморную фигурку. У слона кончик хобота отбит, кстати. Не маленький ли Севушка играл? На комоде под слоном целая пачка рублей. Один, два, три. Двенадцать! Неплохо! На кино и мороженое ребёнку точно хватит.

– Во сколько следующий сеанс знаешь? – уточняет Сашка.

Ой, сколько сразу надежды в ярких глазках! Взрослая версия даже на тётю доктора со спасительным уколом спокойнее смотрит. Мол, ну успеешь – хорошо. Не успеешь – ну и хватит, сколько можно-то. Тьфу, что за мысли вообще!

– Знаю! В двенадцать!

На ходиках половина одиннадцатого. Времени уйма. Но дома сидеть Сашке не хочется, да и чем раньше она купит этому ноющему сокровищу мороженое, тем скорее он начнёт улыбаться.

– Пошли! Погуляем, купим мороженое и пойдём в кино. Вместе. Ты не против?

– Ура!!!

Да… Когда я тебе буду жизнь спасать, ты будешь куда меньше радоваться. Все бы проблемы решались мятым рублём.

– Иди предупреди папу, а я пока переоденусь.

Сашка не уверена, что идея хорошая. Не затаил бы обиду Алексей Алексеевич и не запер сына дома, просто чтобы насолить Сашке или власть свою показать. Но и увести ребёнка, не предупредив отца, неправильно. К тому же надо одеться, а Сашка пока не готова устраивать стриптиз перед Севушкой. Должно пройти ещё много годиков, очень много.

Сашка распахивает шкаф, который по всем признакам должен быть платяным. Ну и что у нас тут? М-да… Ну а она надеялась на джинсы и кроссовки, что ли? Три платья, одно шерстяное, два летних. Как же эта скользкая ткань называлась? Крепдешин, вот! Оба в цветочек. Одно белое с синими и розовыми цветами, второе тоже белое, но с цветами зелёными и розовыми. Кошмар. В мирной жизни Сашка такими бы полы мыть постеснялась. И фасон, мама… Прямо платье-платье, с широкой юбкой, приталенное, грудь обтягивающее. Грудь, кстати… Лифчиков в шкафу нет. Есть какая-то тряпка с подвязками… Это оно, что ли? Да идите вы… Да уж лучше без. В ночнушке же она перед Алексеем Алексеевичем щеголяла без этого предмета гардероба. Может, кстати, и зря… Может, на глупые мысли его и навели излишние колебания… Ну извините, Алексей Алексеевич, в чём осозналась, в том и шастаю. Может быть, в следующий раз удастся осознаться в своей собственной одежде. Но вам это вряд ли понравится. И лучше бы в следующий раз осознаться как-нибудь без вас.

А с обувью у нас что? Туфли? На каблуке, разумеется. Тупоносые, на каблуке, с ремешком. Под них ещё белые носочки надевали в фильмах. Ага, в фильмах только и надевали. А тут вон для ребёнка носочков не нашлось. И туфли, кстати, такие же кондовые, как его ботинки. Бедная наша страна, господи. Мы только танки и автоматы делать умеем. А лифчик сшить или ботинки – за гранью возможного.

Сашка кое-как впихивается в туфли, одёргивает платье, стараясь в зеркало не смотреть, собирает деньги с комода и выходит в коридор. Сева уже крутится под её дверью.

– Отпросился?

– Не-а! Папа спит. Я заглянул, честное слово.

– Как это «спит»?!

– Ну он всегда спит, когда со смены возвращается. Иногда до самого вечера.

Логично, конечно, после суточного дежурства в госпитале ещё удивительно, как он утром чего-то мог захотеть. Но вот, допустим, не было бы тут сейчас Сашки. Кто бы кормил Севу обедом? Он же печку не растопит, до плиты не достанет. А микроволновок и бич-пакетов эта реальность не предусматривает. Что ж такое-то! Куда органы опеки смотрят? Или их тоже ещё не изобрели?

– Ладно, пошли. Давай руку.

«Руку дайте, Всеволод Алексеевич».

Сева с готовностью протягивает ладошку.

– И дорогу показывай. Я здесь ничего не знаю. Так что покажешь, где парк, где мороженое продают, а где кино.

– Ага!

«Вот здесь, Сашенька, было кафе, в котором продавали мороженое в алюминиевых вазочках. А на эту липу мы вешали качели. А если свернуть вот в этот двор…». Господи, Всеволод Алексеевич, как же я скучаю.

***

Послевоенная Москва Сашке решительно нравится. Тихо, спокойно, никаких инстадив на лабутенах и «майбахов» с мордоворотами, Тик-Ток никто по углам не снимает, и даже заборов нет. Современная Москва в Сашкином восприятии – это одни сплошные заборы, особенно в центре. Шлагбаумы, КПП, калитки с домофонами, охрана на каждом шагу. Все стараются друг от друга отгородиться, начиная с учреждений и заканчивая обычными квартирными домами. «Вход только для собственников», «вход только по пропускам», «девушка, а вы к кому?». И смотрят друг на друга волком, хотя, казалось бы, мирное время, никто из ныне живущих москвичей врага у ворот не видел. Если только такие, как Всеволод Алексеевич, которые День Победы сидя на горшке встречали. Или последние уцелевшие ветераны.

А теперь Сашка вглядывалась в лица людей и не переставала удивляться. Недавно закончилась война, страна только-только начала восстанавливаться. А люди приветливые, улыбчивые. Нищие же, до сих пор полуголодные, ни ботинок вон, ни лифчиков. А улыбаются. Зажрались мы, господа. А товарищи умели радоваться малому.

– Нам два эскимо, будьте добры.

– Рубль двадцать, пожалуйста.

И девушка в белом фартуке протягивает Сашке два холодных кусочка счастья в серебряной фольге. Одно Сашка тут же отдаёт Севушке. Она бы и два отдала, но вовремя рассудила, что хоть до диабета и далеко, но ангину получить вполне реально. Как же он трепетно распаковывает! Как облизывает каждый кусочек фольги, который снимает с облитого шоколадом мороженого. А следом за фольгой облизывает и пальцы.

– Сева! Руки нельзя брать в рот, ещё и на улице! Руки грязные!

– Почему грязные? Чистые! Я же их облизал.

М-да… Тут надо признать, что взрослая версия делает точно так же до сих пор. Упаковки от мороженого уже, к счастью, не облизывает, но сунуть в задумчивости палец или дужку очков в рот, даже не подумав, что ты на улице или в кафе, что руки только что брались за какие-нибудь перила, а очки валялись на грязном столе, это у нас как за здрасьте.

– Ешь не торопясь, чтобы горло не заболело.

И сама себя одёргивает. Ну что ты нудишь? Детям все, кому не лень, нотации читают. Вспомни, как сама в детстве относилась к подобным указаниям взрослых? А Севушку и так отец дрессирует больше, чем следовало бы.

– Вот это кинотеатр, да?

Догадаться не сложно, чем может быть полукруглое здание с двумя афишными тумбами перед входом? Сева кивает. Сашка решительно идёт к кассе. В кассу ещё и очередь, человек десять, в основном молодёжь. Студенты, наверное. Занятия прогуливают? Или во вторую смену учатся. Интересно, а сколько человек вмещает зал? Если им сейчас билетов не достанется, что делать? Сашка с тоской думает о билетных агрегаторах в мобильных телефонах. Всё-таки её настоящее – это интровертный рай, в котором не надо стоять в очередях и общаться с людьми по таким ерундовым поводам, как билеты в кино.

Билеты им всё-таки достаются, и даже первый ряд.

– Здорово! – Севушка прямо-таки сияет. – Первый ряд! Всё видно будет!

Сашка усмехается. Она бы предпочла последний. Собственно, они со Всеволодом Алексеевичем всегда старались сесть подальше, на те самые места «для поцелуев». Конечно, не для поцелуев, а чтобы Туманов не привлекал лишнего внимания. Да и чем дальше, тем лучше он видит. Впрочем, они оба давно предпочитают смотреть кино дома в кровати. Но для маленького Севушки это событие века, и ему, мелкому, на первом ряду будет удобнее. А Сашка как-нибудь потерпит.

Сашка ловит себя на мысли, что в кинотеатре отсутствует привычный запах. А, ну конечно. Здесь же нет автомата с попкорном! Как чётко у неё ассоциируется попкорн с кино. А вместо кресел стоят венские стулья. Самые обыкновенные, жёсткие стулья. И как на них два часа просидеть, интересно? Спасибо ещё, что не лавки, что ещё спинки есть.

Мелькает запоздалая мысль, а вообще просидит ли маленький Севушка два часа перед экраном? Если Сашка правильно помнит, дети быстро теряют концентрацию, просятся в туалет, капризничают и просто выносят мозг. А теперь добавим к этому, что взрослый Севушка во время домашних киносеансов тоже постоянно шастает то на кухню за яблочком, то в туалет, то ещё куда-нибудь. Но дома хоть на паузу поставить можно.

Но Сашка зря опасается. Едва гаснет свет и загорается экран, Сева, до этого крутившийся на стуле и оглядывающийся по сторонам, мгновенно замирает. И сидит как заворожённый до самого конца фильма. Зато Сашка откровенно скучает. Она и так-то не большой любитель кинематографа, а уж раритетного, чёрно-белого – так тем более. Одно дело какую-нибудь военную драму посмотреть, уткнувшись в плечо Всеволоду Алексеевичу и слушая его рассуждения и пояснения. И совсем другое – смотреть на полуголого Тарзана, висящего на лиане. На Сашкин вкус, и мужик неприлично молод, и драматургии ноль. Ей интересно только в самом начале было, когда вместо названия фильма и представления артистов на экране появилась надпись: «Этот фильм взят в качестве трофея после разгрома советской армией немецко-фашистских войск под Берлином в 1945 году». И всё! Ни названия фильма, ни имени режиссёра! Забавно в Советском Союзе решался вопрос авторских прав и дисклеймеров, конечно.

– Я хочу как Тарзан! – заявляет Севушка, едва они выходят из кинозала. – На лианах кататься!

– И где мы в Москве лиану возьмём? Они в джунглях растут!

– А мы верёвку привяжем! К дереву!

Сашка закатывает глаза. Вот никогда она не умела с детьми общаться. Накормить, спать уложить, даже приласкать, утешить – это несложно. Это она и со взрослой версией регулярно делает, разница небольшая. А вот разговаривать с мелким… Слишком она серьёзная, что ли. Ну а как на полном серьёзе про лианы рассуждать?

– Мы домой идём? – интересуется Сева.

Сашка пожимает плечами. Домой ей, честно говоря, не хочется. Там Алексей Алексеевич с непонятными желаниями, да и на улице хорошо. Жарковато, правда, солнце начало припекать, и в платье Сашка ощущает себя дура дурой. Туфли уже натёрли. Но хочется ещё погулять, посмотреть на Москву своей мечты, подышать запахом цветущих акаций. Можно и ещё по эскимо съесть, оно чертовски вкусным оказалось.

– Давай пройдёмся немножко, а потом домой, – предлагает Сашка. – До конца бульвара и назад.

Сева кивает. Но чинно вышагивать за ручку или просто рядом ему скучно. Он всё время срывается на бег, обгоняет Сашку. Если по дороге попадается высокий бордюр, ему непременно надо на него залезть. Если лужа – перепрыгнуть, и если чуть-чуть не допрыгнул, то даже веселее. Мороженое они едят ещё дважды, то есть не пропуская ни одну из встреченных мороженщиц. Уже на подходе к дому им встречаются какие-то пацаны, стреляющие из одной на всех рогатки по бутылке из-под пива. Прежде чем Сашка успевает открыть рот, Сева уже подскакивает к пацанам и предлагает обмен. Он им огрызок своего мороженого, от которого осталась примерно треть – Сева мороженое не лижет, а кусает. А пацаны ему взамен три выстрела из рогатки. Договариваются моментально, и вот уже трое мальчиков по очереди лижут остатки эскимо, к брезгливому ужасу Сашки, а её сокровище целится из рогатки в бутылку. С третьего выстрела попадает, бутылка заваливается набок. А гордый Севушка догоняет её, подпрыгивая на ходу.

– Видела, как я выстрелил? Ворошиловский стрелок, да?

Да. Феерический хвастун и господин народный артист, центр вселенной. Сашка невольно улыбается.

– Я папе расскажу! А папа обещал меня в тир сводить. Вообще-то я свою собственную рогатку хочу, у меня уже даже резинка есть! Надо только ветку подходящую найти. Я ищу, но пока ещё не нашёл. Но в тир всё равно хочу. Ты не знаешь, когда папа пойдёт со мной в тир?

О господи. Вот теперь Сашка окончательно вспоминает, почему не любит детей. Они слишком общительны, слишком непосредственны и слишком активны. Севушка, видимо, исчерпал весь запас усидчивости в кинотеатре, и теперь у него мысли скачут с одного на другое, да и сам он скачет по тротуару. Или во всём виноваты три порции эскимо? Вроде бы на детей сахар немного иначе влияет, чем на взрослых, и они от сладкого беситься начинают?

Ещё и жарко. Платье, кажется, совсем не пропускает воздух, и Сашка чувствует, как по телу катится пот. А дезодоранта она в комнате не нашла. И теперь душ ей жизненно необходим. Воду греть придётся… И в бак заливать… Ну что ж. И это она на Алтае проходила. В первую зиму у неё дважды водопровод замерзал, так она в вёдрах на печке снег топила, потом полученную воду нагревала и в тазике мылась. Так что не напугаешь ежа голой жопой.

В квартиру Сашка входит с некоторой опаской, но, судя по тишине, Алексей Алексеевич ещё спит.

– Я домой, – сообщает Сева, к немалому Сашкиному облегчению. – Рисовать буду.

– Тарзана? – догадывается Сашка.

– Ага.

– А кушать ты не хочешь? Обедать давно пора.

Сева мотает головой. Ну ещё бы, три мороженых. Сашка машет рукой:

– Ну беги. Я пока помоюсь. А потом придумаем, чем нам пообедать.

Сашка набирает воду, разжигает огонь в плите. Однако в такую жару мало радости топить печку. Зато вода греется быстро, кипяток ей и не требуется, тёплой достаточно. Залить воду в бак из ведра не так-то просто, приходится подставить табурет из кухни, а потом залезть на него с ведром. Полотенце она обнаруживает в комоде, стоящем в коридоре. Старое, потрёпанное, с казённым штампом «Вторая городская больница г. Москвы». Забавно. Алексей Алексеевич сувенир с работы принёс? Ну хоть что-то. На шампуни в санузле никакого намёка, зато есть большой кусок хозяйственного мыла. Надо же! Сашка уже и забыла, как это мыло выглядит-то. В её детстве им ещё пользовались, но исключительно для стирки. А вот как оно пахнет, забыть невозможно. Ладно, плевать. Даже такой душ лучше, чем никакого.

Только Сашка собирается закрыть дверь и раздеться, как на пороге появляется Севушка. С тетрадным листочком в руках.

– Смотри, я Тарзана нарисовал!

Да уж, малыш… Ты у нас точно не художник. Ты лучше пой, солнышко. Сашка вымученно улыбается. Детей же положено хвалить за всякую ерунду, которую они рисуют, лепят и мастерят, да?

– А ты что делаешь?

– Мыться собралась.

– Я тоже хочу! Баня только завтра, а у меня всё чешется!

И бесхитростно оттягивает воротник рубашки. Твою ж мать! У него вся шея сзади расчёсана, а воротник аж чёрный! Потничка? Крапивница? Или что похуже? Сашка моментально вспоминает своего любимого чистоплюя. В сильную жару он тоже может расчесаться до красных пятен, иногда даже тальком пользуется. Ну и душ принимает при каждом удобном случае, со сменой одежды.

– Ныряй! – Сашка кивает на алюминиевый поддон. – Раздевайся, я тебе воду включу. Сам мыться умеешь?

Стоит, глазами хлопает. Ясно, понятно.

– Помочь?

Кивает. Взрослая версия была бы такой покладистой, как всем легче жить бы стало.

Севушка стаскивает с себя рубашку, расстёгивает пуговицу на штанах. Спокойно, Александра Николаевна, не краснеем. Просто ребёнок. Которого надо отмыть, чёрт возьми. И всю его одежду перестирать, пока у него ещё и вши не завелись.

– Вон там моя мочалка, – сообщает Севушка, показывая на жёлтое нечто, висящее на крючке.

Сашка снимает нечто с крючка в тихом ужасе. Это лыко, что ли? Нет, стоп, из лыка лапти плели. А это, наверное, мочало? Или это одно и то же?! Ну а что поделать, если Сашка ни того ни другого в глаза не видела. И как этой наждачкой мыть ребёнка? Всеволод Алексеевич моется губкой в форме морковки. Оранжевая такая морковка с зелёным хвостиком, мягонькая, в детском магазине купленная. А тут мочало!

Сашка начинает осторожно его намыливать, а Севушка аж глаза от удовольствия прикрывает. Взрослый тоже так делает, он вообще под душем медитирует. Проблема в том, что местный душ заканчивается очень быстро – как только из бака выливаются все два ведра. Сашка едва успевает смыть мыльную пену.

– Ну, вылезай.

А сама глаза отводит от всего, что видела сотню раз в куда более впечатляющей версии. Вытирает Севушку, заворачивает в полотенце.

– У тебя другая одежда есть? А эту я постираю.

Сева мотает головой.

– И трусиков вторых нет?!

– Папа заругает, если я сам из ящика возьму.

Ых… Не убить бы никого…

– Иди переоденься в чистое, с папой я потом поговорю. И поиграй сам, хорошо?

Кивает и уходит, замотанный в полотенце, шлёпая босыми ногами по не слишком чистому полу. Сашка по второму кругу набирает вёдра, греет воду, заливает бак. Честно говоря, уже хочется не в душ, а сдохнуть. Нет, взрослая версия её порой тоже утомляет. И тоже бывает сложно физически, например, когда после бессонной ночи с уколами, капельницами и переживаниями он наконец засыпает под утро, а ты должна встать и пойти приготовить обед, потому что кормить его надо вовремя. Но там оно как-то привычно. И взрослая версия не утомляла бессмысленными разговорами, не была гиперактивной, со взрослым Тумановым она умела обращаться. Ну и быт сороковых добавляет атмосферы, надо признать.

Сашка закрывает дверь на щеколду, раздевается, залезает в поддон. Холодный, зараза. У неё мочалки нет, но мы не гордые, можем и трусами намылиться. Воду она пока не включает, экономит. Господи, как же хорошо. Главное, тихо. Никто не крутится, требуя внимания, не рвёт душу доверчивым взглядом. Сашка тянется к крану, чтобы пустить воду, и в ту же секунду раздаётся стук в дверь.

– Саш! Са-аш!

Господи…

– Что, Севушка?

– Я писать хочу!

Нет, она даже не рявкнула. За каких-то пять секунд смыла с себя кое-как сотворённую из хозяйственного мыла пену. Ещё за пару секунд вытерлась и оделась. После чего впустила пританцовывающего Севу и оставила наедине с фаянсовым другом. Глубоко вдыхая и считая до десяти.

Потом они обедали вчерашним супом и пили чай со сгущёнкой из пайка Алексея Алексеевича. Обедали в комнате у Сашки, в комнату Тумановых ей идти совсем не хотелось. Сашка сидела за столом и смотрела, как Сева дует на чай и выскребает остатки сгущёнки со дна банки. Хороший ребёнок – открытый, доверчивый, весёлый. Ну слегка гиперактивный, да, и повеситься Сашке хочется на ближайшем суку. Но это она с непривычки устала. Да и спать ей совсем не хочется. Вот ни капельки. Она только на секундочку прикроет глаза и…

Глава 3. Орлёнок

Сашка просыпается от подозрительно знакомого галдежа. Опять детей в парк на физкультуру повели. Парк, конечно, одно название. Три чахлых деревца и две разбитые дорожки. Но физруки предпочитают занятия на свежем воздухе, когда погода позволяет. Так что, если окно открыто, Сашкина комната каждые сорок пять минут наполняется гулом детских голосов.

Стоп. Какая, к чёрту, физкультура? Какой парк? Детство в Мытищах давно закончилось. Сашка обнаруживает себя за столом. Стол, между прочим, стоит возле окна, как и в её детстве. Вот только в окне совершенно другие виды: залитая солнцем лужайка, вдалеке берёзки листьями шумят. Красота.

Сашка оглядывается по сторонам, оглядывает себя. Стол выкрашен белой краской. Стены тоже белые. И халат на ней белый. Ломит шею и спину, похоже, она спала, сидя за столом. И где же на сей раз ей повезло осознаться? Совершенно точно не в доме Тумановых. И откуда халат?

На столе какие-то бумажки, толстая разлинованная тетрадка. «Журнал приёма больных. Пионерский лагерь «Заря», смена номер три». Четыре графы: дата обращения, имя и фамилия, жалобы, диагноз. Внизу каждой страницы подпись – Тамарина А. Н. И синий круглый штампик. Обалдеть.

Сашка быстро листает страницы. Семнадцатое июля. Ваня Смирнов. Температура, рвота. Пищевое отравление. Восемнадцатое июля, Маша Казанцева. Температура, рвота, диарея. Пищевое отравление. Мило как. А другие проблемы в этом лагере есть? И не нужно ли побеседовать с местным поваром? И главное, что она здесь делает? Почему именно здесь? Впрочем, терзает Сашку смутное подозрение. Лагерь «Заря», говорите… То есть сейчас сюда заявится голубоглазое сокровище с больным ушком…

Так, это всё замечательно, конечно. Сашка искренне рада, что декорации сменились, что тут явно не нарисуется Алексей Алексеевич с сомнительными предложениями, а ей не надо придумывать себе легенду. Но есть нюанс. Она прекрасно помнит, как читала Всеволоду Алексеевичу лекцию по поводу лечения ушей подогретой камфарой, мол, нужны специальные капли и ничего больше. Вот только никаких капель тут не наблюдается.

Она шарит по полкам стеклянного шкафчика, где, судя по всему, хранятся все медикаменты лагеря. Склянка со спиртом, порошок марганцовки (надо же, сейчас ни того, ни другого просто так не купишь), йод, зелёнка, вата, бинты сомнительной стерильности, без всякой упаковки, в бумажном пакетике. Новокаин в ампулах, шприцы стеклянные, мамочка… Их же кипятить надо. Иглы огромные, весьма устрашающего вида. Какое счастье, что, когда сокровищу понадобятся регулярные уколы, изобретут одноразовые шприцы и дозаторы. А то им всё кажется, что они плохо живут. Вот побегала бы, покипятила шприцы по пять раз на день. В кастрюльке, потому что стерилизаторы тоже ещё не изобрели. А вот и та самая камфора. Аспирин в таблетках, обычных, не растворимых. И язва желудка к ним идёт бонусом. Да уж… Остаётся только надеяться, что никто не заболеет. Потому что легче подорожник приложить, чем лечить с таким арсеналом.

Так, успокойся, Александра Николаевна. Ты не в военном госпитале, и твоему сокровищу не так много лет. И вообще надо убедиться, что твои предположения верны. Может быть, тебя в рандомный пионерский лагерь закинуло и Севушки тут нет.

– Если его тут нет, то можно смело ложиться спать и надеяться на новую локацию, – хмыкает Сашка. – Но сначала всё же стоит объяснить местному повару, что, вытерев после сортира задницу, руки надо помыть и только потом идти детям еду раздавать. А то вон, десять человек за одну смену уложил. Снайпер, мать его.

Интересно, а медпункт-то ей покидать можно? А если кто-то из детей придёт, пока она по лагерю шастает? Ай, ладно, найдут. Или подождут, если ничего срочного. Вряд ли тут астматики и сердечники. Да, Александра Николаевна… Вот кем-кем, а педиатром вам точно не быть с таким-то отношением. В вашей картине мира лечить можно только стариков, да? А дети что? Дети должны быть неуязвимы и бессмертны, видимо.

Сашка пожимает плечами в ответ собственным мыслям и выходит на улицу осматривать территорию. Территория большая, лагерь устроили прямо в лесу, всё вокруг зелёное. Это тебе не бетонные джунгли каких-нибудь «Морских дряней», в которые превратились «Морские дали» в Сашкином детстве. Нет, ей не посчастливилось побывать в пионерском лагере, но Аделька как-то ездила, потом делилась впечатлениями и показывала фотографии. Асфальт, бетон, строем на море, грязное, с водорослями и медузами. А тут и травка зеленеет, и солнышко блестит, и птички поют. И в травке этой видимо-невидимо энцефалитных клещей может быть… Тьфу! Саша!

Зданий тут, не считая медпункта, три. Три больших деревянных барака, откровенно говоря. Корпус мальчиков, корпус девочек и административный корпус. Сашка решает начать с корпуса мальчиков. На входе вытянулся по стойке «смирно» пацанёнок в белой рубашке и пионерском галстуке. Дежурный, надо полагать.

– Здравствуйте, Александра Николаевна.

Однако. Доктор тут в авторитете, что ли?

– И тебе не хворать, – хмыкает Сашка. – А где народ?

– Так на речке же все, – удивляется пацан.

А, ну да. В лагере же расписание есть. В первой половине дня речка или море, в зависимости от локации, игры в «Зарницу» и «Казаков-разбойников». А после обеда кружки, художественная самодеятельность. Вечером дискотека. Стоп. Какая ещё дискотека? В лучшем случае песни у костра.

– Тумбочки проверять будете? – с опаской интересуется пацан, продолжая стоять по стойке «смирно».

– Да, – решает согласиться Сашка. – Смотри, найду сигареты – уши оторву.

У пацана вытягивается лицо. Что? Она что-то не то сказала? А что ещё можно по тумбочкам прятать? И не Всеволод ли Алексеевич ей рассказывал, как они в детстве бычки на улице подбирали, самокрутки делали? Или тут приличные дети собрались, не чета её сокровищу?

А сокровище, значит, на речке. Плавает. И сколько, интересно, у них взрослых на отряд? Вот никогда Сашка не понимала, как один или два взрослых могут уследить за десятком детей в воде. А если кто-то плавать не умеет? А если течение? Да мало ли что! Севушка уже умеет плавать?

Стоп. Успокойся! Ты же знаешь, что он доживёт до глубокой старости, а не утонет в детстве в пионерском лагере «Заря». И вообще, он плавает намного лучше тебя.

Сашка проходит по гулкому коридору, заглядывая в открытые двери. Абсолютно одинаковые комнаты, каждая на пять человек. Железные кровати с панцирными сетками, тумбочки, в которых валяются огрызки яблок, фантики от конфет и явно библиотечные потрёпанные книжки. Сашка наугад заходит в одну из комнат, проходит вдоль кроватей. Интересно: все постели застелены, но абы как. Где-то одеяло на пол свесилось, где-то простыня выбивается из-под матраса. И только одна кровать заправлена так, будто дело происходит не в пионерлагере, а в военной части. Идеально ровно, без единой складочки, подушка взбита и лежит строго параллельно одеялу. Так заправляли кровати некоторые её подопечные старики в военном госпитале, по старой армейской привычке, и бесполезно было им объяснять, что это не требуется, что есть нянечки, и вообще больница – не армия, здесь можно и нужно пользоваться кроватью в течение дня. И так заправлял кровать ещё один товарищ в самом начале их близкого знакомства. Пока не расслабился и пока Сашка не взяла на себя все бытовые заботы.

– Всеволод Алексеевич, кто вас учил так кровати заправлять? – удивилась как-то Сашка, с трудом вытаскивая простыню из-под матраса.

– Батя, – усмехнулся Туманов. – Кто ж ещё?

Сашка подходит поближе к кровати, заглядывает в тумбочку. Пирожок, недоеденный. С капустой. Потрясающе просто. И давно он тут лежит? На улице жара градусов тридцать, в помещении немногим меньше. Он же прокиснет за пару часов. А потом они в медпункт бегают с отравлениями. Нет, это точно не кровать Севушки, и тумбочка не его. Сокровище бы еду не оставило. Сашка шарит в тумбочке. Книжка, сборник рассказов Аркадия Гайдара. Заложена фантиком на пятой странице. Видимо, приключения Чука и Гека не особенно вдохновили юного читателя. Тетрадка в косую линеечку. Грязная, с жирным пятном на обложке. Похоже, на ней уже успел полежать пирожок или ещё что-то съедобное. Уголок чернилами перепачкан. Но самое главное – надпись. Почерк ещё неуверенный, но всё равно знакомый. Очень знакомый. «Дневник летнего чтения ученика 2 В класса Туманова Севы». Господи, какая прелесть.

Сашка листает тетрадку. На первой странице только клякса, на второй ничего, на последней чёртик с рогами и длинным хвостом и два квадратика «морского боя». Да уж… Юный читатель.

Больше в тумбочке ничего нет. Сашка возвращает тетрадку и книжку на место, а половинку пирожка забирает с собой. Выбросит по дороге, ещё не хватало, чтобы ребёнок отравился. С грустью отмечает, что не нашла ни конфет, ни пряников, ни каких-нибудь ещё вкусностей из дома, как у других детей. Батя, наверное, даже не подумал, что с собой надо что-то давать. Мол, в столовой покормят и будет с тебя.

Сашка выходит на улицу. Очень хочется закурить, но курящий доктор в пионерском лагере – это как-то чересчур. Да и сигарет у неё нет. Ну и чем заняться прикажете? Ах да, она же хотела повара поискать. Но едва Сашка сворачивает к административному корпусу, как на неё налетает рыжеволосая девочка с двумя тугими косичками:

– Ой, Александра Николаевна! А я вас везде ищу!

Только этого не хватало.

– Вас в медпункте не было! Меня послали его проводить, – тараторит девчонка, чуть ли не подпрыгивая вокруг Сашки. – Он сказал, что один дойдёт, но вожатый сказал, что одному нельзя. Одному же нельзя, правда? Я сама вызвалась! Потому что мы дружим!

Желание закурить стало совсем уж невыносимым. А Сашка всегда говорила, что не любит детей. Абсолютно честно признавалась. В отличие от сокровища, кстати, которое постоянно врало журналистам на все лады.

– И мы пришли. А вас нет. Я его оставила и побежала вас искать. И вот нашла! А он вас ждёт.

– Кто меня ждёт? – устало интересуется Сашка, даже не сомневаясь в ответе.

– Да Сева же, Туманов!

– Понятно всё. У него ухо болит?

– Почему ухо? – Девчонка аж перестаёт подскакивать от удивления. – Про ухо не знаю. Он со всеми в речке купался и ногу порезал о стекло. На дне стекло было, понимаете? Кто-то бутылку бросил, наверное. Вот поэтому в речку нельзя ничего бросать. А они бросают. И Сева порезался. Мы хотели подорожник приложить, но вожатый сказал, что так нельзя, и отправил нас в медпункт. А вас там нет.

– … вашу мать, – коротко характеризует Сашка ситуацию.

И, судя по выпученным глазам девчонки, та только что существенно пополнила лексикон.

***

Сашка успевает взять себя в руки до того момента, как они подходят к медпункту. Только бы шить не пришлось, а остальное – мелочи жизни. И не с таким справлялись. Можно подумать, астматический приступ вкупе с зашкаливающим сахаром лучше порезанной ноги. А у мелкого, с нормальным сахаром, ещё и заживёт всё быстро. Мальчишки постоянно разбивают коленки, чем-нибудь режутся, это для них обычное состояние, успокойся!

Легко сказать, конечно. Сашка уже забыла, когда последний раз серьёзные раны обрабатывала. Всеволод Алексеевич, к счастью, был довольно аккуратен, да и она его берегла, как могла. Единственный подобный случай, который удалось вспомнить, относился к алтайским временам, когда Туманов лежал у неё в отделении. Сашка ещё не знала, как с ним надо обращаться, не досмотрела, у неё тогда и другие пациенты были. Всеволоду Алексеевичу приспичило встать, о чём он и сообщил проходившей мимо медсестре. А та ему в ответ, мол, капельница закончится, тогда и встанете. Тон показался Туманову недостаточно уважительным, ну он вырвал капельницу одним движением и пошёл, куда ему надо было. Так Сашка его и застала выходящим из туалета: злой, как чёрт, глаза сверкают, руки трясутся, и по левому предплечью алая струйка течёт. Тут ещё надо учесть, что ему неделю кололи разжижающие кровь препараты. И ещё вопрос, что было труднее – остановить кровотечение или успокоить обиженное до глубины души сокровище.

Севушка стоит на крыльце медпункта, привалившись к стенке, пострадавшую ногу держит на весу. Маленький какой, господи. Он вообще не растёт, что ли? И как из такого заморыша вырастет её Всеволод Алексеевич, огромный, статный, с широкими плечами и внушительным пузом? А бледный какой… Ну да, мы же крови боимся. Вероятнее всего, это не приобретённое, это было всегда.

– Ну и что у нас тут случилось?

Сашка старается сохранять спокойный уверенный тон. «Всё, всё, Всеволод Алексеевич. Сейчас канюлю установим, и на неделю забудем».

Севушка смотрит исподлобья, хмурится. Рыжая девочка снова начинает тараторить, пересказывая события, но Сашка делает знак рукой: помолчи. Она хочет, чтобы Сева заговорил.

– Порезался, когда купался, – бурчит будущий Народный артист. – О стекло. Я хотел сам вытащить, но Олег не велел.

– Олег – это наш вожатый, – вмешивается Рыжая.

– Что вытащить? – уточняет Сашка, чувствуя, как предательски холодеют руки.

– Стекло же. Из ноги.

Сашка опускается на корточки и едва сдерживается, чтобы не научить обсценной лексике ещё и Севушку. Кусок битого стекла вошёл точно между носком и пяткой, в самую нежную часть ступни. Кровит не сильно, но это пока. Как только Сашка вытащит стекло… Да уж…

– Ты как сюда дошёл-то? – удивляется Сашка.

Сева пожимает плечами:

– Обыкновенно. На носок только наступал.

Что-то очень нетипичное в его поведении, незнакомое. Он боится крови, у него очень низкий болевой порог, и стекляшка в ноге уж точно больнее, чем секундный укол тонкой иголкой глюкометра, к примеру. Неужели маленький Севушка был настолько терпеливее взрослой версии? И все капризы Всеволода Алексеевича – издержки возраста? Да не может быть.

– Сева, тебе не больно? – снова встревает Рыжая.

– Нет. Подумаешь, царапина.

Ответ звучит слишком быстро и слишком небрежно. До Сашки доходит. Так Рыжая – не просто боевой товарищ. Это у нас, видимо, первая любовь. Ну или уже не первая, а очередная. Вот теперь, Всеволод Алексеевич, узнаю вас без грима.

– Так, раненый боец, пошли разбираться с твоей ногой. А ты, фронтовая подруга, приходи через часик, хорошо?

– А мне с вами нельзя? – уточняет Рыжая.

Сашка отрицательно качает головой и уводит ковыляющего Севушку в помещение. Усаживает на кушетку, а сама идёт к шкафчику за перевязочным материалом. Только бы шить не пришлось, шила она последний раз в институте. Сашка собирает с полки все запасы новокаина и, не церемонясь, надпиливает сразу все ампулы, выливая их содержимое в металлический лоток.

– Чего примолк? Рассказывай, как тебе в лагере? Нравится?

Сашка замечает, что Сева внимательно наблюдает за её действиями. Слишком внимательно. И слишком уж он бледный. Благо техника забалтывания у Сашки до совершенства отработана на взрослом Туманове.

– Не знаю, – пожимает плечами Сева. – Вроде да. Кормят часто. На речке весело.

А вид совершенно безучастный, глаза грустные. Сашка прикладывает к ноге марлю, обильно смоченную новокаином. Какое-никакое, а обезболивающее.

– По дому скучаешь?

Неопределённо дёргает плечом. И тут же поясняет:

– По двору. Там ребята. У нас своя голубятня, знаете? Мы голубей запускаем. Они летают над всей Москвой и домой возвращаются, потому что мы их кормим.

Так вот откуда странное желание гладить уличных птиц.

– И сколько же у вас голубей?

Сашка пользуется моментом, когда Севушка задумался, и быстро вытаскивает стекло, подцепив пинцетом. Тут же прикладывает к ране новую марлю с новокаином.

– Всё-всё, ещё чуть-чуть потерпеть надо. Так сколько у вас голубей?

– Пятнадцать. Или шестнадцать. А может, двадцать, – озадачивается Сева, пытаясь посчитать на пальцах. – Много! Ай! Щиплет!

Ну конечно щиплет, она края раны зелёнкой обрабатывает.

– Сейчас подую, и всё пройдёт. Вот так. Теперь забинтуем, и готов.

Сева кивает. Что-то с ним не так, и дело не в ноге. Какая-то недетская серьёзность в голубых глазах. Пятилетний Севушка был сама непосредственность, у взрослого Туманова, когда он здоров, тоже в глазах черти пляшут. В отличие от той же Сашки он не будет копаться в себе, рефлексировать и понапрасну грустить. Он перешагнёт через проблему или сломает её о собственный оптимизм. Понятно, что возраст, болезни, постепенный уход друзей или долгое отсутствие выступлений вносят свои коррективы. Но всё же он оптимист и жизнелюб. А этот Сева похож скорее на Сашку, чем на Всеволода Алексеевича.

– Можно идти? – уточняет, глядя на неё серьёзно и печально.

– Может быть, переночуешь сегодня в медпункте? Вон, смотри, все койки свободные, выбирай любую.

– Зачем? – удивлённо. – У меня же ничего не болит.

– Нога совсем уже не болит?

Отрицательно качает головой. Чудеса. Всеволод Алексеевич бы использовал ранение как способ получить ещё больше внимания и заботы. Хотя куда уже больше.

– Но, может быть, ты хочешь немного побыть один? Отдохнуть от ребят, например.

Чёрт. Сашка вообще не сильна в детской психологии. Она своё седое сокровище-то не сразу научилась понимать. А тут ребёнок. У которого явно что-то случилось. Что там может случиться в детском коллективе? Может быть, его травят, обижают другие ребята? Стоп, Александра Николаевна, это ты на собственный опыт опираешься. Не вали с больной головы на здоровую.

– Зачем? – удивляется Сева. – И вообще, у нас после обеда репетиция. Завтра же концерт.

– Концерт?

– Ну да. Родительский день, взрослые приезжают. И будет для них концерт. Я песню пою, «Орлёнка».

Прелесть какая, он уже поёт.

– И как ты собираешься на сцену выходить, с перевязанной ногой? – не подумав, интересуется Сашка. – Ты же в ботинки не влезешь.

– Босиком, – пожимает плечами Сева. – Я же не могу выступление сорвать.

А, понятно. То есть он уже таким родился. Мы сдохнем на сцене, но выступление не отменим. Обалдеть.

– Ладно, я пошёл.

Спрыгивает с кушетки и ковыляет к выходу, наступая раненой ногой только на носок. Впечатляющее зрелище. Сашка мрачно смотрит ему вслед и думает, что делать дальше. И надо ли вообще что-то делать. Подходит к окну, осторожно выглядывает из-за занавески. Ну конечно, Рыжая никуда не ушла, ждала Севу под дверью. Крутится возле него, выспрашивает подробности. Сева отвечает односложно, на невесту почти не смотрит, иногда вместо ответа дёргает плечом. Откуда этот жест вообще? У взрослого она его никогда не наблюдала.

Сашкины размышления прерывает пронзительный звук горна. Господи, это ещё что? Со всех сторон дети бегут к административному корпусу. Сашка находит взглядом циферблат на стене – час дня. Судя по всему, собирают детвору на обед. А с поваром она так и не поговорила.

Сашка проводит рукой по лицу, тяжко вздыхает и начинает уборку: собирает использованные ампулы и марлю, протирает стол и кушетку. Почему в этом благостном прошлом ей всё время хочется курить, кто знает?

***

– Ой, тётя доктор, вы тоже пришли репетицию посмотреть? – радостно интересуется какая-то мелочь с двумя косичками.

– Не «тётя доктор», Синицына, а Александра Николаевна! – одёргивает её пионервожатая. – И место уступи заодно!

– Нет-нет, я постою, я на минутку зашла, – отмахивается Сашка, с трудом сдерживая ухмылку.

«Тётя доктор», именно. Собственной персоной. А у них тут миленько, почти настоящий концертный зал, со сценой, зрительными рядами и с пианино «Ласточка». Кажется, Всеволод Алексеевич очень нелестно отзывался о звуковых качествах этого инструмента. Но это он позже таким привередливым стал, а пока сидит и спокойно слушает, как Рыжая насилует Огинского вместе с его «Полонезом». Собственно, если бы пионервожатая громко не объявила, что исполняется именно это произведение, Сашка в жизни бы не догадалась. Выбрали бы чего попроще для юного дарования, какую-нибудь «В траве сидел кузнечик».

Сашка внимательно наблюдает за Севушкой. Малыш, у тебя же идеальный слух, неужели ты не слышишь, как твоя благоверная лажает? Или он просто ещё не знаком с Огинским и не понимает, как полонез должен звучать, или любовь творит чудеса и делает мужчину глухим. Стоп. Александра Николаевна, вы что, ревнуете? К малолетней пигалице, которая пока думает, что мальчики нужны, чтобы портфель носить? Очнись уже, Саша. Чтобы Севушка превратился в того Всеволода Алексеевича, которого ты любишь, у него в жизни должно случиться десятка три таких Рыжих. И брюнеток ещё, и блондинок. Одна даже с розовыми волосами будет, но это уже потом, ближе к старости, и ничего серьёзного, так, случайная встреча с небольшим продолжением где-то в Челябинске, журналистка. Всеволод Алексеевич банально не смог удержаться, его сразил креативный подход девушки к собственной внешности.

После «Полонеза» долго и мучительно репетируют акробатический этюд. Тоже под музыку, но теперь за инструментом, к счастью, взрослая тётенька, Сашка так и не разобралась, концертмейстер она или просто воспитатель с музыкальным образованием. По крайней мере, играть умеет. А вот этюд у ребят совсем не получается. Один мальчик встаёт на четвереньки, двое на него, отклоняясь в разные стороны и держась за руки, сзади ещё двое на четвереньках и один балансирует у них на спинах, разведя руки. В итоге получается нечто вроде пятиконечной звезды. То есть должно получиться. На деле верхний луч звезды постоянно заваливается то вправо, то влево. Мальчик, которого определили на главную роль, явно не умеет держать баланс.

– Костя, да стой же ты ровно! – вдруг раздаётся возмущённый голос Севы. – Не елозь! Ты должен вскочить и сразу встать ровно! А ты елозишь!

– Вот сам и делал бы, раз такой умный!

– Я и делал! – огрызается Сева. – И у меня получалось! А ты всю фигуру заваливаешь!

– Так делай! Кто тебя заставлял в речке купаться? Сам коллектив подвёл, а теперь советы раздаёшь.

Ах вот оно что! Сокровище ещё и многостаночник: и поёт, и звезду изображает. Пятиконечную.

– Все купались! Я не виноват, что стекло мне попалось.

– Прекратили базар! – рявкает пионервожатая. – Скоро следующий отряд репетировать придёт, а мы ещё номер Севы не прогнали. Сева, выйдешь на сцену или сидя споёшь?

– Сидя не поют, – с таким достоинством и такой знакомой интонацией заявляет раненое сокровище, что Сашка готова растаять умилённой лужицей.

Сева встаёт, ковыляет на сцену. Босиком, между прочим. Видимо, решил, что раз на забинтованную ногу ботинок не налезает, то и второй носить смысла нет. Бинт уже грязно-серый, разумеется. Так же и заразу занести можно. Он же привит от столбняка, правда?

Сашка мысленно себя одёргивает. Ну конечно привит. В Советском Союзе антипрививочников не было. Тем временем Сева занимает место возле пианино. В позу встал, ну прямо готовый артист. Бабочки и фрака не хватает. В обтрёпанных штанах до колен и стираной-перестираной рубашке какого-то мышиного цвета вид совсем не тот. Его одежда – отдельный повод для переживаний. Сашка себе уже мысленно пообещала не расстраиваться, ибо тут она всё равно ничего не сможет изменить, из воздуха она ему брендовые вещи не достанет, и потом, в настоящем, никогда не ворчать на него за шмоточничество. Пятая рубашка из марлёвки? Седьмые летние джинсы? Шестая ветровка? Молчи! Теперь ты точно знаешь, откуда это родом.

– Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца, – запевает Севушка. – И степи с высот огляди. Навеки умолкли весёлые хлопцы, в живых я остался один!

Ох ты ж господи! И глазки такие жалостливые, и голосок тоненький, звонкий, и ещё нога перебинтованная. Ну впору у Курского вокзала стоять, подайте копеечку сироте! Сашка старательно прячет улыбку. Далеко ему до артиста Туманова. Взрослая версия никогда на жалость не давила, Туманов не позволял себе слёзы на сцене. Даже если песня или ситуация предполагала. Скажем, если отмечали годовщину победы на Мамаевом кургане. Хор стоит, воет, факелы горят, Родина-Мать сзади высится. Там, кажется, камни сейчас зарыдают. И он выходит в белом костюме, красивый, торжественный, ветер волосы развевает. Будет петь песню «Память» про погибших на фронте солдат. Казалось бы, можно и нужно пустить скупую мужскую слезу. Но нет. И Тоня рассказывала, как он однажды на бэк орал, позволивший себе лишние сантименты на сцене:

– Вы не в дешёвой оперетте! Все ваши эмоции должны быть в голосе!

Пока что в голосе маленького Севушки драма как раз достойная оперетты.

– Орлёнок, орлёнок, блесни опереньем, собою затми белый свет. Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет!

Допевает до конца, чистенько, ровненько. Ребята дежурно хлопают, пионервожатая довольно кивает:

– Молодец, Сева. Но завтра придумай что-нибудь с ботинками! Не можешь же ты выступать босиком.

– Почему не могу? Я же Орлёнок! – возражает эта самоуверенная мелочь. – Он же тоже, наверное, из тюрьмы не в ботинках сбежал!

– Из какой тюрьмы? Кто сбежал?

– Ну Орлёнок же.

Вожатая переглядывается с концертмейстером, потом машет на Севу рукой:

– Не знаю я, в чём там твой Орлёнок сбегал, но появляться перед родителями босыми и оборванными мы не станем. Все чтобы были в парадной форме, ясно? И обутыми! Всё, свободны. Полдник уже скоро.

При слове «полдник» дети оживляются, кто-то явно спешит занять место в столовой. Только незадачливые акробаты решают ещё раз повторить этюд, пусть и без музыки. Сева ковыляет к выходу, замечает Сашку, останавливается:

– Тётя доктор, а бинты завтра уже можно снять будет?

Он осекается, заметив, что Сашка смеётся.

– А почему вы смеётесь?

– Туманов! И ты туда же! Одна сказала, второй подхватил. Не «тётя доктор», а Александра Николаевна! – Это пионервожатая, проходя мимо, услышала. – Что за народ!

– Так можно? – хмурится Сева.

Сашка отрицательно качает головой:

– Нет. Рано слишком, за одну ночь нога не заживёт. И знаешь что? Приходи-ка ты сегодня вечером ко мне на перевязку. Потому что с такими грязными бинтами не заживёт вообще ничего.

– А что же делать? – огорчается Сева. – Не лезут ботинки же. А босиком, сказали, нельзя…

– Я тебе по-другому перевяжу, чтобы налезли. Тонким слоем, – обещает Сашка. – Но завтра, перед выступлением. А сегодня как следует обработаем и перевяжем, хорошо?

Кивает. «Сейчас сделаем укольчик, Всеволод Алексеевич, и пойдём пить чай со вкусными печеньками, хорошо?». Ничего не меняется. Ишь ты, Орлёнок.

– Ну и договорились. Беги давай полдничать.

Севушка появляется в медпункте в половине восьмого вечера, когда Сашка уже собирается сама идти его искать. Ей и так стоило больших трудов не ходить за ним по пятам. Ну интересно же!

Сколько раз она пыталась представить себе детство маленького Севы, как часто жалела, что почти не осталось фотографий, как любила расспрашивать Всеволода Алексеевича. А тут своими глазами можно увидеть, как он репетирует номер или играет в ножички с ребятами. Да, она всё-таки не удержалась, перед ужином вышла вроде как воздухом подышать и совершенно случайно оказалась на той площадке, где отряд Севы резвился. Близко подходить не стала, издалека посмотрела, как сокровище развлекается. Ножик у них один на всех, складной. Брали за лезвие и кидали то так, то эдак. Надо, чтобы воткнулся лезвием в землю противника, куда воткнулся – та земля теперь твоя. Севе из-за забинтованной ноги играть не очень удобно, но разве это повод сидеть в комнате и читать книжку? Нет, конечно, он должен быть в гуще событий. Игра сомнительная: и пальцы порезать можно, и в ногу себе ножик воткнуть. Но Сашка решила не вмешиваться. Во-первых, она даже не вожатая, её дело лечить, если что. Во-вторых, уж чья бы мычала. В Сашкином детстве тоже играли в ножички, и пацаны долго не хотели брать в игру девчонку. Пришлось свистнуть у отца перочинный ножик, долго и упорно тренироваться за домом на пустыре, а потом войти в игру со своим оружием и прокачанным навыком. Пару раз удачно метнула, и пацаны признали Сашкин авторитет.

Сашка понаблюдала минут пятнадцать, убедилась, что никто сокровище не обижает, что отношения с ребятами у него нормальные, и ушла к себе. Бродила по медпункту, листала журнал учёта, потом нашла в столе какой-то роман про сталеваров от автора, чьё имя никогда не слышала, почитала. Сюжета книге отчаянно не хватало: герои исправно ходили на завод, стояли у станков и радовались, что живут в такой прекрасной стране. Потом заглянула какая-то тётка в пионерском галстуке, Сашка так поняла, что преподаватель, ужинать позвала, причём на «ты». Подружайка, что ли? Пришлось идти, тем более что есть хотелось. Персонал ел в той же столовой, что и дети, только за двумя отдельными столами, и Сашке снова пришлось сделать над собой усилие, чтобы не высматривать Севушку. Но он конечно же попался ей на глаза – как назло, оказался через стол от неё.

– Меняю масло на компот! – донёсся до Сашки его звонкий пока ещё голосок. – Кто масло хочет?

– Ищи дураков, на компот меняться, – отозвался кто-то из ребят.

– Тогда на вафлю!

– Давай, я вафли не люблю.

Сашка с трудом сдерживает улыбку. Сладкоежкой он был всегда, ну ничего удивительного. И историю про масло она хорошо знает, он часто рассказывал, как, пытаясь наесться впрок, сделал себе слишком жирный бутерброд, где масла было больше, чем хлеба. И как потом возненавидел этот полезный, кстати, продукт на долгие годы. Её Всеволод Алексеевич если и мажет масло на хлеб, то тонким-тонким слоем, создавая одну видимость.

Кормят в лагере вкусно. Казалось бы, гречка с мясом и тушёной морковкой, да и мясо-то так, обрезки с жилами. Но вкусно! Свои вафли Сашка прячет в карман. Надо же будет чем-то утешить сокровище после вечерней перевязки, если он на неё явится.

И вот Севушка стоит в дверях медпункта:

– Я пришёл, как вы велели.

Сашка кивает.

– Молодец, что пришёл. Проходи, садись на кушетку. Как нога, не болит?

– Немножко, – пожимает он плечами. – Днём совсем не болела, а сейчас болит чего-то…

Это потому, что весь день ты о ней не думал. У тебя то репетиция, то ножички, то ужин с компотом. У Всеволода Алексеевича, когда съёмки или концерты, тоже ничего не болит. Болит потом, когда занавес закрывается.

– Давай посмотрю. Вафли хочешь?

– Нет.

Вот теперь Сашка уверена, что с ним не всё в порядке. И глаза грустные-грустные.

– У тебя что-то случилось?

А сама уже разматывает грязные бинты, не забыв приготовить новокаин и заживляющую мазь. Ну ничего страшного, вон уже затягивается. Как она и предполагала, юный возраст и нормальный сахар своё дело делают. Это со взрослым Тумановым она бы сейчас по потолку бегала и с бубном плясала.

– Волнуешься перед завтрашним выступлением?

– Нет.

Спокойно так, уверенно. Как будто он уже отстоял свои пятьдесят лет на сцене.

– Совсем-совсем не волнуешься?

– А чего мне волноваться? Папа всё равно не приедет, а других взрослых я не знаю, и они меня не знают. Посмотрят концерт да уедут.

Да ты, малыш, философ. Так, стоп. В смысле «папа не приедет»?

– А почему ты решил, что твой папа не приедет?

Мобильные телефоны вроде как ещё не изобрели. Вряд ли батя позвонил и предупредил, что его не будет.

– Он никогда не приезжает. В прошлый родительский день не приезжал. И за прошлую смену ни разу.

Потрясающе. Так Сева вторую смену подряд тут кукует. Вот почему он в авторитете, на правах старожила. Как удачно Алексей Алексеевич от ребёнка избавился.

– Ну, он, наверное, очень занят. У него много работы.

Севушка опять дёргает плечом и ойкает. Это Сашка новую повязку начала накладывать.

– Всё-всё, уже закончила. Постарайся сегодня нигде не шастать, дай ноге поджить.

– А можно я тут останусь? – вдруг выдаёт Сева.

– Конечно. Я тебе ещё днём предлагала. Все койки свободные, выбирай любую. Я только схожу вожатого предупрежу, что ты тут, чтобы тебя не искали.

– Да кому я нужен, – как бы себе под нос говорит Сева, и Сашку мороз продирает по коже от его устало-обречённого тона.

Мне ты нужен, малыш. Больше всех на свете. И ещё сотням таких же дур из трёх поколений. И Зарине Аркадьевне в известных пределах. И Алексей Алексеевич тебя всё же любил. Ну как умел, солдафон, что с него возьмёшь. Но маленький Севушка пока не понимает таких сложных материй. Ему нужно, чтобы здесь и сейчас обнимали, приезжали в родительский день и привозили сладости, слушали, как он поёт своего несчастного «Орлёнка» и хлопали из первого ряда.

Сашка быстро возвращается и застаёт Севу уже в кровати. Надо же, сам улёгся. Ей казалось, детей этого возраста надо загонять в постель. Лежит, потолок разглядывает. И взгляд такой знакомый… Только Всеволод Алексеевич, когда чем-то расстроен, не в потолок смотрит, а в телевизор, но показывать там могут что угодно, для него это просто фон, аккомпанемент собственным мыслям.

– Тётя доктор… Ой, то есть Александра Николаевна…

– Да можно и «тётя доктор», – хмыкает Сашка и садится к нему на кровать. – Так что ты хотел?

– Я хорошо сегодня спел?

Провокационный вопрос. Спел-то он хорошо, для своего возраста. Не будет же ему Сашка объяснять, что любит совсем другой голос и репертуар.

– А у тебя есть сомнения?

Пожимает плечами.

– Песня какая-то не такая… Я хотел «Два сольди» спеть, а мне этого «Орлёнка» дали. А она жалостливая какая-то.

– Почему жалостливая? Наоборот, она про мужество, про храбрость мальчика, который бежал из плена и спас товарищей, привёл подмогу.

Боже, какой бред я несу, думает Сашка. Но что она должна сказать маленькому Севушке?

– Ну или хоть про войну бы дали. «Идёт война народная, священная война», – пропевает Сева, чеканя каждый слог.

Пытается петь ниже своей тональности, чтобы голос походил на взрослый. Но ничего не получается, конечно, ещё слишком рано.

– Это взрослая песня, Севушка. Её надо басом петь или баритоном. Подрастёшь, у тебя сломается голос и превратится в баритон. Тогда будешь петь серьёзные песни. А пока придётся петь детский репертуар. «Орлёнка», чтобы ты знал, пели в окопах во время войны. А орлятами называли детей полка. Так что она не только про Гражданскую войну, а вообще про все войны и детей-героев.

М-да, Александра Николаевна. Вот и пригодились ваши знания советской эстрады во всех её, иногда самых нелепых проявлениях. Мозг ребёнку промываете. Вам бы в политруки идти с вашими талантами.

– Я, может, когда взрослым стану, петь не буду, – вдруг заявляет Сева.

И Сашка чуть челюсть от удивления не теряет. В смысле?!

– Папа говорит, певец – это не профессия. Я спортсменом буду, наверное. Футболистом.

Кем?! Солнышко, ты в собственных ногах путаешься. Футболист, блин. И футболист – это прям профессия, ага. Батя одобрит.

– Или лётчиком…

Налётчиком! Ты же создан для сцены, и это видно уже сейчас, как только ты к инструменту встаёшь. В позу, будто ты уже Народный СССР. И внимание публики тебе нужно как воздух. Накрахмаленные рубашки, наутюженные брюки, укладка и грим – вот это твоё. А не кожаная куртка, машинное масло и штурвал. Ты машину-то научишься водить с пятой попытки, несколько лет проездишь как последний подснежник в крайнем правом ряду со скоростью сорок километров в час, потом плюнешь и наймёшь водителя.

– Но, наверное, всё-таки футболистом. Футболистов все любят.

А вот и ответ.

– Певцов тоже все любят. Даже больше, чем футболистов.

Удивлённый взгляд. Чёрт. Ну да, пятидесятые. Футбол в стране практически религия. А артистов знают скорее по голосам с пластинок, чем в лицо.

– Не переживай. У тебя ещё много времени, чтобы определиться, кем ты хочешь быть, – продолжает Сашка. – Ты как-то рано заморочился. Спи давай, поздно уже.

Сашка встаёт и направляется к выключателю, чтобы погасить свет. И практически уверена, что сейчас он её остановит.

– Тётя доктор…

«Сашенька, останься со мной, пожалуйста». Господи…

– Тётя доктор, вы про вафли что-то говорили… Можно?

Сашка беззвучно смеётся, прислонившись лбом к стене.

***

Полцарства за чашку кофе. Сашка опять не спала всю ночь. Ну интересно же увидеть первые шаги сокровища на сцене! Пусть даже сцене пионерского лагеря. Но кофе в пионерском лагере не наливают, зато в её распоряжении целое ведро какао. Натурально ведро, эмалированное, из которого тётя Глаша большим половником разливает горячий напиток в гранёные стаканы. Какао на удивление вкусное, гораздо вкуснее какого-нибудь «Несквика». Сашка наблюдает, как Севушка уже второй раз за добавкой идёт, и думает, откуда оно тут бралось в таких количествах, натуральное какао-то? Импортная жёлтая банка с кроликом стоит как крыло самолёта, а на такое ведро их штуки три надо. Хороший натуральный какао ещё дороже, Сашка иногда берёт Всеволоду Алексеевичу. Если варить без сахара, то вполне подходящий для него напиток. Плюс молоко, тоже в огромных количествах. Пусть даже его разводят водой, хотя по вкусу не похоже, чтобы разводили.

Из медпункта Севушка слинял рано утром, чтобы успеть на утреннее построение вместе со всеми. Сашка, как и обещала, перебинтовала ему ногу всего в один слой, чтобы ботинки налезали. Сам он уже и думать забыл обо всех немочах, спокойно на ногу наступал. Теперь его волновал исключительно предстоящий концерт.

– А вы придёте? – поинтересовался он, уже выходя из медпункта.

Пришлось клятвенно пообещать, что придёт. Ну а как не прийти-то? Зря, что ли, ночь не спала?

Концерт назначен на два часа дня, а родители начинают подтягиваться сразу после завтрака, с первой электричкой. Белый халат Сашка оставила в медпункте, и теперь гуляет по территории в «штатском», каком-то убогом крепдешиновом платье, найденном в шкафу. Забавно, но она уже не чувствует себя по-идиотски в этих цветастых тряпках и тупоносых туфлях. Во-первых, привыкать начала. Во-вторых, почти все женщины её возраста и даже старше так одеты.