Славия Верю

Глава 1

«Семь путей – один Завет. Всё остальное – иллюзия движения.»

Из Первого Кодекса, гл. 1

– Ты готова убить ради порядка? —

шёпот Наставницы. Близко.

Удар в висок.

Воздух сорвался.

Нога подалась вперёд.

– Готова.

Внутри – треск.

Позвоночник отозвался тугой болью.

Декабрь – по приказу. Подпись. Печать. Обязанность мёрзнуть.

Ветер врезался в грудь острым краем, застревал в жилах.

Скрип сапог отзывался в костях.

В квартире Синицыных царил порядок.

Ряды книг выстроены по Завету.

На полках – без права сдвинуть.

Веки опустились. На дне кружки – горько-кислый чай.

Глоток. Поперхнулась. Вкус врос в плоть.

Сегодня – День Чистоты.

Зубцы расчёски полоснули по затылку.

Боль вытеснила дрожь.

Отец когда-то принёс чистозвон – для ясности.

Вкус звенел под языком, жёг нёбо.

Морщилась, но пила – упрямо, с верой, что рядом кто-то настоящий.

Рыжие волосы – в узел. Ни одной выбившейся пряди.

Цвет Пагов. За них били. Слишком рыжая. Слишком видимая.

В отражении – панель. Челюсти сжались. Хребет в изготовку. Зрачки неподвижные.

В кармане – жёлудь. Шершавый. Живой.

– Носи. Это память. Защита.

Шарф лёг на шею. Шерсть кольнула подбородок.

Шаг от зеркала.

Лампа мигнула – в последний раз.

Хлопок двери толкнул в спину.

Во дворе старик натянул воротник мальчишке.

Тот щурился от ветра.

Прохожий насвистывал гимн.

Звон коньков и хохот тянулись по катку.

Мелодия – знакомая. До ссадин на руках.

– Я лечууу!

Ступня сместилась. Снежок скатился к подошве.

В блеске льда – лозунги на стене.

Пульс бился.

«Семеро дали жизнь».

«Каждый – на своём месте».

«Отклонение – слабость».

Позвоночник натянулся.

Озноб прошил суставы.

Бросок.

Комок рассыпался в полёте.

Каток погас.

Тишина ударила по ушам.

Транспортер подъехал тихо.

Мороз вцепился в локоть сквозь швы.

Голос из динамика – плоский, рутинный.

– …на Северном рубеже продолжается очистка предгорий. Нарушителей устраняют на месте.

Села в угол.

Позвонки к стенке.

За стеклом – мёртвый город. Свой.

Голограмма вспыхнула на перекрёстке.

– Мы не ищем виноватых.

– Мы ищем сомневающихся.

– И находим.

«Находим» в голове сменилось на «теряем».

Мышцы вокруг глаз сдали.

Голограмма погасла.

Прожектор дрона полоснул по груди.

Под ложечкой сжалось. Прицел.

Транспортер остановился.

Над площадью – крики.

– Вместе мы едины. Вместе мы сильны.

Толпа густела.

Носки сапог давили.

Головы – в линию.

Ты – здесь.

Ты – часть.

Зевок вырвался. Рваный сон.

Рукав перетянуло – мёртвая хватка.

– Мирослава!

Жар ударил в щёку.

Пальцы матери держали жёстко.

Впереди – рыжая клякса. Пятно по центру.

Мужчина – потрёпанный, средних лет.

Смотрел прямо.

В неё.

Ткань вдавила ключицы, воздух пропал.

Команда.

Взмах казённой перчатки. Скрежет механизмов.

Ступни провалились в землю.

Мир сузился до петли на его горле.

Под веками вспыхнуло.

Утро.

Жёлуди.

Улыбка отца.

– Не бойся быть странной.

– Страх – худшая форма подчинения.

Тогда смысл прошёл мимо.

Теперь – вошёл под рёбра.

Рядом – мать. Прямая.

Правильная.

Истинная гражданка Славии. Со стенгазеты.

Под подушкой – письма брата.

Вечерами шорох бумаги. Бубнеж.

Голос – нежный. Не для неё.

Она – не Яр.

И не станет.

Сзади – отец.

Капитан Синицын.

Опора. Чтобы не рухнуть.

Топливо, чтобы подниматься.

Дверца хлопнула.

Транспортер взял ход.

Вибрация пробежала вдоль позвоночника.

Напротив – стук пальцев по колену.

Ритм – понятный только матери.

– Очередной День Чистоты. А грязи меньше не становится.

– Это необходимо. И полезно.

Короткий взгляд сбоку.

В нём усталость, с привкусом разочарования.

Дорога тянулась. Давила в сетчатку.

Остатки снега хрустели в подошвах.

– Я подала прошение на индивидуальную аттестацию. По примеру Яра.

На здании напротив надпись.

Шаг в сторону – и тебя нет.

Едва заметный кивок.

– Зачем?

– Хочу служить.

– Ярослав в твоём возрасте знал, чего хочет.

Под ложечкой екнуло. Лопатка качнулась.

– Ещё к Игле надо успеть.

Нагретый поток обжёг ресницы.

– Не понимаю, зачем ты с ней возишься. Умная. Но языкатая.

– Она служит Славии. Этого мало?

Женщина хмыкнула, вернулась к пуговице на пальто.

Скулы едва шевельнулись.

– Пока служит.

Два слова. Один гвоздь.

Ответ осел пеплом во рту.

Череп стянуло.

Изображение пошло рябью.

Запах хлеба поднялся на языке.

Плита шумела. Тепло вросло в стены.

Жар полоснул запястье. Пять.

Слёзы хлынули прежде, чем сорвался крик.

– Не ной. Сама виновата.

После – ни звука.

Осанка выпрямилась рядом с матерью.

Место слабости заняло упрямство.

В горле ещё стоял вкус горечника.

Кружка осталась в раковине.

Кисть зависла над плитой. Остаток жара впитывался в кости.

Шаг за порог.

В лёгкие ударил густой запах супа и дыма.

Остановилась.

Старый квартал пах уютом.

Варежка легла на косяк.

Дерево – потрескавшееся, с выбоинами.

Пульс бился в костяшках.

– Игла?

Подъезд сжал горло петлёй.

Капля скатилась за ухо.

Секунда растянулась. Звенящая.

Под икрами заныло.

Голос из глубины: «Если я замолчу – меня уже нет».

Тогда смеялись. Теперь – нет.

Давление тянуло к земле.

Под лопатками скребло.

Шаги перешли на бег.

Навстречу – гул мотора.

Подъехал отец.

Сиденье застонало.

Ремень вжал ткань, перекрыл дыхание.

Свет ломался в стекле, бил в скулу.

Дома сползали за спину – серые, с заколоченными окнами.

Голые ветви свисали над проволокой.

В ключицах покалывало.

Тянуло обратно к двери. Клейко. Чуждо. С предчувствием.

Транспортёр остановился.

Металл просипел. Мороз жалил щёки.

В нос ударил знакомый запах – порох, табак, оружейное масло.

Плац тянулся впереди.

Тела падали. Сугробы глотала их.

– Помнишь Добрева?

– Да.

– Был лучшим. Видел наперёд. Пожалел пленного. Думал – не опасен. Отпустил.

Корка хрустела под ногами.

Ногти впились в нити варежки.

– Через три недели тот вернулся. С боевиками. Вырезали половину гарнизона.

– Он погиб?

– И его семья.

Отец поправил перчатку. Смахнул снег.

– Это не жестокость, Мирослава. Здесь не убивают из злости. Здесь убивают, чтобы остаться.

Шаг не вышел.

Пятки вросли в обледеневший бетон.

– А если бы не отпустил?

Он уже шёл вперёд. Потом обернулся.

– Тогда бы жил.

Каблук ушёл в сторону. Чиркнул по плитке. Оставил тёмную полосу.

Носок повторил движение.

След не исчез.

Обратно не говорили.

Транспортёр стих во дворе.

Кухня – урчание холодильника, дым под потолком.

Лампа висела низко. Свет цеплялся к доске.

Отец шаркал тапками. Ладонь скользила по фигурам, нащупывала трещинки.

Фланелевая рубашка шуршала при наклоне.

Стук дерева о дерево – короткий, домашний.

Она напротив. Нога отбивала ритм по стулу. Кулак упёрся в щёку.

Из спальни – голос матери, обрывистый:

– Не тому учишь.

Он почесал переносицу.

Уголок губ дёрнулся – привычно.

Клетки поблёскивали. Фигуры облупились.

За дверью тараторил диктор:

– …отказ от долга – первое зерно измены…

Пальцы скользнули к королю, зацепились за скол.

Ход.

– Система держится на пешках, – тихо.

Фигура в руках провернулась дважды.

– Мат.

Рот приоткрылся. Мышцы вытянулись.

Конь, ещё тёплый от его касания, застыл перед ней.

– Ты спешишь.

– Я ждала другого…

Губы поджались в досаде.

Прядь качнулась от сквозняка, чиркнула нос.

– Смотри с двух сторон.

– В следующий раз я выиграю.

Он кивнул низко, чуть в сторону. Черты исказила насмешка.

– Посмотрим.

Щелчок крышки.

Фигуры с мягким шорохом осели в коробке.

Спокойствие легло на стол – родное, окутывающее.

Отец откинулся на спинку стула.

Дерево жалобно откликнулось.

За окном разносился протяжный вой сирен.

На стене тикали часы – размеренно, чётко.

– Знаешь, что страшнее всего?

Голос – тихий, цепкий.

– Что?

– Самоотречение.

Пространство между ними стало плотнее.

Пылинки повисли в воздухе.

– Ты учишь меня быть сильной?

Он усмехнулся, не спеша провёл ногтем по переносице.

– Быть собой. Труднее.

Брови сдвинулись. Лоб прорезала складка.

Конь грел руку – шершавое основание, гладкая спина.

Хватка невольно крепчала.

Скрежет ножек по кафелю, когда отец поднялся.

– Не теряй себя.

Дверь закрылась. Тишина врезалась в кухню.

Искра затаилась.

Глава первая – позади.

Шаг сделан.

Дальше – глубже. Шаг за шагом.

Пока Славия не прозвучит вся.

https://t.me/slaviabook