Домашний театр. Стихи разных лет

Размер шрифта: 13

Жизнь артиста

Качнулся маятник сквозь сон,
как карп, плеснувшийся в мазуте.
В том сне я вечно обречен
взлетать и падать на батуте.

А мне не хочется взлетать!
За что мне тяжкая расплата?
Я не желаю процветать
в трико и маске акробата.

И падать тоже не хочу,
ведь я не брат парашютиста.
Но я лечу, лечу, лечу…
Батут. Арена. Жизнь артиста.

Венеция

Венеция. Вода. Каналы.
И что-то в памяти блеснуло.
Блеснуло, и затем пропало,
как перекличка караула.

И лодки вздыбились, как будто
сюда на час пришло ненастье,
и от причалов, вырвав путы,
они летят в порыве страсти.

И лишь любовники на ложе
лежат, устав от поцелуев,
что за стеной, их не тревожит,
знать не хотят про бурю злую.

И в сумраке белеют лица
мужчин и женщин полуголых…
И там, где пролетают птицы,
над городом летят гондолы.

Диалог

Колумб, вы где? В какой нирване
налаживаете паруса?
Какие стаи тараканьи
там продолжают вас кусать?

Кто рядом? Пьянь и дуэлянты,
хватающие
вмиг
клинок?
Или поэты,
музыканты —
живущие без нот и строк?

Что там у вас – в загробном мире?
Открыт ли новый материк?
Иль вы в прокуренной квартире
сидите сонно,
как старик?..

У нас зима. И холод лютый.
И мы по снегу ходим вброд.
Но можем…
можем за валюту
купить билет и – в самолет.
И оказаться в Аргентине,
а там – тепло
и просто рай!
Но стыдно убегать мужчине,
когда морозы – через край.

Смешались на палитре краски,
но красная
всё прёт и прёт,
как будто здесь пробили каску
и чья-то кровь
бесстыдно льет.

Колумб! Давай нальем в стаканы.
С похмелья только пить и пить…
Куда нам плыть?..
Какие страны пора закрыть?

Все тщетно! Обнажилась тайна:
мир вымрет, если не с руки…
Но после заново потянет
нас открывать материки.

Старый музыкант

Когда по вечерам старик
мурлычет что-то за роялем,
а за окном темнеют дали,
чтоб вы их днем не разгадали,
то истинно волшебный миг.
И вот, свое закончив пенье,
старик бормочет, как во сне:
«Сударыня, простите мне
мои пустые упражненья,
и то, что пел вам в тишине…»

Что выражает тот старик
игрой былого виртуоза?..
А крепость первого мороза
еще не чувствует береза,
пуская тьму за воротник.

Аплодисменты старику
с улыбкой, молча дарят дамы,
здесь нет насмешек, нет и драмы,
здесь предки в золоченых рамах —
в мундирах, с саблей на боку.

Какой здесь заблудился век?
Какое темное столетье
блюет от счастья в туалете,
где шприц в себя вонзают дети,
поднявшись на смертельный трек?

Старик! Ты не обманешь нас,
играя Моцарта и Баха,
Легара или Оффенбаха.
За шторой красной скрыта плаха
и стал свинарником Парнас.
И всё же мне твоя игра

мила, при всем ее обмане…
Она как тени на экране
былых людей, что нет уж с нами,
как круг от мокрого ведра.

Играй и напевай под нос,
хотя поблек твой нежный тенор;
и Петербург поднимет стены,
в каналах стоя по колено,
поднявшись в рост – под потолок!

Неистовость бегущих по ночам

Неистовость бегущих по ночам,
прорехи звезд на черном платье неба,
и головою бьется о причал
баркас, который долго в море не был.

Неясный дальний смех на берегу,
забытое на пляже полотенце —
как будто кожу сбросил на бегу
сатир, решивший до костей раздеться.

На взгорке веселится ресторан
у двух чинар, что тьме ласкают брюхо,
там у стены армейский капитан
себе наганом целит в ухо.

Сидящим в кабаке на то плевать,
они от водки и от девок сладких слепы,
а в мыслях: наливать и раздевать,
и длить свой праздник, пошлый и нелепый.

Стреляй же, капитан, ты здесь один!
Огни и хриплая певица – знаки бреда.
Свое безумье пулей остуди,
упав щекою в антрекот соседа.

А дальше, погрузившись в яркий свет,
покинув поле прихотливых оргий,
пред Господом тебе держать ответ,
а телу без одежд валяться в морге.

А с моря тянет свежестью и злом,
на лежаке под парнем девка воет,
ей быть беременной, а животу котлом,
что будущего сотворит героя.

Зеленое скольжение

Зеленое скольжение
по плоскости двора —
души моей движение
из завтра во вчера.

О камни спотыкаясь
и о глаза старух,
перед закатом каюсь,
пластаясь, как лопух.

Тянусь, неугомонный,
за сном ее волос,
как звук аккордеона,
сползающий под мост.

И чьи-то лица, лица,
и пастила зубов,
которая крошится
о проволоку слов.

А после на помосте
в плаще из лебеды,
поставленный на гвозди,
смотрю на ход воды,

На лебедей помятых,
на шеи их смотрю,
на сбившихся утят их,
примерзших к октябрю.

Любимая все дальше
идет под нож времен,
где обрастают фальшью
и смысл, и суть имен.

Где вянут лица смердов,
как старые плоды,
и верующие с мертвых
не просят мзды.

Любимая все дальше —
во тьму эпох;
остановись, отдай же
последний вздох!

В гербарий во вселенский
он ляжет, как сирень,
утратив запах женский
и женскую мигрень.

Коль яблоко в траву сорвалось

Коль яблоко в траву сорвалось,
Ему на ветку не взлететь,
И Евы нет – его хотеть,
Оно сгниет – какая жалость!

О сад, заглохший, как труба!
Трубач убит – и запустенье;
Обезумевшие растенья
И тлен – как осени Судьба.

Где та, что по тропинке шла,
Внимая звездному мерцанью
И пары лебедей бряцанью
В пруду померкшем, как зола?

Где тот, что на задворках ждал,
Блуждая в таинстве сирени,
Охваченный огнем волненья,
Верша любовный ритуал?

Все кончилось… Лишь сад пустой
В осеннем пламени сгорает,
И ветер слезы обрывает,
Что стали мутною росой.

О время! Поубавь свой бег!
С любимых лиц сними морщинки,
Восстанови в саду тропинки,
Верни душе ушедший век…

О время!.. Безответен вопль.
Не слышит всадник уходящий,
Цветы и молодость разящий
Своею черной пикой в лоб.

О сад, заглохший, как труба!
Нет нот – вернуть былого звуки,
И попусту стремятся руки
Коснуться лунного столба.

От звезды до звезды

От звезды до звезды —
ни кола, ни двора,
ни ямщицкой езды,
ни похмелья с утра,
ни кружения птиц,
ни женской тоски,
когда ночью не спится
и давит виски,
нет ни твердости в вере,
ни жаркого тела,
ни петли в «Англетере»,
когда жить надоело…
От звезды до звезды
лишь холодная тьма,
где галактик пласты
будто сходят с ума!
И гляжу я с земли
на потемок игру,
где две ярких звезды
горят на юру;
и печальная дума
тревожит меня:
как же там, где ни дыма
нет, ни огня?
где свечой не осветишь
дом, стоящий в глуши,
и где Бога не встретишь,
как ни ищи!
Нет опоры для духа
и основ для Креста,
не придет повитуха
взять младенца Христа…
Две холодных звезды,
они слепят до слез —
словно конь без узды,
что летит под откос!

В этом доме всё по-старому

В этом доме всё по-старому:
та же сдвинутая набекрень люстра
висит над столом, что достался даром
тому, кто нашел его среди мусора;

тот же портрет дамы полуодетой
в красках пожухших, храня очарование,
ползет по стене в направлении паркета,
а может быть, даже к фундаменту здания.

Кто она, эта прелестная дева?
Просто натурщица, взятая с улицы,
или цветок с родового древа,
в который предок хозяина втюрился?

Теперь это все не имеет значения —
как лист засохший, оставшийся с лета;
прежний век завершил свое течение,
придав антикварность домашним предметам.

Зачем я брожу среди потертых кресел…
Чего ищу здесь, оглядывая стены?
Мир этих комнат отныне тесен
тем, кто давно покинули сцену.

И за окном изменился вид:
жилые корпуса потеснили боком
старый парк… И в аллеи нынче летит
пьяная брань из открытых окон.

Толкучка музык – в недрах квартир,
будто на птичьем базаре собрались
тысячи птиц, устроив сортир,
презрев приличия и мораль.

Мне снится лес в окрестностях Фонтенбло:
там золото листьев, олени плавают
в морозном воздухе, и рождают тепло
тела их, еще не обезглавленные.

Как бабочка, пришпиленная к коробке,
не могу с тем временем соединиться…
Нас растащили по разным лодкам —
мой век и век полуголой девицы,

что на портрете в светлых тонах,
подняв глаза и плечо обнаженное —
после любви и после вина, —
летит, как чудо еще не сожженное.

Снайпер

Снова конь летит над пепелищем,
снова пахарь по весне забыл про сев,
снова снайпер человека дулом ищет,
словно компасная стрелка ищет Север.

Он поймал меня в своем прицеле,
луг метнулся, сорванный бедой,
я упал, не добежав до цели,
плотью уничтоженный чужой.

И чужая плоть, свершивши дело,
наблюдала через окуляр,
как упало навзничь мое тело
и как птицы унеслись, покинув яр.

Снайперу неведомо страданье
жертв его, сраженных наповал;
он разрушил пулей Мирозданье.
Что ему?! Ведь он не создавал!..

Возрождаюсь я из пепла – знайте!
Все сначала: детство, школьный класс…
Но опять в меня стреляет снайпер,
свой всевидящий прищурив глаз.

Ну и пусть! Я не боюсь той раны
и его палаческого зла —
я увидел мир, и как в тумане
кони молча лижут удила.

Я успел увидеть сон черемух,
желтую по осени траву,
серебро осин в лесных изломах
и жука, ползущего во рву…

Пушкин в дороге

Разжалованные мудрецы —
Очарованье пустословья!..
А под дугою – бубенцы —
Бег лошадиного здоровья.

И от полозьев колеи
С дорогой связаны навечно
И, словно черных две змеи,
Снегам опутывают плечи…

А где-то яркая свеча,
Огнем разрезавшая темень,
О дне угаснувшем крича,
Колеблет горестные тени.

И рядом женщина сидит,
Склонившись над своим вязаньем,
Сюда душа моя летит:
Принять восторг и наказанье!

Спешу вбежать из темноты,
Купаясь в облаке морозном,
Увидеть милые черты
Спешу, пока еще не поздно!

Вбегу… Поднимется она,
Протянет трепетные руки…
Бутылкой терпкого вина
Отпразднуем конец разлуки.

Нельзя всего пересказать,
Ночь коротка – во всем признаться.
Уже рассвет… И снег опять!
И дальше, дальше надо мчаться!

Она за мною – на крыльцо.
Прощальный жест… И губ дрожанье.
И кучер сонное лицо
Вознес над лошадиным ржаньем.

«А ну, залетные, вперед!»
Дорожный столб метнулся резво.
И к тракту высыпал народ
Из местных, сельских, полутрезвых.

Проехал барин, и Бог с ним!
Чего их носит по России?..
Хандрой ли, дьяволом гоним?..
Эх, жаль, на штоф не попросили!

Снега, снега – в одном движеньи,
Как будто разорвали клеть.
Какое это наслажденье —
По тракту в новый день лететь!

Тоску не сразу узнаёшь

Тоску не сразу узнаёшь,
она идет за листопадом,
венчаясь солнечным распадом,
аллеи погружая в дождь.

И жизнь утрачивает цвет.
И холод бродит по квартире.
Часы стоят… И в этом мире
далеким кажется рассвет.

Стремленья юности былой
давно уже остыли где-то.
Фонарь знобит, лишенный света,
над мокрой черной мостовой.

Оледенение души,
оцепенение пространства…
И странным кажется убранство
у той, что к милому спешит.

Она – порыв, она – полет,
ее улыбка – вспышка света!
И осень – мокрая карета —
за ней, натужная, ползет.

Я черной завистью распят,
мне хочется быть тем влюбленным,
который в таинстве бессонном
ждет милую, а не наград.

Он зрит весну в промозглый час
и верит, что пора настанет,
когда цветами лето грянет
и обогреет солнцем нас.

Я черной завистью распят:
что прожито – необратимо…
Конь с Долгоруким мчится мимо,
как будто мне поставил мат.

Я прячусь под крылом зонта —
там темнота, руины Трои,
там стал лихой оскал героя
кривой усмешкой злого рта…

Тоску не сразу узнаёшь,
она идет за листопадом,
венчаясь солнечным распадом,
аллеи погружая в дождь.

Провинция

Отчаянье, что нож в груди,
не повернуться – больно, больно!
И мертвым куполом глядит
на сонный город колокольня.

А у подножия ее
трава и пруд с гнилой отрыжкой,
и птица мятая клюет
автомобильную покрышку.

Седая пыль. Солярки вонь.
Оцепеневшие старухи.
И замер, как троянский конь,
в кустах калека однорукий.

Чего здесь ждут в тисках жары?
Какие мысли по задворкам?
Арбузы режут, как миры,
и по углам бросают корки.

Была галактика и – нет,
лишь гниль арбузная осталась,
и, сделав резкий пируэт,
на корках баба распласталась.

Далекий где-то пел гобой
(без нот, плохой импровизатор).
Петух степенный, как ковбой,
пересекал двора экватор.

Из недр раскрытого окна —
унылый мат, посуды звоны…
Там чья-то толстая жена
несет к дивану зад ядреный.

Пропойца в поисках петли
угрюмо бродит за сараем,
с утра была бутылка Раем,
и вот он, Рай, лежит в пыли.

Ларек. Замок. Облезлый пес.
Мальчишка-даун всем в немилость…
И возникает вдруг вопрос:
была ли жизнь? Иль все приснилось?

И смелости не наскрести —
сорвать земное притяженье
и через смертное движенье
отсюда пятки унести.

Жаль эту женщину и сад

Жаль эту женщину и сад —
Они остались в прошлом лете;
Теперь бульдозеры трещат
Здесь раз за разом на рассвете.

Исчез фонтан, деревьев нет,
Пни нож бульдозера корежит,
Тропинка, где велосипед
Бежал, – она исчезла тоже.

Здесь все теперь – сплошная рана,
Разлад, разлом, конец всего.
И пруд, как мертвый глаз экрана,
Не отражает ничего.

И будто памяти лишен
Пейзаж с разрывами аорты,
А как от Бога отрешен
Весь этот край, печалью тертый.

Не помолиться, не прилечь,
Как будто на чужой планете,
Утратив мужество и речь,
Стою среди чужих столетий.

И резким выстрелом в висок
Готов сломать движенье бреда,
И ярости подобной ток
Я чувствую в глазах соседа…

Ах, где жасмин и патефон?
Где женский хохот на веранде?
И поздний гость – ах, комильфо! —
Танцующий забавы ради?

Где сумерек пьянящий ход
И шорохи в пространстве сонном,
И дальней электрички лёт,
Оживший в звяканье оконном?

Где сладкий шепот в уголке,
И жаркого дыханья меты,
И таинство в глазном белке,
Разлившееся лунным светом,

И лай собаки в темноте,
Плач рукомойника над тазом?..
Увы, все оборвалось разом!
Сад мертв, и мы теперь не те…

Убийцы в грязных сапогах,
Небритые и с перепоя,
Забыв на время о разбое,
Пьют пиво, сидя на стволах.

Ты давала себя совратить черноморскому ветру

Ты давала себя совратить черноморскому ветру,
он ласкал твои ноги, бедра и грудь;
и прибою в ночи не мешала себя облизнуть,
если мог он тебя поделить между футом и метром.

А сады в Подмосковье уже отрешили тебя,
только слабую тень дождь чертил на платформе,
не с руки в этот каверзный миг содержание форме —
скопленье кишок под белой мантией лебедя.

Край, в котором живем, будто труп между границ,
Разорен он войной, дурью хмельной, засильем уродин…
Вожди и слова патриотов – всё это пародия,
как мех чернобурки – пародия на бывших лисиц.

Лишь тебя я ищу за кулисами среди гардин,
ты одна сохранила в себе первозданное нечто,
и с тобою в глубокую пропасть или же в вечность
я лечу, ощущая, что я не один.

А под нами земля – сочлененность травы и лягушек,
множится ржавым пятном страна муравьев…
Аплодируйте мне, издавая восторженный рев,
по столешницам бейте тяжелыми днищами кружек.

Вот и всё. Пир окончен и гости пьяны.
Счастлив тот, кто заснул на полу, не попав в вытрезвитель.
Где ты, где ты, с иконы глядящий Спаситель —
духоборец, но так и не спасший страны?

И меня ты не спас, и любимую в шалом наряде.
Мы грешны, как олени в весенний соития час,
и летим, обезумев, туда, где миры без прикрас,
ради веры в свободу летим, а не похоти ради!

Вышел шут. Поклонился. И скинул печальный колпак,
что вместил в себя пот, дым петард, полинявшие краски.
И с опаской на мир он взирает без маски —
был смешлив, саркастичен, умен, а нынче – дурак!

Представь, что закончен многолетний отстрел

Представь, что закончен многолетний отстрел
птиц, «тойот», человеческих тел,
напудренных девок,
прилипчиво жмущихся к телу Тверской,
старых унитазов,
глядящих на мир с неизбывной тоской.

В кулисах театров и в кабаках
объявлено перемирие:
белый флаг и черный креп – на рукав.
Конец насилию?..
Победные трубы в отсутствие побед
являют сверкающей меди портрет,
горящей на солнце, как знак любви,
как будто победа близко-близко,
а в раструбах прячутся молчащие до срока львы
и зрелая грудь одалиски.

Полотна Эль Греко здесь забыты,
на задворках – и Рубенс, и Кранах;
но город, проигравший битву,
помнит о своих ранах;
как помнит песок о родственных связях с морем,
с медузами, хлюпающими в прибрежной волне;
как дерево, умершее в сгнившем заборе,
помнит, что было когда-то во мне

и в тех, что бегали, развлекаясь, рядом,
в пору весны по цветущему саду,
и каждый влюбленный был кем-то угадан,
обласкан,
а после низвергнут в пучину с трона:
и вот вам развалины и умирающий мрамор —
всё, что осталось от Парфенона.

И женщина, по улицам парижа

И женщина, по улицам Парижа
идущая, опять приснилась мне…
Спешит она… И светлый воздух движет
за нею тень по каменной стене.

Вдруг улыбнулась, женственно и ясно.
Неужто мне? И растерялся я.
Бульвар Осман, рекламой опоясанный,
светился в желтых пальцах ноября…

И я шагнул, обманутый, навстречу
в ознобе тайны к нежному теплу,
текли бульвары, устремляясь в вечер,
через меня, как нитка сквозь иглу.

Одно мгновенье, чтобы всё свершилось,
уже стремится к ней моя рука…
Но рвется нить: она остановилась
и стала недоступной на века.

Из-за моей спины мужчина вышел,
взял за руку ее, к себе привлек…
И мне почудилось, что покачнулись крыши
и огненным ручьем Осман потек!

Как будто краски растопил Всевышний,
и смысл утерян, и другой любим…
И я стою, потерянный и лишний,
аккордеоном уличным знобим…

1981

Ах, чей-то парус в дальней гавани

Ах, чей-то парус в дальней гавани
своим дурманит лоскутом,
а мне не быть в том знобком плаванье
и позади не плыть китом!

В широтах гомона московского,
в сплетенье скверов и дворов,
мне плыть от улицы Жолтовского
до грязных сретенских миров.

Мне плыть до Старого Арбата,
где сувениров наворот,
где в сполохах хмельного мата
шальной куражится народ,

где звон гитар и шлюх улыбки,
залипшие в кругах помад,
и плач несчастной старой скрипки,
венчающий весны распад.

Вот явь моя, мое пристанище…
И нет любви, она в бегах.
И в ухо крик: ты не восстанешь,
так и останешься в рабах!

А чей-то парус в дальней гавани,
он без меня начнет сезон,
где утром солнечными травами

Продолжить чтение