Дело об архиве рейха

Шепот из-под земли

Тишина в коридорах Лубянки была особенной. Не той, что бывает в библиотеках – сонной, убаюкивающей, пахнущей пылью и мудростью, – и не той, что стоит ночью на кладбище, полной шорохов и затаенной жизни. Здешняя тишина была мертвой, выхолощенной, впитавшей в себя миллионы невысказанных слов и непролитых слез. Она давила на барабанные перепонки, заставляла сердце биться глуше, а шаги – звучать неуместно громко, почти кощунственно. Майор Андрей Орлов научился двигаться в этой тишине почти бесшумно, как тень, скользящая по стертому до блеска паркету.

Он только что вышел из кабинета полковника Соколова, и тяжелая, обитая дерматином дверь закрылась за ним с мягким, сытым щелчком, отрезая его от скупого уюта – запаха хорошего табака, тихого гудения настольной лампы и взгляда начальника, в котором можно было прочесть куда больше, чем в его словах. В руках Орлов держал тонкую картонную папку с лаконичной надписью: «Дело № 734. Обнаружение трофейного имущества». Рутинная, на первый взгляд, работа. Если бы не два обстоятельства, которые не давали покоя, словно мелкий камешек в ботинке. Первое – сам Соколов. Федор Семенович никогда не тратил свое время на пустяки, и если уж вызвал лично, а не через дежурного, значит, дело имело второе дно. А второе, куда более тревожное, – смерть завхоза. Степан Петрович. Сердечный приступ. Как вовремя. В их ведомстве в совпадения не верили. Совпадение – это лишь закономерность, причин которой ты пока не видишь.

Пока он шел по бесконечному коридору, мимо одинаковых дверей с безликими номерами, его память, натренированная годами службы в СМЕРШе, уже прокручивала детали. НИИ автоматики и приборостроения. Старое здание на задворках Замоскворечья. Молодая научная сотрудница Анна Зайцева, которая и обнаружила находку. И завхоз, который ей помогал. Теперь завхоза нет. А девушка осталась. Единственный свидетель. Или уже не единственная?

Мысли текли медленно, вязко, как осенняя московская слякоть за окнами. Страна замерла в ожидании. Портреты Отца народов еще висели в каждом кабинете, но воздух уже изменился. Он стал разреженным, нервным. Старые волки, соратники, делили наследство, и в этой подковерной грызне любой пустяк, любая забытая бумажка из прошлого могла стать либо смертным приговором, либо ступенькой к вершине власти. И «трофейное имущество», пролежавшее в стене с сорок пятого года, могло оказаться чем угодно.

Спустившись на первый этаж, он прошел мимо поста, коротко кивнув часовому, и вышел на промозглую площадь Дзержинского. Ветер тут же рванул полы шинели, бросил в лицо горсть холодных, колючих капель. Москва хмурилась, куталась в серый, мокрый туман. Низкие тучи цеплялись за шпиль Исторического музея. Редкие «Победы» и «ЗИМы» с шуршанием рассекали лужи, отражавшие свинцовое небо. Орлов поежился, поднял воротник. Холод пробирал не столько до костей, сколько до души. Это был его город, который он защищал, за который проливал кровь, но сейчас он казался чужим, настороженным, полным скрытых угроз.

Его служебная «Победа» стояла у подъезда. Он сел за руль, бросив папку на соседнее сиденье. Мотор завелся с натужным кашлем. Дворники лениво поползли по стеклу, размазывая грязь. НИИ находился на другом конце центра, и дорога давала время подумать, сложить разрозненные факты в подобие картины. Немецкий контейнер. Замурован в стену. Значит, прятали в спешке, но надежно. Кто? Немцы, отступавшие в сорок первом? Маловероятно, слишком далеко от линии фронта. Скорее всего, кто-то из своих, уже после войны. Привез из Германии и спрятал. Что внутри? Архивы, чертежи, ценности? Или нечто куда более опасное? «Химера», – мелькнуло в голове слово из аннотации дела. Странное название для проекта или операции. Мифическое чудовище с головой льва, туловищем козы и хвостом змеи. Уродливый симбиоз. Что же за симбиоз мог родиться в агонии Третьего рейха и быть похороненным в самом сердце советской столицы?

Мысли постоянно возвращались к девушке, Анне Зайцевой. Кто она? Случайный свидетель, которому не повезло оказаться не в том месте и не в то время? Или она – часть этой истории? Соколов велел начать с нее. Логично. Она – отправная точка. Орлов достал из пачки «Казбек», закурил. Дым наполнил салон машины, смешиваясь с запахом бензина и сырой шерсти. Он представил себе эту девушку: наверняка из породы «синих чулков», вся в науке, в своих криогенных установках, далекая от реальной жизни. Такие люди, столкнувшись с грязной изнанкой мира, либо ломаются, либо становятся опасны в своем идеализме. И то, и другое сейчас было некстати.

Институт автоматики и приборостроения оказался типичным представителем сталинского ампира – тяжеловесное, давящее здание с колоннами, облицованное серой гранитной крошкой. Оно выглядело как мавзолей, воздвигнутый в честь науки, в котором сама наука давно упокоилась. Орлов припарковал машину, накинул на плечи шинель и вышел. У входа его встретил порывистый ветер, гонявший по асфальту пожелтевшие листья и обрывки газет.

Внутри царила та же атмосфера, что и на Лубянке, только разбавленная запахом хлорки и чего-то кисло-химического. Вахтер в потертом кителе долго и недоверчиво изучал его удостоверение, косясь на красную корочку с золотым тиснением так, будто она могла его укусить. Наконец, он нехотя пропустил, ткнув пальцем в сторону лестницы.

Кабинет директора, товарища Баранова, находился на третьем этаже. Орлов поднялся по широкой лестнице, ступая по красной ковровой дорожке, протертой до основы миллионами ног. Директор оказался невысоким, полноватым человеком с бегающими глазками и влажными ладонями. Увидев удостоверение Орлова, он вспотел еще сильнее, засуетился, предлагая стул, папиросы, чай.

– Товарищ майор, какое счастье, что вы приехали! Мы тут, понимаете, в полном недоумении. Находка… совершенно неожиданная. Мы ведь учреждение серьезное, научное, а тут такое… наследие проклятого фашизма, можно сказать, в самых наших стенах.

– Меня интересуют детали, товарищ Баранов, – ровным, бесцветным голосом прервал его Орлов. – И свидетельница. Зайцева Анна Павловна. Где я могу ее найти?

– Зайцева? Ах, да, Анечка. Талантливейший сотрудник! Комсомолка, активистка. Она сейчас у себя, в лаборатории номер семь. Я вас провожу, конечно-конечно! – Баранов подскочил, готовый бежать впереди, лишь бы выпроводить незваного гостя из своего кабинета.

Они шли по длинному, гулкому коридору. Из-за дверей доносились приглушенные звуки работающих приборов, негромкие голоса. Директор семенил рядом, продолжая бормотать о важности их исследований для народного хозяйства и о том, каким шоком для всего коллектива стала эта находка. Орлов его не слушал, отмечая про себя расположение кабинетов, посты охраны, возможные пути отхода. Старая привычка времен войны, въевшаяся в подсознание.

Лаборатория номер семь оказалась большой светлой комнатой, заставленной сложными приборами, опутатанными проводами. Пахло озоном и канифолью. У одного из столов, склонившись над какими-то схемами, стояла девушка. Услышав шаги, она обернулась.

Орлов ожидал увидеть кого угодно: испуганную мышку, строгую даму в очках, фанатичную комсомолку. Но девушка, стоявшая перед ним, не вписывалась ни в один из этих шаблонов. Ей было лет двадцать пять-двадцать шесть. Высокая, стройная, в простом сером платье, поверх которого был накинут белый халат. Густые темно-русые волосы были собраны в скромный узел на затылке, но несколько прядей выбились и падали на высокий лоб. Но главное – глаза. Большие, серые, с серьезным, почти строгим выражением. В них не было страха, только настороженное внимание и живой, ясный ум. Она смотрела прямо, не отводя взгляда.

– Анна Павловна, – заискивающе начал директор, – к вам из органов. Майор…

– Орлов, – представился Андрей, не спуская с нее глаз. – Мне нужно задать вам несколько вопросов.

– Я слушаю, товарищ майор, – ее голос оказался ниже, чем он ожидал, спокойный и ровный. Никакой дрожи, никакой суеты.

– Лучше не здесь, – сказал Орлов, обведя взглядом лабораторию, где уже начали с любопытством поглядывать в их сторону другие сотрудники. – Есть где-нибудь место, где мы можем поговорить наедине?

Она на мгновение задумалась, потом кивнула.

– Можно в лаборантской. Там сейчас никого нет.

Она сняла халат, повесила его на спинку стула и пошла впереди, указывая дорогу. Ее походка была легкой и уверенной. Орлов следовал за ней, ощущая странное, почти забытое чувство. В его мире женщины были либо информаторами, либо женами больших начальников, либо несчастными вдовами на допросах. Эта девушка была из другой вселенной. Из мира, где люди занимались созиданием, а не разрушением, верили в формулы и законы физики, а не в доносы и протоколы.

Лаборантская оказалась крохотной каморкой с одним столом, двумя стульями и шкафом с реактивами. Пахло спиртом и пылью. Анна села на один стул, указав Орлову на другой. Он не сел, предпочел остаться стоять, прислонившись к дверному косяку. Так было удобнее наблюдать.

– Расскажите мне все с самого начала, Анна Павловна. Как вы обнаружили… это.

Она говорила спокойно, четко, словно читала научный доклад. О плановой инвентаризации подвальных помещений. О старых планах здания, которые она изучала, потому что ей нужно было место для нового криостата. О несоответствии между планом и реальной стеной. О том, как она позвала завхоза, Степана Петровича. Ее голос дрогнул, когда она произнесла его имя.

– Степан Петрович был хорошим человеком, – тихо добавила она, опустив глаза. – Он здесь с самого основания института работал. Все знал, все помнил.

– Что он сказал, когда вы показали ему это место?

– Он сначала отмахивался. Говорил, мол, переделывали сто раз, планы врут. Но я настояла. Когда мы простучали стену, звук был глухой. Он удивился. Сказал, что не помнит, чтобы там что-то закладывали. Он принес лом, кирку… Мы работали почти час. Кирпичи были старые, раствор раскрошился. А за ними – эта пустота и… ящик.

– Как он отреагировал, когда увидел контейнер?

Анна подняла на него глаза. В их глубине мелькнула тень сомнения.

– Он испугался. Очень испугался. Перекрестился даже. Все бормотал: «Лихо не буди, пока оно тихо», «Не наше это дело, Анюта, не наше». Он хотел просто заложить все обратно и забыть. Но я… Я сказала, что мы обязаны сообщить. Это ведь государственное учреждение. Мало ли что там. Может, диверсия.

Орлов молча кивнул. Идеалистка. Все по уставу, все по правилам. Не понимала, что в их стране самые страшные вещи часто творятся именно по правилам.

– Он был здоров? Жаловался на сердце?

– Нет, что вы! – она даже слегка возмутилась. – Крепкий был старик. Да, возраст, конечно… Но он никогда не жаловался. Вчера еще шутил, помогал мне таскать баллоны с жидким азотом. Говорил, что переживет нас всех.

Ее слова были тем самым последним кусочком, который превращал подозрение в уверенность. Смерть завхоза не была случайной. Кто-то очень не хотел, чтобы он говорил. Кто-то, кто узнал о находке почти одновременно с директором. Или даже раньше.

– После того, как вы сообщили директору, вы расстались со Степаном Петровичем?

– Да. Директор велел нам никому ничего не говорить, запереть подвал и ждать распоряжений. Степан Петрович пошел к себе в каморку, а я вернулась в лабораторию. Больше я его не видела. А утром… утром сказали, что он умер. Ночью. У себя дома. Сердце.

Она произнесла последнее слово с явным недоверием. Значит, она тоже сомневается. Она умнее, чем кажется.

– Анна Павловна, – Орлов понизил голос, и в маленькой комнате стало еще тише, – я должен вас попросить. Ни с кем, вы слышите, ни с кем не обсуждайте эту тему. Ни детали находки, ни смерть Степана Петровича. Ни с коллегами, ни с подругами, ни с родными. Для всех – вы просто нашли старый трофейный ящик, который уже увезли куда следует. Все остальное вас не касается. Вы меня поняли?

Он смотрел на нее в упор, пытаясь взглядом впечатать свои слова в ее сознание. Он увидел, как в ее глазах мелькнул испуг, но не панический, а осмысленный. Она начинала понимать, в какую историю вляпалась.

– Я поняла, – тихо ответила она. – Но почему? Что в этом ящике такого, что… из-за него могут убить человека?

– Мы пока не знаем, что в нем. И пока не узнаем, будем считать, что там смертельно опасный яд. Лучший способ не отравиться – не подходить к нему близко. И не говорить о нем.

– А вы? – спросила она. – Вы не боитесь отравиться?

На губах Орлова мелькнула тень улыбки – горькой, усталой.

– Это моя работа, Анна Павловна. У нас противоядие положено по штату. Цинизм называется. А теперь проводите меня в подвал. Я должен осмотреть место.

Она молча встала и пошла к выходу. Орлов двинулся за ней. Он чувствовал, что между ними протянулась невидимая нить – нить общей тайны и общей опасности. И его долг теперь был не только в том, чтобы расследовать это дело, но и в том, чтобы эта нить не превратилась в удавку на ее шее.

Подвал встретил их затхлым запахом сырости, гниющего картофеля и мышей. Низкие сводчатые потолки, покрытые паутиной, терялись во мраке. Единственная тусклая лампочка под потолком выхватывала из темноты горы списанного инвентаря, какие-то ящики, сломанные стулья. Воздух был холодным и неподвижным.

Анна шла впереди, освещая дорогу ручным фонариком. Луч выхватывал из темноты фрагменты этого подземного мира – ржавую трубу, с которой капала вода, старую подшивку газеты «Правда», истлевшую от влаги, скелет крысы в углу.

– Сюда, – сказала она, остановившись у дальней стены.

Пролом в стене был неаккуратно прикрыт листом фанеры. Орлов отодвинул его. За ним чернела дыра, из которой тянуло могильным холодом. Он включил свой, более мощный фонарь и направил луч внутрь.

Ниша была неглубокой, примерно метр на метр. На пыльном полу виднелись две глубокие борозды – следы от контейнера, который вытаскивали наружу. Орлов присел на корточки, внимательно осматривая пол, стены. Кирпичная крошка, вековая пыль, паутина. Ничего необычного. Но его натренированный глаз искал не необычное, а то, что нарушало естественный ход вещей.

– Вы уверены, что после вас сюда никто не заходил? – спросил он, не оборачиваясь.

– Директор взял у меня и у Степана Петровича ключи. Он сам запер дверь. Сказал, опечатает.

– Он ее опечатал?

Анна замялась.

– Я не знаю. Я не проверяла.

Орлов посветил на массивный висячий замок на двери. Никакой печати не было. Значит, заходили. Или директор не счел нужным, или… кто-то пришел после него.

Он снова направил луч в нишу. И тогда он увидел. У самой дальней стенки, почти невидимый на фоне серой пыли, лежал крохотный, не больше ногтя, блестящий предмет. Орлов осторожно, кончиками пальцев, чтобы не оставить отпечатков, взял его. Это была металлическая стружка. Свежая. Латунная. Похожая на ту, что остается после вскрытия гильзы или замка.

Он молча положил находку в спичечный коробок, который всегда носил с собой. Это не было доказательством, но это был знак. Шепот из-под земли. Кто-то был здесь. Кто-то очень торопился и был неосторожен. Может быть, пытался вскрыть контейнер на месте? Но почему не смог?

– Что это? – спросила Анна, заметив его движение.

– Ничего. Просто мусор, – солгал Орлов. – Скажите, а контейнер… вы его хорошо рассмотрели? Какие-нибудь надписи, знаки?

– Конечно, – ответила она. – Я же ученый. Наблюдательность – часть профессии. Он был из стали, кажется, легированной. Сварные швы очень аккуратные. На крышке был выбит орел со свастикой и готические буквы. Я не сильна в немецком, но одно слово разобрала – «Ahnenerbe». И еще ниже – «Projekt Chimäre».

«Наследие предков». Оккультный институт СС. Это уже было не просто «трофейное имущество». Это было нечто совсем другого порядка. «Аненербе» занималось не только поисками Шамбалы и Святого Грааля. Они вели вполне реальные, бесчеловечные эксперименты, собирали архивы, вели учет. И если этот контейнер – часть их проекта «Химера»…

Орлов почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имевший ничего общего с подвальной сыростью. Дело становилось все более и более опасным.

– Спасибо, Анна Павловна. Вы мне очень помогли, – он выпрямился, отряхивая с колен пыль. – На сегодня все. Возвращайтесь к работе. И помните наш уговор. Молчание.

Они вышли из подвала, и свет в коридоре показался нестерпимо ярким. Анна щурилась. Ее лицо было бледным, осунувшимся.

– Товарищ майор, – остановила она его у дверей своей лаборатории. – Степан Петрович… его ведь убили, правда? Из-за этого ящика.

Орлов посмотрел ей в глаза. Лгать было бессмысленно. Она была слишком умна, чтобы поверить в отговорки.

– Я не могу обсуждать с вами версии следствия, – сказал он сухо, официально. – Но я могу вам пообещать, что если его смерти кто-то виновен, он будет наказан.

Он развернулся и пошел по коридору, не оглядываясь. Он чувствовал ее взгляд в спину. Он дал ей обещание, в исполнение которого сам верил все меньше и меньше. В той игре, которая, как он начинал понимать, здесь затевалась, виновных не наказывали. Их награждали. А свидетелей – убирали.

Вернувшись в машину, он долго сидел, не заводя мотор, и курил, глядя на серый фасад НИИ. Папка с делом лежала на сиденье, но теперь она казалась ему не тонкой картонкой, а свинцовой плитой. Он был один. Соколов, конечно, на его стороне, но и он был частью системы, его помощь всегда будет дозированной и полной намеков. А противник… Противник был неизвестен, но уже показал, что готов убивать, не задумываясь. И действовал он быстро и нагло, прямо под носом у госбезопасности. Значит, он либо безумец, либо… Либо он сам – часть этой самой госбезопасности. И второй вариант был куда страшнее.

Орлов завел двигатель. Машина тронулась, увозя его от этого здания, полного научных приборов и недавней смерти. Но он знал, что ему придется сюда вернуться. Он был связан с этим местом, с этим подвалом, с этой серьезной девушкой с умными серыми глазами.

Он ехал по вечерней Москве. Зажигались фонари, их желтый свет дробился в лужах. В окнах домов загорались огни, обещая тепло, ужин, покой. Обычная мирная жизнь, за которую он воевал. Но сейчас он, как никто другой, понимал, насколько хрупок этот мир. Под асфальтом улиц, под паркетом квартир, под фундаментом всей их огромной страны лежали такие вот «контейнеры», полные старых, гниющих тайн. И стоило одной из них прорваться наверх, как шепот из-под земли мог превратиться в грохот обрушения, под которым будут похоронены и правые, и виноватые.

Он принял решение. Контейнер сейчас, скорее всего, уже в спецхране на Лубянке. И к нему выстроится очередь из желающих его вскрыть. Громов наверняка уже держит руку на пульсе. Нельзя было действовать в лоб. Нужно было обойти систему. Контейнер – это замок. Но должен быть и ключ. И этот ключ – информация. Нужно было понять, что такое «Проект Химера». Не по официальным отчетам, а по сути. А для этого нужен был специалист. Не по взлому сейфов, а по взлому истории. Человек, который знает немецкий как родной, который понимает структуру Третьего рейха и который… которому можно доверять. Хотя бы отчасти.

В его памяти всплыло одно имя. Профессор Лев Аркадьевич Вайнштейн. Блестящий историк-германист, лингвист. В конце сороковых его чуть не загребли по делу «безродных космополитов», но кто-то наверху за него заступился. Сейчас он работал в архиве, на скромной должности консультанта. Тихий, запуганный старик. Но мозг у него был как бритва. И он был вне системы МГБ. Это было и риском, и преимуществом.

Орлов свернул на набережную. Вдали, в туманной дымке, высились зубчатые стены Кремля. Там сейчас делили власть. А здесь, на мокрых улицах города, он, майор госбезопасности Андрей Орлов, должен был разгадать загадку сорокапятого года, от которой, возможно, зависело будущее тех, кто сидел за этими стенами. Он достал последнюю папиросу. Огонек спички на мгновение осветил его лицо – сосредоточенное, усталое, с жесткими складками у рта. Шепот из-под земли становился все громче. И он был единственным, кто пока мог его расслышать.

Человек в серой шинели

Конечно. Вот текст второй главы, «Человек в серой шинели», написанный в соответствии с вашими требованиями.

***

Ветер на площади Дзержинского был злым, казенным. Он не приносил с собой запахов мокрой листвы или свежести, как за городом, а лишь гнал по асфальту окурки и обрывки газет, завывал в проводах и холодил лицо ледяной, равнодушной хваткой. Орлов плотнее закутался в шинель, словно пытаясь спрятаться в ее сером, безликом сукне не столько от непогоды, сколько от самого этого места, от тяжелого взгляда каменного Феликса и от невидимого, но ощутимого давления самого здания Лубянки, похожего на гигантский улей, где вместо меда копилась боль. Он был частью этого улья, винтиком в его безжалостном механизме, но с каждым годом все острее чувствовал себя инородным телом.

В машине стало ненамного теплее. «Победа» нехотя прогревалась, дворники скребли по стеклу, размазывая капли дождя в мутные полосы, сквозь которые огни вечерней Москвы расплывались в туманные, дрожащие пятна. Орлов закурил, и огонек «Казбека» на миг выхватил из полумрака его лицо – резкие скулы, упрямую складку у рта, глаза, в которых застыла вечная усталость фронтовика. Он думал об Анне Зайцевой. О ее прямом, немигающем взгляде, в котором не было ни кокетства, ни страха, а лишь сосредоточенное внимание ученого, пытающегося понять природу нового, непонятного явления. Этим явлением для нее сейчас был он. И весь тот мир лжи, интриг и внезапных смертей, в который она неосторожно шагнула, простучав стену старого подвала.

Он пообещал ей найти виновных. Пустые слова. Он это знал, и она, кажется, тоже догадывалась. В их ведомстве справедливость была инструментом, а не целью. Ее раздавали дозированно, по приказу, тем, кому положено. А свидетелей, подобных Степану Петровичу, чаще всего просто списывали в графу «естественные потери». И его, майора Орлова, долг заключался в том, чтобы закрыть дело, составить аккуратный рапорт и забыть. Но он не мог. Не из-за обещания, данного девушке с серьезными серыми глазами. А из-за той латунной стружки в пыли подвальной ниши. Она была как заноза под ногтем, крохотная, но постоянно напоминающая о себе. Кто-то был там. Кто-то, кто знал о контейнере и очень торопился. Кто-то, кто оставил после себя не только эту стружку, но и труп старого завхоза.

И этот кто-то, скорее всего, носил такую же серую шинель, как у него.

Мысль была неприятной, липкой. Враг внутри – это худшее, что могло быть. Во время войны все было проще: вот свои, вот чужие. Линия фронта, окопы, передовая. А здесь линия фронта проходила по коридорам родного ведомства, по соседним кабинетам, и ты никогда не знал, кто сидящий напротив тебя – товарищ по оружию или тот, кто завтра подпишет ордер на твой арест.

«Проект Химера». «Аненербе». Слова крутились в голове, как тяжелые жернова. «Наследие предков»… Орлов помнил отчеты СМЕРШа. В Берлине они захватили немало архивов этой конторы. Мистики, археологи, расовые теоретики. Снаружи – почти опереточная организация, ищущая Шамбалу и копье Лонгина. Но внутри – холодный, расчетливый механизм по сбору информации, по идеологическим диверсиям, по созданию картотек. Они собирали все: фольклор, древние руны, данные антропологических экспедиций. И компромат. Особенно компромат. Что, если «Химера» – это не чертежи чудо-оружия, а нечто куда более тонкое и ядовитое? Уродливый симбиоз… Симбиоз чего с чем? Нацистской идеологии и… чего?

Нужен был Вайнштейн. Лев Аркадьевич Вайнштейн. Профессор, чье имя когда-то гремело в научных кругах. Германист от Бога, знаток средневековых немецких диалектов и структуры Третьего рейха. Человек, которого кампания по борьбе с «безродными космополитами» согнула, но не сломала. Его не посадили – заступился кто-то из старых большевиков, помнивших его еще по дореволюционной гимназии. Но с кафедры выгнали, из науки почти выдавили. Теперь он прозябал на скромной должности консультанта в Историческом архиве, тихий, как мышь, и пугливый, как заяц. Но мозг его по-прежнему был остер. И, что важнее всего, он был вне системы МГБ. Он не был связан круговой порукой, не зависел от генеральских звезд и подковерных интриг. Это делало его уязвимым, но и бесценным.

Орлов тронул машину с места. Он не поехал прямо к Вайнштейну. Старая привычка, въевшаяся в кровь за годы работы в контрразведке. Прежде чем идти на встречу, убедись, что за тобой нет «хвоста». Он ехал по Садовому кольцу, неторопливо, как обычный служащий, возвращающийся домой. В зеркале заднего вида мелькали огни фар, сливаясь в сплошной поток. Он следил не за машинами, а за ритмом, за аномалиями. Вот темный «Москвич»… он уже третий раз попадается на глаза. Случайность? Возможно. Москва – большой город. Но «Москвич» держался на расстоянии, не обгонял, не отставал.

Орлов свернул на улицу Горького, потом нырнул в лабиринт переулков в районе Патриарших прудов. Узкие, плохо освещенные улицы, где каждый темный подъезд казался засадой. «Москвич» следовал за ним, как привязанный, не приближаясь, но и не теряя из вида. Сомнений не осталось. За ним вели. И это было плохо. Очень плохо. Это означало, что дело с самого начала взято на особый контроль. И тот, кто его контролировал, не доверял Орлову. Или, что еще хуже, ждал, когда Орлов приведет его к чему-то… или к кому-то. К Анне? К возможному сообщнику?

Кто мог дать приказ на наружное наблюдение за майором госбезопасности, ведущим дело? Только кто-то, стоящий намного выше. Генерал Громов. Он лично курировал дело. Значит, это его люди. Громов не доверяет ему. Или проверяет. Или… ведет его, как охотник ведет зверя, позволяя ему бежать, чтобы тот вывел его к логову.

Нужно было стряхнуть «хвост». Орлов знал десятки способов, от самых простых до виртуозных. Но сейчас ему не нужно было демонстрировать мастерство. Ему нужно было просто оторваться, не показывая, что он заметил слежку. Это даст ему небольшую фору. Он резко свернул в темную арку, заглушил мотор и погасил фары. «Победа» слилась с густой тенью подворотни. Через минуту мимо арки, не сбавляя скорости, проехал тот самый «Москвич». Они его потеряли. Надолго ли? На полчаса, может, на час. Они будут прочесывать район, но это даст ему время.

Профессор Вайнштейн жил на Сретенке, в старом доходном доме, превращенном в гигантскую коммуналку. Орлов оставил машину в соседнем дворе и пошел пешком, держась в тени домов. Парадная встретила его знакомым с детства запахом – смесью сырости, кислой капусты, кошачьей мочи и дешевого табака. Тусклая лампочка под потолком едва освещала стертые ступени лестницы. На третьем этаже он нашел нужную квартиру. Дверь, когда-то обитая кожей, теперь была испещрена десятками кнопок звонков с приколотыми рядом бумажками, на которых были выведены фамилии жильцов. Он нашел фамилию «Вайнштейн» и нажал на кнопку.

За дверью послышались шаркающие шаги. Цепочка звякнула, замок щелкнул. Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы в щель мог просунуться один глаз.

– Вам кого? – голос был тихий, дребезжащий.

Орлов не стал доставать удостоверение. Это могло напугать старика еще больше и привлечь ненужное внимание соседей.

– Лев Аркадьевич? Меня зовут Андрей. Я по рекомендации Федора Семеновича. Он сказал, вы можете помочь мне с одним переводом.

Имя Соколова было паролем. Неофициальным, но действенным. Федор Семенович иногда помогал старым, попавшим в беду интеллигентам. Цепочка снова звякнула, и дверь открылась. На пороге стоял невысокий, сутулый старик в заношенном халате, стоптанных тапочках и очках с толстыми линзами, которые делали его глаза похожими на глаза испуганной рыбы.

– Проходите, – прошептал он, оглядываясь на лестничную клетку.

Они прошли по длинному, темному коридору, заставленному сундуками, велосипедами и тазами. Из-за дверей доносились обрывки чужих жизней: плач ребенка, ругань, звуки патефона. Комната Вайнштейна была в самом конце коридора. Она оказалась маленькой, но вся, от пола до потолка, была заставлена книжными стеллажами. Книги были повсюду: на столе, на стульях, на полу. В комнате пахло старой бумагой и пылью. Единственное окно выходило в темный двор-колодец. Это была не комната, а убежище, берлога, в которой человек пытался спрятаться от враждебного мира за стеной из книг.

– Чем могу быть полезен? – спросил Вайнштейн, усаживая Орлова на единственный свободный стул и присаживаясь на край кровати. Руки его слегка дрожали.

Орлов решил не ходить вокруг да около. Времени было мало.

– Лев Аркадьевич, мне нужна ваша консультация как специалиста по истории Третьего рейха. Это очень важно и… совершенно конфиденциально.

– Я… я уже давно не занимаюсь… – начал было профессор.

– Мне нужны не официальные заключения. Мне нужен ваш ум. Ваша интуиция. Скажите, что вам говорят эти два слова: «Аненербе» и «Проект Химера»?

При слове «Аненербе» Вайнштейн вздрогнул. Он снял очки, протер их носовым платком, и без них его лицо стало совершенно беззащитным.

– «Наследие предков»… – проговорил он почти беззвучно. – Организация СС. Официально – научно-исследовательское общество. Неофициально – один из самых зловещих инструментов режима. Они лезли везде. Археология, история, медицина, оккультизм. Они искали подтверждение расовой теории, но попутно, и это было главным, они занимались тотальным грабежом. Они грабили не только золото и произведения искусства. Они грабили архивы, картотеки, церковные книги. Знание, товарищ… Андрей. Знание – вот что было их главной целью. Знание – это власть. Они это понимали лучше многих.

– А «Химера»? – нажал Орлов.

Вайнштейн надел очки и посмотрел на Орлова так, словно видел его впервые.

– Химера… В античной мифологии это чудовище с головой льва, туловищем козы и хвостом змеи. Порождение Тифона и Ехидны. Нечто противоестественное, уродливое, собранное из несовместимых частей. Если это название проекта «Аненербе», то речь может идти о чем-то гибридном. Создании чего-то нового путем чудовищного скрещивания. В их контексте это могло быть что угодно. От биологического оружия до… идеологической диверсии. Но скорее всего, судя по их специфике, это название для некоего архива. Особого архива.

– Какого?

– Такого, который сам по себе является оружием. Понимаете, они были не просто фанатиками. Они были циничными прагматиками. Они знали, что любой режим, любая система держится не только на страхе, но и на компромиссе, на тайных грехах своих функционеров. Представьте себе архив, в котором собраны доказательства сотрудничества с ними… людей с другой стороны. Людей, которые сейчас, возможно, занимают высокие посты. Это не просто компромат. Это спящая раковая опухоль в теле государства-победителя. Тот, кто владеет таким архивом, владеет судьбами. Он может разрушить карьеру, может шантажировать, может устроить переворот. Это и есть Химера – уродливый симбиоз победителя и побежденного, где уже не разобрать, кто есть кто. Яд, который продолжает действовать спустя годы после окончания войны.

Орлов молчал. Слова профессора попали точно в цель. Они подтверждали его самые худшие догадки. Это было не просто «трофейное имущество». Это была бомба, заложенная под фундамент всей послевоенной системы. И кто-то сейчас отчаянно пытался добраться до детонатора.

– Спасибо, Лев Аркадьевич. Вы мне очень помогли, – сказал он, поднимаясь. – И еще одно. Никому, вы слышите, никому ни слова о моем визите и нашем разговоре. Для вашей же безопасности.

В глазах старика мелькнул уже знакомый Орлову испуг.

– Я понимаю, – прошептал он. – Я умею молчать. Нас этому хорошо научили. Но позвольте дать вам совет, молодой человек. Если вы нашли гнездо этого… существа, не пытайтесь заглянуть в него. Такие твари сжигают все вокруг себя. И тех, кто их нашел, в первую очередь.

Орлов кивнул и вышел, оставив профессора одного в его книжной крепости, которая вдруг показалась такой хрупкой и ненадежной.

На улице снова было сыро и пустынно. Он быстро дошел до машины, уверенный, что за ним никто не следит. Но чувство тревоги не покидало. Слова Вайнштейна о гнезде Химеры были слишком точны. Он уже заглянул в это гнездо. И теперь тот, кто считал его своим, знает об этом.

Нужно было доложить Соколову. Не по телефону, разумеется. У них был условный знак для экстренной встречи. Орлов заехал на Центральный телеграф и отправил ничего не значащую телеграмму на имя вымышленного родственника в Рязань. Текст был согласован давно: «Поздравляю тетю Машу с днем рождения желаю здоровья». Это означало: «Срочная встреча. Через час. Наше место».

«Нашим местом» была неприметная скамейка в глубине сквера у Новодевичьего монастыря. Место было выбрано не случайно: оно хорошо просматривалось, а близость кладбища и монастыря отпугивала любителей вечерних прогулок. Орлов приехал первым. Он сел на мокрую от дождя скамейку, спиной к древней кирпичной стене. Тишина здесь была почти деревенской, нарушаемая лишь шелестом мокрых деревьев.

Соколов появился через десять минут. Он подошел не спеша, в штатском пальто и шляпе, похожий на обычного пенсионера. Он сел рядом, не глядя на Орлова, и достал папиросы.

– Кури, майор, – сказал он тихо. – Погода – дрянь.

– Не то слово, товарищ полковник.

Они помолчали, закуривая.

– Гулял? – спросил Соколов, глядя на темные купола собора.

– Гулял. За мной тоже гуляли. «Москвич», темный. Номера не запомнил.

Соколов медленно выдохнул дым.

– Ретивые ребята. Громовские. Иван Захарович любит все держать под контролем. Особенно то, что плохо лежит.

– Оно не просто плохо лежит, товарищ полковник. Оно ядовитое.

Орлов коротко, без эмоций, пересказал суть разговора с Вайнштейном, не называя его имени, а лишь упомянув «одного старого специалиста». Соколов слушал молча, неподвижно. Когда Орлов закончил, полковник долго смотрел на огонек своей папиросы.

– Так я и думал, – произнес он наконец. – Химера. Подходящее название. Это его, Громова, шанс. С таким козырем он может стать кем угодно. Или убрать кого угодно. Берию убрали, но свято место пусто не бывает. Сейчас идет большая игра, Андрюша. И мы с тобой, и эта твоя девочка-ученый, и старик-завхоз – мы в этой игре даже не пешки. Мы – пыль на шахматной доске.

– Что мне делать? – прямо спросил Орлов.

– Официально – продолжать расследование. Опрашивать свидетелей, изучать контейнер, писать отчеты. Я позабочусь, чтобы контейнер вскрывали как можно дольше. Бюрократия – великая вещь, если уметь ею пользоваться. Будем тянуть время. А неофициально… – Соколов повернулся к нему, и в его глазах Орлов увидел холодный блеск. – Неофициально – работай сам. В обход. Ищи ключ. Если есть архив, должен быть и ключ к нему. Шифры, списки, пароли. Немцы были педантами. Они не могли просто замуровать такой ящик без инструкции по применению. Ищи того, кто его прятал. Ищи тех, для кого он предназначался. И будь осторожен. Ты сейчас как сапер на минном поле, которое сам же и обнаружил. Один неверный шаг – и все.

– А девушка? Анна Зайцева? – спросил Орлов, и голос его предательски дрогнул.

Соколов посмотрел на него долго и внимательно.

– Девушка – твое самое слабое место. Громов это тоже понимает. Он пока ее не тронет. Она ему нужна как приманка. Он будет ждать, что она тебя куда-нибудь приведет. Или ты – ее. Так что держись от нее подальше. Не звони, не встречайся. Чем дальше ты от нее будешь, тем ей будет безопаснее. Понял?

Орлов кивнул, чувствуя, как внутри все сжалось в холодный комок. Соколов был прав. Любое его приближение к Анне ставило на ней мишень. Он должен был защитить ее, а единственным способом защиты было отчуждение.

– И последнее, Андрей, – сказал Соколов, поднимаясь. – Не доверяй никому. Даже мне. Я часть системы. И если прикажут, я подпишу любой ордер. Помни об этом.

Он ушел так же тихо, как и появился, растворившись в вечерних сумерках. Орлов остался один на скамейке, под тяжелым, мокрым небом. Разговор с полковником не принес облегчения, наоборот, лишь сгустил тьму. Он был один. Совершенно один против генерала Громова, за спиной которого стояла вся мощь государственной машины. И единственными его союзниками были запуганный старик-профессор и девушка-ученый, которую он должен был избегать ради ее же блага.

Он ехал домой, на свой Арбат, механически управляя машиной. Мысли путались. Нужно было составить план. Систематизировать факты. Начать с самого начала. С завхоза. Степан Петрович. Почему он так испугался? «Лихо не буди, пока оно тихо». Может, он что-то знал? Или догадывался? Он работал в этом НИИ с самого основания. Может, он видел что-то в сорок пятом? Или позже? Нужно было съездить к нему домой, поговорить с вдовой, с соседями. Осторожно, под видом сотрудника собеса. Любая мелочь могла стать зацепкой.

Его коммуналка на Арбате была для него одновременно и крепостью, и напоминанием о неустроенности жизни. Крохотная десятиметровая комната, окно во двор, общая кухня с вечными соседскими дрязгами. Но это был его угол. Место, где он мог снять шинель, а вместе с ней – и маску майора госбезопасности.

Он поднялся по скрипучей лестнице, кивнул соседке, тете Паше, которая как всегда сидела на стуле в коридоре, словно на наблюдательном посту.

– Поздно ты, Андрюша, – проскрипела она. – Все ужинают, а ты все на службе. Заходил к тебе тут один.

Орлов замер.

– Кто заходил?

– А я почем знаю? Не представился. В шинели серой, как ты. Спросил, дома ли ты, я сказала – нет. Он и ушел. Вежливый такой.

Холод медленно пополз по спине Орлова. Человек в серой шинели. Один из них. Что ему было нужно в его квартире?

Он поблагодарил соседку и быстро прошел к своей двери. Ключ в замке повернулся как обычно. Он вошел и щелкнул выключателем. Комната была такой, какой он ее оставил утром. Кровать аккуратно заправлена. Стопка книг на столе. Портрет родителей на стене. Все на своих местах. Или… почти все.

Его взгляд, натренированный замечать малейшие детали, прошелся по комнате. И зацепился. Книга на столе. Ремарк, «Три товарища». Он точно помнил, что вчера вечером оставил ее лежать корешком вверх, заложив страницу папиросной пачкой. Сейчас книга лежала обложкой вверх, а пачка «Казбека» была сдвинута на пару сантиметров вправо.

Они были здесь. В его комнате. В его крепости. Они не искали что-то конкретное. Они проводили обыск – тихий, несанкционированный. Изучали его. Его книги, его письма, его жизнь. И они оставили этот знак. Специально. Сдвинутая пачка папирос – это не небрежность. Это послание. «Мы здесь были. Мы знаем о тебе все. Ты под колпаком».

Орлов медленно опустился на стул. Чувство одиночества сменилось другим, куда более острым чувством загнанности. Гнездо Химеры оказалось гораздо больше, чем он думал. Его щупальца уже дотянулись сюда, в его маленькую комнату на Арбате. Человек в серой шинели был не просто наружным наблюдением. Он был тенью, которая теперь будет следовать за ним неотступно, проникая в его жизнь, в его мысли. И Орлов понял, что с этой минуты его собственная жизнь стоит не больше, чем жизнь старого завхоза. Расследование превратилось в выживание.

Первая тень

Первая тень

Ночь не принесла забвения. Она лишь растянула то мгновение, когда взгляд зацепился за сдвинутую пачку «Казбека», превратив его в бесконечную, холодную вечность. Орлов не спал. Лежал на своей узкой кровати, не раздеваясь, вслушиваясь в жизнь коммунального улья за тонкой дверью: покашливание старика-соседа за стеной, скрип пружин, приглушенный шепот. Обычные звуки обычной жизни, которые теперь казались ему декорацией, скрывающей невидимую сцену, где он был главным действующим лицом в пьесе, финал которой еще не был написан, но уже предопределен. Они были здесь. В его комнате, в его единственной крепости. Они дышали этим воздухом, трогали его вещи, листали его книги. Это было не просто вторжение. Это было осквернение. Послание, написанное не чернилами, а тишиной и едва заметным нарушением порядка. «Мы знаем, где ты живешь. Мы знаем, что ты читаешь. Мы знаем о тебе все. Ты не охотник, майор. Ты – дичь».

Холод, начавшийся в груди, не имел ничего общего с осенней промозглостью, просачивавшейся сквозь щели старой оконной рамы. Это был другой холод, знакомый ему по фронту. Тот, что приходит, когда понимаешь, что враг не в траншее напротив, а в твоей собственной, дышит тебе в затылок. Человек в серой шинели. Безликая фигура, неотличимая от сотен других на московских улицах. И от него самого. В этом была особая, зловещая ирония. Его собственная форма, его принадлежность к ведомству, которая должна была быть его щитом, теперь стала маскировкой для тех, кто на него охотился. Громов не просто следил. Он играл. Демонстрировал свою власть, свое пренебрежение. Он не прятал своих людей, он лишь делал их неотличимыми от самого Орлова.

С первыми проблесками серого, безрадостного рассвета, который нехотя просачивался в затянутое тучами небо, Орлов поднялся. Движения его были медленными, почти механическими, как у заведенной куклы. Он не стал зажигать свет. В полумраке комнаты, пропахшей табаком и одиночеством, он провел кончиками пальцев по корешкам книг, по фотографии родителей на стене – единственному, что связывало его с миром, где все было просто и понятно. Они смотрели на него с выцветшего картона – молодые, полные надежд, из другого, довоенного времени, не знавшие, что их сын будет ходить по лезвию ножа в городе, за который они отдали бы жизнь. Он нащупал на книжной полке небольшой перочинный нож, подарок отца. Методично, без суеты, он начал проверять комнату. Старый прием, которому его учили еще в школе СМЕРШа. Плинтуса, розетки, абажур настольной лампы, телефонный аппарат. Он не искал что-то конкретное. Он искал аномалию, чужеродный предмет, лишний винтик, свежую царапину. Он ничего не нашел. Это было ожидаемо. Работали профессионалы. Но сам ритуал поиска принес ему некоторое облегчение. Он перестал быть жертвой и снова стал контрразведчиком. Он начал действовать.

План, который зрел в его голове бессонной ночью, был прост и рискован. Соколов приказал ему тянуть время с официальным расследованием. Значит, нужно было начать свое, неофициальное. И начинать следовало с начала. Со Степана Петровича. С человека, чья смерть была первым эхом того «шепота из-под земли». Официальная версия – сердечный приступ. Орлов в это не верил ни на секунду. Старик был крепким. И слишком сильно испуганным. Испуг не всегда убивает. Но те, кто его вызвал, – убивают почти наверняка.

Он вышел из дома рано, когда коридор коммуналки был еще пуст. Только тетя Паша, вечный страж, уже сидела на своем стуле, укутанная в шаль, и проводила его сонным, но внимательным взглядом. Орлов коротко кивнул ей, и в ее выцветших глазах он на мгновение увидел что-то похожее на сочувствие. Возможно, она знала или догадывалась о его ночном госте больше, чем сказала. Но в их мире догадки были опасным грузом, который никто не хотел носить.

Адрес Степана Петровича он нашел в личном деле, которое предусмотрительно захватил из НИИ. Старый дом в Марьиной Роще, когда-то бывшей окраиной, а теперь вросшей в тело раздавшегося вширь города. Двор-колодец, сырой и темный даже в полдень, переплетение пожарных лестниц, веревки с сохнущим бельем. Орлов поднялся на четвертый этаж по стертой каменной лестнице, пахнущей кошками и кислой капустой. Дверь в нужную квартиру была обита обрывками клеенки. Изнутри доносились приглушенные голоса, плач ребенка. Он позвонил.

Дверь открыла пожилая женщина в черном платке, с опухшим от слез, серым лицом. Мария Игнатьевна, вдова. Увидев Орлова в штатском, но с той выправкой, которую не скрыть никаким пальто, она испуганно сжалась. За ее спиной в полумраке длинного коридора замерли другие лица – любопытные и настороженные.

– Мария Игнатьевна Зайцева? – мягко спросил Орлов, снимая шляпу.

– Я… – ее голос был едва слышен.

– Разрешите войти. У меня к вам несколько вопросов. Я из собеса, по поводу оформления пенсии в связи с потерей кормильца.

Это была слабая, наспех придуманная легенда, но она сработала. Слово «собес» было понятным и не таким страшным, как аббревиатура его ведомства. Вдова молча посторонилась, пропуская его внутрь. Она провела его в их комнату, крохотную, заставленную старой мебелью. На комоде, под вышитой салфеткой, стояла фотография Степана Петровича в рамке с черной ленточкой. С нее смотрел живой, с хитрым прищуром человек, совсем не похожий на причину большой и грязной игры.

– Присаживайтесь, – прошептала вдова, указывая на единственный стул. Сама она опустилась на краешек кровати.

Орлов сел, положив шляпу на колени. Он оглядел комнату. Бедность, но чистота. Иконы в углу. Стопка газет на подоконнике. Обычная жизнь обычного человека.

– Мария Игнатьевна, примите мои соболезнования, – начал он так же тихо. – Степан Петрович был хорошим человеком.

Женщина молча кивнула, ее губы задрожали.

– Скажите, он жаловался на здоровье в последнее время? На сердце?

Она отрицательно покачала головой.

– Никогда. Здоровый был, как бык. Всю войну прошел, и хоть бы что. Говорил, меня переживет. Вчера еще… то есть, позавчера… вечером, пришел с работы, шутил. А ночью… – она всхлипнула.

– Он был чем-то обеспокоен, когда пришел с работы? Может, взволнован?

Она на мгновение задумалась, вытирая глаза кончиком платка.

– Да… Был не в себе. Молчал все, что на него не похоже. Я спрашиваю: «Что, Петрович, случилось?» А он только отмахнулся. «Не наше это дело, Маша, – говорит. – Лихо не буди, пока оно тихо». И все повторял: «Надо было завалить и забыть, как я и говорил. Девчонка эта… умная, да молодая, глупая еще».

– Он говорил про Анну Павловну? – осторожно уточнил Орлов.

– Про Анечку, да. Он ее любил, как дочку. Говорил, голова у нее светлая, далеко пойдет. А тут ругал. Говорил, полезла, куда не просят.

– Он не говорил, что именно они нашли?

– Нет. Только сказал, что немецкое что-то, проклятое. И что от таких находок одни беды. Перекрестился даже, хоть и партийный был. Сказал, как чувствует, что не к добру это все. А потом… потом вроде успокоился. Поужинал. И сказал, что ему надо одному человеку позвонить. Важному.

Сердце Орлова пропустило удар.

– Позвонить? Откуда? У вас же нет телефона.

– Он к соседям ходил, к Афанасьевым. У них аппарат стоит.

– Он сказал, кому он звонил?

– Нет. Сказал только, что это старый знакомый, еще с войны. Что он в большом доме работает, все знает, и если что, подскажет, как правильно поступить. Чтобы беды не наделать.

– Он вернулся после звонка?

– Вернулся. Еще более хмурый, чем был. Сказал, что знакомый велел ему сидеть тихо и никуда не лезть. И ждать. Вот и дождались… – она снова заплакала.

Орлов посидел с ней еще немного, задавая ничего не значащие вопросы для прикрытия. Он ушел, оставив ей несколько мятых купюр, якобы «материальную помощь». Выйдя из дома, он глубоко вдохнул сырой воздух. Картина прояснялась. Завхоз испугался, но его врожденная порядочность не позволила ему просто промолчать. Он позвонил кому-то, кому доверял. Кому-то «из большого дома». И этот кто-то, вместо помощи, подписал ему смертный приговор. Вероятно, этот «старый знакомый» и был связным звеном с теми, кто охотился за архивом. Или он и был одним из охотников.

Нужно было проверить официальное заключение о смерти. Просто так получить доступ к нему он не мог – это бы сразу высветилось в системе. Нужен был другой путь. Он вспомнил о Фомине. Илья Матвеевич Фомин, военный патологоанатом, с которым они прошли пол-Европы. Циничный, вечно пьющий, но гениальный в своем деле. Война закончилась, и Фомин осел в одном из московских моргов, устав от живых и предпочитая компанию мертвых, которые, по его словам, хотя бы не лгут.

Он нашел его в его царстве холода и формалина. Фомин, в заляпанном кровью фартуке, сидел в своем крохотном кабинете и пил чай из граненого стакана, закусывая черным хлебом с солью.

– Андрюха, какими судьбами? – он не удивился, увидев Орлова. – Кого-то из моих клиентов ищешь?

– Почти, Матвеич, – Орлов присел на шаткий табурет. – Мне нужна твоя помощь. Неофициально.

– У меня все неофициально, – хмыкнул Фомин. – Рассказывай.

Орлов назвал имя и дату смерти Степана Петровича.

– Сердечная недостаточность, – сказал он. – Я хочу знать, что там было на самом деле.

Фомин молча допил чай, поставил стакан. Его маленькие, глубоко посаженные глазки внимательно посмотрели на Орлова.

– Ты вляпался во что-то серьезное, майор?

– Бывало и хуже.

Фомин крякнул, поднялся.

– Подожди здесь.

Он отсутствовал минут двадцать. Вернулся с тонкой папкой в руках и лицом, ставшим еще более мрачным. Он молча сел, открыл папку, долго смотрел на листы, исписанные убористым почерком.

– Официально – все чисто, – сказал он наконец, не поднимая глаз. – Острая коронарная недостаточность на фоне атеросклеротического кардиосклероза. Красиво звучит. Любого старика можно под это списать. Вскрытие делал молодой, практикант почти. Но я его знаю. Парень толковый. И он оставил тут пару пометок для себя. Мелкие точечные кровоизлияния в конъюнктиве. Легкий цианоз кожных покровов. Отек легких. Ничего, что кричало бы об убийстве, но в совокупности… – Фомин поднял на Орлова взгляд. – Если бы меня спросили, я бы сказал, что картина очень похожа на отравление одним из производных кураре. Вещество, которое парализует дыхательную мускулатуру. Сердце просто останавливается от нехватки кислорода. Быстро, почти без следов. Имитирует сердечный приступ идеально. Нужен очень тонкий химический анализ, чтобы его найти. И никто, конечно, его не делал.

Орлов молчал. Холод снова сжал его внутренности. Это не были дилетанты. Это были профессионалы высочайшего класса. Из тех, кто работал в «спецлабораториях», о которых в их ведомстве говорили только шепотом.

– Спасибо, Матвеич, – глухо сказал Орлов, поднимаясь. – Я твой должник.

– Брось, – отмахнулся Фомин. – Просто будь осторожен, Андрей. Тот, кто умеет так убивать, не любит оставлять свидетелей.

Выйдя из морга на залитую холодным дождем улицу, Орлов почувствовал, как кольцо сжимается. Враг был не просто силен. Он был вездесущ и безжалостен. И следующей в списке, он это знал, была Анна. Соколов приказал держаться от нее подальше. Но как он мог? Как он мог сидеть сложа руки, зная, что она – следующая мишень? Он должен был хотя бы убедиться, что она в порядке.

Вечером он подъехал к ее дому. Старый профессорский дом недалеко от университета. Он не стал выходить из машины. Поставил «Победу» в тени деревьев на другой стороне улицы и стал ждать. Дождь барабанил по крыше, дворники лениво размазывали воду по стеклу. Он курил одну папиросу за другой, глядя на освещенные окна ее квартиры на третьем этаже. Это было глупо и опасно. Если за ним следят, он приведет их прямо к ней. Но он не мог уехать.

Через час он ее увидел. Она вышла из подъезда, закутанная в темное пальто, с платком на голове. Она шла быстро, опустив голову, словно пытаясь спрятаться от дождя и всего мира. Она дошла до угла и остановилась у телефонной будки. Орлов напрягся. Она вошла внутрь, опустила монету. Он видел ее силуэт за мутным стеклом. С кем она говорит? Директору? Подруге? А может, кому-то еще?

В этот момент из темной арки напротив вышел человек. В таком же сером, неприметном пальто и шляпе. Он не смотрел в сторону будки. Он просто остановился, достал папиросу и стал ее прикуривать, прикрывая огонек от ветра. Но его поза, его неподвижность, то, как он стоял, – все выдавало в нем наблюдателя. Он ждал. Он следил за ней.

Кровь застучала у Орлова в висках. Громов не ждал. Он уже выставил посты. Анна была не просто приманкой. Она была под колпаком, как и он сам.

Анна вышла из будки и почти бегом пошла в сторону булочной. Наблюдатель не двинулся с места. Он докурил папиросу, бросил окурок в лужу и не спеша пошел в противоположную сторону, растворившись в вечерних сумерках. Это была сменявшаяся слежка. Профессиональная. Один ведет до определенной точки, потом передает другому. Они не просто следили, они ее «пасли», как волка в лесу.

Орлов дождался, когда Анна вернется с авоськой, в которой белела булка хлеба, и скроется в подъезде. В ее окне зажегся свет. Он почувствовал и облегчение, и новую волну страха. Она была дома. Она была жива. Но надолго ли? Он нарушил приказ Соколова. Он приехал сюда и, возможно, своим появлением только усугубил ее положение. Он завел мотор. Нужно было исчезнуть. Стать тенью. Но как стать тенью, когда за тобой самим неотступно следует другая, еще более темная тень?

На следующий день его вызвал Громов.

Кабинет генерал-полковника находился на том же этаже, что и кабинет Соколова, но был словно из другого мира. Огромный, с тяжелой дубовой мебелью, персидскими коврами и гигантским столом, на котором стоял лишь один телефон – знаменитая «вертушка». Огромный портрет Сталина со стены уже убрали, но на дорогих обоях остался более светлый прямоугольник, как призрак ушедшей эпохи. Сам Громов, массивный, в идеально сидящем кителе, стоял у окна, глядя на площадь Дзержинского.

– Входи, майор, – сказал он, не оборачиваясь. Голос его был глубоким, рокочущим, привыкшим повелевать.

Орлов вошел, четко отрапортовав.

Громов медленно повернулся. Его лицо было крупным, высеченным из камня. Но глаза – маленькие, светлые и очень холодные – смотрели пронзительно, словно бурили насквозь.

– Садись, – он указал на стул перед столом. – Рассказывай. Как продвигается твое дело о «трофейном имуществе»? Нашел что-нибудь интересное?

Это был допрос, замаскированный под служебный разговор.

– Работаем, товарищ генерал-полковник, – ровным голосом ответил Орлов. – Контейнер находится в спецхране. Ожидаем прибытия специалистов из инженерного управления для безопасного вскрытия. Опрашиваем свидетелей. Дело рутинное.

– Рутинное? – Громов усмехнулся одними губами. – В нашем ведомстве, майор, не бывает рутинных дел. Особенно тех, что связаны с находками из сорок пятого года. Это как старая мина. Может пролежать в земле десять лет, а потом оторвать ногу случайному мальчишке. Или генералу. – Он сделал паузу, внимательно глядя на Орлова. – Свидетельница твоя… Зайцева, кажется. Как она? Не слишком напугана? Молодая, говорят, симпатичная. Надо ее беречь, майор. Свидетели – ценный материал. И очень хрупкий.

Это была прямая, неприкрытая угроза.

– Она держится хорошо. Помогает следствию, – так же бесстрастно ответил Орлов.

– Вот и хорошо, – Громов прошелся по кабинету. – Ты, Орлов, воевал. СМЕРШ. Я читал твое дело. Характеристики хорошие. Исполнительный, смелый. Но не карьерист. Это плохо. Человек без амбиций – непредсказуем. Чего ты хочешь, майор?

– Служить Родине, товарищ генерал-полковник.

Громов остановился и посмотрел на него в упор.

– Родина – это не абстракция, майор. Родина – это порядок. Система. И у этой системы есть те, кто ее защищает. Мы с тобой. И наша задача – убирать все, что может этот порядок нарушить. Даже если это «наследие предков». Понимаешь? Не нужно копать слишком глубоко. Не нужно проявлять излишнего рвения. Просто сделай свою работу. Напиши отчет, что внутри оказались старые карты и бесполезные бумаги. Сдай в архив, и дело закрыто. Получишь благодарность. Может, и звездочку новую на погоны. Я похлопочу. Иди.

Выйдя из кабинета, Орлов чувствовал себя так, словно его окунули в ледяную грязь. Громов не просто угрожал. Он предлагал сделку. Он пытался его купить. И это было хуже всего. Это означало, что Громов не был уверен, что сможет просто убрать Орлова. Значит, за Орловым стоял Соколов, и Громов это знал. Шла игра двух титанов, а он, Орлов, был фигурой на доске, которую один пытался сдвинуть вперед, а другой – смести.

Вечером этого же дня, когда он вернулся в свою комнату на Арбате, зазвонил телефон. Он снял трубку.

– Андрей? – голос Соколова был напряженным и глухим. – Срочно приезжай. Боткинская больница, седьмое неврологическое.

– Что случилось?

– Вайнштейн. На него напали в подъезде.

В трубке повисла тишина, нарушаемая лишь треском линии.

– Он жив? – выдавил из себя Орлов.

– Жив. Но говорить не может. Езжай.

Орлов ехал по ночной Москве, не разбирая дороги. В голове билась одна мысль: «Это я. Это из-за меня». Он привел их к нему. Он сделал старого, запуганного профессора мишенью. Первая тень, которую он заметил в своей комнате, теперь накрыла и другого человека. Она расползалась, как чернильное пятно, поглощая всех, к кому он прикасался.

В больнице пахло лекарствами и бедой. Дежурный врач, усталый человек с потухшими глазами, провел его в палату. Профессор Вайнштейн лежал на высокой койке, его голова была забинтована. Лицо превратилось в сплошной сине-багровый синяк. Глаза были закрыты. Он дышал тяжело, с хрипом.

– Тяжелая черепно-мозговая травма, – тихо сказал врач. – Били чем-то тяжелым. Ублюдки. Но мозг не задет. Жить будет. А вот с речью… пока неясно. Сильнейший шок. Он ни на что не реагирует.

Орлов подошел к кровати. Он смотрел на разбитое лицо человека, единственной виной которого было то, что он слишком много знал и согласился помочь. В этот момент Орлов понял, что все изменилось. Это больше не было расследованием. Это больше не было игрой. Это стало войной. Его личной войной. И он, майор Андрей Орлов, только что получил свой первый приказ от врага. Приказ, который он прочитал в синяках на лице профессора: «Стой, где стоишь. Следующим будешь ты. Или та девчонка».

Он вышел из палаты и остановился у окна в тускло освещенном коридоре. За стеклом была тьма. И в этой тьме, он знал, за ним наблюдают. Тень была не просто снаружи. Она была внутри. Она была в нем самом – в его чувстве вины, в его ярости, в его отчаянной решимости идти до конца. Он не знал, кто именно прятал архив. Он не знал, для кого он предназначался. Но теперь он знал имя своего врага. И этот враг носил генеральские погоны и сидел в кабинете с призраком вождя на стене. И чтобы добраться до этого врага, Орлову нужно было самому стать тенью. Незаметной, бесшумной и смертоносной.

Буквы на пергаменте

Конечно. Вот текст четвертой главы, «Буквы на пергаменте», написанный в строгом соответствии с вашими требованиями, продолжающий сюжет предыдущих глав и выдержанный в заданном стиле.

***

### Глава 4. Буквы на пергаменте

Он вышел из больницы в ночь, которая уже перестала плакать дождем и теперь просто смотрела на него тысячами мокрых, безразличных глаз-окон. Воздух был плотным и холодным, он пах прелой листвой, бензиновым выхлопом и бедой. Орлов закурил, и огонек «Казбека», вспыхнувший в сложенных лодочкой ладонях, на мгновение вырвал из темноты его лицо – не лицо майора госбезопасности, а маску, высеченную из камня и усталости. Синяки на лице профессора Вайнштейна стояли у него перед глазами, словно проклятое клеймо. Он не просто привел к нему врага. Он, майор Орлов, ветеран СМЕРШа, прошедший войну от Москвы до Берлина, стал невольным наводчиком для тех, кто добивал своих же в тылу.

Война. Слово, которое он считал похороненным в сорок пятом, теперь обрело новый, удушливый смысл. Это была война без линии фронта, без артиллерийских канонад и криков «Ура!». Она велась в тишине кабинетов, в полумраке подъездов, в шепоте телефонных трубок. И он, как оказалось, был на этой войне не офицером, а дичью. Преследуемой, загоняемой дичью, которая своим отчаянным бегом выдает тех, кто имел неосторожность оказаться рядом. Сначала старый завхоз, теперь профессор. Следующей в этом списке, он знал это с абсолютной, леденящей душу уверенностью, была она. Анна.

Мысль об Анне была как заноза под сердцем – острая, болезненная, не дающая дышать. Приказ Соколова – «держись от нее подальше» – был единственно верным. Любой его шаг в ее сторону, любой звонок, любой взгляд превращали ее из свидетельницы в соучастницу. Громов не зря упомянул ее. Он расставлял флажки, очерчивая охотничьи угодья. И Анна была самым ярким, самым заметным флажком, приманкой, на которую должен был выйти зверь. То есть, он.

«Победа» нехотя завелась, ее мотор кашлял в сыром воздухе. Орлов повел машину по пустынным улицам, подчиняясь не разуму, а въевшейся в плоть привычке контрразведчика. Он не ехал домой. Дом перестал быть крепостью. Он ехал в никуда, петляя по лабиринту переулков, топя в них возможное наблюдение, но не в силах утопить собственную ярость и страх. Ярость была чистой, холодной, как сталь финского ножа. Она требовала действия. Страх был липким, грязным, он сковывал, нашептывая о последствиях. Он боялся не за себя. Война научила его принимать возможность собственной смерти как данность, как профессиональный риск. Он боялся за нее. За эту девушку с серьезными серыми глазами, которая верила в науку и правила, и которая по его вине оказалась в центре игры, где правил не было, а единственным законом было право сильного.

Громов предложил ему сделку. Сдать дело в архив, написать отчет о старых картах, получить звездочку и забыть. Забыть о смерти завхоза, об избитом старике, о смертельной опасности, нависшей над Анной. Громов не просто угрожал, он его покупал. И это было хуже всего. Это означало, что генерал не был до конца уверен в своей силе. Он боялся чего-то или кого-то. Возможно, он боялся Соколова. А может, он боялся того, что было в контейнере. Боялся настолько, что предпочел не убирать любопытного майора сразу, а попытаться сделать его своим. Это давало Орлову крохотный, призрачный шанс. Шанс нанести удар первым.

Но для этого нужно было оружие. А единственным оружием в этой войне был сам контейнер. Содержимое ящика, ради которого убивали и калечили. Он должен был узнать, что там. Не дожидаясь официального вскрытия, которое Громов мог контролировать, подменить, сфальсифицировать. Он должен был увидеть все своими глазами.

Машина остановилась у телефонной будки на Смоленском бульваре. Тусклый свет из стеклянного колпака падал на мокрый асфальт. Решение созрело. Рискованное, почти безумное, но единственно возможное. Он вышел из машины, плотнее закутавшись в шинель, и вошел в будку. Пахло сыростью и карболитом. Он набрал номер, который знал наизусть, но никогда не записывал. Домашний номер Соколова. Звонить ему домой было грубейшим нарушением всех неписаных правил их ремесла, почти самоубийством. Но ситуация была из тех, где правила уже не работали.

После нескольких длинных, тягучих гудков в трубке щелкнуло.

– Слушаю, – сонный, раздраженный голос жены полковника.

– Попросите, пожалуйста, Федора Семеновича. Скажите, из гаража беспокоят. По поводу его «Волги».

На том конце провода повисла пауза. Орлов слышал, как женщина тяжело вздохнула. «Волга» была условным паролем для самой крайней, самой экстренной ситуации. Они придумали его еще в Германии, когда однажды оказались отрезаны от своих в небольшом городке, и связь была вопросом жизни и смерти. С тех пор они им не пользовались. Ни разу.

– Сейчас, – коротко бросила женщина.

В трубке послышались шаркающие шаги, потом приглушенный разговор. Наконец, Орлов услышал голос Соколова. Спокойный, ровный, но Орлов уловил в нем едва заметное напряжение.

– Да. Что там с машиной?

– Карбюратор барахлит, Федор Семенович. Срочно нужно взглянуть. Иначе завтра может не завестись.

– Где ты? – так же ровно спросил Соколов.

– На старом месте. Где москворецкие туманы.

Это было еще одно условное обозначение. Небольшой сквер на набережной, недалеко от Каменного моста. Место было глухое, плохо освещенное.

– Через двадцать минут, – сказал Соколов и повесил трубку.

Орлов вышел из будки, чувствуя, как по спине стекает капля холодного пота. Он заставил полковника пойти на огромный риск. Теперь отступать было некуда. Он сел в машину и поехал к набережной, внимательно всматриваясь в зеркало заднего вида. Хвоста, кажется, не было. Но это ничего не значило. Лучшие наблюдатели были теми, кого ты не видишь.

Соколов приехал ровно через двадцать минут на своей личной «Победе», не на служебной «Волге». Он остановил машину рядом с машиной Орлова, но не вышел. Орлов понял знак. Он быстро пересел на переднее сиденье машины полковника. В салоне пахло дорогим табаком и чуть уловимым запахом одеколона «Красная Москва».

– Что случилось, Андрей? – спросил Соколов, не глядя на него, всматриваясь в темную, маслянистую воду реки. – Такими паролями не бросаются.

– Вайнштейна нашли.

– Я знаю, – голос Соколова был тверд, как гранит. – Мне уже доложили. Работа Громова. Грубая, но эффективная. Он зачищает концы. И посылает сигналы. Тебе и мне.

– Это я его подставил, – глухо сказал Орлов.

– Войну прошел, а сентиментальности не растерял, – отрезал Соколов. – Вину на себя не бери. Ты делал свою работу. Он делает свою. Сейчас это не важно. Что ты хочешь?

– Мне нужно попасть в спецхран. Мне нужно увидеть, что в контейнере. До того, как его вскроют официально.