Её скрытый гений

Глава первая

3 февраля 1947 года

Париж, Франция

Легкая дымка витает над Сеной в утреннем воздухе. «Странно, – думаю я. – Она не желтая, как туман, плывущий над мутной Темзой дома, в Лондоне, а голубая, словно яйцо дрозда». Может ли быть, что эта дымка легче тумана, в ней меньше молекул воды, меньше плотность из-за того, что Сена более чистая? Я в восторге от этого сочетания неба и земли, дух захватывает даже зимой, когда шпили собора Парижской Богоматери возвышаются над тонкими клочьями облаков. Папа назвал бы это соприкосновением небесного и бренного, но я верю в науку, а не в Бога.

Я выбрасываю из головы мысли о семье и пытаюсь просто насладиться прогулкой от своей квартиры, что в шестом округе, до четвертого. С каждым пройденным кварталом все меньше становится левобережных кафе с выставленными на тротуар столиками, заполненными даже в понедельник, ранним февральским утром, и, когда я перехожу через Сену, я попадаю в упорядоченный, элегантный мир Правого Берега. И хотя два округа так отличаются, в обоих видны следы войны – поврежденные здания, все еще настороженные горожане. До́ма так же, хотя в Париже, похоже, люди пострадали сильнее, чем строения: возможно, призрак нацистской оккупации все еще витает между ними.

Странный вопрос, который, я уверена, не имеет никакой научной подоплеки, тревожит мой ум: когда нацисты стреляли в мирных французов и ни в чем не повинных евреев, могли ли молекулы немецких солдат, через посылаемые ими патроны, проникнуть в жертв? Неужели Париж полон не только зримых напоминаний о войне, но еще и пронизан микроскопическими ее свидетельствами, таким смешением нападавших и их жертв, которое привело бы в ужас нацистов? Способен ли даже тщательный анализ обнаружить разницу между останками немцев и евреев?

Сомневаюсь, что подобное исследование принесло бы премию Жану Перрену, французскому физику, выигравшему в 1926 году Нобелевку за доказательство существования молекул. «Подумать только, – напоминаю я себе, встряхнув головой, – Еще двадцать лет назад само существование этой субвселенной, главной темы моей работы, было под вопросом».

Я ненадолго замираю у здания Центральной лаборатории государственной химической службы, разглядываю его в замешательстве. Неужели это и есть уважаемый химический научный центр? Здание несет на себе следы старины, но не той респектабельной и величавой, какую я ожидала от организации, которая провела столь выдающиеся новаторские исследования. Оно похоже на самую заурядную административную постройку. Поднимаясь по ступенькам парадного входа, я почти слышу, как ворчит отец: «Упорный труд и верность науке весьма похвальны, – говорит он, – Но зачем соглашаться на должность в Париже, который все еще отправляется от оккупации и ужасных потерь? В месте, где недавно правили нацисты, – последние слова он произнес с нажимом. – Хранящем следы из зверств?» Я прогоняю папу из своих мыслей.

– Bonjour, – приветствую я по-французски секретаршу. – Je m’appelle Rosalind Franklin, et j’ai un rendez-vous[1].

Кажется, мой голос звучит слишком хрипло, а мой французский – слишком шаблонно. Но элегантно одетая девушка с ярко-красными губами и тонкой талией, перехваченной широким кожаным ремнем, отвечает непринужденно, доброжелательно улыбаясь:

– Ah, bienvenue! Monsieur Mathieu vous attend[2].

– Сам месье Матьё ждет меня? – выпаливаю я, не успев даже задуматься над своими словами, а стоило бы. Если я не буду выдерживать пауз, чтобы обдумать ответ, то в более напряженной ситуации меня могут счесть слишком уж резкой, задирой. Всему виной семейное воспитание – родители всегда поощряли разговоры и дебаты, даже с дочерью, особенно отец, который был мастером и в том и в другом.

– Конечно сам месье Матьё! – раздается голос из другого конца холла, и я оборачиваюсь, чтобы увидеть знакомую фигуру, шагающую в мою сторону и протягивающую руку для приветствия. – Разве я мог не встретить должным образом нашу новую chercheur? Добро пожаловать в Париж!

– Какая честь и какая неожиданность, – отвечаю я старшему научному сотруднику Министерства обороны, который активно участвует в правительственных разработках. Думаю о том, как прекрасно звучит звание chercheur, то есть «исследователь», когда его произносит тот, для кого французский – родной язык. Несмотря на то, что на бумаге оно выглядит не так пышно, как моя предыдущая должность помощника исследователя в Британской исследовательской ассоциации по использованию угля (мы называли ее просто БИАПИУ), на слух невероятно привлекательно и экзотично. – Не ожидала увидеть вас в свой первый же рабочий день.

– Вы подопечная моей дорогой подруги, мадам Адриенн Вайль, и я не хочу разочаровать и тем прогневать ее, – усмехается он, и я улыбаюсь в ответ этому поразительно задорному джентльмену, известному своими научными достижениями и участием в Сопротивлении во время войны. Дружба с Адриенн, французской исследовательницей, с которой я познакомилась еще в Кембридже, принесла мне много приятных сюрпризов, знакомство с месье Матьё – один из них, и случилось оно как нельзя кстати.

– Вы и мадам Вайль так заботитесь обо мне, – отвечаю я, вспоминая все, что подруга сделала для меня за эти годы. – Вы помогли мне получить эту должность, а она нашла мне квартиру.

– Исключительному уму – исключительное отношение, – серьезно, уже без улыбки, говорит он. – Увидев, как вы представляли в Королевском институте в Лондоне свою работу, играючи упорядочивая хаотичный мир угля, а затем на лету исправили анализ рентгенограмм другого докладчика, я не мог не предложить вам должность. Как мы могли упустить шанс заполучить chercheur с таким искусным пониманием trous dans le charbon? – он на секунду задумывается и снова улыбается. – Или пористости угля, я слышал, вы так это называете?

Его от души веселят и моя формулировка «пористость угля», и это воспоминание. Напряжение отпускает меня. Ведь когда я поднялась на конференции в Королевском институте, чтобы указать на недостатки в данных докладчика, не все отнеслись к этому благосклонно. Двое ученых из аудитории попросили меня сесть, один даже закричал «женщинам следует знать свое место», а на лицах других читалось недоумение. И не из-за того, что двое ученых поспорили, а из-за того, что я дерзнула исправить ошибку коллеги-мужчины.

Отсмеявшись, месье Матьё хвалит мои исследования микроструктуры угля. Я действительно проводила эксперимент по собственному методу и использовала необычный способ измерения пористости с помощью молекулы гелия, но не могу сказать, что в результате удалось упорядочить все знания об угле.

– Вы же понимаете, что я могу применить свои методы не только к углю? – предлагаю я, думая о том, как удивилась бы моя семья, увидев этот бойкий обмен репликами. Почему-то непринужденная беседа на французском дается мне легче, чем на английском, на котором у меня так складно не получается – на нем я или слишком застенчива, или чересчур прямолинейна. Кажется, французский язык сам ведет меня и сглаживает мою резкость.

– На это мы и рассчитываем, – восклицает он. Хотя смех утих, месье Матьё по-прежнему улыбается и добавляет: – Хотя скоро вы поймете, что в послевоенной Франции хорошую квартиру найти труднее, чем хорошую научную должность, и будете гораздо признательнее Вайль, чем мне.

Я знаю, какая удача, что Адриенн смогла для меня снять комнату в огромной квартире на рю Гарансьер всего в нескольких кварталах от таких популярных на Левом Берегу мест, как «Кафе де Флор» и «Ле Дё Маго». Владелица квартиры, строгая вдова профессора, которая все еще носит черное траурное платье и предпочитает, чтобы к ней обращались просто «мадам», согласилась принять меня по просьбе Адриенн, работавшей вместе с ее покойным мужем – иначе в Париже почти невозможно найти жилье. И не важно, что ванну можно принимать лишь раз в неделю, а на кухню заходить только по вечерам, зато потолки в квартире высокие, а одну из спален переделали в библиотеку со стеллажами вдоль всех стен – просто мечта.

– Прошу вас, – он жестом указывает на длинный коридор, ведущий из вестибюля. – Месье Жак Меринг с нетерпением ждет свою новую chercheur.

Месье Матьё ведет меня сквозь лабиринт коридоров, мимо трех групп исследователей в белых халатах, среди которых, к моему изумлению, оказываются и женщины. Я слышала, что французы ценят интеллект превыше всего – неважно, мужской он или женский, – но всегда думала, что это лишь слова, поскольку так говорили сами французы. Но невозможно не заметить, как много женщин здесь работает, и это поражает меня, ведь на моем прежнем месте работы в БИАПИУ такого не было.

Наконец мы останавливаемся. Перед нами открытая дверь, за которой тянется просторное, заполненное черными лабораторными столами и оборудованием помещение, похожее на улей с роем ученых, так увлеченных своими делами, что они, кажется, даже не замечают нашего присутствия. Шум научных приборов и умы, занятые передовыми исследованиями – для меня это словно симфония. Я не верю в загробную жизнь, но, если бы верила, она была бы похожа на это место.

Внезапно один из мужчин поднимает взгляд. Его яркие зеленые глаза встречаются с моими, и в их уголках появляются лучики-морщинки – он улыбается. Улыбка не сходит с его губ, когда он подходит к нам, и его высокие скулы становятся еще более выразительными. Я не могу не улыбнуться в ответ; его радость заразительна.

– Мадемуазель Франклин, мы с нетерпением ждали вас в Париже, – говорит мужчина. – Доктор Франклин, я имею в виду.

– Да, доктор Франклин, – подхватывает месье Матьё, – Позвольте представить вам главу лаборатории, в которой вы будете работать. Это месье Жак Меринг.

– Приятно познакомиться, – месье Меринг здоровается со мной за руку. – Мы очень вам рады.

От этого теплого приема у меня перехватывает дыхание, я думаю: кажется, я, наконец, оказалась там, где нужно.

Глава вторая

3 февраля, 1947

Париж, Франция

– Позвольте мне познакомить вас с нашей labo, – говорит месье Меринг с улыбкой и величественным жестом обводит помещение. Вместе с месье Матьё они ведут меня от стола к столу, запросто отвлекая chercheurs и ассистентов от работы, так естественно и доброжелательно, что те с удовольствием им отвечают. «Как отличается отношение месье Меринга к сотрудникам от подхода профессора Норриша в Кембридже или даже доктора Бэнгема в БИАПИУ», – думаю я, с легким содроганием при воспоминаниях.

Меня провожают к пустующему длинному черному лабораторному столу в углу комнаты, мой новый начальник садится рядом на табуретку. Месье Матьё разглядывает нас, а месье Меринг продолжает:

– Ваш революционный анализ атомной структуры угля произвел на нас впечатление, как, я уверен, вам уже рассказал месье Матьё. Ваши новаторские методы экспериментов позволили проникнуть в структуру угля и помогли нам понять различия между его разновидностями. Мы надеемся, что наши уникальные технологии позволят вам зайти еще дальше в изучении микромира, а конкретнее, углеродов. Месье Матьё, как вы знаете, один из ведущих экспертов в рентгеноструктурном анализе, и к моему счастью, он был моим учителем. Я надеюсь стать вашим.

Его поразительная прямолинейность трогает меня. Я не привыкла, чтобы коллеги-ученые разговаривали так, словно они рады работать со мной. Обычно совсем наоборот.

Поглядывая на каждого из джентльменов, я отвечаю:

– Сочту за честь. Не терпится узнать вашу технологию и увидеть, к чему она меня приведет.

С тех пор, как я познакомилась с месье Матьё три месяца назад, я мечтала о том, какие молекулярные миры смогу обнаружить, используя новый научный подход. Он заключается в том, что узкий рентгеновский луч направляется на кристаллическую решетку, в которой удерживаются атомы, и дифракция лучей оставляет отпечаток на фотопленке. Сделав несколько фотографий под разными углами и в разных условиях, а после изучив рисунки и измерив дифракцию лучей, ученые могут рассчитать атомную и молекулярную трехмерную структуру вещества. Я не смела и надеяться, что Матьё и месье Меринг захотят привлечь меня к этим исследованиям.

– Мы тоже сочтем за честь, – вступает месье Матьё. – Наша лаборатория не преследует конкретных промышленных целей, мы считаем, что, если мы предоставим нашим ученым свободу исследований в соответствии с их интересами и талантами, мы найдем применение этим открытиям. Не сомневаемся, соединение ваших навыков и наших технологий принесут огромную пользу.

Месье Матьё прощается и уходит, а к месье Мерингу подходит один из chercheur и увлекает в сторону; я остаюсь одна на своем рабочем месте. Здесь стоит такое же оборудование, которое я видела на столах других chercheur: мощный микроскоп, множество колбочек и пробирок с реактивами, предметные стекла и горелка Бунзена, но рядом с раковиной лежит стопка бумаг, подготовленная специально для меня. Перелистывая их, я вижу, что это отчеты о проектах других chercheur лаборатории и самого месье Меринга. Я сажусь и погружаюсь в описания изящных исследований Меринга, связанных с глиной, кремнеземом и другими замечательными материалами с использованием методов рентгеновской дифракции; если он передаст мне хотя бы часть своих навыков в кристаллографии, для меня он станет прекрасным учителем. Когда отрываюсь от чтения, обнаруживаю, что прошло уже два часа. Мое заветное желание – освоить этот язык, который может мне подарить рентгеновская кристаллография, а затем применить его на практике ко множеству веществ. Сколько микроскопических миров я смогу открыть? Миров, которые расскажут нам о самой сути жизни?

Минуты бегут, а я продолжаю изучать материалы о проектах лаборатории. Чувствую, что проголодалась, но не обращаю внимания. Если не давать будничным потребностям проникать в сознание, если думать, что они не мои, а кого-то другого, то они не помешают мне концентрироваться на текущих задачах. Да и где и с кем я могла бы тут пообедать? В БИУПИУ я привыкла есть принесенный из дома обед в одиночестве за наскоро протертым лабораторным столом, пока мои коллеги-мужчины отправлялись в местный паб. Но, несмотря на такое отчуждение, я понимала, что мне повезло применять свои знания ради победы в войне, а не трудиться на полях в женской земледельческой армии, как настаивал мой отец.

– Мадемуазель Франклин? – чей-то голос окликает меня, и я чувствую прикосновение к своему плечу.

Я неохотно отвожу взгляд от материалов и вижу молодую женщину в лабораторном халате, похоже, тоже chercheur. Ее яркие синие глаза кажутся еще больше из-за толстых стекол очков.

– Oui? – отвечаю я.

– Мы надеемся, вы присоединитесь к нам за обедом, – она указывает на группу людей в белых халатах, собравшихся рядом; кажется, их целая дюжина. Интересно, давно ли они тут стоят и пытаются привлечь мое внимание, думаю я. Мама всегда говорила, что реальный мир перестает для меня существовать, когда я погружаюсь в «свою науку».

После отстраненности коллег по БИУПИУ и Кембриджу, где я часто была единственной женщиной в лаборатории или на занятиях в окружении не замечающих меня мужчин, я даже не знаю, как себя вести. Они искренне хотят, чтобы я пошла с ними, или это просто такой неловкий протокольный жест? Я не хочу, чтобы кто-то возился со мной, потому что обязан. Я привыкла работать и обедать в одиночестве, и заранее приготовилась к этому, покидая Лондон.

– Обед? – вырывается у меня – опять прежде, чем я успеваю обдумать свои слова.

– Вы же едите, правда? – мягко спрашивает девушка.

– О да, конечно.

Один из мужчин добавляет:

– Почти каждый день мы обедаем в «Шез Соланж»…

– А потом у нас особый ритуал, о котором мы вам еще расскажем, – перебивает женщина.

Волна коллег подхватывает меня и уносит из здания на другой берег Сены и по дороге я упиваюсь их оживленными разговорами и жестами. По сравнению с этой лучезарной обстановкой и бойкими парижанами Лондон и его жители кажутся мрачными. Почему люди, которые лично пострадали от оккупации и зверств нацистов, кажутся более исполненными надежд и радости, чем те, кого это непосредственно не коснулось? Не то чтобы я сбрасывала со счетов ужасные человеческие жертвы, которые понес английский народ во время блицкрига и на полях сражений, но нам, в отличие от парижан, не приходилось смотреть, как по улицам нашего города маршируют фашисты.

По пути к ресторану, я слушаю, как двое chercheurs – мужчина и женщина – обсуждают эссе в политическом журнале Les Temps modernes, который редактируют Симона де Бовуар и Жан-Поль Сартр. Я слышала об этих авторах, однако почти не знакома с их работами, и меня восхищает, как двое ученых высказывают совершенно разные взгляды на эссе и при этом дружелюбно смеются в конце спора. Эти неунывающие люди не произносят ни одного слова попусту.

За традиционным французским déjeuner[3] с кассуле и салатом я молча прислушиваюсь к дискуссии, которая переходит от Сартра и де Бовуар к текущей политической ситуации во Франции. Спор ведется доброжелательно, в него вступают и мужчины, и женщины, и меня поражает свободный обмен идеями между полами; красноречивое изложение позиции, кажется, ценится независимо от того, кто говорит. Женщины-ученые не напускают на себя ложную скромность и не впадают в агрессивную категоричность, как распространено в Англии за пределами школ для девочек, вроде школы Святого Павла, где я училась. Я не ожидала, что во французском обществе так заведено. Этот французский стиль общения очень похож на принятый в семье Франклин, который большинству англичан казался странным.

– А вы что думаете, мадемуазель Франклин?

– Пожалуйста, зовите меня Розалинд, – я заметила, что они обращаются друг к другу просто по именам, хотя спроси меня – я не вспомню, кого и как зовут, но не хочу, чтобы со мной церемонились. И уж, конечно, я не буду настаивать на формальном и более приемлемом обращении «доктор».

– Так что же, Розалинд? – спрашивает одна из женщин, кажется, Женевьева. – Что ты об этом думаешь? Стоит ли Франции пойти по пути США или Советского Союза, выбирая политическое устройство? Какой строй подойдет нашей стране, восстающей из пепла после нацистской разрухи?

– Сомневаюсь, что мне нравится хоть один из этих вариантов.

Двое мужчин, Ален и Габриэль, если я правильно запомнила, самые яростные сторонники противоположных позиций, переглядываются. Ален спрашивает:

– Что вы имеете в виду?

– Да, скажите нам, что вы думаете?

Неужели их и правда интересует мое мнение? За пределами нашей семьи мужчины редко проявляют большой интерес к моим взглядам – на науку или что-либо еще.

– Что ж, – я позволяю себе помедлить и собраться с мыслями. Этой хитрости меня научила в детстве гувернантка Нэнни Гриффитс, которая бессчетное количество раз наблюдала, как я говорю первое, что приходит в голову. Однако сейчас я решаю не прятать свои чувства и отношение.

– И Америка, и Советский Союз вступили на скользкий путь, накапливая все большие запасы оружия и создавая все более смертоносные машины. Может, достаточно уже войн и кровопролития? Может, пришла пора искать, что нас объединяет, а не разделяет? – голос мой звучит все громче, когда я говорю о том, что мы так часто обсуждали с отцом. – Полагаю, новый, непроторенный путь был бы лучше.

За столом воцаряется тишина. Замирают все разговоры, что велись параллельно с обсуждением политики Америки и Советского Союза. Все смотрят на меня и мне хочется сползти под стол. Неужели я допустила такую же оплошность, как с профессором Норришем в Кембридже, когда я без обиняков указала на критический недочет в его исследовании? Та ошибка привела к ужасной ссоре с Норришем, к тому же по его настоянию мне пришлось заново проделать его исследование и отложить свою собственную докторскую на год. Я зареклась быть такой неосторожной.

– Выглядит она застенчивой, но далеко не слабачка, – говорит Ален Габриэлю так, чтобы я расслышала. – Но только если разозлится.

– Похоже, так и есть, – соглашается Габриэль и добавляет: – Такое пламя впишется в нашу labo.

Не знаю, что и сказать. Нужно ли отвечать на эти замечания, которые я слышу, но обращены они как будто не ко мне? Правда ли, что им понравились мои резкие высказывания, что они не сочли мое поведение оскорбительным или неподобающим женщине?

Мы встаем из-за стола, тянемся за пальто. Одна из женщин спрашивает:

– В кафе ФХ?

– Mais bien sûr[4], – отвечает Ален.

– Мы идем в другое кафе? Не пора ли вернуться в лабораторию? – спрашиваю я, обеспокоенная таким долгим отсутствием на рабочем месте, да еще и в мой первый день.

Они смеются и один из мужчин восклицает:

– Labo и Кафе ФХ – это одно и то же! Пойдем, мы вам покажем.

На обратном пути через Сену один из мужчин указывает на Высшую школу физики и химии, ту самую, где Мария и Пьер Кюри сделали свои знаменитые открытия, принесшие им Нобелевскую премию. При мысли, что и я занимаюсь физической химией в том же самом месте, где и мои кумиры, меня охватывает трепет.

Зайдя в здание, мы идем не к своим рабочим местам, а в пустую лабораторию. Без лишних слов каждый из ученых принимается за дело. Трое ополаскивают лабораторные колбы, еще один достает пакетик молотого кофе из шкафчика, еще двое берут свежевымытые колбы и начинают кипятить в них воду для кофе на горелках Бунзена. Через несколько минут над чашками струится пар, все мы потягиваем кофе и продолжаем политический спор с того самого места, на котором он прервался за обедом.

Я оглядываю комнату, ученых, с удобством устроившихся на лабораторных столах – сцена настолько невероятная, что мне делается смешно. Коллеги хохочут вместе со мной. И я допускаю мысль, которую раньше ни за что бы себе не позволила. Возможно ли, что я впервые в жизни оказалась на своем месте?

Глава третья

14 марта 1947 года

Париж, Франция

Месье Меринг не сводит с меня глаз, пока я устанавливаю образец кристалла на угломер, в точности как он велел.

Затем я настраиваю угломер, чтобы кристалл располагался так, как мы договорились: нам нужно, чтобы рентгеновский луч прошел через него под определенным углом, мы зафиксируем отражения и получим узоры, на основе которых создадим трехмерную модель атомов этого кристалла, используя метод преобразования Фурье. Я возвращаюсь к начальнику, горя нетерпением открыть внутреннее царство этого кристалла и разгадать его давние секреты.

– Не встречал никого, кто учился бы рентгеновской кристаллографии быстрее вас, – шепчет месье Меринг, подводя мою руку к детали кристаллографического аппарата, которая запускает рентгеновский луч – к своему стыду, после нескольких недель в лаборатории я все еще не знаю, как она называется. Я представляю, как луч проникает в кристалл, а затем рассеивается в различных направлениях, оставляя на пленке узоры, которые мы будем изучать. Я думаю о возможностях, которые открывает этот невероятный инструмент, о мире мельчайших частиц, которые он позволит нам рассмотреть. Хотя процесс трудоемкий, а оборудование – не волшебная палочка, это немного похоже на научную магию, хотя и медленную, поскольку процесс может занять часы или дни, пока мы ждем завершения обработки изображения.

– Спасибо, – отвечаю я, пытаясь спрятать за оборудованием свое раскрасневшееся лицо.

Эта похвала дорогого стоит: ведь она от человека, который научился этой технике у месье Матьё, который, в свою очередь, научился ей у самого основателя рентгеновской кристаллографии, лауреата Нобелевской премии Уильяма Генри Брэгга, в Королевском институте в Лондоне. Но щеки быстро перестают пылать, потому что, по правде говоря, мое основное внимание сосредоточено на микромирах, которые откроются с помощью этой методики. Интересно: можно ли с ее помощью изучать не только кристаллы, но и другие вещества? Или какие вещества мы могли бы сделать кристаллическими, чтобы использовать этот метод?

– Не говори остальным, – добавляет он, понизив голос, и, заговорщицки подмигивая, обводит взглядом оживленный зал. Неумолкающий гул голосов ученых и звон стеклянных мензурок подобен симфонии. – Некоторые до сих пор не совсем в этом разбираются.

– Не беспокойтесь, сэр, – отвечаю я.

Хотя я и не подумала бы нарушить слово и рассказать своим новым друзьям о его пренебрежительном отзыве, я чувствую, что готова броситься защищать их умения и с трудом удерживаю себя от того, чтобы открыто за них вступиться. И пусть мы знаем друг друга всего шесть недель, чувство товарищества так сильно, что уверена – они сделали бы то же самое для меня.

– Когда это я успел стать «сэром»? – наши взгляды встречаются, в его глазах читается усмешка. Впервые за сегодняшний день я осознаю, что имею дело не только с наукой, но и с другим человеком. – Может, я и руководитель этой лаборатории, и мы официально находимся в компетенции Министерства обороны, но я не веду военную операцию. Я не «сэр», и никогда им не буду.

– Понятно, сэ… – я осекаюсь, пытаясь побороть привычку, приобретенную в безрадостные годы учебы у профессора Норриша в Кембридже. Мне не удалось от нее избавиться даже когда я попала в БИАПИУ, где в те дни более добродушный доктор Бэнгем ратовал за неформальность и независимость. Теперь придется постараться все-таки справиться с ней, если я не хочу прослыть чужачкой. – Месье Меринг.

Интересно, кто он на самом деле – этот человек с приветливыми манерами и острым умом? Во время одного из наших традиционных обедов в «Шез Соланж», другие chercheurs поделились слухами, что на самом деле он еврей, но, как и многие французские ученые-евреи во время нацистской оккупации переехал из Парижа в лабораторию в сельской местности, где было безопаснее, и помалкивал о своем происхождении. Хотя жить без документов во время войны было рискованно, все-таки альтернатива была еще опаснее. Мы все знали про евреев, арестованных нацистами и погибших в концентрационных лагерях; моя семья приняла в своем доме еврейских беженцев, которым удалось спастись. По дороге в лабораторию в более узком кругу две chercheurs – Женевьева и Мари – шептались, что, несмотря на его отличный французский, месье Меринг на самом деле родом из России. Они также признались, что считают его привлекательным, и их слова заставили меня покраснеть. Я тоже так думаю, но не хочу в этом признаваться даже самой себе. Кроме того, никто не знает подробностей о сегодняшней личной жизни месье Меринга, что странно, учитывая, насколько он общителен с коллегами по лаборатории и с людьми за ее пределами.

Так кто же такой Жак Меринг? Очень хотелось бы узнать.

Почему я чувствую себя девчонкой, когда думаю о нем, хотя мне уже двадцать шесть лет?

– Итак, – говорит месье Меринг, напуская профессорский тон. – Расскажите, что вы видите на этом снимке?

Он протягивает мне снимок, который мы сделали ранее на этой неделе; образец, который мы подготовили для рентгеновского аппарата сегодня, будет подвергаться бомбардировке рентгеновскими лучами более суток, пока получится изображение.

Я изучаю точки, рассыпанные на пленке, и концентрические кольца в центре – все в оттенках серого, белого и черного. Я слегка расфокусирую взгляд – странный дар, который был у меня всегда – и узоры сами выстраиваются передо мной.

– Конечно, мне необходимы новые измерения, но то, как меняется интенсивность точек говорит, что рентгеновские лучи в одних областях концентрируются, а в других задерживаются структурой кристалла, – я указываю на точки на пленке. – И это может дать нам представление об архитектуре атомов.

– Что вы видите?

Я тянусь за карандашом и листом бумаги, набрасываю трехмерный чертеж.

– Если строить догадки, чего я не люблю, так как предпочитаю работать с полными данными, с этой точки зрения структура может выглядеть так. – Я мгновение сомневаюсь, прежде чем передать ему набросок.

Как я могу рисковать, выдвигая предположения? Это противоречит моим научным принципам доводить исследования до конца и добывать убедительные доказательства; это противоречит перфекционизму, свойственному мне с детства, я терпеть не могу небрежность. Но я не могу отказать ему, не хочу его разочаровать. Поэтому я протягиваю чертеж.

Его глаза широко распахиваются при взгляде на рисунок, но вместо комментариев он спрашивает:

– Вы планируете что-то изменить при работе над следующим снимком?

– Существует множество углов, под которыми можно навести рентгеновский луч, чтобы изменить дифракцию, и мне кажется, я знаю, как расположить кристалл, чтобы с большей вероятностью запечатлеть всю структуру. – Я пишу несколько расчетов и показываю ему свой план рентгеновской кристаллографии образца.

– Incroyable[5], – произносит он, не сводя с меня глаз. – И ваше умение подмечать закономерности просто поразительно. Не терпится увидеть, что вы откроете – с вашим опытом в подготовке материалов для изучения, умением анализировать и инновационными методами. Представьте только: то, что вы узнаете о внутреннем строении веществ, многое расскажет нам об их свойствах и характеристиках.

– Надеюсь оправдать ваши ожидания, месье Меринг.

Смех, обычно таящийся в уголках его глаз и губ, гаснет и на мгновение мне кажется, что я разочаровала его. Но потом он произносит:

– Розалинд. – У меня перехватывает дыхание, когда я впервые слышу, как он произносит мое имя. – Как вам такое в голову могло прийти? Вы уже превзошли все мои надежды.

Глава четвертая

22 марта 1947 года

Париж, Франция

– Вижу, вы влюбились в Париж, Розалинд. Вы расцвели, совсем не то что в Кембридже. Даже одеваться стали совсем по-французски, – говорит Адриенн, отпивая послеобеденный эспрессо.

Принимая комплимент, я разглаживаю свою пышную изумрудно-зеленую юбку, в которую заправлена белоснежная блузка модного кроя. Обычно Адриенн отдает должное только моему уму.

Она продолжает, обводя жестом свою довольно скромную, но уютную квартиру, в которой на видном месте выставлены семейные фотографии – ей удалось их вывезти из Парижа в Лондон незадолго до прихода к власти нацистов, а потом, когда можно было безопасно вернуться, она привезла их обратно. Адриенн прозорливо догадалась, что еврейские корни и увлечение наукой могут сделать ее мишенью для нацистов, и, к счастью, вовремя сбежала.

– Я ожидала, что вы будете заглядывать ко мне каждое воскресенье на ужин, но не так-то просто вписаться в вашу… – Она замолкает, подыскивая слово. – Бальную книжечку, кажется, так говорят англичане?

Я смеюсь над утонченной Адриенн, примеряющейся к английскому разговорному выражению. Конечно, оно ей не подходит, потому что интеллект и мировоззрение Адриенн слишком широки для узости английского общества.

– Простите, Адриенн. Просто другие chercheurs не дают мне покоя по выходным. Пока было холодно, мы немного покатались на лыжах, теперь, когда потеплело, ходили в поход в лес Шантильи, а дождливыми днями осматривали экспонаты Гран-Пале.

– Звучит чудесно. И полностью соответствует вашему возрасту и интересам. Надеюсь видеть вас почаще весной, когда потеплеет и вы присоединитесь ко мне и моим друзьям на теннисном корте, – говорит она, напоминая, что мы обе любили этот спорт, когда жили в Кембридже.

Она заносит вилку над пудингом, что я принесла к ужину, приготовив его из скудных продуктов, которые сейчас можно достать на рынке: из консервированного молока, сливочного сыра, сахара, щепотки тертого шоколада, присланного из дома, и банана.

– Хоть я и обожаю вас, не могу пожелать, чтобы вы проводили выходные со старухой.

Я чуть не фыркаю от этого замечания. Никто никогда не назвал бы Адриенн Вайль старухой. Правда, ей далеко за сорок, и научную подготовку она получила у самой Марии Кюри, но она – блестящий физик и инженер и вовлечена в общественную жизнь сильнее, чем большинство людей моложе ее лет на двадцать. Занимая должность металлурга в военно-морской исследовательской лаборатории, спонсируемой правительством, она тесно связана не только с развитием науки, но и с политикой.

– Я полагаю, ваша семья уже навестила вас? И им тоже пришлось записываться в вашу «бальную книжечку»? – спрашивает она с улыбкой. Наша семья близко общалась с Адриенн и ее дочерью Марией, когда они жили в Лондоне. Мы всегда приглашали их на еврейские праздники, а мои братья и сестры искали повод навестить меня в Кембридже, где я жила в пансионе, который Адриенн открыла для своих студентов вдобавок к преподаванию. Моя жизнь была бы совсем другой без этого неповторимого друга, примера насыщенной жизни, которую может вести женщина-ученый. «Подумать только, – размышляю я. – Что, если бы я не постучала в ее дверь в Кембридже с просьбой об уроках французского, которые она давала тем, кто делал взносы в фонд ее профессорского жалованья?»

– Пока что только Дженифер и Колин, – я рассказываю ей о визите Колина, старшего из двух моих младших братьев, и моей сестры Дженифер, которая на девять лет младше меня, все еще учится в школе Святого Павла и порой кажется мне племянницей, а не сестрой. – А мама собирается приехать на следующей неделе, когда мадам уедет на две недели, я собираюсь постелить ей в гостиной.

– Мама не собирается останавливаться в отеле? – удивляется Адриенн.

– Она хочет прочувствовать, как я живу, а это значит жить там, где я живу, есть вместе со мной и побывать в labo. Ну или по крайней мере она так говорит.

Бровь Адриенн неподражаемо изгибается:

– Но вы думаете, что дело не в этом?

– Вы же знаете, родители были против моего переезда в Париж. Они переживают, что город еще не оправился после войны и что я не смогу…

– Поддерживать те стандарты жизни, в которых вас растили, – перебивает Адриенн.

В дружеском разговоре я не скрываю, что Франклины – часть довольно привилегированной англо-еврейской общины. Наша семья ведет свою родословную не только от великого пражского раввина XVI века Лёва, но и от царя Давида, основателя Иерусалима и царя Израиля в 1000 г. до н. э. Вскоре после того, как мои предки переехали из Польши в Англию в 1700-х годах, они вошли в мир бизнеса и финансов, положив начало вековому изобилию и высоким государственным должностям, включая пост в кабинете министров. Но хотя семья Франклинов накопила огромное богатство, папа всегда настаивал на том, чтобы мы жили бережливо, относительно скромно, без всякой показухи. Например, хотя у нашего деда были большой городской дом в Лондоне и поместье в Бакингемшире, мы с братьями и сестрами ездили на метро, росли в комфортном, но консервативном доме в Бейсуотере и много времени уделяли филантропии, особенно помощи еврейским беженцам, спасавшимся от Гитлера, выбивая для них сотни разрешений на въезд и принимая детей из «киндертранспорта». Все это в дополнение к нашей рутинным обязанностям в любимом папином детище – Колледже рабочих, где отец преподавал по вечерам и служил директором, помогая преодолеть разрыв между классами и открыть новые возможности рабочим.

Как всегда при упоминании семьи, щеки мои пылают от смущения и раздражения. Адриенн лучше других знает, что наша семья никогда не выставляла напоказ свое благосостояние; наоборот, отец старается приуменьшить его.

Стараясь не выдать эмоций, я отвечаю:

– Не совсем так. Им просто не нравится, что я так далеко и там, где прошла война.

– Я все понимаю, Розалинд. Вы прекрасная молодая женщина и живете в городе, еще недавно оккупированном нацистами. Совершенно естественно, что Эллис и Мюриэл беспокоятся о вас. – Сделав глоток эспрессо, она продолжает: – И конечно, вы покажете матери, что ей не о чем тревожиться, а наоборот, стоит радоваться тому, что вы живете в Париже.

Я улыбаюсь при мысли, как хорошо Адриенн знает мою семью.

– Именно так я собираюсь поступить. Я до мелочей продумала все четыре дня, что она будет здесь. Собираюсь приготовить несколько французских блюд из продуктов, что в таком изобилии продаются на рынке.

Мы смеемся над продолжающимся дефицитом продовольствия.

– А в выходные мы с ней сходим на выставку импрессионистов и в «Комеди Франсез», – продолжаю я. – И накануне отъезда я устрою ей подробную экскурсию по лаборатории и познакомлю со своими очаровательными друзьями-chercheurs. Так что она сможет сообщить дома, что я занята важными исследованиями и не одинока. Две главных заботы моего отца.

– Parfait[6], – коротко кивает Адриенн. – Надо ли мне задействовать Марселя во время визита мамы в labo?

– Сомневаюсь, что нужно отвлекать монсеньора Матьё от его важных обязанностей. Уверена, что монсеньор Меринг сможет достойно представить labo и рассказать маме о моей работе.

– Ах, монсеньор Меринг, – Адриенн внимательно всматривается в мое лицо. – Мы же еще не поговорили о labo. О работе и коллегах.

Мне не терпится во всех деталях обсудить свою работу в рентгеновской кристаллографии с той, кто не только понимает, о чем речь, но на самом деле интересуется темой; я начинаю вдохновенно вещать о своих открытиях и шутках коллег. Единственный, о ком я стараюсь не упоминать – собственно месье Меринг. Со временем я обнаружила, что испытываю к нему сложные чувства, что думаю о нем как о мужчине, а не как об ученом, гораздо чаще, чем хотелось бы.

– Кажется, с товарищами по работе у вас сложились отношения, – улыбается она. – Кто знает? Может, вы, так же как и я, выйдете замуж за одного из них. И останетесь во Франции, что было бы очень хорошо.

– Никогда. У меня не выйдет быть и ученой, и одновременно женой и матерью, – выпаливаю я, не задумываясь.

Адриенн привычна к моей несдержанности, но на этот раз я, кажется, слишком поспешила с таким заявлением.

– Но почему, Розалинд? – пожимает она плечами, и мне хочется поймать в воздухе собственные слова. Почему из всех людей именно Адриенн я заявила такое? Всегда я так вляпываюсь. Даже если я верю в сказанное мною – а я верю – мне не стоило говорить такое той, кто стала для меня образцом успешной жизни женщины в науке и показала, как достичь желаемого.

– Я ученая и мать. А пока был жив мой муж, была и женой.

– Боюсь, вы – невероятное исключение, Адриенн. И вы преуспели, потому что муж полностью поддерживал вас в карьере, так же как Пьер Кюри всегда был на стороне жены. Такие мужчины – редкость. И у вас все получилось, потому что ваше рабочее расписание позволяло вам уделять время и Марианне. Нечестно по отношению к ребенку, когда мать все время отсутствует. Нанятый человек не сможет дать ему заботу и внимание, которые нужны ребенку.

– Вам ли так говорить? Вас, ваших братьев и сестер по большей части воспитывала Нэнни Гриффитс, пока мать делила свое время между отцом и волонтерством – к счастью для английских бедняков и еврейских беженцев – и не похоже, что вы сильно от этого пострадали.

Ее слова жалят, особенно, потому что они правдивы. Разве можно спорить с фактами? И мой характер, и все, чему меня учили, против этого.

– Ох, Адриенн, простите. Я не это имела в виду…

Она отмахивается от меня, это французский сигнал, что дискуссия окончена и статус-кво восстановлен.

– Вы молоды. И невинны. Время и, возможно, любовь, изменят ваше мнение.

Мне хочется возразить, сказать ей, что я уже давно решила, что наука и любовь несовместимы. Но Адриенн не дает мне такой возможности. Вместо этого, как блестящий ученый-исследователь, она улавливает какую-то недоговоренность в моих ответах и готова выяснить, в чем дело.

– Расскажите мне подробнее о месье Меринге. Вы едва упомянули о нем, а ведь в лаборатории наверняка все на нем завязано.

Опять мои щеки пылают, и я не в силах посмотреть ей в глаза.

– Он превосходный исследователь. И учитель.

– А вы, я уверена, превосходная ученица, – негромко и медленно произносит она. – Будьте осторожны, ma chére. Именно такие симпатичные девушки и привлекают его.

Глава пятая

21 мая, 1947 года

Лондон, Англия

Я гляжу на Дэвида и Миртл, дающих друг другу обеты под брачным балдахином[7]. Мой старший брат смотрит на свою невесту с нежностью, он настолько растроган, что у меня самой на глазах выступают слезы – редко застанешь таким бесстрастного Дэвида. Да и вообще кого-либо из Франклинов. Сентиментальность и открытые проявления чувств у нас семье не приняты – они, на самом деле, совсем не приветствуются, и вдруг столкнувшись с такими эмоциями, я сама себе удивляюсь. Если папа заметит, его это шокирует, поэтому я опускаю ресницы, чтобы он не заглянул мне в глаза.

Когда раввин произносит благословение, слезы высыхают и я решаюсь поднять взгляд. Невеста и жених шествуют по проходу под громкие аплодисменты, по одну сторону выстроились многочисленные Франклины, не сводящие взглядов с молодоженов. Мои родители пожимают руки Себаг-Монтефиоре, родителям Миртл, я вижу, как они горды породниться с этой богатой, занимающей заметное место в обществе еврейской семьей. Я вливаюсь в поток гостей, направляющихся в банкетный зал, следом идут сестра Дженнифер и братья, Роланд и Колин, одному двадцать один год, другому двадцать четыре, и сестра Дженнифер. Мы присоединяемся к троим из пяти братьев и сестер папы; они сбились в компанию и любуются, как гости выстраиваются в очередь, чтобы поздравить жениха и невесту, а также их родителей.

– Какая избыточная роскошь. Подумать только, что могли бы сделать с такими деньгами, что потрачены на эту свадьбу, общество Фоссета[8] или Гильдия городских женщин, – комментирует тетя Элис пышные цветочные композиции, винные бокалы на серебряных подносах, что разносят официанты в белых костюмах, а также кошерные закуски с мясными деликатесами, которые, должно быть, обошлись семье Себаг-Монтефиоре в целое состояние.

Ее точка зрения меня не удивляет, хотя собственные взгляды не сподвигли тетю выехать из комфортной квартиры и изменить привычный образ жизни. Почти сорок лет назад она была представлена ко двору, но быстро променяла высший свет на короткую стрижку, борьбу за права женщин и отношения с соседкой по квартире, о которых все стараются не упоминать. Тем не менее я немного в шоке от того, что она дерзнула высказывать свои заявления здесь.

Глядя на происходящее сквозь толстые линзы очков, дядя Хью фыркает:

– Хорошо сказано, Элис, – говорит он и замолкает.

Хоть он и разделяет точку зрения тети Элис на капитализм и женский вопрос, даже в тюрьме отсидел за свои радикальные суфражистские взгляды после нападения с хлыстом на Уинстона Черчилля, не поддержавшего право женщин голосовать, он понимает, что, находясь посреди семейств Франклинов и Себаг-Монтефиоре, эту тему лучше не развивать. Его представление о благотворительности совершенно не совпадает с тем, чему учил своих детей (из которых мой отец был самым младшим) наш патриарх, дедушка Артур Франклин, ушедший из жизни почти десять лет назад.

Я слышу громкое цыканье, оглядываюсь и вижу тетю Мейми.

– Угомонитесь вы, оба. Это праздник Дэвида и Миртл, начала их совместной жизни как Франклинов, а не критика щедрости Себаг-Монтефиоре. – Тетя Мейми, будучи членом Лондонского графского совета от Лейбористской партии, придерживается более умеренных взглядов, чем Элис.

Годы, проведенные рядом с мужем, моим дядей Норманом Бентвичем, в то время как он занимал пост генерального прокурора Палестины под британским мандатом, приучили ее к сдержанности.

– Особенно учитывая размах их благотворительности. Неужели вы забыли, сколько они сделали для еврейских детей, осиротевших из-за войны?

Мои тети стоят напротив друг друга, щеки их пылают праведным негодованием – одна из немногих эмоций, допустимых в семье Франклинов. Папа будет в ярости, если узнает про стычку на свадьбе Дэвида, поэтому я стараюсь затушить искру, вспыхнувшую между тетями и дядей.

– Это наша первая встреча с вами после моего возвращения из Парижа, – говорю я, слишком явно пытаясь повернуть беседу на более безопасную тему.

– Ах да, Розалинд. Как Париж? – спрашивает тетя Мейми, переключаясь с сестры и крепко пожимая мне руку.

– Замечательно. В лаборатории ведется потрясающая работа – мы ищем новые способы исследовать микромир. А мои коллеги такие умные и веселые…

– Неужели нельзя заниматься лабораторными исследованиями здесь, в Лондоне? – прерывает меня тетя Элис, нахмурившись, словно я сказала что-то глубоко неприятное. Интересно, что вызывает в ней такое отвращение – Париж или моя научная работа? Странно, ведь она всегда выставляет себя человеком, живущем вне рамок и поддерживающим таких, как я. – Зачем ехать так далеко – в Париж? Особенно когда вокруг так много пострадавших от войны англичан, нуждающихся в помощи?

– Я надеюсь, что мои научные открытия принесут пользу людям многих стран, тетя Элис. Возможно, когда-нибудь…

– Нет, Розалинд, – говорит она, – Ты меня не поняла. Я имею в виду, что если бы ты была здесь, то в свободное от работы время помогала бы английским благотворительным организациям, в которых участвует наша семья, поддерживая беженцев и семьи военных. Или даже вместо работы.

Женщинам Франклинов предписывается быть образованными и умными; они участвуют в интеллектуальных дискуссиях и ищут решения наряду с мужчинами семьи. Например, папа всегда вовлекал меня во всё, чем занимался с сыновьями – от горных походов до столярных работ. Но от женщин Франклинов ожидают, что они будут использовать свои интеллектуальные способности на благо человечества – участвуя в благотворительности, государственных организациях, делая добрые дела и, конечно же, выйдя замуж. А не трудясь за зарплату. Ведь нам не нужно зарабатывать, чтобы обеспечить себя, для этого у нас есть трастовые фонды и родственники-мужчины, сплошь банкиры. Среди Франклинов я, со своей преданностью науке, – аутсайдер и чудачка. Интересно, какой путь выберет Дженифер, когда станет старше?

Хотя тетя Мейми и не вполне согласна с моим выбором, многие годы она защищала меня, и этот вечер – не исключение. Когда она открывает рот, чтобы вмешаться в разговор, я слышу знакомое восклицание:

– Мисс Розалинд!

Чувство облегчения и радости пронизывает меня, когда я вижу мою самую любимую родственницу – кузину Урсулу, которая мчится ко мне.

– Мисс Урсула! – отзываюсь я.

Дочь старшего брата папы, Сесиля, Урсула для меня больше, чем кузина: мы были одноклассницами и закадычными подругами в школе Святого Павла, что нас особенно сблизило. На самом деле, так как Дженифер гораздо младше меня и у нее совсем другие интересы, мое сестринское чувство к Урсуле гораздо сильнее. Несмотря на то, что мы выбрали разные пути – после школы Святого Павла она по традиции Франклинов занялась благотворительностью и ходила на свидания с парнями-евреями – между нами есть искренность и доверительность, выпестованные долгими годами общения и взаимной симпатии.

Мы радуемся нашим детским прозвищам, несмотря на недоуменные взгляды окружающих. Когда мы проводили выходные в загородной усадьбе дедушки в Бакингемпшире, там предписывалось обращаться формально даже к близким родственникам. Эта привычка называть друг друга «мисс» сохранилась между нами, напоминая об общем прошлом.

Мы быстро обнимаемся, и, взявшись за руки, отходим от дядь, теть, братьев и сестер. Я шепчу:

– Ты меня спасла.

Урсула, славящаяся своим чувством юмора и живостью, смеется. Она-то знает, до чего наши родственники бывают воинственны, и мы не раз выручали друг друга за эти годы.

Когда мы обходим многолюдный банкетный зал, она толкает меня локтем:

– Потрясающе выглядишь. Париж тебе идет.

Я улыбаюсь. Я надеялась, что Урсуле понравится мой наряд.

– Это оммаж «Нью-луку» Кристиана Диора. Последний писк моды в Париже.

– Ты купила платье от Диора? – ее глаза удивленно распахиваются.

Она знает мнение папы о показных тратах. Честно говоря, я едва пришла в себя после вчерашнего выговора – отец отчитал меня, узнав, я прилетела в Лондон на самолете, а не переплыла Ла-Манш на пароме – это было бы дешевле, хотя гораздо дольше и тошнотворнее.

– Конечно нет, – я шутливо ударяю ее по руке. – Я сшила его сама. Попросила маму прислать мне парашютный шелк для кринолина, подчеркивающего красивую форму юбки. Сама понимаешь, в Париже с шелком туго.

Я высвобождаю свою руку и кружусь перед кузиной. С Урсулой я могу позволить себе быть слегка легкомысленной: знаю – она не осудит.

– Лондонская мода такая унылая и заурядная. Как же идеально смотрятся завышенная талия, узкие плечи и пышная юбка твоего платья! – она проводит рукой по прямой юбке собственного платья персикового оттенка, впрочем, очень элегантного и отлично сочетающегося с ее персиково-сливочной кожей и вьющимися каштановыми волосами. – А твоя прическа? Ты отрастила волосы и заколола их по бокам заколками – это тоже в стиле нью-лук?

– Нет, я просто скопировала прическу, которую часто вижу у парижанок. Они очень следят за модой и свободно играют со стилями, мисс Урсула. Трудно поверить, что всего два года назад они жили под гнетом нацистов, – я качаю головой.

– Парижская жизнь тебе на пользу. Берегись, мисс Розалинд, чтобы кто-то из французских ученых не положил на тебя глаз! – дружелюбно подшучивает она. Ей прекрасно известны мои взгляды на брак и науку. На самом деле, они известны всей моей семье. Им все настолько ясно, что тети и дяди даже не касаются темы «моих перспектив».

Но этот раз ее шутка звучит слишком правдиво. Я чувствую, как щеки мои горят. Надеюсь, я не покраснела, потому что уж кто-кто, а Урсула не оставит это без внимания, тут же начнет выведывать и истолковывать. А мои чувства слишком новы и незнакомы мне самой, чтобы обсуждать их.

Я пытаюсь сменить тему.

– Ты видела…

Она перебивает меня:

– Даже не думай сбить меня с толку, мисс Розалинд. Я вижу твои румяные щеки. Что происходит?

– Глупости. Ничего, – отмахиваюсь я.

– Почему ты тогда раскраснелась?

– Здесь душно, – говорю я, обмахивая себя рукой, словно веером.

Она берет меня под руку, как делала еще с детства:

– Дорогая кузина, у тебя не может быть тайн от меня.

– Дело в том, что… – я колеблюсь, не желая раскрываться, но понимая, что должна сказать Урсуле хоть что-то. – Французы совсем не похожи на англичан.

– Ага, – в ее глазах вспыхивает огонек. – Знаменитый французский флирт. Ты не устояла перед ним, мисс Розалинд?

– Ничего подобного, мисс Урсула, – улыбаюсь я, думая о мсье Меринге, но не решаясь произнести его имя вслух: – Но от их флирта щеки и правда горят.

Глава шестая

8 ноября 1947 года

Париж, Франция

Я откидываю волосы с лица, и понимаю, что, наверное, испачкала щеку и лоб грязью с оборудования для рентгеноструктурного анализа. «Ну и ладно, – думаю я. – Ведь я тут одна». Кто еще придет в labo в субботу, кроме меня?

Я опускаюсь на колени, осматриваю разобранное для чистки оборудование. Рентгеновская трубка лежит справа, а диффузионные насосы – слева. На понедельник и вторник у меня запланировано несколько важных экспериментов, и если я не очищу насосы от накопившихся отходов и не подготовлю вакуум, то не смогу провести тесты в отведенное время. Не говоря уже о том, что я не хочу обременять себя мерами безопасности, которые лаборатория предписывает ученым соблюдать при работе: они замедляют процесс, и к тому же ни одно научное исследование пока не доказало неоспоримый вред радиации и оборудования. Все научные работы, известные сегодня, описывают только крайне тяжелые случаи воздействия.

Хотя я уже хорошо знаю и оборудование, и типы исследований, которые на нем можно проводить, приходить в лабораторию по выходным стало необходимостью. Раньше я всегда была собрана, но в последнее время чувствую, что мое внимание рассеивается в двух направлениях. Весь рабочий день я с головой погружена в исследования, но тем не менее каким-то образом всегда в курсе, где сейчас месье Меринг и чем он занят. В лаборатории ли он или в своем кабинете, изучает ли результаты своих проектов в одиночестве или консультируется с другим исследователем – я точно знаю, где он и с кем. Хотелось бы покончить с этой слежкой, но я не в силах. Хоть эта рассеянность и не сказалась на качестве моей работы, она повлияла на ее темп – отсюда и работа по выходным в качестве компенсации.

«Дело движется, и я начинаю видеть закономерности», – утешаю я себя, когда остаюсь одна в своей комнате в квартире вдовы, и злюсь на себя за то, что позволила мыслям о мужчине – неважно, что он блестящий, забавный и добрый – отвлечь мое внимание. На самом деле рентгеновский анализ углеродов и графитов оказался настолько информативным, что я планирую подготовить доклад о своих выводах, если месье Меринг, конечно, согласится. Возможно, даже не одну статью.

Когда я тянусь за бензолом, чтобы очистить трубки, хлопает дверь. Я подпрыгиваю, чуть не проливая прозрачную, легковоспламеняющуюся жидкость. Не вставая с колен, я ставлю бутылку обратно и оборачиваюсь, чтобы узнать причину шума.

– Розалинд, – слышу я голос, и мое сердце начинает биться чуть быстрее. Может, это месье Меринг? Это была бы наша первая встреча наедине в лаборатории. Или вообще первая встреча наедине.

– Да? – отвечаю, вставая и закалывая выбившиеся по бокам пряди волос. Я пытаюсь стереть пятна со своего белого халата, но понимаю, что удалить черные разводы сможет лишь стирка. Может, снять халат? Нет, думаю я. Тогда будет заметно, что я решилась прийти на работу в брюках. Я не хочу хоть в чем-то разочаровать месье Меринга.

– Что вы здесь делаете, Розалинд? – снова слышу я голос, и по носовому звучанию понимаю, что это не месье Меринг. Это Мишель, новенький среди наших chercheurs. – Вы не видели табличку «вход воспрещен»? – спрашивает он.

Разумеется, я видела на дверях табличку, что labo закрыта на выходные. Я просто перевернула ее и зашла. Видимо, Мишеля заинтриговала болтающаяся бумажка, и он перевернул ее, чтобы прочитать.

Я смеюсь над вопросом коллеги:

– А вы ее разве не видели? Похоже, вы тоже вошли в лабораторию.

– Туше, – отвечает он, и мы оба смеемся. – Похоже, мы оба не умеем следовать правилам.

– По крайней мере, когда дело доходит до работы.

Мишель внимательно рассматривает мое лицо.

– Вы вся в какой-то пыли.

– Это не пыль. Это отработанные материалы из оборудования для кристаллографии. Я его чищу.

– А это не могло подождать до понедельника? Кажется, многие chercheurs собирались отправиться в Шантильи на выходные, а вы говорили, что обожаете пешие прогулки. Вы же ездили этим летом в Верхнюю Савойю?

Я не могу сдержать улыбку, вспоминая наш недельный поход по «Ла Вануаз», потрясающей и сложной гряде ледников. Шестнадцатимильный поход вдоль хребтов Пекле-Польсет начался еще до рассвета, мы шли в облаках и тумане за проводниками с факелами, а закончили путь с восходом солнца на леднике – одно из самых драгоценных моих воспоминаний.

– Да, мы поднимались на хребты Пекле-Польсет, – говорю я и вижу, как брови Мишеля ползут вверх при упоминании об этом походе, известном своей сложностью. – Я бы с удовольствием отправилась в Шантильи, но мне нужно почистить приборы, чтобы быть в понедельник с самого утра во всеоружии.

Он выглядит смущенным.

– Ваша преданность делу восхищает. Неловко признаться, что я пришел в офис лишь за забытым пальто. Завтра будет холодно, – говорит он, указывая на коричневое твидовое пальто. – Кстати, как дела у Жака? Есть какие-нибудь новости?

Мой разум так переполнен мыслями о мсье Меринге, что на мгновение мне кажется, будто Мишель спрашивает о нашем руководителе, которого тоже зовут Жак. Но затем я осознаю, что он, наверное, имеет в виду моего студента-исследователя, Жака Майера, который на прошлой неделе обрабатывал рентгеновские пленки и по неосторожности повредил руку. Протоколы по использованию реактивов четко прописаны по результатам убедительных исследований, и Жак должен был следовать установленным правилам. Хотя это не уменьшает моего сочувствия его травме.

– Он планирует вернуться к работе завтра.

– Это радует.

– Да, – отвечаю я со вздохом. – Хотя я беспокоюсь, что он возвращается слишком рано: он всегда так торопится. Не хочу, чтобы у него была незаживающая рана, особенно этого пальца.

– Вы говорили ему о своих опасениях?

– Да, но он только развел руками и сказал, что я беспокоюсь напрасно. Ему ужасно хочется вернуться.

– Похоже, он работает с правильной chercheur, – говорит Мишель.

– Что вы имеете в виду?

– Ну вы тоже не всегда соблюдаете меры безопасности. Вы перевернули табличку на двери и, не обращая на нее внимания, зашли в лабораторию. А что, если бы произошло химическое загрязнение?

Я не могу удержаться от смеха. Мишель работает здесь недавно, но он уже хорошо меня узнал.

– Теперь моя очередь сказать «туше».

– Не говоря уже о том, что вы пренебрегаете собственной безопасностью.

– В каком смысле?

Он указывает на стол у входа в лабораторию, где выложены результаты из наших дозиметров. Мы все носим эти устройства для мониторинга радиации, созданные Эрнестом Волланом для защиты ученых, работавших над Манхэттенским проектом, и по окончании недели пленка внутри устройства проявляется, чтобы измерить количество радиации, которой мы подверглись. Я забыла проверить стол, когда вошла сегодня утром.

Я подхожу к столу. Среди всех пленок, показывающих безопасные уровни радиации, я вижу одну, где показатели крайне высоки. Прищурившись, чтобы разглядеть владельца, я узнаю свое имя внизу пленки.

Если об этом станет известно, меня могут отстранить от работы в лаборатории на несколько недель – ради моей безопасности, скажут они. Этого нельзя допустить, особенно учитывая, что нет четких доказательств вреда такой радиации. Мы все знаем ужасные истории о последствиях избыточного облучения, например, о Кларенсе Далли, одном из стеклодувов Эдисона, который умер из-за частого облучения рентгеновскими лучами – куда более трагичный исход, чем неприятности со зрением и пищеварением, которые испытывал сам Эдисон. Тем не менее, несмотря на показания дозиметра, я уверена, что со мной все в порядке. Я никогда не испытывала столь интенсивного или продолжительного воздействия рентгеновских лучей, какому подвергались люди вроде Эдисона или ученых, работавших над Манхэттенским проектом во времена войны. Именно такое воздействие – масштабное или, в некоторых случаях, экстремальное – привело к созданию оборудования для мониторинга безопасности, а не мизерные повседневные контакты с рентгеновскими лучами, как у меня.

Бросив взгляд на Мишеля, я быстро сую пленку в карман своего грязного халата. Он удивленно распахивает глаза, и я вспоминаю, что он новичок в лаборатории. Многие из нас игнорируют или, как я сейчас, специально прячут дозиметрические пленки. Мы не хотим, чтобы наши эксперименты сорвались из-за дозиметров. Но нельзя допустить, чтобы Мишель сообщил о моем поведении: мсье Меринг, возможно, готов закрыть глаза на такое отношение исследователей к правилам безопасности, но он не сможет быть столь снисходительным, если кто-то другой привлечет к этому внимание.

– Давайте это будет нашим маленьким секретом?

Глава седьмая

17 ноября 1947 года

Париж, Франция

Взбежав на три лестничных пролета к квартире вдовы, я поспешно вставляю ключ в замок, а затем замедляю шаг, пересекая главные комнаты, направляясь к узкой лестнице, ведущей в мою мансарду. Хотя я не опасаюсь столкнуться с мадам Дюма – она в основном не выходит из своих комнат, решила так после смерти мужа, а не из-за моего приезда, – она воплощенная благопристойность и пришла бы в ужас, услышав, как я бегаю по ее квартире. Интересно, опубликуют ли мою статью в Acta Crystallographica? Я уверена в своих силах и надеялась, что мое исследование попадет на страницы этого журнала, но голова кружится при мысли, что месье Меринг так высоко ценит мою работу, что предложил ее этому уважаемому изданию. Это само по себе комплимент.

Почти перепрыгивая последние крутые ступеньки, я прокручиваю в голове сцену, которая только что произошла в лаборатории.

Месье Меринг подошел ко мне в конце рабочего дня.

– Мадемуазель Франклин, как продвигается проект?

Я протянул ему только что заполненную таблицу, в которой классифицировала углероды, которые превращаются в графит при нагревании, и те, которые этого не делают.

Он просмотрел и сказал:

– Впечатляющая идентификация закономерностей среди разных типов углерода. У вас есть теория, почему некоторые типы углерода преобразуются, а некоторые нет?

Указывая на конкретную колонку, я ответила:

– Все дело в структуре – типе молекул, из которых состоит углерод.

– Что вы имеете в виду?

Закрыв глаза, я описала ему то, что видела своим мысленным взором:

– Полагаю, что углерод, который не графитируется, богат кислородом, но беден водородом, с прочной внутренней структурой поперечных связей, которая предотвращает графитизацию. Противоположное верно для другого типа. – Он молчал, и я нервно добавила: – Но, конечно, мне необходимо провести дополнительные тесты и сделать гораздо больше снимков. Это всего лишь предположение, основанное на первоначальных результатах. И, как я, кажется, уже говорила, я не люблю догадок. В основе моих теорий всегда эксперименты и объективные факты.

– Как вы смотрите на то, чтобы опубликовать эти результаты в Acta Crystallographica?

Кажется, у меня рот открылся от удивления.

Он продолжил:

– Я представляю серию статей: сначала одну, обобщающую эти результаты – конечно, когда они будут окончательно подтверждены. Затем пара последующих статьей, где вы расскажете о рентгеноструктурных методах, которые использовались для получения этих данных, и, возможно, заключительная статья, излагающая вашу теорию.

– Я была бы более чем счастлива, – проговорила я, едва веря услышанному.

– Прекрасно, – сказал он, улыбаясь своей неповторимой широкой улыбкой.

Он потянулся ко мне рукой и на мгновение мне показалось, что он собирается погладить меня по щеке. Вместо этого он нежно потер мне нос:

– Не могу позволить моей звездной исследовательнице ходить с графитом на кончике носа.

Добравшись до верхней ступеньки, я распахиваю дверь на лестничную площадку, мне не терпится заскочить в свою комнату и переодеться для сегодняшнего похода в театр. Ален, Женевьева и я собираемся посмотреть «Генриха V» с Лоуренсом Оливье в главной роли. Я уже в третий раз смотрю эту самую патриотичную пьесу Шекспира, в которой блистает Оливье, и рада, что несколько коллег наконец-то согласились посмотреть ее вместе со мной.

– Ой! – раздается у меня за спиной.

Кто здесь? Горничная ушла на весь день, а вдове и в голову не пришло бы забираться на чердак. Я всегда одна на этом этаже.

Я поворачиваюсь и вижу долговязого темноволосого мужчину с оливковой кожей, который стоит на лестничной площадке, зажимая нос. Хрупкая светловолосая женщина выбегает из пустующей мансардной комнаты:

– Витторио, est-ce que ça va?[9]

– Ça va, ça va[10], – отвечает он. – Кровь не пошла? – добавляет он с улыбкой.

– Ох, простите! – восклицаю я. – Не знала, что у вдовы появились новые жильцы. Я думала, эта комната пуста. Иначе я бы никогда…

– Не волнуйтесь, пожалуйста, – отвечает он. – Мне надо было предупредить вас.

– Ужасно. Вы точно нормально себя чувствуете?

Воздев руку вверх, он провозглашает:

– Этот нос хорош, как никогда.

Как удержаться от смеха рядом с этим дружелюбным, необычным человеком? И между прочим, нос у него действительно особенный – как у ястреба.

– Какое необычное знакомство! – говорю я. – Позвольте мне еще раз извиниться и представиться. Я Розалинд Франклин.

– Витторио Лузатти к вашим услугам, – произносит он, отвешивая церемонный поклон, затем жестом указывая на женщину. – А это моя прекрасная жена, Дениз.

Мы пожимаем друг другу руки, и я отмечаю, что, хотя его французский безупречен, у Витторио небольшой акцент. Однако его жена, по всей видимости, родом из Франции.

– Вы только что прибыли в Париж? Или переехали из другого района города?

– И так и не так! – заявляет Витторио, на что и Дениз, и я смеемся. – Я эмигрировал в Буэнос-Айрес из Генуи в начале войны…

– А-а-а, вы не поклонник Муссолини? – перебиваю я, и тут же корю себя за неосторожное замечание. Ни в чем нельзя быть уверенной, когда заговариваешь о политике, а нам предстоит быть соседями.

Однако он добродушно и прямо отвечает:

– Нет. Так же как Муссолини и Гитлер не были поклонниками моего народа, евреев.

– Понимаю. Это мой народ тоже.

Мы киваем друг другу в знак взаимопонимания, и он продолжает:

– В Аргентине, я встретил это потрясающее французское создание, – он поворачивается к своей жене и целует ее в щеку, – Она приехала туда на медицинские курсы. Когда проклятая война наконец-то закончилась, мы вернулись в Париж, где выросла Дениз. И вот мы здесь!

– Приятно видеть вас обоих здесь. Добро пожаловать в Париж и в ваш новый дом, – говорю я, обводя жестом лестничную площадку.

Они стоят рядом, обнявшись за талии, и буквально светятся благополучием и дружелюбием. Какое счастье, что здесь поселились именно они.

– Как вам удалось убедить вдову сдать вам комнату? Она такая разборчивая, – едва произнеся это, я осознаю, что мои слова можно понять неправильно и пытаюсь исправиться. – Я не имела в виду…

Витторио жестом останавливает меня:

– Думаю, комната досталась нам так же, как и вам. Адриенн Вайль.

– Вы знаете Адриенн?

– Конечно. И знаю о вас.

– От Адриенн?

– Она упоминала вас, но подробности мне известны не от нее. А от месье Меринга.

– Вот это совпадение! Откуда вы знаете месье Меринга? – спрашиваю я, чувствуя, как щеки вспыхивают при упоминании его имени.

– Я тоже занимаюсь рентгеноструктурным анализом. Более того, я буду работать с вами в Центральной лаборатории государственной химической службы. И наш общий начальник отзывается о вас как об исследователе с золотыми руками.

Глава восьмая

8 марта 1948 года

Париж, Франция

Я кутаюсь в свой легкий голубой плащ из габардина, и несколько смущенно хихикаю в ответ на замечание Женевьевы.

– Я не пуританка.

– Правда? – подшучивает надо мной Женевьева. – Тогда почему вы не согласны с основным тезисом Симоны де Бовуар, что женщины исторически подчинялись мужчинам, потому что порабощены своей репродуктивной ролью?

– Не то чтобы я не согласна, но… – я спотыкаюсь, пытаясь ответить. На самом деле во многом из-за того, что статус женщины неразрывно связан с материнством, я решила избегать брака и детей, но тема секса и гендера сама по себе вызывает у меня внутренний дискомфорт. Зная это, мои коллеги-исследователи полюбили дружески подтрунивать надо мной, заставляя смущаться.

– Но что? – с усмешкой уточняет Витторио. Мой сосед так гармонично влился в ряды исследователей – и в работе, и в подшучиваниях, – что я уже не могу вспомнить, как мы жили до его появления.

– Н-но… – заикаюсь я, когда мы все идем к выходу из лаборатории. Я тяну время, чтобы не ляпнуть что-нибудь постыдное, и они прекрасно это понимают. Меня смущает, что в свои двадцать восемь я так и не избавилась от детской неловкости при разговорах о сексе, который мои коллеги называют основой биологии.

Вдруг я слышу свое имя.

– Мадемуазель Франклин? – Это месье Меринг.

Он чередует обращения «Мадемуазель» и «Доктор», но делает это в такой пленительной манере, что невозможно сердиться.

– Спасена начальником, – шепчет Женевьева со смехом.

– Можете уделить мне минутку? – обращается он ко мне.

– Конечно, – отвечаю я и оборачиваюсь к друзьям. – Идите. Встретимся у «Шез Соланж».

С волнением я иду мимо рабочих столов и оборудования к кабинету месье Меринга, дверь его офиса выходит прямо в labo. Мне не впервой оставаться наедине с начальником, но непривычно, что он просит кого-то из нас о разговоре с глазу на глаз. В лаборатории царит непринужденная и дружелюбная атмосфера, на удивление без споров и конкуренции, и я не могу припомнить случая, чтобы месье Мерингу понадобилась конфиденциальность для разговора. Даже возможную публикацию моих результатов мы обсуждали в общей лаборатории, в присутствии других chercheus и ассистентов.

– Oui, месье Меринг? – спрашиваю я, стараясь не уставиться в его зеленые глаза.

– Мадемуазель Франклин, я уверен, что вы заметили, насколько мы довольны вашими успехами здесь.

Я озадачена его похвалой. Не потому, что он не умеет признавать достижения своих сотрудников, просто обычно он высказывает благодарность спонтанно, прямо на рабочем месте, чтобы все слышали.

– Вы очень великодушны, как и месье Матьё, – отвечаю я, не придумав ничего лучшего.

– Вы этого заслуживаете. Очевидно, за короткое время вы стали экспертом в рентгеноструктурном анализе, и уверен, ваша статья заслуживает публикации в Acta Crystallographica.

– Спасибо, сэр, – заикаясь, отвечаю я, все еще в растерянности. Это что, внезапная оценка работы?

– И в связи со всем этим, – он прочищает горло, – я хотел бы, чтобы вы сопровождали меня на Лионскую конференцию в мае.

– Лион? – я поражена. Многие мои коллеги работали здесь годами и так не получили приглашения ни на одну научную конференцию, которые снова начали собираться по всей Европе после окончания войны. – Я?

– Да, вы, – отвечает он со своей обезоруживающей улыбкой. Я не могу не улыбнуться в ответ. – Вы это заслужили. С нетерпением жду возможности представить вас всем.

Я иду несколько кварталов до «Шез Соланж», яркие головки тюльпанов выглядывают из проталин, но я их почти не замечаю. Я разрываюсь между радостью из-за того, что месье Меринг выбрал меня для участия в конференции, и беспокойством о том, что могу совершить ошибку. Я не боюсь выступлений, презентаций и общения с коллегами-учеными. Я переживаю, что могу невольно проговориться, когда мы с ним останемся наедине.

Заново сколов волосы, растрепанные весенним ветром, я захожу в «Шез Соланж». Знакомые клетчатые скатерти и теплое свечение камина в центре ресторана успокаивают. Возможно, я придаю неоправданно огромное значение этому приглашению; возможно, другие chercheurs тоже ездили на конференции до моего появления.

– Что он хотел? – спрашивает Женевьева, едва я усаживаюсь на стул, который они заняли для меня. Предо мной аппетитный цыпленок в вине, но есть расхотелось.

– Пригласил меня сопровождать его на конференцию в Лионе.

Друзья непривычно стихают, и я понимаю, что быть выбранной для участия в конференции действительно важно. Злятся ли они из-за того, что выбрали не их? Неужели они думают, что я недостойна такой чести? Или зависть, свойственная научной среде, наконец пробралась и в эту уникальную поддерживающую компанию? Участие в конференции в Лионе не испортит отношений между коллегами и мной, убеждаю я себя.

– Поздравляю, Розалинд. Отличная работа, – прерывает молчание Витторио.

Женевьева тянется через стол, чтобы пожать мне руку.

– Ты гений, – говорит она, и со всех сторон слышится «молодец».

Пока я наслаждаюсь своим цыпленком в вине, бурная беседа группы течет как обычно и касается тем гораздо более значимых, чем мои достижения. Я позволяю своим мыслям плыть по волнам их разговоров – от ужасного убийства Ганди в Индии до возможности принятия Америкой плана Маршалла для помощи европейским странам в экономическом восстановлении, от вероятности создания государства Израиль до перспективы получения Патриком Блэкеттом Нобелевской премии по физике за исследования космических лучей. Я уже почти успокоилась по поводу их реакции на Лион, когда до моего слуха донеслось имя месье Меринга.

– Думаете, слухи правдивы? – тихо спрашивает Габриэль Алена на противоположном конце стола.

– Какие именно? – словно усмехается Ален.

Голос Женевьевы становится громче – она спорит с Лукасом, кто выиграет Нобелевскую премию, и я не могу расслышать ответ Габриэля. Черт побери, думаю я. Почему Женевьева и Лукас не могут говорить чуть тише, хоть раз? Кроме часто пересказываемой истории о том, что в военное время он скрыл свое еврейское происхождение и покинул Париж, чтобы работать в более отдаленном и, следовательно, более безопасном регионе Франции (что вполне понятно), я не знала никаких слухов о месье Меринге. Совсем никаких. Но, с другой стороны, стоит разговору коснуться начальника, как я всегда стараюсь сменить тему или заняться чем-то другим. Опасаюсь, что мои тщательно скрываемые чувства вдруг проявятся помимо моей воли.

Я изо всех сил прислушиваюсь к разговору Алена и Габриэль, но дебаты о Нобелевке продолжаются. Когда мы встаем и отправляемся обратно в лабораторию, даже Габриэль и Ален втягиваются в дружеский спор о премии, и я остаюсь в недоумении: какие же слухи ходят вокруг месье Меринга?

Глава девятая

10 мая 1948 года

Лион, Франция

Я стою на самом высоком холме Лиона, смотрю вниз на слияние рек Рона и Сона, чуть южнее исторического центра города. Реки сверкают золотыми и коралловыми оттенками в лучах восходящего солнца, чудесное свечение подчеркивается терракотовыми крышами городских зданий. Как я рада, что приехала в Лион на день раньше, думаю я. Иначе упустила бы этот потрясающий вид.

Спускаясь по булыжным улочкам к своему отелю, я прохожу мимо шести церквей, которые, судя по стилю и материалам, были построены в эпоху Средневековья и Возрождения. Глубокая и разнообразная история города – от истоков как древнеримской колонии до торговых высот Возрождения и успехов в производстве шелка в XVII–XVIII веках – проявляется повсюду. Кажется, что город пытается вернуться к своему великолепному прошлому, к временам, которыми он мог гордиться, минуя болезненные воспоминания о нацистской оккупации. Обращаясь к прошлому, я тоже сосредотачиваюсь на том, что недавно Лион был центром французского Сопротивления, а не на мыслях о множестве евреев, депортированных в лагеря с его улиц.

Через два часа я уже одета в свою обычную униформу: накрахмаленную белую блузку, темно-синюю юбку и двойную нитку жемчуга, никаких новых фасонов одежды, если я хочу, чтобы меня воспринимали всерьез. Я жду месье Меринга на ступенях здания, где сегодня и завтра пройдет Лионский конгресс по катализу.

Море темноволосых мужчин в темных костюмах устремляется вверх по лестнице, на которой я стою, огибая меня, но я не вижу среди них ни знакомой каштановой прически с аккуратно зачесанной прядью, прикрывающей редеющий участок, ни искристых зеленых глаз, в уголках которых всегда таится улыбка. Успокоит ли его присутствие мои нервы или наоборот, спрашиваю я себя, прекрасно понимая, что не сама конференция заставляет все внутри трепетать.

Внезапно я замечаю знакомое лицо в толпе, но это не месье Меринг. Машу рукой и кричу:

– Бонжур, месье Матьё!

Ученый с непослушными волосами ускоряет шаг.

– Доктор Франклин! Я пришел в восторг, когда Жак сказал мне, что выбрал вас для конференции. Ведь вы восходящая звезда его лаборатории.

Меня охватывают облегчение и разочарование одновременно, но я стараюсь сохранять спокойный и деловой вид.

– Я рада, что меня выбрали. Вообще, я ждала здесь месье Меринга.

Месье Матьё машет рукой:

– Он найдет нас. Пойдемте внутрь и займем места, пока все хорошие не разобрали. И одно прибережем для Жака.

Мы входим в аудиторию, где будет произноситься первая речь дня. Разговоры на французском, английском, испанском и итальянском языках окружают меня, обсуждаемые новые разработки будоражат. Месье Матьё и я усаживаемся на второй ряд, оттуда отлично видно сцену, и занимаем место рядом с проходом для месье Меринга.

Докладчик проверяет микрофон, свет постепенно гаснет. Месье Меринг все еще не появился, но стоило мне подумать, что он нашел другое место, как он опускается на соседнее кресло. Мы приветственно киваем друг другу, доклад начинается.

Пока доктор Пол Эммет излагает параметры своего исследования, я ловлю себя на том, что его звучный голос убаюкивает меня, а близость ноги месье Меринга к моей отвлекает. Хотя мы часто стоим рядом друг с другом, работая с приборами для кристаллографии или изучая пленки, почему-то сейчас ощущения от этого иные. Возможно, из-за темноты в зале или из-за моих желаний, я не знаю.

Даже когда на экране появляются слайды, и доктор Эммет представляет конкретные результаты, я не могу сосредоточиться. И тогда месье Меринг склоняется ко мне. Я чувствую тепло его дыхания на своей шее, когда он шепчет: «Кажется, его исследование очень похоже на те, которые вы проводили в БИАПИУ?»

Внезапно концентрация возвращается, и я начинаю вникать в речь доктора Эммета. Его проект и презентация действительно напрямую связаны с исследованиями, которые я вела, и со статьями, которые я публиковала, работая в БИАПИУ.

Во время перерыва я поднимаю руку и прошу слова:

– Доктор Эммет, могу ли я прокомментировать?

– Конечно, – отвечает он. Несколько других ученых делали замечания или задавали вопросы в течение последних тридцати минут: для конференции такой диалог привычное дело.

– Я полагаю, что интересная корреляция может быть установлена между вашими экспериментами и исследованиями, которые я проводила по углю и древесному углю, работая помощником научного руководителя в Британской исследовательской ассоциации по использованию угля, – говорю я на французском, основном языке конференции.

– Не могли бы вы поделиться с нами? – предлагает доктор Эммет.

Я встаю и рассказываю о параллелях, которые можно провести между двумя исследованиями. Когда я заканчиваю, в зале стоит тишина, и я пугаюсь, что, возможно, говорила слишком много или слишком авторитетно. Но потом из задних рядов доносится голос:

– Могли бы вы повторить это на английском, мадемуазель Франклин?

Через час доклад подходит к концу. Месье Матьё, Меринг и я присоединяемся к пятидесяти другим ученым, которые покидают зал, надеясь раздобыть утренний кофе. И тут кто-то хлопает месье Меринга по спине:

– Жак, сто лет, сто зим!

Мы останавливаемся, чтобы поздороваться с доктором Хайсински.

– Вы затронули несколько замечательных моментов, мисс Франклин. На самом деле, благодаря вам речь докладчика приобрела дополнительную глубину.

– Merci.

Доктор Хайсински поворачивается обратно к месье Мерингу и говорит:

– Похоже, в этом году вы удачно выбрали протеже.

В этом году? Месье Меринг каждый год выбирает себе нового фаворита, ротирует их?

Я надеялась, что он выбрал меня, отметив мои профессиональные, и, возможно, даже личные качества. Хорошо ли я понимаю этого доброжелательного, поддерживающего меня человека, не ошиблась ли я в нем? Вполне возможно. Я уже ошиблась однажды в своей оценке профессора Норриша, думая, что с ним будет легко работать, а оказалось, наоборот, не говоря уже о том, сколько раз я ошибалась в одноклассниках и в людях вообще.

– Нам повезло, что мадемуазель Франклин выбрала наш институт. Она не только в совершенстве овладела нашей методикой, но и мастерски применяет рентгеноструктурный анализ к углероду – это просто чудо, – произнося это, месье Меринг задерживает на мне взгляд, и у меня по коже пробегает холодок.

Месье Матьё добавляет:

– Ее глубокое понимание углерода на молекулярном уровне может совершить революцию в его использовании! – он улыбается мне, на его лице чуть заметна отцовская гордость. – Наша мадемуазель Франклин может изменить мир.

Глава десятая

11 мая 1948 года

Лион, Франция

– Давай сбежим украдкой и отправимся в какой-нибудь знаменитый лионский бушон? – шепчет голос мне на ухо.

Я отвлекаюсь от разговора с группой ученых и вижу перед собой месье Меринга. Или, может быть, Жака, – с начала конференции он настоял, чтобы я называла его именно так. Обращаться к нему по имени мне казалось странным, даже запретным, но, когда я осознала, что все на конференции обращаются друг к другу по именам, поняла, что называть его месье Меринг – значит выделяться. И не в хорошем смысле.

– Прогулять коктейли и ужин? – удивленно переспрашиваю я.

Под занавес конференции запланированы коктейли, а после – официальный ужин для всех ученых, последний шанс встретиться с коллегами и обсудить наши проекты. Я очень ждала этого, к тому же спонтанность вообще не мой конек.

– Именно так. Еда на ужине будет ужасной, как и вчера вечером, – говорит он, и ничуть не преувеличивает. Курица была настолько жесткой, что я заподозрила, что это вовсе не курица – неудивительно во времена рационирования. – Но я знаю два изысканных маленьких бушона, которые как-то ухитряются подавать традиционные лионские блюда – колбаски и жареную свинину, а вдобавок великолепное местное красное вино божоле.

Я знаю, что за пределами Парижа легче достать разнообразные свежие продукты и предложение звучит по-настоящему соблазнительно. Но насколько это уместно? Не только пропустить официальное мероприятие, но и ужинать тет-а-тет? Месье Матьё – я имею в виду Марселя – уже уехал в Париж, и нас будет лишь двое.

– Да, но… – сомневаюсь я, потому что, конечно, Жак – мой начальник, и я должна делать, что он скажет. Но какая-то часть меня также хочет остаться наедине с ним. – Что бы они ни предлагали, я не ем свинины. Хотя я не соблюдаю кошер, мой дедушка бы перевернулся в гробу, если бы я ее съела.

Он удивленно распахивает глаза:

– Мое еврейское воспитание никогда не мешало мне пробовать лионские свиные деликатесы, но я уважаю ваш выбор. Тем не менее… – хмыкает он. – Ваша диета ведь не предписывает вам ужинать тушеной кошкой, верно? Той, что подавали вчера вечером?

Что тут можно сделать, кроме как рассмеяться, услышав такой вопрос? И что можно ответить кроме «да»?

Свеча в центре стола почти догорела, обнажив фитиль и оставив капли белого воска на столешнице. Наши тарелки опустели. Жак собрал куском багета остатки утки и соуса с обеих тарелок – все до капельки. Вторая бутылка божоле подходит к концу.

Почти весь ужин мы проговорили про молекулярный мир углерода. Представляя себя в этом царстве, путешествуя по этой крохотной вселенной. Гадая, похожи ли на него другие кристаллические материалы. Это было волшебно, такие разговоры я постоянно веду сама с собой, не думала, что смогу так поговорить с другим человеком. Тем более с таким притягательным мужчиной, как Жак.

Он жестом просит официанта принести еще бутылку божоле, и я говорю:

– Сомневаюсь, что это хорошая идея.

Я привыкла к вину за обедом, это французская традиция. Но обычно я выпиваю бокал-другой со своими друзьями из лаборатории или Адриенн. Сегодня вечером я выпила уже гораздо больше, чем два бокала. Жак убеждает:

– Еще одна бутылка восхитительного божоле – всегда хорошая идея.

Я хихикаю, и сама поражаюсь, как неестественно это звучит в моем исполнении.

Пока официант наливает два бокала пурпурно-красного вина, Жак говорит:

– Итак, расскажите мне о себе. Вы такое невероятное сочетание выдающегося интеллекта и невинности. Вы загадка, Розалинд.

– Я загадка? – я уже не просто хихикаю, я хохочу. – Так меня еще не называли. Хотя, – я делаю глоток, – мой отец, возможно, тоже давно так думает.

– В каком смысле? – Жак склоняется ко мне через стол, его лицо совсем рядом с моим.

– Мой отец всегда очень четко представлял, как должны жить его дети. Нас воспитывали, во-первых, как хорошо образованных, щедрых членов большой семьи Франклинов, во-вторых, членов еврейской общины, и граждан Англии, в-третьих. С младенчества нам прививали идею служения. Конечно, все это стало возможным, потому что у нас есть семейный капитал. – Я вздрагиваю, думая о том, как это, должно быть, прозвучало. – Не то чтобы мы были богаты. Я не об этом, просто мы хорошо обеспечены. И папа постоянно твердил, чему мы должны посвятить жизнь, учитывая, что нам не нужно тревожиться о куске хлеба.

– И при чем здесь профессия ученого?

– В этом-то и загадка. Папа, кажется, гордится моими успехами в школе и на работе, но он не совсем понимает жизнь ученого. И эта жизнь определенно не вписывается в его мировоззрение, особенно из-за того, что наука – та, которой мы занимаемся, – затмевает для меня целый мир. Он не понимает, что это линза, через которую я смотрю на мир, и что наши открытия – это способ вернуть долг обществу.

При мысли о пропасти между мною и отцом на глазах выступают слезы. Я тут же смущаюсь из-за этого эмоционального порыва.

Кажется, из-за вина я утратила бдительность. Я вытираю глаза, как можно незаметнее – ведь лицо Жака совсем рядом с моим.

Он тянется к моей руке.

– Ожидания моей семьи относительно меня несколько отличаются от ваших – российские иммигранты больше заботятся о выживании, чем о возможности отдать долг обществу. Но я понимаю, насколько это может быть сложно. Как сложно другим понять жизнь ученого.

Наши пальцы переплетаются, и я не сопротивляюсь. Интересно, с его стороны это просто жест утешения или нечто большее? Впервые я задумываюсь, уж не ошибалась ли я все эти годы: может, реально и быть ученой, и иметь личную жизнь, если рядом человек вроде Жака? Стоп, говорю я себе. Не стоит перекраивать все свои взгляды из-за обычного нежного прикосновения – так любой сострадательный человек поддержал бы другого.

Я убираю руку и тянусь к бокалу с вином.

– Наука не оставляет места для филантропии и собственной семьи. Это главное, что разочаровывает отца. – Это признание кажется одновременно слишком интимным для наших профессиональных ролей и совершенно уместным именно в этот момент. Я не решаюсь посмотреть Жаку в глаза. Вместо этого я опускаю взгляд на поцарапанный деревянный стол, и указательным пальцем начинаю разглаживать глубокую бороздку на его поверхности.

Его пальцы скользят навстречу моему, их кончики почти соприкасаются. Я могу представить, как сталкиваются в пространстве между ними атомы азота и кислорода, из которых состоит воздух. Если атом отрикошетит от его пальца и столкнется с моими – будет ли считаться, что наши руки соприкоснулись?

– Знаете, Розалинд, – наконец говорит он, – быть ученой – не значит быть одинокой.

Хотя я не свожу глаз со столешницы, чувствую, как Жак смотрит на меня, словно ожидая, что я отвечу на его взгляд. Наконец, не в силах больше сопротивляться, я заглядываю в его зеленые глаза, вблизи они скорее нефритовые, чем изумрудные, моя рука оказывается в его руке. Интересно, касались ли когда-нибудь моей руки с такой нежностью? И тут, к моему удивлению, он наклоняется через стол и прижимается своими мягкими губами к моим.

Глава одиннадцатая

14 января 1949 года

Париж, Франция

Сосредоточенно настраивая микроскоп, я пытаюсь рассмотреть образец углерода поближе. Подготовленный мной образец должен быть расположен непременно под определенным углом, иначе я останусь без нужных для исследования расчетов. Я настолько сконцентрирована, что, когда слышу рядом какой-то шум – вроде шелеста, – лишь отмечаю его про себя, но не обращаю внимания.

Только когда кто-то рядом осторожно кашляет, поднимаю глаза.

Это Жак. В его руке толстый конверт размером примерно с лист бумаги. Он кладет его на стол и подвигает ко мне.

– Откройте, – велит он шепотом. Его слова звучат как приказ, необычно повелительно для него, но и взволнованно.

– Я почти закончила с этим образцом. Может ли это подождать, месье Меринг? – спрашиваю я. Забавно, как странно теперь обращаться к нему так, когда прошлым летом я так старательно переучивалась называть его Жаком.

– Нет, не может, – голос снова звучит и властно, и взбудораженно.

Мне всегда было сложно понять чужие эмоции и, хотя я уже довольно хорошо знаю Жака, я все равно не уверена, что правильно понимаю, что происходит.

– Хорошо, – отвечаю я, снимаю перчатки и тянусь к конверту.

Острым лезвием ножниц я аккуратно вскрываю конверт. Достаю оттуда свежий выпуск журнала Acta Crystallographica.

Почему надо было прерывать мою работу, чтобы передать журнал? С моих губ почти срывается колкость, но тут я замечаю, что все вокруг, включая Витторио, косятся на нас, и сдерживаюсь. Вместо этого произношу:

– Спасибо, месье. Прочитаю сразу, как освобожусь.

– Откройте сорок вторую страницу, – с улыбкой настаивает он.

Вся лаборатория замирает, теперь никто даже не притворяется, что работает. Я листаю журнал, нахожу сорок вторую страницу. Там мое имя – в Acta Crystallographica. Невероятно! Я уже публиковала статьи в уважаемых научных изданиях, таких как Fuel и Transactions of the Faraday Society, но Acta Crystallographica – это не просто журнал. Он возник относительно недавно, но быстро стал одним из наиболее авторитетных научных изданий. И хотя Жак обещал представить мою работу в журнал, эксперименты были успешными, а результаты убедительными, выход публикации в Acta Crystallographica, где все мечтают напечататься, казался чем-то недостижимым.

– Вы решили, что статья готова?

Он говорил мне, что хочет показать ее редакции, но не предупредил, что уже сделал это.

– Абсолютно, как и редакторы Acta Crystallographica. – Его улыбка становится еще шире от удовольствия. – И они поддержали идею сделать серию статей, эта первая.

Мне хочется подскочить от радости, обнять его и поцеловать прямо в губы. Но все глаза вокруг устремлены на нас, и, вопреки своему желанию, я просто киваю человеку, которого полюбила.

– Спасибо за вашу поддержку, месье Меринг.

– Вы этого заслуживаете, – он улыбается мне, и тут я замечаю еще кое-что.

Я смотрю на статью, а затем на него:

– Меня указали единственным автором.

– Потому что вы и есть единственный автор.

– Но вы были моим руководителем. Традиционно имя руководителя указывается рядом с именем автора.

– Не в этот раз, – весело улыбается он. Затем шепотом добавляет: – Взгляните на конверт.

Последние слова могла расслышать только я. А он отправляется в свой кабинет, по дороге останавливается около рабочего стола Алена, что-то спрашивает у него.

Я обвожу комнату взглядом и вижу, что мне уважительно кивают, слышу, как Витторио выкрикивает поздравления, но знаю, что настоящее празднование состоится на обеде. Жду, пока все коллеги вернутся к своим задачам, а затем переворачиваю конверт. Там, небрежным почерком Жака написано: «Шампанское. Bistrot des Amis. 20 часов».

Пузырьки шампанского щекочут мой нос.

– Хватит! – протестую я, когда Жак наливает мне до краев третий бокал Taittinger, одновременно поражаясь тому, что это восхитительное шампанское 1942 года уберегли от нацистского «weinführer» Отто Клебиша, задачей которого было предотвратить мародерство солдат и сохранить лучшие бутылки для старших нацистских офицеров. Откуда у Жака деньги на такое шампанское, задумываюсь я. Наши должности звучат внушительно, но зарплаты очень скромны.

– Завтра у меня будет страшное похмелье, и я не смогу работать.

– Думаю, коллеги поймут.

Я смеюсь:

– Вы плохо знаете своих подчиненных. Они бы простили меня, если бы я отмечала публикацию статьи вместе с ними. Но если узнают, что я отказалась от их компании ради свидания с вами… Боюсь, они не поймут.

– Почему же? Я знаю, что вы очень закрыты, некоторые даже могли бы сказать – ханжа, – усмехается он, и я в шутку замахиваюсь, словно хочу его ударить. – Но между учеными часто случаются романы. А также флирты, интрижки, свидания время от времени и есть даже прочные отношения, начавшиеся в лаборатории. Почему мы не можем наслаждаться компанией друг друга? Зачем нам скрываться?

– Мне не хочется, чтобы другие думали, будто вы мне покровительствуете из-за симпатии. Вдруг они решат, будто вы помогли мне написать статью для Acta Crystallographica и пробили ее публикацию только из-за наших отношений?

– Никто так не подумает, Розалинд. Дорогая моя, все видят, насколько вы талантливы и сколько сил отдаете работе. Никто кроме вас не приходит в лабораторию по выходным.

– Не все же зависит от моего интеллекта или усердия. Важно также, как между исследователями распределяются ресурсы и ваше внимание. Для меня они больше, чем коллеги – они мои друзья.

– Поймите же, я могу поддерживать вас как выдающегося ученого и одновременно обожать вас. Одно с другим не связано, – он делает паузу. – Так это единственная причина, по которой вы не хотите, чтобы кто-то узнал о нас?

Слыша, как он произносит это «нас», мне хочется согласиться почти на все. Например, объявить всему миру о наших отношениях. Или последовать за ним в постель, как он уже предлагал. Почти.

– Все не так просто, Жак. Есть моя семья. И моя научная карьера.

– Как связаны «мы» с вашей карьерой и семьей? Все это не имеет к «нам» отношения. – Его палец скользит по моему запястью, медленно и нежно, до мурашек. – Все это тут совершенно ни при чем.

Опять эти «мы» и «нас», произнесенные его низким голосом с неподражаемым французским акцентом – так осязаемо, хоть под микроскопом изучай. Звук его голоса будит во мне желание отбросить всякую предосторожность и поцеловать его прямо здесь, в Bistrot des Amis так же, как восемь месяцев назад в лионском бушоне. Но за эти восемь месяцев между нами были лишь прикосновения украдкой в лаборатории, тайные ужины в немноголюдных бистро, поцелуи в переулках, от которых перехватывало дух, а также долгие выходные без единой встречи и целый август, который он провел «с семьей» и за который я не получила от него ни единой весточки. Что значит для Жака это «мы»?

Я не решаюсь спросить. Дело не только в бестактности такого вопроса. Просто я не уверена, что для меня самой значит это «мы». Как я могу требовать его внимания и одновременно считать, что наука и личная жизнь несовместимы?

Его палец продолжает скользить по моей руке вверх-вниз.

– Сегодня вечером я буду дома один. Приходите ко мне.

Он уже делал подобные намеки раньше, но никогда так откровенно и конкретно. И так странно.

– Разве вы не всегда один в своей квартире?

Он удивленно смотрит на меня.

– Нет, иначе я бы приглашал вас к себе гораздо чаще. Я же знаю, что в вашей комнате во вдовьей квартире приватность невозможна, да еще и Витторио со своей женой за стеной. Вы меня никогда не приглашали.

Я все еще в замешательстве.

– Вы живете с соседом по комнате?

– В смысле? – Он убирает свою руку.

Мне делается дурно. Я должна задать этот вопрос, но боюсь услышать ответ.

– Кто обычно бывает в вашей квартире?

– Там часто никого нет, – уклоняется он от ответа. Но даже я, которая так плохо разбирается в людях, начинаю догадываться.

– Кто там, когда вы не один?

– Ох, Розалинд, я думал, вы знаете, – в его голосе слышится сожаление. И стыд.

– Кто там, когда вы не один? – мой голос дрожит. Мне нужно, чтобы он сказал это вслух.

– Моя жена.

Глава двенадцатая

24 июня, 1949

Париж, Франция

Мои родители и Колин приедут сегодня вечером, а я все еще не закончила расчеты, необходимые для завершения эксперимента. Очередной этап анализа структуры углерода почти завершен, за исключением измерений рассеянного рентгеновского излучения из последней партии образцов. Если я хочу уложиться в график исследований и публикаций, который мы разработали с Жаком несколько месяцев назад, – и опубликовать до пяти статей на эту тему в ближайшие год-два не только в Acta Crystallographica, но и в Journal de Chimie Physique, – то нужно ускориться. Подумать только, какой след я могу оставить в науке, если достигну этой цели. Эта мысль захватывает.

Жак – я напоминаю себе думать о нем как о мсье Меринге – идет мимо меня в свой кабинет, на ходу роняя краткое «бонжур». Не поднимая глаз, я отвечаю на его приветствие. После той ночи в Bistrot des Amis мы общаемся только по работе. Я почти не помню, как закончился тот вечер; лишь отдельные вспышки воспоминаний. Как я отталкивала руки Жака, покидая ресторан. Как улица уходила из-под ног, когда я шла домой. Ступени лестницы, ведущей в мою мансарду, расплывающиеся перед глазами из-за слез.

Витторио говорит, что я была в истерике, и я бы списала это на его итальянскую привычку преувеличивать, если бы ему не вторила Дениз.

– Розалинд, дорогая наша, мы не знали, что и поделать, – сказала она несколько дней спустя. – Вы вошли в квартиру со слезами на глазах, но не проронив ни слова. Мы услышали, как вы рыдаете в своей комнате и уговорили открыть нам, но вы все равно не признались, что случилось. А следующее утро встали на рассвете и начали собираться на работу как ни в чем не бывало. Так же, как и всегда.

– Хотя я могу догадаться, что произошло, – мрачно добавил Витторио, но не стал развивать эту тему, а я не стала ничего объяснять.

Хотя я не дала ни одного намека, я заметила, что Витторио постоянно наблюдает за мной в лаборатории. Он напрягается всем телом, когда он видит Жака рядом со мной, из их отношений исчезла теплота. В течение нескольких недель после нашего последнего неудачного свидания Жак останавливал меня в пустом коридоре возле лаборатории и умолял передумать.

– Розалинд, вы не можете проживать жизнь, словно научную задачу, бесстрастно удаляя из нее все, что не соответствует вашим теориям и стандартам – вы должны позволить себе чувствовать и переживать, – говорил он.

Но теперь мы все делаем вид, будто ничего не случилось, и если не позволять эмоциям вроде любви и сожаления закрадываться внутрь, если постоянно чем-то занимать себя, то можно вполне приятно жить – с друзьями-коллегами и работой. Но постоянная бдительность стала моей повседневностью.

Я поднимаю глаза на лабораторные часы, ловя взгляд Витторио.

– Меньше трех часов до «Операции Франклин», – кричит он. Такое, на военный манер, название мы дали визиту моих родителей.

Я подробно объяснила им с Дениз, что за отношения в нашей семье, и рада, что они согласились поддержать меня. Какие замечательные друзья, думаю я. Почти как семья, которую сама себе выбираешь.

– Напоминаю, что вы с женой обещали помогать мне сегодня защищаться от папы, – кричу я в ответ, не заботясь, что другие это тоже услышат и пойдут слухи. – И не вздумайте отказаться в последний момент.

– Будем за вас горой весь ужин, не переживайте, – обещает он, и, хотя он говорит это в шутку, присутствие «кавалерии» Лузатти сегодня вечером будет настоящей опорой. Потому что, конечно, Колин и сам, без сопровождения родителей, смог бы добраться до Парижа, чтобы потом поехать со мною в отпуск. А раз они поехали с ним, догадываюсь я, значит, предстоит какая-то борьба. Но с чем именно предстоит столкнуться, я пока понятия не имею.

Стоит мне снова углубиться в работу, как в коридоре, ведущем в лабораторию, раздаются какие-то голоса. Все исследователи, и я тоже, оборачиваются к дверям, в которые входят мужчина и женщина и уверенно направляются к Жаку, он приветственно машет им рукой. Кто эти люди? Судя по их одежде – он в угольно-черном костюме, она – в строгом платье – они не французы, но и на англичан не похожи. В лабораторию редко кто-то заглядывает без предупреждения, даже люди, связанные с правительством.

Я возвращаюсь к своим вычислениям, или скорее делаю вид, и продолжаю краем глаза следить за незнакомцами. Жак проводит их по залу, представляя исследователей. И мужчина, и женщина оживленно разговаривают с коллегами, а я задумываюсь, не собираются ли они устроиться сюда на работу.

– Доктор Франклин? – обращается Жак ко мне, когда они, наконец, доходят до моего рабочего стола.

Как обычно, сердце замирает от его близости и звука моего имени на его губах. В его присутствии я чувствую себя настолько по-другому, что задаюсь вопросом, возможно ли, что сами молекулы, окружающие нас, изменяются, когда мы рядом. Наверное, глупо даже фантазировать о том, что законы физики и химии могут меняться из-за эмоций.

– Да, месье Меринг, – отзываюсь я, словно только что заметила и его, и незнакомцев. Наверное, это моя лучшая актерская игра, хотя обычно для меня это затруднительно. Но за последние шесть месяцев работы бок о бок с Жаком мне пришлось много практиковаться. Было непросто одновременно чувствовать влечение к нему и знать, что я должна устоять перед искушением.

– Я хотел бы представить вам Дэвида и Энн Сэйр. Месье Сэйр – американский физик, он осматривает наши лаборатории, а также другие европейские научные центры, где проводятся работы по рентгеноструктурному анализу. По окончании тура он отправится в Оксфорд, чтобы завершить свои исследования вместе с Дороти Ходжкин, – говорит Жак с его характерным акцентом.

– Приятно познакомиться, – отвечаю я, пожимая им руки. – С удовольствием отвечу на ваши вопросы о нашей лаборатории. Я приехала сюда, чтобы изучать рентгеноструктурный анализ и…

Жак перебивает меня:

– Доктор Франклин скромничает. Она прибыла сюда, чтобы учиться рентгеноструктурному анализу, и очень быстро стала потрясающим экспертом. Сейчас она готовит серию публикаций о своих исследованиях для Acta Crystallographica, – он задерживает на мне взгляд.

Я напоминаю себе оставаться невозмутимой, несмотря на похвалы Жака, но киваю ему в знак благодарности. Хотя я и понимаю, что он пытается таким образом вернуть мое доверие, но против воли его слова отзываются во мне. За последние шесть месяцев он уже не раз пытался заново сблизиться, но пристальный взгляд Витторио всегда охлаждал его.

Глаза Дэвида Сэйра расширяются при упоминании престижного журнала Acta Crystallographica, но я не попадусь в сеть, расставленную Жаком. Я меняю тему разговора:

– Месье Меринг слишком добр ко мне. Буду рада ответить на ваши вопросы…

В беседу с широкой улыбкой вступает Энн Сэйр:

– Наконец-то можно говорить по-английски! Мы учили в школе французский и стараемся говорить на нем, но это настоящий вызов.

– Вы тоже ученый, миссис Сэйр? – с улыбкой уточняю я.

– Нет, и, пожалуйста, называйте меня Энн, – отвечает она. – У меня нет формального образования. Хотя Дэвид утверждает, что после всех лет, проведенных с учеными и в научных учреждениях, мне следовало бы присвоить почетную степень.

Мы все хохочем, а мистер Сэйр говорит:

– Энн талантливая и успешная писательница, – он смотрит на свою жену с нескрываемой гордостью.

– Что вы пишете? – спрашиваю я.

– В основном рассказы, – отвечает она. – Я планирую работать редактором в издательстве Оксфордского университета, когда мы обустроимся.

– Как интересно! – искренне восклицаю я. Писательство всегда интересовало меня, творчество кажется почти волшебством, хотя я знаю, что магии не существует. – Очень хотелось бы узнать больше о вашей работе.

Мы заговариваем о темах ее рассказов, но Жак внезапно предлагает:

– Может быть, вы согласитесь поужинать сегодня вечером со мной и доктором Франклин? – На меня он при этом не смотрит, взгляд его прикован к супругам Сэйрам. Но я догадываюсь, что это очередная хитрость, чтобы встретиться со мною вне стен лаборатории и попытаться снова завоевать меня, хотя я ясно дала понять, что не хочу продолжения. Может, он и мой начальник, но сейчас он перешел границы: у него нет права распоряжаться моим свободным временем.

Действия Жака неприятны мне еще и потому, что Энн мне на самом деле понравилась и я с удовольствием поужинала бы с ней и ее мужем. Ее откровенная манера общения и интересная работа привлекают меня, мне хотелось бы с ней подружиться. Но я не могу позволить Жаку манипулировать мною, к тому же сегодня вечером семья предоставила мне прекрасный предлог уклониться от встречи.

– Прошу прощения, я бы с удовольствием присоединилась к вам за ужином, но через несколько часов из Лондона приезжает моя семья, вынуждена отказаться, – говорю я и обращаюсь лично к Энн. – Но, если вам и вашему мужу понадобится помощь в Париже, с радостью стану вашим гидом.

Глава тринадцатая

24 июня, 1949

Париж, Франция

– Где французы берут продукты? – спрашивает мама, промокая уголки рта салфеткой. – Из-за рационирования в Англии ничего не достать, даже яиц, молока или масла. Но судя по вкусу этого гратена дофинуа и изысканного тарт татен, в них добавлены и свежие сливки, и сыр.

– Французы – настоящие волшебники, они умеют создать нечто из ограниченного набора ингредиентов, – отвечает Дениз.

– Да, мама. Горничная вдовы, Альбертин, дала нам с Дениз уроки кулинарии и просто поразительно, что она может создать из трех продуктов, – добавляю я.

Мать одобрительно кивает:

– Не думала, что увижу тебя за готовкой, Розалинд.

Я смеюсь, делая вид, что не замечаю шпильку в ее словах. Намек, будто мне давно пора заинтересоваться бытом. Что жизнь, которую я выбрала – сплошное разочарование, потому что отличается от жизни мамы и всех женщин Франклин и Уэйли, которые были до нее.

– На самом деле кулинария не так уж и отличается от науки.

Витторио включается в разговор: он видит, куда клонится беседа, и хочет поддержать меня.

– Кстати о науке, видели бы вы Розалинд за работой, мистер и миссис Франклин. Это чистое вдохновение!

Тема моей работы всплывает за обедом впервые, и я вижу, как Колин вжимается в кресло. Он, наверное, уже наслушался от папы про мое «добровольное изгнание» в Париж и научное бунтарство.

– Мы наслышаны, – говорит папа, и голос его твердеет. – Но в жизни есть не только наука. Есть семья.

Витторио не позволяет папе умалять мои достижения, даже если в его глазах светится некоторая гордость за мои успехи. И при этом Витторио не теряет своего чувства юмора:

– Никто не понимает важности семьи лучше меня – в конце концов, я итальянец, – он улыбается моим родителям своей заразительной широкой улыбкой. Но по мере того, как он продолжает, он становится все серьезнее: – Но те научные дары, которые Розалинд может предложить миру, могут повлиять на всю человеческую семью. Не только на лишь на одну.

Родители молчат, попивая эспрессо и ковыряя вилками тарт татен. Витторио кажется озадаченным. Он привык, что его обаяние обезоруживает любого, и делает еще одну попытку:

– Скромность не позволяет Розалинд поделиться своими успехами, так позвольте же мне немного рассказать о ее достижениях.

Мама слегка кивает, как бы разрешая Витторио продолжить. Но отец даже не шелохнулся. Лишь сильнее нахмурился.

– Вы, конечно, знаете, что она недавно опубликовала статью в Acta Crystallographica, самом авторитетном журнале в нашей области. Но она, наверное, не упомянула, что это лишь первая из пяти статей, и, когда все результаты будут обнародованы, у мира появится совершенно новый метод определения молекулярной структуры самых разных материалов, не только углерода. По сути, она преподнесет ученым ключи к раскрытию сущности практически любого материала. Это подлинное благодеяние.

Мама, взглянув на папу, отвечает:

– Прекрасно сказано, мистер Лузатти. И конечно, мы очень гордимся Розалинд.

Но выражение ее лица не смягчилось, и я вижу, что это слова гостеприимной хозяйки и светской леди. Но в них нет сердечности. Отец молчит, он непроницаем.

– Если я этого достигну, вклад в науку будет значительным, это перевернет понимание человечества о мельчайших строительных блоках неорганических материалов, и, возможно, однажды даже органического вещества. О живом, и неживом.

Папа резко, без слов, встает. Наверное, он извинится и отойдет в туалет, думаю я, ведь Дениз и Колин еще не доели десерт. Но он произносит:

– Пойдем прогуляемся до отеля?

Я бросаю извиняющийся взгляд на Витторио и Дениз, в то время как папа кладет на стол стопку франков, игнорируя протесты Витторио, желающего оплатить часть счета. Папа идет к выходу из кафе «Луис», мы быстро встаем и следуем за ним. Как только мы распрощались с друзьями у входа в отель, папа предлагает маме и Колину отправиться в номер. Я готовлюсь к предстоящему разговору, понимая, что задуманная Лузатти «Операция Франклин» провалилась, не принеся желанного мира.

– Розалинд, – его выражение и тон гораздо мягче, чем я ожидала. – Пожалуйста, пойми, мы рады твоим научным успехам здесь, в Париже. Учитывая твои способности и решительность, меньшего я и не ожидал с тех пор, как ты в двенадцать лет решила стать исследовательницей.

– Спасибо, папа. – Его слова наиболее близки к одобрению моего жизненного выбора, из всех, что я когда-либо слышала от отца.

Наука была и его страстью, когда он учился в университете, но потом долг повелел ему заняться семейным бизнесом. И по-видимому, у моего прадеда Джейкоба тоже были блестящие способности к математике и естественным наукам, потому что в возрасте тринадцати лет его приняли в Университетский колледж со стипендией. Мне всегда было любопытно, где исток моей собственной страсти. Но я знаю, что это просто прелюдия к менее приятным заявлениям, затишье перед бурей.

– Наверное, ты сможешь занять достойное место и в лондонском научном сообществе. Ты уже три года в Париже. Пора возвращаться домой. Наш народ сильно пострадал из-за войны, нам надо держаться ближе друг к другу.