Бэллариэль

Маленькие, отдаленные от всего мира городки. Истинный житель мегаполиса, едва сойдя с поезда, снисходительным взором исследует местные улочки, начиная с самого вокзала. Характерные повороты любопытным лицом вправо-влево – мол, надо же, и здесь живут люди!

Я вышла из вагона, в котором провела семь с половиной часов. Станция, знакомый с детства длинный деревянный домик, после многих лет запустения снова была открыта. Железнодорожное сообщение до этого медвежьего угла пытались было упразднить, но в итоге снова запустили поезд. На нем я и приехала.

В детстве мы с сестрой регулярно бывали здесь на каникулах у родителей матери. И с этой самой станции, окрыленные, мчались вперед – к летним подвигам!

На привокзальной автобусной остановке не было ни одного человека, никто из приехавших пассажиров туда не свернул. Я посчитала это говорящим знаком и тоже решила идти пешком. Первое, что бросилось в глаза – нет никаких людских потоков или толп. Все было единичным: автомобили ехали по одному, пешеходы шли по одному-двум. Магазинная очередь никуда не торопилась, кассир успевала с каждым перемолвиться словечком.

Не думала, что еще хоть один раз в жизни окажусь в этом северном городке.

«Никогда не возвращайтесь туда, где вы были счастливы. Пока вы не делаете этого, всё остается живым в вашей памяти. Если вы оказываетесь там снова, всё разрушается». Как же права была Агата Кристи! И классический пример того места на карте, куда не надо было возвращаться – именно этот город. Но человек полагает, а решает за него судьба: приехать все-таки пришлось, и по довольно печальному поводу. Но об этом позже.

***

Улица Углекольщиков. Слово «детство» в моем сознании прочно связано с ней. Широкая, солнечная. А на ней дома. И каждый – красавец. Каждый несет на себе характер своих хозяев. Вот первый с краю, очень аккуратный, с многочисленными дворовыми постройками – дом хохотушки тети Тамары и ее серьезного мастеровитого мужа Людвига. На Углекольщиков, как и в городе в целом, жило много этнических немцев. В их числе и наш дедушка.

По диагонали от тамариного хозяйства (а в детстве казалось – через километр) – дом нескольких сестер и двух братьев. Младшая сестра – почти нам ровесница, но в компанию мы ее не берем, отчего ее мама очень на нас обижена.

Следующий дом. Там живет Хельда. В моих детских глазах это вызывающе иностранное, киношное имя придает ей шарму и загадочности. Хотя на деле я знаю, что Хельда ничем не отличается от иной Ларисы. Вышла замуж за всегда нетрезвого чубатого Петю, родила ему вечно не присмотренного мальчика Андрюшу.

Но не суть.

Уличная команда сорванцов, в которой мы состояли – вот что делало эту улицу особенной. По грунтовым дорогам рассыпаны поблескивающие разнородные камни. Вечером окрестности оглашал звон колокольцев: с пастбищ возвращались коровы и козы. А мы – мы неслись на велосипедах через лес, играли в полицейских-нарушителей, шли в кино на индийский фильм или даже ставили театральную пьесу. Волшебные сказки строились из обычных вещей.

По утрам – первым делом в огород, на проверку. Что там со вчера поспело – горох, смородина, малина? Проинспектировать – и тут же съесть. Потом садишься на прикрепленные дедушкой веревочные качели, они скрипят «и-и-и, у-у-у, и-и-и, у-у-у». Наконец, причастившись всем, чем можно на территории усадьбы, идешь по домам подруг, вытаскиваешь их на улицу. А уж с ними… как минимум можно залезть на дерево черемухи и провести там часок…

Тем временем, я продолжила углубляться от вокзала в город. По горизонту щемяще знакомыми голубыми волнами шел горный хребет – символ надежности и бессмертия. Сменяются поколения, до обидного быстро. Вот, например, тетя Мария рассказывает неприглядное про тетю Олю. Терки у них. «У его жены уже тогда сердце больное было, а Ольга выходит на улицу, большой живот специально вперед выставит, мол, смотрите! Он мой!».

Ничего, горы и это приняли к сведению. Знают, что пока суть да дело, сложные отношения, а через короткий период времени – р-раз, и ни той не станет, ни другой. И будут горы другие глупости слушать. И следующие. А у самих ни одной черточки в силуэте не изменится.

***

Через пару дней после приезда в городок я покончила с делами и с замиранием сердца отправилась к тому самому дому, который прочно ассоциировался у меня с детством. Пошла на ту самую Углекольщиков.

Я ступила на нашу улицу. Почувствовала ногами те же самые ямки и ухабы, хоженые-перехоженные, тысячи раз прочувствованные и подошвами и на велосипеде. Туда улица шла на подъем, а сюда – на спуск. Оглядела дом Хельды, потом дом Тамары и остальные. Сейчас ни один из них уже не казался таким особенным. И ни один не имел своего яркого лица. Обычные скучные строения. Наверняка поэтому и не надо возвращаться в те места, где ты был счастлив. Это больно.

Наконец, показался и наш дом. Внезапно густое, душное чувство ностальгии и причастности ко всему, что с ним связано, навалилось на меня. Голова поплыла. Вдруг ушла тревога от того, что нахожусь одна на пустынной улице недалеко от леса и от того, что там и сям видела огромных бродячих псов. Все перестало быть важным. Я словно оказалась с домом наедине. В большом мире дома.

Он давно стоял заброшенный.

Несколько шагов вперед через разошедшиеся в стороны от старости створки ворот, и я уже во дворе. Первая мысль: где же тут размещалось все то, что я помню? Деревенский двор, полный куриц, кладовка с большим сундуком, в котором до краев старых детских книг и журналов, калитка в огород? Совсем небольшое пространство заняли непроходимые растительные кущи. Крыльцо… сохранились его остатки, доски со знакомой до боли, уже облупившейся коричневой краской.

Я поднялась по ступеням в сени, если еще можно было назвать сенями этот маленький коридорчик с обвалившейся стеной. И открыла дверь в прихожую, но как будто открыла дверь в детство – до того знакомым скрипом она отозвалась. Однако, дверной проем наискосок перекрывал упавший шкаф. Он лежал так, что и не перешагнешь через него. И это точно был наш шкаф – старомодный, тяжелый, лакированный, раньше он стоял в спальне деда.

Но никакое препятствие уже не могло меня остановить. Теперь я просто должна была войти, должна была оказаться внутри и ощутить себя в той сказке, в тех далеких временах. Уверенность в том, что я теперь там, где нужно, неудержимо тянула меня вперед. Я протиснулась сквозь косую щель и плашмя взгромоздилась на шкаф, с которого благополучно съехала вниз и встала на ноги.

Картина внутренних покоев предстала ужасающая, но одновременно и до сердечной боли родная. Те же проемы между комнатами, та же круглая печь. Я помнила, как вокруг всего этого хлопотали ловкие руки бабушки. А сейчас перед глазами была тоскливая картина запустения. Стены осыпались, пол был усеян обломками, тряпками и прочим мусором.

Я шагнула из бывшей «столовой», в которой когда-то просыпалась каждое утро под громкие звуки радио, в «залу».

Радио начинало работу ровно в шесть утра. И если забыть прикрутить звук перед сном, то утром громкий торжественный аккорд гимна над головой был обеспечен.

«Зала» в воспоминаниях моего детства была заполнена многочисленными накидками с вышивкой «ришелье» и боем больших часов, что заводились ключом. Чем больше проходило времени с последнего завода, тем более хриплым и медленным становился бой. Пол усеивал такой же разнокалиберный мусор, что и в столовой. Я двинулась дальше, к дедушкиной спальне. Помню яркий ковер на стене. Один из цветков на его рисунке виделся мне чьим-то унылым лицом. Кровать с шишечками. Шкаф, который сейчас лежит поперек входной двери, раньше стоял именно тут. А сейчас на этом самом месте, в углу маленькой комнаты, виднелось лишь одинокое потрепанное кресло с небрежно наброшенной большой тканью.

– Эля! Я пошел в теплицу, – зазвучал в памяти властный голос деда. – Суводня надо полить. Потом я хотел бы обедать.

Вместо «сегодня» дед говорил «суводня». И называл каждую из нас «тохтэр» (нем. «дочь»), хотя не дочери мы ему были, а внучки, о чем каждый раз и напоминали.

Я мысленно перенеслась в то время и поймала эхо тех звуков, запахов. Теплый воздух, легкое чувство вины: как всегда, привели подружек и нарушаем дедушкин дневной отдых. Негромко кудахчут куры, скрипят качели, из стаек доносится овечье блеяние…

Невероятной силы томление овладело мной, я затаила дыхание, стараясь полностью оказаться в себе той. Снова почувствовать мир также, как в то волшебное время. Подул легкий ветер в голый проем окна, и край старой тряпки на кресле чуть отогнулся и опал обратно. Потом снова отогнулся, но не опал, а резко дернулся. Тряпка целиком полетела на пол. Не успела я подумать, что не такой уж сильный был ветер, как увидела то, что таилось под тряпкой до этого момента.

***

Пухленькое существо, слепленное из какой-то мягкой полупрозрачной субстанции, безвольно развалилось на старой обивке. Толстые короткие ножки его были забавно скрещены, на лице застыло выражение детского озорства, которое не слишком сочеталось с нездоровыми мешочками под глазами и общей одутловатостью. Оно как будто состояло из очень мягкого нагретого воска. Казалось, можно было зачерпнуть его пальцем, как заварной крем.