Вечная иголка для примуса
– Вчера на улице ко мне подошла старуха
и предложила купить вечную иглу для примуса.
Вы знаете, Адам, я не купил.
Мне не нужна вечная игла,
я не хочу жить вечно. Я хочу умереть.
И. Ильф, Е. Петров.
Золотой телёнок
Меня зовут Карл. Карл Цойс. Не путайте с Карлом Цейсом. И нет, я не кореец, как могло бы показаться на первый взгляд. И вас, вероятно, удивит, если вы узнаете, как пишется моя фамилия на языке моих далёких предков. И это моё настоящее имя. Не выдуманный псевдоним для фальшивых документов. Я немец. Не без примесей. Но чистейших германских кровей. Прапредки моих прапредков были выходцами из Голландии, Германии, Пруссии. В восемнадцатом веке они перебрались в Россию. Жили обособленно. Чтили закон светский, а ещё больше божий. Трудились с присущей немцам педантичностью. Дэ орднэн мотт зэннэ1! И при этом каждый как Махатма Ганди – пример миролюбия и ненасилия. В общем – нет насилию и злу! Но это до поры до времени.
В целом этого достаточно для общего представления о том, в какой среде я рос.
Я никому никогда ничего не говорил о своей способности. Способности чувствовать запахи. Вы скажете: «Пф! Ох и способность! Удивил!» И будете правы. Что в этом удивительного? Запахи! Ведь их бессчётное множество вокруг нас. Кофе и апельсины, сдоба и корица, коньяк и сигара, корюшка и свежий огурец. Сирень в мае. Лилии на день рождения. А ещё освежитель Car freshener royal pine в машине в виде ёлочки. Или птицефабрика в 25 км от города, о существовании которой не даёт забыть смена направления ветра. А очистные сооружения на севере города? Я уж не говорю о непередаваемой атмосфере общественного транспорта летом, или о соседке, не знающей меры в использовании мерзейших духов, чьё присутствие в лифте, после того, как она отправилась утром на работу, не успевает выветриться к её возвращению! Да-да! Все эти и множество других запахов либо восхитительны, либо омерзительны.
Запахи цветов, еды, кожи, озона, парфюма. Кто их не чувствует? Запах свежескошенной травы! М-м-м!!! Каждый знает. Каждый готов всем объёмом своих лёгких вдыхать этот запах. Но это запах боли и страха! Каково теперь будет дышать, а?
Нет, я не Жан-Батист Гренуй из «Парфюмера» Патрика Зюскинда. Я не чувствую всех оттенков духов, я не могу назвать все 23 составляющие того или иного аромата. Я совершенно на него не похож. И способности наши разные.
Вот вы знаете, как пахнет синий цвет? А чем пахнет глупость, ложь или пощёчина?
А я знаю!
Но я не об этом хочу рассказать, не этим я хочу поделиться.
Я знаю, как пахнут жизни других.
Точнее не так. Я могу вдыхать жизни других. Нет, по-другому. Я делаю вдох около человека и знаю всю его жизнь до этого самого момента. Знаю всё! Кто нравился в детском саду, как боялся поросёнка в деревни у бабушки и как стрелял в него потом горохом, с кем воровал портвейн и закуску на втором курсе, где спрятана заначка от жены. Или почему вышла замуж за нелюбимого, и что теперь ему соврать, чтобы он не узнал об измене.
Я знаю, как упоительно и дурманяще может пахнуть распоследняя и распаскудная дрянь, считающая себя центром вселенной. А заливисто-злой собачий лай раздаётся ей вслед только потому, что этот приторно-сладкий дух покойника учуяли и местные дворняги.
И каким горьким и терпким может быть шлейф, тянущийся за крепким и здоровым работягой, который остаётся на сверхурочку, чтобы было чем платить по счетам и гасить ипотеку. И те же самые дворняги несутся ему навстречу, радостно виляя хвостами и поскуливая в предвкушении непременной вкусняшки.
Я говорю не о дорогих духах или дешёвом бальзаме после бритья. Я говорю о сути человека. Я говорю о том, что я знаю, как и чем пахнут жизни других.
Во всё это можно не верить, как не верить в то, что молодая мамаша с дредами и татуировками может вырастить нормального воспитанного и образованного сына. А у её соседки, прокачанной по последней моде ресницами, ногтями, губами, отягощённой высшим образованием, и, не дай бог, какой-нибудь кандидатской, вырастает распоследнее отребье. Можно относиться к этому скептически, пока не убедишься в обратном.
Я и сам в это не верил. Не хотел верить. Не принимал это.
Я никогда никому не говорил об этом. Кроме Ирины.
*
– И постарайтесь пару часов ничего не есть, – дружелюбно сказал врач, стоя в дверях кабинета, пока Карл в небольшой приёмной снимал бахилы, сидя в глубоком кожаном кресле. – Не потому что пломбу повредите, а потому что можете прикусить язык и не почувствовать из-за обезболивающего укола.
– Пафиба, – произнёс он в ответ вместо «спасибо».
Доктор, привыкший слышать такое, только улыбнулся. Он всегда был доброжелателен с пациентами, располагал их к себе с первой минуты. Любой обратившийся к нему всегда попадал в его атмосферу приветливости и обходительности. И даже самый закоренелый трус, боящийся стоматологов с самого раннего детства, забывал все страхи и больше уже о них не вспоминал. Такими отзывчивыми и внимательными к другим бывают только люди, у которых завтра отпуск и которые сегодня почти закончили свой рабочий день, а уже завтра они полной грудью будут вдыхать морской бриз, или хвойный туман, или горный простор. Поэтому, чтобы не испортить своё предвосхищение от будущего, они стараются минимизировать неудобства других в настоящем.
Поблагодарив своего доктора, Карл, заряженный врачебным позитивом и благодушием, отправился домой.
Асфальтированная тропинка к остановке пролегала мимо продуктового магазина с нескромным названием «Нужный». Карл не мог отказать в удовольствии купить себе там фиников к чаю, а заодно и сухофруктов с орехами.
Удобно расположившись в троллейбусе на сидении с солнечной стороны, Карл аккуратно ощупывал левую щёку.
«Нормально. Уже начинает отпускать», – радостно отметил он про себя.
На следующей остановке в салон с громким гоготом ввалились два парня. Рыжий и лысый. На вид им было лет по девятнадцать-двадцать.
«Прям клоунский дуэт. Тиньтя и Виньтя», – подумал Карл, вспомнив, что в детском саду он и его друг Сашка Дик выступали на новогоднем утреннике именно под такими именами. Это воспоминание заставило его однобоко улыбнуться.
«Только эти уже успели набраться. Разит какой-то сивухой-бормотухой».
Клоуны продолжали шуметь и галдеть, не обращая ровным счётом никакого внимания на немногочисленных пассажиров троллейбуса. Да и пассажиры, в общем-то, платили им той же монетой. В какой-то момент, задирая друг друга, рыжий толкнул лысого, и тот, отступая назад в узкий проход и неловко падая, угодил Карлу локтем в плечо. Но, вернув равновесие, даже не повернулся к нему с хотя бы формальными извинениями.
– Чуточку бы поаккуратней, ладно? – дружелюбно сказал Карл. Но его слова остались незамеченными, потонув в громком смехе рыжего.
– Не мешало бы извиниться, – громче и уже без единой дружелюбной нотки произнёс Карл.
Извинений не последовало, но рыжий с лысым, казалось, успокоились, и стали о чём-то негромко говорить.
«А всё-таки осенью солнце больше радует», – щурясь, думал Карл. – «Эх, чайкý с финиками наверну. На балконе, на солнышке, да с видом на парк», – продолжал он мысленно блаженствовать, выходя на своей остановке.
– Э! Слышь! Тормозни-ка, ага, – послышалось сзади.
«У! Вечер перестаёт быть томным», – в который раз вспомнилась фраза из фильма.
– Слышь, пацаны, – в тон обращению к себе ответил Карл, – хорош барагозить.
– А то чё? – по-хамски удивился рыжий.
– А то разложу вас щяс тут на асфальте по алфавиту. Как звать-то вас?
– Да ты сам щяс тут лягешь! – подал голос лысый, опасливо вертя своей круглой, как ягода крыжовника, головой.
– Э! Ты чё! Борзый? – подступая ближе к Карлу, рявкал рыжий.
Лысый в это время пытался заходить с боку.
– Ладно. Раз не хотите представляться, ты будешь А, – показывая на рыжего, сказал Карл, – а ты – Б, – услышал лысый. Называть их Тиньтя и Виньтя было бы оскорбительно для воспоминаний о новогоднем утреннике в детском саду.
«А и Б сидели на трубе», – стал ритмично произносить про себя Карл с детства знакомый стишок, – «А упало…»
Легко уклонившись на пружинящих ногах от того, что, по мнению рыжего, было ударом, способным уложить Карла на асфальт, в ответ «двоечкой» – прямой левый и правый боковой в подбородок – вырубил рыжего. И как, в фильмах про Рокки – челюсть в одну сторону, а взгляд пьяных, и уже не понимающих происходящего, глаз – в другую. Рыжий осел и бесформенной массой громоздился у невысокого ограждения вдоль дороги. Лысому прилетело в печень. От чего он тут же согнулся, и его стошнило на свои же стоптанные кроссовки.
«…Б пропало.»
– Что осталось на трубе? – закончил Карл, поправляя сбившийся рюкзак.
На душе тут же стало противно.
«Тьфу! Связался чёрт с младенцем. Надо вот было, а? А ведь могли и ножом пырнуть. Так не я и начал! Обошлось же. Да и с ними ничего не будет. Протрезвеют быстрее. Ну а это киношное ‘Разложу по алфавиту’? Фу! Какая пошлятина! А и Б! Гадость! Так что ж, теперь вернуться и извинения ещё у них просить, что ли?»
Поглощённый этим внутренним диалогом между ангелом и бесом, Карл уже шагал к дому по парковой дорожке, посыпанной мелким гравием. Нервное возбуждение, успокаиваемое осознанием кажущейся правоты своих действий, уступало место отрешённости. Он был выбит из равновесия. И желание попить чаю с финиками уже было забыто. И беспокойство стало расти.
«Хорош!» – с той же интонацией, что и несколько минут назад он обращался к «клоунам», Карл обратился и к самому себе, – «Успокойся! Ты сразу понял, что этим может закончиться, когда почуял от них запах спиртного».
Ко всему прочему Карл чувствовал раздражение. Но это раздражение было явно вызвано не произошедшей только что стычкой, и не омерзительной пошлостью своего же комментария. Источник раздражения был внешний. Впереди и чуть левее по брусчатке, почти параллельным курсом, шаркающей походкой шёл мужчина. Со спины невозможно было определить его возраст, но, казалось, он едва ли был старше Карла. Сильно сутулый, едва не горбатый, он, очевидно, не знающий и не умеющий ходить иначе, привык к постоянному шарканью.
«Да бог ты мой!» – уходя с головой в своё раздражение, подумал Карл. «Неужели же ты не слышишь, что у тебя камушек застрял в протекторе подошвы, и ты им скребёшь по брусчатке!»
Карл замедлил свой шаг и, повернув почти на девяносто градусов, пошёл по самой крайней правой дорожке, давая согбенному мужчине возможность уйти дальше вперёд. А тот, словно почувствовав волну незримого раздражения, остановился и обернулся в поисках его источника. И среди мам с детьми и собачников со своими питомцами увидел лишь удалявшегося парня с чёрным рюкзаком. Но и он скрылся в сизом дымке смрадно чадящей папиросы во рту сутулого.
Но Карл не имел привычки оглядываться, и потому не видел ищущих глаз стоявшего глаголем мужчины. Весёлый смех ребятишек на детской игровой площадке и заливистый лай разномастных собак в парке отвлекли его от затихающего шарканья ног и скрежета камушка по брусчатке, а лёгкий приятный ветерок, подталкивающий в спину, заставлял поторапливаться и ускорять шаг.
На площадке, оборудованной специально для выгула и дрессировки собак самозабвенно носился молоденький кобелишка, похожий то ли на борзую, то ли на гончую. Поджарый и на длинных ногах. Рядом на бревне, предназначенном для тренировки собак, вполоборота к Карлу сидела хозяйка – молоденькая шатенка с короткой стрижкой, не лишённой небрежного шарма. В лучах предвечернего осеннего солнца ярким камушком сверкнул пирсинг в носу. Задумчиво улыбаясь своим мыслям, она, прищурившись, следила за резвящимся псом.
– Извините! А что за порода? – неожиданно для самого себя поинтересовался Карл.
– Двоᴚняга, – обернувшись, охотно отозвалась очаровательная хозяйка, карамельно грассируя.
– Дворняга?! Удивительно! Очень симпатичный.
– Да многие удивляются. Зато у него нюх отличный.
– А как зовут?
– Валет.
– Хых. Как в фильме…
– … Да-да.
– А вас как?
– Иᴚина.
Карл тоже представился.
– Не будете против, если я присяду?
– Нет, пожалуйста, – и она подвинулась, освобождая и без того достаточно места на бревне.
– А Валет не будет против?
– Нет, что вы. Он очень ласковый.
И Валет не замедлил доказать своё дружелюбие, обнюхав Карла и, более усердно, снятый со спины рюкзак.
– Извини, дружок. У меня для тебя ничего нет, если только ты не ешь сухофрукты или финики.
– А он, кстати, от фиников не отказывается, – отозвалась Ирина. – Только я ему косточки из них вынимаю.
– А у меня как раз без косточек. А не вредно?
– Не больше двух, – предупредила Ирина.
*
Наша встреча произошла не вчера, не в прошлом месяце, а полгода назад. Это знакомство было неожиданностью для нас обоих. В тот первый раз мы просто поболтали. Она рассказывала что-то про себя, про собак в целом и про Валета в частности. Я тоже о чём-то говорил, но больше слушал. Даже телефонами не обменялись. Я и адресом не интересовался, полагая, что живёт она где-то по соседству. Но через пару дней я вновь прогуливался по парку, пока осенняя погода ещё позволяла, и услышал, как меня зовут по имени. И звук ᴚ обрадовал меня так, как ничто не радовало. А следом ко мне подбежал Валет. Я повернулся и метрах в пяти увидел улыбающуюся Ирину. Я тогда ещё подумал, что в первую нашу встречу я не видел её улыбки. В тот вечер мы перешли на «ты».
*
Осень ещё не прохудилась затяжными дождями, и поэтому на Ирине была лёгкая ветровка и особым образом повязанный газовый шарф на шее. Они ещё прошлись по парку вместе, болтая то о школе, то о поездках, то о фильмах и книгах, как же без этого. Время от времени отвлекались на Валета, который в своём щенячьем азарте и восторге то приносил палку взамен утерянной игрушки, то лаял на ежа, то останавливался в недоумении возле улитки, нависая над ней как близорукий над убористой инструкцией для глазных капель.
– Давай по чашке кофе? – предложила Ирина.
– Я без кошелька, – ответил Карл.
– Не беда. Я угощаю.
– Я же не альфонс за твой счёт харчеваться. Хотя давай. Вдруг это у меня в глубинах таится и мне понравится.
– А что ещё у тебя в глубинах таится? Может и мне по душе будет?
Неожиданный вопрос заставил Карла лишь пожать плечами.
В пекарню, где всегда пахло выпечкой и ароматным кофе, их с Валетом не пустили. Поэтому мужская компания осталась ждать Ирину снаружи.
– Капучино? Я ведь угадала? – спросила Ирина, выходя с двумя бумажными стаканчиками с кофе и пакетом.
Карл сразу же уловил запах булочек с корицей.
– Угадала, – соврал он, взяв свой стакан с кофе. Булочка с корицей тоже никогда не была его гастрономическим предпочтением и не удостаивалась его покупательского внимания. Но расстраивать Ирину отказом он не хотел.
Усевшись на лавочку неподалёку, Ирина громко отхлебнула горячий кофе и с хрустом откусила булочку, просыпая крошки.
– Мы познакомились, как у Чехова в книге, – прожевав, сказала она.
– В смысле?
– Ну у Чехова! «Дама с собачкой»! – весело пояснила она. – Только ты Валету финики дал вместо косточки. И там был шпиц. Забавно, да?
– Пожалуй. Я не читал. Не знаю, – смутился Карл.
– Почитай. Я вообще обожаю Чехова.
– А я кроме «Каштанки» и не читал со школы ничего. Это ведь тоже Чехов? – неуверенно произнёс Карл.
– Он самый! Антон Палыч, – по-детски рассмеялась Ирина. – Мне всегда казалось забавным оказываться в ситуациях, уже описанных у кого-то в книгах. Вот как сейчас.
– А я думаю наоборот, интереснее прочитать об уже прожитом и пройденном тобой самим событии. И потом сравнить то, как описывает автор, со своими собственными ощущениями и эмоциями. Хотя я мало читаю художественную литературу.
*
Наше дальнейшее общение и последовавшее за ним сближение развивались, пожалуй, как и у большинства. У нас появилось «наше место». И договорившись о встрече на нашем месте, я всегда ждал её в кофейне. С капучино для неё и чёрным чаем для себя. А встретившись, мы шли гулять в парк. Мы узнавали друг о друге, как и многие другие, рассказывая какие-то факты и истории о себе.
Казалось, для Ирины не существует тем, о которых она не стала бы рассказывать. Словно у неё не было секретов. В отличие от меня. Она с радостью рассказывала о себе, о своей семье. Я узнал, что её дед, венгр, попал в плен в Первую мировую и оказался в лагере где-то под Пермью. С его слов там же вроде бы был и Иосип Броз Тито. Дед стал коммунистом, продвигался по партийной линии, работал в Коминтерне. Отец Ирины родился в Москве. По долгу службы сначала работал в ВГСЧ, а потом и в МЧС, сменил несколько городов. С матерью Ирины они познакомились, когда она ещё была студенткой, а он пришёл в форме со звёздами в петлицах в клуб любителей венгерского языка. Она была увлечена унгаристикой и в дальнейшем плотно занималась жизнью и творчеством Шандора Петёфи. А когда отец Ирины стал региональным руководителем спасательной службы, они наконец-то осели. И с разницей в несколько лет у них родились две дочки. Ирина была младшей.
Обо всём этом она рассказывала с упоением, словно пересказывала какую-то романтическую книгу. А книг, несмотря на разницу в возрасте в почти десять лет, Ирина успела прочитать раз в десять больше меня. Но беспорядочно начитанной она не была. Я же всегда читал бессистемно, всё, что попадалось под руку, обо всём подряд. Книги о построении перспективы рисунка, о блюдах киргизской кухни, о языках австралийских аборигенов и о многом другом занимают внушительную часть моей однокомнатной квартиры. И всё это книжное разнообразие произвело впечатление на Ирину, когда она впервые побывала у меня в доме. Потому что едва ли такое впечатление могла бы произвести история моей семьи.
*
Машинально трепля за ухо Валета, снующего под ногами, Ирина внимательно осматривала шкафы и полки с книгами. Затем перешла к стене, на которой в искусно вырезанных, покрытых матовым лаком и, очевидно, самодельных деревянных рамках весели три фотографии. На одной, чёрно-белой, сидит пара. Он с бородой, закрывающей воротник полосатой рубашки. Натруженные руки на коленях сжимают то ли кепку, то ли фуражку. Она в тёмном платье с каким-то едва различимым рисунком и в чёрном, будто траурном, платке. Ничто в их спокойных и умиротворённых лицах не указывает на точный возраст. Но едва обозначенные улыбки молодят их. На второй – две светловолосые девочки, лет четырнадцати-пятнадцати, в светлых платьях и тёмных фартуках поверх них, на затылках у них белые чепчики. У обеих глаза с прищуром, но у одной в них любопытство, а у другой – недоверие. На третьей же фотографии – двое подростков, вряд ли старше тринадцати лет. Один чуть выше. Другой чуть ниже. Разница у них два-три года. Волосы у обоих выгоревшие на солнце. Стоят по пояс в траве. Оба в клетчатых рубашках под джинсовыми комбинезонами, закрывающими грудь. И оба смотрят в объектив камеры и смеются, будто им только что рассказали анекдот, и тут же нажали кнопку на фотоаппарате. Эта фотография единственная цветная, залитая солнечным светом, приковала к себе внимание не только Ирины, но и Валета, замершего в ожидании очередного поглаживания. Но вместо этого он услышал команду «Место!», что, вероятно, его немало озадачило, так как своё место в квартире Карла ему предстояло ещё отыскать. С чем он спешно справился, найдя его тут же под журнальным столиком, уложив свою вытянутую морду на передние лапы. Там он и оставался на протяжении всего времени, то закрывая, то открывая глаза, иногда переводя умный взгляд то на Карла, то на Ирину.
– Это твоя семья? – спросила Ирина, повернувшись к Карлу.
– Да. Родители. Пауль Конрад, но по паспорту он Павел Кондратьевич, и Ирма Фридриховна. И сёстры Ида и Фрида.
– А это ты? С кем?
– С братом.
– Мы с тобой знакомы уже больше двух месяцев, а ты никогда не упоминал о своей семье! – с напускным упрёком сказала Ирина. – Ни словом не обмолвился? – Но продолжила интересоваться. – Где они сейчас живут?
– Родители по-прежнему в отдалённом посёлке недалеко от границы с Казахстаном. А сёстры в Германии. Давно уже. Мы редко видимся.
– А как его зовут? – продолжая всматриваться в цветную фотографию и показывая пальцем на одного из мальчишек, спросила Ирина.
– Эрик.
– Он тоже уехал?
Карл подошёл к фотографии. Долго молча смотрел на неё. Потом повернулся к Ирине:
– Его убили через несколько лет после этой фотографии.
– Ой! – испуганно выдохнула Ирина. – Я… Извини… Это всё моё любопытство.
Повисло тяжёлое молчание. Оба погружались в неловкость ситуации. Но чувствуя это, продолжали стоять в тишине. И хотя первым едва сдержанным порывом Ирины было обнять Карла, она не решалась даже прикоснуться к его руке, или положить свою на его плечо. Она подумала, что обнять его в знак соболезнования было бы верхом бестактности.
– Я даже не знаю, что обычно говорят в таких случаях, – нарушил молчание Карл. – Но ведь и ты не нарочно мне об этом напомнила. Конечно, воспоминания неприятные, и по-прежнему болезненные. Хотя столько лет уже прошло.
*
И в тот вечер я рассказал Ирине о том, что случилось.
Я тогда уже жил в городе, в областном центре, и учился в ПТУ. Получал профессию повара. Чем немало гордился. У меня была комната в общаге с двумя однокурсниками. В тот день они оба на выходные разъехались по своим. А я остался. Договорились с Эриком, что он приедет ко мне, мы с ним выходные вместе проведём. Я должен был его встретить на автовокзале. Но не встретил. Группа готовилась к каким-то очередным «Мы ищем таланты». И я задержался. Не беда, думал, Эрик парень рослый, спортивный, дорогу знает. Не заблудится. Не первый раз в городе.
Когда приехала скорая, он ещё был в сознании. Тут же в больницу. Смогли стабилизировать состояние. Даже выяснили, чтό произошло: он в автобусе заступился за девушку, к которой какой-то пьяный тип приставал. Слово за слово, тот достал нож и пару раз пырнул Эрика в живот. Та самая девушка вызвала скорую. Врачи о ножевом ранении, естественно, сообщили в милицию. Ну а они уже родственникам.
Я его на автовокзале, конечно, не застал. Заглянул в чебуречную поблизости, в которой часто перекусывали. И там нет. Думал, разминулись, вернулся в общагу, а там, на вахте мне уже и сказали в какой он больнице. Я к нему, а не пускают. Через час приехали родители. Оба белее снега. У отца и без того тонкие губы вытянулись в нитку. У матери глаза красные, но сухие, без единой слезинки. Уже вытерла. Каким-то образом уговорила, чтобы её пропустили к Эрику. Отец то сидел и молчал, собирая бороду в кулак, то вставал и уходил на улицу. Я раз или два шёл за ним в надежде поговорить, но разговор не завязывался. Мы просто стояли порознь и молчали. Мне казалось, он меня даже не замечал. Я возвращался первым, отец чуть позже. И мы снова сидели и ждали новостей. Затем из палаты вышла мать. Когда она проходила мимо меня, я хотел обнять её, но услышал лишь: Дит эс дина шульд2. И это прозвучало так осмысленно, без эмоциональной окраски, что я замер на месте от осознания того, что в действительности произошло. Её слова вернули меня в реальность, которую я отказывался принимать. Они прозвучали, как пощёчина.
И нужно признать, она права. Но тогда я с этим был категорически не согласен. Я злился на себя за то, что задержался на той репетиции к конкурсу, хотя необходимости в этом не было никакой. На того мудака, который это сделал. На мать за эти слова. На ту девушку, которая стала причиной всего.
Я пытался убедить себя в обратном. Пытался найти оправдание словам матери и молчанию отца. И, пожалуй, оправдал бы, если не их безэмоциональность.
В общем, я двигался по классическому пути отрицания, гнева и прочего. И сломался на депрессии. Нет, она накрыла меня не в тот же день. Позже.
А тогда в больнице я ещё верил в лучшее, верил, что Эрик поправится. Тем более, что краем уха слышал, как мать рассказывала отцу о состоянии Эрика, о том, что он улыбается. И эта слабая улыбка питала слабую надежду. Как питает надежду молитва матери над сыном. А утром Эрика не стало.
Моих лет тогда не хватило мне справиться с этим достойно. И я запил. Методично. Бескомпромиссно. Сказать, что я запил по-чёрному, ничего не сказать. Мне было тогда около двадцати. Здоровья во мне было больше, чем воды в Марианской впадине. Разруби меня тогда от плеча до пятки, мне для выздоровления понадобился бы лист подорожника и один вечер. Да, здоровье было. Ума не было. Поэтому я запил циклопическими объёмами. Каждый представляет это состояние по-разному. Я не искал свободы в алкоголе. Не пытался привлечь к себе внимание. Я искал забытьё. Хотел быть в нём постоянно. Я менялся. Алкоголь меня менял. У кого-то был отец пьяница, пропивающий детские игрушки, кто-то видел соседа, спящего в подъезде в собственной блевоте. Я же стал пьющим сыном, соединившим в своём стремлении к выпивке и подъезд, и игрушки, и драки, и много что ещё, чего пьяная память не сохранила. У меня не было мотивации бросать. Говорят, страх мотивирует. Но страх чего? Того, что меня отчислят? Меня и так отчислили, и поваром я так и не стал. Но меня это не испугало. Страх потерять семью? Я и так её потерял. Физически и эмоционально. Страх смерти? Я хотел упиться вусмерть. И это – то немногое, в чём я почти достиг цели. Однажды я, наконец-то, допился до алкогольной интоксикации и со скудным количеством признаков жизни и ещё меньшим желанием к ней, я оказался в больнице.
Теперь мать молилась надо мной. Я постоянно был в отключке. Конечно, не было никакого коридора, никакого тоннеля. Но я видел сад опы, залитый летом и разнотравным духом, скамейку в тени и высокий, не наш забор. А за забором я слышал весёлые голоса опы и Эрика. Я не мог разобрать, о чём они говорят, но я слышал, как оба смеются взахлёб. Я хотел к ним. Я пытался перелезть через этот забор, но у меня ничего не получалось. И я срывался и падал, снова и снова. Потом, в очередной раз поднявшись, я решил обойти этот забор. Превозмогая огромное давление, мне казалось, что я делаю один шаг, другой. Но на этом мои силы заканчивались, и я останавливался. Что-то меня держало, не давало идти дальше. А потом и этого видения не стало. Я приходил в себя, видел стены цвета варёной сгущёнки и возле койки сидящую мать, которая крепко сжимала мою руку своими. И в эти моменты до моего слуха доносились лишь размеренное пыхтение аппарата, помогавшего мне дышать, и тихий, безропотный голос матери, шептавшей молитвы и покорно повторявшей запомнившиеся мне фразы, которые слились для меня в одну – Унза фада им химмель от валь ди3.
Меня надышали кислородом, откапали физрастворами, накачали лекарствами. В общем, очень быстро поставили на ноги. Можно подумать, что мои отношения с родителями изменились в лучшую сторону. Но нет. Отец, как я узнал потом, тоже приходил в больницу, но ни разу не заходил ко мне в палату. Я думаю, он боялся. Боялся, что я не выживу. И в этом страхе, вероятно, он уже похоронил меня. А раз так, то я для него уже не я. Но это я так думаю. Мне никогда не хватало смелости поговорить с ним об этом. Ни он, ни мать не особо разговорчивы. Мы созваниваемся время от времени. И на мой вопрос: «Как дела?», неизменно слышу: «Слава богу, хорошо». А о том, что произошло тогда, мы не говорим никогда. Но за этим «Слава богу, хорошо» я всегда слышу – Дит эс дина шульд. И я с каждым годом всё сильнее и сильнее ощущаю свою вину. И этого уже не изменить.
*
Ирина слушала Карла, не задавая вопросом, почти не шевелясь. Она боялась напомнить о себе даже вздохом. Только аромат её духов говорил о том, что она здесь. Она боялась остановить Карла. Боялась подумать, что это ужасная выдумка. И только её красивые, цвета гречишного мёда, глаза с элегантными стрелками выдавали в ней внимание и волнение, с которым она воспринимала каждое сказанное Карлом слово. А услышанное производило на ней такой же эффект, какой производит брошенный камень в гладь пруда. Пробегала волна, превращаясь в рябь, и затихала. Лишь мягкий голос и спокойная интонация Карла не давали этим волнам превратиться в слёзы.
– Извини. Наверное, не стоило мне это рассказывать. Я тебя только расстроил, или, ещё хуже, напугал.
– Нет-нет! Что ты! – поспешно отозвалась Ирина, стараясь спрятать свой испуг за разговором. – Спасибо, что поделился. Тебе тяжело об этом вспоминать. Это ты меня извини.
– Это было давно. Мне иногда кажется, что эти фотографии – это единственное, что осталось на память о моей семье.
– У тебя больше нет никаких памятных вещей о семье?
– Только фото и мельхиоровый подстаканник опы Фрица.
– А у моей мамы на столе стоит шкатулка со всяким баночками-скляночками, флакончиками с маслами и духами. На память о бабушке. А папа повесил на стену часы с боем. Они остались после дедушки.
– Вот как получается. Одни избавляются ото всего, что может напоминать об ушедшем близком, но с маниакальным постоянством посещают кладбище и в грязь, и в стужу. Другие хранят вещи, принадлежавшие родственникам, и предметы, напоминающие о них, но никогда не бывают у них на могилах. И кто помнит о своих лучше? Кто прав? – не рассчитывая на ответ, спросил Карл.
– А мы, действительно, нечасто бываем на кладбище, – с грустью сказала Ирина.
Она обвела взглядом овал его лица. Остановилась на тонком шраме над левой бровью. Перевела взгляд на переносицу, едва заметно искривлённую после драки, но ловко выправленную умелым хирургом. В ответ на неё смотрели глубокие глаза с какой-то потаённой печалью, заметной не каждому. Но Ирина заметила и, вздрогнув, словно оступившись, отвела свой взгляд.
Ирина хотела ещё что-то сказать, но её остановил звонок в дверь. Они с Карлом переглянулись. Она лишь пожала плечами. Карл пошёл открывать дверь. Валет, поднявшись, подал было голос, но тихий шёпот Ирины словно выключил ему звук, и он снова улёгся на своё место.
– Карлуша, милый, здравствуй! – услышала Ирина в прихожей женский голос.
– Здравствуйте, Римма Николаевна!
– Как хорошо, что я застала тебя дома.
– Да, – согласился Карл. – Не стойте за порогом. Проходите, пожалуйста.
– Карлуша, не откажи в помощи. Открой, пожалуйста. Никак не могу справиться. Руки уже не те.
– Да, конечно. Тут и дел-то на пару минут. Вы присядьте пока.
– Карл, ты как всегда сама любезность.
В прихожей воцарилась тишина. Было слышно лишь, как Карл чем-то занят в кухне.
– Вот, пожалуйста, Римма Николаевна.
– Спасибо, дружок. – И после секундной паузы, всё тем же полушёпотом, который, тем не менее, прекрасно был слышен Ирине в комнате. – Извини меня, я тут со своими просьбами.
– Ну о чём вы говорите, – тем же полушёпотом ответил Карл.
– Я, очевидно, не вовремя. Мне следовало сразу к Васе спуститься.
– С чего бы? Его и дома-то нет. Окна закрыты, и во дворе тишина.
– Да и ты занят. И, судя по верхней одежде, не один.
– А вы точно историю в школе преподавали, Римма Николаевна? – уже громко и весело спросил Карл.
– Уж поверь мне, точно. Но в высшей школе МВД, – парировала Римма Николаевна в ответ. – Ты нас представишь?
– Ээм… Да, конечно, – удивляясь просьбе Риммы Николаевны, с радостью ответил Карл. – Проходите в комнату.
На пороге комнаты появилась опрятно одетая, с аккуратно уложенными седыми волосами женщина глубоко пенсионного возраста, который ей очень шёл, о чём она знала, и чем очень гордилась. Она была невысокого роста, и за ней глыбой возвышался почти двухметровый Карл, недоумённо разводящий руками и пожимающий плечами.
– Здравствуй, милая. Я Римма Николаевна. Соседка Карлуши, – представилась она и протянула сухонькую руку с ухоженными пальцами. На одном из них серебром сверкнул перстень.
Ирина, до той поры смирно сидевшая в кресле, с излишней поспешностью поднялась и протянула свою руку в ответ, едва сдержавшись от желания сделать реверанс.
– Иᴚина.
– Ирочка! Очень приятно. Какое крепкое рукопожатие.
– И мне, – смущённо ответила Ирина. – А это Валет, – и указала на широко зевающего и потягивающегося Валета.
– О, очень мило! – несколько опасливо глядя на пса, отреагировала Римма Николаевна.
Карл тем временем прошёл в комнату и встал рядом с Ириной. Он не знал, как представить её Римме Николаевне. Назвать своей девушкой – пошло. Представить своей знакомой – это значит отдалить от себя Ирину, а это может её обидеть. Оставалось только сказать, что это его подруга. Но и это определение не нравилось Карлу.
– Работаете вы в разных местах, но жить, надеетесь, будете вместе, – Римма Николаевна разрядила неловкий момент цитатой из фильма.
Карл с Ириной вновь переглянулись и улыбнулись. Улыбнулась и Римма Николаевна. Длинные зубы делали её широкую улыбку на узком худом лице отталкивающей.
– Я очень рада, что Карлуша теперь не один, – проницательно сказала она и похлопала Карла по плечу, высоко подняв для этого руку. – А то он как помидор, закатившийся под базарный прилавок. Один одинёшенек.
И пока Ирина и Карл осмысливали сказанное, она решила откланяться:
– Извините, что я так бесцеремонно вторглась к вам. Уже ухожу. Оставляю вас наедине. Надеюсь, не сильно вам помешала.
Карл проводил её и вернулся в комнату. Ирина по-прежнему стояла на том же месте и улыбалась.
– Какая милая бабулечка!
– Ты только её в лицо бабулечкой не назови. Будешь первая в чёрном списке. Но она действительно милая. Она единственная из соседей пришла ко мне познакомиться, когда я сюда переехал. И пирожки с капустой принесла.
– Даже не сомневаюсь.
– Я кроме неё ещё лишь одного в подъезде знаю.
– Я слышала. Некоего Васю.
– Ага. На первом этаже живёт. Вася-Восвояси.
– Восвояси?! – хохотнула Ирина. – Почему?
– Да говорят, он человек себе на уме. Маргинальная личность, так сказать. Но не злой, – поспешил оправдать его Карл. – Бывает, злоупотребляет. Как-то под этим делом, – и он выразительно щёлкнул себя по кадыку, – его спросили, как зовут. И сколько Вася не пытался представиться, у него получалось только Восвояси. Вот и закрепилось. Вася-Восвояси.
Ирина смеялась, прикрывая свой красивый рот ладошкой.
– Так что у Риммы Николаевны выбор не большой, к кому за помощью обратиться. А сейчас банку с огурцами просила открыть. Она вообще частенько заходит: то лампочку перегоревшую поменять просит, то диван отодвинуть.
– Эдакое шефство.
– Уж не знаю, кто над кем шефствует. Она вообще обладает редкой суперспособностью.
– Да? Какой же? – оживлённо спросила Ирина.
– Всегда приходить, когда я дома, – засмеялся Карл своей нелепой шутке.
Ирина из солидарности улыбнулась. И спросила:
– А ты хотел бы обладать какой-нибудь необычной способностью? Становиться невидимкой, летать, может, ходить сквозь стены, наконец! Я бы хотела мысли читать. Вот было бы классно!
– Ты так думаешь? И знать всё про человека?
– Нет, всё знать не хотела бы. У каждого же есть тайны от остальных, от близких.
– Ты считаешь?
– Конечно! И у меня есть! И у тебя есть! Я в этом не сомневаюсь, как и в том, что небо синее, – улыбнулась Ирина, и подзадорила, – Поделишься своими?
– Сначала ты! – ответил Карл, не сводя с неё глаз.
Она выдержала паузу.
– Я записалась в школу кинологов, – с волнением проговорила Ирина, следя за реакцией Карла. – Буду изучать психологию собак и учиться взаимодействовать с ними.
– Да ты что! Правда?! Ай да молодец!
– А то! Каково, а?! Мои ещё не знают.
– Так я первым узнал? – осознав важность, сказал Карл.
– М-хм, – кокетливо вскинув брови, ответила Ирина.
– Это надо отметить как-то!
– Как? Салютом?
– Можно тортом, например.
– Ой, точно! Бисквитным! Со мной моя одноклассница Настя своим особым способом выпекания поделилась, – протараторила Ирина и полезла в телефон в поисках рецепта.
– Самим печь? – удивился Карл. – Это ж долго! Может, мы просто купим?
– Нет! Только печь! Что из этого у тебя имеется? – протянула телефон со списком ингредиентов.
– Да в общем-то всё, кроме разрыхлителя, – ответил Карл, глядя в телефон Ирины.
– Тогда идём в кухню.
Все втроём пошли в кухню, однако на полпути Валет решил, что место возле обувного пуфика ему нравится гораздо больше, и, потоптавшись для приличия, застолбил этот пятачок за собой на веки вечные.
В кухне, пока Карл искал и находил необходимые ингредиенты, выставляя их на стол, Ирина продолжала проверять наличие продуктов по списку.
– Ух ты! У тебя и ванилин есть?!
– И даже корица. Она в рецепте есть?
– Не, её не надо. Обойдёмся без неё.
*
Моё неожиданное откровение потрясло Ирину, показало ей какую-то неприглядную мою сторону. Но она умела с собой справляться. И было здорово, что Римма Николаевна своим приходом направила наш вечер в другое русло, подальше от печальных и горестных воспоминаний, и неловких ситуаций. Мне нравилась эта неожиданная суета и затея с тортом. Это определённо оживляло и вносило разнообразие в мои скудные на события дни. Мне казалось, что я стал забывать, если уже не забыл, каково это, когда ты не один. Меня радовало, что в нашу речь органично вплетается «мы». Со мной происходили изменения. Изменения в лучшую сторону. И я это неосознанно чувствовал. Это чувство меня грело. Оно заполняло меня от пяток до макушки. И зародила, а точнее сказать, возродила во мне это чувство Ирина, которая стояла в полуметре от меня, пролистывала в телефоне процесс приготовления бисквитного торта, поправляя косую чёлку на лбу, едва касаясь волос пальцами. Мне нравилось, что она раскована, потому что в себе я этой раскованности никогда не ощущал. Нравилось, как много, искренне и щедро она улыбается. И главное, улыбается мне. Нравился её большой, гипнотизирующий рот с крупными и белыми, как лист ватмана, зубами, которые ничуть не портили её улыбки, а даже наоборот. Меня удивляли масштабы её жизнерадостности и оптимизма, которые каким-то непостижимым образом передавались и мне, пусть и черепашьим шагом, но неотвратимо. Её движения, жесты, то, какой свежестью, она всегда благоухает; та энергия, которую она раздаёт словно вай-фай; то, как она пританцовывает, едва двигая бёдрами, или кивает в такт музыке; то, как переступает с ноги на ногу, стоя в очереди за кофе; то, как морщит нос, выражая несогласие; как сплетает пальцы, когда волнуется; как, задумавшись, чешет лакированным ноготком бровь; как закусывает нижнюю губу, или как оттопыривает её в притворной обиде; как лукаво щурит глаза; как пожимает плечами; как потирает ладошки; или как приподнимается на носочках, чтобы поцеловать меня – ото всего этого по отдельности и вместе взятого моё сердце билось в ритме песен “The Offspring”. И накачивало меня жизнью и смыслом. Чего не было уже давно. И даже этими всегда нестерпимо болезненными воспоминаниями об Эрике я поделился словно под наркозом.
Я не привык, что меня слушают внимательно, слушают, понимая и сопереживая. Обычно всё обстояло наоборот. Со мной делились своими горестями и болячками, будто даже не допуская мысли, что и у меня могут быть свои. На меня вываливали все: старая добрая дворничиха, у которой запил сын; зловредная соседка с верхнего этажа, которая обязательно в лифте сообщит о своей больной пояснице или о том, что у её зятя вновь межпозвоночная грыжа; одинокая клиентка, которой я устанавливал и подключал посудомоечную машинку, непременно посчитает необходимым рассказать мне, как ей изменял второй муж, а она всё прощала. И я выслушивал, кивал головой, поддакивал, вникал в то, что мне говорят, чтобы не выглядеть лицемером. В качестве оберега оставалось только держать суеверную фигу в кармане. А потом, придя домой, единственным желанием было принять душ, смыть с себя все эти чужие беды, и тупо уткнуться в потолок невидящим взглядом, или, укрывшись с головой одеялом, постараться уснуть как можно скорее. Но сон никогда не приходит быстро в такие моменты. Зато мне всегда вспоминался опа Фриц. Всегда улыбающийся, любивший, разгладив широкой ладошкой свою седую бороду и придав ей форму малой сапёрной лопатки, рассказывать какие-нибудь шутки-прибаутки, или небылицы из своего детства или юности, и радоваться тому, как сотни раз слышавшие все его истории многочисленные внуки покатываются со смеху. И редко-редко кто его видел грустным или опечаленным. Я видел его таким лишь однажды, когда опа о чём-то продолжительно шептался в саду с яблоней, поглаживая её ветви, а потом уселся в их тени и долго-долго смотрел, как медленно тянутся по небу редкие белёсые облачка. А когда через пару лет яблоня начала сохнуть и перестала плодоносить, её срубили. Следующей весной не стало и опы. Ему просто не с кем стало делиться своими печалями.
Теперь я знал, что мне есть с кем делить веселье и радость, и кто, если вдруг потребуется, выслушает меня, не перебивая, и поймёт. У меня появился собеседник. Вернее, собеседница.
*
– А какой крем? – вдруг спохватился Карл.
– Балиин!! Точно! Для него надо масло и сгущёнку, – вновь сверяясь с записями, сказала Ирина.
– У меня ни того, ни другого.
– Можно джем. Или повидло, – с какой-то особой манерой проговорила это слово Ирина, словно вкладывая в него нечто большее, чем оно могло значить.
– Есть варенье.
– Вот и славно! Его я и имела в виду.
– Тогда приступим?
– За дело!
Приготовить бисквит дело нехитрое. Пока Карл взбивал с яйцами сахар, Ирина просеивала муку. Соединив все три ингредиента вместе, поставили в духовку выпекаться. А сами уселись за стол ждать.
– Может, пока чай? Кофе? – предложил Карл.
– Естественно, кофе!
– У меня растворимый.
– Сгодится, – махнула рукой Ирина.
В духовке румянился и поднимался бисквит. Они сидели за столом друг напротив друга. Ели шоколадку, запивали её – она кофе, он чаем. Смотрели друг на друга. Безмолвно начали игру в гляделки. Она приподняла брови. Он нахмурил. Она прищурилась. Он скосил глаза. Она заулыбалась. Он остался серьёзным. Она показала ему язык. Он пошевелил ушами. Она засмеялась, моргнула и сдалась первая. Он продолжил смотреть на неё, не моргая. Она отвела взгляд. Облизнула с пальцев растаявший шоколад. Потянулась за другим кусочком. Он перехватил её руку, взяв её ладонь в свою. Она не противилась.
В приятную атмосферу органично вплелась мелодия «Take on me» группы «A-ha» – зазвонил телефон Ирины. На экране высветилось непонятное: Nővér.
– Аллё, – весело ответила Ирина, не освобождая своей руки из руки Карла и вновь глядя ему в глаза. – И тебе… Всё путём. У вас?.. Ага… Ну как где?.. Естественно… Ну конечно, бесчинствуем!.. Да! Молодцы!.. Ага… Узнáю… Лады. Потом звякну или напишу. Вислат4.
Пока Ирина вела эту непродолжительную беседу, Карл боролся со жгучим желанием «вдохнуть» её, совершенно не вслушиваясь в разговор.
Она положила трубку и, отхлебнув ароматный кофе, спросила Карла:
– А ты действительно «муж на час»?
– Если тебе так больше нравится называть то, чем я занимаюсь, то да. А что?
– А ты можешь подключить Занусси?
– Стиралку что ли?
– Ага.
– Могу. А кому?
– Одной довольно молодой даме.
– Да? А кто такая? – поинтересовался Карл.
– Особо не обольщайся! Это мама моего племянника! – ответила Ирина и больно ущипнула Карла за руку.
– Уй! – потирая ущипленное место, сказал Карл, – За что?
– Это аванс, – хохотнула Ирина и продолжила уже серьёзно, – Она заплатит.
Карл кивнул.
– А когда?
– Ну не сейчас точно. Когда ты можешь?
– В выходные, например.
– Я скажу в субботу, в два часа?
– Скажи.
Ирина быстро набрала сообщение и отправила сестре Марине.
Глотнув уже остывший кофе, она взглянула на Карла и спросила:
– Я хочу, чтобы ты мне ответил кое на что. Ты не обидишься?
– Нет, не обижусь. На что? – поинтересовался Карл, полагая, что разговор может вновь вернуться к его семье.
– На что ответить или на что обидеться?
– На что ответить. Спрашивай, а там посмотрим, обижаться или нет, – подзадорил её Карл.
– Скажи, а как тебя близкие зовут?
– Киса, – не удержался от шутки Карл, рассмеявшись. Ирина тоже рассмеялась и чуть не подавилась своим кофе.
– Киса и Ося здесь были, – чётко проговорила она, вытирая салфеткой капли кофе с подбородка. – Ну честно?
– Да Карлом и звали. Или иногда кричали: Эй ты! И тапкой швыряли.
И эта глупая шутка тоже вызвала у Ирины кратковременный смешок.
– Можно я буду называть тебя Чак, или Чаки?
– Можно, – удивился Карл. – Хоть горшком, только в печь не ставь.
– Не, так точно не стану, – улыбнулась, скрывая смущение, Ирина. – Тем более там уже бисквит.
– Признаться, странный вопрос. А почему вдруг?
– Пусть это будет моей тайной.
– Из-за звука Р? – предположил Карл.
– Догадливый, – кивнула Ирина. – Не хочу, чтобы ты в меня тоже тапочкой запустил, когда услышишь: «Каᴚл, Каᴚл!» Я словно коᴚтавая воᴚона.
– Да брось! Я на это даже не обратил внимания, – бросился он успокаивать. – Это очень мило звучит. Так меня точно никто не называл. Но и Чак мне тоже нравится, – подбодрил он её.
– Ты этого не заметил, потому что я пытаюсь обходиться без слов с этим звуком.
– Хм, интересно. Но почему Чак?
– Так и знала. Ты готов услышать ᴚ?
Теперь Карл кивнул.
– Каᴚл – это Чаᴚльз, а Чаᴚльз – это Чак.
«Прелесть какая миленькая», – подумал Карл. Но ему стало так приятно, что едва ли бы он смог выразить это словами.
– А тебя как в семье называют?
– Лэлкэм, – с готовностью и не без удовольствия в голосе ответила Ирина.
– Неожиданно! – искренне удивился Карл. – И необычно. А что это значит?
– Душа моя. По-венгеᴚски.
– Ого! Красиво. А ты венгерский знаешь?
– Могу заказать один гуляш и два пива.
– Уже не мало. С голоду точно не помрёшь.
За всеми этими гляделками и разговорами подошло время вынимать бисквит из духовки. Румяный и пышный он вывалился из формы на стол. Кухню наполнил запах свежей выпечки.
– Пусть остынет, – тоном знатока сказала Ирина.
– Потом разрезáть на коржи будем?
– Да. И смажем потом.
– Но это ж только завтра тортик будет готов, получается.
– Получается, – согласилась Ирина. – Ох ты жук! Ловко!
– С чего вдруг? – опешил Карл.
– Я, значит, сейчас уйду, а ты тут всё доделаешь, смажем и съешь.
– Так ты не уходи. Оставайся! – в искреннем порыве предложил Карл безо всякой задней мысли.
– Вот потому и жук!
*
И она осталась у меня. И если прежде можно было говорить, что между нами были дружеские отношения, то к утру следующего дня они закончились, благополучно эволюционировав. О чём ни я, ни она не сожалели. Наоборот, Ирина, как я потом узнал, была очень рада тому, что кофейно-прогулочный период не затянулся надолго. А дальше? Дальше по нарастающей. И в голове всё какие-то киношно-книжные фразы из романов не моей эпохи, давно забытые, как не соответствующие действительности: высокие отношения, тонкие чувства, снизошедшее счастье. Стыдно сказать, стихи хотелось писать.
Это всё стало результатом того, что в меня снова верили, мне доверяли. Ко мне были неравнодушны. И я начинал вновь доверять. А вместе с этим появилось и чувство комфорта и спокойствие, которые, казалось, были только в детстве. Там, где остался сосед – дед Павло, который подолгу сидел у дома на старой-престарой табуретке, и который однажды выточил мне свистульку из деревяшки. И день тогда удался. А много ли надо? А ещё многочисленные дальние родственники, которых, если я и видел, то едва помнил их имена, но которые всегда приходили не с пустыми руками. И пусть нам с Эриком хотелось настольный хоккей и пистолеты с пистонами, но мы, съедая свои «сникерсы» и «марсы» жили надеждой, что в следующий их приезд мы непременно увидим их с большой коробкой, в которой будет заветный хоккей. А ещё воспитательница в детском саду Лидия Васильевна, которая всегда окружала нас вниманием и заботой ничуть не меньшими, чем родители дома. И её щербатая улыбка. Я тогда думал, что она, должно быть, может здорово свистеть благодаря таким зубам. Но она почему-то никогда не свистела. А ещё классная руководительница в начальной школе Анна Семёновна, которая говорила «побежи» вместо «беги». И даже генсеки, из-за траура по которым отменяли «Спокойной ночи, малыши!» по телевизору. Все они там, в моём детстве. Они живы в моих воспоминаниях. Там, где вместе с этими воспоминаниями живы и мои мечты о счастливом будущем. И вот неужели оно наступило? Эти воспоминания, словно фотографии в старых альбомах. Какие-то выцвели и поблекли, утратив свою красоту и привлекательность. Другие, напротив, приобретя оттенки сепии, стали только теплее. Правда, если часто к ним обращаться, то они утрачивают свою целительную магию. И вот пришло время для нового альбома, для новой коллекции воспоминаний в будущем, для нового целебного сбора, способного оградить ото всего сиюсекундного и раздражающего.
Как мне этого хотелось! Как мне хотелось жить каждой минутой с Ириной, и каждой мыслью о ней! Чем это можно объяснить? Её чуткостью ко мне? Возможно. Её простыми, но ценными словами о том, что ей спокойно и уютно рядом со мной? Вероятно. Тем, что и я чувствовал себя рядом с ней легко и умиротворённо? Сто процентов. Чувство уюта и лёгкости, спокойствие и умиротворение так же неотъемлемы от неё, как запах блинов от масленицы. Хотелось соответствовать тому, кого она во мне видела. Хотелось не обмануть её доверия. Не подвести. Доказать, что она не ошиблась тем осенним днём, когда выгуливала Валета в парке у дома, позволив мне присесть рядом с ней и завести разговор.
Я очень дорожу этим доверием. Но при этом сам не умею доверять людям, или делаю это с огромным трудом. То ли потому что не научился, то ли потому что разучился. Почему так? Лишь относительно недавно я, как мне кажется, нашёл приемлемый для меня ответ на этот вопрос. Потому что им попадаюсь я, а мне попадаются они. Их вера в меня как в хорошего и надёжного человека, оправдывает их доверие. А моя вера в них – нет.
Не стоит думать, что всё всегда было так мрачно, и что мне не доводилось никогда дружить прежде. И это были чудесные и светлые времена, которые тоже занимают значительное место в моих приятных воспоминаниях. Я дружил и с парнями, и с девушками. Но мне, увы, не повезло в дружбе. Для одного моего закадыки я перестал быть другом по неведомым мне причинам. Для другой особы быть именно другом не хотел я сам. И, как итог, дружба ссучилась. В одном случае, видимо, из-за меня, в другом для меня. А повторения я не хотел.
Понимала ли Ирина тогда, в каком тёмном царстве она становится лучом света? Едва ли. Но я понимал это чётко. Как понимал и то, насколько моё вынужденное, порой намеренное, но затянувшееся одиночество было некомфортным для меня. Эта каторжная гиря исчезла с появлением Ирины. Моя скромная квартира стала преображаться. В ней стали появляться какие-то мелкие безделушки вроде красивых песочных часов, абстрактных статуэток, забавных магнитиков на холодильник, или простых, но со вкусом выполненных акварелей.
*
Наступила суббота. Карл и Ирина отправились к её сестре. Жила она недалеко. Добирались быстро, на старом шумном трамвае. Ехали молча. Но Ирине не сиделось спокойно, и она будто подгоняла время, чтобы поскорее уже приехать и выйти из этой допотопной лязгающей развалюхи. И как только они вышли на остановке, она тут же, взяв Карла под руку, сказала, привычно улыбаясь:
– Слушай! Я хочу, чтобы ты знал кое-что.
– У-у! Тайны и секреты! Класс! Давай! Про сестру?
– Угу. Как догадался?
– Птица говорун отличается умом и сообразительностью.
– В общем, она немного с чудинкой.
– То есть?
– Она любит всякие оккультные штучки, гадания, модную психологию, фен-шуй и тому подобное. И поэтому думает, что она обладает какой-то магической силой. Так что, если она начнёт что-нибудь шептать или глядеть на тебя, будто в душу лезет, или что-нибудь такое, то сделай вид, что так и надо, ладно?
– Хорошо, – улыбнулся в ответ Карл. – Надеюсь, обойдётся без жертвоприношений.
– До этого ещё не доходило. Хотя, может быть, я чего-то не знаю, – хихикнула Ирина. – Но как по мне, так она больше напоминает гомеопата в медицине.
– Что ты имеешь в виду?
– То есть никому и ни к чему. Так яснее?
– В общих чертах. Но в любом случае я буду защищаться, – признался Карл и потряс прихваченным рюкзаком с инструментом. – Может, я тоже колдун какой-нибудь.
– А кстати, Чаки! – остановила Ирина Карла. Ткнув в него острым ноготком. – Слушай! Я тут вспомнила, как ты ловко ушёл от ответа на днях!
– На какой вопрос? О чём? – широко и весело улыбнулся Карл.
– Да о твоих тайнах!
– Ну, видимо, не очень ловко, раз ты вспомнила.
– И всё же!
Широкая, как радиаторная решётка Кадиллака, улыбка стала угасать на лице Карла. Улица, шум транспорта, идущие мимо пешеходы – всё это не располагало к откровениям. Но Карл решил, что именно такая обстановка и скроет его ответ.
– Моя тайна, – завуалировано и нагнав тумана, начал Карл, – в том, что я могу узнавать прошлое людей, – серьёзно сказал он, наклонившись к самому уху Ирины. И ощутив её запах, он на мгновение закрыл глаза и сделал глубокий вдох.
«Стоп, Карл!» – остановил его внутренний голос. И Карл отступил от Ирины.
– Это и я могу. Был бы утюг или паяльник по близости, – приняв за шутку сказанные Карлом слова, ответила Ирина. – Ладно, я так или иначе узнáю. Паяльник и всё такое. Ну, ты понимаешь.
– Не сомневаюсь, но потом, – сухо проговорил Карл.
– Лады, – совершенно ничего не заметив, сказала Ирина.
Подъезд старенькой хрущёвки встретил их удушливым запахом подвальных испарений, и двое поспешили подняться на нужный этаж, наперегонки, обгоняя друг друга, смеясь и шумя, как школьники, которых отпустили с уроков пораньше.
Дверь им открыл подросток с лицом капризной девицы и нелепой причёской а-ля гитлерюгенд. На вид ему было лет двенадцать-тринадцать. За ним, положив ему руки на плечи, стояла его мать – старшая сестра Ирины.
– Сиасток5, – поцеловав в щёки, поздоровалась Ирина с обоими.
– Привет. Здравствуйте, – в унисон отозвались они.
– Здрасти, – поприветствовал Карл.
– Знакомьтесь… – начала было знакомство Ирина.
– Я Марина, – представилась хозяйка квартиры. – Это Макс, – представила она сына.
Карл пожал ему руку, не ощутив при этом ответного рукопожатия. И Макс тут же скрылся за дверью в комнате.
– Не обращайте внимания. Из школы пришёл не в духе. Проходите, – Марина жестом пригласила их в большую комнату.
Проходя в комнату, Карл искоса заметил, как сёстры перемигнулись и обменялись какими-то жестами. Ирина уже знакомым и привычным жестом поправила волосы, глядя в зеркало, над которым висел чёрно-белый портрет Одри Хепбёрн с длинным мундштуком. Марина тоже поправила волосы цвета красного турецкого золота и одёрнула платье в горизонтальную полоску, которое делало её похожей на гусеницу и прибавляло её талии пару сантиметров, создавая иллюзию внушительной груди при скромном росте. Её отражение в зеркале сильно контрастировало с портретом над зеркалом. Она не была косой или кривой, рябой или щербатой. С цепким взглядом карих глаз из-под неестественно длинных ресниц, с тонким прямым носом, с ямочками на круглых щеках, с чётко очерченным ртом. Но это всё, привлекательное по отдельности, не складывалось в одну красивую, или хотя бы хоть сколько-нибудь привлекательную внешность. Такое бывает. И ямочки на щеках могут портить красивый рот, и тонкий нос может контрастировать с высоким лбом, и карие глаза могут заставлять отводить взгляд от тонких, аккуратных бровей.