Как же теперь жить?!
ГАЗЕТА – КАК ЖИЗНЬ
Мне казалось: именно они, журналисты, управляют миром. Одним словом, могут перевернуть всё вверх дном.
С этой мечтой я отправился в Ташкент – в город больших надежд.
На третьем курсе прошёл практику в районной газете по месту жительства. Мол, свои люди – дело простое, не для того, чтобы у них учиться, а чтобы самому показать: вот как должен писать настоящий журналист! Вот что значит стиль, мастерство! Именно с таким наполеоновским замыслом и дурацкой самоуверенностью я и появился в редакции.
Разумеется, вслух ничего такого не говорил. Не хвастун я. Все эти мысли были лишь между мной и Всевышним. В душе – гордыня, снаружи – скромность.
Редакция районной газеты – это один человек, Носир-ака: он и главный редактор, и ответственный секретарь, и журналист. Всё, что он прикажет – выполнял молча. Хотите – самсу принесу, чай заварю, воду из чайханы? Пожалуйста. Вот и вся моя "практика".
Но внутри всё жгло: мечта-то осталась! Хотелось написать что-то великое, разбудить, потрясти!
На восьмой или девятый день я, наконец, решился:
– А что, если сделать сенсационный материал?
– Что-что? Сенсационный материал?! – Носир-ака явно не понял, переспросил, нахмурился. – Сходи в "Пайнет", кинь денег, а я тебе сенсацию из интерната найду, такую, что целых три недели, как куры над яйцом, будем высиживать!
– Нет, вы меня не поняли, – сказал я тише, но твёрдо. – Может, напишем о нашей жизни? О чём-то рядом с нами. Такое, чтобы люди удивились, задумались…
Почему-то его это разозлило.
– О чём писать?! О пшенице, которую убрали, или табаке, который уже пересадили? Это, по-твоему, сенсация?! Ты, видно, совсем с ума сошёл, в этом захолустье искать жизнь! Это не жизнь, парень, это – гниль! Жизнь в Ташкенте!
Потом разговорился. Оказалось, когда-то он тоже учился на факультете журналистики. Даже влюблён был в однокурсницу. Но родители не позволили – женили на другой. Видимо, и вправду из тех, кто обжёгся на любви. Может, потому и раздражается так?
Хотя… глядя на его засаленный воротник, мятую рубаху, мешковатые брюки, раздавленные тапки – не верилось, что этот человек и вправду учился там, где я сейчас учусь. Неужели и я, через десять лет, стану таким?
– Ты вообще, где слово "читатель" услышал? – продолжал он. – Это только в Ташкенте есть читатели!
Сколько живу – не встречал ещё человека, который бы так презирал свою профессию. Журналистика учит чувствовать, страдать, жить – а этот… безразличный, как пень. Где же его душа?
– Если писать не с интернета, а из жизни, читатели потянутся, – не выдержал я. – Некоторые районные газеты теперь по республике расходятся!
– Пиши, – сказал он вдруг, без эмоций. – Посмотрим.
Но по интонации я понял: это было насмешкой.
На следующее утро я прямиком направился в районный молодёжный союз. Через них, думал я, можно написать жизненный, трогающий материал.
– Хорошо придумали, – сказал руководитель, парень, всего на пару лет старше меня. – Нужно писать о нашей работе… Вот в школах трудимся, помогаем молодежи с выбором профессии, духовность поднимаем…
Я молчал. Опять пустые слова. Пахло очередной агиткой.
– Нам нужно что-то необычное, – перебил я. – Событие. Неординарное. Чтобы читателю в душу запало… Чтобы, прочитав, вздрогнул!
– Вы о поучительных историях, что ли? – не сразу понял он. – Которые заканчиваются: «мораль сей басни такова…»?
– Нет. Настоящее. Подвиг. Судьба.
– А-а, понятно! – просиял он. – Вот недавно помогли одинокому старику из Мангитобада1 крышу отремонтировать. Его сын погиб в Афганистане… Молодёжь собралась, помогла…
Честно – тема мне не понравилась. Но в голову вдруг пришло: а если показать всю жестокость жизни, боль утраты, старость без опоры?.. Из этого может выйти глубокий текст.
Я записал адрес.
***
Найти дом старика оказалось несложно.
Старый саманный дом – словно из детства. Потрескавшиеся стены, из щелей торчат сучья, облупившиеся, ржавые железные ворота, уже перекошенные. Дорожка к дому – когда-то вымощенная камнем, теперь едва виднеется из-под земли. За домом – старая абрикосина, её вершина ссохлась, ветви вялые, словно заплаканные…
Я толкнул скрипучие ворота и вошёл.
Во дворе время застыло. Навес из покосившихся столбов, крыша покрыта ветками и присыпана землёй. В центре – высокая кормушка для коня, полная кизяка.
Никаких признаков прогресса – ни цемента, ни новизны. Словно шагнул в прошлое.
– Бобо! Бобо-о2! – крикнул я.
Старик возился у задней стены. Медленно, шаркая подошёл: на нём выцветший пиджак, старая шапка, огромные шлёпанцы. В руках – серп. Лицо сухое, изрытое пятнами, руки потрескавшиеся.
Он внимательно меня оглядел и сказал:
– Добро пожаловать, сынок.
Мы поздоровались, я назвался, объяснил цель.
– Газета?.. – наконец, переспросил он. Кажется, слух подводит. – Пройдёмте…
Показал на топчан под орехом, постелил лоскутное одеяло, присел рядом.
– Как здоровье? – спросил.
– Хотел бы написать статью… – сказал я громче. – Я из газеты!
– Статью? – он не понял. – Про что?.. Зачем?
Я был готов к чему угодно, только не к этому. Даже опешил. Что ответить?
– Ну, просто так… – пробормотал я.
Разумеется, я не мог с ходу сказать: «расскажите, как ваш сын погиб в Афганистане…»
Я всегда думал: стоит признаться, что ты журналист, – и всё, человек сам потянется, выложит душу… Но этому дедушке – было всё равно.
– Ну что ж… Зря только беспокоился, – сказал он и вдруг сменил тему. – А жара-то какая, палит как в печке…
В его голосе не было ни обиды, ни раздражения. Словно всё в нём – кротость и тишина. Он ушёл в разговор о погоде – значит, не хочет говорить по сути.
– Вы ведь прожили большую жизнь, бобо, – наконец нашёлся я. – Уверен, можете рассказать такое, что молодым пригодится. Было бы здорово услышать…
Я надеялся, что через общие воспоминания он сам перейдёт к сыну.
– Да что рассказывать… Жили в деревне, ничего невидели, – он оглядел двор, замолчал. – Куда пропала моя старая? С возрастом даже жене не указ, – пробурчал он. – Сказал чай заварить…
Открыл чайник, заглянул, грохнул крышкой. Мне стало неловко. Я ведь нежданный гость. И, кажется, не такой уж мягкий дед оказался…
– Прости, гость, – сказал он, будто прочитав мои мысли. – Старуха, наверное, к соседке ушла поболтать… Скука, понимаешь… Одинокая жизнь. Сейчас вернётся, чаем угостим… Я пока скатерть принесу!
– Не надо… Не надо! – забеспокоился я. – Чай в другой раз. Давайте по делу…
– Какое ещё дело? – удивился дед.
– Интервью… Хотелось бы статью сделать…
– Это что, опять мода пошла? Давно уже все поутихли! – сказал он. – Лучше скатерть достану.
Я ничего не понял. Какая ещё «мода»?
– Оставьте, – сказал я решительно. – Садитесь.
Тут иначе и нельзя было. Дед – видно, колхозный, привык к окрикам бригадира. Подумал: если говорить твёрдо – послушает. Так и вышло. Он грустно посмотрел и опустился обратно.
– Говорят, ваш единственный сын погиб в Афганистане, – начал я осторожно.
– Погиб, погиб… – буркнул он. – Только не воскрес!
Я не понял. Может, ослышался?
– А должен был воскреснуть?
– Кто ж знает… – пожал плечами он. – Вон, раньше как было, сын в Афгане погиб, сразу народ шёл, журналисты, чиновники… Словно завтра воскреснет! Говорили, обещали. А в итоге – ничего. Только боли прибавили… Остались мы с бабкой вдвоём.
Он не хочет вспоминать. Или забыл? Неужели настолько равнодушен к гибели сына? Или время и правда убивает чувства?
– Но ведь само воспоминание уже многое, – сказал я. – Я хочу не просто вспомнить, статью написать. Настоящую. Можем даже в республиканской газете напечатать!
– Статья, говоришь… – дед тяжело вздохнул. – Лучше давай о другом поговорим.
– О чём?
– Да вот… Весна нынче дождливая выдалась. Цветы гниют прямо на деревьях. Пчёлы не летают – не опыляют…
– Э, только не надо, как Носир-ака, всё про погоду! – не выдержал я. – Жизнь не только в осадках и табаке! Надо говорить о чувствах, о вечном…
Дед внимательно посмотрел на меня. Кажется, подумал: «Вот уж, недоросль, учить меня жизни вздумал…» А я внутри ответил: «Не тот мудр, кто стар, а кто многое видел и понял…» Но вслух не решился.
И тут – скрипнула калитка. Женский голос:
– Кто ворота открыл? Ойназаровы куры опять полезут, потом выгоняй их…
– Вот и бабка пришла, – сказал дед, лицо его просветлело. – Без чая вас уже не отпустит!
– Это кто у нас тут? – Худая женщина в выцветшем платье с крупными синими цветами остановилась в двух шагах. На голове белый платок, спина согнута, глаза – пристальные, будто пытаются распознать: кто я?
– Иди-ка, накрой на стол, – сказал дед. – Поставь чайник… Посмотри, свет есть?
Старушка ушла. А я – растерялся.
Что с ними? Перед ними стоит журналист – гость, да ещё и не с улицы, а по делу! А им будто всё равно… Может, дело не в них, а во мне? Может, я и вправду не умею разговорить? Но ведь человек, если болит – сам расскажет, разве не так?
– Так мы пишем статью, или нет? – вырвалось у меня.
Дед задумался. Целую минуту ни звука. Его неторопливость начинала злить. До чего можно думать так долго? О чём он вообще размышляет?
Тем временем бабушка вернулась, неся скатерть – обеими руками, аккуратно, с дрожью в пальцах, будто боялась уронить. Видно было: тяжело.
– Ханум, – сказал дед. – Этот парень пришёл писать статью. Про Тухтасина…
Бабушка уставилась на меня. Как будто искала на моём лице – можно ли доверять? Потом поставила скатерть, обернулась к деду:
– А вернут ли они письма и фотографии?
– Это другой, – сказал дед. – Он молодой, не те… Там один даже по телевизору показывался.
Я понял, их уже обманывали. Журналисты брали фотографии, письма сына и не возвращали.
– Я не такой, – поспешил я заверить. – Если сказал, что напишу, напишу. Не хочу зря давать надежду.
– Не обижайся, сынок, – сказал дед. – Ханум, раскладывай, ставь чай… Все писали, один даже в передаче показал.
Он не знал, как ко мне обращаться, то «ты», то «вы».
– Но почему вы будто сердитесь на журналистов?
– Не сердимся, – ответил он, глядя вслед жене. – Просто каждый, кто приходил, что-то уносил. Все говорили: «вернём» и не возвращали. А для нас это было святое. Единственное, что осталось от сына, та самая форма, в которой он вернулся… В цинковом гробу…
Я понял: журналисты уносили с собой вещи, фотографии для своих сюжетов, и не возвращали. Люди чувствовали, что их память крадут.
– Мне ничего не нужно, – сказал я. – Просто расскажите о нём…
– Ты всё равно не поймёшь, – сказал дед. – Все приходили, слушали, писали… А Тухтасин не вернулся. Только боль снова и снова поднималась. Зачем?
Ах вы, старики… Разве вы не понимаете? Когда о человеке кто-то вспоминает – значит, он не зря жил. Его имя живо. Его помнят. А больше ведь ничего и не нужно…
Я попытался это объяснить, но дед не понял.
– Красиво говоришь, – тихо сказал он. – Тебя ведь учили. А мы не учёные. Не умеем таких слов… Чтобы тебя понять ум нужен. А у нас, что с нас взять… Вот в прошлом году, когда снег был по колено, крыша над стойлом провалилась, скот заболел… А у нас всего одна корова, да и та, как мы, старая. Каждый год приходится крышу чинить… А если бы сын был жив, внуки бы всё сделали. Он бы шифер купил, прибил… А теперь я сам то к корове, то в огород, то за водой, то в мельницу… А должен бы сидеть в углу, приказывать внукам. А журналист… он придёт, уйдёт. А заботы останутся.
– Обратитесь в местный хокимият3! – выпалил я. – Если не помогут, пишите выше! Обяжут!
– Нет, ты не понял… – покачал он головой. – Милосердие не вымолишь приказом. Хокимият не родит тебе внуков…
Старуха вышла, неся солдатскую форму. Положила передо мной:
– Вот всё, что осталось от сына…
Я взял её за рукав – старая, пыльная, мятая, военная форма. Почему-то другая рукава не поднимался. Я заглянул – разрезана пополам.
– Её разрезали?
– Такой её и прислали, – сказал дед. – На покойников надевают половинку. Рука была, видно, скована… Мы сняли и в саван завернули.
Я вздрогнул и отшвырнул форму. Не думал, что это было снято с мёртвого…
– Вот, – сказал дед, наблюдая за мной. – Хочешь писать статью, но не подумал даже, мой сын был человеком. Потом умер…
– Что писать? – спросил я, чтобы отвлечь. – Написать, что махалля безразлична, не помогает?
– Почему… – сказал дед. – Все хорошие. Просто… Не пиши. Всё равно пользы не будет. Мёртвых не воскресить…
Я молчал. Не знал, как объяснить этим людям очевидное. Видно было: дед не передумает.
Мы попрощались.
На следующий день, ближе к обеду, я закончил статью. Получилась пронзительная зарисовка – о пожилых родителях, потерявших единственного сына, остро ощущающих одиночество, беспомощность, и безмолвную муку старости. Носир ака слегка подредактировал и быстро дал в печать.
Целую неделю я ждал. Нервничал, надеялся. Ничего. Тишина.
На второй неделе Носир ака отправил меня на базар – за картошкой. К обеду собирался варить суп.
Базар был рядом. Я быстро сбегал, купил полкило картошки, двести граммов мяса, пару морковок. И на выходе из ворот – столкнулся с тем самым дедом. Он шёл тяжело, с белым мешком в руке.
Сердце екнуло. Я бросился к нему:
– Ассалому алейкум, бобо!
Он посмотрел мимо, как будто не узнал, и пошёл дальше.
– Вы меня не узнали?
– Лицо знакомое…
Что? Свой герой не узнаёт своего журналиста? Я назвал себя, напомнил, кто я. Он выслушал с безразличием и продолжил путь.
– А после статьи что-нибудь изменилось? – крикнул я ему вслед.
– Что, твоя статья вышла? Не видел, – бросил он через плечо.
Я растерянно вернулся в редакцию.
– Представляете, он меня не узнал! – выпалил я. – Совсем не узнал!
Рассказал Носир ака всё как есть.
Он молча выслушал. Потом взял из стопки свежих газет одну, расстелил на столе и высыпал на неё картошку с морковкой.
– Ты неправильно мыслишь, – сказал он наконец, разделывая мясо. – Думаешь, весь мир – это газета и пара статей. А на самом деле жизнь совсем другая. Этот дед – не герой твоей статьи. У него своя жизнь. Если ты такой способный – воскрешай его сына. Нет? Не можешь? Вот и всё. А ты – как и все наивные писатели – думаешь, что пером можно перевернуть мир. Но наша задача не в этом. Мы не меняем жизни. Мы просто пишем. О жизни – да. Но не для того, чтобы её изменить. Мы отражаем. Чем быстрее поймёшь своё место, тем легче будет.
– Откуда вы это знаете? – спросил я, не скрывая удивления.
Я от него не ожидал таких слов.
– Сам всё прошёл… Я ведь тоже когда-то был студентом… – вздохнул он. – Ладно, оставим. Иди в интернет, поищи новости. Готовим следующий номер. Газета – как жизнь: не ждёт.
Почему-то после этих слов… мне расхотелось быть журналистом.
Я вернулся в университет другим.
Я больше не верю, что слово может изменить мир. И, кажется, через несколько лет я тоже превращусь в очередного Носир ака.
Осталось только найти другую работу – вот и весь мой главный вывод.
КОГДА УЕХАЛ ТРАКТОР
Да, получился потрясающий рассказ!
Он давно носил его в голове… «Давно» сказал? Солгал. С тех пор как себя помнит, с детства, он возвращался к этой теме. Даже когда и не помышлял стать писателем, она уже не давала ему покоя. Правда, тогда он не думал писать о ней. Это было просто, самое тонкое чувство его сердца. И вот, спустя сорок лет, история написана.
Даже назвать её рассказом он стесняется. Какой же это рассказ? Это же самое сокровенное переживание души, ярчайшее воспоминание детства, событие, потрясшее его жизнь и определившее её путь!
Он всегда чувствовал, насколько тема деликатна.
Хотя и думал об этом годами, никак не решался перенести её на бумагу. И только месяц назад, услышав тёплые отзывы о своём последнем романе от знакомых и коллег, обрёл уверенность. Убедился, что стал настоящим писателем, и сказал себе: «Всё, пора. Дальше откладывать нельзя. Наступил мой творческий расцвет, дальше – только спад. Надо успеть. Сейчас или никогда!»
Он написал рассказ в этом состоянии, с этой мыслью. Неделю не решался показать его никому. Читал снова и снова, правил, гордился собой. Каждый раз, перечитывая, испытывал дрожь, слёзы наворачивались на глаза. И всякий раз после прочтения восклицал: – Да! Не зря столько лет ждал… Получилось! Я не так уж и плох!
Наконец, он отправил рассказ в редакцию через Всемирную паутину. Два дня провёл в тревожном ожидании. Ведь это – самое главное произведение его жизни, суть его судьбы. Что скажут в редакции?
Ответа всё не было. На третий день он сам пошёл туда. Мог бы и позвонить, но считал, что такое произведение не обсуждается по телефону, как какой-нибудь черновик. Хотел посмотреть в глаза редактору. Пусть скажет прямо. Конечно, если начнут хвалить – будет немного неловко, даже покраснеет, но стерпит. Мог бы, как его журналист-друг, в полушутку отмахнуться: «Ну, если не умею плохо писать, что поделаешь».
Редактор был погружён в экран, будто в него нырнул. Увидев писателя, распрямился, встал, протянул руку, указал на кресло.
– Рассказ присылал… Получили?
Он, как учили в книгах по практической психологии, слегка наклонился вперёд, повернулся телом к собеседнику – чтобы разговор получился доверительным.
– Получили… получили, – быстро заговорил редактор.
«Волнуется, – подумал писатель. – Значит, впечатлило!» Он решил пока промолчать. Как учит психология, сопровождал молчание лёгкой улыбкой.
– Пишете здорово, – сказал редактор и почему-то усмехнулся.
«Что тут смешного? – напрягся писатель. – Или он, как и я, стал заложником психологии? Улыбку переиграл? А ведь излишняя улыбка может говорить и о страхе, и о попытке понравиться».
– Ну, так… – Он запнулся. Не нашёл, что добавить.
– Юмор у вас отменный, – снова усмехнулся редактор.
Писатель опешил. Где он увидел юмор? Улыбка была искренней… Неужели историю, в которой заключены все его боль и воспоминания, считают смешной?
– О каком рассказе речь? – наконец решился спросить.
– Тот, что вы прислали три дня назад… «Зелёные штанишки». Само название – с иронией. Здорово придумали.
Редактор взглянул на его лицо и понял – обидел. Поспешил заговорить мягче:
– «Зелёные штанишки», – повторил писатель с горечью. – Где там у меня юмор?
Редактор замолчал, в комнате стало неуютно.
– Это серьёзный рассказ, – почти с обидой произнёс писатель.
– Да, конечно… серьёзный, – заторопился редактор. – Содержательно серьёзный. Я про ваш стиль. Лёгкий, с нюансами. Прочитаешь – и невольно улыбаешься.
«Значит, сам не ведая того, стал шутом литературы…» – эта мысль пронеслась в его голове и испугала. Он ведь никогда не мечтал быть клоуном. Даже в литературе. Да, он любил читать сатиру. Там легко увидеть фальшь. Он и сам пробовал такие рассказы писать – чтобы сравнить силы, испытать искренность, набраться опыта. Но теперь выходит, что именно эти опыты стали его визитной карточкой.
– Вот то место понравилось, – попытался смягчить редактор. – Где сестра натянула ему штанишки с резинками понизу… Деталь – изюминка!
Писатель с удивлением посмотрел:
– Там слово «брючины с резинками”.
– Я понял, – сказал редактор. – Но ведь в этом и смешно: резинки внизу – необычно. Хорошая находка.
Писатель посерьёзнел:
– В детстве у нас так и было. Чтоб пыль и грязь не залетали.
– Может быть… Но вы это написали, и получилось интересно. В жизни всё бывает, но литература не всё принимает.
Редактор взглянул на него, их взгляды пересеклись. Хозяин офиса уловил в этих глазах недовольство и отвернулся к экрану.
– Литература, это же и есть тонкие нюансы, лёгкая ирония, точная сатира… Как у Гоголя. Как у Абдуллы Каххара. Вне этого – и литературы-то нет… Но рассказ мы опубликуем. Он нам понравился.
Писатель вернулся домой. Душа его была тяжела, как предвечернее небо зимой. Почему – и сам не знал. Рассказ-то примут, значит – хороший. Но почему так тоскливо?
«Кажется, я стал слишком требовательным, – размышлял он. – Чем больше достигаю, тем меньше кажется. Уже и читательская улыбка раздражает. А ведь раньше мог себя сдержать, знал: и без громких слов можно жить. Когда мои тексты не печатали, я всё равно писал, не обижался. А теперь? Даже если публикуют, мне не по себе. Теперь мне ещё и похвала нужна?»
Он позвонил своему другу – мне, преподавателю филфака. Я как раз анализировал итоги опроса о современном узбекском романе.
– Привет профессуре! – услышал я в трубке. Сразу узнал – это мой писатель-друг.
– Эй, писатель, сам ли это? – с усмешкой отозвался я. Он не возражал – кажется, ему это нравилось.
– Надо поговорить по душам, – в его голосе сквозила тоска.
– Что случилось?
– Не спрашивай… Написал рассказ, о чём всю жизнь думал. Самый важный, самый лучший рассказ. Помнишь, я говорил детские воспоминания, трактор, пыльная улица…
– Помню. Его не опубликовали?
– Хуже… Рассмеялись. Смешной, мол.
– Да ты хорошо юморишь… – попытался подбодрить я. – Смешно – значит, живо.
– Я всерьёз писал. Выложил душу. Даже название – «Зелёные штанишки» – и то показалось им смешным.
– Что?! – я едва сдержался от смеха. – «Зелёные штанишки»? Это памфлет на «Зелёную книгу» Каддафи, что ли?
– И ты туда же! – обиделся писатель.
Он часто рассказывал мне об этом воспоминании. Особенно после рюмки – глаза краснели, губы дрожали. Но я никогда не испытывал к этим рассказам особого чувства. Трактор, пыльная улица, торопящаяся на свадьбу мать и обманутый ребёнок – что тут трогательного? Я – специалист, я знаю: серьёзное у него не цепляет, а вот ирония – блестяще выходит. Сам он этого не понимает.
Я решил объяснить:
– Ты не понимаешь, иногда то, что тебе кажется самой тонкой эмоцией, другим – ничто. Или хуже, вызывает противоположное чувство!
Кажется, мои слова его не тронули. В трубке – лишь вздох. Надо было сменить тему:
– Знаешь, чем я занят? Анализирую итоги опроса по романам начала XXI века.
– Меня кто-то упомянул? – с робостью спросил он.
– Помнишь свой последний роман «На пороге ужаса»? Его часто вспоминали…
– Этот?! – он разочарован. – А как же «Гариб»?
– О нём ни слова, – сказал я прямо.
– Почему? Там вся моя боль! Самое острое, самое личное! А «На пороге ужаса» – пустышка!
– Ты свои романы между собой ревнуешь, что ли? – я разозлился. – За десять лет вышло 64 романа. Один из них – твой. Что не так?
Он помолчал. Из трубки доносилось что-то неразборчивое.
– То есть среди 64-х моему «Гарибу» не нашлось места? – наконец спросил он.
– Нет. Не обижайся, язык у него слабый. А «На пороге ужаса» написан сильно.
– Мне не важен язык. Там – душа, чувства…
– Ты столько пишешь, и всё ещё не понял, друг. В литературе главное не чувства, а язык. Недаром её зовут словесным искусством. Сначала слово! Потом всё остальное.
– А смысл? Глубина? – он был в шоке.
– После. Первое слово!
Когда он увлекался психологией, то читал Адлера. Тот говорил: жизнь сама по себе лишена смысла, человек сам придаёт ей содержание. Он рассказывал мне об этом с воодушевлением. Сейчас мои слова, видимо, напомнили ему ту же истину.
– И ты туда же! – обиделся он.
– Это и есть литература, – объяснил я. – Не жизнь.
Беседа не заладилась. Он положил трубку и вышел на улицу. Шёл вдоль обочины, думая о чём-то далёком. Вдруг вспомнилось то самое, 40-летней давности, когда ему было два года.
Это было летом. Деревенская улица, без асфальта, только пыль и следы от колёс телег, тракторов. Он обожал бегать по этой пыли. Волшебное было время: мир был красив и добр.
Он снова играл в пыли. Наверное, был в штанишках. К дому подъехал трактор с прицепом, полным женщин. Из калитки вышла его мать – самая красивая, самая светлая женщина на свете. Тогда она для него была ярче солнца. Даже забывшись в пыльных играх, стоило увидеть её – сердце начинало биться, хотелось броситься к ней, обнять ноги.
И в тот день он побежал к ней. Она остановила его рукой – запачкает одежду.
– Куда ты? – спросил он.
– На свадьбу. А ты – домой, сестра накормит.
– Я тоже хочу на свадьбу!
– Детям нельзя. Я привезу тебе вкусняшку.
– Всё равно пойду!
Ему казалось: если не пойдёт сейчас, потеряет её навсегда.
Женщины в прицепе кричали, звали скорее.
– Ладно, скажи сестре, пусть наденет тебе штанишки – возьму с собой.
Он кинулся домой:
– Сестра! Надень мои штанишки! Я на свадьбу! Она натянула зелёные штанишки с резинками понизу. В это время за окнами слышался гул трактора.
Он выскочил во двор – трактор уже вдали, чешет по пыльной улице. В прицепе – женщины. Тогда он впервые понял, что такое невозможность. Понял, что бежать за трактором бессмысленно. Но остаться – страшно. Там же – мама!
В тот момент он впервые столкнулся с ложью, с предательством. Почувствовал, как он беспомощен перед этим. С тех пор всё, что происходило с ним – оставалось в памяти. А до того – ничего не помнил. Но это первое воспоминание всю жизнь отзывалось в нём.
Он хотел рассказать об этом. Нет, сначала мечтал нарисовать. Но понял – рисунок запечатлевает миг. А ему нужно – больше. Позже он нашёл средство – писательство. И до сих пор жил надеждой: однажды я смогу выразить свои чувства на бумаге. И шёл к этому. Не отступал!
И вот – итог?! Сорок лет попыток, усилий! И не смог выразить! А его роман, в котором он раскрыл душу – никто и не читает. Если не читают – зачем писать? Может, чувства вообще нельзя выразить на бумаге…
Он задумался. А ведь это была его мечта. Верил: придёт день – и он всё опишет. А теперь понял: невозможно.
Так зачем писать?
В голове, словно заноза, застрял вопрос: а ради чего были все эти годы?
Он не знал ответа. Чувствовал себя тем самым двухлетним мальчиком на пыльной деревенской улице. Трактор, увозящий его мать, – всё дальше. А в душе – пустота…
Странно: первая ложь детства дала смысл всей его жизни. А попытка придать ей форму – этот смысл разрушила.
Может быть, он изначально выбрал для жизни бессмысленный смысл?
ПАРАД
История, рассказанная ниже, берет свое начало во времена советской эпохи, демонстрации, приуроченной к весеннему празднику. А если быть совсем точным – речь пойдет о поведении и политическом самосознании участников сего торжественного события, включая не только людей, но и представителей животного мира.
Не подумайте, будто наш район в те годы был отсталым захолустьем. Напротив, у нас имелся полноценный свиноводческий совхоз. Имелись и пасеки, и птицефермы, и откормочные хозяйства. Но, видите ли, в ту пору культура измерялась исключительно свиньями – с пасеками до Европы не добраться.
Свиньи же – совсем другое дело! Они являлись символом стремления к цивилизации. Так учили нас, учеников 48-й средней школы, учителя, стремясь втиснуть зерно сознательности в наши забитые колхозной действительностью детские головы. И хотя мы подозревали, что свинья – существо не из благоухающих, все же гордились: культура, мол, к нам заглянула – хоть и в хрюкающем виде.
Отец мой к этому культурному прорыву относился с брезгливостью. «Кто наступит на свинячий след, тому мыться в сорока ведрах воды», – говаривал он. А про тех, кто не наступал случайно, а еще и шашлык ел из свинины, рецепт очищения: водкой. Утверждал Акбар алкаш, причем строго «внутреннего применения».
Хоть районные власти и гордились успехами свиноводства, сами жители совхоза знали: у цивилизации свой аромат – хрю-хрю с примесью навоза. Писали жалобы, мол, свиньи портят воздух, воду и почву. Но власти сочли: деревенский народ не понимает высокой культуры, и поручили агитаторам и учителям воспитывать в них дух «свиной просвещённости».
Мы, конечно, гордо называли это место свиносовхозом, чем очень расстраивали интеллигенцию. Но, увы, названия животным даём не мы.
Совхоз был гордостью района, и, соответственно, школьники этой местности практически освобождались от сбора хлопка. Да, пару дней в сезон их выпускали в поле, ради справедливости. Но всё равно, весь их школьный сбор уступал паре мешков, которые мы с Салимом набивали за день.
Весна снова постучалась в двери – и вместе с ней в район вернулись хлопоты: приближался Первомай. Ответственным за проведение демонстрации был назначен второй секретарь райкома партии – товарищ Носир ака. Он же и созвал подготовительное совещание.
Сам я на этом сборище присутствовать не мог – о перипетиях события поведал мне позже Бадир ака, когда я, осознав себя будущим журналистом, поехал поступать в Ташкент на журфак. Меня тогда отшили, мол, подай нам десять опубликованных статей. Я вернулся в деревню с носом и тут-то Бадир ака – бывший комсомольский вождь, а ныне – калошный магнат с собственным кооперативом, и рассказал, как всё было.
– Товарищи! – начал свою речь Второй, на том самом легендарном совещании. – День международной солидарности не за горами.
С этими словами он уставился, как лягушка на муху, в угол зала, где на паутине покачивался паук. Видно, было что он пытается вспомнить вчерашнюю передовицу из газеты – красивые, возвышенные обороты. Ночью зубрил, как школьник стихотворение Лермонтова. Но теперь – пустота. В голове – сквозняк, как во дворе после субботника.
Пришлось Второму переходить на привычный, деревенский диалект:
– Короче, как всегда, намечается демонстрация. Сверху поступило указание: каждый район пусть покажет свои достижения, каждая отрасль – свою продукцию. Всё ясно? Шевелитесь! Сгоните с полей тракторы, с гор – коров, с пастбищ – быков и свиней, детей с огородов, продавцов с базаров, учителей из-под мотыги, чабанов из-под водяных драк… Всех – на парад!
Руководители всех хозяйств района согласно закивали. Но один, встал, почесал затылок и спросил:
– Всё это хорошо, товарищ Второй, но вот скажите – чем мы, откормочники, будем участвовать?
– Продукцией своей! – отчеканил Второй.
– Бычками, что ли?! – встревожился глава откормочного совхоза Раим ака. – А у них глаза налились кровью, да и вся демонстрация в красных знамёнах, лозунгах – не кинутся ли?!
– Да придумайте что-нибудь! – вспылил Второй. – Из-за ваших быков знамёна на белые менять не будем! Нас за это самих из политической жизни отлучат! Мы, когда в армии были, нам в кисель кое-что подмешивали, до сих пор действует! Политика – она, брат, не щадит никого… Такое снадобье найдёте, напоите бичков своих.
– Простите, но быков с вами сравнивать нельзя, – осторожно заметил Раим ака и тут же пожалел.
«У быков, может, и разум есть!» – прошипел кто-то сзади. Но на трибуну фраза не долетела. В зале лишь несколько душ хихикнули сквозь страх – волна народной радости так и не прорвалась наружу.
– Конечно, не сравнить! – взвился Второй. – Я, между прочим, один из руководителей района!
– А мы-то с чем выйдем? – поднялся с места пухлый лысый человек с лицом, полным сомнений. Это был Даврон ака – директор свиноводческого совхоза. – Наша продукция не совсем подходит для праздников… может запятнать торжество…
– Почему это? Свиньи у вас исхудали, что ли?
– Не в том дело… Просто имя у них… ну, как бы сказать… неблагозвучное. Хрю-хрю – и весь праздник пошёл прахом.
– Ой, ну что за отсталость мышления! – вспылил Второй. – Мы с этим самым «Партия тридцатилетия» совхозом – лидеры области! Свинья – наш флагман! В области наш район только по свиньям и вспоминают!
– Ну, вы, выходит, звезда всех собраний, а?! – нашептал кто-то с заднего ряда.
– О нас не раз говорят! – гордо парировал Второй. – Хлопка у нас мало, учёба – еле-еле, коммунисты разве что по женской части лидируют, быки ленивы, ветеринары за них уже всё делают… Но! Свиноводство – это наше всё! И областной центр приедет, и сверху прикажут – тут уж извините, любая свинья становится политической фигурой!
– В прошлом году мы двадцать передовых свиноводов провели на параде. Может, и в этом так обойдёмся? – тихо предложил Даврон ака.
Но Второй, едва назначенный, жаждал новых решений, и поступил, как ревнивый муж после свадьбы бывшей жены:
– Что было – то было! Теперь – по-новому. Вы, товарищ директор, из-за своей расхлябанности ни разу не сдали ни яйца, ни шерсти. Коммунисты ваши вместо планов – за юбками бегают. Вот и куры перестали нестись, и коровы телиться!
По его разумению, провести на параде десяток свиней – значит, автоматом выполнить все планы.
Даврон ака, подавленный, сел. И всё же, мямля, не сдержался:
– Трудно это – свиней на демонстрацию… Политически, знаете ли, рискованно… Имя у них, всё-таки…
Он знал, что говорил. Чтобы стать директором, ему пришлось пройти через кишки и навоз. Пять лет он карабкался по скользкой дорожке – и вот теперь…
– Найдите способ! – гаркнул Второй. – Сидите тут, как вожди, а простое дело решить не можете! Не справитесь – уйдите, желающих полно.
Директор побледнел.
– Погнать их гуртом можно… Но это ж не овцы – разбегутся… Но мы… мы что-нибудь придумаем.
– Вот и придумайте! Вы на этом месте для этого и сидите! – Второй победно замолчал.
А Даврон ака поднял голову с достоинством и уставился в потолок: мол, я не просто директор – я режиссёр свиного парада!
***
Подготовка к празднику кипела. Нас, двадцать отличников из школы, после уроков выстраивали в колонны, учили шагать, махать руками и, главное, кричать: «Ура!» – в нужный момент. Обещали, что именно мы, цвет будущего, примем участие в самой демонстрации на центральной площади. Гордость переполняла грудь, хотя и знали: пока другие уже дома, мы в пыли и гаме маршируем до заката.
Но однажды разнеслась новость: в соседнем совхозе к демонстрации готовят… свиней!
Наше достоинство мигом опустилось ниже хвоста. Свиньи? На параде? Это же нас унизили! Мы, отличники, и – рядом с хрюкающими скотинами? Подумали: может, это слух, распущенный теми, кто в парад не попал. Послали четерёх всадников – на двух ослах – в разведку.
Вернулись с подтверждением. Оказалось, заместитель директора по культуре лично гоняет стадо туда-сюда по главной улице, приучая их к публике, лозунгам и карнавальной дисциплине. Хотел даже, чтобы под каждый лозунг они трижды дружно хрюкали – «хрю-хрю-хрю!» Но свиньи, увы, отказывались исполнять даже культурные указания, предпочитая рыться в грязи и искать еду.
После этого у нас отпала охота к «урам» и маршу. Но и отказаться мы не могли – зрелище хотелось увидеть своими глазами. Уговаривали себя: ну что ж, бывает, праздник с участием разной живности тоже может быть весёлым.
Настал долгожданный день. Я надел белую рубашку, коричневые брюки, новые туфли. В кармане – жёлтая банкнота в один сум. Всё как полагается. Только вот…
– Эй, пугало, не мог рубашку погладить?! – заорал издалека наш учитель Рахим ака.
– Да она новая! – удивился я. – Зачем её гладить?
– Вот-вот, деревенщина ты и есть, – проворчал учитель. – Вон, на Рустама посмотри!
Рустам и впрямь выглядел опрятно, только на его белой рубашке красовалось жёлтое пятно в форме треугольника. «След от утюга», – гордо заявил он.
Нас двадцать человек загрузили в маленький синий фургон с надписью «Техпомощь». Он был явно не предназначен для перевозки людей – грязный, промасленный, внутри – разобранное колесо, железяки, пыль. Устроились, кто как мог. Самым ловким досталось место на покрышке.
Когда мы, как герои невидимого фронта, прибыли в центр района, выглядели как трактористы после суток ремонта: один – в мазуте, другой – в пыли, третий – с помятым флагом. Прыгнули из машины.
– Эй, ишак, не зевай! – снова окликнул Рахим ака. – В строй становись! Ты, свинья, отряхнись! Ты, обезьяна, чего лицом вымазался? Ты, телка весенняя, не стреляй глазками!
Хотя он преподавал русский язык, а не биологию, зоологию знал прекрасно и в каждом из нас видел какого-нибудь зверя.
Мы выстроились, как учили. Направились в сторону площади. Учитель шёл сбоку и тыкал пальцем в тех, кто сбивался с шага.
– Учитель, – прошептал вдруг Кулмурод, – кто-то испортил воздух…
– Тихо! – шикнул тот. – Вы, свиньи, парада не заслуживаете! Забудьте деревенские привычки!
– Учитель, там и правда свиньи! – вдруг воскликнул Кодир, гордо шагая в колонне, невзирая на пыль на спине.
Мы обернулись. И точно – у обочины стояла длинная машина с полуприцепом, полная свиней. Запах шёл оттуда.
– Они, по крайней мере, стоят смирно, – сказал Рахим ака. – Вон как ровно, мирно, с достоинством. Не таращатся, как вы.
Свиньи, действительно, стояли впритык. Только их пятачки, торчащие из прицепа, шевелились – в поисках еды.
Кажется, организаторы решили, что главное богатство района – это дети. Мы шли первыми. У каждого в руках был портрет какого-то бородатого дедушки. Кто он, мы не знали. Впереди – табличка: «Школа №48 имени Николая Островского».
Мы шагали под гул фанфар, под хоровое «ура!». Слева – трибуна. На ней – десяток костюмированных господ с галстуками. Несмотря на жару, они морщили лбы, словно только что отведали кислого ревеня. Смотрели с досадой.
Позже, уже учась на журфаке, я узнал, что же происходило на трибуне. Об этом мне рассказал бывший первый секретарь комсомола – Кобил мулла, ныне – имам в мечети.
– Почему они так медленно идут? – спросил областной представитель Второго. – Ни капли энтузиазма!
– Жарко, – оправдывался тот.
– А что это у них на лицах и рубашках? Мазут?
Внизу мы, школьники 48-й школы, старательно кричали «ура!»
– Это символично, – быстро сориентировался Второй. – Мы хотели выразить, что это – будущие трактористы! Так сказать, метафора!
Он, слегка помахав проходящим правой рукой, продолжил свою речь:
– У родника я местечко приберёг, там прохладно, свежо.
– А что за родник?
– Это, – расплылся Второй, – на источнике для вас всё готово: и шурпа, и компот, и даже молодой барашек на вертеле. Я лично проследил!
– Хорошо, – пробормотал представитель. – А к шурпе я бы добавил армянского коньяка…
Пока наверху обсуждали баранину и выпивку, внизу завершался проход школьников. На арену вышли тракторы, комбайны и… та самая машина с хрюкающей элитой!
– Да здравствует гордость нашего района свиноводческий совхоз! – раздался голос диктора. За ним запись восторженного «Ура!»
Прицеп дрогнул, свиньи заворочались.
– Пффф… Что за запах?! – зажал нос представитель. – Это что, химическая атака?! Или, может, буржуазные страны газ пустили?
– Нет-нет, – поспешил Второй. – Это наши гордые свиньи входят на площадь.
– На параде – свиньи?! – лицо представителя сморщилось, как сапог в жару.
– Вы же сами сказали: показать гордость района. Вот – показываем!
– И вы считаете это гордостью?
– Конечно! Благодаря свиньям мы выполняем мясной план! Правда, шерстяной план хромает… но это потому, что у свиней, в отличие от овец, шерсти нет. Я вот думаю, может, учёные выведут когда-нибудь свинью с шерстью…
– Гордость – это ветераны войны, люди с орденами! – нахмурился представитель.
– Да вы что?! – Второй вытаращил глаза. – Что ж, ошиблись мы малость… Первый раз, всё-таки. В следующем году исправим! Политика – для нас новинка.
– Так вы бы хоть свиней вымыли! Пахнут – на километр!
– А что вы хотите? Это же не пионеры. У них сознания нет. А вот пионеры, вы заметили, какие они радостные? Это – наша работа!
– И свиньи – тоже ваша работа…
И тут – бах! Прицеп раскрылся. Свиньи, визжа, повалились на площадь. Наступил политически сомнительный, но невероятно зрелищный момент праздника.
Толпа ринулась врассыпную. Люди прыгали, падали, убегали от вепрей, которые, как ни странно, считались гордостью района.
А я смотрел на трибуну – и впервые понял: у тех, кто внизу, и тех, кто наверху, чувства – диаметрально противоположны. Пока мы кричали «ура!», они сидели, как лимон поглотили. Зато теперь, когда мы паниковали – они улыбались.
Самое счастливое событие всего парада – то, что арендованные у местного населения быки так и не рванулись в бегство. Представьте: толпа в галстуках, с флажками, а навстречу – пара тонн рогатого энтузиазма. Тут уж не то что сорок вёдер – всей речки не хватило бы для очищения.
Одна из свиней, к несчастью, пробежала мимо меня – и я почувствовал, как её аромат в буквальном смысле прилип к моей новой одежде. Вернувшись домой, я решил следовать отцовскому завету: омовение в сорока кружках воды. Но на восемнадцатом кружке мне в глаз попала мыльная пена, и я сбился со счёта. Попытался начать заново – но вода, которую мама согрела заранее, закончилась…