От интернационализма к постколониализму. Литература и кинематограф между вторым и третьим миром

Третий мир был не местом, а проектом.

Виджай Прашад. The Darker Nations (2008)

Когда я прочел доклад о литературных контактах между странами второго и третьего мира в Московском институте востоковедения, меня прежде всего вежливо, но совершенно искренне спросили: «А кому это нужно?» В конце концов, «это» (контакты) возникло в результате уже прекратившей свое существование политико-культурной конфигурации XX века. Я пробормотал что-то в ответ, но с тех пор этот вопрос не дает мне покоя. В самом деле, кому «это» нужно? Зачем изучать побочные продукты неудавшегося политического альянса, которые, пусть даже некогда и были источником вдохновения и культурного капитала, больше им не являются? Конечно, крушение Советского Союза и его имперских амбиций не помогло «этому» составить карту мира на основании мощного научного аппарата, от которого в постсоветской России остались лишь бледные тени – институты стран Африки, Азии и Латинской Америки. Научные институты в большинстве африканских, азиатских и латиноамериканских стран, за исключением левых кругов, тоже как будто не заинтересованы в том, чтобы восстанавливать историю своих многообразных совместных проектов с интернациональным коммунизмом и странами второго мира. Парадоксальным – и вместе с тем красноречивым – образом «это» оказалось интересно специалистам по постколониальным исследованиям и историкам советского интернационализма в западных университетах. Однако и там, чтобы реконструировать культурные связи между вторым и третьим миром, приходится преодолевать не только сложившееся в науке разделение труда, воздвигшее профессиональные, интеллектуальные и языковые барьеры между двумя мирами, но и неловкость перед сторонниками холодной войны на Западе, как и перед либеральной интеллигенцией на Востоке, готовыми бороться с коммунизмом три десятилетия после его исчезновения и всегда и везде обнаружить и заклеймить «советский след».

Зачем, например, бросать тень на блистательную репутацию писателей – классиков постколониальной эпохи, таких как Нгуги ва Тхионго и Фаиз Ахмад Фаиз, или режиссеров из стран третьего мира, например Усмана Сембена и Мринал Сена, – «порочащей» ассоциацией с Советским государством? Один из главных шагов постколониальных исследований состоял как раз в том, чтобы «спасти» изучение современных культур Африки, Азии и Латинской Америки от узких дихотомий времен холодной войны и утвердить их независимость от коммунизма или СССР. Однако сегодня эта тенденция – держать такие фигуры «от греха подальше» – не столько проясняет, сколько затемняет предмет, отрывая его от контекста, поэтому требует пересмотра. Из-за нее мы не только не можем объяснить действия и предпочтения конкретных культурных деятелей из стран третьего мира, равно как и их аудитории, но и не видим взаимосвязей второго и третьего миров, вплоть до того, что оба прекратили существование практически одновременно – около 1990 года.

В книге «От интернационализма к постколониализму» я пытаюсь заполнить эти пробелы, показывая, насколько литературные и кинематографические площадки и сообщества стран третьего мира были близки советским по своим политическим и культурным установкам. Советская перспектива позволяет под новым углом посмотреть на историю африканской, азиатской и латиноамериканской культуры, почти всегда изучаемых обособленно либо во взаимодействии с современным Западом. Москва и Ташкент, советское общество и культура тоже выглядят менее привычно, если посмотреть на них глазами заезжего писателя из Сенегала; кубинский или сирийский кинематограф открывается с новой стороны в контексте связей с СССР. Кроме того, в книге представлен иной угол зрения на отношения между изучением Советского Союза и постколониальными исследованиями: вместо того чтобы применять постколониальную теорию к российско-советской периферии (странам Восточной Европы, Кавказу и Средней Азии), я показываю, как советский опыт повлиял на эту теорию, а также на сопряженную с ней литературу и кинематограф.

В этой книге я, опираясь на архивные материалы Союза писателей СССР, Союза кинематографистов СССР, Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза (ЦК КПСС) и других советских культурных институций, сосредоточился на ключевых советских площадках постсталинского времени, где происходило взаимодействие с литературой и кино стран третьего мира: Ассоциации писателей стран Азии и Африки (1958–1991, глава 2) и Ташкентском кинофестивале стран Азии, Африки и Латинской Америки (1968–1988, глава 4). Пик совместных проектов приходится на период холодной войны; до нее, в межвоенные годы, африканские, азиатские и латиноамериканские писатели впервые вступили в систему советского просвещения (глава 1), а после нее следует постсоветская эпоха, когда эта система и ее кинематографический аналог распались, оставив после себя, впрочем, значительное наследие (эпилог). Изучение культурных сообществ и контактов задает контекст для структурного анализа десятков постколониальных романов и фильмов, причем особенно интересно, как в них изображена международная солидарность (главы 3 и 5 соответственно). Итоговый текстовый анализ вскрывает как типологическое сходство, так и генетические контакты, стоящие за перекличкой транснациональных образов в советских романах и фильмах и в канонических произведениях, созданных в странах третьего мира2.

Действующие лица

Прежде чем двигаться дальше, стоит сказать несколько слов о действующих лицах, занятых в этих проектах: культурных деятелях стран третьего мира и их советских коллегах. Понятие «третий мир», предложенное в 1952 году Альфредом Сови для обозначения стран, не входящих ни в коммунистический, ни в капиталистический (НАТО) блок, впоследствии развивалось в двух разных направлениях3. В современном обиходном употреблении, которого я буду избегать, оно превратилось в уничижительный синоним «неразвитых» стран (что обычно и подразумевает выражение «страна третьего мира»). Другой смысл, в котором часто используется словосочетание «третий мир» и которого я тоже буду избегать, – более нейтральное обозначение культурной и человеческой географии Африки, Азии и Латинской Америки, не обязательно предполагающее какую-либо политическую общность.

Отталкиваясь от первой фразы ключевой работы Виджая Прашада «Темные нации» (Darker Nations, 2007) – «Третий мир был не местом, а проектом», – я буду использовать этот термин в третьем значении: не как синоним отсталости и даже не как более нейтральное географическое обозначение зависимых или колонизированных (в прошлом) стран Африки, Азии и Латинской Америки, а в смысле освободительного наднационального движения в этих регионах, направленного не только на обретение национальной независимости, но и на формирование социально справедливого общества. В этом более узком смысле речь пойдет о литературах и кинематографах третьего мира, относящихся к этому проекту, а не просто о сумме всей литературы и кино трех регионов. Хотя культура третьего мира частично институционализирована такими организациями, как Движение неприсоединения, Организация солидарности народов Азии и Африки (ОСНАА) в Каире, Организация солидарности народов Азии, Африки и Латинской Америки (ОСНААЛ) в Гаване и другие, третий мир отличался чрезвычайным разнообразием. С идеологической точки зрения он охватывал широкий круг явлений – от прогрессивных национальных и региональных движений, таких как неруизм, сукарноизм, перонизм, панарабизм и панафриканизм, до радикальных геваризма и маоизма, – причем каждое из них было связано со своей культурой и противостояло господству в обществе западных тенденций. Иногда организации третьего мира стояли на позициях принципиальной неангажированности и не включали в себя советских представителей, как Движение неприсоединения или многие негосударственные инициативы, например Комитет кинематографистов стран третьего мира, иногда же в них участвовал и СССР (ОСНАА, ОСНААЛ, литературные и кинематографические объединения, рассматриваемые в этой книге). Для отдельных художников и их аудитории, как и для этих более крупных организаций и институций третьего мира, привлекательность Советского Союза объяснялась четырьмя причинами, находившимися между собой в отношениях сложной взаимосвязи: притягательностью идеи коммунизма советского образца и его культуры; интересом к советской модели промышленного развития и культурным достижениям СССР без стремления перенимать коммунистическую идеологию или вступать в геополитический союз; материальными и символическими ресурсами, которыми Советское государство могло помочь в решении конкретных задач; наконец, возможностью объединиться с СССР, чтобы противостоять господству Запада (его культуры). Хотя стремление объединиться против Запада оставалось относительно неизменным фактором заключения подобных союзов, за семьдесят лет существования СССР идеологические симпатии к нему все чаще уступали место прагматической оценке его ресурсов. В контексте всех этих разнообразных мотивов, обеспечивавших культурный обмен между вторым и третьим миром, я постараюсь показать в этой книге тесную взаимосвязь социалистического блока и стран третьего мира, ставящую под вопрос неангажированность последних.

Ни советская власть, ни дружественные Советскому Союзу культурные объединения, рассматриваемые в этой книге, не использовали понятие «третий мир». Борис Пономарев, заведующий Международным отделом ЦК КПСС, в середине 1970‑х годов фактически запретил этот термин (как бывший сотрудник Коминтерна, он отвергал возможность третьего пути между капитализмом и коммунизмом), заменяя его, однако, разнообразными альтернативными формулировками («молодые страны», «бывшие колониальные и капиталистические страны», «развивающиеся страны», «страны социалистической ориентации», «страны некапиталистической ориентации», «страны революционной демократии» и т. д.), которые свидетельствовали как о неопределенности в отношении советской зоны влияния и внешней политики, так и о бурных дискуссиях в этой области4. Более нейтральная формулировка «страны Азии и Африки» (позднее к ним добавилась Латинская Америка), использованная на Бандунгской конференции, позволяла сгладить эти противоречия, поэтому ее и переняли рассматриваемые в этой книге культурные объединения, симпатизировавшие Советскому Союзу. Иногда они при этом подчеркивали воинственный, антиколониальный настрой стран третьего мира в трех регионах – в смысле «проекта», о котором говорил Виджай Прашад, – а иногда стремились найти максимально широкую нейтральную формулировку, как в случае с «третьим миром» в чисто географическом смысле этого понятия. Эту намеренную двойственность часто оспаривают, однако она давала организаторам подобных культурных объединений больше свободы в рассылке приглашений и в выражении мнений. Попытки подобрать общее обозначение для всех трех регионов были сопряжены со своими проблемами. Так, Латинская Америка на ранних этапах существования этой формулы стояла несколько особняком в силу как своей особой исторической судьбы, так и политических соображений: не только режимы, находившиеся у власти в большинстве ее стран во время холодной войны, зависели от США и были враждебны коммунизму, но и партизанские движения в регионе долгое время также отвергали идеологический авторитет Москвы5. Определение, исходящее из принадлежности к тому или иному региону, влекло за собой некоторые противоречия: из‑за вето арабских стран и Китая на таких собраниях не могли быть представлены Израиль и Тайвань. Японию же, наоборот, следовало приглашать на «афро-азиатские» мероприятия, несмотря на ее недавнее имперское прошлое и признанный статус страны с развитой экономикой, литературой и кинематографом, отличавший ее от большинства других участников. Еще больше раздвигая границы афро-азиатского сообщества, на подобные собрания иногда приглашали и афроамериканцев, пусть и в статусе наблюдателей6.

«Второй мир» – менее спорный термин, поскольку его основания и природа объединяющего страны второго мира проекта понятнее. В отличие от третьего мира, это более централизованный блок, несомненным авторитетом для которого являлась Коммунистическая партия Советского Союза7. В этом плане диссиденты и изгнанники, даже жившие в этих странах или писавшие на их языках, не могли быть частью второго мира. Более того, условия ограниченной свободы, в которых находились официальные писатели, режиссеры и другие деятели культуры стран второго мира, вели к тому, что их взаимодействие с культурой третьего мира было опосредовано советским бюрократическим аппаратом – в широком смысле: от ЦК партии и правления союзов писателей и кинематографистов до отдельных литераторов и режиссеров, работавших в этих союзах. Однако современные исследования, посвященные второму миру и его внешним культурным контактам, показали, что мы, на свой риск, сводим этот аппарат к Кремлю. Разные советские институции – от Министерства внешней торговли, заинтересованного в иностранной валюте, и Министерства иностранных дел, стремившегося расширять зону советского влияния за рубежом, до Международного отдела ЦК КПСС, преследовавшего идеологические цели, – подходили к совместным культурным проектам СССР со странами третьего мира в зависимости от собственных задач, часто действуя наперекор друг другу. Важно, что именно советские писатели и режиссеры общались и работали со своими коллегами из стран третьего мира, а книги и фильмы последних читали и смотрели реальные советские читатели и зрители. Несмотря на то что все контакты такого рода тщательно планировались, они порождали непредвиденные дружбы, привязанности, а порой и конфликты. Более того, любые обобщения на тему «советского интернационализма» наталкиваются на крайнюю разнородность Советского государства (и в целом стран социалистического блока) и общества: как можно сравнивать 1937 или 1942 годы с 1979‑м или 1986‑м?

Хотя в целом страны соцблока интенсивно взаимодействовали с незападным миром, в этой книге речь не пойдет о странах второго мира за пределами СССР: восточноевропейских странах Варшавского договора и Югославии, Кубе и Китае до советско-китайского раскола. Китай – это, разумеется, отдельная и долгая история, причем на разных этапах он принадлежал и второму, и третьему миру, оспаривая претензии СССР и Движения неприсоединения на главенство в каждом из них. Революционная притягательность маоизма, в период своего расцвета имевшего сторонников от Парижа до Танзании и от «Черных пантер» в Сан-Франциско до наксалитов в Индии, порой делала его в глазах советской власти еще более опасным противником, чем Запад8. В 1960‑е годы не только объединение афро-азиатских писателей и кинофестиваль стран Азии и Африки, проводившийся тогда еще в разных городах, но также множество проектов третьего мира и коммунистических партий по всему миру разделились на просоветский и прокитайский лагеря9. Куба с ее культурным влиянием в третьем мире (укрепившимся благодаря ОСНААЛ), тоже высоко державшая революционное знамя и подчеркивавшая важность антиимпериализма и всемирной расовой справедливости, которым советский дискурс и внешняя политика не уделяли должного внимания, представляла собой гораздо более дружественную и лояльную соперницу10. Однако к концу длинных 1960‑х годов «культурная революция» привела внешнюю политику Китая к солипсизму и затормозила подобные инициативы, в то время как Куба вступила в «серые годы» советизации11. В целом, несмотря на постепенную утрату символической привлекательности, советская модель культурного интернационализма оставалась наиболее прочной и лучше обеспеченной ресурсами.

Югославия, входившая в число основателей Движения неприсоединения, стремилась к реализации собственных масштабных проектов в Африке и Азии12. Албания, тоже рано вышедшая из советского блока, подняла знамя мирового маоизма, брошенное Китаем в середине 1970‑х, и под этим флагом собственного антиревизионистского марксизма и ходжаизма привлекла небольшие группы азиатских и латиноамериканских коммунистов. Другое дело – страны Варшавского договора. Действуя в более широких рамках, диктуемых СССР, и вместе с тем с поразительной мерой свободы, они, следуя советским установкам, принимали незападных студентов, командировали специалистов и осуществляли проекты по строительству и развитию как на коммерческих условиях, так и в качестве проявления социалистической солидарности13. В силу сложных причин, связанных с принятой ФРГ доктриной Хальштейна, Восточная Германия поддерживала особенно интенсивные культурные связи с незападными странами, в частности выступила главным издателем Африканского национального конгресса14. Поэтому благодаря англоязычному издательству Seven Seas Publishers некоторые работы политически ангажированных африканских писателей, таких как Алекс Ла Гума, впервые вышли в Восточном Берлине. На этом фронте активно – активнее, чем Румыния или даже Польша, – действовала и Чехословакия, открывшая в Праге целый университет (Университет имени 17 ноября) для подготовки студентов из стран Азии и Африки. Однако в целом институциональные формы, учрежденные восточноевропейскими странами и Китаем в попытке наладить контакт с незападной аудиторией, предсказуемо следовали советской модели: союзы писателей и кинематографистов, уполномоченные следить за современным литературным и кинематографическим процессом в других странах, посылать за границу своих членов и принимать иностранных делегатов, индивидуально или же на писательских съездах, кинофестивалях или организационных собраниях; литературные журналы и издательства, отвечавшие за перевод литературы стран Азии и Африки на местный язык и наоборот; сеть кружков, способствовавших некоммерческому распространению кино и литературы.

Наконец, ко второму миру, пусть и с некоторой натяжкой, относится еще одна группа – западные культурные деятели левых взглядов, в середине XX века выступавшие главными посредниками между советской и незападными культурами. Хотя в книге я подробно остановлюсь только на одном из них – голландском документалисте Йорисе Ивенсе, – их роль в процессе передачи достижений левой культуры в межвоенный период, включая советский авангард 1920‑х годов, деятелям культуры третьего мира трудно переоценить. Другие, например Луи Арагон, французский поэт-коммунист, помогли советским культурным институциям установить контакты с франкоязычными писателями арабского и африканского происхождения в период, когда у СССР не было с ними прямых связей15.

Таким образом, доступные ресурсы, структура и внутренняя цельность второго и третьего мира как участников совместных культурных проектов представляются весьма асимметричными. На уровне деятелей культуры советская сторона, где литераторы и режиссеры были объединены в Союз писателей и Союз кинематографистов, подчиняющиеся Отделу культуры ЦК КПСС, столкнулась в странах третьего мира с самыми разными политическими курсами, ситуациями и стратегиями. Однако было бы ошибкой принимать желание советского культурно-бюрократического аппарата (зафиксированное в его архивах) контролировать и направлять последние за действительность. Как мы будем наблюдать снова и снова, эта область контактов позволяла африканским, азиатским и латиноамериканским писателям и режиссерам воспринимать советские тексты и инициативы как ресурсы, из которых можно черпать избирательно, которые можно интерпретировать по-своему и радикально адаптировать к требованиям разнообразных локальных контекстов.

Как показывают примеры советской публики, на которых я буду иногда останавливаться в этой книге, в еще большей степени сказанное относится к потребителям культуры. Взгляд сквозь призму третьего мира существенно усложняет классификацию из двух категорий, на которые исследователи (по умолчанию) поделили советскую публику, – критически настроенной интеллигенции (инакомыслящих) и конформистов, с радостью читающих все, чем их кормит государство; при этом обычно подчеркивается, что первые ориентировались на Запад, а вторые питали интерес к мелодраматическим сюжетам, который советские прокатчики удовлетворяли незападными фильмами. Была еще и третья группа – народы советской Средней Азии и Кавказа, гораздо теснее связанные с (пост)колониальными культурами. Что касается африканской, азиатской и латиноамериканской публики, в этой книге я ограничусь только важнейшими ее представителями – самими писателями и режиссерами, высказывавшимися о советской литературе и кино, – сделав акцент на том, как они творчески адаптировали русскую и советскую культуру, а значит, на их активной роли в создании подобных интерпретаций. Анализ обеих аудиторий, равно как и их интереса (либо его отсутствия) к культуре друг друга, – возможность эмпирически исследовать силу и эволюцию связывавшего их интернационализма.

Культурные связи СССР и третьего мира в коротком XX веке

Реконструируя историю культурных контактов, эта книга косвенно опровергает два подхода к истории колониальной и постколониальной культуры XX века: с одной стороны, героические нарративы, складывающиеся из текстов и манифестов без опоры на архивы, которые обращают мало внимания на материальную сторону и масштабы распространения текстов; с другой – как правило, более исторически обоснованные исследования, авторы которых работают с советскими архивами, где культурные деятели стран Африки, Азии и Латинской Америки рассматриваются как объекты советской политики времен холодной войны. В данной книге, куда более сочувственно относясь к первому нарративу и оспаривая точку зрения, сводящую их действия к Realpolitik вокруг текущей геополитической конфронтации, я показываю, насколько в действительности деятели культуры третьего мира были вовлечены в контекст холодной войны и как, в частности, они добивались советского признания, а также публики и площадок для высказывания. Культурная холодная война, как убедительно показала Моника Попеску, возражающая против ее стирания из постколониальных исследований, представляла собой общее поле, в котором работали деятели постколониальной культуры16. В силу того, что одной из сверхдержав оказался СССР, это поле приобрело особый литературо- и культуроцентризм. Советское государство, унаследовавшее традиции русской интеллигенции XIX века, вплоть до своего бюрократического аппарата верило в способность литературы и культуры влиять на сердца и умы, поэтому щедро вкладывалось в эту веру и проецировало ее на устроенные совершенно иначе, чем советское, общества, в том числе постколониальные. В соответствии с логикой холодной войны, надлежало по меньшей мере не уступать Советскому Союзу во вложениях в развитие литературы, а еще лучше – превзойти его. Иначе трудно себе представить, чтобы такие органы, как ЦРУ и Госдепартамент США, до холодной войны (как и после) никогда не проявлявшие такого интереса к зарубежным литературным журналам, стали бы тратить столько ресурсов. От этой борьбы за «сердца и умы» выиграли прежде всего писатели, перед которыми открылось значительно больше возможностей для публикации, и читатели всех трех миров, получившие больший доступ к их книгам.

В изучении контактов СССР и третьего мира историки продвинулись намного дальше, чем литературоведы и киноведы, однако Африка, Азия и Латинская Америка одновременно попадали главным образом в поле зрения тех, кто интересовался политической историей Коминтерна и холодной войны17. В подавляющем большинстве работ, учитывающих культурный аспект истории отношений СССР с Глобальным Югом, рассматривается взаимодействие Советского Союза с конкретной незападной страной, регионом или континентом, обычно на протяжении ограниченного периода18. Книга «От интернационализма к постколониализму», опираясь на них, рисует более сложную картину отношений СССР с третьим миром, которые схематично можно разделить на три самостоятельные фазы.

Фаза Коминтерна, продлившаяся со Второго, антиколониального, конгресса Коминтерна в 1920 году по конец 1930‑х годов, – время, когда солидный корпус марксистской мысли об империализме и колониальном вопросе, сложившийся к 1917 году, ложится в основу политики нового Советского государства. Эта политика развивалась в двух очень разных направлениях: формирование наций на Кавказе и в Средней Азии («внутреннем Востоке», по выражению Маши Кирасировой) под руководством Наркомата по делам национальностей и поддержка антиколониальной борьбы на «внешнем Востоке» (сначала на территориях Азии и Северной Африки, географически близких к СССР, а позднее, по мере развития антиколониального и коммунистического движения, на всем пространстве Азии, Африки и Латинской Америки) под эгидой Коминтерна19. Под «Востоком», конечно, подразумевали угнетенные народы. При всех проблемах и ограниченности советского антиколониализма, только усугубившихся при Сталине, не следует забывать, что в межвоенные годы большевистское государство было единственным, где не только боролись с расизмом на своей территории, но и вывели эту борьбу на международный уровень, что хорошо понимали борцы с колониальным порядком и приверженцы расовой справедливости по всему миру. Прослеживая культурные связи между этими двумя Востоками, я в своей книге стремлюсь к диалогу между двумя областями историографии, одна из которых изучает советскую национальную политику, а другая – историю советских контактов с (полу)колониальным миром. Связь между двумя Востоками, объединенными на раннем этапе большевистского правления надеждой на так и не случившуюся «революцию в Азии», в 1930‑е годы постепенно распалась, а вместе с ней уменьшился и советский вклад в антиколониальную борьбу, уступивший место реальной политике Народного фронта (де-факто антигерманской коалиции Советского Союза и крупнейших имперских держав – Великобритании и Франции) и первостепенной значимости отношений с Европой в преддверии Второй мировой войны.

Впрочем, реальная политика Москвы воплощалась весьма опосредованно в воображении культурных деятелей левых взглядов и их текстах. Некоторые прогрессивные интеллектуалы (полу)колониального мира действительно вступили в местные компартии, следуя за порой головокружительными зигзагами Коминтерна. Однако подавляющее большинство таких интеллектуалов воспринимали Октябрьскую революцию и сформированную ею советскую культуру как гигантские полотна, на которые они проецировали собственные чаяния20. Расстояние, отделявшее их от Москвы, давало им бо́льшую свободу действий как в политическом, так и в эстетическом плане. Даже в период Коминтерна, когда Советский Союз обладал максимальной монополией на мировой коммунизм, не стоит принимать инструкции и резолюции, направляемые советским культурно-бюрократическим аппаратом деятелям культуры из стран третьего мира, за реальные результаты.

Хотя в двадцатилетний промежуток между серединой 1930‑х и серединой 1950‑х годов Советский Союз перестал рассматривать колониальный мир как геополитический приоритет, после Бандунгской конференции возник новый интерес к этой теме и начался второй этап советских отношений с третьим миром, пришедшийся на годы холодной войны (середину 1950‑х – 1980‑е годы), когда эти контакты достигли своего пика. В этот период не только шли разрушительные прокси-войны между сверхдержавами на Глобальном Юге, но и сформировалась на удивление благоприятная атмосфера для расцвета культуры третьего мира21. В этой книге я показываю, как борьба двух сверхдержав за культурное влияние существенно приумножила символические и материальные ресурсы, доступные деятелям культуры третьего мира: гонорары, приглашения и аудиторию. Холодная война в сфере культуры расширила и имевшееся у них пространство для маневра, поскольку сверхдержавы состязались за их внимание. Сводя воедино эти контакты и рассматривая прежде всего советские (или связанные с СССР) структуры и институты, ориентированные именно на незападные культуры, я демонстрирую, что Средняя Азия и Кавказ выступали как посредники и играли ключевую роль в попытках Советского Союза завоевать расположение писателей, режиссеров и публики третьего мира.

Хотя в послесталинскую эпоху Советский Союз продолжал привлекать миллионы жителей Африки, Азии и Латинской Америки, а объем проектов и ресурсов, направляемых им на деколонизированный мир, непрерывно возрастал, он в значительной мере утратил притягательность, которой обладал в межвоенные годы. Из-за негибкости советской версии марксизма СССР в конечном счете часто отказывал в самостоятельности новым силам третьего мира, стремившимся самоутвердиться, слишком усердно пытаясь направлять, поучать и контролировать их. Интеллектуалов третьего мира могли также отталкивать стремление СССР к статусу сверхдержавы (в противовес поддержке международного коммунизма) и сопутствующая ему бюрократизация советского международного аппарата, достигшая в эпоху брежневского застоя устрашающих масштабов22. Позднесоветский марксизм, чуждый искренности, творческого подъема и яростных споров, характерных для первых лет после прихода большевиков к власти, слишком часто разубеждал незападные общества в необходимости социалистической революции, потому что условия не «созрели», а пролетариат недостаточно силен или многочислен, отрицая таким образом применительно к другим странам пересмотр марксизма, осуществленный Лениным в случае России (не обязательно ждать, пока «созреют» условия)23. Вместе с тем основание Движения неприсоединения, антиколониальные силы, упрочившиеся в разных регионах, и знаковые революции в Китае и на Кубе привели к утрате Советским Союзом прежней монополии на государственную поддержку антиколониализма и антирасизма. Кроме того, как показывает очень небольшое количество женских имен в этой книге, советский интернационализм если и не был чисто мужским делом, то, по крайней мере, не интересовался вопросами гендерного равенства. Никакой роли в нем не играла и расовая принадлежность – факт, который участники этого движения из советской Средней Азии призваны были замаскировать. Сам дискурс расы – чрезвычайно чувствительная для объединений третьего мира тема – вызывал серьезное беспокойство у советских культурных организаций послесталинской эпохи: они видели в ней потенциальную угрозу, так как составляли часть бывшей империи с преимущественно белым населением. Как я покажу далее, на протяжении последних двадцати пяти лет существования СССР красная звезда Октябрьской революции постепенно меркла в глазах интеллектуалов и аудитории третьего мира, и рост ресурсов, которые советское правительство вкладывало в подобные проекты, лишь отчасти компенсировал эту потерю.

В последнюю, постсоветскую фазу этих отношений – в эпоху забвения и руин – не только прекратил существование Советский Союз, но отчасти свернулся и проект третьего мира, а также некогда поддерживавшие его культурные институции. Остались лишь осколки: воспоминания об индийских мелодрамах, на которые массово шли советские зрители, московские исследовательские институты – стран Азии и Африки, Латинской Америки, востоковедения, – переживающие не лучшие времена, и огромное количество переводной литературы этих регионов, лежащей в российских библиотеках практически мертвым грузом. Аналогичным образом в некоторых странах Африки, Азии и Латинской Америки можно обнаружить букинистические магазины и библиотеки – частные и государственные, – где стоят многочисленные тома русской или советской литературы, напечатанной московским издательством «Прогресс» или его местными партнерами, левыми издательствами, равно как и читателей, которым памятны эти книги. Ряд режиссеров из этих регионов учились в конце 1950‑х – 1990‑е годы во ВГИКе в Москве. Но прошлое не всегда остается позади. В данной книге прослеживаются связи между каноническими постколониальными литературой и кино, с одной стороны, и советскими и западными левыми нарративными моделями 1920–1930‑х годов – с другой, а также между современной постколониальной теорией и дискурсами, рожденными в рамках ориентированных на СССР культурных платформ третьего мира, или раннесоветским опытом (до Второй мировой войны). Такая долгосрочная перспектива дает нам основание поставить под вопрос усеченную версию истории, начинающуюся 1978 годом (когда вышел «Ориентализм» Эдварда Саида) и сложившуюся в основном русле постколониальных исследований, показав, что последняя представляет собой лишь позднейший этап гораздо более давней традиции критической мысли о колониализме, как неоднократно подчеркивали марксисты-постколониалисты Уорикской школы в спорах с коллегами-постструктуралистами24.

Сопоставляя второй и третий мир – два региона, обычно рассматриваемые или обособленно, или сквозь призму их отношений с Западом, – эта книга предлагает новый взгляд на оба. С точки зрения стран третьего мира советская история выглядит совершенно иначе, чем в стандартных западоцентричных или отечественных нарративах. В такой перспективе главным итогом Октябрьской революции оказывается не победа рабочего класса над силами капитализма, как полагали западноевропейские левые, а громкий призыв большевиков к национальному освобождению, формирование соответствующей модели развития и появление единственного в мире государства, стремящегося и способного поддерживать антиколониальную борьбу с западным империализмом в других странах. В сознании многих представителей небелой расы, таких как У. Э. Б. Дюбуа, живших в странах с расовой сегрегацией и посещавших Советский Союз на раннем этапе его истории, уникальное стремление к расовой справедливости и равенству, характерное для СССР в межвоенный период, затмевало сталинскую диктатуру25. Возникновение третьего мира как проекта лишило Советское государство эпохи холодной войны этой монополии на государственный антирасизм и антиколониализм.

Перспектива третьего мира побуждает пересмотреть и современную историографию СССР: меняются не только ключевые для нее места (не Веймарская республика, а Китай в период власти Гоминьдана, не Чехословакия 1968 года, а Вьетнам), но и узловые события. Скажем, запросам африканских (афроамериканских) активистов больше отвечал третий период мирового коммунистического движения с присущей ему разнородностью, а не период Народного фронта, объявленный Коминтерном в 1934 году, ожививший коммунистические партии в Западной Европе и Северной Америке26. Для коммунистов Ближнего Востока голос, поданный Советским Союзом в поддержку решения ООН по разделу Палестины, на десятилетия дискредитировавшего эту организацию в глазах арабских интеллектуалов, значил больше, чем происходившие в то же время в самом СССР репрессии и кампания по борьбе с космополитизмом, о которых они мало что знали. Разоблачения, с которыми в 1956 году выступил Хрущев в своем секретном докладе, подорвали веру миллионов западных коммунистов, зато их арабские товарищи в тот же год радовались советской поддержке Египта во главе с Насером, столкнувшимся с ударом со стороны одновременно Великобритании, Франции и Израиля из‑за Суэцкого канала. Экономическая помощь СССР другим странам заслоняла преследование советских диссидентов. С этой точки зрения «мирное сосуществование», провозглашенное Хрущевым и Брежневым, кажется уже не успешной или по крайней мере разумной стратегией, необходимой, чтобы избежать Третьей мировой войны, а предательством борьбы с империализмом, от которой СССР все охотнее отказывался ради разрядки в международных отношениях. Именно последующее неприятие Советским Союзом партизанских движений и других примеров того, что в СССР называли «авантюризмом», в первую очередь оттолкнуло от советской политики и культуры многих радикально настроенных представителей третьего мира. Такая логика отчасти объясняет гнев и разочарование Фиделя Кастро и Че Гевары в ответ на решение Хрущева убрать с Кубы ядерное оружие: они думали не о предотвращении ядерной катастрофы, а о том, что их страну использовали как пешку в мировой холодной войне. Перестройка и ее кульминация – распад Советского Союза – тоже воспринимались скорее не как демократизация, а как предательство, поскольку вынудили Советский Союз отказаться от обещанной многим странам Африки, Азии и Латинской Америки поддержки.

Аналогичное переосмысление советской литературы, кино и культуры с позиции третьего мира заставляет радикально пересмотреть привычный нарратив о невероятной плодовитости авангарда 1920‑х годов, на смену которому пришли удушающий соцреализм и культурная изоляция сталинской эпохи, затем оттепель, когда советское общество вздохнуло свободнее и открылось Западу, борьба между неосталинистами и сторонниками реформ, возникновение самиздата и тамиздата, формирование эмигрантской культуры в Западной Европе и США и т. д.27 Хронология взаимодействия СССР с культурами Африки, Азии и Латинской Америки отличалась от хронологии советских контактов с левыми литераторами или кинематографистами Запада даже на самом элементарном уровне. Более того, мало кто из читателей и зрителей в Африке, Азии и Латинской Америке мог наблюдать советскую культуру в таком ее последовательном развитии и с такими коннотациями; гораздо чаще русские и советские литературные произведения и фильмы возникали вне контекста, и публика наполняла их совершенно новым значением. В восприятии третьего мира даже классическая русская литература XIX века, истолкованная сквозь телеологическую призму большевистской революции, зачастую представала как литература революционная. И смысл советских романов и фильмов также творчески искажался, чтобы вписать их в парадигму освободительной борьбы в Африке, Азии и Латинской Америке.

Как показывают недавние исследования, советская перспектива, в свою очередь, способна обогатить наше представление об африканской, азиатской и латиноамериканской истории, которую опять же принято рассматривать либо саму по себе, либо с точки зрения западного (нео)колониализма. Тенденция ученых сводить международные контакты трех регионов к отношениям с доминирующим Западом мешает осознать богатство глобального воображения, сложность и прочность связей между странами Востока, текстуальные и материальные потоки, циркулировавшие между ними на протяжении короткого XX века. Не разобравшись в истории второго мира, мы не сможем понять, почему столько африканских государств именовали себя «социалистическими», почему многие уроженцы Восточной Европы ездили в Монголию, Китай, Вьетнам и на Кубу и почему по всей Африке и на Ближнем Востоке мы обнаруживаем столько проектов, организованных СССР, Польшей или ГДР, не говоря уже о большом количестве жителей незападных стран, в свое время окончивших вузы в государствах соцблока28.

Зоны контакта и посредники

Хотя культурные связи между вторым и третьим миром чаще всего возникали в акте чтения, просмотра или воображения, иногда они складывались и в совершенно конкретных, материальных «контактных зонах». Эта концепция, разработанная Мэри Луизой Пратт применительно к социальным пространствам, где культуры «соприкасаются, сталкиваются и борются между собой», в контексте испанской колонизации Америки с присущей ей иерархичностью, использовалась и во многих других исторических и актуальных контекстах29. Применение этой концепции к взаимодействию советского культурно-бюрократического аппарата с культурными деятелями Африки, Азии и Латинской Америки требует ее частичной переработки: в этих проектах, чрезвычайно асимметричных, ограниченных рамками советской внешней политики и тщательно спланированных, отсутствовало явное насилие, которое было ядром изначальной версии теории Пратт.

Контакты были сосредоточены главным образом в городах и сообществах Средней Азии, в меньшей степени – Кавказа. Эти пространства, где исторически пересекались разные народы Азии, также являли собой пример попыток СССР модернизировать свои окраины. Ташкент, самый населенный город советской Средней Азии, очень рано стал средоточием инициатив такого рода. Уже в сентябре 1920 года здесь расположилась штаб-квартира Туркестанского бюро Коминтерна, а через несколько месяцев в городе была основана Коммунистическая партия Индии и появилось индийское военное училище (проект, задуманный индийским коммунистом Манабендрой Роем, чтобы обучать национальную освободительную армию, не имел успеха). В начале 1920‑х годов надежды на антиимпериалистические восстания в Азии постепенно сошли на нет, и демонстрация экономических, социальных и культурных достижений советской Средней Азии в межвоенный период была рассчитана преимущественно на отечественную аудиторию30.

Только после смерти Сталина СССР начал активно завоевывать расположение недавних колоний, а затем организовал массовую кампанию, призванную распространить по всему миру сведения о своих успехах в развитии Средней Азии. Хотя главной советской витриной для стран третьего мира был Ташкент, бесчисленные делегации из Африки, Азии и Латинской Америки приезжали также в Алма-Ату, Самарканд и Бухару, Тбилиси и Баку. Историки, изучающие советскую периферию, показали, насколько советская власть использовала этот более ранний опыт советизации Средней Азии для воздействия на афро-азиатскую аудиторию31. Писатели и режиссеры, приезжавшие из стран Азии и Африки, часто особо отмечали сочетание исконной среднеазиатской культуры и советской современности, гармоничное этническое многообразие этих городов, прославившуюся своим гостеприимством шумную узбекскую публику, толпами стекавшуюся на них посмотреть. В целом их перспектива позволяет нам рассматривать советскую Среднюю Азию как космополитическую зону контакта с незападным миром, а не культурно отсталую и экзотическую советскую провинцию, которую видела в ней ориентированная на Запад московская интеллигенция.

Средняя Азия и Кавказ не только выступали главным пространством подобных взаимодействий – оттуда происходили культурные посредники между СССР и афро-азиатским миром. Имена Шарафа Рашидова, Мирзо Турсун-заде, Чингиза Айтматова, Ануара Алимжанова, Расула Гамзатова, Зульфии (Исраиловой), Камила Ярматова, Малика Каюмова и Толомуша Океева занимают видное место в списках советских делегатов на съездах писателей стран Азии и Африки и кинофестивалях. Они были не просто марионетками. Разумеется, они действовали в соответствии с советской культурной политикой, и их небелая кожа призвана была свидетельствовать об этническом и расовом многообразии Советского Союза и рассеять остававшееся у многих культурных деятелей Африки, Азии и Латинской Америки подозрение, что СССР – попросту еще одна белая империя. Однако, что еще важнее, подобные контакты с третьим миром обеспечивали политическому и культурному руководству советской Средней Азии собственный интернационализм, охватывающий незападные культуры и общества. Положение ключевых советских посредников давало им право предъявлять Москве свои требования. От этих международных отношений выигрывали не только деятели культуры, но и обычные люди – зрители, читатели, организаторы и посетители фестивалей, – которые были активно вовлечены в этот процесс.

Существовал еще один тип посредника, поддерживающего культурный диалог между СССР и третьим миром, особенно в литературе после Второй мировой войны, – это уроженец Азии или Латинской Америки (африканцев в этом списке меньше) левых взглядов, как правило, коммунист, либо проживший некоторое время в СССР, либо попавший в советскую орбиту еще до войны: Жоржи Амаду в Бразилии, Пабло Неруда в Чили, Николас Гильен на Кубе, Назым Хикмет в Турции, Мулк Радж Ананд в Индии, Фаиз Ахмад Фаиз в Пакистане, Мао Дунь, Го Можо и Эми Сяо в Китае и Поль Робсон в США. Как признанные литераторы и деятели искусства, симпатизировавшие СССР в позднесталинскую эпоху, когда внешние культурные контакты Советского Союза были особенно ограниченны, они не только представляли в глазах советской публики современную литературу и культуру своей страны, выступая чуть не единственным ее олицетворением, но и прокладывали этой культуре дорогу к советскому бюрократическому аппарату, продвигали писателей (как советских, так и своих соотечественников), создавали репутации и составляли списки приглашенных32. Постепенное расширение связей СССР с третьим миром в постсталинский период заметно пошатнуло их монополию как представителей своих стран, не особенно изменив ее логику. Некоторые из них, в частности Амаду, вышли из коммунистической партии после шокирующих разоблачений, прозвучавших в секретном докладе Хрущева в 1956 году; другие, такие как Хикмет, сохраняли верность делу Советов, хотя и критиковали СССР за деградацию; наконец, третьи, например китайские авторы, утратили прежнюю роль после советско-китайского раскола 1960‑х годов33. После смерти Сталина на их место заступили новые посредники, такие как Усман Сембен и Алекс Ла Гума, впрочем, так и не добившиеся ни представительской монополии, ни тесных связей с советской культурной бюрократией, какими могли похвастаться их предшественники.

Существовал и третий тип посредников, особенно характерный для кинематографа: западноевропейские культурные деятели левых взглядов, сохранившие верность идеалам раннесоветского революционного искусства и авангарда и продолжавшие развивать их, когда официальные советские писатели и режиссеры утратили такую возможность. Благодаря им «советский след» обнаруживается в незападных культурных пространствах, куда советская литература, кино и критика едва ли могли попасть самостоятельно34. В данной книге я, в частности, рассматриваю в такой роли влияние нидерландского режиссера Йориса Ивенса на кинематограф стран третьего мира в 1960–1970‑е годы.

Место Советского Союза в постколониальных исследованиях, мировой литературе и кинематографе

Помимо культурной истории советских контактов с третьим миром, в этой книге встречаются экскурсы в постколониальные исследования, мировую литературу и кинематограф, в рамках которых в последние тридцать лет в значительной мере происходят переосмысление транснациональной географии, распространение текстов, литературо- и киноведческий анализ. Ученый, интересующийся связями русской и советской культуры с остальным миром, вскоре неизбежно обнаружит, что география, разработанная теоретиками постколониализма и построенная на отношениях Запада и Востока, оставляет ему мало места. Конечно, некоторые из самых интересных работ по истории России, Восточной Европы и Евразии написаны за последние двадцать лет специалистами, адаптирующими эту теорию к изучаемым ими регионам и периодам, пусть зачастую их методы и результаты различны35. Слависты, вдохновленные призывом Дэвида Чиони Мура, начали анализировать постсоветскую ситуацию с использованием постколониальной оптики36.

Однако обратная сторона взаимодействия (пост)колониального и (пост)социалистического – попытка систематически осмыслить влияние Октябрьской революции, русской и советской культуры на постколониальную мысль и культуру – явно не актуализирована. Роберт Янг и Тимоти Бреннан оказались в числе очень немногих теоретиков постколониализма, проявивших интерес к этому взаимодействию. Янг посвятил несколько глав своей книги «Введение в историю постколониализма» (Postcolonialism: A Historical Introduction, 2001) реконструкции марксистского наследия постколониальной мысли, сложившегося к 1917 году, когда эстафету подхватила советская власть37. Он касается также соображений Ленина, Бухарина и Сталина по поводу колониального вопроса, сформулированных в 1910‑е годы, равно как и различных практических инициатив большевиков, таких как Первый съезд народов Востока, состоявшийся в 1920 году в Баку, и брюссельский конгресс Антиимпериалистической лиги (основанной Коминтерном) в 1927 году. Тимоти Бреннан, настроенный скорее полемически, опровергает некоторые утверждения постструктуралистов о европоцентризме марксизма, демонстрируя, как мыслители колониального (в прошлом) мира творчески усваивали и переосмысляли эту политическую философию. Называя совершенную большевиками революцию «по преимуществу антиколониальной», Бреннан побуждает теоретиков постколониализма пересмотреть влияние русской революции на незападный мир38. Такая переоценка появляется среди специалистов по истории Коминтерна и левого движения в целом, но пока не нашла отклика у большинства постколониальных теоретиков.

В своем представлении о том, как должны строиться отношения истории СССР и постколониальных исследований, я, с одной стороны, опираюсь на эти наблюдения, с другой – иду в ином направлении. Во-первых, хотя Янг и Бреннан показывают восприятие марксистской мысли и мощное воздействие Октябрьской революции на колониальных мыслителей межвоенного периода, они уделяют мало внимания литературе и культуре как таковой и останавливают исследование еще до середины XX века, когда советские культурные контакты с третьим миром стали более интенсивными. Во-вторых, постколониализм выходит на арену как раз в тот момент, когда культурные институции третьего мира (связанные с СССР), такие как Ассоциация писателей стран Азии и Африки или Ташкентский международный кинофестиваль, приходят в упадок. Постколониальные исследования, во главе которых стояли ученые иной культурной формации, представители афро-азиатской диаспоры, получившие образование в англо-американских университетах, отчасти решали те же интеллектуальные задачи, что и упомянутые фестиваль и ассоциация до них, – осуждали колониализм и прославляли незападные культуры, – пользуясь при этом, разумеется, аппаратом французского постструктурализма и в целом стремясь сделать свою теорию научно приемлемой. Как прежде антиколониальные мыслители, вступавшие в спор с советским марксизмом, теоретики постколониализма настаивают на культурно специфическом подходе, при котором вопрос расы и различия выходит на первый план, что плохо совмещается с универсализмом и материализмом марксизма, особенно в его советском изводе, негибкость которого во многом оттолкнула и более ранних интеллектуалов антиколониального толка. При всей огромной разнице между ними общность ориентированных на СССР организаций и постколониальных исследований становится очевидна, если проследить переход таких фигур, как Нгуги Ва Тхионго и Усман Сембен, из этих более ранних сообществ, выстроенных по советским лекалам, в постколониальную повестку.

Можно было бы предположить, что эту лакуну в постколониальных исследованиях заполнят многочисленные работы по мировой литературе и кинематографу, появляющиеся сегодня и грозящие вытеснить постколониальную перспективу как основной подход к транснационализму. Контуры этого еще не вполне осуществившегося сдвига уже отчетливо видны: парадигма мировой литературы не только предлагает смириться с западоцентричной перспективой и отказаться от политических установок постколониализма, но и теснит важный для постколониальной теории французский постструктурализм и бо́льшую открытость новым географическим сценариям. Исторически постколониализм лучше всего уживался с изучением ближневосточных, индийской и африканских культур и с критикой западного подхода к ним. Для моего исследования особенно актуальны более критические и материалистические модели мирового распространения литературы, разработанные Франко Моретти и Паскаль Казанова, которые адаптировали для литературоведения мир-системный анализ Иммануила Валлерстайна. Однако как в мир-системной теории не нашлось места второму миру, так и впечатляющая работа Моретти и Казанова, увы, очевидно европоцентрична. Весьма красноречив тот факт, что в авторитетном сборнике Routledge Companion to World Literature («Путеводитель по мировой литературе издательства Routledge», 2012), состоящем из пятидесяти глав, многие из которых посвящены географии мировой литературы, Россия и Советский Союз полностью отсутствуют, несмотря на яркий пример перемещения национальной литературы с периферии в центр мировой культуры в первом случае и масштабные проекты, связанные с мировой литературой, во втором39. Речь в данном случае не столько об очередном белом пятне на географической и исторической карте мировой литературы – таких пятен достаточно, и было бы невеликодушно обвинять какую-либо книгу или ее автора в том, что им не удалось охватить весь мир, – сколько об альтернативной логике циркуляции текстов, оказывающейся в итоге на втором плане. Скажем, если бы Моретти и Казанова проанализировали бы восприятие пролетарского романа (или даже произведений Толстого и Достоевского) в начале XX века, им пришлось бы признать, соответственно, что модели современной литературы транслируются в разных направлениях, а не только с Запада на Восток и что конкуренция национальных литератур и отдельных писателей – отнюдь не единственная сила, движущая мировой словесностью. В этом отношении моя книга продолжает проект болгарского литературоведа Галина Тиханова, раскрывающего видение мирового литературного пространства, характерное в XX веке для России и Восточной Европы и представляющее собой альтернативу либеральной, англо-американской модели мировой литературы, которая сегодня в моде40.

Пожалуй, советский проект мировой литературы – наиболее последовательная и обеспеченная ресурсами попытка преобразовать механизмы производства, распространения и потребления литературы по всему миру за всю историю. Первые работы, анализирующие ее влияние на систему мировой литературы, только добираются до читателей. Вслед за разделением исследователей, занимающихся историей Коминтерна, и тех, кто изучает советскую национальную политику, в этой области наметилось два направления. С одной стороны, Катерина Кларк, члены московской группы «Интерлит» и другие ученые обратились к реконструкции наследия издательства «Всемирная литература», созданного Максимом Горьким, журнала «Интернациональная литература» и облика Интернационального союза писателей в межвоенный период в целом41. С другой стороны, ряд специалистов по истории советской литературы, таких как Харша Рам, Евгений Добренко и Сюзанна Франк, сосредоточились на становлении многоязычной советской литературы, уделяя особое внимание литературам Кавказа и Средней Азии и рассматривая их как часть проекта мировой литературы42. За редким исключением исследователям обоих направлений еще только предстоит перейти к послевоенному периоду. В данной книге, опираясь на советские государственные архивы и множество канонических постколониальных текстов, я рассматриваю весь период до конца Советского Союза. Кроме того, я анализирую тексты, циркулировавшие в советском культурном пространстве, с эстетической точки зрения. Хотя в конечном счете общим фоном, на который разные писатели проецировали свой индивидуальный стиль, оставался «реализм», советское культурное пространство отличалось куда бо́льшим художественным многообразием, чем советская литература, вбирая в себя различные формы модернизма, литературу стран третьего мира, народный эпос, национальный сентиментализм и т. д.

История мирового кино – еще более новая теоретическая область, отчасти вдохновленная расцветом такой дисциплины, как история мировой литературы, отчасти – необходимостью анализировать практики коммерческих брендов, а отчасти – историческим прецедентом «третьего кинематографа», масштабного, богатого на манифесты движения за политическое кино, в 1960–1970‑е годы бросившего вызов кинематографическому и эстетическому господству Голливуда или Европы43. Несмотря на то что Сергей Эйзенштейн и Дзига Вертов, Михаил Калатозов, Андрей Тарковский, Александр Сокуров и другие советские авторы прочно вошли в западный кинематографический канон, место советского кино в системах незападного, мирового кинематографа остается по большей части неисследованным. Кинематографические связи СССР с незападным миром осмысляются прежде всего в новаторских исследованиях Маши Салазкиной44. Наряду с другими недавними работами об интернациональном советском кинематографе в них обозначены разнообразные возможности прямых (или опосредованных Западом) контактов, зависевших от перемещений пленки, идей и самих режиссеров45. Следуя за этим небольшим, но растущим корпусом литературы и обращаясь к архивам Союза кинематографистов СССР, Госкино, «Совэкспортфильма» (СЭФ) и ВГИКа, где учились некоторые незападные режиссеры, в своей книге я реконструирую основную контактную зону советского и незападного кино, Ташкентский кинофестиваль (1968–1988), а также продолжительную эволюцию документального кино на тему солидарности – от раннесоветских фильмов до латиноамериканского «третьего кинематографа».

За последние несколько лет следы магмы, оставленные советским культурным интернационализмом, вызывают все больший интерес у литературоведов и киноведов, специализирующихся на Африке, Азии и Латинской Америке46. Данная книга призвана стать площадкой для диалога между специалистами из разных областей, изучающими страны второго и третьего мира.

Хотя эти совместные с СССР проекты в сфере литературы и кино третьего мира оставили глубокий след во многих национальных культурах, они не преодолели гегемонию Запада. Эти проекты – вероятно, наиболее значительную за всю историю согласованную попытку вмешательства в мировую литературу и мировой кинематограф – лучше всего понимать как антитезу мир-системам такого типа, который Паскаль Казанова, а вслед за ней Дадли Эндрю конструируют для этих областей. Учитывая, что эти построения восходят к валлерстайновской мир-системе, силы, движущие литературой и кино в таких теориях, отражают логику накопления и циркуляции мирового капитала. Переводя их на язык литературо- и киноведения, мы наблюдаем рыночную конкуренцию (между нациями или отдельными писателями и режиссерами), распространение нарративных и жанровых моделей с Запада на Восток и стремление провинциальных деятелей культуры приблизиться к гринвичскому меридиану литературы/кино и его конечной эстетической цели (модернизму). Как и экономика стран советского блока, стремившаяся выйти за пределы мировой капиталистической системы – а на деле обрести некоторую независимость от нее, – советские проекты, направленные на литературу и кино третьего мира, призваны были ослабить зависимость незападных культур от Запада (литературных Парижа и Лондона, кинематографических Голливуда и Канн) в плане культурного импорта или формирования стоимости, во-первых, за счет того, что альтернативным источником импорта выступал Советский Союз, а во-вторых, за счет установления прямых контактов между разными странами Глобального Юга. Таким образом, эти проекты должны были заместить некоторые ключевые принципы функционирования мировой литературы по Казанова и мирового кинематографа по Эндрю собственной концепцией распространения культуры: господство Запада – гораздо менее иерархичным миром, мировые рынки – международными организациями, конкуренцию – административным контролем, трансляцию литературных и кинематографических моделей с Запада на Восток – трансляцией между странами Востока.

Образы интернациональной солидарности в литературе и кино

Левую аудиторию разных стран объединяло не только потребление одних и тех же литературных и кинематографических текстов, циркулировавших в рамках совместных проектов с СССР, но и качество самих текстов. Сегодня в литературоведении мысль, что акты написания и чтения художественных текстов подобны творению мира, уже стала общим местом47. Здесь, в этой книге, данное клише в географическом плане понимается до некоторой степени буквально. В наше время литература и кино едва ли могут соперничать с новостными передачами в создании ментальных карт мира, но не стоит забывать, что в коротком XX веке СМИ еще не сообщали о всевозможных событиях круглосуточно, тем более в Африке, Азии и Латинской Америке. Один из ключевых тезисов Дэвида Дамроша о мировой литературе состоит в том, что помимо выдающихся литературных произведений в нее входят тексты, дающие читателям возможность прикоснуться к культурам и обществам далеких от них эпох и стран48. Нечто подобное говорит о мировом кинематографе и Дадли Эндрю49. Однако в интересующем нас контексте творение мира носит более политизированный характер, чем в концепциях Дамроша и Эндрю. В конце концов, большевики мыслили в мировых масштабах: мировой пролетариат, мировая революция, мировая литература. Со временем понятие «мировой» ушло из революционного словаря большевиков, скомпрометированное сталинской внешней политикой, использовавшей его в своих интересах, новой волной официального советского патриотизма и послевоенным русским национализмом. Конечно, оно не могло просто исчезнуть. Его сохранили троцкисты, выступавшие под знаменем интернациональной революции, а впоследствии подхватили транснациональные революционные движения, такие как маоизм и геваризм, и даже революционные национальные движения эпохи деколонизации, стремившиеся объединить усилия в борьбе с империализмом. Осталось это понятие и в СССР – в форме официальной и все менее убедительной риторики советского интернационализма. Благодаря произведениям культуры эти миры приобрели эмоциональную силу и размах, немыслимые для политических программ. Но как именно это проявлялось в литературных и кинематографических текстах?

Бенедикт Андерсон предложил, вероятно, наиболее убедительный метод поиска ответа на этот вопрос. Он не только проанализировал механизмы распространения популярных текстов и государственные инициативы такого рода (от школьных учебных планов до карт и переписи), способствующие формированию нации как субъекта, но и, как известно, рассмотрел повествовательные приемы и тропы, с помощью которых этот национальный субъект можно вписать в романы, побуждая читателей отождествлять себя с нацией и чувствовать солидарность с миллионами своих сограждан, которых они никогда не видели и не увидят50. Тропы и нарративы транснациональной солидарности различаются, причем часто они строятся скорее на расстоянии и несходстве, чем на близости и общности. Скажем, режиссеры, снимавшие фильмы о международной солидарности, должны были показывать, что действия, предпринимаемые в США достойными американцами, способны помочь китайскому народу в борьбе с японскими захватчиками в конце 1930‑х годов. Клише, связанные с солидарностью, нужны были борцам за свободу, утратившим надежду на успех, чтобы верить, что победа и построение другого, лучшего мира все-таки возможны, как показывал пример китайцев или русских. К тому же фильмы и романы рассказывали публике третьего мира, что их локальные усилия образуют гигантскую цепь, тянущуюся не только через разные континенты, но и через эпохи, и что они часть всемирного освободительного движения, в 1917 году поднявшего русских рабочих, а затем возглавившего борьбу с фашизмом по всему миру. Иногда солидарность носила негативный характер – например, в противостоянии враждебным силам капитализма и империализма, зачастую даже абстрактным. Писателям третьего мира приходилось соотносить решения, принимаемые в чикагских залах заседаний, с жизнью (и смертью) на банановых плантациях Центральной Америки, как это делает в своей «банановой трилогии» Мигель Астуриас. В этой книге я прослеживаю, как такого рода транснациональная солидарность находит выражение в тропах и нарративах ряда знаковых текстов постколониальной литературы и «третьего кинематографа».

Хотя принято считать, что солидарность строится на преодолении расстояний, порой важную роль в ней играет и временной аспект, который часто игнорируют. Скажем, русско-советская культура вызывала у незападной публики интерес с заметным опозданием. Иначе говоря, последняя зачастую интересовалась не столько современной советской культурой, сколько более ранними эпохами. Поэтому, несмотря на попытки советской власти популяризировать соцреалистическую литературу, написанную после 1930 года, африканские, азиатские и латиноамериканские писатели больше всего восхищались русской реалистической литературой XIX века, а также произведениями Владимира Маяковского и Максима Горького, которые и по сей день обязательно присутствуют в любой уважающей себя «левой» библиотеке многих незападных стран. Аналогичным образом, как бы ни пропагандировали более позднее советское кино, устойчивый интерес к советской культуре у кинематографистов третьего мира вызывали ранние фильмы и теории Эйзенштейна и Довженко, Пудовкина и Вертова. Не то чтобы советская культура эпохи холодной войны не интересовала незападную аудиторию – некоторые незападные культуры с воодушевлением встретили поэзию Евгения Евтушенко и прозу Чингиза Айтматова, а иногда и послевоенные советские фильмы, такие как «Гамлет» Григория Козинцева эпохи оттепели (1964). Вместе с тем, по мере того как XX век приближался к концу, наиболее знаковые, политически убедительные кинематографические образы, в частности созданные Сергеем Эйзенштейном, постепенно старели, приобретая ностальгический оттенок. В эпоху позднего социализма все явственнее ощущалось, что русская литература XIX века и раннесоветская литература, которыми многие вдохновлялись, принадлежат прошлому. Однако угасание эмоциональной силы советской культуры в период холодной войны было обратно пропорционально материальным вложениям СССР в отношения с незападными культурами.

Я решил посвятить сопоставимые части своей книги литературе (главы 1 и 3) и кино (главы 4 и 5), опираясь на логику советских чиновников в сфере культуры, выбравших именно эти два средства коммуникации (первоначально литературу, а затем кино) для установления культурных контактов с обществами Азии, Африки и Латинской Америки. Такое соположение позволяет проанализировать существенные различия и историческую динамику в функционировании систем мировой литературы и кинематографа, которые обычно изучают обособленно, а не в сравнении. Эти различия также отражают способность каждого из этих средств «пересекать» физические и культурные границы и «переносить» политические смыслы.

В конечном счете такое сопоставление показывает, что литература, вероятно, была для советской культурной бюрократии более привычной и комфортной областью, чем кино. Хотя зарубежные критики всегда подвергали сомнению художественную ценность советской литературы, ее предшественница – русская литература XIX века – в сочетании с ресурсами сверхдержавы поддерживала неоспоримый авторитет советской словесности. К началу Второй мировой войны советская культурная бюрократия разработала альтернативы современной системы мировой литературы и даже начала внедрять их посредством международных писательских съездов, заграничных поездок, многоязычных журналов, таких как «Интернациональная литература», издательств, подобных «Прогрессу», и сложно устроенной индустрии перевода иностранных текстов на русский (и даже на другие иностранные языки). Этот опыт определил характер контактов СССР с африканскими, азиатскими и латиноамериканскими деятелями культуры и аудиториями.

В силу дороговизны производства, распространения и проката фильмов и более скромных средств и достижений советского кинематографа (по сравнению с русской и советской литературой) совместные кинопроекты СССР со странами третьего мира появились позже и носили более ограниченный характер. Я сознательно не говорю о «системе советского кино» по той причине, что до конца она так и не сложилась. За исключением короткого периода советских 1920‑х, когда режиссеры всего мира с восхищением увидели рождение политического кинематографа, Советский Союз не мог похвастаться ведущей ролью в мировом кино, занимая на фоне Голливуда и даже западноевропейской киноиндустрии, по сути, такое же второстепенное положение, как и страны Африки, Азии и Латинской Америки. Более того, судя по архивам, которые оставила нам советская культурная бюрократия, кинематограф, в отличие от литературы, она рассматривала как доходную индустрию: советские фильмы должны были не только транслировать африканской, азиатской и латиноамериканской публике определенные политические смыслы, но и зарабатывать ценную иностранную валюту. Незападные фильмы, идеологически приемлемые, призваны были заполнять советский прокат и таким образом приносить прибыль. Так на советские экраны вышли мелодрамы, с сюжетной точки зрения имевшие мало общего с освободительной политикой и пользовавшиеся у советских зрителей куда большей популярностью, чем политические фильмы, которые в свою очередь всячески превозносили советские чиновники. И наоборот, большинство значительных фильмов, снятых в странах третьего мира и опирающихся на радикальную (марксистскую) философию, в частности работы Франца Фанона, советская публика так и не увидела51.

Принимая в расчет все эти соображения, в данной книге я придерживаюсь хронологического порядка. В первой главе, «В советской литературной орбите, начало 1920‑х – середина 1950‑х годов», рассказывается, с чего начались контакты азиатских и латиноамериканских писателей с советской литературой. В 1920–1930‑е годы советская культурная бюрократия, воспользовавшись симпатиями, сложившимися в результате того, что такие писатели читали переводы русской и советской литературы и ощущали родство с этими авторами, приступила к установлению реальных контактов. В этой главе прослеживается, как благодаря учреждениям, созданным под эгидой Коминтерна, в частности Коммунистическому университету трудящихся Востока (КУТВ), Международному объединению революционных писателей (МОРП), и их преемникам в советскую орбиту вошли такие крупные писатели, как Назым Хикмет, Эми Сяо, Мулк Радж Ананд и Пабло Неруда. И хотя революционная фаза советской культуры продолжалась чуть больше десяти лет, вскоре сменившись официозным соцреализмом, в глазах зарубежных аудиторий это десятилетие длилось намного дольше. Радикально настроенные писатели и интеллектуалы из этих обществ едва ли стремились к точному отображению советской культуры; в силу ли творческого искажения, намеренной избирательности, или переосмысления они брали то, что им требовалось для решения своих локальных задач.

Советская литературная экспансия, прерванная Большим террором, разрушительными последствиями Второй мировой войны, а также ранней и самой острой фазой холодной войны, которой сопутствовали маккартизм и поздний сталинизм, возобновилась только в середине 1950‑х годов, когда деколонизация Африки и Азии уже набирала силу. Во второй главе, «Ассоциация писателей стран Азии и Африки (1958–1991) и ее литературное поле», показано, как контакты раннего межвоенного периода после смерти Сталина переросли в гораздо более обширную и упорядоченную сеть литературных связей между вторым и третьим миром. В ней представлена первая историческая реконструкция эпицентра этих связей, Ассоциации писателей стран Азии и Африки, проведенных ею многочисленных международных писательских съездов, многоязычного журнала «Лотос», литературных премий и переводческих проектов, нацеленных на установление непосредственных литературных контактов между странами Глобального Юга в обход (нео)колониальных метрополий Парижа, Лондона или Нью-Йорка. Многие связанные с этой организацией авторы – Усман Сембен, Мулк Радж Ананд, Фаиз Ахмад Фаиз, Махмуд Дарвиш, Прамудья Тур, Нгуги Ва Тхионго и Алекс Ла Гума – сегодня входят в постколониальный канон, тогда как об их участии в этих более ранних совместных с СССР проектах успели забыть. Ассоциация, основанная в 1958 году в Ташкенте, задумывалась как литературный аналог Движения неприсоединения, главного политического проекта третьего мира, и при этом она была очень идеологизированной: благодаря писателям из Средней Азии советская культурная бюрократия смогла претендовать на право голоса в афро-азиатском сообществе. Однако эти усилия не нашли отклика у советских читателей, особенно у ориентированной на Запад интеллигентской элиты, не проявлявшей особого интереса к огромному количеству переводов афро-азиатской литературы, выполненных по государственному заказу.