Ширма

Дом

Я стоял в большой комнате рядом со сложенными друг на друга чемоданами и коробками, приехавшими с нами из нашего долгого путешествия. «Вот мы и дома», – думал я, осматриваясь вокруг. Вроде бы та же самая квартира, всё тот же бежевый диван, телевизор, висящий на стене. Тот же вид из окон на зелёные деревья и детскую площадку.

Яркое майское солнце, совсем не похожее на испанское, старалось радостно светить сквозь покрытые разводами пыли окна, за которыми слышался гул проносящихся неподалёку поездов и электричек. Я прожил в этой квартире много лет, но сейчас всё это казалось чужим, ненастоящим, словно мне всё это снится.

В чемоданах и коробках были практически все наши вещи из Испании, что мы нажили за два с половиной года.

Обратный путь начался задолго до самой поездки. Вещей было так много, что казалось, они могут не поместиться в наши чемоданы. Все сборы завершились далеко за полночь, хотя начали мы их за несколько недель до отъезда.

В тот момент мне казалось, что Испания не хочет нас отпускать.

Но в пять утра такси уже ждало нас у дома. Нам предстоял долгий путь. Тогда нам казалось, что это будет всего один длинный день: такси, два перелета и все сложности позади. Но родина встретила нас уже успевшими позабыться длинными очередями на пунктах паспортного контроля и длительной многочасовой проверкой наших документов.

Сидя в зале и ожидая окончания этой процедуры, я чувствовал, как тяжесть предстоящих переживаний снова медленно накрывала меня. Я всё больше понимал, что путь домой, начавшийся в жаркой Испании, был только стартом. Началом нового непростого пути всей нашей семьи.

Приехали с нами не только наши вещи. Мы привезли с собой огромную часть нашей жизни, нашу историю, наш пройденный путь, состоявший из множества разных событий, моментов и впечатлений.

Сверху стопки с чемоданами лежал тот, с которым Катя с Матвеем приехали тогда в Испанию. Первым я открыл его.

Переезд в Испанию

Той осенью я уехал первым, изначально планируя просто посмотреть дом, пустовавший там больше двух лет из-за пандемии. Но ещё накануне вылета я понимал, что останусь там подольше. За несколько дней до отлёта повсюду ощущалось большое напряжение: жизнь изменилась, и никто тогда не мог сказать, куда всё повернётся дальше.

Сентябрьская Барселона встретила меня тёплой солнечной погодой и размеренным спокойствием. Приветливый испанский пограничник, проверив мой паспорт и поставив долгожданный штамп о въезде, подробно рассказал мне, как добраться до следующего терминала, из которого мне предстоял рейс в мой уже почти родной аэропорт Аликанте. Ожидая своего рейса, я наблюдал за беспечно и неторопливо прогуливающимися людьми в транзитной зоне аэропорта. Всюду чувствовалась расслабленность. Я был в безопасности.

Я вышел на улицу и позвонил Кате. Она была очень рада за меня. Говорила, что плакала, когда я улетел, и тосковать по мне стала ещё сильнее. Мы договорились, что она сразу же приступит к оформлению виз и сбору вещей, чтобы как можно быстрее приехать ко мне.

В тот момент мне казалось, что мои мечты сбываются. Моя любимая женщина собиралась пойти со мной в новый этап нашей новой жизни. Я вспоминал тогда, как радостно мне жилось за границей в юности, как это изменило меня. И я верил, что, несмотря на все сложности, с которыми мы успели столкнуться до переезда и которые ждали нас впереди, новая жизнь принесёт нам долгожданное счастье и умиротворение.

Месяц ожидания Кати с Матвеем пролетел весьма быстро. Я каждый день общался с нашими английскими соседями, ходил на море. Октябрь выдался необычайно тёплым, практически без дождей. Море остывало медленно и приносило мне истинное наслаждение.

В начале ноября прилетели Катя с Матвеем. Погода всё ещё держалась тёплой, в нашем доме было по-летнему солнечно, как будто всё вокруг старалось быть дружелюбным.

Мы сразу принялись отдыхать. Ходили на море, купались в уже остывшей, но всё ещё приятной воде. Пляжи были практически пустынны. Мы были счастливы. Правда, только мы с Катей.

Матвей поначалу тоже держался бодро.

В том году он пошёл в первый класс, но когда Катя приняла решение уехать, она не стала настаивать на том, чтобы Матвей продолжал учёбу. Он всегда с трудом и большим сопротивлением соглашался на что-то новое, где не было мамы или его родственников. Когда он ходил в сад до школы, его не хватало надолго: он часто болел, у двери сада устраивал слёзные сцены маме, хотя ему на тот момент уже было шесть лет. Мне было как-то не по себе наблюдать его за такими занятиями, поскольку он был единственным в саду, кто совершал подобный ритуал регулярно.

Весь октябрь, что Катя готовилась, Матвей провёл у родных: с отцом, его родителями, Катиной мамой. Тот месяц стал для него настоящим праздником: никакой школы и учёбы, только родные, которые без устали его развлекали и баловали. Они всегда разрешали Матвею гораздо больше того, что ему можно было в нашем доме. А в этот раз о каких-либо ограничениях даже не было и речи, поскольку все они знали, что Матвей уезжает надолго.

В нашей семье у Матвея не было бесконечного количества сладкого и телевизора, игр в телефоне. Никто не готовил персонально для него, не убирал за ним игрушки и одежду, разбросанные им по всему дому. Он знал, что в нашем доме есть правила, а убирать за собой вещи по местам – его обязанность. Из еды ему предлагалось в основном только то, что готовилось на всех нас. Естественно, он не был этим доволен. Ему не нравились эти правила ни в одном из домов, где мы жили вместе. Испания в этом плане не стала исключением. Матвей нёс этот протест все годы, что мы жили вместе. Но на предложение остаться жить с папой он без раздумий ответил отказом. Мама для Матвея была очень нужна и важна. С ней, несмотря ни на что, ему было спокойнее и безопаснее.

Спустя несколько дней в новом месте Матвей заболел. Утром у него поднялась высокая температура, заложило нос и заболело горло. И в этом момент вся эйфория от переезда в тёплую страну разбилась о суровую реальность. Сколько я его знал, он никогда раньше не болел просто так. Его болезнь превращалась в наше с Катей наказание, словно недуг наделял его полномочиями командовать и управлять домом и всеми его жителями. Катя покорно мирилась с этой участью. Я же, испытав на себе все «прелести» его командования в первые несколько раз, ещё в самом начале наших отношений, стал относиться к его заболеваниям с настороженностью, напряжением и даже раздражением. Хотя я и понимал, что все люди, особенно дети, болеют и каждому требуется уход и забота в такие периоды.

На этот раз я решил взять бразды правления в свои руки. Я уже не считал его маленькой крошкой, всё-таки ему тогда было уже семь с половиной лет, а значит, и привычный формат, где все пляшут под его дудку, особенно мама, можно было упразднять. Тогда я настоял, чтобы Катя не отменяла свои планы, как она обычно поступала раньше во время его болезней, и продолжала одна ходить на море. Я уже успел вдоволь насладиться солнцем и тёплой морской водой и мне очень хотелось, чтобы и Катя сделала то же самое. В тот момент я был убеждён, что Матвей снова разыгрывает свой сценарий, в котором он должен быть главным. До этого он несколько недель был в этом статусе у родственников, где его как всегда кормили с ложечки и потакали любой прихоти. Теперь же, оказавшись в новой стране, в нашем доме, он как будто всеми силами стремился вернуть этот мир, где всё вращается только вокруг него.

– Иди на пляж, любимая! – сказал я тогда Кате. – Он будет не один, а со мной. Я хочу, чтобы ты успела насладиться этим теплом, эти сборы и наша разлука совершенно вымотали тебя. Восстанавливайся, отдыхай и не волнуйся – я со всем справлюсь.

Мне казалось, что я поступаю правильно. Что я даю Кате право на отдых, а Матвею придётся понять, что мы не вернулись в его мир, где он единственный центр.

Он по привычке пытался с явным недовольством и даже презрением возразить против такого расклада, но мы с Катей были непреклонны, поскольку оба считали, что Матвей излишне избалован всеми. И то, что он останется со мной, а не с ней, не повлияет на процесс его выздоровления. Но стоило Кате уйти, как он начал каждые пять минут спрашивать, когда она вернётся. Словно каждым вопросом он приближал её возвращение. Я пытался его успокаивать, но тревога в нём только нарастала до самого её прихода. Он не плакал и не капризничал, а лишь повторял свой вопрос с завидным постоянством, буквально отсчитывая минуты.

Спустя пару дней, когда температура спала, Матвей начал «выздоравливать» так, как умел: постоянно чего-то требовал, командовал, всё время крутился около мамы, не давая ей ни малейшей возможности просто отдохнуть. Я наблюдал за этим и очень раздражался. Я снова чувствовал, что нас затягивает обратно в ту же воронку, когда все силы, всё внимание, всё время, всю энергию мы обязаны отдать только ему. Он не просил этого – он настаивал, требовал. Если он не получал желаемого, он мог говорить на повышенных тонах с явным вызовом. Перед нами был не семилетний мальчик, а прокурор, требующий самого сурового наказания для виновных в суде.

Я не собирался терпеть его выходок и такого отношения, о чём без особых раздумий сообщал ему. Я делал это жёстко, говорил, что, если он не угомонится, я серьёзно его накажу. Но Катя совершенно меня в этом не поддерживала. Напротив, как только я повышал голос, она замирала и мне было понятно, что следом пойдут упрёки. Упрёки, что он, дескать, маленький, ему плохо, а нам надо быть взрослыми и терпеть такие его проявления. Я не мог понять, почему она меня упрекает, почему раз за разом допускает всё это. Почему этот наглец возомнил, что моём же доме будет вести себя по-старому. Между нами росла стена, снова и снова, как это уже было неоднократно ещё на родине. Только теперь мы были в новом месте, в другой стране, но с теми же чувствами, тем же непониманием, той же усталостью. С тем же желанием поставить жирную точку в наших с Катей отношениях.

Я тяжело вздохнул, выкладывая из чемодана кроссовки Матвея. Мне вспомнилось, как он разбрасывал их по всей прихожей, хотя прекрасно знал, что убирать их на место – его обязанность. Он делал это с неизменной систематичностью, но стоило мне указать ему на устроенный им бардак, он с явно показным недовольством нехотя ставил свою обувь на место. В такие моменты у меня возникало ощущение, что он убеждён в том, что не барское это дело, как будто для всего этого есть кто-то ещё: например, мама.

Я медленно убрал пустой чемодан на полку и принялся разбирать остальные.

Крушение надежд

Спустя несколько дней все чемоданы были полностью разобраны, а вещи из них разложены на свои привычные места. Тем утром мы как обычно проснулись все вместе. Точнее Даниил был первым. Он всё ещё находился на грудном вскармливании, и Кате было удобнее спать с ним в одной кровати. Я тоже с радостью спал вместе с ними. Прошёл практически год с той операции, когда нашему четырехмесячному малышу удалили часть левого лёгкого. Сейчас уже ничего не напоминало нам о том тяжелейшем времени, пережитом всеми нами, кроме его шрама от груди до лопатки.

Даня начал тихо ёрзать и что-то щебетать рядом с мамой. Катя открыла глаза, обняла и поцеловала нашего мальчика. Я проснулся следом и тоже начал тискать сына.

Всё казалось таким добрым, ласковым, спокойным. Но в комнате ощущалось напряжение, а внутри нас звучали разные голоса. Одни были отчётливыми, например, тот, что говорил: «как здорово, что мы вместе». Временами проскальзывал и другой – тревожный, еле уловимый. Будто где-то появилась тонкая трещина: не видимая глазами, но ощутимая.

Через пару недель после возвращения Катя захотела больше времени проводить за городом – в доме своих родителей и бабушки, где прошло её детство. Мы все вместе отправились туда спустя несколько дней после нашего возвращения из-за границы. Ей хотелось быть там ещё и потому, что раньше там жил её папа. Его уже несколько лет не было с нами: он ушёл после долгой и тяжёлой болезни.

Папа для Кати был лучиком света. Он искренне любил своих детей и супругу, заботился о них, даже когда здоровье уже подводило. Мама Кати была строже, холоднее, много работала и фактически вела семью. Папа же был домоседом, вкусно и разнообразно готовил, баловал всех домочадцев. Его уход стал для Кати большой утратой.

Вдоволь наобнимавшись, мы все вместе переместились на кухню. Там, в доме её родителей, я не чувствовал себя уютно, но всё же успел немного привыкнуть. Я поставил греться чайник, разобрал посудомойку. После мы вместе начали готовить завтрак. Всё выглядело обыденно. Но в воздухе витало что-то напряжённое, словно едва заметная отстранённость, которую я не мог до конца понять. Как будто между нами встал невидимый барьер.

Катя часто просыпалась ночью с Даниилом – у него резались зубы, и ей приходилось подолгу укачивать его. Таких ночей было много. Иногда я вставал вместе с ними, брал сына на руки, тоже укачивал. Но со мной он засыпал хуже, и меня это раздражало. Я чувствовал, что и Катя недовольна. Она не высыпалась, а сын почти не слезал с её рук. Она молчала, и это молчание было тяжёлым. А я думал: «Я же стараюсь. Я рядом. Помогаю, как могу. Забочусь о Дане. Почему этого недостаточно?» Эти мысли множились и накапливались во мне, ведя к очередной ссоре.

Позже в тот день я, как и планировал, собрался возвращаться в Москву. Хотел закончить домашние дела в квартире, которые никто кроме меня бы не сделал. Мне было важно, чтобы дома было чисто, уютно, чтобы не осталось лишнего хлама. Мы жили в моём доме, и большей частью этого хлама были мои вещи. Разобрать их мог только я. Да и порядок, к которому я стремился, был важен в первую очередь мне. Я всё делал с удовольствием, но в своём ритме.

Когда мы приехали на станцию, я почувствовал, как напряжение между нами усилилось. Катя была сильно вымотана и раздражена. Я тоже ощущал усталость вперемешку с несправедливостью, опустошённостью и бессилием. Тогда я подумал, как устал от её деревни, от чужого дома, где мне неуютно. От её ожиданий, от её недовольства.

Я сел в поезд, и мы начали переписываться. Я писал, как устал, как накопилось во мне недовольство. Я ждал отклика и поддержки, но в ответ получал её упрёки и жалобы – что она сама совсем без сил. Мы переписывались долго, будто пытаясь достучаться друг до друга. Но никто не слышал. Мы были вымотаны и выжаты, как лимоны. Казалось, что Рубикон пройден. Катя завершила разговор словами, что, возможно, наши отношения подошли к концу и нам обоим будет лучше без них.

Меня захлестнули мысли. С одной стороны, я и сам был на грани и не понимал, что дальше. Но в глубине звучал тихий голос, не желающий расставания. Еле слышный, но живой.

После моего приезда в Москву мы почти не переписывались весь день. Я много думал, говорил сам с собой, пытался найти выход.

Вечером мы снова начали переписываться. Мне показалось, что напряжение у Кати немного спало. В одном из сообщений она написала:

«Я не вижу другого выхода, кроме как пойти вдвоём к семейному терапевту. Это не значит, что мы сохраним отношения. Но, возможно, поймём, что расставание – лучший выход».

«Хорошо, – ответил я. – Я поддерживаю»

Я почувствовал облегчение. Как будто появилась надежда. Это был важный шаг навстречу.

Я понимал, что будет нелегко. Но теперь хотя бы появился тусклый свет в конце тоннеля.

Первый шаг

Первую сессию мы назначили на ближайшую неделю. Я догадывался, кого Катя предложит в качестве нашего семейного терапевта. И мои догадки оказались верными. Она предложила пойти к Леониду. Леонид Валерьевич был не просто психологом. Он стал для нас Купидоном, если можно так выразиться. Именно на его дыхательной группе мы впервые встретились с Катей.

Леонид Валерьевич обладал удивительным чутьём. Например, он знал, что очередную дыхательную группу нужно провести раньше привычных дат. Мы собирались на ежегодную группу каждый апрель, но в том году он перенёс её на февраль. Практически сразу после её окончания началась пандемия, и из-за карантина провести её в апреле было бы просто невозможно. Он знал, что и как сказать всем нам и каждому из нас – участникам тех групп. Мы с Катей считали его практически волшебником. Однажды мы сказали ему об этом, на что он отшутился, что, мол, он пока только учится на него.

В итоге я с радостью доверился её выбору и согласился не раздумывая.

На сессию мы шли молча. Мы почти не разговаривали с самого утра. Каждый был в своих мыслях. В моих была тревога, напряжение, непонимание, обида. Но было и что-то ещё – надежда. Я чувствовал, что несмотря ни на что, мы оба хотим найти выход.

Кабинет Леонида Валерьевича оказался уютным. Мягкий свет, спокойные тона, удобные кресла, много разных книг на полках. Он уже немного знал нас и потому предложил каждому рассказать, как мы живём сейчас, что нас привело.

Первой говорила Катя. Она рассказывала, слегка смущаясь, немного неуверенно, а внутри неё чувствовалось напряжение. Она говорила о том, как ей тяжело, как она устала, что не чувствует моего участия. А ещё про мои отношения с Матвеем, что практически с самого начала они не заладились.

Я молчал. Мне было неприятно всё это слышать. Не потому, что я не знал. Я всё это давно чувствовал. Но услышать это было совсем другим опытом.

Когда пришёл мой черёд, я начал с того, что стараюсь. Что мне важно быть рядом. Что я забочусь, пусть и по-своему. Я говорил, что у меня много тревоги, что я боюсь потерять контакт, но не понимаю, чего от меня ждут. Мне казалось, что я делаю много, но этого всё равно недостаточно.

Леонид слушал нас внимательно. Он не вставлял реплик, только изредка кивал и задавал уточняющие вопросы. Ближе к концу сессии он сказал:

– Я вижу, вы оба сильно стараетесь. Но говорите при этом на разных языках. И ещё вы очень многое держите в себе, стараясь никому этого не показывать.

Я молчал. Про меня он попал в точку.

После сессии мы вышли на улицу, и я почувствовал, как Катя чуть расслабилась. Она впервые за долгое время посмотрела на меня иначе – не с укором, не с усталостью, а просто внимательно. Как будто та тонкая ниточка, связывающая нас, стала чуть прочнее. Мы не говорили о сессии, но внутри будто начался сдвиг.

А потом, через день, я сам записался на индивидуальную сессию к Леониду. Я понял, что внутри у меня слишком много накопилось, и мне очень хочется всем этим поделиться. Я хотел попасть туда, где не должен быть непременно сильным, хорошим, правильным. Я хотел просто попасть туда, где мог быть собой до конца.

Я не знал, к чему это приведёт. Но впервые за долгое время у меня появилось ощущение, что я делаю шаг. Настоящий шаг. Навстречу себе.

Голоса внутри

Мы договорились с Катей, что я пойду на сессию один. Леонид Валерьевич предложил это ещё в конце первой встречи. Катя тогда молчала, но, когда мы шли домой, сказала:

– Я думаю, это правильно. Я даже немного рада, что ты решился. Я очень верю, что это поможет всем нам.

Мне не нужно было объяснение. Я и сам чувствовал, что в нас слишком много всего накопилось. У каждого своё. То, что невозможно было разделить на двоих.

В тот день я волновался больше обычного, но на сессию пришёл вовремя, даже немного раньше. Я с нетерпением хотел начать. В кабинете я сел в то же кресло, что и в прошлый раз. Но на этот раз я чувствовал, что можно больше не бояться Катиного осуждения и упрёков. Теперь я могу говорить начистоту.

– Ну-с, – сказал Леонид в своей привычной манере. – С чего начнём?

Он смотрел на меня с мягкой улыбкой, и от этой мягкости я почувствовал расслабление.

– С Матвея, – ответил я, не раздумывая.

Он кивнул:

– Слушаю тебя внимательно.

И я начал.

Мы познакомились с Матвеем, когда ему едва исполнилось пять лет. Катя ещё была в браке. Формально я тоже, хотя мы уже несколько лет жили с женой в разных комнатах. Катя практически сразу сказала мне, что у неё всё хорошо – муж, сын, родители, друзья. Но, несмотря на это, её очень тянуло ко мне, а меня к ней. Я позвал её погулять, и она согласилась. Мы просто гуляли вместе и много говорили. Говорили о том, как каждый из нас живёт, что любит, о чём мечтает. Я всё думал: если всё так хорошо там, в её семье, почему она не прекратит это общение? Позже она мне рассказывала, что неоднократно пыталась это сделать. Пыталась не думать, не соглашаться на прогулки, уговаривала мужа её увезти, не оставлять её. Но сама она не смогла устоять перед своими чувствами, а её муж не придавал её просьбам особого значения.

Первый поцелуй случился спустя пару недель наших встреч. Через полтора месяца после него она сказала мужу, что уходит. После этого мы стали с ней по-настоящему близки.

Через несколько месяцев она позвала меня в свой дом, где до этого она жила со своей семьёй. На тот момент её супруг жил в другой квартире. Но атмосфера прошлого всё ещё витала в воздухе. Я чувствовал это в деталях: в стенах, в мебели, в вещах, которые Павел не хотел забирать. В том, как Матвей смотрел на меня.

Когда я впервые пересёк порог её дома, меня очень удивило, как вёл себя там Матвей. Он смело открывал любые шкафы, доставал любые вещи. Его игрушки целыми коробками хранились повсюду: в спальне, в зале, на кухне, в ванной. Вся квартира была обклеена детскими наклейками. Он вёл себя не как пятилетний ребёнок, а как полноценный хозяин всего и всех в доме. Из рассказов Кати я знал, что спит Матвей исключительно со взрослыми, а всё своё время он проводит рядом с кем-то из родителей. И поскольку папа уже не жил с ними примерно месяц, Матвей компенсировал это тем, что ещё крепче держался за свою маму.

Он редко сидел на месте, постоянно что-то делал. Ему было важно, чтобы всё внимание было на нём, особенно, когда мама была не одна.

Матвей быстро увидел во мне конкурента. Так же, как и я в нём.

Он часто злился и устраивал истерики, когда не получал внимания и желаемого. Он влезал в каждый разговор. Если речь в нём шла о ком-то, кого он не знал, он перебивал и требовал объяснить ему, о ком идёт речь. Он старался всё и всех держать под контролем, чтобы ни одна, даже малейшая деталь, не ускользала из его внимания.

Я довольно быстро понял, что тут явно что-то не так. Ребёнок – главный в доме! Это же что-то из ряда вон выходящее! И в этот дом неожиданно для него пришёл я. Я, который никогда такого не встречал. Я, который не понимал, как такое можно было допустить. Я, который не собирался жить под его началом, но собирался строить семью со своей любимой женщиной. Совсем недавно мы с Катей сделали каждый для себя очень сложный выбор. Но мы его сделали, и я не собирался мириться с положением дел. Я всегда был уверен, что ребёнку не может принадлежать роль хозяина. И потому я практически сразу решил эту роль забрать себе.

Для Кати всё его поведение было нормой, а при наших первых с ним столкновениях Катя была скорее удивлена моей позицией. Поначалу я был мягче и терпимее, наивно полагая, что со временем всё утрясётся и само встанет на свои места.

Одно из первых наших столкновений случилось, когда мы только начали жить вместе. Я приехал после работы домой, и мы стали собираться на прогулку. Катя привычно достала одежду Матвея, начала его одевать. Я подумал, что это немного странно, вроде уже не трёхлетка, мог бы и сам с одеждой справиться. Но как же сильно я заблуждался! Матвей и не собирался справляться ни с чем самостоятельно, ведь для всего у него всегда была мама. Катя продолжила его переодевать, а когда закончила, она собиралась надеть ему ботинки.

– Подожди, любимая, – прервал я её. – Пусть Матвей сам обует свои ботинки, это же так просто! Ботинки же без шнурков. Я в его возрасте уже шнурки сам себе завязывал, не то что ботинки самому надеть.

Я даже и предположить не мог, какую истерическую реакцию вызовет в Матвее мое предложение.

Сначала его лицо стало красным, как спелый помидор. Не успел я закончить свою речь, как он громким, дерзким голосом сказал:

– Я не буду! Пусть мама надевает мне ботинки! Я не умею и не буду!

– Подожди, Матвей… – я немного опешил от такой реакции. – Но это же действительно несложно. Просто берёшь и надеваешь. Давай попробуем вместе?

– Я сказал, что не умею! Я не умею! Я не буду! Я не хочу! Я хочу, чтобы мама надела мне мои ботинки, она всегда их мне надевает!

Я почувствовал, как всё во мне закипает. Этот наглый тон, эта упёртость, нежелание слышать старшего. Да кем, чёрт возьми, он себя возомнил? Совсем страх потерял так перечить?

– Матвей, мы сейчас никуда не пойдём, если ты не наденешь свои ботинки сам и продолжишь в таком тоне со мной разговаривать! – прошипел я злобно в ответ.

Тогда мне хотелось швырнуть в него этими ботинками, чтобы он, наконец, понял, что зашёл слишком далеко с таким отношением ко мне. Но я видел застывшее лицо Кати, которая не знала, что сказать. Раньше она бы молча согласилась обуть Матвея, лишь бы он не устраивал истерик и они побыстрее вышли бы на прогулку.

– Я не буду! Я не бу-ду! Пусть мама! Я не у-ме-ю-ю-ю! А-а-а! – Матвей разревелся на всю громкость, словно понимая, что привычные методы, работавшие с его отцом и мамой, со мной не действуют.

– Нет, Матвей, ты будешь! Ты сейчас же наденешь ботинки сам, иначе мы никуда не пойдём! – громко и яростно ответил ему я.

Онемение Кати начало проходить, и она попыталась мне сказать, что, мол, может, не надо и она сама всё сделает, лишь бы это всё закончилось.

Но я был неумолим. Мне бросили вызов. И кто? Какой-то мелкий, избалованный, невоспитанный шкет! Я уже не мог отступить. Либо я покажу ему сейчас, кто здесь главный, либо мне придётся смириться с тем, что главный тут он.

– Ну что ж, значит, мы никуда не идём. Сиди здесь и реви дальше! – злобно бросил я Матвею.

Матвей продолжал реветь, что было мочи. Но тогда я впервые обратил внимание, что это был не просто рёв маленького ребёнка. Он всё это время смотрел на меня. В его взгляде не было обиды, а словно череда вопросов: «Ты кто такой? Что ты тут забыл? Когда ты уже, наконец, уйдёшь?»

Катя напряглась ещё сильнее. Она оставила всяческие попытки решить этот вопрос миром и просто ушла на кухню. Я ушёл следом.

Стоило нам уйти, как Матвей тут же снизил громкость и начал успокаиваться.

– Ладно, хорошо. Я надену эти дурацкие ботинки! Мама, пойдём гулять, ты же обещала!

– Хорошо, Матвей, надевай свои ботинки и пойдём. Лёша тебе поможет с этим справиться.

Матвей взял первый ботинок в руки и начал натягивать его на стопу.

– Ай, ой, эх! Да что за дурацкий ботинок! – он снова заревел. – Я же говорил, что не умею, у меня не получается! Ну почему нельзя мне помочь?

В его репликах не было просьбы, лишь недовольное требование, обращённое к нам, чтобы мы, как обычно, всё сделали сами, а также упрёк в том, что мы заставляем его страдать и мучиться.

– Смотри, Матвей. Вот так надевается ботинок, – сказал я ему уже гораздо спокойнее и показал, как я надеваю свой. – Ты же видишь, это очень легко, у тебя получится. У всех получилось, значит, и ты сможешь.

Матвей, продолжая показательно кряхтеть и пыжиться, всё же смог надеть ботинки сам. Лицо его при этом оставалось таким же недовольным, словно у него отобрали что-то невероятно ценное и ничего не дали взамен.

– Ну вот, видишь? Ты справился, ты молодец! У тебя это заняло всего пару минут, зато теперь ты, как настоящий мужчина, можешь сам надевать свои ботинки. И не надо никого просить или ждать.

Но я напрасно искал огонёк в глазах Матвея. Ему всё это было не нужно. До моего появления в доме он единолично сидел на троне, где все суетились вокруг него.

Теперь же в его жизни появился не просто новый мужчина мамы, а тот, кто беспощадно скинул его с пьедестала.

Леонид всё это время сидел в кресле напротив и внимательно слушал меня, не перебивая.

– Что ты сейчас чувствуешь, Лёша? – спросил он меня, когда мой рассказ был закончен.

– Хороший вопрос, Леонид Валерьевич.

Я задумался на какое-то время, пытаясь понять, что я сейчас чувствую. Некоторое время спустя я ответил:

– Когда я всё это рассказывал, я чувствовал злость, желание победить, доказать, что я главный, а не он. А сейчас, когда мой рассказ окончен, я чувствую спокойствие, расслабление после напряжения. Такое ощущение, что я встретил чужеродную систему, Леонид Валерьевич, которой не то, что никогда не было в моей парадигме, в моей системе её просто не должно существовать. Ей просто нет места в моей. И потому, мне кажется, я нашёл единственный правильный выход: победить ту систему, изменить её так, чтобы я мог её интегрировать в свою, сначала сделав её дружелюбной.

– Похоже, Лёша, что ты нашёл выход. Получается, ты победил?

– Понимаете, я ведь и вправду хотел по-хорошему с самого начала. Старался быть добрым и заботливым. Но он отверг это, прямо с порога! Я должен был победить. И да, я победил!

– И как тебе сейчас, с этим чувством, с этим статусом победителя?

– Честно говоря, Леонид Валерьевич, я рад, что победил. И мне спокойно с этим чувством. Хотя и немного странно. Но пока я не могу сказать, про что эта «странность». Я бы просто побыл с этим, если можно.

– Конечно, Лёша. Будь!

После сессии я вернулся домой со смешанными чувствами. Я впервые рассказал кому-то о своём противостоянии с Матвеем и впервые не получил за это порицания или насмешки. Моя победа не далась мне легко. А противостояние с Матвеем на этом не завершилось. Борьба с мальчишкой была далека от завершения, ведь он вовсе не собирался сдаваться.

Первые трещины

На следующей сессии с Леонидом Валерьевичем я решил продолжить свой рассказ. Пока я был дома, мне вспомнилось множество подробностей из нашей жизни. Сначала – просто напряжённые моменты. Неловкие, быстро забытые. Или, как мне тогда казалось, уже забытые.

– Я хочу рассказать вам ещё одну историю, Леонид Валерьевич, – сказал я. – Про одну утреннюю вспышку ярости. Это было как война за территорию. За то, чтобы меня, наконец, увидели не как помеху, а как человека, у которого тоже есть право на своё место.

Он чуть кивнул, молча подбадривая. Всё то же лицо – спокойное, внимательное, доброе и тёплое, несмотря на то количество боли, которое я на него вылил.

– Я внимательно тебя слушаю, Лёша, – сказал он. – Я здесь, чтобы внимательно тебя слушать.

Мы готовились к новой жизни. После возвращения из нашей первой поездки на море я решил, что пора наводить порядок – в доме и в отношениях. Эхо Павла всё ещё отчётливо ощущалось во всей квартире несмотря на то, что он не жил там уже больше полугода. Я принял решение, что пришло время всё обновить, изменить пространство. Заменить эти старые обои, освежить пожелтевший от времени потолок, установить новые яркие люстры. Сделать из квартиры свой настоящий дом, где больше не будет общей спальни, но будет отдельная детская и спальня взрослых, не будет бесконечных коробок с игрушками, расставленных повсюду. Где будут понятные всем границы, где каждый занимает своё место. Где всё будет по-новому. Я верил, что это поможет нам. Верил, что и Матвею нужно это – хотя бы почувствовать, что теперь всё иначе. Что у мамы есть своя комната, своя жизнь. Что рядом с ней есть мужчина, который её любит и заботится.

Мы с Катей взялись за ремонт: отдирали старые обои, выбрасывали лишние вещи, меняли свет, мебель. Мы даже перекроили саму логику квартиры. Как и планировали, детскую мы обустроили отдельно – со всем, что нужно. Теперь там было достаточно места для всех его игрушек, и коробки с ними больше не нужно было держать по всей квартире. Там появилось достаточно пространства, чтобы он мог там играть, проводить больше времени не только под боком у мамы. Я вложился в это не только деньгами, но и руками, сердцем, мыслями. Я хотел, чтобы это было правильно. Чтобы всем стало легче жить.

Я наивно думал, что, если всё будет по-новому, то и отношения станут новыми. Что, если мы расчистим пространство, то в нём появится уважение. Что, если ребёнку дать его территорию, он поймёт: «Это – моё, а это – не моё».

Но всё пошло не так.

С самого первого дня Матвей отказался играть в своей комнате, объясняя это тем, что там ему скучно и места меньше, чем в нашей. Он таскал игрушки обратно на кухню, в нашу спальню, в коридор. Он будто бы метил территорию, как мог. Он не принимал перемен. Это вызывало во мне вспышки ярости и провоцировало огромное желание затолкать его вместе со всеми его игрушками обратно и плотно закрыть за ним дверь, которую, кстати, он никогда не закрывал. Но я продолжал терпеть и верить, что просто нужно время. Он с нескрываемым протестом отказывался спать один, ведь до этого он спал в общем пространстве с нами, а пока жил у папы и других родственников во время ремонта и новогодних праздников, спал с отцом в одной постели. Тем не менее другого выбора у него не было и он стал спать в своей кровати.

Всё это продолжалось изо дня в день. Однажды утром я проснулся первым. Это была не первая ночь в новой кровати, но я ещё не успел к ней привыкнуть. К тому же этим утром мне было как-то тесновато и спать дальше было неудобно. Катя ещё спала рядом. Но следом я увидел то, что привело меня в бешенство: на другой стороне кровати лежал он. Он! Матвей! Маленький, непослушный завоеватель!

Я понял, что он специально сделал это. Он подождал, пока мы уснём, взял подушку и одеяло и пробрался к нам. Устроился, как будто так и должно быть.

И я взорвался. Я был словно ошпаренный, как от кипятка. В горле стянуло. Я чувствовал, что больше не могу. Я больше не хочу терпеть!

– Ты чего здесь забыл? – злобно прошипел я. – А ну пошли! Пошли, я сказал! Я отведу тебя обратно в твою кровать. Ну-ка, живо забрал свои вещи!

Катя проснулась. Она ничего не подозревала и пришла в некоторое смятение от происходящего. Матвей не уходил. Он стоял рядом, ожидая реакции мамы, и смотрел на меня. Он не смотрел с обидой. Нет. В его глазах была ненависть. Этот мелкий хмырь думал, что в очередной раз получит своё. Не тут-то было! Я не чувствовал ни стыда, ни раскаяния. Только одно: я отвоевал своё пространство. Я снова победил!

Но эта победа оказалась слишком дорогой. Она не принесла облегчения – только напряжение. В комнате стало холодно. Не из-за температуры – из-за взглядов. Катя ничего не говорила, только молча повела Матвея в его комнату. Он не плакал. Даже не сопротивлялся. Но в его глазах было столько презрения, столько немого обвинения, что мне стало немного не по себе.

Весь день прошёл в напряжённом молчании. Я уехал по делам, но в голове снова и снова прокручивал утро. Я знал, что был жёстким. Но не мог себя упрекнуть. Всё было как на войне. Матвей – не просто ребёнок, он – как вражеский солдат, пробравшийся в тыл, чтобы подорвать то, что я так старался выстроить. Я знал, как жестоко это звучит, но ничего другого я не чувствовал.

Катя вечером немного оттаяла, но что-то между нами всё же треснуло. Необратимо.

Следующей ночью Матвей спал в своей комнате и больше не приходил. Но не потому, что понял, а потому что затаился. И я это знал.

Леонид очень внимательно смотрел на меня всё это время.

– Как ты чувствуешь себя, Лёша, после этой очередной победы?

В его фразе снова прозвучала слово «победа», но вкус её ощущался с горечью.

– Как после вымученной победы, Леонид Валерьевич. Да, я победил, я отвоевал, я поставил его на место. Но это не сблизило нас с Катей, а напротив, как будто даже отдалило.

– В чём, на твой взгляд, причина такого ощущения?

– Сложно сказать. Возможно в том, что побеждая, я не становился сильнее, а он – слабее. Если вы не возражаете, я расскажу вам ещё кое-что.

Леонид ничего не ответил, лишь кивнул утвердительно, приглашая меня продолжать своё повествование.

Я рассказал ему про историю с машинкой. На тот момент прошёл практически год с начала наших отношений. Тогда мы всё ещё жили в квартире мамы Кати, где мы не так давно сделали ремонт и начали нашу новую жизнь. Катя долго не хотела никуда уезжать, там ей всё было привычно, удобно и понятно. К тому же её муж, с которым они тогда ещё не развелись формально, жил рядом, в соседнем доме, и потому он мог регулярно забирать Матвея к себе на ночевку.

Матвею было шесть. Он вернулся от отца в радостном настроении, с подарком. Небольшая синяя машинка. С виду – самая обычная, с открывающимися дверцами и включающимися фарами. Он сразу показал её маме. И, как бы между делом, сказал:

– Смотри, мама! Крутая тачка, да? Папа мне её купил вчера! А ещё мы с ним катались на аттракционах и ели мороженое. Такое вкусненькое! М-м-м… А потом мы пошли в кафешку и ели там такие вкусные манты!

Я стоял в коридоре. Он сказал это не мне. Но он видел, что я слушаю. Его взгляд был тем же, что и тогда, с ботинками. Матвей смотрел на меня не только с детской радостью и восхищением от отцовского подарка, но и с вызовом: он всячески старался показать мне, что даже такие мелочи, которые он регулярно получал от отца, были многократно важнее и ценнее всего, что он получал от нас с Катей.

Я натянуто улыбнулся, подбодрил его насчёт новой игрушки. Потом прошёл на кухню. Мне казалось большой глупостью обращать какое-то особое внимание на поведение шестилетнего ребёнка. Но я злился. И эта злоба вцепилась в меня, как щипцы.

В тот вечер Катя заметила моё напряжение. Но она редко сама начинала разговор о таком моём состоянии. Как правило, первым не выдерживал я. Когда накопленное больше нельзя было сдерживать, я начинал разговор с ней о том, что мне так не нравится. Не нравится видеть этот постоянный вызов Матвея, его демонстративный протест против наших отношений, защиту отца. Подобные разговоры редко заканчивались поиском совместного решения. Катя замыкалась в себе, а после вставала на защиту сына, часто обвиняя меня в предвзятости и жестокости по отношению к нему.

Я пытался и разговаривать, и играть, и поддерживать, продолжал дарить подарки Матвею. Но всё выходило натянуто. Матвей не был искренне рад ничему из этого. Казалось, он ждал любого повода показать мне, что я в этом доме ничего не значу, подчёркивая свою исключительность и не собираясь мириться с новым укладом.

Я был как человек, которого пригласили в дом, но только в качестве временного гостя. Потому что здесь был папа. А потом на его место пришёл я. Тот, из-за кого его папы в этом доме больше нет, как нет и былой вседозволенности, трона, на котором гордо восседал хозяин – Матвей.

– Борьба продолжалась, несмотря на все твои одержанные ранее победы, – тихо сказал Леонид.

Я только кивнул. Мне не хотелось даже говорить.

Я тут главный!

Наша следующая сессия с Леонидом началась в полной тишине. Мы сидели так какое-то время, пока мои очередные воспоминания не накрыли меня волной.

Это был вечер после работы. Я вернулся домой. В прихожей горел приглушённый свет. В квартире было слышно движение – мягкие шаги, голоса с кухни. Матвей, как всегда, был где-то рядом с Катей. Он не отходил от неё ни на шаг. Весь день – в поле её внимания. Всегда рядом. Всегда начеку.

По пути я заскочил в магазин. Зайдя в дом, я держал в руках пакеты с продуктами. И цветы Катеньке. Павел почти никогда не дарил ей цветов. По словам Кати, для него это было дорого. Я же любил дарить ей цветы, делал это регулярно и с удовольствием.

Матвей был на кухне, рядом с мамой. Увидев меня, он поздоровался.

– Привет! О, цветы…

– Привет, Матвей. Как дела?

– Нормально.

– Ну хорошо.

Следом подошла Катенька.

– Привет, любимый. Ой, какие красивые! Спасибо, так приятно!

– Не за что! И мне тоже приятно дарить цветы своей любимой! Хочу, чтобы тебе и дальше всё нравилось!

Матвей какое-то время молча наблюдал за нами.

– А это цветы от папы? – спросил он, прекрасно понимая, что папа тут ни при чём. – Папа же тоже когда-то дарил тебе цветы, я помню. Они стояли в этой же вазе.

– Матвей, это цветы не от папы, а от Лёши. Да, папа тоже когда-то давно дарил мне цветы.

– А я помню! Они ещё в такую пленку были завёрнуты. И пахли приятно.

– Но это было давно, Матвей! – не выдержал я. Я чувствовал, что Матвей снова пытается завести свою шарманку и потому жёстко его осадил.

– Да, я знаю, – словно не заметив меня, ответил он. – Ма-а-ам, а помнишь, мы ездили в том году в Крым, там мы ещё вместе все купалась в море?

– Я помню, Матвей. Только при чём тут это сейчас?

– А что, уже спросить нельзя?

– Ну почему же, нет, можно.

– Ну так вот. Помнишь, там папа меня в воду бросал? А когда мы туда на машине ехали, у меня был вот такой большой леденец! Эх, сейчас бы тоже леденец такой…

Матвей развалился на стуле с подчёркнуто довольным видом, что всё внимание снова направлено только на него.

– Матвей, Лёша только пришёл, он устал, давай мы сначала все поужинаем и потом ты это расскажешь?

– Да, хорошо. А когда мы гулять пойдем?

– Сначала все поужинаем и после этого пойдём, я же сказала.

– А что на ужин?

– Жареная индейка с макаронами.

– Папа тоже такую готовил, – сказал он, сжав губы. Матвей помнил, что Катя в браке с Павлом никогда не готовила, этим занимался Павел. Но начав жить со мной, она стала баловать меня ужинами. И Матвею это явно не нравилось, ведь баловали-то не только его!

– Готовил, Матвей.

– А ещё он мне делал жареную колбасу на завтрак, пока мы были у него, в его доме.

– Матвей, правильнее будет сказать: в доме у бабушки, где сейчас живёт папа.

– А что, дом бабушки разве не папин дом?

– Ты как будто не знаешь. Нет, это квартира бабушки и она пока разрешает папе там жить…

Матвей не собирался ждать пояснений. Он всеми силами старался удержаться на его вымышленном пьедестале и продолжал, не сбавляя темпа и напора:

– Ну что, когда гулять?

– Тебе же сказали, после ужина!

Было заметно, как Катя начала заводиться, явно недовольная поведением сына.

– А что ещё есть кроме индейки? – не останавливался он.

– Больше ничего нет…

– А колбаса есть? – Матвей привычно усиливал давление. – Я видел колбасу в холодильнике.

– Колбаса не на ужин, Матвей.

– Почему? Она же там! Я видел, вот, сейчас я достану!

– Не надо открывать сейчас холодильник, Матвей! – сказала ему Катя с гневом.

– Почему? Я хочу колбасу! Я знаю, что она там есть, я сейчас её достану! Вот, мама, иди, посмотри!

Матвей кинулся к холодильнику, открыл его и мигом достал с полки батон докторской колбасы. Он гордо и надменно глядел на маму, словно держа в руках трофей, который только что завоевал.

– Вот, мама, видишь? А я тебе говорил! Но ты не верила! – высокомерно бросил ей он.

– Матвей, я просила тебя сейчас не трогать холодильник! Куда ты полез?

– Я в шкафу видел шоколадку, сейчас я её достану!

Матвей бросил колбасу на обеденный стол, схватил стул, стоявший у стола, молниеносно поставил его у кухонного шкафа, вскочил на него и, открыв шкаф, принялся важно и усердно в нём рыться.

– Матвей! Сейчас же прекрати, поставь стул на место! Куда ты лезешь?

Катя кипела. Матвей совершенно её не слышал.

– Я видел, вы там шоколадку спрятали!

– Тебя кто-то просил туда лезть и копаться там? – Катя начала на него кричать.

– Нет… – ответил Матвей немного растерянно, понимая, что дело приобретает нехороший оборот.

– Тогда чего ты там забыл?

– Ничего…

– Не надо туда больше лазить без разрешения, понятно?

– А что такого? Я просто хотел посмотреть! – ответил он, всё ещё надеясь на благоприятный исход своего выступления.

– Матвей, закончили! Моё терпение на пределе! Мы сейчас никуда не пойдем, если ты не прекратишь! – Катя взорвалась.

– Нет, всё, всё! Я больше не делаю так… Эх, как же хочется шоколадку…

– Матвей. Ещё одно замечание, и ты точно никуда не пойдёшь! – мама продолжала кипеть.

– Но почему? Что я сейчас такого сделал? Я просто сказал, что хочется шоколадки…

– Так. Всё. Прогулки не будет! – Катя жёстко оборвала его.

– Но почему? Мама, почему? Ну мама, ну я хочу на прогулку, давай пойдем, ну мама! Ну я хочу гулять, ты обещала, ну мама! Мама!.. Мама! Нет, мы пойдём гулять, мама, ну скажи, что пойдём гулять, ну ма-ма! Ма-ма-а-а! Ну это нечестно! Ну мама!

– Матвей, заткнись уже! – мой жёсткий, раздраженный голос заставил Матвея моментально замолчать. Он растерянно молчал несколько секунд, не собираясь отступать, но понимая, что его номер не прошёл.

– Ну мама, ты же обещала, ну мама, ну пойдём, ну пожалуйста, ну пошли гулять! – говорил Матвей уже более тихим и покладистым голосом.

– Матвей, уйди, как же ты достал! – Катя разъярённо бросила кухонное полотенце на пол и быстро ушла в ванную.

– А-а-а! Почему? Что я такого сделал? – из глаз Матвея брызнули слёзы.

– Ты всё прекрасно знаешь. А ну быстро перестал! – снова сказал ему я раздраженным тоном.

Но Матвей будто этого и ждал. Он начал громко и показательно реветь, пытаясь всячески продемонстрировать, как сильно его заставили страдать. Всё снова шло по привычному сценарию.

Он бросился к закрытой двери ванной и начал колотить её, требуя, чтобы мама вышла. Катя ещё какое-то время не реагировала на его стук, но, когда я собрался подойти и закончить этот цирк, она открыла дверь.

Матвей не прекращал свою истерику. Он вился ужом возле мамы, вопя о том, что он всё сделал не специально, и умоляя её простить его. Но в его воплях и мольбах не было раскаяния. Я слышал во всем этом требование не наказывать его, простить, закончить этот конфликт. А между строк читалось: верни папу обратно и выгони этого злого чужака.

Катя словно окаменела. Я вспомнил, как она рассказывала мне, что раньше, ещё до моего появления в её жизни, такие сцены тоже случались. Но она не знала, как ей поступать с накатывающей на неё злостью, и она могла просто с силой ударить по двери, разбив свою руку в кровь. Я посмотрел на дверь в ванной и увидел на ней небольшую вмятину – клеймо её былого бессилия перед прытью Матвея.

Через некоторое время истерика Матвея стала сходить на нет. Он впился руками в мамину ногу, всё ещё всхлипывая. Катя постепенно оттаивала. Она обняла сына, и они стояли так ещё несколько минут, пока он окончательно не успокоился.

Позже состоялся ужин, за которым Матвей, как всегда, что-то пытался вещать с набитым ртом, из которого куски еды разлетались в разные стороны. После мы отправились на прогулку. Но осадок от всего этого собирался внутри меня всё больше и больше.

Леонид внимательно выслушал меня. Затем он сделал глубокий вдох и спросил:

– И что ты чувствовал тогда, когда он стоял на стуле, рылся в шкафу и демонстративно игнорировал вас?

Я долго молчал. Перед моими глазами снова и снова возникала эта сцена. Как он, мелкий, с задранным носом, с видом победителя, рылся в наших шкафах, ставил себя выше всех. И всё это – в нашем доме. На нашей кухне. Перед моей любимой женщиной.

– Злость! – выдавил я.

– Какую злость, Лёша?

– Очень сильную! – я сжал кулаки. – Очень! Я хотел просто вдавить его в землю! Чтобы он замолчал! Чтобы больше никогда не смотрел на меня так, с этим вызовом! Хотел, чтобы он понял: здесь не он главный. И не его папа. А я! Чтобы почувствовал мою силу. Чтобы побоялся!

Я сидел в кресле, словно на электрическом стуле, продолжая что было мочи сжимать кулаки. Казалось, что из моих глаз сыплются искры, а моё напряжение вот-вот испепелит всё вокруг, включая меня самого.

– Очень сильная злость, Лёша! Просто огромная! – сказал Леонид, давая мне немного отдышаться.

Я снова замолчал. Где-то внутри уже накатывала новая волна злости. «Как же я злюсь на этого ребёнка! Границы он проверят, ишь ты! Не понимает, он, как же…» Но я старался отгонять это. И всё же я чувствовал всем телом, как моя злость усиливается.

Я вспомнил, что, когда мы только начали жить вместе, я заметил, что у Матвея была своя, особая лексика. Не просто слова – интонации, выражения, обороты. Всё это напоминало стиль его отца.

«Басик», «телек», «тачка», «поссать» – не просто сленг, а как будто маркеры принадлежности к их миру. Матвей использовал эти слова демонстративно, особенно при мне.

Той осенью мы втроём впервые поехали на море. До этого у нас с Катей случилась, пожалуй, первая серьёзная ссора, после которой я не выдержал и уехал, собрав все свои вещи. Поводом стало то, что Павел увёз Матвея на отдых. Перед их возвращением Катя была холодной и отстранённой. Она не хотела, чтобы я был в квартире к моменту их возвращения. Это было очень обидно. Я чувствовал себя лишним и ненужным. Уехав, я удалил её номер и заблокировал, включая почти все соцсети. Мне было очень тяжело и больно. Я с трудом сдерживался, чтобы не позвонить ей или написать. Но я держался.

Через несколько дней она написала мне сама. Сказала, что я был недоступен ни по одному номеру, не отвечал на сообщения в течение нескольких дней, но она всё же увидела, что я не заблокировал её в одной из соцсетей, и потому написала мне туда. Она не попросила прощения, сказав, что не чувствует своей вины передо мной. Но она написала, что очень хочет быть вместе. Хочет, чтобы я вернулся.

Я ждал её извинений. Я считал, что она поступила со мной жестоко, причинила мне боль. Но этого не последовало. В то же время она прямо мне сказала, что любит меня и хочет быть со мной дальше. Я ей нужен! И я, всё ещё колеблющийся, но окрылённый надеждой, вернулся в тот же вечер. Мои чувства к ней были сильнее желания непременно получить её извинения.

Зайдя в дом, я увидел, что на сушке в ванной висят вещи Матвея и… Павла. Я обомлел.

Ведь тогда я сделал шаг навстречу, переступил не просто через порог её дома, но и через свою боль, сомнения, тревогу. С самого начала наших отношений я боялся, что она сдастся, вернётся к Павлу, ведь он так давил, так умолял, даже угрожал иногда. Его вещи, что он оставил ей постирать, чуть было не развернули меня обратно. Я был готов взорваться и громко хлопнуть дверью, чтобы завершить начатое мной несколько дней назад расставание окончательно. Я в гневе спросил её, что происходит, но Катя ласково ответила мне, что все вещи сына были в сумке вперемешку с вещами Павла. К тому же Павел пожаловался ей на то, что в доме, где он живёт сейчас, стиральная машина сломана. Я догадался, что история со стиральной машиной была его хитрым ходом, чтобы вернуться обратно и вновь занять территорию, где его уже давно не было.

Ласковый голос Кати, её искреннее желание быть со мной, как и моё желание быть с ней, оказались сильнее моего гнева. К тому же она сказала мне, что, несмотря на явное намерение Павла задержаться, она его выпроводила, потому что ждала меня. Всё это очень смягчило мой пыл, и в итоге мы решили оставить этот этап позади, чтобы продолжить строить наши отношения.