Болотное дерби
Посвящается моему папе,
который лучше всех ловил и кидал летающий диск.
«Кинул – беги. Летит – лови. Упал – отдай»
Ключевое правило Игры
ПРОЛОГ
В КОТОРОМ ВСЁ НАЧИНАЕТСЯ (А ПОТОМ КОНЧАЕТСЯ)
Если бы кто-то спросил у самого старого обитателя Болотной Гнили, «умеют ли крокодилы кидать фрисби», а самым старым считался крокодил по кличке Дедуля Чикен Мак, который утверждал, что помнит время, когда курицы умели говорить, а пиво текло реками, то этот кто-то узнал бы, что местные хладнокровные на это совершенно не способны, но так было не всегда.
Было время, когда диск летал.
Не то чтобы он просто парил в воздухе, подчиняясь скучным законам физики. Нет. Он летал. Он пел, разрезая влажный болотный воздух сочным «вжик-вжик», он плясал в лучах тусклого солнца, отбрасывая блики на покрытую ряской воду, и он звал. Звал крокодила с утраченным прошлым, ящерку с украденным будущим, тролля, который забыл, как смеяться, или козлоногого зверолюда, который искал, куда бы приложить свою недюжинную силу.
Тогда не было «Алтимата». Была просто Игра.
Правил было три, и все они умещались в одной фразе, которую знал каждый детеныш, только-только вылупившийся из икринки или перегретого яйца: «Кинул – беги. Летит – лови. Упал – отдай.»
И все. Больше ничего. Ни судей в накрахмаленных рубашках, которые свистели в дудочки при виде малейшей лужи. Ни спонсоров, чьи имена были длиннее, чем список грехов крокодила после удачной вечеринки. Ни лиг, таблиц и «спортивного профессионализма». Были только болото, диск и дикое, радостное желание двигаться, шуметь и быть частью этого безумного, грязного, прекрасного хаоса.
Крокодилы, неповоротливые на суше, в игре преображались. Их мощные хвосты были не обузой, а живым тараном, расчищающим путь. Они бросали диск так, что он, казалось, улетал за горизонт, а потом чудом возвращался, как бумеранг, напитанный болотной магией.
Юные крокодильчики были молниями во плоти. Они не бежали, а стелились по кочкам, отскакивали от стволов кривых деревьев, и диск, казалось, сам искал их цепкие лапы и зубастые пасти, притягиваясь к ним, как железо к магниту.
Тролли, обычно предпочитавшие стоять как скалы и созерцать увядание мира, вдруг оживали. Их каменные мускулы приходили в движение, и когда тролль ловил диск, раздавался звук, похожий на удар двух валунов – глухой, мощный и полный удовлетворения.
А козлоногие зверолюды… О, с ними было сложнее. Они не всегда понимали разницу между «поймать диск» и «поймать и сразу съесть диск». Но их энтузиазм восполнял все. Когда зверолюд бежал, болото содрогалось, а когда он прыгал, чтобы поймать летящее сокровище, казалось, что само солнце на мгновение затмевается его мощным телом.
Это был золотой век. Век, когда Игра была жива. Потому что в неё отсутствовала какая-то цель. Она была просто потому, что не играть было невозможно. Она была дыханием болота.
Но ничто не вечно, особенно идиллия.
С Верхних Холмов, где пруды были чисты, а травка подстрижена ровными линиями, пришла «цивилизация». А с ней пришли и они – люди, гномы, эльфы и прочие представители разумных рас, предпочитающих носить накрахмаленные рубашки и планшеты из панциря с невероятно скучными идеями, записанными на пергаментной бумаге.
«Это неэффективно!» – провозгласили они, глядя на веселящееся месиво из тел и грязи.
«Нужна структура! Лига! Правила!»
«Нужна форма! Чтобы все выглядели… одинаково».
«И спонсоры! Чтобы их имена были нанесены на диск специальной, нетоксичной краской!»
И Болотная Грязь, всегда сопротивлявшаяся любым попыткам ее причесать и пригладить, на этот раз дрогнула. Возможно, всех прельстили блестящие безделушки, которые сулили двуногие. Возможно, все просто устали. Но Игру поставили на кадастр, измерили, взвесили и заключили в рамки правил, которые уже не помещались в одну фразу, а занимали целый свиток, тяжелый такой, что им можно было придавить сома.
Появилась Межболотная Лига. Появились судьи. Появилась форма – одинаковые майки, которые невыносимо чесались и моментально покрывались несмываемыми пятнами. Пиво на поле запретили. Якобы оно «снижает концентрацию». Куриц, бродивших на свободном выпасе по полю, которые веками считали диск своей законной добычей, объявили вне закона.
Игра стала… правильной. Предсказуемой. Скучной.
И самое ужасное случилось не сразу. Это был медленный процесс, как болезнь. Сначала диск стал летать чуть менее охотно. Он еще пел, но песня его стала тише. Он еще парил, но уже без былой удали. Игроки стали больше следить за линией офсайда, чем за тем, от чего становится невероятно весело и щекотно внизу живота.
А потом настал день, который впоследствии назовут «Тихим Воскресеньем». Ито единожды во время как-то затянувшейся пьянки, очень тихим голосом, за минуту до начала извержения жеванных снеков из желудка обратно в пустую тарелку на баре.
Команда «Болотные Брызги» играла против команды «Серебряная Чешуя». Это был финал Лиги. Трибуны, наскоро сколоченные из гнилых бревен, ломились от зрителей. Судья, гоблин в полосатой рубашке и бейсбольной битой, которая в самой игре не использовалась, но становилась аргументом в пользу принятия решения в спорных ситуациях, уже собрался дуть в свою дурацкую дудочку, давая старт матча.
Капитан «Болотных Брызг», молодой крокодил по имени Хершл (еще не сержант, но уже отчаянный сорвиголова), получил диск. Он привычно занес лапу для броска, оглядывая поле, выискивая, кому бы сделать пас. Но что-то было не так. Диск в его лапе был… холодным. Безжизненным. Он не вибрировал от нетерпения, не стремился в полет.
Хершл все же бросил. Он вложил в бросок всю свою мощь, всю свою тоску по старой, веселой игре, которая так вдохновляла его в детстве просыпаться по утрам и бежать на встречу с друзьями.
Диск вылетел, описал короткую, убогую дугу и с глухим, безнадежным шлепком упал на траву. Он не отскочил. Он не попытался взлететь снова. Он просто шлёпнулся, как обычный кусок прессованного мусора.
На поле воцарилась мертвая тишина. Кто-то попытался поднять его, бросить снова. Бесполезно. Диск падал вниз, как подстреленная птица. Он стал просто вещью. Тяжелой, бездушной, мертвой.
С тех пор прошло двенадцать лет.
Игра умерла. Официально, впрочем, это не признали. Говорили, что она «временно приостановлена», «на реконструкции» или «переживает кризис жанра». Лига распалась. Судьи переквалифицировались в инспекторы по качеству пива. Форму сожгли в костре, когда выяснилось, что она не только чешется, но и еще и горючая.
А жители Болотной Гнили… они приспособились. Они по-прежнему иногда собирались, доставали старые, пыльные диски и бросали их друг другу. Но это было не то. Это было похоже на ритуальный танец, разученный по забытым записям. Движения были те же, но души внутри не было. Не было полета. Не было песни.
Они играли по привычке. Ради пива. Ради того, чтобы хоть как-то убить время между рассветом и закатом.
Но легенды, как и болотные огоньки, иногда вспыхивают в самой глубокой тьме. Шепотом, из уст в уста, передавали историю о том, что Игра не умерла. Она просто ушла. Спряталась. И ждет, когда снова появятся те, кто будет играть не ради приза, не ради славы, а просто потому, что иначе не может.
Ждет дураков, которые не боятся выглядеть глупо.
Ждет героев, которые и не подозревают, что они герои.
Ждет, чтобы вернуться.
ГЛАВА ПЕРВАЯ. КУРИНЫЙ БУДИЛЬНИК
Сержант Хершл проснулся. Это утверждение было столь же спорным, как и заявление о том, что в Болотной Гили водятся сухопутные акулы, но некий переход из состояния «небытие» в состояние «агония» всё же произошел.
Первым его ощущением стал ритмичный, навязчивый стук. Не стук в висках, хотя и он присутствовал в качестве назойливого аккомпанемента, а нечто более осязаемое.
Тук-тук-тук.
Словно кто-то пытался долбить клювом скорлупу его черепа, чтобы добраться до спрятанного внутри мозгового студня.
Хершл медленно, с тихим стоном, наполовину состоящим из боли, наполовину из предчувствия чего-то ужасного, приоткрыл один глаз.
Перед ним, в сантиметре от его носа, была лапа. Большая, покрытая засохшей грязью и каким-то подозрительным оранжевым налетом. Он с некоторым облегчением понял, что это его собственная лапа. Хорошие новости на этом закончились.
Тук-тук-тук.
Он осторожно поднял взгляд. На его груди, с видом упорного археолога, вскрывающего древний саркофаг, сидела Леди Плюм. Её куриный клюв с маниакальной точностью долбил что-то у него в районе рта.
– Убирайся, пернатая чума, – попытался рявкнуть Хершл, но вместо этого издал лишь хриплый, похожий на скрип ржавой двери, звук.
Леди Плюм фыркнула, выпустив ему в лицо облачко, пахнущее переваренным зерном и явным презрением, а потом продолжила свою работу.
Хершл с трудом откинул голову назад, пытаясь оценить масштаб трагедии. Он лежал не в своей койке в трейлере, а в луже. Не в метафорической, а в самой что ни на есть настоящей, прохладной и густой, как кисель, луже. Один его носок… черный… безнадежно намок и осел на ноге тюремными кандалами. Второй… веселый, в горошек… болтался на ближайшей ветке куста, словно флаг, поднятый над полем боя, где разгромом закончилась битва.
В лапе он сжимал пустую жестяную банку из-под пива «Болотный Яр». Он разжал пальцы. Банка с тихим победным лязгом упала, ударившись о камень.
Именно в этот момент до него начали доходить другие детали пейзажа. А именно запах. Это был не просто запах вчерашнего перегара или болотной водицы. Это был сложный, многослойный аромат, в котором угадывались ноты гари, жжёного солода, влажного дерева и… было ли это или ему это мерещилось… горячего хот-дога.
Он попытался встать. Мир накренился, сделал медленный кувырок и снова замер. Хершл, опираясь на локти, все же приподнялся. И тогда он увидел.
Трейлер, его родной, немного кривой, но надежный трейлер, стоял на месте. Но выглядел он так, будто на него с небес упал разгневанный великан, поиграл в футбол, а потом решил закусить. Одна стена была покрыта черными подпалинами, окно завешено каким-то тряпьем, а с крыши свисала кассетная лента, тянущаяся от старого магнитофона, печально трепыхавшаяся на ветру.
Вокруг… вокруг был апокалипсис в миниатюре. И не библейский, а сугубо личный, хершловский апокалипсис.
Повсюду валялись обломки. Не просто ветки и камни, а очень знакомые, очень дорогие его сердцу обломки. Он узнал дубовую доску с выжженной надписью «Пивоварня «Хвост Ящера». Он увидел огромный медный котел, некогда блестящий, а теперь почерневший и безнадежно смятый, словно по нему проехался танк. Рядом с котлом лежала груда разбитых бутылок, и их сладковато-горький дух смешивался с гарью, создавая букет абсолютного отчаяния.
– Нет, – прошептал Хершл. – Только не это.
Его взгляд скользнул дальше, к тому месту, где еще вчера… или когда это было?… стояло сердце его семьи, душа всего клана, источник жизни и пива. Там, где возвышалась труба пивоварни, теперь зияла пустота. Пустота, заполненная дымящимися головешками, парой уцелевших, но покореженных бочек и одним-единственным, чудом уцелевшим краном, торчащим из разрушенной стены, с которого с тоскливой регулярностью капала темная жидкость.
Пивоварня. Их семейная пивоварня, кормившая три поколения крокодилов. Ее не просто повредили. Ее не просто разрушили. Ее… не стало.
Память, тугая и рваная, как старый парус, начала поставлять обрывочные кадры. Громкая музыка. Пение Элвиса. Кто-то кричал: «А давайте сделаем пиво с перцем!» Кто-то другой, уже его собственный голос: «Да вы с ума сошли, это же…» Вспышка. Оранжевое зарево. Всеобщий вопль. И ощущение полета…
– Ох, – простонал Хершл и снова повалился на спину, закрыв глаза лапами. Леди Плюм, недовольная таким поворотом событий, клюнула его в лоб и отошла, ворча по-птичьи.
Тишину, если не считать назойливого жужжания мух над пивными останками, разорвал новый звук. Неподалеку, из-под перевернутой лодки, послышался глубокий, натужный вздох, за которым последовало шумное всхлипывание.
– Мама… – прошептал чей-то голос. – Мама, я больше не буду…
Из-под лодки выполз Газз. Его глаза были закрыты, по щеке струилась слюна, смешанная с тиной. Он сел, почесал живот, сунув лапу под лямку комбинезона, не открывая глаз, и с глухим стуком снова рухнул лицом в грязь, где и продолжил свой разговор с матерью во сне.
Следующим появился Гомер. Он вышел из своего уцелевшего домика с такой невозмутимостью, будто вокруг цвели розы, а не дымились руины. В руках он держал маленькую кастрюлю и старательно помешивал в ней содержимое деревянной ложкой.
– Утро, – констатировал он, подойдя к Хершлу. – Бобы почти готовы. Не хватает только… э-э… ну, всего. Остались только бобы.
Хершл лишь бессмысленно уставился на него.
С противоположной стороны, из зарослей папоротника, донесся гитарный аккорд, за ним – другой, и наконец, хриплый, пробивающийся сквозь похмелье, голос:
«О-о-о, моя пивоварня…
Ты стала просто дымом и золой…
Но в моем сердце ты живешь, родная…
И в моей пустой… банке пивной!»
Элвис стоял по колено в воде, в парике из водорослей, с гитарой из панциря черепахи. Его лицо было обращено к небу с выражением трагического вдохновения.
– Элвис, – хрипло позвал Хершл. – Что… что случилось?
Элвис медленно опустил на него свой страдальческий взор.
– Мы творили, сержант. Творили историю. Это был акт… художественного разрушения. Во имя нового искусства! Или во имя того, что было в той последней бочке… Я уже не помню.
В этот момент из-под крыльца трейлера, как крот, вылез дядя Гена. В его лапах был блокнот, обернутый в рыбью кожу. Он выглядел невероятно довольным.
– План готов! – торжественно объявил он, тыча пальцем в свои каракули. – Восстановление пивоварни. Шаг первый: найти виновных. Шаг второй: объявить, что это были мы. Для честности. Шаг третий: собрать деньги на ремонт, разыграв перед публикой жалость. Шаг четвертый: потратить деньги на пиво, чтобы заглушить боль от утраты. Гениально и циклично!
Хершл смотрел на них: на спящего Газза, на варящего бобы Гомера, на поющего реквием Элвиса и на вдохновленного своей стратегией Гену. Он смотрел на дымящиеся руины, на свою пропавшую пивоварню, на курицу, которая снова начала клевать что-то возле его хвоста.
Он медленно поднялся, отряхнулся с видом крокодила, принявшего самое тяжелое решение в своей жизни. В его лапе снова оказалась та самая пустая банка. Он сжал её так, что металл затрещал.
– Ладно, – сказал он, и его голос обрел первые признаки былой твердости. – Значит, так. Пивоварни нет. Денег нет. Но мы… – он обвел взглядом свою странную, пьяную, безумную, но единственную в мире семью, – …мы еще есть. И пока мы есть, наше болото не останется без пива и без дураков, которые его варят. Собирайте всех. У нас… – он тяжело вздохнул, – …у нас есть дело.
Он не знал, что это за дело. Но он знал, что иначе нельзя. Ибо альтернативой было лечь обратно в лужу и позволить Леди Плюм выклевать себе глаза.
ГЛАВА ВТОРАЯ. СБОР КОМАНДЫ
Сержант Хершл не верил в чудеса. Он верил в три вещи, проверенные временем и личным, часто болезненным, опытом:
1. Пиво должно быть холодным.
2. Драка – лучший и самый честный способ разрешения любого спора, от дележа последнего хот-дога до вопросов о смысле жизни.
3. Если что-то не работает – его нужно хорошенько пнуть. Если не заработало – значит, судьба.
Именно поэтому, когда он снова вывалился из своего трейлера на плавающих брёвнах, всё также в одном носке (чёрный теперь отяжелел от грязи, а тот, что в горошек, все так же болтался на кусте, как символ былой невинности), с новой, уже утренней банкой «Болотного Яра» в лапе и с Леди Плюм, восседавшей на его голове в позе завоевателя, он не стал впадать в философские размышления. Он просто снял курицу, поставил её на землю и сказал с утренней хрипотцой:
– Леди Плюм, если ты опять клевала мой последний хот-дог, клянусь… я из тебя сварю суп, который будет сниться в кошмарах твоим прапраправнукам.
Курица фыркнула. Короткий, презрительный звук, полный уверенности в своей неприкосновенности. Развернулась и ушла, гордо задрав хвост, словно это она была хозяйкой положения.
Дедуля Чикен Мак, сидевший на перевёрнутой бочке из-под кваса и пускавший кольца дыма от болотной травы, кивнул, как оракул, передающий волю богов:
– Леди Плюм говорит: «Хот-дог был невкусный. И ты воняешь. Не хот-догом.».
– Я воняю? – возмутился Хершл, пытаясь придать своему голосу грозные нотки, что было сложно, учитывая, что он стоял на одной ноге, пытаясь надеть потерянный носок. – Да я… я ещё даже не начинал вонять! Я только что проснулся!
– Три дня назад, – отчеканила Трикси из окна соседнего трейлера.
Она стояла в роскошном розовом халате, с капюшоном, украшенным перьями какой-то несчастной птицы. В одной руке она держала кофейную кружку с надписью «Принцесса», в другой банку того же «Болотного Яра».
– И да, хот-дог съела я. Он лежал на твоём лбу. Выглядел как приглашение.
Хершл почесал лоб. Там и впрямь осталось что-то липкое.
– Ладно, забудем про хот-дог. Прошлое – это помойная яма. Сегодня важный день. Мы будем играть в алтимат-фрисби. Надо собрать команду.
– Опять? – Трикси закатила глаза с такой силой, что, казалось, вот-вот вывихнет зрачки. – Хершл, в прошлый раз вы проиграли, даже не начав играть. Элвис устроил поминки по диску, который «потерял волю к жизни», Газз уснул прямо на линии и начал храпеть так, что местные вызвали пожарных, решив, что горит торфяник!
– Это была тактика! – раздался голос из-под трейлера, где, судя по всему, обитал Газз. – Отвлекающий манёвр. Я создавал акустический фон, чтобы сбить с толку противника.
– Ты храпел, Газз, – мягко констатировал Гомер, выходя из своего домика с кастрюлей в руках. Он помешивал её с сосредоточенным видом алхимика. – И пожарные уехали, только когда ты начал петь «Болотную Луну» во сне. Они сказали, что такое пение тушит любой огонь, кроме огня в израненной душе.
– Это был гимн! – возмутился Газз и, исчерпав запас дневной энергии, снова заснул.
Хершл хлопнул в лапы. Звук получился глухим, но внушительным.
– Всё! С сегодняшнего дня – дисциплина! Мы собираем нашу команду «Последнее Пиво» и организуем турнир. Соберется много народу, они заплатят деньги. На вырученные мы отреставрируем пивоварню. План понятен? Гена! Где твой стратегический гений?
Дядя Гена вылез из-под крыльца, как диггер из тоннеля. Его блокнот, обёрнутый в кожу сома, был открыт на свежей странице.
– У меня есть стратегия! – торжественно заявил он, тыча пальцем в каракули, напоминавшие карту сокровищ, нарисованную во время припадка. – Шаг первый: найти соперников. Шаг второй: украсть у них диск прямо перед матчем. Шаг третий: продать его в ломбард «У Старого Ерша». Шаг четвёртый: на вырученные деньги купить пива. Шаг пятый: объявить техническую победу, ссылаясь на отсутствие у противника прививочных сертификатов или наличие допинга в крови. Гениально, верно?
– Это не стратегия, – устало сказал Хершл. – Это рецепт того, как тебя посадят в бочку с пиявками. Снова.
– Зато без лишней физической нагрузки, – парировал Гена, явно гордый своим планом.
– А где Элвис? – спросил Хершл, озираясь.
В ответ из болота донёсся гитарный аккорд, за ним другой, третий, и наконец, хриплый, пробивающийся сквозь утренний туман, голос:
«Я – дух болота, я – мох на костях…
Мой диск утонул в неравных боях!
И пусть пивоварня стала пеплом с золой…
Мы выпьем за это, пока бокал пустой!»
Элвис стоял по колено в воде, на голове его неизменный парик из тины и водорослей, на ремне гитара из панциря черепахи. Рядом плавала дохлая рыба, вытаращив глаза, – видимо, пыталась стать его группой поддержки или посмертной группой фанатов.
– Элвис, – вздохнул Хершл, чувствуя, как его решимость потихоньку утекает в болото, – ты будешь играть или петь?
– А можно и то, и другое? – мечтательно спросил Элвис. – Я написал гимн команды. Называется «Последнее Пиво – Последняя Надежда». В нём семь куплетов, припев и гитарное соло на три минуты.
– Надежда на что? – спросила Трикси, подходя ближе и скептически оглядывая Элвиса. – На то, что зрители оглохнут от восторга и засчитают нам победу из жалости?
– Надежда на то, что мы не утонем в собственном позоре, – с трагическим достоинством ответил Элвис, перебирая струны. – Искусство наш спасательный круг.
Трикси фыркнула и пошла к Гомеру.
– И что это ты варишь на этот раз? Секретный заряд бодрости?
– Бобы, – улыбнулся Гомер. – С болотным перцем и каплей вчерашнего дождя. Для атмосферы.
– Опять бобы?
– Но с перцем и душой, – парировал Гомер. – В кулинарии, как и в жизни, главное – намерение.
* * *
Хершл, собрав остатки воли, попытался построить всех в некое подобие шеренги. Получилось нечто, напоминающее павшую в бою армию: Газз спал стоя, Гена что-то чертил в блокноте, Элвис настраивал гитару, а Гомер продолжал помешивать бобы.
– Слушайте сюда, отбросы общества, родные мои морды! – начал он. – Я хочу провести игру через неделю. У нас нет команды. У нас нет формы. Нет соперника. Нет поля. У нас даже диска нет. Элвис его похоронил после «Трагедии Тихого Воскресенья».
– Он заслужил покой! – воскликнул Элвис, прижимая гитару к груди как младенца. – Он страдал! Я видел это по тому, как он нехотя летел!
– Зато у нас есть… – Хершл сделал драматическую паузу, оглядывая своих «бойцов»: пьяного стратега, спящего «танка», певца-шамана, философа-повара и курицу-террориста, которая снова вернулась и зачем-то клевала его пятку. – …характер! У нас есть дух! У нас есть… что есть-то у нас?
– Жир, – добавила Трикси, похлопав себя по животу. – У меня целый стратегический запас. На чёрный день. Или на очень веселую ночь.
– Ты не в команде, – напомнил ей Хершл.
– Слава всем болотным богам, – отозвалась она, отхлебывая пиво. – Но я буду кричать с трибун. И только если вы будете хоть немного напоминать команду, а не сборище сомнамбул.
– А кто, собственно, будет ловить? – задал резонный вопрос Гомер, прервав свои кулинарные медитации. – Газз слишком медленный. Элвис слишком… мохнатый и музыкальный. Ты, Хершл, бросаешь как разгневанный бог, но ловишь… извини… как пьяный краб.
– Я ловлю! – обиделся Хершл. – Просто… я очень разборчив. Диск должен лететь с правильной вибрацией, под правильным углом…
– Нам нужны игроки, – вдруг заявил Гена, закрывая блокнот с таким видом, будто только что решил проблему вечного движения. – Быстрые. Ловкие. И, что самое главное, дешёвые. Готовые работать за еду. А иногда и просто за обещание еды.
– Надо найти тех, кто в розыске, – пробурчал Газз, не открывая глаз. – За «непристойное поведение».
– Ты же шериф, – вспомнила Трикси, – ты точно должен знать кто у тебя отмечается!
– Точно ж. Надо бы и самому сегодня отметиться на работе, – махнул лапой Хершл, чувствуя, как в его голове складывается план. – Идея весьма неплохая! Найти пару игроков, готовых играть за пиво. Классическая болотная сделка.
– А если откажутся? – не унимался Гомер, вечный голос рассудка в этом хоре безумия.
– Тогда добавлю к сделке хот-доги, – хитро улыбнулся Хершл.
– Хот-доги закончились, – безжалостно напомнила Трикси. – Я съела последний. Помнишь?
Хершл инстинктивно потёр лоб.
– Чёрт, – пробормотал сержант. Его гениальный план дал трещину. – Ладно. Пойдём в «Утонувший Якорь». Там всегда найдётся кто-то, кому нечего терять.
– Кроме печени, – мрачно пошутил Гомер.
– Особенно печени, – с полным пониманием согласился Хершл.
* * *
Команда, если это можно было так назвать, двинулась в путь. Это было зрелище, достойное кисти безумного художника.
Хершл шёл впереди, пытаясь придать своей походке бодрости, которую не чувствовал. Он напялил свою когда-то белую шляпу со медной звездой и даже переоделся в униформу, а инаковость косков была скрыта в кожаных сапогах со шпорами. За ним, пошатываясь, брел Газз, зевая так, что можно было рассмотреть его завтрак (бобы, два несчастных жука и недоеденный канат, который он, видимо, принял за что-то съедобное). Элвис играл на гитаре трагичную мелодию, которую, по его словам, должна была «настроить на победоносный лад через осознание тщетности бытия».
Дедуля Чикен Мак шел в стороне, а Леди Плюм гордо восседала у него на плече, смотря на процессию с таким презрением, что, казалось, воздух вокруг неё трещал от холода.
– Леди Плюм говорит: «Вы – самая жалкая команда в истории болот. И это с учётом того, что кроме вас была только команда слизней, которые играли, предварительно растворившись в луже», – перевёл Дедуля.
– Зато наша! – бросил Хершл через плечо, уже привыкая к этой роли.
– И пахнете как помойка, – добавила курица (по версии деда).
– Это дух победы! – парировал Элвис. – Аромат несломленной воли!
У самого входа в бар «Утонувший Якорь» их догнал запыхавшийся Гомер с кастрюлей в руках.
– Подождите! Я чуть забыл бобы!
– Гомер, зачем они нам? – удивился Хершл.
– Вдруг проголодаемся? – сказал Гомер с простодушием мудреца. – Голодный ящер – злой ящер. А злой ящер – не в команде. А сытый ящер… он, возможно, тоже не в команде, но уже не так зол.
Хершл посмотрел на него, на его честные глаза и на кастрюлю, в которой плескалась темная жидкость. Потом кивнул.
– Ты прав, Гомер. Ты всегда прав. Даже когда молчишь.
– Особенно когда молчу, – скромно ответил Гомер и, прижимая кастрюлю к груди, занял своё место в строю.
Трикси проводила их взглядом, стоя на крыльце своего трейлера.
– Ну что, пернатая пророчица, – сказала Трикси, делая глоток пива и обращаясь к своему отражению в оперённом халате. – Думаешь, они доберутся до бара, не уронив кого-нибудь в трясину?
Ответа, что логично, не последовала, но отражение в зеркале качнуло головой.
– Вот и я так думаю, – вздохнула Трикси. – Но пусть попробуют. Хотя бы шум будет. А на болоте хороший шум ценится куда выше, чем тихая победа.
* * *
Бар «Утонувший Якорь» был не просто заведением. Он был диагнозом всему Нижнему Болоту – хроническая безнадега, осложненная острой тягой к саморазрушению и пиву, которое пахло скорее болотной жижей, чем хмелем. Снаружи он напоминал проигравший в драке корабль-призрак: стены, сколоченные из обломков лодок, поросших мхом, крыша, просевшая посередине, как спина старого осла, и вывеска, на которой когда-то был гордый фрегат, а теперь угадывалось лишь унылое пятно, напоминавшее утопленную курицу.
Дверь, никогда не знавшая замка, отворялась с таким скрипом, будто сам вход в чистилище стонал от каждого посетителя. И вот этот звук – этот многообещающий, скорбный стон – возвестил о появлении команды «Последнее Пиво».
Их обдало волной. Не метафорической, а самой что ни на есть физической волной запаха. Это был сложный, многослойный аромат, который можно было разложить на составляющие:
Основа: Влажное дерево, столетиями впитывавшее пролитое пиво, и сладковатая гниль болотной тины.
Нота сердца: Кислый дух перебродившей кожуры и мокрой шерсти троллей.
Верхние ноты: Едкий дым болотной травы, жареные на сале камышовые корешки и всепроникающая, тошнотворная сладость подгоревшего солода.
Воздух был настолько густым, что его можно было не только вдыхать, но и почти жевать. Он обволакивал, лип к одежде и навсегда поселялся в волосах, становясь неотъемлемой частью бытия.
Помещение было одним большим противоречием. Всё в нем было родным, привычным, почти что священным в своей убогой неприкосновенности, и одновременно вызывающе антисанитарным.
Освещение обеспечивали три коптящие масляные лампы, подвешенные на цепях, покрытых столетними наслоениями паутины и жира. Они отбрасывали дрожащие, пульсирующие тени, превращая каждого посетителя в участника гигантского театра теней, где пьеса называлась «Вечернее опьянение». Где-то в углу потрескивал камин, сложенный из речных камней, в котором вечно тлели сырые дрова, распространяя не тепло, а скорее влажное, дымное удушье.
Мебель казалась собранной на кладбище кораблей и помойки одновременно. Столы – это были не столешницы, а грубо сколоченные крышки от бочек, двери от сараев и в одном случае, дно от старой лодки, всё ещё хранившее следы от уключин. Стулья не повторялись ни по форме, ни по степени разрушения: тут и табурет на трёх ножках, подпертый кирпичом, и кресло с пружинами, вылезающими наружу, как злобные змеи, и чурбан, на котором сидеть можно было только в одной, строго определённой позе.
Главная достопримечательность – стойка бара. Это был монумент из тёмного, почерневшего от времени дуба, в котором застряли осколки стекла, монетки неведомых эпох и чей-то зуб. Поверхность была отполирована до зеркального блеска не тряпкой, а локтями и рукавами тысяч скорбных клиентов. За ней, как верховный жрец этого храма, восседал сам хозяин – козлодракон Борис.
Это было существо с телом мощного барана, покрытым свалявшейся, вечно влажной шерстью, и длинным, чешуйчатым хвостом ящерицы, который он лениво обматывал вокруг ноги стула. Его голова, баранья, с загнутыми рогами, но с умными, невероятно усталыми желтыми глазами, казалась приделанной от другого животного. Он никогда не улыбался, лишь изредка тяжело вздыхал, выпуская струйку дыма из ноздрей, и вытирал кружки тем же тряпьем, что минутой назад подтирал пол. Он был душой этого места – молчаливой и всепонимающей.
В этот вечер, как и всегда, бар был полон. Команда Хершла замерла на пороге, давая глазам привыкнуть к полумраку, а ноздрям к атаке на выживание.
У дальней стены, в луже собственного изготовления, сидели два тролля. Они не разговаривали, не двигались. Они просто смотрели в стену, изредка поднося к губам кружки с какой-то мутной жидкостью. Казалось, они не пьют, а подзаряжаются отчаянием.
За столом из лодочного днища шумела компания козлоногих зверолюдов. Они были большими, волосатыми и громкими. Один из них, с рогом, обмотанным медной проволокой, пытался съесть свою кружку, уверяя всех, что это «особый сорт хлеба». Другой что-то яростно доказывал своему отражению в ложке.
На том самом табурете с тремя ножками, раскачиваясь в такт внутреннему хаосу, сидел старый гном в потрёпанной шляпе. Он что-то бормотал себе в усы, разыгрывая в одиночку партию в кости и периодически объявляя сам себе поражение за жульничество.
И в самом тёмном углу, под лестницей, ведущей в никуда (лестница была чисто декоративным элементом, оставшимся от какой-то прежней жизни бара), сидели они.
Трое ящеров. Впрочем, это слово мало подходило их субтильной наружности. Ящерки – это было уже точнее. Мелкие хулиганы в джинсовых комбинезонах и бейсболках. Их было видно не сразу. Бутч сидел на корточках на спинке стула, всё его тело было напряжено, как у гончей, учуявшей дичь. Его глаза метались, отслеживая полёт пылинок в луче лампы. Джежидайя откинулся, положив свои задние конечности на стол, и с мрачным видом чистил когти. Он выглядел так, будто это он владеет баром, а все остальные – непрошеные гости. А Геккон Бэррифин… Геккона нужно было искать. Сначала Хершл подумал, что это просто ещё одно пятно на стене. Но потом пятно пошевелилось, замигало и с тихим всхлипом отклеилось, оказавшись ящеркой, которая отчаянно, но безуспешно пыталась стать одним целым с грязными обоями.
В баре царил гул. Низкий, вязкий, как болотная жижа. Это был не весёлый гул таверны, а скорее фоновый шум коллективной депрессии, изредка прерываемый звоном разбитой кружки, чьим-то храпом или завыванием зверолюда.
И вот в этот храм тихого отчаяния и вошла команда «Последнее Пиво» со своим хаосом, своими амбициями и своей кастрюлей бобов. Они стояли на пороге, грязные, пропахшие гарью и пивом, а перед ними расстилалось их последнее пристанище и, возможно, единственная надежда.
Хершл сделал глубокий вдох, набрав в лёгкие всю густоту этого воздуха.
– Ну что, – прохрипел он, обращаясь к своей команде. – Пора заключать сделку. Смотрите в оба. И… постарайтесь ни до кого не дотрагиваться. Здесь всё липкое.
Они шагнули вперёд, и дверь снова скрипнула, на этот раз закрываясь за ними. Игра начиналась здесь, в этом переплетении противоречий, где убогое было родным, а отчаявшиеся были по-своему счастливы.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПИВНОЙ СОЮЗ
Именно здесь, в самом сердце этого царства благополучного упадка, трое изгнанников из Верхнего Болота вели свою ежедневную битву за существование. Это была война на истощение, где трофеем была горсть соленых орешков, а поражением – голодный обморок.
Внедорожник Бутч, чье тело было создано для скорости, а разум для погони за всем, что двигалось, сидел на корточках, как сжатая пружина. Его глаза, большие и золотистые, метались по полу, выискивая цель. Сегодняшним Граалем была жирная, блестящая муха, совершавшая свой последний обреченный облет над сапогом одного из крокодилов.
Рядом, прислонившись спиной к шершавой стене заведения, восседал Бандит Джежидайя. Он с мрачным достоинством, не утраченным даже здесь, в грязи, чистил когти осколком перламутра – последним напоминанием о другой жизни. Его укороченный хвост нервно подрагивал, будто ощущая фантомную боль от украшенного жемчугом навершия.
А в самой тени, в горлышке пустой оловянной кружки, пытался стать невидимым Геккон Бэррифин. Он замер, вложив в это всю силу своего духа. Его кожа отчаянно перебирала оттенки от гнилостно-зеленого до грязно-коричневого, но кружка упрямо оставалась тускло-серой. Он был живой иллюстрацией к поговорке «хочу исчезнуть, но не получается».
Их примитивные ушные тоннели, как радары, уловили каждый обрывок тяжелого, вязкого, как болотная трясина, разговора за барной стойкой, где разместилась группа крокодилов.
«…Значит, одними нами не обойтись, – гремел знакомый хриплый бас Сержанта Хершла. – Нужны ноги. Быстрые. Ловкие. Чтобы ветер свистел».
Раздалось шумное всхлипывание. Это просыпался Газз. «А у нас и так ветер свистит… в ушах после вчерашнего…»
«Мозги нам нужны, а не ноги, – это был голос дяди Гены. – Стратегия! Например… украсть у соперников их собственный диск и продать его. На вырученные деньги купить пива и объявить о своей моральной победе».
«Ты это уже предлагал. Завязывай», – устало парировал Хершл.
Мир крокодилов был прост и страшен: все проблемы решались силой, пивом или комбинацией обоих.
«А если… попросить ящерок?» – раздался мягкий, задумчивый голос Гомера.
Наступила пауза, столь же густая и тягучая, как болотная глина.
«Ящерки? – Хершл фыркнул. – Эти полосатые бегунки? Они же все в розыске за… что они там еще натворили?»
– За непристойное поведение, – прошептал Геккон своей кружке, и та ответила ему глухим эхом.
«Неважно, – отрезал Хершл. – Можно попробовать. Согласятся они играть за пиво?»
Пиво. Слово прозвучало как приговор. Оно было одновременно и искушением, и унижением. Джежидайя с силой провел ракушкой по когтю, издав резкий скрежет. Его семья когда-то владела целой лагуной, а теперь его цена кружка пойла.
«А если откажутся?» – не унимался Гомер, вечный голос разума, тонущий в хоре безумия.
«Тогда скажем, что у нас есть хот-доги!» – с внезапным вдохновением провозгласил Хершл.
И вот тут, в этот самый момент, чаша терпения переполнилась. Это был низший пик их карьеры, их личный экватор позора. Их судьба, их мечты о старте, о семейных ценностях, о простом ящерском достоинстве, оценивалась в категориях «пиво» и «хот-доги».
Взгляд Бутча, полный немого отчаяния, встретился со взглядом Джежидайи.
Ирония судьбы была столь чудовищной, что даже муха, за которой следил Бутч, казалось, замерла в воздухе, чтобы посмеяться над ними. А затем, словно поддавшись всеобщему настроению самоубийственного отчаяния, она совершила свой роковой маневр и плавно приземлилась на мысок громадного, забрызганного грязью сапога Хершла.
Инстинкт. Древний, неудержимый инстинкт охотника пересилил разум, осторожность и инстинкт самосохранения. Бутч рванулся вперед. Он был молнией, стрелой, выпущенной в никуда. Он пролетел полметра, прежде чем его длинный, изящный хвост с глухим щелчком намертво застрял в щели между двумя рассохшимися половицами.
Его тело, лишенное опоры, по инерции описало короткую, унизительную дугу и мягко, почти нежно, шлепнулось мордой прямо на грязный сапог, похоронив под собой и муху, и последние остатки своего достоинства.
В баре наступила тишина. Даже вечно бормочущий во сне Газз на секунду умолк. Даже Элвис, чинивший свою черепаховую гитару возле рукомойника, замер с открытым ртом.
Хершл медленно, с некоторым усилием, как башня, поворачивающаяся на ветру, опустил свой тяжелый взгляд на маленькое, бесформенное пятно у своих ног.
– …Ну, – произнес он наконец, и в его голосе послышалась стенающая нота обреченности. – А вот, похоже, и первое пополнение. Ты чего это, малявка? Проверяешь прочность кожи?
Бутч, краснея до кончиков ушей, отполз, с трудом высвободив хвост. Он встал, отряхнулся с видом, будто так и было задумано.
– Разведка, – выдохнул он, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Проверял… э-э… структурную целостность пола. Не выдерживает критики. Хлипкий.
– У нас тут всё хлипкое, – парировал Хершл, разглядывая его как диковинную букашку. – Кроме проблем. С ними у нас полный порядок. Прочные, как скала.
Джежидайя, понимая, что скрываться больше не имеет смысла, нарисовался рядом с товарищем. Он сделал это с театральным достоинством, отряхивая несуществующую пыль с плеч, словно только что покинул званый ужин, а не логово отчаяния. Геккон, смирившись с полным провалом своей миссии камуфляжа, неуклюже вывалился из кружки с тихим, жалобным всхлипом.
– Мы всё слышали, – заявил Джежидайя, скрестив руки на груди. Его голос звучал вызывающе, но в глазах стояла тень. – Вам нужна команда. Быстрые ноги. А нам… – он запнулся, и его бравый тон дрогнул, выдав всю накопленную горечь, – …нам нужно кое-что поважнее вашего пива.